«Сапер ошибается один раз»

Вайцман Моисей Файвелевич

(интервью Григория Койфмана)

— Родился я в 1922 году в городе Вильнюсе, входившем в то время в состав Польши. Мой отец, кожевник по специальности, умер еще до войны, оставив после себя трех сыновей. Мама работала портнихой. Я до 1939 года успел проучиться два года в механическом техникуме.

Вильнюс был большим культурным городом, в котором проживало 80 000 евреев, 60 000 поляков, тысяч двадцать русских белоэмигрантов и всего тысяч десять литовцев, но после раздела Польши Вильнюс был отдан литовцам, и тогда местные литовцы стали нам кричать: «Теперь мы вам покажем!»

По какому-то соглашению, еще до «добровольного присоединения» Литвы в состав СССР, вильнюсский завод «Электрит» был переведен в СССР, в Минск, и рабочим предложили ехать вместе с заводом, каждому обещали дать советское гражданство и жилье. И я, не будучи каким-нибудь идейным комсомольцем, решил взять маму и двух младших братьев и уехать в Минск, где нам выделили на семью небольшую комнатку с кухонькой. Мать работала по специальности, я электриком на заводе, жизнь на новом месте налаживалась, в Витебске у матери жила родная сестра, а через год вся наша вильнюсская родня также стала «частью советского народа». В марте 1941 года меня призвали на срочную службу в Красную Армию, привезли в Борисовский гарнизон и после карантина направили в полковую школу. Все знали, что я «западник» и «польский беженец», акцент меня сразу выдавал, но отношение ко мне со стороны командиров и товарищей-красноармейцев было хорошее.

— 22 июня 1941 года — каким для вас был этот день?

— На 22 июня нам пообещали первое увольнение, мы строили планы, куда пойдем, а ранним утром нас подняли по тревоге. Мы думали, что это очередная учебная тревога, но тут стали бомбить гарнизон, и мы поняли, что началась война. Паники не было. Через какое-то время нам приказали построиться в полном снаряжении и объявили приказ на передислокацию. Подогнали грузовики, и вся полковая школа, 130 красноармейцев, после переклички разместилась по машинам. Нас предупредили: «На машины никого не брать! В разговоры не вступать!» Уже на первом привале только с моей машины сбежали пять человек. По дороге к нам в машину попросилась молодая беременная женщина, мол, добросьте до Смоленска, командир взвода отказал, красноармейцы возмутились… По дороге колонна полковой школы попала под бомбежку, так мы понесли первые потери. Привезли нас в Смоленск и стали сортировать по частям. Меня спросили: «Откуда родом?» — «Из Польши». — «Какую специальность имел до призыва?» — «Работал электриком на заводе». — «Пойдешь в саперы». Я с командой красноармейцев был направлен в 43-й отдельный саперный батальон, расположенный в районе Вязьмы. После короткого курса обучения мы приступили к работе. Батальоном командовал капитан Гаврилов, потом его сменил майор Сечкин.

— Какие задачи выполнял 43-й саперный батальон?

— Мы занимались строительством оборонительных сооружений и установкой минных полей в прифронтовой зоне, и по этой причине мы осенью 1941 года не находились на передовой. Таким образом мы смогли избежать вяземского и смоленского окружений. Три месяца подряд мы устанавливали минные поля в полосе 200–100–75 километров западнее Москвы и, что происходит на фронте, представляли смутно, наш саперный батальон после выполнения очередного задания по минированию отводили на следующий рубеж. О том, что правительство сбежало из Москвы, мы узнали, например, только в конце октября.

Нам сказали, что город разграблен, а потом собрали в одну роту самых надежных и опытных саперов. Нам объявили секретный приказ, не подлежащий разглашению, что мы отправляемся на минирование Москвы и в случае угрозы захвата столицы будем подрывать заминированные объекты… Предупредили, что за разглашение текста приказа — кара по законам военного времени. Но наша отправка в столицу была то ли отменена, то ли отложена, по крайней мере, в начале ноября мы еще находились под Воскресенском.

Кормили нас осенью 41-го как попало, мы голодали, а труд саперов был тяжелый, забирал все физические силы. Две роты батальона занимались постановкой минных полей, а третья рота рыла эскарпы и строила земляные оборонительные сооружения. Поля «засевали» противотанковыми и противопехотными минами, устраивали всевозможные минные ловушки, наносили метки, ставили ограждения. Вся документация по минным полям сдавалась в штаб батальона.

— Вы являетесь участником парада на Красной площади 7 ноября 1941 года. Как вы попали на этот парад?

— В два часа ночи 7 ноября нас подняли по тревоге и приказали почистить сапоги и шинели, привести в порядок обмундирование. Подошли крытые грузовики «ЗИС», нам приказали разместиться в них и объявили, что едем в Москву, но зачем — не сказали. Мы сразу поняли, что нас не везут на минирование, никто не брал никакого саперного и специального инструмента, своих вещмешков, мы не видели, чтобы в «ЗИСы» грузили ящики со взрывчаткой, все это нам приказали оставить на месте дислокации батальона, под Воскресенском. Привезли в центр Москвы, построили в «коробку», и до утра мы стояли на месте.

Шел снег, было довольно холодно. Подходили новые батальонные колонны, лыжники в маскхалатах, мы не понимали, что происходит. И только утром нам объявили, что мы идем на парад. Прошли, как смогли, стараясь держать строй. Видел Сталина и Ворошилова и был в немалой степени потрясен тем, что вижу их наяву… Потом нас опять отвели к машинам, на которых к вечеру мы вернулись на свои позиции.

В январе 1942 года наш 43-й отдельный саперный батальон под новым номером был переброшен под Воронеж. Но батальон, поменяв номер, насчитывал всего человек девяносто, в его составе оставили только опытных минеров.

— Кто занимался подготовкой минеров? За два-три месяца сделать из обычного красноармейца и бывшего пехотинца опытного сапера-подрывника для службы в батальоне специального минирования — задача не из простых.

— Костяк батальона был из кадровых саперов, но, например, наш комбат майор Иосиф Сечкин до войны был гражданским инженером-строителем. Моим взводным был лейтенант Кириленко, а помкомвзвода — Якубовский, оба кадровые, вот они нас и готовили поначалу, а потом уже мы сами разбирались, что к чему. Саперы обычно занимались минированием в паре, моим постоянным напарником был боец по фамилии Фрумер, с ним мы ели с одного котелка. Иногда брали еще Симановича, хотя я к нему относился прохладно за то, что он скрывал свою еврейскую национальность.

Был у нас еще один опытный сапер, заместитель ротного украинец Голобенко, так он в Воронеже к немцам перебежал с картой и выдал расположение минных полей и бункеров. Нам сразу приказали менять минные поля.

— Чем занимался батальон в Воронеже?

— До лета мы работали на передовой, а когда возникла угроза захвата города немцами, то нам поручили минирование мостов и различных объектов, например, минирование авиазавода. Кроме взрывчатки, для усиления мощности взрывного действия мы закладывали авиабомбы и негодные артиллерийские снаряды. Кроме того, мы минировали противопехотными минами наш берег реки и устраивали фугасы-ловушки.

— Сколько саперных частей готовили Воронеж к обороне?

— Я знаю, кто занимался именно минированием в городе, а сколько всего саперных подразделений готовило оборонительные рубежи на подступах — понятия не имею. В городе, кроме нас, также находился саперный батальон войск НКВД и минеры из железнодорожных войск и еще один отдельный батальон, кажется, 37-й. Саперы НКВД, например, занимались минированием железнодорожного моста, но этот мост потом немцы захватили целым. Все работы проводились секретно, мы даже ходили в обычной красноармейской форме, с общевойсковыми петлицами защитного цвета, без саперных эмблем, и ни с кем в разговоры не вступали. Воронеж был красивым старинным русским городом, но уже в августе весь город лежал в развалинах.

— У меня вопрос по крупным мостам в Воронеже. В мемуарной литературе пишут, что немцы стремительным броском захватили подготовленный к взрыву мост Воронежской ГРЭС, но на вторые сутки их выбили с плацдарма за рекой, и они сами подорвали этот мост. А вот по поводу Чернавского моста пишут всякое, мол, подорвали его преждевременно, без приказа, и что из-за паники и из-за несвоевременного подрыва на западном берегу остались обреченные на гибель несколько десятков наших танков, не успевших отойти за реку. И что тех, кто подорвал этот мост, потом отдали под трибунал. Насколько верно такое утверждение?

— Чернавский мост подрывали на моих глазах. Последней по мосту прошла артиллерия, и артиллеристы утверждали, что за их спиной наших уже не осталось. На противоположном берегу появились немцы, мы все это прекрасно видели. И Чернавский мост был взорван по приказу, я сам этот приказ лично слышал. Поймите, в частях специального минирования служили люди со стальными нервами и с отменной выдержкой, другие в саперах не служат, паникеров среди нас быть не могло, и никто без приказа не повернул бы ручку взрывной машинки. Только в случае, если бы немцы прошли бы две трети моста и счет времени пошел бы на секунды, такое могло бы произойти.

— В боях на воронежских плацдармах ваш батальон принимал участие?

— Самое активное. Нас уже оставалось человек сорок. Кажется, 8 июля это было. Немцы ночью переправились через реку, и нас бросили на ликвидацию плацдарма. Там я своего первого немца убил, а двоих мы взяли в плен. И под Чижовкой пришлось повоевать вместе с товарищами, как простому пехотинцу… Всякое было.

— Подрывы при установке минных полей и при разминировании часто случались в батальоне?

— Было, и нередко. При разминировании были самоподрывы по неосторожности. Саперы обычные люди, это только красиво звучит «без права на ошибку», но всем свойственно ошибаться.

Хотите, я расскажу, как первое ранение получил? Зимой, уже когда перешли в наступление, мы зашли в пустой дом, на столе была навалена всякая еда. Кто-то открыл дверцу шкафа, а там растяжка. Саперы, а не заметили! Многих насмерть убило осколками, а мне крупный осколок попал в левую ногу и перебил кость. Пока доставили в санбат, а оттуда в госпиталь, с ногой совсем стало плохо. В госпитале мне говорят: «Началась гангрена, если ногу не ампутируем, ты умрешь!», но я все равно категорически отказался от ампутации. Врачи не стали со мной долго разговаривать, сразу отправили меня санлетучкой в тыл, мол, пусть в дороге помирает, не портит госпиталю статистику. Я оказался в госпитале в Мелекессе, лежал несколько месяцев, но из раненой кости все время наружу шел гной. В результате остеомиелита образовался свищ, несколько раз меня брали в операционную, чистили ногу, но кость продолжала гнить. В один из дней ко мне подошел замполит госпиталя и спросил: «Мы хотим послать тебя на долечивание домой. У тебя где родные есть?» И я ответил: «У меня никого нет…»

На комиссии меня признали негодным к строевой службе. И тут замполит мне говорит: «Тебе все равно некуда податься. Мы тебя отправим в Караганду, в войска НКВД. Будешь охранять угольные шахты. Там тебя кормить будут, и где спать место найдется, у них своя санчасть, будешь в Караганде долечиваться».

А мне было все равно, куда направиться, гол как сокол и «один как перст на целом свете», а что такое войска НКВД, я представлял себе смутно. Поехал в Караганду, и как увидел, куда я попал, — в глазах темно стало. В комендатуре мне сказали: «Пойдешь в ВОХРу, товарищ старший сержант. Конвоировать с твоей ногой, конечно, не сможешь, но на воротах посидишь». Мне дали место в солдатской казарме.

— Как отнеслись к раненому фронтовику в охранной части НКВД?

— Нормально отнеслись — прибыл из госпиталя, на гимнастерке медаль «За отвагу». В штабе только спросили, знаю ли я что-либо о судьбе своих родных, и предупредили, что категорически запрещено вступать с зэками в какие-либо разговоры. Но такие, как я, не были там в диковинку, к тому моменту многих покалеченных фронтовиков, ограниченно годных, после госпиталей посылали на охрану лагерей и оборонных предприятий, чтобы не списывать их из армии «по чистой». Дисциплина в этой части хромала на обе ноги, в казарме процветало повальное пьянство и сплошное воровство, но я ни во что не вмешивался, сидел на воротах и отдыхал после передовой. Кстати, зэков на шахтах кормили почти как вохровцев, голода не было.

— Долго вы прослужили в Караганде?

— Чуть больше двух месяцев. Потом меня вдруг вызвали к замполиту, который спросил: «Ты в Вильно родился?» — «Так точно». — «Как уроженец Литвы, поедешь в Балахну, в Литовскую национальную дивизию, у нас распоряжение — всех „литовцев“ после госпиталей отправлять только к ним!» — «Вильно всегда был польским городом. Да и не хочу я туда ехать, и литовского языка я не знаю. Отправляйте в любую стрелковую часть». — «Не поедешь в Литовскую дивизию — пойдешь под трибунал!» Мне выдали продовольственный аттестат на дорогу, поменяли обмундирование на новое, и я получил документ, в котором было написано: «Старший сержант Вайцман направляется на место службы в воинскую часть номер такой-то, город Балахна». Добирался я туда почти целый месяц. В Новосибирске, на вокзале, ночью лег спать на полу, снял сапоги и положил рядом, так сапоги украли. Пошел босым на местную толкучку, снял с себя гимнастерку, продал ее кому-то и на вырученные деньги купил себе какие-то тапки. Когда прибыл во 2-й запасной батальон в Балахну, каптерщики стали требовать, чтобы я сдал новое обмундирование и сапоги, а у меня их уже не было. Неделю продержали в карантине, потом отправили в саперный взвод, проходить курс подготовки. Вел занятия какой-то офицер, бывший гражданский инженер. На второй день черт меня дернул показать, что я все в минном деле знаю, инструктор стал возмущаться, мол, что я тут вообще делаю, и меня сразу же отправили в маршевую роту. Через пару дней маршевиков погрузили в вагоны и оказались мы под Невелем, где в это время вела боевые действия 16-я стрелковая Литовская дивизия.

Меня зачислили в 93-й отдельный саперный батальон дивизии, в котором я провоевал до лета1944 года, пока не получил тяжелое ранение и не стал инвалидом.

— Какие задачи выполнял батальон? Каким был его численный состав?

— Батальон имел всего человек сто личного состава, командовал им литовец, майор Стрельчюнас, а замполитом был «старый коммунист», русский из Литвы. Батальон делился на две роты. Большинство саперов были русские ребята, евреев и «русских литовцев» было немного. Коренных литовцев было всего несколько человек, а в моем взводе их не было вообще. Одним из литовцев в батальоне был старшина, брат одного из руководителей Коммунистической партии Литвы. Он безбожно воровал наш пайковый спирт и продукты из солдатского котла, а как напьется, начинал орать: «Жиды! Ненавижу!» Пристрелить его нам было не с руки, так как на передовой он с нами рядом не ползал, так мы пошли к замполиту, потребовали, чтоб он принял меры, но все было бесполезно, никто не хотел связываться.

Я был назначен командиром отделения, в котором было всего пять человек. Батальон собирался вместе, только когда нашу дивизию отводили с передовой на отдых в тыл, а так все подразделения были приданы стрелковым полкам, и наш взвод, например, все время был задействован на участке 249-го стрелкового полка подполковника Лысенко.

— С дивизионной или полковой разведкой приходилось работать?

— Постоянно. Мне запомнился один эпизод в районе Городка. Разведка пошла за «языком», мы сделали им проход между двух озер в минном поле трофейных шпрингмин. Три разведчика ушли вперед и не вернулись, и стрельбы особой не было слышно. Уже рассветало, а разведчики не возвращаются. Приказа на отход мы не получали. По неписаному закону саперы должны оставаться на «нейтралке» до самого возвращения разведгруппы и, если поиск прошел «без шума», закрыть минами проход в поле и только после этого отползать к своим траншеям. Мы зарылись в снег на берегу озера и пролежали весь день, до наступления темноты. А мороз в этот день был градусов 20, у нас с собой не было ни крошки хлеба, ни грамма спирта, на задание мы пошли только в ватниках, прикрытых белыми маскхалатами. Вечером я послал одного сапера назад, он вернулся, передал нам приказ возвращаться. Мы поставили мины по прежним местам и поползли назад. В передовой траншее нам дали выпить, принесли горячую кашу, и тут один из офицеров, литовец, говорит другому: «Только наши литовцы могут такое выдержать!» Я не стал его поправлять, что со мной были только три еврея, пусть думает, что мы литовцы. Про невернувшуюся разведгруппу потом сказали, что они просто к немцам сами ушли, преднамеренный переход к врагу. Но так ли это?

— Отделение саперов находится на нейтральной полосе, занимается минированием и разминированием переднего края. К чему надо было быть всегда готовым?

— Немецкие минеры были очень изобретательными специалистами. Все время нас ждали новые сюрпризы. Нарываешься на связку противотанковых мин, а рядом присоединена шпрингмина.

Очень часто немцы минировали трупы, а в населенных пунктах вообще пиши пропало, все вокруг заминировано, начиная с дверных ручек и заканчивая солдатскими ранцами и брошенным на землю оружием. Например, наши захватывают село, видят оставленный склад — стоят штабеля ящиков с консервами или со шнапсом. И сколько ты солдату ни объясняй, что опасно что-либо трогать и надо подождать саперов, он, в горячке боя, обязательно схватит такой ящик, а штабель на «растяжке». Следует взрыв, и он, и все, кто рядом с ним, мгновенно отправляются к праотцам.

Или такой случай: врываются в большой штабной блиндаж, а на столе лежит карта, помеченная всякими значками. Короче, за такую карту можно сразу дырку для ордена на гимнастерке делать. У нас один ротный потянул за такую карту, и сразу весь блиндаж на воздух взлетел. Случайно остался в живых один боец, израненный и контуженный, который рассказал, как все было.

Поэтому приходилось быть все время начеку, требовалась максимальная концентрация внимания. Но все равно у саперов потери были немалыми на самоподрывах по неосторожности. Любая мина, которая по нашему опыту или предчувствию была поставлена на неизвлекаемость, обезвреживалась подрывом, старались не экспериментировать и не возиться. Просто подрывали. Но подобное было невозможно, когда ты делаешь проход для разведки или работаешь на «нейтралке» перед готовящейся атакой. Если что-то рванет, то немцы сразу всполошатся, фактор внезапности исчезнет и по вине неосторожного или неопытного сапера погибнут многие наши бойцы. Это мы понимали. Поэтому старались работать очень осторожно и грамотно, опыт был. Но даже мне, начинавшему свой путь минера-подрывника под Смоленском и Москвой в 1941 году и имевшему, дай бог каждому, боевой опыт, не все казалось простым. Попадались такие минные ловушки, что потом как вспомнишь, так оторопь брала: как не подорвался?

И следующий фактор, который обязательно присутствовал в нашей работе на нейтральной полосе — надо было быть очень внимательным, чтобы не попасть в руки немецкой разведки. Сапер в кромешной темноте делает проход, периодически в небо взлетают осветительные ракеты, стреляют немецкие пулеметчики из дежурных расчетов, одним словом, обычная картина на ночной передовой. Все внимание сосредоточено на минной опасности, а немцы тут как тут, сапер, считай, что сам к ним приполз… Если заметили — или перебьют из пулеметов, или постараются взять как «языка». Такое бывало. Немцы нас как-то обнаружили и пытались пулеметным огнем отсечь и взять в плен, но мы отбились и прорвались к своим.

Один раз ночью мы впятером ставили противотанковые мины на танкоопасном направлении и вдруг замечаем, что совсем рядом с нами пятеро немцев занимаются тем же делом. Завязалась перестрелка, но нам повезло больше, мы их перебили. Такая стычка для саперов на «нейтралке» — довольно типичный эпизод войны…

— Саперов отмечали наградами за участие в проведении разведпоисков?

— Мне трудно ответить точно. Мы не знали, за что нас представляют: за подготовку разведпоиска или за количество снятых мин. В Литовской дивизии еще до ранения я получил орден Отечественной войны, но мне не сказали, за какой конкретно эпизод я отмечен этим орденом.

— На каком языке общались в саперном батальоне?

— Все говорили по-русски, и все команды и приказы отдавались только на русском языке. Мы, евреи, уроженцы Виленского края, литовским языком владели слабо, считались «поляками», но мне хватило знания литовского языка, чтобы понять, когда один сержант-литовец сказал своему товарищу, показывая на нас кивком головы: «Смотри, сколько жидов еще живых осталось. Жаль, что немцы их всех недорезали…»

— Когда вас ранило во второй раз?

— Перед самым летним наступлением. Мы делали проходы в минных полях, нас обнаружили, начался артиллерийский обстрел, рядом разорвался снаряд, и меня накрыла темнота. Очнулся я уже в госпитале. Смотрю, а у меня правая нога отрезана по колено. Ампутировали, пока я лежал без сознания. Кроме этого, я получил множественные осколочные ранения, включая пару осколков в живот, и потерял слух… Санитарным поездом меня отправили в глубокий тыл, в Самарканд. В конце осени сорок четвертого года я потребовал выписать меня из госпиталя, протез я уже получил, раны зарубцевались, слух понемногу вернулся, и я уже смирился со своей судьбой инвалида, так зачем мне еще было оставаться в госпитале?

Как раз один из работников госпиталя, пожилой литовский еврей, получил разрешение на реэвакуцию на родину, и мне дали его в сопровождающие. Целый месяц на поездах мы добирались до Минска, а оттуда на попутных машинах до Вильнюса.

— Каким было для вас возвращение в родной город?

— С вокзала я сразу явился в комендатуру, и там первым делом мне сказали: «Ты постарайся побыстрее поменять военную форму на гражданскую одежду и не носи в открытую свои ордена-медали. У нас солдат и так каждый день убивают». До последнего момента я надеялся, что кто-то из моих родных еще жив, но напрасно. Моя мать и младший брат погибли в гетто, выжил только средний брат, Израиль, сумевший в первые дни войны выбраться из Минска на восток. С ним мы случайно во время боя встретились в Литовской дивизии, он воевал пехотинцем в 249-м стрелковом полку 16-й стрелковой дивизии.

Вся моя вильнюсская родня — свыше 80 человек — была поголовно истреблена немцами и литовскими полицаями-карателями. Я пошел к дому своего деда, на улицу Панская, дом № 5. Мой дед был кузнецом, имел большую кузницу, а в помощниках держал местного литовца, который до тридцать девятого года выдавал себя за поляка. Я еще не дошел до этого дома, как меня заметила бывшая соседка-полячка и рассказала, что в первый же день, как только немцы зашли в Вильнюс, этот литовец привел в дом к деду немцев. Немцы тут же увели деда на расстрел, а сам помощник занял со своей семьей дедовский дом. Соседка предупредила: «Не ходи туда один. Он с бандитами связан и сам бандюга отъявленный. Тебя сразу убьют, что ты сможешь сделать в одиночку, на костылях?» У меня с собой не было никакого оружия, я пришел в комендатуру и попросил дать мне одного вооруженного бойца в помощь. Приходим в дом деда, открывает дверь молодая полячка и говорит, что хозяин еще вчера куда-то ушел и не вернулся. Сбежал в лес, одним словом. А на следующий день и эта полячка, оказавшаяся дочерью бывшего дедовского помощника, тоже сбежала из города. Но я так и не остался в дедовской квартире, в ней все напоминало о моих погибших родных, и постоянно находиться в этой атмосфере горя и потери было выше моих сил.

Я отдал ключи от квартиры в жилуправление и попросил другое жилье. Меня поместили в общежитие для инвалидов войны. Ночью мы не выходили на улицы: обстановка была неспокойной, тут и там в городе возникали перестрелки с поляками из Армии Крайовой и литовскими партизанами. Но жить как-то было надо…

Еще в Самарканде я окончил курсы бухгалтеров, созданные для инвалидов войны, и в вильнюсском горисполкоме мне, как бывшему фронтовику, дали направление на работу в местный промкомбинат, где до середины пятидесятых годов я проработал начальником отдела кадров. В 1954 году, когда началась репатриация бывших польских граждан из СССР, я уехал в Польшу, а еще через три года эмигрировал в Израиль.