«Великая грешница» или черница поневоле

Глава 1 КНЯГИНЯ ПОЖАРСКАЯ

На Москве небывалый переполох! Царь Борис Федорович повелел сыскать для юной царевны Ксении мамку — добродетельную «верховую» боярыню.

Всколыхнулся стольный град. В хоромах именитых людей и знатных бояр только и пересудов о повелении нового государя всея Руси. И двух недель не миновало, как Борис Федорович торжественно взошел на царский престол, а ныне по всей Москве для царевны мамку сыскивает. Дочь государя — уже не малое дите, чу, двенадцатый годок выдался. Отроковица! Хлопот с ней не так уж и много, зато какая честь быть при царствующей особе верховой боярыней. Жить во дворце, часто видеть царя и царицу, быть осыпанной государевыми милостями. Да то ж небывалый почет!

Встрепенулись самые высокие роды: Шуйские, Мстиславские, Романовы, Голицыны… У каждого немалая родня, в коей есть и вдовые боярыни. Царевы смотрильщицы прибывали в хоромы, с вежеством толковали с боярынями и почтительно возвращались во дворец. А боярыни гадали: каковы-то речи будут сказаны царице Марье Григорьевне? Именно за царицей решающее слово. Но строгие бояре поправляли:

— Борис — зело мнителен. Не шибко-то он прислушивается к своей супруге. Ему решать, кому быть в государевом Верху.

Ждали. Неделя миновала, другая, а царь так и не сделал своего выбора.

Цветень май. Тенистый благоухающий сад утопает в белой кипени. Воздух пьянящий, упоительный. И лучезарное небо под стать тихому благовонному саду — покойное, бирюзовое в легких белогривых облачках.

— Благодать, какая, Васенька! — радуясь погожему дню, восклицает Мария Федоровна.

— Благодать, матушка, — отвечает четырнадцатилетний отрок. Русокудрый, сероглазый, с открытым, румяным лицом. Был он в голубой льняной рубахе с косым воротом, шитой по рукавам золотой канителью, в малиновых бархатных портках, заправленных в сафьяновые сапожки с серебряными подковками. Не по годам рослый, подбористый.

«Добрый княжич поднимается, — с отрадой подумала Мария Федоровна. — Еще годок — и на царскую службу. Стряпчим станет. Вот и старший сын в стряпчих ходит. Каково-то ныне Митеньке?»

Княгиня Пожарская ведала: стряпчих при дворе было несколько сот, кои жили в Москве для «царских услуг» по полгода, а затем разъезжались по своим селам и деревенькам. Куда бы не следовал царь — в поход, на молебен в обитель, храм, Боярскую думу, — его всюду сопровождали стряпчие. А коль выпадали торжественные дни, они несли скипетр и другие знаки царской власти. В ратных походах они служили оруженосцами, а, будучи стряпчими «с платьем», под приглядом постельничего подавали или принимали «разные предметы царского туалета».

Мария Федоровна, помянув старшего сына, нахмурилась: Митенька как-то посетовал на цареву службу. Ему уж двадцать лет миновало, а он все в стряпчих пребывает. Другие-то через год-другой в стольники переходят. Уж куда более высокий чин! А на Митеньке, словно крест поставили. Из захудалого-де рода, не Рюрикович и не Гедиминович, самое место ему в стряпчих ходить.

Не по сердцу было Марье Федоровне такое отношение к Дмитрию. Предки Пожарских владели древним Стародубским княжеством и занимали видные места при великих князях и государях. В великое княжение Дмитрия Донского в Стародубе сидел именитый князь Андрей Федорович, богатый на сыновей. Четверых принесла ему супруга Дорофея. Перед кончиной Андрей Пожарский передал старшему сыну Василию большую часть земель, но и полвека не прошло, как наследники так «постарались», что раздробили на куски древнее родовое княжество, раскинувшееся на Клязьме и Лухе.

Отец покойного мужа Марии Федоровны, Федор Иванович Немой, происходил из младшей ветви удельного рода. На его долю досталось совсем немного вотчин, и владел он ими вкупе с тремя братьями.

При Иване Грозном Федор служил при дворе государя и даже угодил в избранную тысячу «лучших слуг». Но недолго ходил близ царя Федор Иванович. Опричники Ивана Грозного повсюду «выметали крамолу и измену». В опалу угодили сотни княжеских семей, среди них оказались Ярославские, Ростовские и Стародубские княжата.

Пять князей Пожарских были сосланы на поселение в Казанский край, недавно покоренный Иваном Грозным. Татары, вечные враги Руси, с неприязнью относились к опальным гяурам, но самое страшное было то, что Федор Пожарский разом всего лишился, получив на прокорм жены и детей всего лишь четыре крестьянских двора в Басурманской слободке под Свияжском.

После отмены опричнины Пожарских возвратили в Москву. Федор Иванович вновь получил службу и участвовал в последних бранях Ливонской войны. В хоромы прибыл в скромном чине дворянского головы. До воеводского же званья, о коем так грезил Пожарский, он так и не дослужился.

В последний год своей жизни Федор Иванович изрядно занемог, и тогда он постригся в Троице-Сергиев монастырь, где и скончался. За два года до кончины Федор Иванович женил своего старшего сына на Марии Берсеневой-Беклемишевой. В лице народившегося княжича Дмитрия соединились два опальных рода. Пожарские претерпели лихо от Ивана Грозного, а Берсеневы — от его отца, великого князя Василия Третьего. Детей у овдовевшей Марии Федоровны было трое: Дарья, Дмитрий и Василий, который на шесть лет был моложе своего брата.

Прадед Дмитрия и Василия Пожарских (по родословному древу матери), Иван Берсень, слыл на Москве одним из самых больших книгочеев. Он постиг не только русские, но и многие зарубежные литературные творения, поражая дворцовую знать своими широкими познаниями.

Иван Берсень сблизился с Максимом Греком. Оба оказались недоброхотами великого князя, ибо чуть ли не открыто обличали его самодержавные замашки и призывали к прекращению бесконечных войн. Встречаясь с московским государем, Берсень, обладая острым язвительным умом, не страшился ему перечить, за что и поплатился. Ему отсекли голову на льду Москвы-реки, а Максима Грека заточили в монастырское узилище.

После Казанской ссылки Иван Грозный вернул Пожарским село Мугреево и некоторые другие родовые земли в Стародубе. Но вотчины в их отсутствие захирели, пришли в упадок.

Михаилу и Марии грозило разорение, но того не случилось: Мария получила в приданое сельцо Кальмань, которое удалось выгодно продать одному из московских бояр. Жизнь молодых супругов несколько поправилась.

На государевой службе Михаил Пожарский не достиг высоких чинов, больше того, в отличие от отца, он даже не удостоился чина дворянского головы. Жизнь его завершилась, когда Дмитрию исполнилось девять лет, а Василию три года.

Мария с любовью пестовала детей, о каждом переживала, заботилась, порой, не доверяя старой мамке Никитичне, разумея, что материнский пригляд куда важнее, чем опека мамок и нянек. Жаль, что дети остались без отца, без его добрых наставлений.

Но Дмитрию и Василию повезло: мать унаследовала нрав и ум своего деда Ивана Берсеня, а посему Мария Федоровна не только усаживала детей за книги, но и приобщала их к ратному искусству. Для оного востребовала слугу покойного супруга, Марея Толбунца, который участвовал с Михаилом Федоровичем в сражениях с ливонцами. Тот неплохо владел саблей и копьем, ведал ратные премудрости. Вначале пеший поединок и сабельную рубку на конях постигал Дмитрий, а затем и Василий. Двор оглашался звонкими воинственными кличами.

Нередко за «сражениями» наблюдала сама Мария Федоровна. Радовалась за Дмитрия: тот легко усваивал ратные уроки, а вот Василию поединки давались с трудом. Княгиня как-то строго сказала Толбунцу:

— Сыну никаких поблажек, Марей. Хочу видеть в нем воина.

Не зря выговаривала такие слова Мария Федоровна. Русь нередко воюет с ворогами, а для браней нужны искушенные воины.

Миновала седмица, другая и Василий стал выходить на ратные уроки с большим желанием, понукать его уже не приходилось, а когда Толбунец его подзадоривал, то отрок бился еще отчаянней, и порой так лез напродир, что однажды Марей не успел отвести копье, которое больно царапнуло плечо.

Другая бы мать всполошилась, но Мария Федоровна, оглядев рану, молвила:

— Мужайся, сынок. Марей тебя лишь слегка уязвил. Потерпи и руды не пугайся.

— А мне не больно, матушка, — хладнокровно отозвался отрок, хотя боль была ощутимой.

Мария Федоровна сама перевязала рану. Толбунец же стоял, ни жив, ни мертв. Ведая о твердом нраве княгини, он ждал сурового наказания, но Мария при Дмитрии и словом не обмолвилась. Наедине же сказала:

— Молись Богу, Марей, что урок своими очами зрела, а не то бы сидеть тебе в железах. Вина на Дмитрии, но и ты малость оплошал, а оплохи я не прощаю. Получишь десять плетей.

Крута порой была Мария Федоровна! Марей понурился, но обеляться не стал: он всего лишь дворовый челядинец, холоп. Где уж ему властной княгине перечить?

Через неделю «сечи» продолжились.

Любимым местом семьи являлось село Мугреево, родовое гнездо Пожарских. Имение не столь большое, но основательное, обнесенное крепким бревенчатым частоколом. Во дворе — хоромы с затейливыми кокошниками и резными петухами, людские избы, поварня, погреба, житные клети, повети, конюшня, баня-мыленка, колодезь с журавлем. Украшал усадьбу вишневый и яблоневый сад, который навсегда запомнится Дмитрию и Василию.

Сейчас Василий занимался стрельбой из лука. Поминутно натягивал тетиву и пускал стрелу в деревянный округлый щит, подвязанный к стволу яблони. Стрелу, вытягивая ее из колчана, подавал Марей Толбунец. Довольно говорил:

— Добро, отрок. Изрядно попадаешь в меть. На государевой службе сраму не изведаешь.

«На государевой службе, — вновь нахмурилась Мария Федоровна. — И как токмо Дмитрий терпит унижение? Шестой год в стряпчих ходит. «Родов дряхлеющий обломок» остался царем невостребованным. Но не в царе дело: откуда ему ведать про всех стряпчих Двора? В чины государевы вельможи двигают, зачастую не по заслугам, а по породе. Бывает, такого тупицу стольником сотворят, что уши вянут. Иные же через лизоблюдство пробиваются, а кто в чин вошел лисой, тот в чине будет волком. Дмитрий же ни перед кем не прогибался, на всю жизнь, взяв на себя обет: честь — всего дороже. С таким девизом жил его прадед, а теперь и она, Мария Федоровна, ведет себя с достоинством, всегда памятуя и о гордом деде своем и о славном роде князей Стародубских.

Вскоре, после кончины супруга, Мария Федоровна увезла детей в московские хоромы, что на Лубянке, и пустилась в долгие хлопоты, намереваясь, во что бы то ни стало закрепить за наследником Дмитрием хотя бы часть отцовских земель. Не одну неделю посещала она Поместный приказ, но все потуги ее оказались тщетными. Подьячие до сих пор вспоминали «государева злодея» Ивана Берсеня и чинили всяческие препоны, но неукротимой Марии Федоровне удалось-таки «прошибить» приказных крючкотворцев, и помог ей в том дьяк Афанасий Власьев, добрый знакомец покойного мужа, приближенный ко Двору. Княжич Дмитрий вступил во владение Мещевским и Серпийским поместьями, что за рекой Угрой. Не столь уж и велико было владение — четыреста четвертей пашни, да и те не все возделывались оратаями.

Шли годы. Приспело время женить Дмитрия. На Руси браки заключались в раннем возрасте, ибо церковь поучала: «Всякому родителю подобает сына своего женить, когда будет возрасту ему пятнадцать лет, а дочери — двенадцать».

Мария ударилась в поиски невесты. Дело важное, канительное, не так-то просто хорошую жену подобрать, ибо с доброй женой горе — полгоря, а радость — вдвойне. О боярских дочерях Мария и не помышляла: куда уж «обломку дряхлеющего рода» до знатных невест. Говорила Дмитрию:

— Не ищи, Митя, невесту знатнее и богаче себя, дабы быть господином в своем доме.

— Ты права, матушка. Всякий выбирает невесту по своему разумению.

Женой Дмитрия стала юная девушка Прасковья Варфоломеевна. Была она тихой и покладистой, во всем смиренно подчинялась свекрови, как того требовал обычай.

Дочь Дарья была первенцем. Свадьбу ей сыграли еще два года назад, когда дочери исполнилось четырнадцать лет. Сосватал Дарью молодой московский дворянин, государев «жилец» Ефрем Дементьев, человек далеко не богатый, но нравом веселый и добрый, при коем Дарья не будет ведать мужних побоев и попреков.

В одном была княгиня спокойна за детей: их грамотностью. Оба княжича начали постигать учение с семи лет. Мария Федоровна, строгая рачительная хозяйка, обладая твердой, порывистой натурой, каждому сыну высказывала:

— В жилах твоих, сынок, течет кровь прадеда Ивана Берсеня, человека большого ума. Зело надеюсь, что сей дар, вселится и в твою натуру. Будь прилежен к учению, дабы не посрамить род Берсеневых-Беклемишевых.

— Буду стараться, матушка.

Старались, усердно старались сыновья. За один год постигли не только Псалтырь, но и Часослов. А когда Мария пожаловала монастырю деревеньку, ради «устроения души» покойного супруга, то жалованную грамоту, составленную от имени наследника, Дмитрий подписал собственноручно, да с таким изяществом, что удивил людей приказных.

Позднее, когда Дмитрий был уже на службе, ему нередко доводилось расписываться за молодых дворян, которые не владели пером…

В сельском храме Ильи Пророка, возведенном Михаилом Пожарским, ударили к воскресной обедне.

— Пора сынок и нам помолиться, да и нищих одарить, ибо сказано в святом писании: «Приодежь дрожащего от зимы излишнею своею ризою, протяни руку скитающемуся, введи его в хоромы, согрей, накорми. Дай мокнущему сухо место, дрожащему теплость. Насыщаяся питием, помяни воду пиющего…»

Мария Федоровна погладила Василия по кучерявой голове, ласково ему улыбнулась:

— Никогда не забывай подавать милостыню нищим и каликами перехожим.

Глава 2 ДЕМША

По вешним полям и лугам, дремучим лесам и дубравам торопко сновала небольшая легкая карета, облаченная вишневым сукном и расписанная серебряными травами. Карету, сопровождаемую десятком нарядных всадников, тянула четверка лошадей, запряженных цугом.

Версты три ехали перелесками, а затем дорога вступила в глухой сумрачный лес.

К атаману разбойной шайки торопко прибежал один из дозорных ватажников.

— Едут, Вахоня!

Вахоня, большой чернобородый мужик в сермяге, вытянул тяжелый кистень из-за кожаной опояски и тотчас приказал:

— Навалимся с обеих сторон. И чтоб животов не щадили!

Добрая половина ватаги (а было в ней до пяти десятков лихих), вооруженная дубинами и рогатинами, перешла на другую сторону дороги.

Вахоня доволен. Еще два дня тому назад, ему довелось изведать, что из Москвы выехала богатая боярская карета, коя, всего скорее, следует в сторону какого-нибудь монастыря, ибо Пресвятая Троица на носу. А коль так, боярин шествует в обитель со щедрыми дарами. Бывает, такой вклад святым отцам внесет, что дух захватывает. Ватага же голодовала: минувший год оказался неурожайным, черствая горбушка была на вес золота. Боярин без отпускных грамот выгнал со двора холопов, и те ударились в разбои. Не смущала ватагу и боярская челядь, имеющая при себе сабли и пистоли.

Совсем неожиданно налетела ватага на боярский поезд.

— Круши! — размахивая кистенем, свирепо заорал Вахоня.

Из дверцы кареты высунулся русобородый дьяк в темно-зеленом кафтане. Неустрашимо крикнул:

— Бейте из пистолей, секите саблями!

Государевы жильцы (а это были они) окружили карету, и завязался бой. Забухали выстрелы, засверкали сабли. Упал один из разбойников, другой… Но силы были слишком неравны. Уж чересчур дерзко и озверело накинулась на молодых дворян ватага. С размозженным черепом рухнул с коня один из жильцов, а вот и другой получил тяжелую рану. Дело для царева дьяка Афанасия Власьева могло завершиться плачевно.

Но тут приключилось непредвиденное. Из лесу вдруг выскочил огромный лохматый мужичина с увесистой орясиной в оглоблю и принялся колошматить разбойников. Взмахнет своей страшной орясиной — и добрый десяток лихих валится с ног. Тут и дворяне воспрянули духом, отважно насев на растерявшуюся ватагу.

Вахоня, очумелыми глазами глянув на лохматого высоченного богатыря, хрипло прокричал:

— Уходим! Уходим, робя!

Лихих как ветром сдуло, а дьяк допрежь всего окинул зоркими желудевыми глазами место брани. Один — убитый, двое — изрядно уязвлены рогатинами, третий — накрепко зашиблен дубиной.

Повелел:

— Всех в карету — и на Москву. Убитого — похоронить по-христиански. Раненых — к цареву лекарю.

— А как же сам, Афанасий Иваныч? — спросил один из жильцов.

— На коня пересяду.

Затем дьяк ступил к мужику, кой сумрачно сидел на обочине дороги и подвязывал размотавшуюся обору онучи. Был он в потемневшей от пота посконной рубахе и в шелюжниках; большелобый, с буйной шапкой белогривых, кудлатых волос. Все было крупно, могуче в этом ни весть, откуда появившемся мужике.

«Экий богатырище, — невольно подумалось дьяку. — Чисто Илья Муромец».

— Благодарствую за помощь, мил человек.

Мужик поднялся, и дьяк вновь поразился его саженому росту.

— Не поведаешь ли, мил человек, как ты здесь очутился?

Мужик замялся, понурился.

Демша Суета обитал в дальнем лесном починке, коим владела княгиня Мария Пожарская. Место глухое, «медвежье», но оно пришлось по душе Демше.

Еще три года назад молодой мужик Суета проживал в вотчинном селе Мугрееве. Всех своих крестьян княгиня ведала в лицо. Как-то к ней пришел приказчик и молвил:

— В дальнем нашем починке Серебрянке мужик Митяйка помер. Баба его с дочкой в имение притащились. Что прикажешь, матушка княгиня?

— И далее Серебрянке не пустовать. Подыщи охочего мужика, а с вдовой я сама потолкую.

Серебрянка получила свое название от родничка, из коего серебряным ручейком бился ключ.

Вскоре приказчик Евсей Худяк вновь предстал перед княгиней.

— Мекаю, Демшу в леса снарядить. Он и бортные дерева ведает и с новым огнищем управится. Поля-то на починке не худо бы удвоить.

— По доброй воле идет?

— С превеликой охоткой.

— Чудной мужик. Из села в глухомань, да еще в охотку.

Ведать бы княгине душу Демши. Опостылело ему бытие в Мугрееве, ибо не сладко здесь жилось оратаям: горбатились они на барщине, не ведая продыха. После Ливонской войны мужики вконец оскудели. Княгиня то ведала, но не хотела в бедность впадать, вот и не щадила мужиков.

Но пуще всего оратаям докучал приказчик Евсей Худяк. Уж лучше бы кнутом бил, чем изрекал своим трескучим въедливым голосом:

— Раненько с нивы подались. Еще солнце к закату не клонится, а они уж лапти к избам навострили. Жать вам еще часок!

И так в любом деле. Упырь! И не ослушаешься. Чуть что, грозится:

— Аль в железах захотели посидеть, нечестивцы!

Лихо мужикам в Мугрееве, ибо жили впроголодь. Вот почему Демша без понукания и снарядился в лесные урочища. Даже порадовался: княгиня на год не только от оброка освободила, но даже жито на новь выдала.

Но приказчик, все тем же въедливым голосом, упредил:

— Как обустроишься, Демша, приду к тебе по осени. За медком и хлебушком. Должок-то надо будет возвращать… Чай, в бега не ударишься?

— Коль бы захотел, Евсей Егорыч, то я бы и отсюда давно сбежал. У меня ни жены, ни чад.

— Ну-ну. С Богом, Демша.

Мужик брел по лесной тропинке и раздумывал. Не на пустошь идет. Бывший хозяин починка изрядно потрудился. И с подсекой управился, и доброе поле распахал, и бортные дерева с пчелиными дуплами отыскал. Не голодовал. Доброго сына имел. Вкупе с ним страдничал, да избу ставил. Но сына пришлось по цареву указу в даточные люди отдать. Не повезло ему: крымские татары на Русь набежали, сгиб в злой сече…

Демша вздохнул, и тотчас вспомнил своего старшего брата. Вот ему не повезло, ибо его тоже в ратные люди поверстали. В Мугреево он так и не вернулся: Ливонская война многих на тот свет отправила. А вскоре и отца не стало. Едва морозы ударили, приказчик Худяк послал мужиков на Клязьму за красной рыбой. Все мужики с подледного лова вернулись, а отца, здоровущего и тяжелого, неокрепший лед не выдержал. Утоп Данила Суета, царство ему небесное.

Беда же беде дорогу торит. На другой год и мать от неведомого недуга преставилась. Остался Демша один-одинешенек.

Починок с серебряным родничком ему поглянулся. Тут и рощи светлые, и дубравы зеленые и хвойные леса дремучие. Рачительным мужиком оказался Митяй: и избу добрую срубил, и доброе поле взлелеял. Стоял починок на небольшой речушке Поветне, изобиловавшей рыбой. Славное место!

С первых же дней принялся Демша лес вырубать под новую выпашь. Тяжкое это дело, но Демша, благодаря своей медвежьей силе, ломил за десятерых мужиков. Срубленные дерева пошли не только на дрова, но и на возведение амбара, кой был поставлен подле двора.

Выжигал пни, корчевал узловатые корни, пользуясь топором, слегой и заступом. Хватало всяких дел, но Демша никогда не сетовал на судьбу. А чего сетовать, когда он на волюшке. Нет над тобой ни строгой барыни, ни зловредного приказчика. Ныне сам себе хозяин. Работу же Демша любил, и часу не мог сиднем просидеть, уж такова натура его была.

И всегда радовался выполненной работе. Докончит ее, напьется серебряной водицы из родничка и довольно переведет дух. Вот и новое поле покрылось изумрудной зеленью. Как тут не порадоваться? К концу лета и за серп возьмется. Поставит суслоны, а затем цепом обмолотит. Хлеб — Божий дар, кормилец… Одно худо — не слишком любил Демша со стряпней возиться. Тут добрая хозяйка нужна, не зря говорят: без хозяйки дом сирота.

В Мугрееве Демша девки не приглядел и ныне о том жалел. Надо бы после Покрова в село наведаться, авось и найдется суженая.

Но в село идти не пришлось: на Никиту гусятника в Серебрянку припожаловал приказчик Худяк с тремя холопами. Прибыл за оброком на крытой подводе. Придирчиво оглядел двор, поле из-под огнища и скрипуче изрек:

— Кажись, от лени мохом не оброс. Много ли медку и хлеба заготовил?

— Все в амбаре, Евсей Егорыч.

Хлеб лежал в сусеке, а мед — в трех липовых кадушках. Евсей едва скрыл на губах довольную улыбку. Не худо потрудился Демша. В сусеке-то вдвое больше, чем у прежнего мужика Митяйки. И медку гораздо добыл.

Постарался Демша. Он не только отыскал и собрал мед из бортных деревьев Митяйки, но и выдолбил дупла в других деревах, на высоте от двух до семи саженей от земли. Для крепления сотов внутри дупел смастерил снозы, а мед отбирал через узкие длинные дыры.

— Не утаил, Демша?

— Побойся, Бога, Егорыч.

Худяк глянул на холопов.

— Загляните во двор, в избу. Подпол обшарьте.

Холопы вернулись не вдруг, ибо все осмотрели, даже на сеновал слазили. Вернувшись, развели руками.

— Воровства не сыскали. Евсей Егорыч.

— А что под полом?

— Моченая брусника да солонина.

— Сколь солонины?

— Кадушка с рыжиками да кадушка с груздями.

— Так, так, — крякнул в рыжую бороденку приказчик. — Забираю у тебя, Демша, на княжий двор треть жита, две кадушки меда и четь солонины.

Глаза Демши стали снулыми.

— Не по-божески, Егорыч. В Мугрееве оброк был куды меньше.

— Не по-божески? — прищурил дымчатые глаза Худяк. — А ну давай прикинем. В Мугрееве с тебя и сенцо брали, и воск, и лен, и полть мяса. Ходил ты на рыбные ловы, давал подводы на вывозку леса, дорожные гати чинил. И прочая и прочая. Здесь же ты ничего того не ведаешь, почитай, барином живешь.

— Барином? Глянь на мои руки.

— И глядеть не буду. Мужика без мозолей не бывает. Эка невидаль.

Прежде чем загрузить оброк на подводу, Худяк с хитринкой пощипал обвислый ус, а затем вопросил:

— Поди, докука без бабы жить?

Демша замялся. Крупнорубленое бородатое лицо его порозовело. Чего бы это вдруг приказчик о бабе заговорил?

— Да ты не смущайся, милок. Пора и тебе семьей обзавестись. Без жены как без шапки. Не так ли?

— Пожалуй, и так, Егорыч.

— А коль так, получай свою суженую… Варька!

Из крытой подводы, заметно оробев, выбралась ядреная щедротелая девка с густой соломенной косой. Большеглазая, статная, с курносым зардевшимся лицом. Поклонилась Демше в пояс.

— Не узнаешь, милок?

— Кажись, узнаю, Егорыч. Дочь покойного Митрия, что с починка пришла. Видел разок.

— Вот и добро. Княгиня Марья Федоровна в сенные девки взяла, а потом о тебе вспомнила. Забирай, Демша, и чад плоди. Особливо мужиков. Матушке княгине добрый приплод нужен. Мужиков-то сам ведаешь, не густо в вотчине. Плоди, Демша, хе-хе. Девка в самом соку. Будет тебе от княгини за каждого мальца награда…

Девка «для приплоду» оказалась хорошей женой. И нравом веселая, и к делам рачительная. Все-то спорилось в ее ловких усердных руках. Полюбил Демша Варьку!

— Сына тебе рожу, — замешивая тесто в квашне, как-то молвила жена.

Демша горячо обнял Варьку. Славно было на его душе. Теперь только бы жить да радоваться.

Через неделю, под вечер, набрели на починок десяток мужиков. Были в грязных посконных рубахах и драных сермягах. Шумные, кудлатые, вооруженные дубинами и рогатинами.

— Кого Бог принес? — спросил Демша.

— Меж двор скитальцы. Ходим по деревням, кормимся подаянием.

— С дубинами? — хмыкнул Демша.

Старшой ватаги глянул на огромного молодого мужика и криво ухмыльнулся.

— Ныне время лихое. Без дубины и шагу не ступишь. Но мы люди мирные. Коль нас не трогают, и мы тише воды, ниже травы. Не так ли, ребятушки?

— Воистину, Вахоня. Мухи не обидим.

— Заходите в избу, коль так. Накормлю, чем Бог послал.

— Благодарствуем, хозяин. Добрый ты человек. Может, и на ночлег нас пустишь?

— Оставайтесь. На сеновале места хватит.

Мудрено десять ртов прокормить, но Варька — щедрая душа — снеди не пожалела. Появились на столе и грибы, и моченая брусника, и гречневая каша, и горшок щей, и каравай хлеба.

— Добрая у тебя хозяйка, — кося похотливые глаза на округлую грудь Варьки, произнес Вахоня. — Вот кабы еще медовухи поставила.

— Не держим, — ответил за жену Демша. Он хоть и приветил незваных гостей, но душа к ним не лежала. Меж двор скитальцы походили на лихих людей, коих немало развелось за последние годы.

На другое утро мужики высыпали из сенного сарая. Вахоня окинул дегтярно-черными глазами двор и, увидев распахнутую дверь амбара, подмигнул мужикам и пошел к срубу, из коего раздавался стук топора.

— Аль чего ладишь, хозяин?

— Навес.

— Дело нужное. Мало ли какого скарбу можно сложить… А чего это у тебя слажено?

Демша оглянулся, и в тот же миг на его голову обрушился кистень. Удар был настолько неожидан и силен, что Демша без чувств рухнул на половицы амбара.

— Готов, детина. А теперь хозяюшку надо приголубить, хо!

Не скоро пришел в себя Демша, а когда поднялся и, шатаясь, побрел в избу, то первая мысль его была о Варьке.

Жена, вся оголенная, лежала на полу и тихо стонала. Меж ног ее чернела густая лужа крови. Она не прожила и двух дней.

Необузданная ярость охватила Демшу. Похоронив жену, он схватил топор и кинулся в лес, надеясь столкнуться с разбойной ватагой. Но ватагу как ветром сдуло…

Глава 3 НЕЖДАННЫЙ ПРИЕЗД

Мужик отмолчался, но дьяк повторил свой вопрос:

— И все-таки, как ты сюда угодил, мил человек?

— Мох понадобился. Пошел на клюквенное болото. Пальбу и гам услышал, вот и выскочил на дорогу.

Афанасий Иванович, сам роста немалого, но когда встал супротив мужика, оказался на голову ниже.

— И с чего бы вдруг за господ заступился? Да еще на целую орду выскочил.

— С лихими у меня, барин, свои счеты.

— Бывает, — неопределенно хмыкнул Афанасий Иванович, продолжая пытливо посматривать на мужика.

— Чьих будешь, мил человек?

— Княгини Пожарской. На починке ее обретаюсь.

Лицо дьяка оживилось.

— Да нам тебя сам Господь послал. Как кличут?

— Демшей.

— Не проводишь нас до имения княгини Пожарской?

— Дела у меня, барин.

— А мы тебя долго не задержим, Демша. Получишь награду — и на свой починок. Вон и конь для тебя имеется.

С той поры как умерла Варька, Демша в Мугрееве не показывался. Надо бы приказчика Худяка упредить.

— Добро, барин.

Не гадала, не ведала Мария Федоровна, что ее когда-нибудь навестит Афанасий Иванович Власьев. Влиятельный человек, ближний царев дьяк, кой в самой Боярской думе заседает, и кой когда-то помог ей получить во владение Мещевское и Серпийское поместья, что за рекой Угрой. Думный дьяк жил неподалеку от хором Пожарских, на Сретенке, и знавался с покойным супругом.

Встретила княгиня Афанасия Власьева с особым почетом, ибо не бедствовала. На ее обширном дворе: поваренная изба, житница, сушила, погреба, ледники, клети, подклети, сенницы, конюшня, баня-мыленка. Всяких запасов было вдоволь: на железных крюках в сараях — мясо, солонина, языки, на погребцах — сыры, яйца, меды, квасы, настойки вишневые, смородинные и брусничные…

Столы ломились от яств и питий, но дьяк на вино и снедь особо не налегал. Пригубит серебряную чарочку, закусит хрустящим боровым рыжиком на конопляном масле и затем надолго не прикасается к следующей чарке, ведя неторопкий разговор о детях Марии Федоровны. Та, также неторопко, обстоятельно рассказывала, как она с малых лет пестовала своих чад, и с каким рвением приучала их к наукам, хотя в голове ее крутился назойливый вопрос: зачем все это надо знать Афанасию Ивановичу?

— Радение твое к чадам, княгиня Мария Федоровна, Бог не забудет. Зрел как-то твоего сына Дмитрия. Зело в грамоте преуспел. Никак и Василий многое постиг?

— Я старалась вложить в сына не только Псалтырь и Часослов, — с достоинством ответила Мария Федоровна.

— А нельзя ли мне глянуть на Василия? Я ведь его всего единожды видел, когда тот еще в мальцах пребывал.

Княгиня звякнула в серебряный колокольчик. Вошедшему в покои слуге приказала:

— Позови княжича Василия.

Афанасий Иваныч головой крутанул.

— В доброго отрока вымахал. Скоро, никак, на государеву службу?

— Вестимо, господин. В новолетье и отправлюсь, — бойко ответил Василий.

— А скажи мне, отрок, что означает «Четьи Минеи?»

— Божественные книги, в коих ведется сказ о житиях святых.

— А в каком порядке, отрок?

— В порядке поминания их в церковном месяцеслове.

— А давно ли составлено собрание «Житий святых?»

— При великом князе Василии Третьем.

— Похвально, зело похвально, юнота.

А раскрасневшийся отрок, глянув на довольное лицо матери, продолжал удивлять:

— Чел я и книгу древнего грека Аристотеля.

— Кто такой? Не ведаю, — прикинулся Афанасий Иванович.

— Был двадцать лет учеником Платона, затем стал наставником знаменитого полководца Александра Македонского.

— Ай да отрок!

Афанасий Иванович вышел из кресла и обнял Василия за плечи.

— Разумник. Уж, не в прадеда ли Ивана Берсеня пошел? Дай тебе Бог прослыть большим книгочеем, дабы ведать не только русские, но и зарубежные литературные творения. Постигай мир, княжич Василий!

Отпустив отрока, Афанасий Иванович вновь пригубил чарку, вытер шершавые губы льняным рушником и залюбовался его искусной вышивкой.

— Златошвейка травами расписывала?

— Сама, Афанасий Иванович. Я ведь с малых лет сим издельем увлеклась.

— Занятно, занятно… Не покажешь ли свои вышивки, княгиня?

Мария Федоровна посмотрела на царева дьяка вопрошающими глазами.

— Какая надобность, Афанасий Иванович? Стоит ли на пустяки дела свои отрывать?

Княгиня в толк не могла взять: с чего бы это вдруг пожаловал в имение ближний человек царя Бориса Годунова? Проездом в какой-то город? Но о том он и словом не обмолвился. И с какой стати он к женскому рукоделию проявил интерес?

— Да уж не откажи, матушка княгиня. Душа радуется, когда на златое шитье любуюсь.

— Изволь, Афанасий Иванович.

Показала Мария Федоровна златом и серебром расшитые рушники, браные скатерти, головные убрусы, полавочники…

Афанасий Иванович смотрел, восхищался и все приговаривал:

— Лепота, сущая лепота, княгиня.

Обратил внимание царев дьяк и на убранство хором. Все было чисто, урядливо. Чувствовалась рачительная рука хозяйки.

— Я ведь к тебе, княгиня, не просто в гости наведался, — наконец, приступил к первостепенному разговору Афанасий Иванович. — Прислан к тебе самим государем Борисом Ивановичем.

Княгиня встала из кресла. На душе ее стало смятенно. Неужели что-нибудь худое Дмитрий натворил?

— Да что случилось, Господи!

— Не волнуйся, Мария Федоровна. Приехал к тебе с доброй вестью. Великий государь всея Руси и царица Мария Григорьевна пожелали зреть тебя Верховой боярыней царевны Ксении Борисовны.

— Пресвятая Богородица, — всплеснула руками княгиня. — Да по чести ли мне сие, Афанасий Иванович? Разве мало на Москве знатных боярынь?

— Знатных боярынь много, но такой добродетельной женщины как ты, среди них не оказалось. Выбор царствующих особ выпал на тебя, княгиня. Быть тебе при царевне Ксении.

Мария Федоровна была ошеломлена вестью дьяка Власьева. И во сне не могло пригрезиться, что ее, дворянку из одряхлевшего рода, могут позвать в царский дворец. Она долго не могла прийти в себя.

Изумлена была княгиня и второй вестью:

— Если б не твой крестьянин Демша, не бывать бы мне в твоем имении. Спас он меня.

Выслушав подробный рассказ дьяка, Мария Федоровна, молвила:

— Прикажу щедро наградить Демшу.

— Да и я его в своей милости не оставлю. Жизнью ему обязан.

На другое утро княгиня, княжич Василий и Афанасий Иванович отбыли на Москву. Выехали в колымаге Марии Федоровны, в сопровождении десяти оружных холопов, под началом Марея Толбунца и государевых жильцов. Колымага была довольно просторной, на высоких колесах, с откидными лесенками; внутри обита червчатым бархатом; в дверцы вставлены маленькие слюдяные оконца, задернутые шелковыми занавесками.

Афанасий Иванович невольно отметил: не столь уж и богата колымага Марии Пожарской. Далеко ей до знатных бояр. Их колымаги снаружи были обиты золотом, даже колеса были окованы серебром, внутри же они были облачены дорогими соболями. В такие кареты впрягались до двенадцати лошадей белой масти. Колымагу же Марии Федоровны тянула всего одна лошадь, на коей восседал кучер в темно-зеленом суконном кафтане.

Подумалось цареву дьяку:

«Нелегко будет в государевом дворце незнатной верховой боярыне, ох, нелегко».

Демша Суета проводил колымагу княгини теплыми глазами, ибо в руках его была отпускная грамота. Теперь он вольный человек. Нет над ним ни княгини, ни приказчика. Не ходить ему на барщину, не платить подати и оброки. Полная волюшка!

— Подвезло тебе, Демша. Экое счастье привалило. И вольная, и добрый конь, и десять рублей серебром. А говорят, чудес не бывает.

Нудный, скрипучий голос приказчика уже не раздражал Демшу.

— И все же ты не без дуринки. Ему вольную в руки, а он сызнова на починок навязался. Вот мужичья натура!

Демша и в самом деле напросился на починок, на что княгиня строго молвила:

— Починок мне доход приносил. Намеревалась переселить туда кого-то из крестьян.

— Оставь за мной починок, матушка княгиня… Жена там у меня покоится. А оброк я буду в той же мере платить.

— Чудной ты, Демша. Оставлю за тобой починок, коль душа твоя желает. Но оброк платить будешь гораздо меньше, без счету и веса. И приказчик тебя навещать не будет. Сам приезжай по осени. Сколь привезешь оброку, столь и ладно. Сам же живи в достатке и себя не обижай. Жену пригляди в Мугрееве и поезжай с Богом.

Глава 4 ЦАРЬ И ЦАРИЦА

Колымага остановилась на Большой Лубянке, подле хором Пожарских.

Царев дьяк, прощаясь с княгиней, молвил:

— Отдохни с дороги, Мария Федоровна, а завтра прибудет к тебе из Кремля одна из боярынь царевны Ксении Борисовны. В ее колымаге на царицыну половину дворца поедешь. Дай Бог тебе, княгиня, благополучия во всех делах твоих. Возникнет во мне надобность — мой дом всегда к твоим услугам.

— Благодарствую, Афанасий Иванович. В большом долгу перед тобой. Богу за тебя буду молиться.

— А я за тебя, Мария Федоровна. Нравен мне был твой покойный супруг, по душе и жена его. Прощай, княгиня. Меня великий государь ждет.

Войдя в хоромы, княгиня тотчас позвала дворского.

— Прикажи истопить баню, Порфирий. Да побольше душистых трав положи в предбанник.

— Как всегда, матушка княгиня.

А затем Мария Федоровна повелела сенным девкам открыть сундуки-казенки, в коих были сложены самые дорогие женские наряды. Сама же, войдя в опочивальню, раскрыла темно-зеленый ларец, хранивший в себе драгоценные кольца, перстни, браслеты, колты, мониста… Надо было достойно предстать перед юной царевной государя.

Утром за княгиней заехала молодая боярыня Агриппина Ильинична Вяземская. Уж куда знатная боярыня! Некогда брат ее, князь Афанасий Вяземский, был любимым опричником Ивана Грозного. Царь только из его рук принимал снадобья, кои готовил царский лекарь, и только ему доверял свои тайные планы. А когда Иван Васильевич вздумал обратить дворец в Александровой слободе в обитель, то назвал себя «игуменом», а Вяземского «келарем». Страшное это было время.

Отец Марии, Федор Иванович, потихоньку рассказывал: «Никак дьявол вселился в государя, реки крови в слободе пролил. Малюта Скуратов, Василий Грязной да Афанасий Вяземский — ему пособники».

Однако и сам Вяземский не уцелел. После новгородского разгрома, он вкупе с Федором Басмановым и многими боярами и дьяками был изобличен в том, что вел переговоры с новгородским архиепископом Пименом, замышляя предать Новгород и Псков Литве, царя Иоанна извести, а на государство посадить двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича Старицкого. Обличителем Вяземского явился облагодетельствованный им боярский сын Федор Ловчиков, кой донес на князя, что он предуведомил новгородцев о гневе царском. Вяземский умер во время жестоких пыток на дыбе. Все сродники казненного князя угодили в опалу. Вернул Вяземских на Москву, Борис Годунов возвратил им вотчины и именья. Агриппина Вяземская оказалась среди боярынь царевны Ксении.

Мария Федоровна была наслышана о княгине, но никогда с ней не встречалась. Какова-то боярыня натурой? Не кичлива ли, не взыграет ли в ней гордыня?

Но первые же слова Вяземской развеяли неспокойные мысли Марии Пожарской.

— В добром ли здравии, Мария Федоровна? За тобой припожаловала, голубушка. Денек-то какой ныне лучезарный.

Голос у боярыни сердечный и ласковый. Лицо открытое, улыбчивое.

— В добром здравии, Прасковья Ильинична. А денек и в самом деле погожий.

Уселись в колымагу и направились к Красной площади. Затем нарядная карета, миновав верхние торговые ряды, проехала через Фроловские ворота и выбралась на узкую Спасскую улицу Кремля.

Ехали, разговаривали о том, о сем, сидя на атласных тюфяках и, слегка отодвинув камчатые персидские занавеси, посматривали на проплывающие мимо стены Вознесенского монастыря, подворья Новодевичьего, Кириллова монастырей, Крутицких митрополитов и высокий тын двора опального боярина Федора Шереметева.

— О Господи, истомилась никак в изгнании Домна Власьевна. Храни ее Бог, — сердобольно произнесла Вяземская.

Мария Федоровна промолчала. А колымага тем временем выехала на Ивановскую, а затем и на Соборную площадь. Остановилась карета перед царицыной половиной государева дворца. И как только боярыни вышли из колымаги, сенные девушки тотчас прикрыли их от «людского сглазу» атласным занавесями, пока те не скрылись за золочеными дверями дворца.

Ну, с Богом, верховая боярыня!

Вот уже две седмицы миновало, как Мария Федоровна жительствует на женской половине государева дворца, о чем и не мечтала. Постельные хоромы царицы и государевых детей были совершенно недоступны для всех, за исключением только боярынь и других знатных женщин, пользовавшихся правом приезда к царице. На половину государыни не осмеливались входить без особого приглашения даже и ближние бояре. Для священников, кои служили в верховых церквах, открывался вход в эти церкви в известное только время и притом по известным местам и переходам, что распространялось даже на крестовых попов, кои совершали службы в самых покоях государыни. Они были должны входить во дворец, только тогда, «как их спросят». В покои царицыной половины не смели входить даже и те из придворных чинов и служителей, кои по своим должностям должны были являться туда, например, с докладом о кушанье или с самим кушаньем. Далее сеней они не осмеливались входить и здесь передавали доклады верховым боярыням и другим придворным женщинам. Если даже государь посылал кого-либо к царице и к детям спросить о здоровье, или «для какого иного дела», то и в таком случае посланные «обсылались через боярынь».

Все это надлежало усвоить Марии Федоровне, и все же это были незабываемые дни, особенно первые, когда верховая боярыня была допущена до царя Бориса Федоровича и царицы Марии Григорьевны.

С государем встреча была короткой, но боярыне никогда не забыть его черных, жгучих глаз, кои смотрели на нее схватчивым, всевидящим взглядом, и от коего на душе стало смятенно. Запомнились слова Бориса Федоровича:

— Вручаю на твое попечение дочь свою Ксению, чадо любимое. Хочу зреть в ней не избалованную отроковицу, коей все дозволено, и не кроткую послушницу да смиренницу, а зело умную, волевую царевну, коя, ежели Господь к тому приведет, станет твердо повелевать и властвовать. Порадей, Мария Федоровна. Ни разума, ни воли тебе не занимать, ибо, как мнится мне, натурой своей в деда Ивана Берсеня-Беклемишева пошла, кой блистал умом и книжностью, постигнув не только русские, но зарубежные литературные творения. А сие зело потребно. Надеюсь, и дочь моя, с твоей помощью, станет большой разумницей. Зело надеюсь, боярыня.

Земно поклонилась княгиня Борису Федоровичу и молвила:

— Благодарствую, великий государь, за честь высокую. Приложу всё свое старание, дабы царевна Ксения набралась не токмо книжной, но и житейской мудрости.

— Бог тебе в помощь, боярыня.

Выходила из покоев государя Мария Федоровна с двойственным чувством. Одно дело — небывалый почет, другое — непомерная ответственность, коя тяжким бременем легла на ее плечи. Ох, как нелегко добиться того, что потребовал от нее государь!.. Деда Берсеня-Беклемишева вспомнил. Иван Никитич и в самом деле был когда-то одним из самых заметных людей на Москве. Это он, уже в 1490 году, был приставом при немецком после Делаторе, приехавшим в Белокаменную от императора Максимилиана, искавшего союза Иоанна Третьего против польского короля и руки его дочери. Через два года Иван Никитич сам был отправлен послом к Казимиру IV; а в 1502 году ездил для переговоров Менгли-Гирею, крымскому хану. Удачные посольские дела и здравомыслящие советы Ивана Никитича пришлись по душе Иоанну Третьему, кой питал к нему особенное расположение, простиравшееся до того, что к заступничеству Берсеня перед царем обращались даже опальные князья. Но столь высокое положение и государева любовь заменились в царствование Василия Третьего сначала недовольством и опалой царской, а затем и казнью.

Первое столкновение Берсеня с царем произошло во время Литовской войны. Иван Никитич позволил себе высказать свое суждение относительно Смоленска, идущего в разрез с царским мнением. В ответ на дерзкие прекословия, царь вспылил и гневно молвил: «Поди, смерд, прочь, не надобен ми еси!».

Еще до размолвки с царем, Иван Берсень сблизился с Максимом Греком. Оба оказались недоброхотами Василия Третьего, ибо чуть ли не открыто обличали его самодержавные замашки и призывали к прекращению нескончаемых войн. Встречаясь с московским государем, Берсень, обладая острым язвительным умом, не страшился ему перечить, за что, наконец, и поплатился. Зимой 1525 года ему отсекли голову на льду Москвы-реки, а Максима Грека заточили в монастырское узилище.

Для Марии Федоровны оставалось загадкой, почему царь Борис не стал изрекать про опалу и казнь Ивана Никитича, и все-таки сделал свой выбор на внучке Берсеня-Беклемишева. Загадочными оказались и последующие деяния Бориса Годунова…

Встреча же с царицей была длительной. Шла боярыня к государыне со смятенным сердцем. Знавала она Марию Григорьевну еще до венчания ее на царство, когда юная Мария, дочь Малюты Скуратова — Григория Лукьяновича Бельского — проживала с отцом на Сретенке Белого города, в полуверсте от хором Пожарских. Уже тогда двор Малюты старались обходить стороной, ибо все москвитяне были устрашены жестоким нравом Скуратова, зверски казнившего десятки бояр. Да и только ли бояр? Любимый опричник Ивана Грозного участвовал почти во всех злодеяниях царя. Именно он задушил митрополита Филиппа Колычева, заточенного в тверском монастыре и казнил двоюродного брата царя Андрея Старицкого. А вскоре, в связи с подозрением Новгорода в измене, казнил тысячи жителей. Даже младенцев не щадил, бросая их в костер. Вернувшись после Новгородского погрома, Малюта выдал свою дочь Марию за Бориса Годунова, кой был дружкой на свадьбе царя с Марфой Васильевной Собакиной. Москва недоумевала, но Борис уже с тех пор был себе на уме. Женитьба на дочери царского любимца открывала ему путь к новым дворцовым чинам. Но вскоре Малюта был убит в бою при осаде крепости Вейсенштейн. Чаяли, Годунов далее в гору не пойдет, но судьба была доброжелательна к Борису. Спустя три года после гибели Скуратова-Бельского, Борис, получив чин кравчего, прислуживал государю в торжественных случаях за обеденным столом; в его ведении были стольники, подававшие кушанья. Опричь призора за питьями и яствами, на кравчего возлагалась рассылка в праздничные дни кушаний и напитков с царского стола на дом боярам и другим чинам. В кравчие назначались члены наиболее знатных фамилий; в этой должности, считавшейся весьма почетной, они оставались не более пяти лет. А когда Иван Грозный выбрал сестру Бориса Ирину в супруги царевичу Феодору, тогда же Борис был пожалован в бояре. После смерти Ивана Грозного Борис взлетел еще выше. При царском венчании Федора Иоанныча Годунов, как шурин нового царя, был осыпан милостями, получив знатный чин конюшего, звание ближнего великого боярина и наместника царств Казанского и Астраханского. Сверх этих чинов Борису Федоровичу были пожалованы земли по реке Ваге, луга на берегах реки Москвы, а также разные казенные сборы… Год назад Борис Федорович завладел царским троном, а дочь Малюты Скуратова, Мария Григорьевна стала царицей.

На Москве ведали: жизнь дочери «ката» Малюты в отцовском доме не прошла покойно. Жестокосердный Малюта наказывал домочадцев за малейшую провинность. Мария и плетьми были бита, и в холодном чулане насиделась, и тяжелого отцовского кулака изведала. Суровый домашний быт отразился и на нраве Марии. Она росла грубой, невежественной и сварливой. Замужество мало, в чем изменило ее натуру. На Москве испустились слухи, что Годунов нередко поучает строптивую супругу плеточкой, но натуру не переделаешь.

Ныне Мария Григорьевна, став государыней, живет на женской половине дворца и уже редко докучает своему мужу. Зато зело донимает свою многочисленную прислугу, упиваясь неслыханной для нее властью.

При встрече первым же делом царица выпалила:

— Выдалась тебе, Марья, невиданная удача! На твое-то место даже самые знатные боярыни метили, а я их и зреть не хочу. Завистники и недоброхоты! Надеюсь, ты не держишь на царскую семью злого умысла?

— Да разве сие можно, государыня!

— Неисповедимы пути Господни. Дед-то твой, Ивашка Беклемишев, чу, помышлял царя извести. Каково?

Мария Федоровна замешкалась. Сколь же можно помыкать дедом?! Иван Никитич и в уме, поди, не держал, дабы погубить Василия Третьего. Перечил ему — да. Но то ж совсем не пагуба. Эк, чего вывернула царица.

— Чего молчишь, Марья? Аль и сказать нечего? — грубовато вопросила царица.

— Не изволь гневаться, государыня, но дед мой Берсень-Беклемишев не мог о том даже помыслить. Никогда в роду Беклемишевых не было злодеев. Напротив, все честно служили Отечеству, находясь первыми воеводами большого и передовых полков в Казанском и Свейском походах. За отменную службу Иван Григорьевич и Михаил Семенович Беклемишевы получили от Иоанна Васильевича Грозного поместья в Московском уезде. Игнатий же Беклемишев отличился при взятии Казани, пав героем. Имя его по повелению государя вписано в синодик московского Успенского собора на вечное поминовение…

— Ну, буде, буде сродников своих поминать, — оборвала верховую боярыню царица. — Не одни они в воеводах ходили. О важных делах надо толковать… Скажи-ка мне, Марья, как ты норовишь дочь мою Ксению к разным наукам приобщать?

Мария Федоровна начала подробно излагать свои намерения, но чем дольше она их высказывала, тем все тусклее становилось лицо царицы.

— Ох, и тяжкое же бремя ты надумала взвалить на мою доченьку, боярыня. Иссохнет Ксения от твоих учений. И пошто ей такие страдания принимать? О суженом ей пора думать, а не о немецких да греческих книгах, кои всё здоровье унесут. И не вздумай, Марья, дочь мою науками докучать.

— Как тебе будет угодно, государыня, но… великий государь Борис Федорович повелел мне загрузить царевну многими науками. Теперь не ведаю, как и быть.

— Царь, говоришь?.. Совсем не жалеет чадо. Учи, коль государь указал, но чтоб Ксения была в полном здравии. Как станет в недуге, с тебя спрос… А теперь скажи мне, Марья, как ты с боярынями и боярышнями царевны будешь себя вести?..

Придирчивых вопросов было столь много, что Мария Федоровна устала отвечать, ибо на каждый вопрос надо было ответить умно и обстоятельно. Засиделась верховая боярыня у дотошной царицы.

Глава 5 ЦАРЕВНА КСЕНИЯ

С немалым волнением входила Мария Федоровна в покои царевны, и когда увидела Ксению, то поразилась ее виду. Она была настоящей русской красавицей — пригожей, белолицей и румяной. Ее роскошные густые волосы падали на плечи, большие, черные глаза сияли. От всего ее чудного облика веяло не только поразительной красотой, но и необыкновенной теплотой. Удивлял даже голос ее: мягкий, грудной.

— Батюшка мне сказывал, что ты в науках зело преуспела, боярыня Мария Федоровна.

— С малых лет приобщалась, государыня царевна.

— Человек без книжного ученья, аки птица без крыльев. Так мне патриарший архидьякон изрек.

— Хорошо изрек, государыня-царевна. А грек Платон так сказывал: «Чему смолоду не научился, того и под старость не будешь знать».

— Грек Платон? Не ведаю такого. Расскажешь о нем боярыня?

— Непременно, государыня царевна. Сей великий мудрец говаривал, что весь мир в добре лежит, он есть творение безусловной благости, и что все телесные и чувственные предметы образованы высшими духовными силами.

— Умно-то как, боярыня. А вот Часослов заучивать — докука.

— А ты какой, государыня царевна, Часослов заучивала? «Великий» или «Малый?»

— Малый.

— Надо бы и Великий постичь, ибо в нем толково сказано о каноне Богородице, молитвах на сон грядущий и песнопениях.

— Песнопениях?.. А мне можно петь, боярыня?

— Разумеется, государыня-царевна.

Ксения улыбнулась, и ее улыбка так осветила ее большеглазое девственное лицо, что оно стало еще прекрасней.

— Люблю я петь, а вот матушка мне не дозволяет. Нечего-де распевать, как сенная девка.

— Так то ж церковное песнопение, кое самому Господу зело нравно. Коль вновь соблаговолит принять меня государыня Мария Григорьевна, то постараюсь потолковать о твоих песнопениях. Чу, голос у тебя сладкозвучный.

— Спасибо тебе, боярыня.

Мария Федоровна слегка растерялась, ибо царевна ей в пояс поклонилась. Пресвятая Богородица, подумалось княгине, и до чего ж добра и нежна нравом эта чудная отроковица. Ей идет двенадцатый год, но она выглядит уже настоящей девушкой. Своим обличьем она пошла в отца. В молодости Борис был зело красивым, да и сейчас он довольно пригож. А вот натура у Ксении далеко не отцовская. Государь Борис Федорович — тщеславен и властолюбив, путь его к трону не был усыпан розами. На Москве все ведают, как он решительно (порой жестоко) расправлялся с неугодными ему боярами.

Ксения же — Божье творение с ангельским нравом, кой почему-то не очень по душе Борису Федоровичу. Он помышляет совсем о другой дочери: «Хочу зреть в ней не кроткую послушницу да смиренницу, а зело умную, волевую царевну, коя, ежели Господь к тому приведет, станет твердо повелевать и властвовать». Слова сии весьма запомнились верховой боярыне, и ныне царское повеленье ей надо выполнять. Но дело сие тяжкое, ибо Ксения живет затворницей, гораздо хуже, чем любая боярская дочь, которая, вкупе с родителями, открыто может и в храм сходить, и в имение съездить, и с девками хороводы водить. Царевна — та же келейница: только и ведает свои покои на царицыной половине дворца. Ни один мужчина (под страхом смертной казни), опричь отца, не смеет войти к дочери государя. Когда же она идет в храм, то сенные девушки и боярышни закрывают ее с обеих сторон плотными цветными занавесями от посторонних взоров. Даже когда царевна выезжает в колымаге на богомолье в ту или иную обитель, то и тогда никто не имеет права увидеть ее лица; во время всей поездки оконца ее кареты задернуты непроницаемыми завесами. И такая затворническая жизнь длится годами, пока царевна не выйдет замуж за какого-нибудь иноземного принца. И лишь там, выпорхнув из золотой клетки, она снищет кое-какую волюшку, да и то, ежели ум и твердость свою выкажет. Не о том ли сказывал великий государь, загодя предрекаю судьбу Ксении? Жить в какой-нибудь Дании или Лифляндии, где нравы совершенно иные, совсем не просто: на принцессу глядят, как на будущую королеву. И такое нередко случается. Взять Анну Ярославну, дочь Ярослава Мудрого, коя сочеталась браком с королем Франции Генрихом Первым И других дочерей великого князя Ярослава судьба возвеличила: Анастасия вышла замуж за короля венгерского Андрея Первого, а Елизавета стала женой короля Норвегии Гаральда…

Мария Федоровна, весьма образованная женщина, отменно ведала историю великих князей и государей Руси. Конечно же, Борис Годунов чаял увидеть свою любимицу одной из европейских королев. Вот почему и понадобилась ему княгиня Пожарская-Беклемишева.

Боярыня Прасковья Вяземская в первую же встречу заявила:

— Я ведь догадываюсь, Мария Федоровна, отчего ты понадобилась на царицыной половине Верха. Государь наш, Борис Федорович, не просто маму для царевны искал, а большую книжницу, владеющую сильным нравом.

«Права, зело права оказалась Прасковья Ильинична, — раздумывала Пожарская. — У Бориса Федоровича юная Ксения — единственная дочь, коя через год, другой может оказаться принцессой или королевой. Но сколь же труда надо вложить в царевну, дабы уподобилась она великой Анне Ярославне. Сколь труда! Слишком много времени упустил Борис Федорович. Совсем недавно Ксения была боярышней, коей не надо было готовиться к заморскому венчанию, а посему не нужны ей были никакие науки. Мать, Мария Григорьевна, и вовсе смотрела на учение дочери сквозь пальцы, и если бы не желание углубиться в книги самой боярышни, то быть бы ей невежественной отроковицей, ибо замужество на каком-нибудь боярском сыне и вовсе не нуждалось в книжной премудрости.

Ныне приспело новое время. Ксения — царская дочь. Все, что она упустила в учении, должно быть восполнено. Но по плечам ли сие Марии Федоровне? Разумеется, она немало прочитала книг, ибо Иван Никитич Берсень-Беклемишев оставил после себя богатую библиотеку, которой она и воспользовалась, несмотря на усмешки покойного супруга:

— Надо ли тебе, жена, в книги лезть? Дед твой книжного ума-разума набрался и принялся государя поучать. И чего добился? Умные-то головы цари зело не боготворят. Смахнули башку твоему разумнику. Не стоит и тебе в библиотеке пропадать.

— Мне с царями не встречаться, — улыбнулась супруга. — Но все свои познания постараюсь чадам передать.

— Вот-вот. Вырастит из Митьки дерзкий человек — и пропадай головушка.

— Напрасно ты так, Михаил Федорович. Дмитрий зело способен к наукам, но нрав его вдумчивый, сдержанный и незлобивый.

— Дай Бог.

О младшем сыне Василии Михаил Федорович промолчал, ибо он только начал ходить. Но что бы ныне сказал сыновьям отец? Василий рос более живым и непоседливым, иногда поступки его были горячими и непредсказуемыми, что не могло не волновать Марию Федоровну. И все же Василий, как думалось ей, не испытает судьбу деда. Надо почаще привлекать его к «Домострою» и читать «Поучения к детям» Владимира Мономаха.

Глава 6 В ХОРОМАХ

Теперь совсем редко бывает Мария Федоровна в своих хоромах, пропадая в государевом дворце. Появится в тереме — и тотчас кинется к молодой жене Дмитрия, Прасковье Варфоломеевне.

— В добром ли здравии внуки мои?

— Все, славу Богу, матушка боярыня.

Прасковья принесла Дмитрию троих сыновей: Петра, Федора и Ивана. Первому не было еще и пяти лет, остальные — и вовсе мальцы.

Дмитрий, глядя на детей, радовался:

— Славные у меня чада. Не правда ли, матушка?

— Не плаксивые, крепенькие. Жаль, редко ныне их вижу. Да и ты, Митя, не каждый день в доме. Ты уж, Прасковья, пуще глаз оберегай моих внуков.

Глянула на старую мамку.

— Глаз с чад не спускай, Никитична.

— Уж я ли не стараюсь, государыня-княгиня? — обидчиво поджала сухие увядшие губы мамка. — Кабы не я, сгорел бы Феденька.

— Как это сгорел?! — всполошилась Мария Федоровна.

— Обычное дело. Истопник печь затопил да во двор вышел, а Феденька открыл дверцу и голову в печь. Добро углядела. Оттащила чадо, а у него волосенки едва не вспыхнули.

— Спасибо тебе, Никитична. А куда сенные девки смотрели?

Глаза Марии Федоровны стали строгими.

— Куда куда…

Старая мамка была добрая, а посему, ведая строгий нрав княгини, замешкалась.

— Туточки были, да не успели Феденьку схватить. Уж такой постреленок!

— Не выгораживай девок, Никитична. И Лушку и Симку накажу.

Затем Мария Федоровна прошлась по хоромам. Все-то надо было осмотреть хозяйским глазом, все-то дотошно проверить, да отдать повеления дворскому.

Деревянные хоромы Пожарских не велики и не малы, но срублены со вкусом. Тут и «передняя» с теплыми сенями, и «комната» (кабинет), и опочивальня, и «крестовая», и «мовня», связанная с опочивальней холодными сенями. Второй ярус хором занимали светлые чердаки-терема с красными оконцами и гульбищами, искусно изукрашенными башенками, резными гребнями и золочеными маковицами. Крыша хором покрыта шатровой кровлей (шатрами) с двуглавыми орлами, единорогами и львами.

Белая изба (с горницами и повалушами) стояла на жилых и глухих подклетях. Жилые подклети, в коих размещались людские, были с волоковыми окнами и печью; глухие — рубились без окон и даже без дверей, ибо хозяева входили в них с верхнего яруса по лесенке. Здесь хранились «казенки», в коих содержалась казна (имущество, меды и вина).

Светлица, стоявшая на женской половине хором, имела четыре косящетых окна, прорубленных со всех сторон, ибо свет надобен для рукодельниц, которые вышивали золотом, шелками и белым шитьем.

Резные крыльца, сени, сенники — всё ладно, добротно. Сенник же имел особинку. Он разнился от теплых хором и от сеней тем, что на его бревенчатом потолке никогда не посыпалась земля, ибо в сеннике во время свадьбы устаивалась брачная постель, а древний обычай не допускал, чтоб у новобрачных над головами была земля, коя могла навести их на мысль о кончине.

Стены и потолки хором были обшиты тщательно выструганным красным тесом и покрыты шатерным нарядом — тканями и сукнами, а все подволоки сеней украшены резьбой из дерева и позолочены сусальным золотом.

Полы хором были устланы дубовым кирпичом — квадратными дубовыми брусками, расписанными зелеными и черными красками в шахматном порядке, и аспидом.

Заглянула Мария Федоровна и на поварню, и на погреба-ледники, и на медуши. Ничего не упускал ее зоркий глаз.

Вкупе с к дворским и ключницей двор обходил и Василий. Не шибко-то ему хотелось ходить за матушкой, но та взыскательно изрекла:

— Тебе, княжич Василий, самому все надлежит изведать, дабы все урядливо было во дворе и хоромах. Глаз да глаз за челядью! Зришь, как медовар Михеич мед обарный готовит?

— Зрю, матушка… Что за «обарный?» Мед — он и есть мед. Пей на здоровье.

— Худо, Василий. Скоро в полные лета войдешь, а про меды ничего не ведаешь. Впросак можешь попасть.

— Это как, матушка?

— Приедет к тебе гость и скажет: не худо бы «боярского» меда испить. А ты руками разведешь: не слыхивал такого. Срам! На всю жизнь запомни, Василий. Меды бывают вареные и ставленые. Ставленые готовятся из свежих ягод малины, смороды, вишни и ежевики с добавлением хмеля. От ягод и названье свое имеют, опричь того надо ведать лучшие меды: «боярский», «княжий» да «обарный». Вот сей мед Михеич ныне и готовит. Поведай княжичу.

Невысокий сутуловатый медовар с острой рыжей бородкой, вприщур (как бы прицениваясь) глянул на княжича и неторопко произнес:

— Отчего ж не поведать? Зришь, что мои подручные творят? Один разводит медовый сот теплой водицей и цедит через сито, дабы отделить от примеси воска. Другой — добавляет хмелю и варит отвар в котле.

— И долго?

— Пока до половины не уварится… А теперь глянь на моих молодцов. Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет… А вот то — кусок ржаного хлеба. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами, кладем его в посудину. Стоять ему пять дён, а как зачнет киснуть, тогда самая пора и в бочки сливать. «Боярский» же мед по-иному готовим. Сота медового берем в шесть раз боле, чем воды, и настаиваем семь дён, а потом в бочке с дрожжами еще седмицу. Опосля сливаем и подпариваем патокой. Вот те и «боярский» мед.

— Нельзя ли испить, Михеич?

Медовар глянул на княгиню: не рано ли княжич запросил хмельного меду? Но Мария Федоровна благожелательно кивнула:

— Пусть отведает, Михеич. Пора княжичу вкус познать.

Медовар ступил к бочкам готового меда, нацедил малый узорный ковш и с поясным поклоном поднес его Василию.

— Отведай, княжич.

Василий принял ковш, отпил несколько глотков и благостно молвил:

— Добрый мед, Михеич, и зело лакомый.

— То мед ставленый, малиновый.

— Я, пожалуй, допью, матушка.

Но Мария Федоровна отобрала у сына ковш.

— Довольно, княжич. Приспеет и твое время за хмельными медами сидеть.

Василий прошелся вдоль медуши и вдруг высказал неожиданную просьбу:

— А можно мне, матушка, с Михеичем остаться? Хочу сам все изведать, дабы своими руками мед изготовить.

— То дело дворовых, а не княжича, — строго молвила Мария Федоровна. — Что это на тебя нашло, Василий?

— Занятно мне, матушка. Придет ко мне гость, а я его спрошу за браным столом: а как «обарный» мед готовится? Гостю — срам, а мне — честь.

Княгиня сдержанно рассмеялась.

— Убедил, Василий. Редкий человек ведает, как хмельной мед делается, коль сам его не творил. Но ты, Михеич, бражного меду более сыну моему не подноси. Уразумел?

— Как прикажешь, матушка княгиня.

Каждый дворовый ведал: нарушить повеленье княгини — быть сурово наказанным.

Глава 7 ТИХАЯ РАЗУМНИЦА

Год миновал, как Мария Федоровна стала верховой боярыней. Царь Борис Федорович был доволен ее службой, а посему и стряпчего Дмитрия Пожарского не только пожаловал в чин стольника, но и выделил ему одно из поместий в Подмосковье.

Жизнь Дмитрия круто изменилась: он «нежданно-негаданно попал в круг лиц, составлявших цвет столичной знати». Не стоять ему больше на Постельном крыльце, а ездить с небольшими посольскими поручениями за рубеж, быть в товарищах ратных воевод, наведываться по государевым делам в те или иные Приказы, присутствовать на посольских приемах.

Василий же начал службу стряпчим. Он стал делать все то, что делал его старший брат: в числе других стряпчих повсюду сопровождал государя Бориса Федоровича — на молебен в обитель, храм, Боярскую думу… По торжественным дням иногда даже нес скипетр и другие знаки царской власти.

Но больше всего Василию нравилось, когда стряпчие несли ночью караул на Красном крыльце государева дворца. Их облачали в лазоревые стрелецкие кафтаны, выдавали бердыши, навешивая на грудь (через плечо) берендейки с дробом и пороховым зельем. Каких либо происшествий не случалось, но караул хоть как-то напоминал Дмитрию ратную службу.

Если раньше братья встречались с матерью редко, то теперь они могли увидеться с ней почти каждый день, если надолго не отлучались из дворца.

Ныне Мария Федоровна была спокойна за сыновей. Дмитрий находится в кругу знати, да и Василий, ежели Бог даст, через год-другой станет стольником. Царь пока милостив к Пожарским, он доволен, как его дочь Ксения с небывалым тщанием постигает разные науки.

Опричь Марии Федоровны к обучению царевны был вновь приставлен патриарший архидиакон Михайло, один из известных грамотеев Москвы. Еще пять лет назад, по благословению святейшего Иова, он пришел к царевне с лебяжьими перьями и чернилами и принялся учить Ксению буквам. Девочка порывалась сама взяться за перо, но он ее останавливал:

— Ты допрежь головой усвой, царевна, а руками всегда угонишься.

Усвоила Ксения и древнерусский букварь с титлами, заповедями и кратким катехизисом, затем перешла от азбуки к чтению Часовника и Псалтырю, а в конце года начал разучивать Охтой, от коего перешла к церковным песнопениям страстной седмицы, что трудны по-своему напеву. Царевна, на удивленье Марии Федоровны и архидиакона, за какие-то два-три года прошла всё древнерусское церковное обучение. Она мола бойко прочесть в храме часы и довольно успешно спеть с дьячком на клиросе по крюковым нотам стихиры и каноны. При этом Ксения до мельчайших тонкостей постигла чин церковного богослужения, чем немало подивила самого патриарха Иова.

Святейший сказал царю:

— Дочь твоя зело в священных писаниях искусна и к пению божественному навыкла. Голос у царевны отменный.

Борис Федорович довольно огладил перстами кудрявую бороду.

— Слава Богу.

Когда Михайло через год вдругорядь посетил Ксению, то был немало удивлен ее познаниями: царевна не только постигла латынь, но даже изведала «Тацитовы гистории», «Цицеронову книгу», «Книгу римских законов», труды Аристотеля и Платона. Все эти переводные рукописи были писаны на тонком пергаменте в золоченых досках.

— Какая же ты разумница, дочь моя.

— То не моя заслуга, святый отче, — смущенно потупив очи, сказала Ксения. — Всему меня научила боярыня Мария Федоровна.

Архидиакон, большой, грузный, с косматой каштановой бородой, с немалым почтением глянул на Пожарскую.

— Наслышан о тебе, боярыня. На Москве таких грамотеев днем с огнем не сыщешь, особливо среди женского полу, но чтоб Аристотеля ведала… Исполать тебе, Мария Федоровна!

— Чем могла, святый отче, — скромно молвила боярыня. — От Платона же и Аристотеля мы взяли лишь ничтожную толику. Где уж их великие труды постичь?

— Истинно, боярыня. Сие не для наших умов… А ныне за «Деяния апостольские и послания соборные и святого апостола Павла послания» возьмемся. За великое творение первопечатника Ивана Федорова, кой был когда-то дьяконом храма Николы Гастунского.

Верховая боярыня, конечно же, ведала о первопечатнике. Еще при жизни Ивана Грозного на Никольской улице, близ гостиных дворов, был возведен Печатный двор, созданный «хитрым мастером печатного дела» Иваном Федоровым. Его «Апостол» стал расходиться среди грамотеев Москвы. Казалось, дело, которое начал Иван Федоров и его ближайший помощник Петр Мстиславец было благое, зело важное для Руси. Царь Иван Грозный милостиво допустил обоих к своей царской руке, «наградил их царской благодарностью и вручил им по иконе святого князя Александра Невского в золотой оправе». Но на друкарей-первопечатников ополчились сотни переписчиков рукописных книг, терявших заработок. Печатный двор неоднократно горел. Даже Иван Грозный, по указу которого возник Печатный двор, не мог сдержать потоки ненависти, обрушившиеся на двор и его мастеров. Их обвинили в чародействе, что грозило сожжением на костре. Ивану Федорову и Петру Мстиславцу пришлось бежать за рубеж, но их книги попали в библиотеки некоторых московских домов. Разумеется, оказались они и на Патриаршем дворе, чья библиотека насчитывала более тысячи книг, причем не только богословского содержания.

С появлением у царевны «зело ученого мужа» Михайлы, обучение Ксении стало еще более успешным. Царевна, казалось, все схватывала на лету. Архидиакон довольно изрекал:

— Похвально, дочь моя, зело похвально. Ныне на Москве нет отроковицы, коя была бы так искусна в книжном учении и церковном песнопении.

Но не только в оном преуспела Ксения: прославилась она и рукоделием, занимаясь в светлице золотым и серебряным шитьем. Занятие довольно сложное и тонкое, ему надо обучаться не только долгими месяцами, но и годами. А вот Ксения, всем на удивленье, наловчилась шитью шелками, жемчугом и золотом за какие-то восемь недель. Из-под ее ловких рук выходили чудесные изделия, низанные мелким и крупным жемчугом. И что самое поразительное — без всякой канвы, остротой и точностью своего безукоризненного зрения, безупречной разметкой она расшивала крестом тончайшие или аксамитные ткани, где в необыкновенной гармонии сплетались яркие лесные и луговые цветы и травы.

О диковинных изделиях молодой златошвейки прослышала игуменья Новодевичьего монастыря Алферия. Приехала, глянула и восторженно воскликнула:

— Какая же ты искусная мастерица, государыня царевна.

— Да ничего особенного, матушка игуменья. Можно гораздо лучше шитье узорами изукрасить. Надумала я во имя святой Божьей Матери изготовить в твой монастырь, матушка, расшитые ткани и антиминсы. Да вот только справлюсь ли?

— Благодарствую, государыня царевна. Сочту за честь увидеть твои чудесные изделия в обители. Руки у тебя золотые. Но вышиваешь ты не только своими руками славными да искусными, но и сердцем душевным. Без того никакое доброе творенье невозможно одолеть. Все идет от сердца.

Запомнились те слова Ксении.

Архидиакон Михайло как-то спросил:

— А скажи мне, дочь моя, о чем порой ты грезишь?

Вопрос архидиакона привел царевну в смущение.

— Даже… даже не ведаю, как ответить, отче.

На помощь зардевшейся царевне пришла Мария Федоровна:

— Как-то ты мне поведала, государыня царевна, что хотелось бы тебе в тихой рощице побывать. Не так ли?

— Так, боярыня. И в рощице тихой да сладкогласной, и в лугах росистых да изумрудных, и в бору зеленом да высоком. Уж так хочется!

Лучистые глаза царевны как-то разом посветлели, заискрились.

— Зело красно глаголешь, дочь моя. Можешь свои грезы на пергаменте изложить да причудливыми буквицами изукрасить?

— Я постараюсь, отче.

Ксения взяла лебяжье перо, киноварь… Одного листа для сочинения не хватило, пришлось подклеить еще два. Увлеклась Ксения, да так, что трудилась над своим творением добрую седмицу.

Михайло просмотрел столбец и молвил:

— Зело преуспела ты в грамоте, дочь моя. Не худо бы столбец великому государю показать, но мне сие не по чину.

— Великий государь иногда заходит в опочивальню царевны. Непременно покажу ему сие чудное творение, отец Михаил.

Борис Федорович, в сопровождении царицы Марии Григорьевны, посещал дочь каждую неделю, и когда прочел ее сочинение, украшенное не только затейливыми буквами, но и живописными рисунками, то порывисто встал из кресла и расцеловал Ксению.

— Вельми порадовала ты меня, чадо мое любое! Вельми!

Затем обнял Ксению за плечи и зорко вгляделся в ее лицо.

— Кажись, притомилась за книжным аналоем. Вон и лицо бледное. Не довольно ли с тебя ученья, доченька?

— Ученье мне по нраву, царь-батюшка.

— Поразмыслю, а пока отдохни в опочивальне.

Когда Ксения вышла из покоев, царица молвила недовольным голосом.

— Замаялась, чадо. Опричь вреда для здоровья телесного, от книг и ждать нечего. А еще скажу…

Борис Федорович метнул на супругу острый, холодный взгляд, и та примолкла. Царь же вновь развернул свиток, полюбовался написанным, и добрым взором окинул Марию Федоровну.

— Завтра, боярыня, после обедни приди в мою Комнату.

Мария Федоровна отвесила царю земной поклон, а царица нахмурилась. Честь-то, какая Марье выпала! Когда это было видано, чтобы царь дворянку в своей Комнате принимал! Эк нос задерет Марья Пожарская. Борис Федорович мог бы и в покоях Ксении с ней потолковать. С чего бы это вдруг к себе позвал?

Терялась в догадках царица.

Глава 8 ГРЕЗЫ ЦАРЕВНЫ

На другой день после обедни Мария Федоровна перешла в Постельные хоромы государева дворца. В Передней палате ее встретил постельничий и приказал ждать. Верховая боярыня опустилась на лавку, осмотрелась. Впервые она в столь знаменитой палате, куда все бояре, окольничие, думные и ближние люди обязаны были всякий день являться во дворец рано утром и после обеда в вечерню. Здесь в Передней они дожидались царского выхода. Только одни самые ближние бояре, уждав время, могли входить в Комнату — кабинет государя. При его выходе бояре и прочие чины кланялись царю большим обычаем. Государь обычно выходил в тафье или шапке, которой никогда не снимал «против их боярского поклонения». После приема бояр, государь выходил большею частью к обедне в сопровождении всех съехавшихся сановников. После обедни в Передней, а иногда в самой Комнате начиналось сиденье с бояры, заседание Царской палаты, или Думы, которую составляли без исключения все бояре и окольничие и некоторые из младших чинов, известные под именем думных людей. Заседания почти всегда происходили в присутствии государя. Тот давал здесь суд и расправу, слушал судные дела и челобитные, которые читали пред ним думные дьяки.

Из Комнаты вышел постельничий и молвил:

— Проходи, боярыня.

Боярыня вошла и поклонилась большим обычаем. Когда она посмотрела на царя, то удивилась его лицу: и дня не миновало, а по лицу государя, будто недуг пробежал. Бледное, снулое.

Борис Федорович сидел в малом (не тронном) золоченом кресле, в шелковом зипуне вишневого цвета, поверх коего был надет червчатый кафтан с парчовым козырем и длинными сбористыми рукавами, стянутыми у запястья дорогими нарукавниками. Голову его прикрывала вышитая тафья из темно-вишневого бархата, унизанная жемчугами и другими каменьями.

— Скажи мне, верховая боярыня, опричь науки, что ныне моей дочери потребно?

Не сразу сыскалась на ответ Мария Федоровна. Когда-то царь просил ее не только научить царевну разным наукам, но и воспитать из нее волевого человека, способного повелевать. Норовила то претворить в жизнь, рассказывая Ксении о разных королевах и принцессах, которые славились не только умом, но и умением влиять на дела своих королевств. Царевна чутко выслушивала, порой восторгалась деятельными принцессами, но, как показалось верховой боярыне, ее рассказы не слишком-то впечатляли Ксению, и она по-прежнему оставалась застенчивой, кроткой царевной, не способной повысить голос даже на свою сенную девушку.

«Что Богом дано, то иного не выпестуешь», — невольно думалось Марии Федоровне.

— Как истолковать твое молчание, боярыня?

— Хотела бы свое суждение изречь, да не смею высказать, великий государь.

— Сказывай, боярыня. Надеюсь, твое суждение пойдет на пользу Ксении.

— Прости, великий государь, но… но государыня-царевна Ксения живет затворницей. Ее же манят рощи говорливые, луга росистые, дубравы зеленые.

— То, что она в грамоте своей искусно живописала?.. Никак то и душе зело угодно. Помышляет из золотой клетки на волю выпорхнуть. Не так ли, боярыня?

— Воистину, великий государь. На чистом воздухе да в зеленых рощицах государыня-царевна не только живительные силы обретет, но и нрав ее может поменяться. Растормошить бы ее веселыми игрищами да на златогривого коня посадить.

По усталому, снулому лицу царя пробежала легкая улыбка.

— На коня, говоришь?.. Разумно, боярыня. Заморской принцессе конь зело сгодится. Суждение твое, боярыня, мне по нраву.

Глава 9 ТИХИЕ РАДОСТИ

На Москве кипели страсти, во дворце шушукались, а в покоях царевны все шло своим чередом. Ксения продолжала углубляться в «книжную премудрость» и получала тихие радости. А были они разными. Сердце ее всегда ликовало, когда вся семья собиралась за одним семейным столом. Случалось это в дни именин самого Бориса Федоровича, его сестры, бывшей царицы Ирины, а ныне инокини Новодевичьего монастыря Александры, государыни Марии Григорьевны и старшего брата Ксении, царевича Федора.

Собирались в Столовом покое. Ксения облачались в выходное, самое нарядное платье — «шубку» из бархата венецианского, на голове — венец в три яруса, в ушах — золотые серьги тройчатые, на шее — монисто из драгоценных каменьев.

В такие дни батюшка был весел; он сидел на своем «государевом месте» — в высоком, точеном, расписном кресле, обитом багряным сукном. То кресло, как уже ведала Ксения, искусный изограф расписывал. Наверху кресла, над самой головой, навел иконописец золотом двуглавого орла в короне, всякими окрасками узоры по дереву пустил.

За праздничным столом батюшка всегда был оживлен и красноречив. Он не только дарил имениннику подарки, но и рассказывал веселые истории, от коих у Ксении становилось отрадно на душе.

Царевне приходились по нраву его благозвучные задушевные речи, произнесенные мягким, благожелательным голосом, в отличие от голоса матушки, коя всегда высказывалась грубовато и ворчливо, даже если за столом царило всеобщее веселье. То серебряную ложечку не так держишь, то раньше времени не за то кушанье принялась. Нудит и нудит, пока батюшка не одернет.

— Буде тебе, Марья. Оставь чад в покое.

Матушке почему-то больше нравился Федор, кой был на три года старше Ксении. Рос он крепким, здоровым, с лицом благолепным, зело похожим на батюшку, кой имел цветущий вид в молодых летах. Да и ныне батюшка весьма пригож, хотя и серебряные паутинки вьются в черной курчавой бороде.

Федор — наследник трона, будущий государь всея Руси, а дочь — чужое сокровище, вот-вот выпорхнет из терема, оказавшись в земле чужедальней. Не от того ли всё внимание матушки к Федору. Его-то она никогда не укоряет.

Царевич Федор любил свою сестру. Трех дней не проходило, чтобы он не посещал Царицыну половину дворца. Зайдет к матушке ненадолго, а затем — к Ксении, где оставался по нескольку часов. Отрадно было на сердце сестрицы, когда она проводила время с братцем. Тот всячески поощрял ее книжное учение, ибо сам усиленно предавался разным наукам, за что не раз и получал похвалу от Бориса Федоровича.

Царевич как-то поведал, как вкупе с батюшкой он навещал инокиню Александру в Новодевичьем монастыре.

Еще два года назад Ирина Федоровна была супругой царя Федора Иоанныча, а когда он преставился, то вдовая царица отказалась занять престол и на девятый день удалилась в монастырь.

— Как там, в обители, братец?

— Тихо, урядливо. Тетушка наша сказывала, что, ныне душа ее в покое, и что с покойным сердцем готова уйти в мир иной.

— Да ты что, братец? — встревожилась Ксения. — Зачем она так сказывает? Ей жить да жить на белом свете.

— Батюшка, когда отъезжал из монастыря, все вздыхал, а затем сказал мне в карете, что тетушка наша не совсем здорова.

— Поправится тетушка, непременно поправится! — горячо воскликнула Ксеня. — Она добрая, Бог ее любит. Не так ли, братец?

— Разумеется, сестрица.

Сейчас Ксения сидела за праздничным столом и робко посматривала на тетушку, и то лишь в тот момент, когда та что-нибудь произносила. Подметила, что лицо Ирины Федоровны и в самом деле выглядит болезненным. Кажись, и впрямь ей нездоровится. Уж такая жалость!

Всех веселее было Ксении в Потешной палате, кою изредка посещал Борис Федорович со своими детьми. В палате сей были собраны «стременты музыкальные и всякая рухлядь потешная». Еще загодя, утром, верховая боярыня предваряла:

— Вечор велено быть в Потешной палате, государыня царевна.

Всё окружение царевны (боярыни и боярышни, мамки и сенные девушки, шутихи, карлицы и разного рода потешницы) приходило в оживление. Вечор идти в Потешную палату! Идти через ходы-переходы, большие и малые сени, опять переходы; лесенками то вниз, то вверх, ступеньками, приступочками… Шуму, гаму на весь терем. Вот кто-то споткнулся, дурки и шутихи заверещали, но их одернул строгий голос верховой боярыни:

— Сторожко ступайте!

Но как ни сторожко, а сени и переходы тусклыми слюдяными фонарями освещены.

Перед Золотой царицыной палатой шумное шествие останавливается, замирает, ибо сейчас одна из боярынь распахнет золоченые двери и все увидят матушку царицу, сидящую в высоких креслах из чистого серебра с позолотой, под балдахином, кой украшал двуглавый орел с распущенными крыльями, вылитый из чистого золота. Под орлом, внутри, находилось Распятие, также золотое, с большим восточным топазом. Над креслами была икона Богоматери, осыпанная драгоценными каменьями.

Карлицы и дурки в лазоревых душегреях шустро побегут к царице, а все остальные поклонятся большим обычаем. Мария Григорьевна одарит шутих леденцами и орехами, поднимется из кресел и всех придирчиво осмотрит, ибо в Золотой палате всех дотошно разглядишь, поелику палата ярко освещена драгоценным паникадилом со львом, а сама палата сияет золотыми сводами, стенами, золотыми занавесями на окнах и золотыми зверями да птицами на поставцах.

Верховая боярыня Мария Федоровна, впервые угодив в Золотую царицыну палату, была поражена ее драгоценным убранством, да и весь государев дворец поражал своей пышной роскошью, коей мог позавидовать любой заморский король и даже император.

Придирчивые глаза царицы вперились в Ксению.

— Почему косник не вплела?

Голову царевны украшал девичий венец, шитый жемчугом, а в косы (вместо тяжелого треугольного «косника» из цветных каменьев) были вплетены ленты бирюзовые.

— Чаяла, что в Потешную можно и без подвески, царица-матушка.

— Без подвески? Ишь, чего удумала. Ты, чай, не девка сенная. Куда верховая боярыня смотрела?

Мария Федоровна вспыхнула и намеревалась молвить, что царевна не заслуживает упрека, ибо в Потешную палату, и в самом деле, царевне можно являться без соблюдения строгого правила обряжания. Но того не выговорила, ведая крутой нрав царицы, которой даже малого супротивного слова нельзя высказать. Так взбеленится, что белый свет будет не мил.

— Прости, государыня, не досмотрела.

— Что не досмотришь оком, заплатишь боком… Ну, да ладно, боярыня. У меня душа добрая, прощаю. Кланяйся!

Третий год пребывает Мария Григорьевна в царицах и безмерно упивается властью.

Из Золотой палаты вышли в сени, в которые загодя приглашены слепцы, что духовные стихиры поют и вековые старцы-богомольцы, что про старину сказывают. Слепцы, калики перехожие, облаченные в чистые холстинные рубахи, сидели по одну сторону дверей, по другую — верховые богомольцы в крашенинных кафтанах, подпоясанных рудо-желтыми опоясками.

Калики и сказители живут во дворце со времен царя Федора Иоанныча, кой страсть как любил слушать песни и сказы про старинушку. Лучших певцов и бахарей выискивали для царя по всей Руси, затем приводили их к дворцу и селили в государевом подклете, под хоромами самого Федора Иоанныча. Спали они на постелях, набитых мягкой оленьей шерстью, в изголовьях — подушки гусиного пера, накрывались шубами овчинными, кормились питьями и яствами с государева Сытенного двора. Славно жилось старичкам.

С одним из таких калик-старичков Ксения повидалась в Великий четверг, когда по стародавнему обычаю полагалось послушать сказ калики перехожего. Того старца звали дедом Корняком. Был он настолько стар, что даже его огромная серебряная борода стала желтой, но голос на диво был еще звучен и крепок.

— Поведай мне, добрый старичок, о каличьей жизни, — мягко попросила Ксения.

— Поведаю, царевна-голубушка… Пошла каличья честь еще со времен Владимира Красно Солнышко, когда он позвал в свой высокий терем сорок калик на почестен пир и посадил на большое место. Посадил, поклонился и заздравную чару поднял. Не гнушались каличьим промыслом и богатыри русские — Алеша Попович, Добрыня Никитич и Илья Муромец, и не только не гнушались, но и за великую честь ставили, под видом калики выходя на великие богатырские подвиги. Матерой мужик Илья сходил в самый Царьград, когда прознал, что поганый Издольня цареградского князя в полон взял, град разорил и золотую казну захватил. Взял Муромец поганого за резвы ноги и зачал помахивать: куды махнет — туды улочки, куды примахнет — переулочки.

Не отошла каличья честь, когда и Христова вера завелась на святой Руси: взяла она странных и убогих под свою крепкую защиту и сказала твердо, что оные люди — первые и самые ближние друзья Христовы. Стольный киевский князь повелел в каждый Великий четверг отбирать из нищей братии двенадцать самых убогих калик и проводить их в свой терем. Князь умывал им натруженные ноженьки, сажал за столы дубовые и за скатерти браные. Сам кормил их и потчевал. Та же честь не покинула слепых-убогих, когда русская слава из Киева перешла в Москву златоглавую и перевелась с великих князей на белых царей. Царь Федор Иоанныч для старых калик перехожих, у коих уже ноженьки не ходят, повелел поставить подле своего терема Каличью палату. Верховых богомольцев, как их стали величать, звали в зимние вечера в цареву опочивальню — рассказывать про все, что они ведали или от других слышали про давно минувшие времена и подвиги благочестивых людей.

— И мне расскажешь, милый старичок? — проникаясь к убогому почтением, вопросила царевна.

— Вестимо, царевна-голубушка. И про бедного Лазаря и про индийского царевича Иосафа, и про Алексея, божьего человека. Вот послушай…

Старец-калика неторопко рассказывал, и Ксения жадно слушала, впитывая в себя каждое слово, а Мария Федоровна смотрела на нее, и уже в который раз отмечала: и до чего ж вдумчива царевна, все-то ей постичь хочется, все-то изведать.

— А скажи, милый старичок, откуда столь слепых развелось?

— И-эх, голубушка, — вздохнул калика. — Русь-то у нас мужичья, крестьянская. А сколь осень да зима на Руси тянется? Долгие месяцы, и все в темной избе, коя топится по-черному и в коей дым ежедень глаза ест. Из темной избы вышел — и зажмурился от снега белого, аж глазоньки заломило. Токмо приглядишься — вновь в черную избу лезь. Надо лапти плести, корзину из ивняка ладить, аль какое другое изделье. Лучина дымит и чадит… А летом, в страду, когда на гумне хлеб цепом молотишь? Сколь острой шелухи очи застят? Где уж зрячим остаться? Вот и развелось на Руси калик великая уймища… А вот мне, голубушка, и вовсе не повезло, ибо отроду слепым на свет божий явился.

— Отроду? И как же ты, миленький старичок, белый свет представляешь?

— С чужих слов, голубушка, про него пою, что и белый он, и великий он, и про звезды частые, и про красное солнышко. Все из чужих слов. Вот поутру мне молочка похлебать дали. Вкусное оно, сладкое. Поел его — сыт стал, а какое оно — не ведаю. Говорят, белое. А какое, мол, белое? Да как гусь. А какой, мол, гусь-то водится? Так во тьме и живу.

В очах Ксении застыли жалостливые слезы. Она поднялась из креслица, ступила к старичку и обняла его своими легкими, нежными руками…

Все двенадцать верховых богомольцев собрались в Потешной палате. Когда царица, царевич и царевна уселись в свои золоченые кресла, слепцы тягучими голосами запели:

Царица Марья, закрыв глаза, дремала, царевич Федор безучастно поглядывал в оконце, цветными стеклами расцвеченное, дурки, карлицы и шутихи, шушукаясь, лакомились орехами и леденцами, а царевна чутко ловила каждое слово слепцов-бахарей. Ее восприимчивая душа остро сопереживала Федору Тыринову и его матушке, угодившей в беду. Пресвятая Богородица, ужель погибнет несчастная женщина от злобного змея? Помоги же ей, Матерь Божья!

А бахари, словно почуяв настроение царевны, еще громче песню свою повели:

Царица Марья открыла глаза и протяжно зевнула. Докука ей убогих слушать. Будь ее воля, она никогда бы калик в терем не пустила. Их дело с нищенской сумой бродить, а не в государевом дворце проживать. Это скудоумный Федор Иоанныч убогих в царских теремах приютил. Он только и знал на звонницы лазить, в Крестовой денно и нощно молиться да песни калик перехожих слушать. Надеялась, что супруг выдворит убогих из дворца, но тот веско заявил: «То не нами заведено, не нам и стародавний обычай рушить». Мужа-царя не ослушаешься. Сиди и слушай их тоскливое пение.

Царица вновь зевнула, да так звучно, что Ксения нахмурилась. Ну, зачем же так, матушка? Никогда тебя песня за душу не берет. Ты хоть вникни, что милые старички поют.

Смолкли певцы. Царевич Федор, хоть и слушал песню краем уха, притянул к себе за шею матушкину голову и проникновенно молвил:

— Вот и я не дал бы тебя в обиду, матушка.

Марья крепко поцеловала сына, громко, на всю палату изрекла:

— Вот как надо мать свою любить, дабы защитить ее от всяких злыдней.

А Ксения отчего-то опустила очи долу. Любит ли она свою матушку? И от этой мысли на сердце ее стало тягостно. Она никогда не чувствовала материнской ласки. Сколько себя не помнит, но мать ее никогда даже на руки не брала, никогда в ланиты не поцеловала, никогда нежное слово не вымолвила. А вот ругани от нее вдоволь наслушалась. Случались и хлесткие подзатыльники… Нет, не любит она матушку. Но то ж великий грех! Пресвятая Богородица может не только разгневаться, но и сурово наказать за нелюбие. Но сердце… сердце к матушке не тянется.

Невеселые мысли царевны были прерваны появлением в Потешной палате, гусляров, дудочников, сопельников… Дурки, карлицы, потешники разом запрыгали, заскакали, закувыркались. Оживилась и царица Марья. Потешная палата огласилась весельем. А затем вышли сенные девушки в лазоревых сарафанах и принялись водить хороводы.

Глаза Ксении заискрились, заблестели. Ох, как хочется вступить в хоровод и запеть вместе с девушками! Но того царевне не дозволено. Уж такая жалость!

Еще одной тихой радостью была Смотрильная башенка, на кою взбирались по высокой витой лесенке. Ксения, впервые очутившись на Смотрильне, едва чувств не лишилась от всей благодати. Когда верховая боярыня откинула большое окно со слюдой, в жесть забранное, у царевны дух перехватило. Перед ней раскинулся непривычный простор. Вся Москва златоглавая оказалась как на ладони. Улицы, площади, боярские хоромы, окруженные садами и службами, избы черного люда под гонтовыми и соломенными крышами, соборы и храмы, увенчанные золочеными куполами. Искрилась на лучезарном щедром солнце Москва-река, а за рекой виднелось Замоскворечье, а за ним — даль полей и лесов. Господи, какая чарующая лепота!

От доброго ласкового солнца, неохватного синего неба с легкокрылыми серебряными облачками, хрустально-чистого упоительный воздуха у Ксении закружилась голова. Царевна-затвориница, вечно пребывающая в своих душных, зачастую сумрачных покоях, пропахших воском, а то и ладаном (ибо часто находилась в Крестовой палате), впервые увидела и ощутила белый свет.

— Хорошо-то как, боярыня, — прошептали ее мягкие очерченные губы. — Насмотреться не могу. В покои идти не хочется.

— Постоим еще, царевна государыня, на Москву полюбуемся.

Одна из ближних боярышень, Настасья Трубецкая, миловидная, ясноглазая, глянув на снующих по двору людей, воскликнула:

— Ой, какой пригожий боярич идет к воротам! Нет, ты глянь, царевна государыня.

Ксения посмотрела вниз и увидела молодого, высокого, русокудрого молодца в алом кафтане и в белых сафьяновых сапожках, спешащего во дворец.

— Да то ж мой сын Василий! — встрепенулась Мария Федоровна.

— Сын? — вскинула на верховую боярыню свои пушистые ресницы царевна. — Тот самый, о коем ты сказывала?

— Тот самый, государыня царевна.

Марии Федоровне как-то привелось поведать о своих детях. Это случилось совсем для нее неожиданно. На Ксению накричала мать, хотя и провинности за царевной особой не было. Сердитая царица удалилась в свои покои, а на глаза царевны навернулись слезы. В эту минуту Марии Федоровне хотелось прижать Ксению к груди, но того ей не дозволялось: не родное чадо. Лишь украдкой вздохнула верховая боярыня.

Ксения же нежданно-негаданно спросила:

— А твои дети любят свою матушку, боярыня?

— Мои дети?

Мария Федоровна слегка замешкалась: уж слишком необычный вопрос задала царевна, знать, нелегко на ее сердце.

— А как же мать не любить, государыня царевна? То Богом заповедано: «Возлюби ближнего своего». А кто у чад самый ближний? Родная мать да отец. У меня два сына и дочь. Дочь уже сосватана за доброго человека, старший сын тоже женился, а младший, Василий, еще в отроках ходит. Ныне ему шестнадцать годков, у государя в стряпчих пребывает. Его-то я, почитай, каждый день вижу. Славный он у меня выдался. Сердце у него доброе.

— Поведай о нем, боярыня, — заинтересовалась Ксения, ибо она мало, что знала о том, как живут не царские дети. — Рощи и луга посещает? Зимой в святочные игры играет?

— Всенепременно, царевна. Он у меня не любит в хоромах сидеть. Непоседлив, и нравом веселый. Как-то в святки ряженым ходил. Всю челядь рассмешил. Василий даже с мужиками гадать подался, вот неугомонный.

— Поведай! Как это было? — живо откликнулась Ксения.

— Выходил мой Василий с мужиками на дорогу и припадал ухом к земле: не послышится ли шум от нагруженных возов. Если ухо уловило такой шум, значит, будет добрый урожай, если нет, то доброго урожая не жди. Гадали и на снопе.

— Зимой на снопе?

— Мужики загодя приносили сноп из овина в избу и ставили его на лавку в угол. И Василий мой в избу зашел. Любопытный! Ему захотелось посмотреть, как мужики соломинку из снопа зубами вытаскивают. И не только посмотреть, а самому пожелалось вытянуть. И удачно вытянул, ибо колос оказался не пустым, а полным, что по гаданию означало — быть хорошему урожаю.

— А приключилось ли так, боярыня?

— Приключилось. Лето и осень мы в селе Мугрееве живем. Добрая оказалась страда, все амбары житом заполнились.

— Легкая рука у твоего сына, боярыня.

— Он сей рукой и за лук, и за копье, и за саблю берется. В Мугрееве с десяти лет ратному искусству обучался. Сад у нас в имении большой, места достаточно для ратного учения.

— Святки, игрища, сад, — мечтательно проговорила Ксения. — Счастливый же твой сын, боярыня. Мы ж того, почитай, и не видим. Живем, как келейницы.

Лицо Ксении стало грустным, будто темная тучка по нему прошлась.

— Ничего, ничего, государыня царевна. Мнится, и ты скоро из теремов выедешь.

Мария Федоровна все еще надеялась на обещание государя — отпустить царевну в рощицы белые да посадить на коня златогривого. Но время шло, а Ксения так и пребывала в своих покоях. Правда, после разговора с верховой боярыней, царь занемог, а потом долгие месяцы боролся со своими недоброхотами, кои на него злой умысел держали. Сколь бояр угодили в опалу!

Мария Федоровна не влезала в тонкости «боярского заговора», однако чувствовала, что недовольство царем до сей поры не улеглось, а посему она, питомица царской дочери, молилась за Бориса Федоровича в Крестовой палате.

Ксения, после рассказа о Василии, долго не могла започивать. Она лежала с закрытыми глазами и представляла, как юный княжич веселится на Святках, гадает на зимней дороге, утонувшей в серебряных сугробах, размахивает огненной саблей на задорном коне… Господи, какое же блаженство испытывает княжич от игрищ и своих занятий! Особенно славно ему в волшебном, пышно-цветном саду, где поют соловьи, щебечут птицы и где вольно разгуливает сладкий, живительный ветер. Хорошо-то как княжичу!

Как-то она вновь увидела Василия Пожарского. То приключилось, когда государь батюшка принимал аглицких послов в Грановитой палате. Палата сия была для царевны самой красивой и сказочной. Всегда, когда распахивалась тяжелая дверь, в очах Ксении будто риза золотой парчи развертывалась, ибо все стены Грановитой сверху донизу были в сверкающей позолоте, расписанные обликами великих князей и государей московских, святыми угодниками и пророками, а над ними, под сводами, виднелся сам Бог Саваоф с ангелами, раскинувших золотые крылья по синему своду.

Была палата самой обширной и наиболее украшенной, в коей царь являлся в полном блеске, изумлявший иностранцев. В Грановитой давались торжественные посольские приемы и государевы большие церемониальные столы: при венчании на царство, при оглашении царевичей как наследников престола, при поставлении патриархов, митрополитов и архиепископов; брачные, родинные, крестинные…

В Грановитой палате происходили также великие земские соборы и все важнейшие державные торжества. Нет ничего занятнее для детей государя, но даже царице присутствовать на таких торжествах не полагалось. И тогда великий князь Василий Третий приказал возвести для царицы и чад своих тайную смотрильную палатку, коя находилась вверху, над Святыми сенями, у западной стены палаты, и своим смотрильным окном выходила прямо против того места, где стоял государев трон.

Стены, потолок, лавки, двери и оконницы были обиты красным английским и «анбурским» сукном; над двумя окнами с южной стороны висели такие же суконные завесы на кольцах; пол был устлан войлоком и полстинами. В большом окне, обращенном в палату и царскому месту, была вставлена смотрильная решетка, обитая красной тафтой; решетка задергивалась завесом с кольцами на медной проволоке. В переднем углу тайника стоял образ Евфимия Суздальского. Из этого-то тайника, сквозь смотрильную решетку, царица, малолетние царевичи, старшие и младшие царевны и другие родственницы государыни смотрели на великолепные церемонии, происходившие в палате.

Ныне у тайного окна царевича Федора уже не было: он, достигнув пятнадцатилетнего возраста, уже мог находиться в Тронном зале. В смотрильную палатку поднялись царица, ее ближние родственницы, царевна и верховая боярыня. Только ей, единственной из московских боярынь, дозволил Борис Федорович посещать тайник, что было немалой честью для Марии Федоровны Пожарской.

Сейчас она и царевна стояли подле иконы Евфимия Суздальского, а царица и ее сестры, отодвинув парчовый занавес, застыли у окна, разглядывая иноземных послов. Потихоньку толковали:

— И до чего ж смешные.

— Беспортошные… Срам!

— Вырядились, будто скоморохи…

Долго стояли у окна, долго ахали и хихикали, пока не вспомнили о царевне.

— Глянь и ты, Ксения, на диковинных людей.

Царевна уже слышала от верховой боярыни рассказ о посольских людях, кои нередко приезжали на Москву от цесаря римского, от королей польского, английского, французского, датского, шведского, от султана турецкого, ханов крымского и ногайского.

Мария Федоровна обо всем обстоятельно рассказывала, ибо по указанию государя Бориса Федоровича, ей надлежало все знать.

— На рубеже встречает посла особый пристав, посылаемый воеводой порубежного города. Он сопровождал посольство почти до самой Москвы, загодя на всем пути заготовляя подводы и корм для всех участников и слуг посольства, число коих доходило иногда до нескольких сот. Не доезжая пяти верст до стольного града, посольство останавливалось на подхожем стане. Из Посольского приказа направлялся навстречу московский пристав, кой указывал время для въезда послов в Москву, для коих высылались из царской конюшни кареты и лошади. По обеим сторонам улиц, по коим следовало посольство, выстраивались стрельцы, а на богато убранных конях, выезжали московские дворяне в дорогих цветных кафтанах и в подбитых соболями ферязях. Как-то побывал среди молодых дворян и мой сын Василий. Он много всего мне поведал.

— Хорошо быть царским стряпчим. Завидую им… А послы сразу едут ко дворцу?

— Великий государь послов сразу не принимает. Так исстари повелось. Если прибывают крымские послы, то они останавливаются на Крымском подворье за Москвой-рекой, если литовские — то на Литовском подворье, что на Покровке у Поганого пруда. А год спустя государь Борис Федорович повелел возвести на Ильинке Большой Посольский каменный приказ в три яруса. Там любому посольству места хватает. И стоит сей двор под крепкой стражей.

— И выйти послам нельзя?

— Выйти можно, но послам строго настрого запрещено с кем-либо встречаться.

— Строг же батюшка.

— Так издревле заведено… В назначенный день посол ехал во дворец на присланной из царской конюшни богато убранной лошади или в карете, следуя мимо стрельцов, стоявших по обеим сторонам дороги от самого Посольского двора до Благовещенского собора. Впереди везли грамоту царю и подарки — серебряные позолоченные сосуды, разные заморские диковинки и даже редкостных зверей.

— Братец Федор мне сказывал, что при царе Иване Васильевиче слона привезли. Вот бы глянуть на него, боярыня.

— Того слона уже нет в живых, государыня царевна. А приключилось то во время моровой язвы. Диковинный слон был прислан Ивану Васильевичу в дар от персидского шаха вместе с проводником арабом, который, ухаживая за слоном, и получал от царя большое жалованье. Тати, польстившись на деньги, ограбили и убили жену араба. Испустился слух, что будто бы араб со слоном занесли из Персии чумовую заразу, и они были высланы из Москвы в посад Городец. Здесь араб умер. Тело его зарыли в землю вблизи сарая, где содержался слон. Последовал царский приказ — умертвить и слона, что поручено было сделать посадским людям и окрестным крестьянам. Слон, видевший, как зарыли в могилу тело его друга — проводника, затосковал, разрушил свою ограду и, выйдя из сарая, лег на могилу, с которой так и не сошел, когда его убивала собравшаяся вокруг толпа.

— Зачем же так сделал царь Иван Васильевич? Приказ его бессердечен, — с огорчением произнесла Ксения.

— Не судима воля царская. Царь — помазанник Божий.

— И все же… А какой преданный слон. Я сегодня же изображу его на пергаменте… Интересно, а что сегодня батюшке подарят? Вот бы опять слона.

— Мы непременно изведаем, государыня-царевна. Далее послушай. В Кремле посол может доехать только до обусловленного места. До лестницы же ему надлежит пройти пешком. А ежели он заупрямиться, то стрельцы преградят ему дорогу и вынудят подчиниться московскому обычаю. Сам же прием посла происходит либо в царских покоях, либо в Грановитой палате. Во время приема вдоль стен палаты размещались московские бояре. Входящего в палату посла являли царю, кой по посольскому обычаю справлялся у посла о здоровье его государя. В ответ на это посол в свою очередь правил поклон царю от своего государя и подавал грамоту, кою принимал посольский дьяк. Затем, выполнив обряд целования царской руки, послы говорили о цели своего посольства и подносили привезенные дары, после чего приглашались к царскому столу…

Вместе с царевной подошла к тайнику и Мария Федоровна. Глаза Ксении вначале остановились на послах в диковинном облачении, а затем перекинулись на батюшку, восседающему на высоком, блиставшем дорогими украшениями троне, в роскошном царском наряде, в усыпанной драгоценными каменьями золотой короне на голове. В одной руке — скипетр, в другой — держава. Вблизи на царский кафтан, сверкавший украшениями, нельзя было пристально смотреть, накинутая сверху мантия блистала алмазами и жемчугами. Подле царя, немного пониже, — царевич Федор в красном бархатном платье, также унизанном драгоценными каменьями.

Иноземцы показались Ксении действительно смешными: и тонкие ноги, обтянутые цветным трико («будто нагие»), и эти кружева, и пышные жабо на шее…

А затем Ксения загляделась на юных рынд в белоснежных, обшитых золотым позументом кафтанах, с серебряными топориками в руках, стоявших по обе стороны трона. Ксения уже ведала, что старинное почетное звание царских оруженосцев давалось молодым людям (наиболее рослым и пригожим), состоявших в чине стольников или стряпчих.

Особенно ей приглянулся красивый, русокудрый рында, стоявший по левую сторону государя, лицо коего она уже где-то видела.

— То мой Василий, — не без гордости за сына прошептала Мария Федоровна. Она и подумать не могла, чтобы ее сын оказался среди царских оруженосцев, подбиравшихся из наиболее знатных семейств. Но Борис Годунов, как-то увидев пригожего стряпчего и узнав, что он из рода Пожарских, в знак благодарности за успешное обучение дочери, возвел его в рынды. Молвил своему дворецкому:

— Род Пожарских хоть и одряхлел, но он из тех князей Стародубских, кои доводились потомками Рюриковичей. Сей же юнота, как мне сказывали, отменно ратному делу обучен. Быть ему рындой.

Мария Федоровна была счастлива. Теперь и вовсе ее семья в большом почете. И старший Дмитрий в государевых стольниках ходит, и младший Василий, того гляди, чин стольника получит.

— Василий, — так же прошептала царевна и почему-то щеки ее зарделись. Теперь она могла хорошо разглядеть сына верховой боярыни, застывшего в своем серебряном кафтане. Лицо чистое, румяное, русые кудри ниспадают к вороту жемчужного козыря.

— Благолепный у тебя сын, боярыня, — едва слышно прошептала Ксения. Лицо ее и вовсе залилось рдяным румянцем.

— Он у меня в отца. Тот до старости оставался пригожим.

И дальше бы всматривалась царевна в юного рынду, но тут вмешалась царица Марья.

— Буде, буде, Ксения, нехристей разглядывать. Ступай в опочивальню, а я еще тут побуду.

Царевна и Мария Федоровна спустились по лесенке в Святые сени, а затем стали выбираться на Царицыну половину дворца. Ксения шла до своих покоев тихая и задумчивая, а в очах ее все стоял… рында Василий — цветущий и привлекательный.

Глава 10 СВЕЙСКИЙ ПРИНЦ

Царь все чаще и чаще стал раздумывать о дочери. Ксения входит в лета, приспела пора ее замуж выдавать, и в оном деле основную роль сыграют дела зарубежные. В делах с Литвой и Швецией Борис всеми мерами старался возвысить достоинство России, пользуясь благоприятным временем. Польский король Сигизмунд, будучи и королем Швеции, воевал с ее правителем, своим дядей, герцогом Карлом, и склонил вельможных панов к участию в этом междоусобии, уступив им Ливонию. В таких удобных для Московского царства обстоятельствах Литва домогалась прочного мира, а Швеция союза с Россией. Борис же, изъявляя готовность к тому и другому, помыслил вернуть у них бывшие русские города, кои Россия уступила в тяжелой Ливонской войне.

Еще три недели назад Борис Федорович дал тайное поручение дьяку Посольского приказа Афанасию Власьеву:

— Тебе, Афанасий Иванович, надлежит отправиться в Германию и разыскать там сына свергнутого свейского короля Эдуарда Четвертого, Густава. Изведай о нем: во здравии ли пребывает и в здравом ли уме, помышляет ли о большой власти или доволен своим шатким положением, а когда уразумеешь, что сей принц здоров и честолюбив, пригласи его в Москву. Сторожко намекни на княжение в Ливонии и на единственную дочь мою Ксению. Как всегда надеюсь на твой схватчивый ум, Афанасий.

Дьяку Власьеву не впервой отлучаться в Германию. Еще в 1595 году он ездил в посольстве думного дворянина Вельяминова к императору Рудольфу II, хлопотавшему о привлечении московского царя к участию в войне против турок. После того Власьев получил в свое ведение Посольский приказ. В 1599 году он опять ездил к немецкому императору уже в качестве посланника.

На сей раз Афанасий Власьев отбыл в Германию с небольшим посольством, ибо Густав не царь и не король, и все же сей принц, если все удастся, может стать заметной фигурой в Неметчине. Женившись на Ксении, он заполучит Ливонское королевство, кое будет под рукой московского государя, что упрочит союз Руси со Швецией и тем самым охладит пыл Польши, давно покушавшей на порубежные земли Московии… Ксения станет королевой. Именно королевой! Ее судьба будет совсем другой, чем судьба ее двоюродной сестры Марии Семеновны Годуновой. Сродник Семен Никитич Годунов надеялся более выгодно женить свою дочь, помышляя о датском принце. Но царь не желал возвышения тщеславного родича, и Мария Семеновна отправилась в южное Поволжье, замуж за казанского воеводу.

Не восхотел Борис Федорович и возвышения неудобной наследницы из рода Рюриковичей, двоюродной племянницы Ивана Грозного, Марии Владимировны Старицкой, ставшей ливонской королевой. Когда муж ее умер, к высокородной тридцатипятилетней вдове, жившей в городе Либаве, стали свататься известные женихи из Габсбурского дома, что пришлось не по нутру Борису Федоровичу.

К Марии Владимировне поехали послы с богатыми дарами и предложением воротиться на родину. Стосковавшаяся по Москве Мария Старицкая согласилась. Однако по возвращении у нее тут же все отобрали, а саму отправили в монастырь. Борис Федорович не мог мириться с Рюриковичами. На Руси должна возродиться и процветать новая династия Годуновых.

На другой день после отправки посольства к свейскому принцу Густаву, царь вновь пригласил к себе верховую боярыню. Разговор был с глазу на глаз.

— Ты сказывала мне, боярыня, о грезах Ксении. Пора осуществить ее мечтания, но сделать сие надлежит тайно, дабы ни один недоброхот мой не изведал. А у меня их на Москве, как шелудивых собак.

— Но, великий государь…

— Зело разумею тебя, боярыня. Не так-то просто сие сотворить. Скажем, что Ксения отправляется на богомолье в Троицкую обитель, а сами увезем ее в укромное место недели на две, где она может и по рощам походить и к коню приобщиться. Так, как это умеют делать заморские принцессы.

— И далече ли сие укромное место, великий государь?

— Ищут мои доверенные люди. Хотелось бы, чтоб там оказалось жилище и чудная живительная природа, а за яствами дело не встанет.

Мария Федоровна слегка призадумалась, а затем решилась:

— Прости, великий государь, но есть у меня на примете такое дивное место. Серебрянкой называется.

— Серебрянкой? Доброе название… Поведай, боярыня.

— То мой дальний лесной починок. Живет в нем мужик Демша на вольном оброке.

— Как это на «вольном?»

— Два года назад он спас от лихих людей дьяка Афанасия Ивановича Власьева и получил от меня отпускную грамоту. Но небольшой оброк он до сих пор платит, как в благодарность за отпускную грамоту, а мог бы и вовсе не платить.

— Странный мужик твой, Демша… Надежен ли?

— Зело надежен, великий государь. Нравом добрый и силы непомерной. Целая ватага разбойных людей его напугалась.

— Припоминаю, боярыня. Рассказывал мне о нем дьяк Афанасий. Повелел сыскать татей… Кто укажет твою Серебрянку, боярыня?

— Если будет на то твоя царская воля, то путь укажет мой сын Василий. Бывал он в Серебрянке.

— Василий? Рында мой?.. Кажись, из славных молодцов. Сколь ему?

— Семнадцатый годок, великий государь.

— Ну что ж, пусть едет. А вкупе с ним своего дворецкого отряжу. Коль Серебрянка придется ему по нраву, там и Ксении быть.

Русский угасший дворянский род Годуновых, происходил, по сказаниям древних родословцев, от мурзы Чета, выехавшего из Орды в Москву, принявшего крещение с именем Захария и воздвигнувшего в Костроме Ипатьевский монастырь. Впервые фамилия Годуновых встречается в Разрядах в 1515 году, в лице воеводы Василия Григорьевича Годунова. После воцарения Бориса Федоровича среди Годуновых у власти пребывали один боярин и дворецкий, два конюших, четверо бояр, семь окольничих, два думных дьяка и один кравчий.

Дворецкий и боярин Григорий Васильевич Годунов, довольно образованный человек, ведал также и Дворцовым приказом, являясь ближним человеком государя. Был он, в отличие от Бориса Федоровича, малого роста и рыжеват, имел острые прищурые глаза и высокий лоб с большими залысинами.

Единственный из сородичей, дворецкий Григорий Годунов был посвящен в тайные планы царя Бориса и, как приверженец расширения связей с Западной Европой, считал их вполне оправданными. Довольно жить Руси старозаветными патриархальными устоями, довольно ей пребывать в дремотном состоянии.

Совсем недавно государь всколыхнул всю боярскую Москву, решив возвести в Белом городе «гимнасион», в коей бы наиболее способные дети бояр и дворян обучались иноземными учителями. Но сему благому намерению воспрепятствовало духовенство, полагая, что иноверцы «втемяшат» в головы учеников дурные наклонности, нарушат чистоту православия. Даже патриарх Иов, «собинный» друг государя, твердо встал на сторону московского духовенства.

Тогда Борис Федорович избрал другой путь. Он отправил учиться в Любек, Англию, Францию и Австрию два десятка юношей, «для науки разных языков и обучения грамоте», что было невиданным шагом для Руси. Опричь того, Борис Федорович позвал из Любека на царскую службу врачей, рудознатцев, суконщиков и других разных мастеров. Приезжавших в Москву немцев из Ливонии и Германии царь принимал весьма радушно, назначал им хорошее жалованье и награждал поместьями. Иностранные купцы пользовались особым покровительством Бориса. Ради поощрения торговли с Западом царь осыпал щедрыми милостями немецких купцов, некогда переселенных на Русь из завоеванных ливонских городов, разрешил им свободно передвигаться как внутри Московии, так и за ее пределами. Сии ливонцы принесли присягу на верность царю. Из тех же ливонских немцев был учрежден особый отряд царской гвардии — телохранителей.

При Дворе Годунова состояло шесть чужеземных медиков, получавших большое вознаграждение. Борис Федорович подолгу расспрашивал их о европейских порядках и обычаях. Новый царь зашел столь далеко в нарушении традиций, что учредил из наемников-немцев отряд телохранителей. Немцам дозволено было открыть в Немецкой слободе лютеранскую кирху в Кукуях. Некоторые из сановников Двора, желая подражать по внешности иностранцам, стали брить бороды. Однако пристрастие Бориса к иноземцам возбуждало неудовольствие в стольном граде. По Москве испускались недобрые слухи. И шли они из хором бояр, недовольных восшествием «худородного» Годунова на престол. Но царь, слава Богу, не склонен был отступаться от своих новин. Вот и ныне его задумка с Ксенией тесно связана с Западной Европой. У Бориса Федоровича давно созрела мысль о присоединении Ливонии, дабы, имея гавани при Балтийском море, вступить в сношения с народами Европы. Открытая вражда между Польшей и Швецией давала возможность осуществить эту мечту, приняв сторону одного из враждующих государств. И ее воплощение — свейский принц Густав, за коим отправился Афанасий Власьев.

Глава 11 СЕРЕБРЯНКА

Демша рубил устаревшие сосны. Хватит, покрасовались, отжили свой век, а ныне приспела пора отдать человеку последний долг: согреть его жилище теплом. Зима на дровишки прожорлива, да и летом печь на огонь охотлива. Правда, когда жил один, дров уходило гораздо меньше. Здоровому мужику — не дряхлому старику — кости на печи греть не надо, да и некогда отлеживаться: дел видимо-невидимо, мужичью работу никогда не переделаешь.

Демша валил сосну топором, обрубал сучья, ошкуривал потрескавшуюся, поросшую мхом кору, а само дерево пилил лучком. Затем укладывал лесины на телегу и увозил к повети избы. Там уже распиливал лесины на чурбаки, кои раскалывал на плахи и поленья. Под поветью же выкладывал и поленицу.

Колка дров — одна из любимых работ. Тут не только сила, но и сноровка потребна. Бывает, такой суковатый чурбак попадется, что не ведаешь с какого боку к нему подступиться. Но Демша приноравливался к любому матерому чурбаку, коего и увесистым колуном не возьмешь, если не вобьешь в него клин. Но до этого у Демши дело не доходило: супротив медвежьей силы ни один чурбак не выстаивал. И что другому мужику работы хватило бы на неделю, Демша в один день управлялся, и, казалось, никогда не ощущал устали.

Иногда сядет на чурбак, окинет взглядом двор, и на сердце его станет так тепло и уютно, что душа радуется. Все добротно и основательно на его крестьянской усадьбе: и крепкая изба из кондовых бревен, и баня-мыленка с журавлем, и житный амбар. И двор не пустует. В нем и добрая лошадка, и буренка, и домашняя птица. А за избой три поля, засеянные рожью, ячменем и овсом.

Сама Серебрянка глаз радует. Пригожее место: невысокое взгорье, охваченное рощами, дубравами и вечнозелеными хвойными лесами. Под взгорьем, среди пахучих цветистых лугов, весело бежит излучистая, хрустально-чистая речушка, с глубокими омутами и бочагами, щедрыми на рыбу. А неподалеку от нивы, у края задумчивой тихой рощи, бьет из земли серебряный родник, давший название лесному починку. Дня не бывало, чтобы Демша не припадал к сему живительному источнику.

Хорошо, вольготно обретаться на Серебрянке, особенно с той поры, когда никто не стал стоять над душой, не понукать, не грозиться кнутом. Теперь — сам себе хозяин. Хочешь — неси оброк, хочешь — себе оставляй. Это ли не мечта любого мужика-страдника? У Демши даже излишки появились, но душа у него не купеческая, на торги не повезешь. Добрую треть оброка раз в год отвозил в имение княгини Пожарской, коя сделала его вольным человеком. Пашенные мужики Мугреева дивились, но Демша неизменно отвечал:

— Добро добром платится. До смерти буду княгине Марье благодарен…

Посидел чуток Демша на обрубке, полюбовался на свою «усадьбу» и вновь взялся за топор. Вскоре из избы вышла Надейка с Ваняткой на руках и глиняным кувшином.

— Поди намахался, Демушка. Испей-ка кваску.

Обернется Демша — и как всегда насмотреться не может на молодую жену. Не красавица, но глаза глубокие, как омут, и улыбка лучезарная. Добрая и веселая у него жена, нравом золотая. Другой год с ней живет и не нарадуется. Никак, сам Господь послал ему хозяйку Серебрянки.

Мудра, ох как мудра, оказалась княгиня Марья Пожарская! Пригляни-де жену в Мугрееве и живи с Богом. Если первую жену Варьку ему для «приплоду» выдали, как сенную девку госпожи, то нынешнюю он сам присмотрел. Была она не столь высокого роста, но телом ладная и шустрая, на женские дела спорая. Отец, Евсей Рожок, степенный, работящий мужик, не упирался: Демша ныне выгодный жених, правда, он чуть ли не вдвое старше Надейки, но то не беда. Тридцать лет для мужика — самая цветущая пора, за таким не пропадешь.

Надейка как глянула на своего суженого, так и обмерла. Стоял перед ней громадный мужичина с длинными, крепкими руками и с буйной шапкой белогривых волос на лобастой голове. Слегка продолговатое лицо обрамляла русая волнистая борода. Белая холщовая рубаха, казалось, вот-вот лопнет на его широченных плечах. Ну и богатырище! Когда зашел в избу, головой о матицу ударился. Поди, шишку себе набил, неуклюжий.

Смешинка загуляла в озорных глазах Надейки.

— Пойдешь за меня? — осевшим голосом вопросил Демша.

Надейка, нарушая побыт, вдруг сорвалась с лавки и уже в дверях проказливо воскликнула:

— Коль догонишь — пойду!

Демша растерянно оглянулся на хозяина избы. Куда уж ему, медведю, по селу за пичугой гнаться? Да и от мужиков стыдно, на смех примут.

Робок и застенчив был Демша в «жениховских» делах.

— Да ты не тушуйся, Демша. Она у меня шаловлива, но нравом добрая. Славной женой будет, не пожалеешь…

Не пожалел Демша. Всем взяла Надейка: и нравом добрым, и женской лаской, и радением ко всяким делам. Это она возжелала заиметь на починке корову и домашнюю птицу, эта она наловчилась косить траву горбушей и литовкой, это она подружилась с конем, подаренным княгиней Марьей, не боясь мчаться на нем даже без седла, уцепившись за гриву. Веселая, задорная оказалась у Демши молодая жена…

Вышла к повети с сыном на руках. Годовалый Ванятка! Сын, о коем так давно грезил.

Демша выпил ядреного ячменного квасу, утер широкой ладонью бороду, а затем взял из рук Надейки сына, подкинул над головой и счастливо улыбнулся.

— Растешь, Ванятка! Скоро помощником мне станешь. В леса будем ходить, бортные дерева осматривать. Медок-то любишь, а? Ах, ты славный мой!

Зеленые глаза Надейки сияли от счастья. Повезло ей с Демшей.

Глава 12 НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Демша так и застыл с топором. На взгорье поднимались пятеро вершников в цветных кафтанах. Екнуло сердце. Господи, неужели опять лихие люди пожаловали? Сколь горя они тогда принесли!

Торопко вывел со двора Гнедка, схватил саженную дубовую орясину, окованную жестью. «Оружье» приготовил после того, как вновь появился на Серебрянке с Надейкой. И вот сейчас, сидя на коне, он был готов сразиться с разбойниками, уверенный в том, что ему легко удастся одолеть лиходеев.

Отлегло от сердца, когда признал среди вершников юного княжича Василия в алом кафтане с серебряными застежками. Сдвинув на затылок шапку, подбитую лисьим мехом, княжич рассмеялся:

— Чисто Илья Муромец на богатырской заставе. Нет, ты глянь на него, боярин Григорий Васильич. Одним махом всех побиваху.

— Демша твой? — острые прищурые глаза боярина вперились в хозяина Серебрянки. — Могуч. К такому без пищали не подступишься.

Демша сошел с Гнедка, поклонился в пояс.

— Здрав буде, княжич. Не чаял тебя здесь увидеть.

— Чего не чаешь, скорее сбудется.

Василий показал рукой на приземистого всадника с рыжеватой бородой.

— То сродник царя, боярин Григорий Васильич Годунов.

— Сродник царя? Вона, — подивился Демша и отвесил боярину низкий поклон.

Есть чему было диву даться. Сродник царя пожаловал в дальний лесной починок!! Зачем, для какой надобности?

Видя недоуменное (и даже обеспокоенное) лицо мужика, Григорий Васильевич добродушно молвил:

— Да ты не волнуйся, милок. Никакого худа тебе не сделаем… Садись на коня да покажи-ка нам угодье свое.

— Угодье?.. Чего ж не показать. Милости прошу.

Зело доволен оказался Серебрянкой Григорий Годунов. Места здесь и впрямь чудные. Правда, одна изба всех не разместит, но в том беды нет, ибо шатров в Казенном приказе предостаточно.

И сама изба Годунову поглянулась: не черная, а белая, на высоком подклете, есть куда пожитки положить.

И супруга мужика пришлась по нраву: молодая, чистоплотная, проворная. Хозяйка! Стряпуха отменная. Ишь, какой стол собрала: медок, моченая брусника, соленые рыжики да груздочки. И варево доброе: наваристые мясные щи, щука отварная, каша гречневая на коровьем масле… Вот тебе и мужичья трапеза!

— А все говорят, что народ бедствует, — хмыкнул Григорий Васильевич. — Надо царя порадовать.

Демша молча посмотрел на боярина, но так ничего и не сказал. Ведал бы сей боярин, как живут подневольные мужики в Мугрееве.

Григорий же Васильевич, в другой раз объехав Серебрянку, и испив водицы в родничке, довольно крякнул:

— Зело вкусна, зело.

А княжич Василий, расстегнув застежки летнего ездового кафтана на малиновой камке, и вдохнув полной грудью легкий упоительный воздух, мечтательно произнес:

— Так бы и пожил здесь недельку.

Широко распахнул кафтан. Кумачовая рубаха, вышитая золотом и шелками, облепила ладное, гибкое тело.

— Лепота!

Сбросил кафтан, и от избытка молодости и силы, пробежал несколько шагов и высоко, пружинисто кувыркнулся, ловко приземлившись на крепкие, проворные ноги в сафьяновых сапожках.

— Однако, Василий, — протянул Годунов. — У скоморохов так наловчился?

— Сам, боярин. В своем саду мугреевском. Лет с семи. Еще показать?

— Буде, княжич, — неодобрительно молвил Годунов. — Не дело царскому рынде перед мужиками скоморошить.

— Прости, боярин.

Годунов обернулся к Демше.

— Лихие больше не наведывались?

— Бог миловал, боярин, — отозвался Демша, удивляясь осведомленности Годунова. Откуда он про лихих пронюхал? Никак, княжич рассказал.

А княжич и сам оставался в неведении. Два дня назад дворецкий вызвал его в свои покои и молвил:

— Починок Серебрянку ведаешь?

— Серебрянку?.. Как-то с приказчиком наведывался, боярин.

— С какой стати княжичу по починкам ездить?

— Матушка повелела. Ты, говорит, Василий, каждый свой починок должен оглядеть. Их всего-то у нас три.

— Рачительна твоя мать. И сколь тебе было, Василий?

— Четырнадцать годков.

— Похвально…Покажешь мне сей починок.

— ?

— Не хлопай глазами, рында. И не пытай, для какой надобности.

Ничего не пояснила Василию и мать, коя дала клятву царю, что пока Ксения не окажется на Серебрянке, даже ее дети не должны об этом ведать.

Вопрошающие глаза княжича, кои то и дело останавливались на Григории Годунове, ни сколь не смущали боярина — ни во время пути на починок, ни на самой Серебрянке. Одно лишь сказал:

— Я тоже когда-то любил по своим угодьям ездить.

На прощанье протянул хозяину Серебрянки пять рублей серебром.

— Справный ты мужик, Демша. Купи себе и супруге добрую сряду.

— Благодарствую, боярин.

«Другой бы в ноги упал, а этот лишь в пояс поклонился, — невольно подумалось Годунову.

Княжич надеялся, что Григорий Васильевич на обратном пути все же пояснит свое путешествие на Серебрянку, но тот промолчал.

Царь, чутко выслушав подробный рассказ сродника, молвил:

— Быть посему. Позови мне верховую боярыню.

Глава 13 ЗАГАДОЧНОЕ БОГОМОЛЬЕ

На Москве никого не подивила поездка царицы Марьи и ее дочери Ксении на богомолье в Троице-Сергиеву обитель. Озадачило лишь то, что на сей раз поезд царицы был втрое меньше обычного. Рассудили так: царь Борис, сберегая государеву казну, вознамерился отменить пышные выезды.

Еще ночью гудел весь царский терем. Всех на ноги подняли: кравчих, постельниц, ларешниц, мовниц… Казначеи еще загодя поспешали к царицыной Мастерской палате, дабы отрыть кипарисовые сундуки, коробья и ларцы, в коих хранилось выходное да ездовое платье. Открывали с особой предосторожностью, ибо всякое белье оберегалось от порчи, заговора и наговора. Упаси бог, ежели в сундуке или в ларце колдовской корешок окажется. Тогда казначеям — голова с плеч.

Всю ночь челядь не сомкнула глаз в кухонных избах, подвалах и кладовых, откуда собирали в путь-дорогу разные питья и яства. Тут тоже глаз да глаз: все должно быть свежее, не залежалое, отборное: мед, икра черная и красная, квасы и сбитни…

Из Москвы выехать — не птице из клетки выпорхнуть. Как из Кремля выбрался, по улицам и улочкам Китай-города, Белого города и Скородома проехать не так-то уж и просто, ибо народ со всего города сбегается поглазеть на царицын выезд. Тут без стрельцов не обойтись. Впереди идут стрельцы с батогами, за ними следуют скороходы с бичами, дабы путь расчищать. Кто только не лезет к громадной царицыной колымаге, расписанной золотом! Скороходы едва успевают кнутами размахивать.

За колымагой Марьи Григорьевны едут для оберегания царицы (четверо в рад) конные стрельцы в красных кафтанах, а за ними следует колымага царевны, в коей находится мамка и верховая боярыня, а уж потом — колымаги с боярынями, боярышнями, с сенными девушками. «За колымагами отряд с казной шатерной и столовой. Здесь и укладничий, и шатерничий и стольники, и подьячие, и ключники, и подключники, и истопники. В одной из повозок постели путные, в других — платья, белье и разная мелочь походная вместе со столами разъемными и стульями разгибными. Позади всего поезда «телега поборная. В нее складывают покупки, дары, которыми царице народ челом бьет, и все челобитные, что ей по пути подают. Рядом с телегой старший дьяк Царицына приказа шагает. Он челобитные принимает, что ей по пути подают».

Когда отъезжали от дворца, то до Фроловских ворот царицу сопровождал Григорий Васильевич Годунов в золотном кафтане с оплечьями, расшитыми драгоценными каменьями, и в собольей шапке, усеянной самоцветами. Опираясь на дорожный посох сандального дерева, боярин зорко посматривал на поезд и вспоминал слова государя:

— На тебя вверяю Ксению, боярин. Головой отвечаешь. Все ли продумал?

— Мыслю, оплоха не будет. Только бы царица не подвела.

— С Марьей у меня был уже разговор, лишнего не сболтнет, иначе…

Борис Федорович не договорил, но Григорий Васильевич отчетливо понимал, что стоит за царским «иначе».

Царица Марья была не только сварлива, но и болтлива, однако Борис Федорович ей строго-настрого наказал:

— Ты доедешь до Троицкой монастыря, а Ксения вместо обители окажется на одном из лесных угодий, дабы поправить здоровье.

— Да что я людям скажу?

— Скажешь, что Ксению недуг охватил, а посему возвращается в Москву.

— Но люди — не дураки. На Москву-то они без царевны вернутся, и почнут вертеть языками. Свинья скажет борову, а боров — всему городу.

— Ни кто на Москву не вернется. Они будут на лесном угодье с царевной, и каждый станет держать язык за зубами. Сама держи рот на замке, а коль не удержишь — в монастырскую келью спроважу. И на том тебе свое царское слово даю.

Веско и непреложно заявил государь.

Обижена была Марья. Эк чего удумал супруг! Отправить в леса дремучие, и без ее материнского пригляда. Верховая боярыня — не родная мать, разве можно на нее во всем полагаться? И где жить? В дебрях, среди зверья и леших. Никак из ума выжил государь. В такой глухмани никакой шатер не спасет. Прибежит ночью ведмедь и в клочья шатер раздерет, чадо усмерть перепугает, а то и вовсе живота лишит. Страсти какие! И ради чего? Чадо потешить, будто ей в тереме худо живется, будто не с золотого блюда ест и пьет. И впрямь спятил государь. Вначале норовила отговорить его от глупой затеи, но Борис вспылил, назвал ее «недотепой» и пригрозил наказаньем. Пришлось, скрепя сердце, смириться, ибо царь перекоров не терпит. Но душа Марьи пылала гневом. В кой раз она понуждена подчиниться воле супруга!

Еще с полпути на Москву был послан гонец, что царевна малость занемогла, и что царица не ведает: ехать ли Ксении до обители, или возвращаться ей во дворец. Пока же поезд медленно, с длительными остановками, двигался к монастырю. И вскоре (вот уж Марья не ожидала!) поезд догнал сам дворецкий, Григорий Годунов, с наказом от государя: царевне быть на Москве.

Поезд царевны возвращался в стольный град совсем малым: еще загодя дворецкий отобрал лишь самых необходимых царевне людей, среди которых оказался и Василий Пожарский. Узкая дорога к Серебрянке, по коей едва проходила колымага, была заранее расчищена дворовыми людьми Годунова.

Ксения узнала о поездке на Серебрянку еще на Москве и тому была обрадована. Сейчас она сидела на атласном тюфяке, расписанном розами, репьями да птицами и, откинув персидскую камку с колымажного окна, разглядывала через слюду пышные разлапистые сосны.

— Ой! — вдруг встрепенулась она. — Белка! Белка по древу скачет, боярыня! Я недавно ее на бумаге живописала. Какая она пушистая!.. А на Серебрянке и вправду есть серебряный родник?

— Вправду, государыня царевна. Вода из родника как серебряная. Скоро увидишь…

Все последнее время Демша не переставал удивляться. Жили тихо, покойно и вдруг все круто изменилось. Ни с того, ни с сего на Серебрянку аж царев сродник пожаловал! Все выглядел, высмотрел, поднес пять рублей — и был таков.

Раздумчиво скреб потылицу, но на ум ничего не вспадало.

Надейка была удивлена не меньше супруга. Чего только не передумала своим бабьим умом и как-то молвила:

— Занарок царев боярин не приедет. Никак, починок помышляет у нашей княгини отхватить.

— Да и я о том мекал, но для какой надобности он мне такие деньжищи отвалил? Чудно, Надейка.

— Наказал новую сряду купить.

— Зачем нам сряда? Нам и в своей одежке повадно… Нет, тут что-то не так.

Вскоре на починок вновь приехали три молодца, кои сопровождали царева сродника на Серебрянку. Крепкие, статные, вооруженные саблями и пистолями.

Демша еще с утра собирал соху, а была она из рассохи, двух сошников, палицы, обжей и подвоя. Дело на первый взгляд не такое уж и копотливое, но стоит допустить при сборке промах, как соха начнет при пахоте «капризиться»: криулять, ковылять, выскакивать из борозды, заглубляться на два-три вершка меньше или глубже. С сохой шутки плохи, а посему надлежит относиться к ней со всем почтением и тщанием.

Демша так увлекся работой, что не заметил подъехавших к избе всадников.

— Встречай гостей, Демша! — весело воскликнул один из молодцов.

Вздрогнул Демша, ибо не привык он к неожиданным чужим голосам, но когда выпрямился и признал всадников, то обычаем молвил:

— Милости просим. Гостям завсегда рады.

— Кваском не угостишь? Горло пересохло.

— От чего ж не угостить?

Но молодцы с коней не сошли, ибо один из них вспомнил про ключ.

— К роднику, братцы! Там водица отменная.

Птицей сорвались. Демша проводил их озабоченно-вопрошающим взглядом. И чего примчали?

Вошел в избу. Надейка поила молоком сына. Глянула на неспокойное лицо супруга, отложила кринку.

— Что приключилось, Демушка?

— Сызнова царевы люди нагрянули.

Надейка только и выдохнула:

— О, Господи!

Государевы жильцы (а это были они) появились в избе с переметными сумами.

— Получай сряду, хозяева!

На лавку полетели кафтаны и летники доброго сукна, телогреи, сарафаны, рубахи, порты, чоботы, башмаки, шапки, волосники, убрусы…

Надейку оторопь взяла: женские рубахи были белого и красного цвета, с длинными рукавами, расшитыми и украшенными запястьями; летники — из дорогой камки червчатого цвета, телогреи — из тафты, чоботы и башмаки — из юфти и сафьяна… Пресвятая Богородица, какая богатая сряда! Глаза разбегаются.

— Что? — озорно глянув на молодую хозяйку, подмигнул статный чернобровый жилец. — Довольна, женка?

Надейка не ведала, что и молвить. Демша же озадаченно произнес:

— С какой стати, люди добрые?

— Боярин Григорий Васильич Годунов приказал привести. Ты, никак, пять рублей-то на сряду не использовал.

— Так ить… На торги ехать далече. Я верну.

Демша пошарил за иконой Николая Чудотворца и протянул черноусому (никак был за старшего) серебряные монеты, завернутые в тряпицу.

— Сполна верну, ни полушки не истратил.

— Спрячь, Демша. Сии деньги тебе еще сгодятся.

— Тогда и сряду забирайте. Задарма не возьму. Да и одежа не мужичья. Чай, в лесу живем.

Жильцы переглянулись и добродушно рассмеялись.

— Чудной ты мужик, Демша. Ему царев боярин, почитай, кафтан со своего плеча жалует, а он нос воротит. Негоже, ох, негоже.

— Так ить, — смутился Демша, — будто манна с небес. — И пошто мне это всё?

— Наряжайся и носи на здоровье. Скоро изведаешь.

Жильцы поснедали, что Надейка собрала на стол, отдохнули часок на спальных лавках — и восвояси, оставив хозяев избы все в том же замешательстве.

Глава 14 ПТИЦА ВОЛЬНАЯ

Пока поезд царевны копотливо продвигался к Серебрянке, к избе Демши примчал княжич Василий Пожарский. Увидел Надейку подле колодезя, весело воскликнул:

— Здорово, женка! Где хозяин?

У Надейки липовое ведерко выпало из рук.

— А он, княжич… Он бортные дерева ушел оглядывать. Вечор вернется.

— Вот незадача, — огорчился Василий. — Он позарез здесь надобен. Как его сыскать?

— Мудрено, княжич. Не сыскать тебе.

— А-а! — отчаянно взмахнул рукой Василий. — Укажи, в какой стороне. Может, и сыщу!

— Тщетно, княжич. Версты две от Серебрянки. Заблудишься. Но ты не отчаивайся, я сейчас.

Надейка убежала в избу, глянула на спящего Ванятку, осенила его крестным знамением и выбежала на двор.

— Гнедка, княжич выведу.

Василий рот разинул: женка выехала со двора на оседланном коне! На том самом коне, коего мать подарила Демше. Чудны дела твои, Господи, отроду такого не видывал. Баба на лошади!

— Поехали, княжич!

Глаза Надейки задором брызжут. Любо ей на Гнедке прокатиться. А на княжича смешно посмотреть: глаза на лоб, будто чудо-юдо перед собой увидел.

Ловко, уверенно пробиралась через лес Надейка, все больше удивляя княжича. Ай да женка, думал он, ай да лихая наездница. И как в седле держится, как изворотливо поводом управляет. Никак, Демша всему обучил.

А Демша, тем временем, занимался с «божьими угодницами», кои «людям на потребу, Богу на угоду». Занятное это дело. Пока жил на Серебрянке, Демша отыскал в хвойном лесу с десяток дерев, удобных для пчел, в каждом из них вырубал борть, обделывал ее колодами-должеями, чтобы их можно было вынимать, сажал матку, загодя поместив ее в маленькую клеточку и высыпал в колоду пчел; и как только у божьих угодниц появлялись соты, матку избавлял из своего плена. Соты с каждого бортного дерева вырезал лишь наполовину, вторую — оставлял пчелам, дабы в студеное время божьих угодниц не обижать.

Сейчас Демша мед не отбирал, а лишь осматривал дупла: целехоньки ли, не поразбойничал ли лесной архимандрит? И такое случалось. Прошлым летом пришел отбирать соты, а на бортном древе, разворотив дупло, сидел медведь и, не взирая на лютое нападение пчел, лакомился медом. Кричать на косолапого не было смысла: в такие минуты медведь забывает обо всем на свете, да и человека он не боится. Остается одно: ткнуть архимандрита орясиной, что Демша и сделал. Косолапый издал страшный рев, кубарем свалился с древа, а затем, увидев человека, нарушившего его излюбленную трапезу, угрозливо поднялся на задние лапы и вновь издал злобный рев. Шерсть на его загривке поднялась дыбом и зашевелилась. Сейчас он ринется на человека и раздерет его своими могучими лапами.

Но Демша сам обладает медвежьей силой. В руке его рогатина, с коей он всегда ходил в лес, ведая, что может столкнуться с архимандритом, тем более, когда идет к бортным деревьям. Одна из медведиц уже познала его страшную силу, угодив под его острую рогатину. И вот вновь косолапый готов пойти на смертный бой с огромным хозяином Серебрянки. Но того не случилось: мужичина так устрашающе рявкнул, что косолапый напугался и неторопко удалился в чащу.

— Вот так-то, Михайло Потапыч, — усмехнулся Демша.

Присел на валежину и вскоре услышал ржание коня. Гнедок! По запаху хозяина учуял. Но что случилось? Почему Надейка отъехала от избы?

Встревожился Демша. Встал и отозвался на ауканье жены.

— Здесь я!

Встречу не только Надейка, но и… княжич Василий.

Только дорогой к починку изведали его хозяева о загадочных приездах на Серебрянку государевых людей. Но весть о приезде царевны Ксении Годуновой была настолько ошеломляющей, что Демша даже Гнедка остановил.

— Царевна?.. На Серебрянку?!

— Пресвятая Богородица! — только что и нашлась сказать Надейка, сидевшая на коне позади мужа.

— На Серебрянку, Демша. Смотри, лицом в грязь не ударь. Приоденься в добрую сряду, и встречай государыню царевну земным поклоном. Царевна поживет у тебя с недельку.

— В мужичьей избе?.. На мужичьем харче? Не разумею своим скудным умишком, княжич.

Лицо Демши было настолько растерянным и убитым, что Василий рассмеялся:

— Да не пугайся ты, Демша. Ни изба, ни снедь твоя не понадобятся.

— Святым духом, что ли царевна будет кормиться?

— А царевна скатерть-самобранку привезет, — вновь рассмеялся княжич. — Ну, буде дивиться. Поспешим, Демша!

Как сошла из кареты царевна, так и застыла зачарованная. Господи, какая райская благодать окрест! Все, о чем она так долго грезила, предстало наяву: и солнышко щедрое да ласковое, и рощица зеленая, и речушка хрустально-светлая, и небо неохватное да изумрудное. Куда не кинешь взор, всюду сказка волшебная, наглядеться нельзя. А воздух, воздух какой! Чуткий, нежный, медовый.

Ни с чем не сравнимое упоение охватило царевну. Дивное и сладостное. Она слушала звонкие трели жаворонков, видела порхание необыкновенно прекрасных легкокрылых бабочек, ощущала запахи чистых, благоуханных трав, и ее впечатлительно-восторженная душа переполнилась от избытка божественных чувств.

Глава 15 ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Серебрянку усеяли шатры. В одном из них разместился Григорий Васильевич Годунов, в другом, значительно меньше — княжич Василий Пожарский и два стольника, в третьем — разная обслуга. В рогожных палатках расположился десяток стрельцов. Все шатры и палатки раскинули у речушки.

Шатры же царевны с боярынями, боярышнями и сенными девушками раскинули у березовой рощи, близ родничка.

Еще загодя Григорий Васильевич строго-настрого предупредил всю мужскую половину:

— К царевне никому не подходить и глаза на нее не пялить. Всяк занимается своим делом. Стрельцам же днем объезжать и досматривать починок, а ночью стоять в карауле близ шатра царевны. Оберегать накрепко! Коль что неладное заприметили — будить меня немешкотно и в любой час. За любую промашку буду нещадно наказывать.

С глазу на глаз потолковал боярин с княжичем Василием.

— Тебе особый наказ, рында. Куда бы не следовала царевна, следовать и тебе за ней, но украдкой, дабы она тебя не заметила. Ты должен стать тенью государыни-царевны.

— Всегда рядом с царевной моя матушка. Она, боярин, может меня и заприметить.

— Может, но и виду не подаст. С ней у меня уже был разговор.

— А ежели что, не приведи Господи, с царевной недоброе случится? Могу я прийти на помощь?

— Разумеется, но твердо запомни, рында: с царевной ничего не должно случиться. Ничего! Ни мне, ни тебе головы не сносить.

Первые два дня выполнять наказ Григория Годунова было довольно легко: далеко от своего шатра она не уходила. Зато на третий день она пошла через луг к речушке и пошла именно к тому месту, кое заканчивалось высоким обрывом.

Екнуло сердце у Василия. А вдруг у царевны закружится голова, и она сорвется в речушку? Правда, рядом стоит матушка с боярышнями и сенными девушками, но доглядят ли они за царевной?

Княжич, скрываясь в высокой траве, как можно ближе подступил к Поветне, готовый сорваться к царевне в любую минуту. А Ксения и в самом деле подошла к самому краю обрыва. Василий увидел, как матушка подхватила ее под руку, свободной же рукой показала царевне на вековую, величавую дубраву, раскинувшуюся в полуверсте от речушки. Ксения о чем-то заговорила, а затем оглянулась в сторону березовой рощи, и Василий впервые разглядел ее удивительно-прекрасное лицо. Разглядел и… почему-то смутился. Сердце его забилось, щеки зарделись, как у красной девицы. Никогда в жизни он не видел такого чарующего девичьего лица. И пока царевна любовалась рощей, княжич, затаив дыхание, любовался Ксенией.

Когда царевна возвращалась к своему шатру, Василий рухнул ничком в траву, чувствуя, как горят его пылающие щеки.

На четвертый день Ксения пошла прогуляться по роще. Бог словно предумышленно радовал царевну погожими днями. Белоногие березы, облитые ласковым щедрым солнцем, о чем-то тихо и трепетно шептали своей изумрудной листвой. И Ксения, очарованная прелестью рощи, вдруг тихо запела. Из ее чистой, ангельской души выплеснулись протяжные слова:

Вначале Ксения пела вполголоса, но затем песня отчетливо донеслась и до княжича, наблюдавшего за царевной из-за деревьев. Василий замер. Он вновь изумился: теперь уже проникновенному, певучему голосу. Песня, чистая, сильная и задумчивая, заполонила, казалось, не только сенистую, завороженную рощу, но всю Серебрянку. Боже, какой же у царевны напевный и сладкозвучный голос! Даже птицы прекратили щебетать, травы застыли, ветви берез перестали шелестеть своей трепетной листвой. Слушают, слушают грудной и задушевный голос царевны.

Ах, как пела Ксения! Пела словно певчая птица, вырвавшись из золотой клетки на сладкую волюшку. Пела ее душа.

Василий, прижавшись к древу, и забыв обо всем на свете, оцепенел. Он видел чудесное лицо царевны, слушал ее необыкновенно-прекрасный голос, и его сердце сладко заволновалось, переполнилось каким-то невиданным для него упоительно-восторженным чувством, коего он никогда не испытывал. Ему вдруг неукротимо захотелось подбежать к Ксении, упасть перед ней на колени и горячо молвить:

— Ты люба мне, царевна, люба!

И княжич едва удержался от необоримого порыва. А затем ему захотелось, чтобы на царевну вдруг напали какие-то злодеи, и тогда он отважно бросится на них, всех победит своей острой саблей. Ксения перепугается, но он прижмет ее к своей груди и успокоит:

— Никого не бойся, государыня царевна. Я всегда буду твоим заступником.

Жаль, ох как жаль, что на царевну не напали лихие люди!..

Конечно же, побывала Ксения и в избе хозяина Серебрянки. Встречал ее у ворот все тот же высоченный мужик в суконном темно-зеленом кафтане с открытым лицом и добрыми, слегка оробелыми глазами. Таких огромных людей царевна сроду не видывала. (Теперь каждый деревенский мужик будет ей казаться богатырем).

Демша земно поклонился и, заметно волнуясь, произнес:

— Милости прошу в дом, государыня царевна.

Впервые оказалась Ксения в крестьянской избе и приятно удивилась ее простоте и чистоте. Все было добротно и основательно. От толстенных бревенчатых стен духовито пахло смолой, тем духом кондовой сосны, который сохраняется долгие годы и который живителен для каждого русского человека.

Ксения привыкла жить в роскошных теремах, порой так изукрашенных и обряженных, что в очах рябит от сверкающей позолоты, ярких ковров и цветастых, переливающихся тканей.

Ничего подобного нет в крестьянской избе. Голые, ни чем не обитые стены, дубовые лавки, покрытые рогожами, нехитрая посуда, не отделанная златом и серебром. Но больше всего привлекла царевну здоровенная глинобитная печь с полатями. Она совершенно не была похожа на печи в теремах. Те были круглые, из синих или зеленых изразцов на ножках — с колонками, карнизами и городками наверху; на изразцах изображены травы, цветы и разные узоры. В избе же Демшы стоит что-то большое и невнятное, пышущее теплом.

— Поведай мне, Демша, как сия печь сотворена.

Демша, и без того оробевший, и вовсе растерялся. Чудно! Кажись, любой человек ведает, из чего печь сбита, а царская дочь, будто чудо перед собой увидела. Аль во дворце не такие же печи?

— Чего глазами хлопаешь, Демша? Поведай государыне царевне, — подтолкнула мужика строгим словом Мария Федоровна.

— Дык… Завсегда рад.

Демша ступил к печи и принялся показывать рукой.

— Вот то опечье, низ, битое из глины и песка основанье, далее — подпечье, простор под опечьем, а вот запечье или закут, простор между печью и стеной избы. Здесь всякий скарб хранится: кочерги, ухваты, кадушка с водой, кринки. А вот припечек или голбец. Нутро же печи зовется подом, над ним свод, впереди его — очаг или шесток с загнеткой, отделенный очелком от пода. В очелке — чело, а над шестком кожух и труба. Ничего мудреного, государыня царевна.

Ксения улыбнулась. Демша сыпал названиями, кои ей ни о чем не говорили. Казалось, легче латынь постигать, чем запомнить все составные крестьянской печи.

В очаге, на едва мерцающих углях, стояли железные горшки с варевом.

— Что готовишь, Демша?

Демша оглянулся на супругу, и так бойко ответила:

— В одном — щи томятся, в другом — репа распаривается, а в третьем — каша гречневая, государыня царевна.

— Щи томятся. Как это?

— Томятся? Парятся на медленном огне. Уж такая получается вкуснятина, государыня царевна. Пальчики оближешь!

— Угостишь меня?

— Еще как угощу, государыня царевна. И репой пареной, и кокурками, и блинчиками на коровьем масле, и молочком топленым…

Облачена была Надейка в голубой сарафан, застегнутый сверху донизу оловянными пуговками, на ногах — легкие башмачки из алой юфти, на голове — волосник, повязанный сверху белым убрусом. В маленьких мочках ушей Надейки сверкали серебряные сережки.

«Какая она милая и шустрая», — подумалось Ксении.

Все-то царевна отведала из вкусной и здоровой крестьянской снеди, и сама себе подивилась: если в теремах ее почти никогда не тянуло к питиям и яствам, то здесь всю неделю, проведенной на чистом воздухе, она с удовольствием вкушала подаваемые ей блюда, а сейчас с еще большим удовольствием она испробовала еду, приготовленную руками крестьянки. Права оказалась хозяйка избы. Вкуснятина!

Одного не ведала царевна. До ее прихода в избу, к хозяевам Серебрянки наведался Григорий Васильевич Годунов с царскими поварами. Натерпелась страху Надейка! Все-то повара высмотрели, выглядели, вынюхали, даже на зуб пробовали.

— Репу-то где хранила?

— В погребке, батюшка. Крепкая, сочная, будто с грядки. Попробуй.

И повара репки откусили и сам дотошный боярин. А потом за капусту принялись: и за квашеную, и за белокочанную, и за ту, что шла на щи белые и на щи серые. У Надейки, вначале насмерть перепуганной, даже смешинка на лице загуляла. Боярин сунул щепоть капусты в широкий, губастый рот и едва не подавился.

Дошел черед и до моченой брусники, клюквы, соленых и сушеных грибов. Особенно въедливо боярин осматривал соленые грибы — рыжики и белые грузди. Молвил поварам:

— По себе ведаю. От грибов может всякая пакость в животе приключится. А посему навалитесь на них в три горла. Утро покажет.

Утром повара на животы не жаловались. И все же боярин строго упредил:

— Кажись, хозяйка ты отменная, но коль после твоей снеди царевна занедужит, быть тебе биту нещадно.

Но все обошлось. Вкусная трапеза (да и сама молодая хозяйка) настолько понравились Ксении, что она сняла со своих ушей золотые сережки и протянула их Надейке.

— Прими сей дар, милая Надеюшка, за доброту твою и прелестный стол.

Молвила так тепло и задушевно, так трогательно, что у Надейки слезы на глаза навернулись. Растроганно пала на колени, принялась, было, высказывать благодарные слова, но царевна положила свои легкие, нежные руки на ее плечи и молвила:

— Зачем же так, Надеюшка? Встань, миленькая…

А Демша лишь смущенно крякал в русую бороду.

За две недели, проведенные на Серебрянке, не узнать стало «затворницу» государева дворца. Посвежела, еще больше похорошела, а главное стала веселой, бодрой и жизнерадостной. Да и как такой не стать, коль каждое утро умывала свое лицо ключевой водицей из родничка, ходила к речушке росными травами, гуляла по светлой роще, дышала живительным воздухом, а раз даже по грибы напросилась, где приключился с ней удивительный случай.

Боярин не хотел, было, отпускать царевну в лес, кой таит в себе немало опасностей. Но Ксении так понравилась жизнь на волюшке, что она не только еще больше расцвела, но и стала более смелой и настойчивой, чего никогда не случалось в царских теремах.

— Ты уж прости меня, боярин Григорий Васильевич, но я схожу в лес за грибками.

Дворецкий, вспомнив слова Бориса Годунова, не стал перечить.

— Всё, что дочь моя запросит, изволь выполнить. Лишь бы никакой порухи не было.

Пришлось боярину зело покумекать над грибным выходом царевны. Допрежь всего в лес был послан Демша с наказом сыскать грибное место. Тот озаботился:

— Ныне август не шибко на грибы угораздило. Дождей выпало мало.

— Надо сыскать, Демша, а когда сыщешь, женке своей укажи. Она вкупе с верховой боярыней пойдет.

Демша отыскал одну грибную полянку, коя находилась в начале темного леса. В день выхода царевны Григорий Васильевич не только отрядил в лес княжича Василия, но и пятерых стрельцов.

Когда царевна, в сопровождении верховой боярыни и сенных девушек и Надейки, вышла на поляну, случилось непредвиденное. Княжич заметил, как на поляну вдруг вылез из чащи огромный сохатый с ветвистыми рогами и нетропко двинулся в сторону царевны.

— Назад! Наза-ад! — что есть мочи закричал Василий.

Сохатый замер, а княжич стремительно побежал к перепуганной царевне, коя и в самом деле устрашилась, увидев невдалеке невиданное животное.

Взбудораженный княжич обнял царевну за плечи, а затем прижал к себе.

— Не бойся, государыня царевна! Я спасу тебя. У меня сабля и пистоль!

После этих слов Василий и в самом деле выхватил пистоль и бесстрашно двинулся на сохатого, но тот, никогда не ведая пистольного огня, удивленно посмотрел на людей, нарушивших его царственное шествие, плавно развернулся и, задевая рогами ветви деревьев, скрылся в чаще.

— Спасибо тебе, сынок, — судорожно глотнув воздух, вымолвила из побелевших губ Мария Федоровна.

Княжич, оказавшийся без шапки (потерял, когда ринулся к царевне), пришел в себя и поклонился Ксении большим обычаем.

— Прости, государыня царевна.

Впервые Ксения так близко столкнулась с Василием. Стоял он перед ней высокий, сероглазый, с шапкой густых русокудрых волос, весь ладный, пригожий.

— Это ты меня прости, княжич. Не подобало мне в лес ходить. Вон и стрельцы всполошились.

Стрельцы, услышав громкий выкрик Василия, выбежали к поляне, но тотчас попятились в лес, увидев отмашку верховой боярыни.

— Ступай и ты, Василий.

— Ухожу, ухожу, матушка.

Царевна, оправившись от пережитого, увидела в сажени от себя два гриба с красными шляпками, выглядывающими из травы, и тотчас забыла обо всем на свете.

— Боже, какие они красивые! Как они называются, Надеюшка?

— То грибки боровые, государыня царевна. Съедобные. Их можно жарить и солить.

— А вот еще! — радостно воскликнула Ксения. — Этот еще прекрасней.

— Не срывай, государыня матушка. Худой, не съедобный сей гриб, из него отравное зелье готовят.

— Из такого-то красивого? Какая жалость. Гриб — загляденье.

Царевна огорчилась. Она-то до сих пор не ведала, что не всякий гриб к еде пригоден.

А Надейка вдруг сунула какой-то гриб в рот и принялась его жевать. Не только Ксения, но и верховая боярыня с сенными девушками подивились:

— Да разве можно сырой гриб есть?!

Всеобщий испуг рассмешил Надейку:

— Так он и зовется сыроежкой. Бывает, заплутаешь в лесу, есть захочется, а сыроежка выручит. Съешь три-четыре грибочка — и, почитай, сыт.

— Хочу и я откусить, — молвила Ксения.

— И мы! — закричали сенные девушки.

А затем все посмотрели на верховую боярыню, но Мария Федоровна, несмотря на просьбу царевны, на такое «яство» не решилась.

— Допрежь надо их в водице промыть, мало ли чего. Глянь, сколь разной всячины к ним прилипло.

— То хвойные иголки, матушка боярыня.

— Хвойные? — заинтересовалась Ксения. — Что сие означает?

— От хвойных деревьев. Сосны да ели, государыня царевна.

Надейка не переставала удивляться на царевну (ничегошеньки-то не ведает!), а царевна — все новым и новым открытиям.

Выходили из леса густым и высоким кочедыжником, с толстыми корневищами и бурой чешуйчатой листвой.

Надейка загадочно поднесла к губам палец.

— Ступайте тихонько, дабы кочедыжнику зла не причинить, ибо он большим волшебством обладает.

— И каким же, Надеюшка?

— Великим, государыня царевна. Послушайте, что мне бабушка покойная поведала. Есть за тридцать три версты от града стольного лес вельми дремуч. Осередь лесу — полянка малая. На полянке — кочедыжник, цветок всемогущий. А расцветет он единожды в год, в полночь на Ивана Купалу, и горит огнем ярым. И ежели кто сей кочедыжник отыщет, тому станут ведомы все тайны, и ждет его счастье неслыханное. Он может повелевать царями и правителями, ведьмами и лешими, русалками и бесами. Он ведает, где прячутся клады несметные, и проникает в любые сокровищницы. Лишь стоит ему приложить цветок к железным замкам — и все рассыпается перед ним. Но взять сей чудодей-цветок мудрено, ибо охраняет его адская сила, и лишь человеку хороброму дано сорвать сей огненный кочедыжник. С другого же — злой дух сорвет голову. Не каждый дерзнет на оное. А вот моя бабушка дерзнула и засобиралась на полянку волшебную.

Ксения слушала сказочную и напевную речь Надейки, затаив дыхание.

— Бабушка?

— Бабушка, когда она девицей была. Она в ту пору красна молодца возлюбила, душой иссохла, а он к другой сердцем тянулся. Вот и надумала она сыскать тот цветок и в полночь ждать, покуда кочедыжник огнем не загорит, а как загорит — сорвать его, и тогда с ней окажется добрый молодец.

— И сходила-таки?

Ксения, очарованная сказом, так и впилась своими чуткими бархатными очами в лицо Надейки.

— Не сходила, государыня царевна, одумалась: намедни видение было. Явилась ей сама Пресвятая Богородица да изрекла: «Не ходи на Ивана Купалу в лес. Тяжкий грех — молодца от суженой уводить». Поплакала, покручинилась — и смирилась. Так вот и прожила одна-одинешенька.

— Вот как в жизни бывает. Жаль твою бабушку.

— Зато на внучат ей повезло, государыня царевна. Семеро по лавкам.

— Это как, Надеюшка?

Вопросы, вопросы. Они так и сыпались из уст царевны, пока шли до ее шатра. Затем она подумает: «Девушка из простолюдинок, а как много всего ведает! Оказывается, народ разумнее царей, кои живут в золотых дворцах и так мало всего знают. Что книги и латынь по соотнесению с таким, казалось бы, нехитрым и в то же время, мудрым бытом народа?»

И эта мысль поразила Ксению. Непродолжительная жизнь на Серебрянке во многом опрокинула ее суждения о бытие сущем.

А для боярина Григория Годунова оставалось последнее испытание. Самое тяжкое и серьезное. Ксения, уж, коль ей предстоит стать королевой Ливонии, должна научиться верховой езде. На Серебрянку еще неделю назад были доставлены не только аглицкое женское седло, но и арабская лошадь. Прибыл и телохранитель царя Жак Маржерет. Когда-то сей французский подданный сражался на стороне короля Генриха Четвертого, затем, с наступлением мира, попал на службу к князю трансильванскому, потом к королю венгерскому, участвуя в их войнах с турками; перешел затем на польскую службу капитаном пехотной роты и, наконец, в 1600 году, по предложению Посольского дьяка Афанасия Власьева был принят на русскую службу Борисом Годуновым, который назначил его капитаном немецкой роты и дал ему отряд всадников. Жак Маржарет отменно владел саблей и шпагой и когда-то обучал зарубежных принцесс верховой езде. Но то было в Венгрии и Франции, где верховая езда королевских особ была обычным делом и не вызывала кривотолков среди вельмож. Русь не знала таких примеров, да и не хотела. Но Борис Федорович, не взирая на враждебные взгляды бояр, делал все новые и новые шаги в сторону Европы… Иногда в открытую, а иногда тайно. Вот и поездка Жака Маржарета была окружена неимоверной тайной. Никто на Москве не должен ведать, что царская дочь готовится стать королевой Ливонии. Даже сама Ксения пока об этом ничего не ведает, полагая, что государь батюшка захотел укрепить ее здоровье тайной поездкой на Серебрянку.

— Всем ли ты довольна, царевна? — спросил Григорий Васильевич, придя в шатер Ксении.

— Всем! — без раздумий отозвалась царевна. — Я очень благодарна батюшке, кой сделал мне такой бесценный подарок. Здесь все прекрасно. Райский уголок!

Слова царевны были искренними и восторженными.

— Рад за тебя, царевна. Но ты не забыла еще об одном посуле государя?

Ксения призадумалась. Кажется, все, о чем она мечтала, с лихвой исполнилось. Впрочем… Но батюшка, наверное, пошутил, сказав, что на Серебрянке она сядет на «златогривого коня». Конечно же, пошутил, о том не следует и боярину рассказывать.

Но боярин сам напомнил:

— Никак, запамятовала, царевна, про коня златогривого. Будет конь!

— Ужели и то возможно? — обрадовалась Ксения.

— Для царской дочери ничего невозможного нет. То будет завтра поутру.

Но радость Ксении вскоре померкла. Она представила себя сидящей на коне и… перепугалась. Это в грезах хорошо лететь на златогривом коне, а наяву? Да как же она в женском платье взберется на седло?! От людей совестно.

Как-то видела Надейку и диву далась. Та вывела со двора оседланного коня, подоткнула подол сарафана, вставила ногу в стремя, ловко перекинулась в седло, выпрямилась, затем натянула повод, озорно гикнула — и куда-то помчала. Вот тебе и Надейка! Нет, она так никогда не сможет, да и зазорно так на коня взбираться.

Поделилась своими страхами и сомнениями с верховой боярыней, на что та молвила:

— Надейка — из мужичья, вот и вытворяет бог весть что. Твоя же верховая езда, государыня царевна, будет достойной, с соблюдением всех приличий. Ты останешься в женском платье, но тебе не придется переметываться через седло, как сие делают мужчины.

— Да как же, боярыня?

— Седло будет особое, ты будешь сидеть на нем, как в креслице, боком к голове коня. Его уже привезли. Конь арабский.

— Из таких-то стран чужедальних. Ох, страшно мне, боярыня.

— Не тушуйся, государыня царевна. Я уже зрела сего коня. Он не столь высок и не строптив, прекрасно обучен выездке. На оном коне ты получишь большое удовольствие.

— Ох, не знаю, не знаю, боярыня… А кто меня на седло подсадит?… Может, княжич Василий?

— Отчего ж Василий, государыня царевна?

Вопрос Марии Федоровны смутил Ксению. Потупив очи, она прошлась вдоль шатра, а затем, с пунцовыми щеками, тихо ответила:

— Василий — храбрый. Он защитил меня от страшного зверя.

Мария Федоровна улыбнулась. Она помышляла сказать, что сохатый — не такой уж и страшный зверь, коль спокойно ушел от людей, но не стала разуверять Ксению, а вот ее слова о сыне пришлись верховой боярыне явно по душе: восприимчивая царевна надолго запомнит Василия, что само по себе полезно для семьи Пожарских. В жизни всякое может случиться.

— Княжич Василий и рад бы тебе услужить, государыня царевна, но ты сама ведаешь, что царевне не дозволено быть в обществе чужих мужчин, опричь своих родичей.

— А кто же мне поможет?

— Тот, кто прислан самим государем.

— Мой братец Федор? — обрадовалась Ксения.

— Нет, не братец… Ты только не пугайся, государыня царевна, и ничему не удивляйся… Подданный французского короля Генриха Четвертого, мушкетер Жак Маржарет, а ныне начальник караула государева дворца.

— Пресвятая Богородица! Иноверец?!

Пораженная словами верховой боярыни, Ксения опустилась в кресло и сложила руки крестом на груди, как бы заслоняясь от чего-то дурного или бесовского.

— Говорила же: не пугайся. Сей иноверец ведает личной охраной твоего батюшки. Весьма надежный человек, к тому же он отменный учитель верховой езды. Только ему великий государь доверил сие важное дело. Ради Бога, не волнуйся, государыня царевна. Завтра у тебя будет прекрасное утро. Ты пойдешь на прогулку в рощу и там встретишь своего учителя. Он довольно сносно говорит на русском языке.

Перед сном царевна долго стояла перед дорожным киотом, составленным из наиболее чтимых икон в серебряных ризах. Молилась, молилась…

Глава 16 МУШКЕТЕР МАРЖАРЕТ

Завершив утреннюю трапезу, Ксения, в сопровождении верховой боярыни и всего лишь одной сенной девушки Оришки, вышла из шатра в сторону березовой рощи. И на сей раз порадовало солнечное погожее утро. Царевна мягко ступала алыми бархатными башмачками по выкошенной Демшей траве и вдругорядь любовалась березами. Теплые, рдяные лучи солнца, пробиваясь через трепетную малахитовую листву, освещали ее чистое, ясноглазое лицо, играли на легком серебряном венце с жемчужными подвесками. Тиховейный игривый ветерок слегка ворошил ее черные роскошные волосы, ниспадавшие на изящные округлые плечи.

Шла, любовалась рощей, но на душе ее было далеко не безоблачно, как в прежние дни, когда душа ее пела и безмерно отдыхала. Как ни успокаивала ее верховая боярыня, но предстоящая езда на «златогривом коне» по-прежнему волновала сердце Ксении.

Впереди, среди берез, мелькнула неясная фигура в серебристом кафтане, и царевне почему-то показалось, что в роще находится княжич Василий, но фигура тотчас исчезла. Погрезилось, подумалось Ксении.

Но вскоре перед царевной оказался боярин Григорий Васильевич, возле коего стоял какой-то безбородый незнакомец со щегольскими, лихо закрученными усами. Был он лет тридцати, ладный, подбористый, облаченный в короткий русский зипун, расшитый золотыми шелками.

— Твой учитель, государыня царевна. Жак Маржарет, — представил французского мушкетера Григорий Годунов.

Маржарет сорвал с головы шляпу и учтиво, на западный манер, поклонился.

— К вашим услугам, ваше высочество. Надеюсь быть полезным вашему высочеству. Я никогда не видел такой очаровательной женщины. Вашу неземную красоту надо живописать на парсунах.

Ксения не ведала, что и сказать. Этот говорливый чужеземец действительно хорошо владеет русским языком. Но он… он какой-то другой, русские люди так дерзко не разговаривают. Его слова смущают, заставляют краснеть. Боже! О чем с ним беседовать?

И вдруг Ксения вспомнила встречи с главой Посольского приказа Афанасием Власьевым, который, по повелению государя, провел с ней несколько уроков, подробно рассказывая о своих впечатлениях, связанных с поездками в Австрию, Францию, Ливонию… Она жадно впитывала все, что так интересно и подробно повествовал сей умудренный, много повидавший посольский дьяк: о том или ином государстве, его народах, обычаях, дворцовых этикетах… (Царевна не ведала, что далеко не случайно посещал ее покои Афанасий Иванович), и вот теперь его «уроки» пригодились.

— Вы гугенот или гасконец, сударь?

— О! — восторженно воскликнул Маржарет, и даже пальцами прищелкнул. — Я восхищен вами, ваше высочество. Вы отлично знаете историю моей удивительной страны. Конечно же, я гасконец. Тысячу чертей, но гасконцы — самые храбрые люди на свете. Ничто не устоит на их пути, они непобедимы!

Вид Маржарета был настолько горделив и воинственен, что царевна не сдержалась и уколола напыщенного вояку:

— В «Парижскую кровавую свадьбу», прозванную Варфоломеевской ночью, вы, гасконцы, убили две тысячи ни в чем не повинных гугенотов. И вы, сударь, считаете это победой?

Григорий Годунов довольно крякнул. Ай да книжница! Не зря ее в боярских теремах называют самой образованной женщиной Москвы. Утерла нос велеречивому гасконцу. Ишь, как вытаращил на царевну свои ореховые глаза!

Мушкетеру ничего не оставалось, как вновь выразить царевне свое восхищение, ибо спорить с ней, ему было запрещено. Но будь на месте царевны мужчина! Он, горячий гасконец, не потерпел бы в свой адрес никаких попреков. Тысячу чертей! Эта дама не только прекрасна, но и умна.

Мария Федоровна улыбалась краешками губ. Ее «подопечная» сегодня показала коготки. Тихая смиренница поставила на место гордого, заносчивого мушкетера, известного своими подвигами во всей Европе. Не случайно государь Борис Федорович назначил его начальником дворцовой охраны. Он бесстрашен и предан, но «только тогда, — как тихонько выразился Афанасий Иванович, — когда ему хорошо платят. Чем тяжелее его кошелек, тем безопасней жизнь царя». Борис же Федорович не жалел никаких денег.

— Не соблаговолишь ли, царевна, пройти к коню-арабчуку? — спросил Григорий Васильевич.

— Да, — робко выдохнула Ксения, и вся «дерзость» ее разом улетучилась. Господи, не осрамиться бы перед этим гасконцем!

Конь, привязанный за повод к березке, дожидался на противной стороне рощи, где находилась довольно обширная опушка, уходящая в луговое дикотравье.

Конь, увидев приближавшихся к нему людей, тонко заржал, но остался спокоен: не принялся, показывая свой норов, вскидывать головой, не застучал копытом.

Ксения хоть и подошла с волнением к коню, но «арабчук» ей поглянулся. Какая горделивая у него осанка, грудь, грива, какие легкие и стройные ноги! На таком коне, наверное, можно нестись как по воздуху.

А Жак Маржарет отвязал арабчука и подвел его к царевне.

— Извольте взглянуть на седло, ваше высочество, и очень внимательно выслушать меня. В западных странах дамы ездят именно на таких седлах, позволяющих сидеть боком. Оно весьма удобно. Красивая и прочная посадка получается только в том случае, если дама сидит на середине седла, держа корпус совершенно отвесно, не перегибая его ни вправо, ни влево. Голова повернута в сторону движения. Правая нога перекидывается через верхнюю луку, бедро левой располагается под нижней лукой, а голень этой ноги свободно свешивается вниз; стремя надевается на носок, но упора на него быть не должно. Голень правой ноги отводится назад, каблук оттягивается несколько вниз и плотно прижимается к лошади так, чтобы не было раскачивания, и носок не был виден из-под наездницы. Прочность посадки обеспечивается исполнением этих правил, ибо луки седла весьма крепко держат наездницу. Не следует только, ваше высочество, подавать правым плечом вперед, ибо при этом возможно падение направо. Управление основано на тех же правилах, что и управление совершаемое мужчинами, но отсутствующий правый шенкель заменяется твердым хлыстом, или стыгом. Корпус, то есть его уклоны, также принимает участие в управлении. Поводья можно держать в одной или обеих руках; в первом случае над правым коленом, во втором — раздвинутые на три вершка руки держатся над правым бедром. При езде рысью дамам следует опираться на стремя, повернув пятку левой ноги кнаружи, но отнюдь не раскачивая этой ногой. Опираться на стремя надо в тот момент, когда лошадь становится на землю левой передней ногой, в тот же момент, когда выдвигается правая передняя нога, надо слегка приподниматься. Для наездника труднее всего подметить, когда надо начать приподниматься; но при небольшом навыке это очень легко приобретается. Ездить же облегченной рысью гораздо здоровее, менее утомительно и для наездницы, и для лошади, и несравненно элегантнее. При навыке можно ездить и не опираясь на стремя, что гораздо приятнее и даже безопаснее. Ту же посадку следует сохранять и на галопе. Поднимание же лошади в галоп делается совместными действиями повода и шенкеля или хлыста. Дамы предпочитают галоп с правой ноги, как более спокойный. Для поднятия лошади в галоп с правой ноги несколько укорачиваются поводья, затем сокращается правый повод поворотом левой кисти вверх мизинцем, одновременно дается сильный удар левым шенкелем, а если этого мало, то и хлыстом по правому плечу. Затем повод отпускается. Ширина галопа выбирается дамой в зависимости от ослабления или натяжения поводьев и побуждающими действиями шенкеля и хлыста. На прыжках дама должна сидеть спокойно и крепко, несколько откинув корпус назад, ни помогать, ни побуждать лошадь ей не следует. Прыгать наездницам рекомендуется только на вполне верных лошадях. На полевом галопе, карьере и прыжках поводья следует держать в обеих руках. В заключение хочу заметить, ваше высочество, что положение наездницы в седле, пока она не выбилась из сил, весьма прочно, но если лошадь понесла и впереди видно неодолимое препятствие, то следует рискнуть спрыгнуть. Для этого надо быстро, но не торопливо освободить правую ногу из луки, сбросить стремя, оставить поводья, и, оперевшись правой рукой о верхнюю луку, прыгнуть вперед, как можно дальше. Вот и все правила верховой езды, ваше высочество. Все просто и ясно, как божий день.

Обмерла Ксения! Легче латынь на зубок выучить, чем сии правила запомнить. Ну почему царь батюшка загодя о таких неимоверных трудностях ей не поведал? Да ей в жизнь не осилить сию верховую езду!

Даже боярин Григорий Васильевич озадаченно крутанул головой. Эк, чего наворотил этот гасконец! И вовсе перепугал Ксению… И все же надо выполнять царский приказ. Царевна не только должна сесть на лошадь, но и проехаться по опушке.

— Ты вот что, Жак. Зачинай с азов, опосля пойдут и буки. Допрежь сам покажи, как в седло подняться, да не единожды.

— Я готов, ваша милость.

Маржарет трижды оказался в седле, а затем обратился к царевне:

— Может, попробуете, ваше высочество? Все мои дамы, которых я обучал, поднимались в седло с первого раза. Такой прекрасной принцессе, как вы, сам Бог велел овладеть конем. Не бойтесь, я вам помогу.

Гасконец хотел, было, подхватить царевну за талию, но Ксения решительно отвела его руки.

— Я хорошо запомнила, как вы поднимались в седло. Я сама. Вы только подержите лошадь.

— Подержу, ваше высочество. Но вы можете не беспокоиться. Арабчук — очень смирный конь, тем более, когда его желает оседлать столь прекрасная дама.

«Этот гасконец ведет себя чересчур развязно и дерзко», — невольно подумалось верховой боярыне.

— Не сглазьте, сударь, — произнесла царевна и довольно легко оказалась на седле.

— Отменно, ваше высочество! Держите корпус прямо, не перегибайте его ни вправо, ни влево. Головку поверните в сторону движения. Отменно! А теперь возьмите левой рукой поводья… Как вы себя чувствует?

— Кажется, хорошо, сударь…

А Василий наблюдал из-за берез за Ксенией и Маржаретом, и его охватило чувство ревности. Как смеет этот высокомерный иноземец так близко подходить к царевне и брать ее за стан?! Хорошо, что царевна отвела его похотливые руки. Ну, зачем, зачем государь поручил обучать царевну этому иноверцу?! Все, что он показал Ксении, он, Василий, мог бы выучить в считанные минуты, и тогда сам бы все показал царевне. Подумаешь, иноземный наездник выискался. Да он, Василий, не уступит ему ни в каких скачках. Бывало, так летал по мугреевским полям и лугам, что ветер свистел в ушах… А царевна-то? Молодчина. Поехала по опушке. Как грациозно перебирает тонкими ногами Арабчук. Правда, обок ступает иноземец, но Ксения улыбается своей светозарной улыбкой, ибо ей по нраву эта тихая, но красивая езда. Слышится ее звонкий голос:

— Мне совсем не страшно, не страшно, боярыня!

А вот и чужеземец чему-то рассмеялся, а затем подбежал к Арабчуку и слегка поправил в стремени алый башмачок царевны. Василий даже за рукоять сабли схватился. Подлый гасконец!

Ревность обуревала княжича Василия. На другой день он не выдержал и пришел в шатер Маржарета.

— Мне надо поговорить с тобой, гасконец.

Жак (в России его называли Яковом) уже знал, что княжич Василий Пожарский является рындой государя, он, как начальник личной гвардии Бориса Годунова, несколько раз виделся с мечником царя во дворце, но не имел представления, что делает этот привлекательный юноша на Серебрянке.

Маржарета несколько озадачил холодный тон княжича.

— Я слушаю вас, сударь.

— Скажи, гасконец, сколько еще дней ты будешь обучать царевну Ксению?

— До тех пор, пока царевна не станет настоящей амазонкой.

— Она уже изрядно держится в седле. Советую, гасконец, прекратить выучку.

В словах княжича Маржарет уловил угрожающие нотки, чего он никогда не терпел.

— Что вы себе позволяете, сударь? Выйдете из шатра!

— И не подумаю! Либо ты перестанешь крутиться вокруг царевны, либо я навсегда покончу с этим.

— Тысячу чертей! — загорячился Маржарет. — Не хотите ли, сударь, вызвать меня на поединок? Моя шпага к вашим услугам.

Маржарет с вызывающей улыбкой положил кисть на эфес шпаги, а Василий стиснул рукоять сабли. И быть бы, наверное, поединку, если бы в шатер, привлеченный громкими голосами, не вошел боярин Годунов.

— Что ты здесь делаешь, княжич?

Василий замешкал с ответом, а находчивый гасконец произнес с улыбкой:

— Сей юноша, монсеньор, захотел посмотреть на мою шпагу. Мы поспорили, чье оружие крепче.

— Ну и чье, Василий?

— Сабля, боярин.

Василий Григорьевич глянул на обоих, хмыкнул и строго молвил:

— Ты вот что, княжич. Больше не заходи в шатер Маржарета. И не забывай дело свое. Ступай!

Глава 17 ЖИЛА ЦАРЕВНА СЕРЕБРЯНКОЙ

Ксения возвратилась в Москву вместе с поездом царицы Марьи, отбывшей из Троицкой обители. После продолжительного доклада боярина Григория Годунова, государь Борис Федорович допрежь встретился с дочерью, а затем с верховой боярыней.

— Зело доволен тобой, боярыня. Ксению не узнать. Весела, жизнерадостна, здоровьем цветет.

Обычно задумчивые, зачастую снулые глаза Бориса Федоровича, на сей раз были веселыми и добрыми.

— За твое радение награждаю тебя еще одним сельцом, что недалече от твоего Мугреева.

Мария Федоровна земно поклонилась.

— Но вновь хочу упредить тебя, боярыня. О поездке царевны на Серебрянку — ни слова.

— Я умею хранить тайны, великий государь.

— И другие будут хранить! — жестко заключил Годунов.

Все люди, обеспечивающие тайную поездку царевны на лесной починок, были сурово предупреждены начальником Сыскного приказа Семеном Годуновым. Каждый из них ведал: кремлевская Пыточная, коей когда-то распоряжался Малюта Скуратов, ныне находится в ведении Семена Годунова, и она не остается без кровавой работы катов, а посему вся дворцовая обслуга царевны Ксении хранила глухое молчание.

И все же: тайна — та же сеть: ниточка порвется — вся расползется. По боярской Москве испустились слухи: царевна не на богомолье ездила, а тешиться в неведомые места, где она отошла от старины и дедовских обычаев. Ревнители древнего благочестия костерили царя и царевну. Но слухи, оставались слухами, ибо доподлинно никто не мог ничего сказать. Встрепенулись приверженцы старины, когда на Москву прибыл свейский принц Густав. Тут уже не слухи бояр взбаламутили, а явь.

— Дивны дела твои, Господи! Царь, еще не женив дочь свою, русские земли иноверцу раздает. Калугу с тремя городами Густаву посулил.

— Чу, и Углич — удел убиенного царевича Дмитрия. Не кощунство ли?

Бояре глухо роптали, а Борис Годунов, заботясь о расширении пределов Московского царства, настойчиво добивался своей давно задуманной цели. Из борьбы между Польшей и Швецией он извлек большую выгоду — перемирие, удовольствие отнять у польского короля Сигизмунда титул короля свейского, а вкупе с этим прибрать давно желанную Ливонию, и прибрать ее, казалось, теперь будет несложно, ибо появилась возможность заключить тесный союз со свейским королем против Польши. И в этом деле решающую роль сыграет свадьба Ксении с принцем Гуством, пообещав тому Ливонское королевство.

А что же Ксения? Ей шел пятнадцатый год, по тем временам самый брачный возраст. Царевна ведала, что пришел ее срок, однако ее не тянуло к замужеству, но она не могла перечить намерению отца государя, ибо уже заранее ведала, что выйдет замуж за одного из заморских принцев. Им оказался свейский принц Густав, кой недавно появился в Москве. Но Ксения вовсе не задумывалась о своем женихе. Кто он, молод ли, каков собой? Эти вопросы даже в голову не приходили царевне. Она до сей поры жила Серебрянкой. Это были чудесные, безмятежные дни, оставившие в душе Ксении сладкие воспоминания. Ничего прекрасней в ее жизни не было, что она особенно почувствовала, когда вернулась в свои докучливые терема, с их затворническим укладом.

Ах, Серебрянка, милая Серебрянка! Маленькая деревушка в одну избу, но какая светлая и пригожая, чарующая своей бесподобной девственной красотой. В сей дивной красоте, и вся сущность ее соответствовала тому миру, кой окружал ее целых две недели, пробуждая в ее душе совершенно новое, неизведанное, невольно меняя еще более к лучшему ее утонченную натуру, ее мысли и поступки, совершенно несообразные с ее поступками во дворце. Совсем недавно она и помыслить не могла, что открыто может побеседовать с простолюдинами, погулять по лугам и рощам, пройтись босиком по песчаной отмели речушки, испить чистой хрустальной водицы из серебряного родничка, сходить с берестяным лукошком в лес, познавая прелести благословенной природы… Боже мой! В каком же сказочном великолепии она пребывала!.. Никогда не забудется и верховая езда. На третий день обучения она добрых полчаса (сама по себе!) каталась на Арабчуке, даже на рысь перешла, почувствовав себя истинной наездницей на «златогривом коне». У нее даже дух захватило от сего упоительного полета.

Разве забыть ей ныне Серебрянку? Не забыть… Не забыть и того недолгого, но жаркого прикосновения княжича Василия, спасшего ее от неведомого зверя. Какой же храбрый и пригожий этот сероглазый княжич, с шапкой пышных кудреватых волос. Так и стоит в очах.

Отчего-то яркий румянец заливал щеки Ксении, когда она вспоминала княжича.

«Увидеть бы его», — как-то мелькнула в ее голове неожиданная мыль, и от этой нечаянной, непозволительной мысли она вовсе смутилась, да так, что ее внезапное смущение тотчас заметила Мария Федоровна.

— Что с тобой, государыня царевна?

— Со мной?.. Со мной все хорошо, матушка боярыня… От печей жарко.

«От печей ли? — усомнилась Мария Федоровна. — Никак, о свейском принце задумалась. Господи, неужели Ксения, это небесное создание, выпорхнет из царских теремов? Каково-то будет ей в чужедальней сторонушке?

Жаль было расставаться верховой боярыне со своей воспитанницей. Привыкла за три года.

Глава 18 ПРИНЦ ГУСТАВ

Афанасий Иванович Власьев, пользовавшийся огромным доверием царя, прибыл на Москву за две недели до приезда свейского принца. Рассказывая о тайном поручении царя, он обстоятельно доложил все подробности:

— Принц Густав, сын Эрика Четвертого, тридцати двух лет отроду. Младенцу было семь месяцев, когда отец его был свергнут с трона и заключен в тюрьму. Сначала король Иоанн Третий не опасался малолетнего племянника, но когда в Швеции стали подниматься голоса за освобождение Эрика, король дал одному царедворцу приказание утопить ребенка. Замысел не удался; ребенок был отправлен в Польшу, где его воспитанием занялись иезуиты; он принял католицизм. Густав жил в большой нужде, лишь изредка получая помощь от своей матери. Он сделал большие успехи в науках, прекрасно владея итальянским, французским, немецким, польским, русским и латинским языками, стал знатоком медицины и алхимии и заслужил название «второго Феофраста Парацельса».

Когда Сигизмунд Третий короновался в Кракове, Густав в одежде нищего присутствовал на торжестве. Здесь он открылся своей сестре Сигриде, бывшей в свите Сигизмунда, получил от нее помощь деньгами и уехал в Германию, обосновавшись в Торне. Сей принц вполне здоров, и разумом не обижен, но водятся за ним и грешки, великий государь.

— Говори, Афанасий.

— Любит покутить, замечен в любовных связях.

Но Борис Федорович не придал сему обстоятельству особого значения.

— В западных странах на любовные шашни смотрят сквозь пальцы. Главное, чтоб голова была на плечах.

— Разумом не обижен, — повторил Афанасий Иванович. — Корона короля Ливонии ему теперь, никак, во сне грезится, хотя бы и под рукой государя Московского.

— Еще бы, — усмехнулся Борис Федорович. — Владетель богатого королевства. Власть — себе в сласть.

Посольский дьяк (умнейший, прозорливый человек!) пытливо глянул на государя и тотчас отвел глаза, понимая, что своей последней фразой Борис Годунов с головой выдал себя. Кто, как ни он несказанно упивался властью, добившись ее лукавством и хитроумными кознями.

— Не любой ценой, великий государь.

— Что?! — размышляя о чем-то своем, воскликнул Годунов, и лицо его побагровело.

— Я толкую о принце Густаве, великий государь. Он охотно согласится стать королем Ливонии, но едва ли предаст свою веру.

— Предаст, коль захочет стать королем! — увесисто бросил Борис Федорович.

На рубежах, в Новгороде и в Твери встретили Густава с немалым почетом и дарами, «одели в золото и в бархат, ввезли в Москву на богатой колеснице, представили государю в самом пышном собрании двора». Поцеловав руку у Бориса и наследника Федора, Густав, отменно ведая руский язык, произнес речь, выразив благодарность великому государю Московскому за приглашение. После изобильного обеда, принцу отвели огромный дом с большим числом слуг и множеством драгоценных сосудов и чаш из царских кладовых.

Обольстив Густава надеждой быть властителем Ливонии с помощью России, Годунов хитро приступил к делу, дабы обольстить и саму Ливонию. В Москве находилось немало дерптских и нарвских сановников с женами и детьми в «неволе сносной, однако ж горестной для них, лишенных отечества и состояния». Борис дал им свободу с условием, чтобы они принесли ему присягу и ездили куда пожелают: в Ригу, Литву, Германию для торговли, но чтобы везде были его усердными слугами, наблюдали, выведывали важное для Московского царства и тайно о том доносили печатнику, дьяку Шелкалову. Но сии люди, некогда богатые купцы, денег уже не имели. Годунов велел им раздать до двадцати пяти тысяч серебряных рублей, чтобы они тем ревностнее служили России и преклоняли к ней своих единоземцев. Ведая о недовольстве рижских жителей и других ливонцев, утесняемых правительством и «в гражданской жизни и в богослужении», царь велел тайно сказать им, что если они хотят спасти вольность свою и веру отцов, если ужасаются мысли рабствовать всегда под тяжким игом Литвы и сделаться папистами или иезуитами, то щит России над ними, а меч ее над их утеснителями; что сильнейший из венценосцев, равно славный мудростью и человеколюбием, желает быть отцом более, нежели государем Ливонии, и ждет депутатов из Риги, Дерпта и Нарвы для заключения условий, кои будут утверждены присягой бояр в том, что свобода, законы и вера останутся там неприкосновенными под его верховной властью. В то же время, псковские воеводы должны были искусно разгласить в Ливонии, что Густав, столь милостиво принятый царем, немедленно вступит в ее пределы с нашим войском, дабы изгнать поляков и шведов и господствовать в ней с правом наследственного державца, но с обязанностью российского присяжника.

Борис настоял, дабы Густав написал письмо своему дяде, герцогу Карлу, и принц сел за перо: «… Европе известна бедственная судьба моего родителя. Ныне я в тихом и безбоязненном пристанище, у великого монарха, милостивого к несчастным державного племени. Здесь могу быть полезен вашему любезному отечеству, если ты уступишь мне Эстонию, угрожаемую Сигизмундовым властолюбием: с помощью Божиею и царскою буду не только стоять за города ее, но возьму и всю Ливонию, мою законную отчину…».

Глава 19 ЭЛЬЗА

Все, казалось бы, складывалось благополучно для свейского принца. Вот-вот корона Ливонии окажется в его руках. Он станет не только влиятельным королем, но и зятем могущественного монарха. Его женой станет прекраснейшая женщина, во всем превосходящая его любовницу Эльзу, которую он привез с собой из Торна. Царевна Ксения — подарок судьбы.

Эльзе, белокурой и голубоглазой двадцатилетней женщине, был отведен маленький дом в Немецкой слободе, коя находилась на реке Яузе. Таково было условие Густава, приехавшего с любовницей из Германии. Эльза, единственная дочь богатого немецкого бюргера, не была красавицей, зато была чрезмерно любострастной, чем и привлекла пылкого свейского принца. Она сбежала в Торн из родительского дома, прихватив с собой целое состояние — большую шкатулку, заполненную золотыми украшениями и драгоценными камнями. Отец, узнав к кому сбежала любимая дочь, не стал ее преследовать, ибо ему стало известно, кем может стать ее любовник.

С тех пор, как Эльза стала жить в Москве, ее самолюбие было уязвлено: Густав перестал появляться в ее доме. Она негодовала. Предатель! Как он мог поменять ее на какую-то Ксению, которая, как рассказывают купцы, живет во дворце, как монахиня, и не знает, что такое истинная любовь. Пресвятая дева Мария! Неужели все кончено?!

Нет, честолюбивая Эльза не могла этого допустить. Густав должен отказаться от Ксении и вернуться с ней в Германию.

Долгими днями и ночами она придумывала план действий, и, наконец, она позвала служанку и приказала:

— В слободе живет Жак Маржарет. Я покажу тебе его дом. Пусть он придет ко мне.

— А если он откажется, моя госпожа?

— Пообещай, Гертруда, что он будет хорошо вознагражден.

Маржарет появился лишь на другой день.

— Что вам угодно, сударыня?

Угостив мушкетера отменным мускатным вином, Эльза спросила:

— Вы можете выполнить сложное поручение дамы?

— Сложное? Насколько сложное, сударыня?

— Весьма сложное, сударь. Потребуется не только ум, но и чрезмерная отвага.

— Тысяча чертей! — оживился мушкетер. — Мне уже надоела скучная дворцовая служба. Горю желанием исполнить вашу просьбу, сударыня!

— Прекрасно, сударь. А теперь выслушай меня… В Москву приехал шведский принц Густав. Царь московитов хочет женить его на своей дочери Ксении. Ты, Жак Маржарет, должен разрушить свадьбу.

— О, сударыня. Я всего ожидал, но такого… Мне легче уложить три десятка противников, или переплыть Ламанш, чем разрушить свадьбу Густава.

— Разочаровал ты меня, сударь. А я ведь могла озолотить тебя. Сколько ты вкладываешь в свой кошелек за год службы царю?

— Довольно много. Русский царь не скуп, как иноземные короли. Триста рублей серебром.

— Ты получишь в пять раз больше, сударь. Золотом!

— Тысячу чертей! Надо подумать, сударыня. Но это может стоить мне головы.

— Жак, ты ничем не рискуешь, если последуешь моему плану.

— Я подумаю, сударыня. Через два дня мы продолжим наш разговор.

Жак Маржарет был одаренным человеком: он не только прекрасно владел любым оружием и был отличным наездником, но и способным литератором, оставив после себя довольно интересные мемуары о Московии. Опричь того, этот авантюрист и любитель приключений, был отчаянным храбрецом, для которого любое рискованное предприятие являлось всего лишь веселым развлечением, тешившим его кипучую натуру.

Через два дня Жак вновь появился у любовницы Густава, которая принялась излагать свой план:

— Надо распустить слух, что принц безнадежно болен и довести его до царя Бориса.

— Не каждый слух, сударыня, доходит до государя Московии. Их просеивает через свое сито начальник Сыскного приказа Семен Годунов и канцлер Власьев.

Западные послы и все иноземцы, имевшие дело с Двором Годунова называли Афанасия Власьева «канцлером».

— Думай о своем кошельке, Жак, и тогда слух непременно дойдет до царя Бориса.

— Может, и дойдет, сударыня, но он будет опровергнут лекарем государя, Фидлером, который, как мне известно, искусный медик.

— Если слух окажется ложным, тогда есть и другой путь, более надежный. Я отлично знаю, что Густав беззаветно предан своей вере. Еще по дороге в Москву канцлер царя Власьев подробно рассказывал Густаву о православии. Это не случайно. Моего возлюбленного хотят крестить по греческому обычаю. Русские священники примут все меры, чтобы Густав принял православие. Надо помешать им, сударь.

— Каким же образом, сударыня?

— В Торне живет пастор Клаус, в которого Густав верит, как в Бога. Надо привезти его в Москву и свести пастора с его верным прихожанином. Густав послушает Клауса, откажется от православия, и тогда Борис Годунов будет вынужден отменить свадьбу.

— О, сударыня! — восхищенно щелкнул пальцами мушкетер. — Твоя прелестная головка не набита опилками. Ты из тех женщин, которые обладают изощренным умом. Твой план великолепен, но, увы. Я нахожусь во дворце государя московитов, а не в гвардии короля Генриха Валуа. О, если бы такое поручение очаровательной дамы мне было предоставлено во Франции! Среди моих славных друзей мушкетеров. Здесь же варварская Московия, сударыня.

— Вы отказываетесь, сударь? А я слышала, что вы совершили немало подвигов в европейских странах.

— В европейских, сударыня. В Московии же ни один мушкетер короля Генриха не сможет выполнить вашего поручения. Я сожалею, сударыня.

Маржарет направился, было, к выходу, но его остановил безысходный возглас Эльзы:

— Жалкий трус! Я бы заплатила вам в десять раз больше! Трус!

Мушкетер повернулся к рассерженной Эльзе и учтиво произнес:

— Вы прекрасны, сударыня, даже в своем гневе. Тысячу чертей, но я выполню вашу просьбу. Извольте дать задаток.

Возвращаясь в дом, Жак довольно размышлял: «Эта дамочка ослеплена своей любовью. Она уже сейчас отвалила мне три годовых жалованья. Впереди же — огромные деньги. Но, тысяча чертей, как их теперь заполучить?».

Глава 20 МАРЖАРЕТ И ВАСИЛИЙ

Деньги и еще раз деньги! Это они гнали Маржарета на службу к королям, герцогам и принцам, это они привели его в 1599 году в суровую, холодную Московию, когда в Германию прибыло посольство под началом канцлера Бориса Годунова, Афанасия Власьева. Никогда не думал гасконец, что он окажется в Москве.

Прежде, чем отправить Афанасия Власьева в Неметчину, Годунов наказал:

— От иноземных послов я слышал, что немецкие ландскнехты — самые надежные телохранители. Они состоят на службе многих королей. Привези мне их во дворец. Казны не жалей.

Афанасий Иванович понимал царя с полуслова: тот давно уже стал чересчур подозрительным и перестал доверять своим телохранителям. В Германии посольского дьяка свели с Жаком Маржаретом. Люди, которые рекомендовали французского наемника, сказали:

— Сей бывший мушкетер короля Генриха будет преданным псом любого государя, если его соблазнить тугим кошельком. Этого отчаянного гасконца знает вся Европа.

Афанасий Иванович встретился с Маржаретом и без труда уговорил его поехать в Россию, а за Маржаретом потянулись и другие наемники. Борис Годунов назначил гасконца капитаном немецкой роты, ставшей своеобразной отборной гвардией Годунова, чего никогда не было ни при одном русском государе. Жак, получая по тем временам огромное жалованье, сопровождал государя повсюду, куда бы он не выходил или не выезжал из дворца. Однако в последнее время Борис Федорович все реже покидал свои покои, и у Маржарета все больше появлялось свободного времени.

Свободное же время предназначал дворецкий боярин Григорий Годунов.

— Ты можешь отлучиться в Немецкую слободу, Маржарет. Когда понадобишься, государев жилец прибудет за тобой.

По приказу царя Маржарет и его рота, дабы тотчас появляться во дворце, не занимались сыском «воровских» людей: их «имали» люди Сыскного приказа, а посему у Жака было время подумать, как заполучить баснословные деньги любовницы принца Густава. Эльза подсказала ему недурной план, но в голове Жака роились и свои соображения. Расстроить свадьбу Густава почти невозможно, но Маржарет был из тех предприимчивых мушкетеров, для которых, чем труднее задача, тем увлекательнее ее выполнение. Любая взятая неодолимая преграда будоражит кровь, а кровь отважного гасконца зовет все к новым и новым приключениям, которые и являются смыслом жизни.

Однако Маржарет осознавал, что претворение всех его хитроумных планов невозможно без помощи верных друзей, способных на самый безнадежный шаг. Таких друзей в Московии у Жака не было. Не оказалось их и в роте наемников. Каждый был силен и отважен, но никто из них не согласился бы на столь рискованное предприятие. Маржарет пришел в не свойственное ему уныние.

Однажды он увидел у Постельного крыльца княжича Василия, и заметно оживился. Вот кто поможет осуществлению его плана. Этот княжич несомненно влюблен в дочь Бориса Годунова, не случайно он так задиристо разговаривал в его шатре. Жак знал толк в любовных делах, и он безошибочно определил состояние души юного оруженосца царя.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, сударь.

— А мне с тобой говорить не о чем, — резко отозвался Пожарский.

Жак догнал княжича на крыльце, ухватившись за его плечо.

— Вы напрасно горячитесь, сударь. У меня для вас прекрасное предложение, которое вас заинтересует.

— С иноземцами у меня не будет никаких дел. Ну, чего ты вцепился, как клещ, гасконец?

Понимая, что разговор с княжичем может не состояться, Маржарет тихо шепнул:

— Дело касается царевны Ксении. Она в беде.

Василия будто наконечником копья кольнули.

— Что с царевной? Говори!

— Тише, тише, сударь… Отойдем в караульное помещение.

Караульное помещение, пристроенное Борисом Годуновым для немецкой роты, находилось подле Колымажных ворот дворца, в коем обретались иноземные наемники. Впрочем, русских стражников было в десятки раз больше, бдительно охранявших днем и ночью государев Двор. Стража эта состояла внутри дворца из стольников, стряпчих и жильцов и из низших придворных служителей: столовых истопников, столовых сторожей и боярских детей царицына чину, дежуривших круглосуточно у дверей лестниц и сеней. Опричь того, по всем дворцовым воротам и в других дворцовых местах, «у казны», находились постоянные стрелецкие караулы. В этих караулах на стороже бывало по пятисот человек под начальством головы или полковника и десяти капитанов. Главный караул, в числе двухсот, а иногда трехсот человек, находился у Красного крыльца под Грановитой палатой, в подклетах; другая часть в двести человек — у Красных ворот. Из того же караула у Куретных ворот стояли десять человек, на Казенном дворе — пять и на денежном — пять. Бдительная стража постоянно стояла у Спасских, Никольских, Тайницких, Боровицких, Троицких ворот Кремля и подле Отводной башни.

Василий Пожарский, будучи рындой царя, пока не привлекался к караульной службе, но он отменно ведал все сторожевые караулы, в коих ему предстоит стоять после завершения почетной службы меченосцем государя, прекращавшаяся в семнадцать лет.

Войдя в караульное помещение, Маржарет широким жестом пригласил присесть Василия на скамью, а затем произнес:

— Внимательно выслушайте меня, сударь. Вам уже известно, что шведский принц Густав намерен жениться на их высочестве Ксении. После свадьбы дочь государя должна выехать в Ливонию, чтобы стать королевой сей недружественной страны. Жизнь ее в Ливонии будет в опасности.

— Зачем ты мне об этом рассказываешь, Маржарет?

— Мне, думается, что вам, сударь, не безразлична судьба царевны Ксении.

— Тебе, какое дело? — вспыхнул Василий и порывисто поднялся со скамьи.

— Вы опять горячитесь. Будьте благоразумны, сударь… Да не отталкивайте меня! Какой же вы задиристый человек. Я же знаю, что вы, сударь, влюблены в царевну. А раз влюблены, то добейтесь того, чтобы Ксения не досталась принцу Густаву. Ну же!

Зажигательная речь охладила Василия. Он вновь опустился на скамью и спросил:

— Чем же я могу помочь царевне?

— Очень многим, сударь. Ксения — сущий ангел. Рядом с ней должен быть чистейшей души человек. А Густав — принц-бродяга, ветреник. Он даже в Москву притащил свою любовницу. К царевне же у него нет никаких чувств. Его прельщает лишь одно — стать королем Ливонии. Ксения же — разменная монета.

Василий выслушал мушкетера с гнетущим чувством: он возненавидел Густава со дня его приезда в Москву. Но что он мог поделать? Ксения выйдет замуж по повелению царя, и отменить его решение невозможно. Это-то и бесило княжича все последнее время. На его мрачное лицо обратила внимание Мария Федоровна.

— Что с тобой, сынок? Аль беда, какая приключилась? Кажись, пока Бог милует. То стряпчим был, то рындой, а ныне тебе государь пожаловал чин стольника. Того гляди, окольничим станешь. Радоваться бы надо, а ты снулым ходишь. Что с тобой, Василий?

— Что? — сын не ведал, что и ответить. Признаться матери, что он безумно влюблен в царевну Ксению, у него не хватало смелости. Он догадывался, какими сердитыми словами отзовется Мария Федоровна, а посему пришлось соврать:

— Зуб приболел, матушка.

— Да Господи! И чего маешься? Сходи в Аптекарский приказ.

Приказ был учрежден Борисом Годуновым четыре года назад и был вверен боярину Богдану Бельскому, племяннику Малюты Скуратова Бельского. Разумеется, Богдан Яковлевич в аптекарских делах ничего не смыслил, но он пользовался советами бывших на царской службе иноземных лекарей. Приказ не только заведовал двумя царскими аптеками, но и распоряжался «береженьем» Москвы от моровой язвы, приглашением на царскую службу иноземных врачей, коих подвергал испытаниям, и, оказавшихся невежественными, должен был выгонять, но «без жадного озлобления». Заботился приказ о собирании травников и разведении аптечных огородов.

Мария Федоровна уже обращалась к боярину Бельскому в связи с недугами своей дочери Дарьи, коя иногда прихварывала. Сама же она обладала отменным здоровьем.

— Схожу, матушка.

В приказ Василий, конечно же, не пошел. Расположение духа его оставалось по-прежнему угнетенным. Серебрянка, казалось, перевернула всю его жизнь. Прежде у него никогда не было печального настроения. Был весел, всегда оживлен — и никаких черных мыслей. Особенно жизнь добавила ему радостей, когда он (пусть и тайком) каждый день видел на Серебрянке Ксению. В первый раз эта дивная девушка привела его в необычайный восторг, а затем, с каждым днем его сердце все больше и больше проникалось любовью к юной царевне. Он вернулся в Москву настолько влюбленным, что ему казалось, что нет его счастливей на всем белом свете. А затем им овладела тихая грусть: Ксения никогда не будет его суженой, и все же он жил своей потаенной любовью, пока не изведал, что в Москву привезли свейского принца Густава, который навсегда увезет Ксению в чужедальние земли. Сердце Василия наполнилось небывалой ненавистью к иноземцу. Ночью он метался по своему покою и не находил выхода…

Он поднял насупленное лицо на Маржарета и спросил:

— Послушай, гасконец, тебе-то какая корысть Густаву помеху чинить?

Мушкетер был не только храбр, но и находчив:

— У меня с Густавом свои счеты. Он недружественно относится к королю Генриху, а мушкетеры того простить не могут. Враги Генриха — враги каждого гасконца. Тысячу чертей! Я готов проткнуть шпагой этого несчастного шведа!

— Не такой уж он и несчастный, коль станет зятем государя всея Руси.

— Не станет, сударь, если ты поможешь мне расстроить свадьбу. Ты готов это сделать ради любви к Ксении?

— Да! — твердо произнес княжич. — Чем я могу помочь?

— Надо сделать так, чтобы Ксения узнала о том, что Густав привез с собой любовницу. Это заденет ее самолюбие, и она попросит отца отменить свадьбу.

— У меня нет прямого выхода на царевну. Напрасная затея.

Но Маржарет, пробыв во дворце больше года, как начальник дворцовой охраны, был отменно осведомлен обо всех сановниках, пребывающих на службе царя.

— Ошибаетесь, сударь. У вас есть отличная возможность прямого выхода на царевну. Стоит поговорить с вашей матушкой — и мы можем торжествовать победу. Не откажет же она сыну в такой любезности.

— Действовать через матушку?.. Ну, нет, Маржарет. Сие дело унизительное.

— Вы слишком щепетильны, сударь, и это не приведет нас к успеху.

— Но…

— Никаких «но». В делах любви надо быть твердым и решительным. Вы действительно хотели бы расстроить свадьбу?

— Очень хотел бы.

— Тогда уговорите матушку.

— Добро, Маржарет.

Однако ответ княжича показался мушкетеру не совсем уверенным.

Глава 21 СЫН И МАТЬ

Как-то за обеденным столом Мария Федоровна упомянула принца Густава, на что Василий разом встрепенулся.

— А что Густав?

— На Москву доставили. Скоро свадьбе быть. Уедет царевна в чужедальнюю сторонушку. Жаль мне с ней расставаться. Уж так к ней привыкла.

— Сей принц, матушка, худой человек. Погубит он Ксению. Погубит!

Василий порывисто поднялся со скамьи и выскочил из столовой палаты.

Мария Федоровна проводила его недоуменным взглядом. Что это с ним? Почему все последние дни он ходит с мрачным лицом, и почему так зарделись его щеки, когда он произнес имя Ксении?

И тут Марию Федоровну осенила догадка. Господи! Да он влюбился в царевну! Но зачем? Ведь любовь его безответна.

С сожалением подумала о приказе боярина Григория Годунова, повелевшего тайно приглядывать за всеми перемещениями царевны на Серебрянке. Вот Василий и доприглядывался. Теперь ходит, как в воду опущенный… Надо пожурить сына. Не по себе сук рубит. Пусть и думать не смеет о царевне.

Поднялась, было, из кресел, дабы пойти к Василию, но тотчас вновь в них опустилась. Сейчас сын возбужден, не следует пока его тревожить. Да и ни какие слова не подберешь, дабы Василий выбросил из головы Ксению. Любовь — вещь мудреная, ее разом из сердца не выкинешь, загорится — не скоро потушишь. Нужно время, чтобы Василий пришел в себя.

А Василий, весь взбудораженный, вдруг вновь прибежал в столовую палату.

— Люблю я Ксению, матушка. Люблю! Жизнь готов за нее отдать. Помоги мне. Скажи Ксении, что бродяга-принц привез с собой полюбовницу. Она придет к царю и тот отменит свадьбу. Помоги, матушка!

Никогда еще Мария Федоровна не видела сына таким разгоряченным.

— Присядь, сынок. Охолонь.

Василий опустился на лавку, а мать вышла из кресел, присела рядом с сыном и, как в детстве, нежно прижала его к своей груди.

— Ну что с тобой, чадо любое? Царевна поглянулась. Она красоты невиданной. Как такая не поглянется? Такое случается в отроческих летах.

— Я уже не отрок, матушка. Не отрок!

— Хорошо, хорошо, сынок. Успокойся, чадо мое любое. Успокойся, славный мой.

Мария Федоровна, как бы убаюкивая «дитятко», ласково поглаживала рукой русую голову сына и все тихо приговаривала:

— Все-то сладится, Васютка, все-то уляжется…

Но Василия не сморил, как в детстве, крепкий беспробудный сон. Он открыл глаза и, отстранившись от матери, с надеждой спросил:

— Ты поговоришь с Ксенией, матушка?

— Можно и поговорить, но будет ли прок. Царь не отменит свадьбу.

— И все же поговори, матушка.

Василий ушел в свои покои с тяжелым чувством. Ему стало неловко и стыдно. Теперь он костерил себя за свою горячность, коя иногда приносила нежелательные результаты. Ну, зачем он вскипел, сорвался и открылся матери?! Зачем попросил ее помощи? Стыд! В любовных историях настоящие мужи так не действуют. Нюни распустил. Зазорно!

Долго бранил себя Василий, а затем засобирался в Посольский приказ к одному из подьячих Афанасия Власьева, ведавшего сношениями с крымскими татарами.

Выехал со Сретенки, как и положено государеву стольнику, в сопровождении холопов, облаченных в суконные цветные кафтаны. Холопы дерзкие, молодцеватые, помахивали плетками и, разгоняя толпу, громко покрикивали:

— Гись, гись!

Посадский люд жался к обочине, ибо чуть зазеваешься — и хлесткая плеть прогуляется по спине.

Но после того, как Василий проехал Фроловские ворота Кремля, вольная езда закончилась, ибо впереди путников ожидал государев дворец. Народ, уверовавший в высокое признание царя, благоговейно чтил и все знаки его величия. Самый государев дворец охранялся особенным почетом, который по установившимся понятиям воздавали царскому местопребыванию. Нарушение этого почета, нарушение чести государева двора преследовалось законом: «чтоб на Государевом Дворе ни от кого никакого бесчинства и брани не было».

Василий Пожарский отменно ведал, что по стародавним обычаям нельзя было подъезжать близко не только к царскому крыльцу, но и вообще ко дворцу. Одни только бояре, окольничие, думные и ближние люди пользовались правом сходить с лошадей в нескольких саженей от дворца. К самому крыльцу, а тем более на царский двор, они не смели ездить. Стольники же, стряпчие, дворяне, жильцы, дьяки и подьячие, сходили с лошадей далеко царского дворца, обыкновенно на площади, между колокольней Ивана Великого, недавно воздвигнутой Борисом Годуновым, и Чудовым монастырем, и оттуда уже шли пешком, несмотря ни на какую погоду.

Иноземные послы и знатные иностранцы, как государевы гости, также выходили из экипажей подобно боярам, шагов за тридцать или за сорок, и весьма редко у обширного рундука, устроенного перед лестницей.

Василий хорошо помнит, что приключилось с одним из бояр Сицких в зимнюю, непроглядную вьюгу, когда он ненароком подъехал к самому крыльцу. Сицкого тотчас схватили стрельцы. Злополучного сановника лишили боярского чина и заключили в темницу.

Не забыть Василию и недавнего случая, когда он, еще, будучи стряпчим, стоял в карауле у Рождественской церкви, что на Сенях. Стоял с Федором Михалковым, таким же стряпчим, с коим недавно познакомился. Был Федор не по-юношески рассудлив, увлекался чтением книг, а главное — нрав имел незаносчивый и добрый, что особенно привлекало Василия. Он уже изведал от Федора, что дворянский род Михалковых велся от Гридицы Михалкова, кой был заметен при дворе Великого князя Ивана Третьего. Тимофей Михалков был главным дьяком Василия Третьего, канцлером Московской державы, а сын его, Андрей Тимофеевич стал при Иване Грозном наместником Тулы, а затем воеводой Смоленска, чем особенно гордился юный стряпчий, рассказывая Пожарскому о ратных подвигах своего деда, кой не раз выходил на сечу с литовцами.

В сумерках в предел к Никите Преподобному забрел неведомый человек.

— А вдруг злой умысел на государя, — предположил Михалков. — Давай-ка его схватим.

— Давай, Федя.

Незнакомец оказался подростком. Связали ему руки кушаком и передали стрелецкому голове на караул. В расспросе малой сказался Гришкой Федоровым, человеком дворянина Лариона Лопухина. Послал его Ларион отнести «часовник» в монастырь своей родной тетке, старице Фетинье. Гришка «часовник» старице передал, а из монастыря, назад идучи, забрел случайно ко дворцу, и услышал, что у Рождества поют вечерню, и он де к «петью пришел, слушати»..

Что дальше приключилось с незадачливым Гришкой, Василий и Федор так и не изведали, да в том и нужды не было…

В Посольском приказе подьячий молвил:

— Твоя поездка, стольник Василий Михайлыч, с посольством в Крым пока откладывается.

— Надолго?

— О том дьяк Афанасий Иванович ведает. Будь пока в хоромах и жди вестника.

Но в хоромы Василий не поехал, а решил вернуться к государеву дворцу, где его другой день поджидал в караульном помещении Жак Маржарет.

Их разговор начался без обиняков:

— Надеюсь, ты пришел, сударь, с добрыми вестями. Беседовал с матушкой?

— Ничего доброго я тебе не скажу, Маржарет. Никакого проку от матушкиных слов не будет. Царь не отменит свадьбы.

— Так и заявила.

— Слово в слово.

Но на лице мушкетера не промелькнуло и тени беспокойства.

— Не надо отчаиваться, сударь. Этой ночью я задумал весьма удачное предприятие. Надо сделать так, чтобы Густав встретился со своей возлюбленной, и не просто встретился, а провел с ней бурную ночь. По всей Москве пойдут дурные слухи. Царь будет оскорблен недостойным поведением жениха и вышвырнет его из Москвы. Каково, черт побери?

— Не поминай черта, Маржарет, сглазишь, — хмуро произнес Василий и осенил себя крестным знамением.

— Вы, русские, чересчур суеверные люди. Что скажешь о моем новом предприятии?

— Кажись, толково измыслил. Но как все это сотворить? Ума не приложу.

— Я все возьму на себя. Тебе, сударь, нельзя показываться у дома Густава, что живет в Китай-городе. Но чуть позднее помощь твоя потребуется. Как только услышишь недобрые вести о Густаве, приходи ко мне в Немецкую слободу. Сюда можешь прибывать спокойно. Немецких купцов даже бояре посещают по торговым делам. Мой дом под красной черепицей рядом с киркой. Сможешь прийти?

— Смогу, если не отбуду по посольским делам.

— Не приведи того, дева Мария.

— Да ты и сам можешь оказаться в отъезде. Государь давно Святую Троицу не посещал.

— Государь очень редко стал выезжать на молебны. Увы, но он чаше всего проводит время с лекарями и звездочетами. Я буду дома, сударь.

— Ну что ж? Помогай тебе Бог.

Глава 22 ХИТРЫЙ ПЛАН ЭЛЬЗЫ

Жак Маржарет был не только находчив, но и предприимчив. Вначале он побывал в доме Эльзы, привезя с собой дорогие вина.

— За эти вина я заплатил кучу денег. Пока спусти их в погреб и жди гостя.

— Кого мне поджидать?

— Конечно же, Густава.

Эльза даже взвизгнула от радости.

— Неужели получилось, мин херц? Мой возлюбленный покинет царскую дочь и попадет в мои объятья. О, как я тебе благодарна, Жак!

Эльза поцеловала мушкетера в щеку.

— Я устрою Густаву торжественную встречу. Он будет на верху блаженства. Он больше никогда не забудет свою маленькую Эльзу. Когда я его увижу?

— Совсем скоро, фройляйн Эльза. Я дам тебе знак… А вот это, — Маржарет вытянул из кармана кожаных штанов маленький темно-вишневый пузырек. — Это лекарство ты используешь, когда будешь угощать Густава мальвазией. Вино привезено с острова Липари, что в окрестностях Палермо, и хорошо сочетается с этим лекарством.

— Лекарством? — перепугалась Эльза. — Ты хочешь, что бы с моим Густавом приключилась какая-то тяжелая болезнь?

— Но ты же сама желала распустить слух о плохом здоровье принца.

— Всего лишь слух, мин херц! А ты хочешь погубить моего возлюбленного! — в голубых глазах немки засверкали злые огоньки.

— Черт побери, как ты хороша в своем гневе, — рассмеялся Маржарет. — Это лекарство называют любовным эликсиром. Его изготовляют в Китае из одного чудотворного корня. Десять капель на бокал вина — и твой возлюбленный превратить твою ночь в сплошное наслаждение. Советую, и тебе приготовить сей волшебный напиток. Мужчины выбирают тех женщин, которые своей страстью сводят их с ума. Густав навсегда забудет царскую дочь.

— Какой же ты вульгарный, Жак, — кокетливо передернула плечами Эльза. — Тьфу, негодник. Я и без твоего снадобья сведу с ума Густава.

— Не сомневаюсь, фройляйн, в твоих любовных возможностях, а вот принцу ты все же снадобье подлей.

— Негодник!

Но глаза Эльзы улыбались.

На другой день Маржарет отправился к дому Густава. Он подъехал к воротам на одноколке, под видом немецкого купца: в черной шляпе, пышном напудренном парике, камзоле, белых чулках и в башмаках с серебряной пряжкой. В правой руке его находился деревянный сундучок, облаченный в красный бархат.

У ворот стояли стрельцы в клюквенных кафтанах.

— По какому делу, мил человек? — усмешливо поглядывая на иноземца в диковинном для русского человека облачении, вопросил старшой, ухватившись мосластой рукой за бердыш.

— Немецкий купец Отто Браун, — вежливо представился Маржарет. — Хочу предложить его высочеству колье и монисто для будущей супруги. Его высочество будет доволен.

— Эк, как ладно на нашем языке лопочет… А не врешь, милок? Покажи.

Маржарет раскрыл сундучок. Увидев дорогое шейное украшение с жемчужными подвесками, стрелец одобрительно крякнул.

— Пригожая штука. Но впущать, милок, опричь государевых людей, никого не велено.

— Да вы что, господа служилые. Я ж с добрыми намерениями. Его высочество непременно захочет приобрести такое красивое колье. Я вас отблагодарю. Тут недалеко кабак на Варварке. Выпейте за здравие великого государя и его будущего зятя.

Маржарет протянул старшому полтину серебром. Стрельцы переглянулись: немалую деньгу отвалил заморский купчина, есть на что разгуляться.

— А пущай идет, братцы.

Густав любезно принял немецкого купца, ибо в последнее время ему наскучили частые посещения сановников царя Бориса и бесконечные разговоры о приготовлениях к свадьбе, которые оказались настолько длительными, что принц поражался русской основательности и неторопливости во всяком важном деле.

Густав по достоинству оценил колье, но выдавил из себя печальную улыбку.

— Мой кошелек, любезный Отто, пока еще довольно скуден. Но я скоро разбогатею и буду готов купить это прекрасное колье.

— Не стоит беспокоиться, ваше высочество. Примите сие украшение от всей Немецкой слободы. Купцы рады оказать любезность будущему королю Ливонии, и надеются стать вашими друзьями.

— Ох уж эти расчетливые купцы. Они всюду ищут выгоду… Прошу к столу, любезный друг. Я неплохо знаю Германию и всегда рад принять любого немецкого купца.

Долго пребывать за столом не входило в планы Маржарета, ибо он страшно рисковал: не дай Бог к принцу явиться кто-то из людей государя, и он будет узнан. И тогда мушкетер перешел к делу.

— Прошу прощения, ваше высочество, но я пришел к вам с худой вестью. Фрау Эльза пребывает в тяжелой болезни, она желает с Вами проститься.

Улыбчивое, доброжелательное лицо Густава стало белым.

— Моя Эльза умирает?

— Да, ваше высочество. Фройляйн надеется, что ваше высочество сможет найти время попрощаться с ней у смертного одра.

С той поры, как Густав прибыл в Москву, царь Борис решительно запретил ему видеться со своей любовницей, и вот уже два месяца принц, следуя жесткому повеленью, не встречался с Эльзой, что его постоянно угнетало, выводило из себя, да так, что он неоднократно порывался мчать в Немецкую слободу, чтобы страстно обнять свою голубоглазую возлюбленную. Но, глянув за окно, и увидев клюквенные кафтаны стрельцов, Густав обреченно вздыхал, валился на мягкое ложе и предавался томным мечтам о своей пылкой Эльзе, всегда дарившей ему сладострастную постель.

— Это ужасно, ужасно, Отто! — безутешно восклицал Густав, потерянно бегая взад-вперед по покоям. — Мне надо с ней проститься. Но как? Эти солдаты с алебардами, что приставлены меня охранять, не посмеют отвезти меня в Немецкую слободу.

— Я все продумал, ваше высочестве. Вы покажете стрельцам колье и скажите, что хотите его преподнести царевне Ксении. Не думаю, что стрельцы вас остановят. Прикажите закладывать экипаж и поезжайте в слободу.

— Но я не знаю туда дороги.

— Подойдите к окну, ваше высочество. Видите шатровую церковь Всех Святых? Я буду ждать вас на одноколке возле этой церкви. Следуйте за мной. Смелее, ваше высочество! А сейчас я удаляюсь.

Вскоре экипаж свейского принца, в сопровождении пятерых конных шведов, выехал из ворот. Караульные стрельцы поверили словам Густава: тому и сундучок с колье не пришлось открывать.

— Эк, полетел! — усмехаясь в вислые рыжие усы, изрек старшой.

— К царевне, хе, — басовито прогудел долговязый стражник.

Карета, доехав до церкви, остановилась, но затем опять тронулась. Путь до Немецкой слободы или Кукуя (как ее прозвали в народе) был немалый: надо было миновать «Аглицкий» и «Купецкий» дворы, монастырские подворья, двор бояр Романовых, Варварский крестец.

На крестце, когда бы Маржарет им не проезжал, всегда бурлила жизнь московского люда. «Шумная суетливая жизнь кипела на этом бойком месте старой Москвы. Здесь находились кружала и харчевни, погреба с фряжскими винами, продаваемыми на вынос в глиняных и медных кувшинах и кружках… Пройдет толпа скоморохов с сопелями, гудками и домбрами. Раздастся оглушительный перезвон колоколов на низкой деревянной на столбах колокольне. Разольется захватывающая разгульная песня пропившихся до последней нитки бражников… Гремят цепи выведенных сюда для сбора подаяния колодников. Крик юродивого, песня калик перехожих…».

Любил Маржарет здесь остановиться, чтобы выпить кружку отменного московского пива, но сейчас он гнал дальше, проезжая башню Варварских ворот с находящейся в ней часовней «Боголюбской Божьей Матери» и выкатываясь в Белый город, на Солянку, перерезанной ручьем Рачкой, вытекавшим из Чистых прудов, и усеянной банями-мыленками. Затем надо было миновать Яузские ворота, через кои проходила большая дорога в Коломну, Рязань и в прочие города, а севернее ее тянулись к реке Яузе большие великокняжеские сады, разбитые еще Иваном Третьим и стрелецкая слобода полка Воробина, а на самом берегу Яузы раскинулась слобода «серебряников» — мастеров царского серебряного Денежного двора. Далее последовало Воронцово поле с Ильинской под Сосенкой слободой, крепостные ворота Скородома, Елоховская и Покровские слободы, а вот и Немецкая слобода показалась, бывшая здесь со времен Ивана Грозного. Здесь жили иноземцы почти из всех государств Западной Европы: немцы, шведы, англичане, французы, датчане, голландцы, испанцы, прусаки…, коих русский народ называл «немцами», как «немых», не понимавших русского языка.

Немецкую слободу называли также и Кукуем, ибо она была расположена между Яузой и ручьем Кукуем. Купцы поставили здесь две лютеранские кирки, и все их дома были на «немецкую стать».

Вольготно жилось купцам в Кукуе. Их торговля, освобожденная от государевых пошлин, процветала. Русским купцам то было не по нраву, они подговаривали простолюдинов грабить иноземные лавки и амбары. Не отстало от народа и духовенство, кое обличало лютеран и католиков в ереси и запрещало им ставить церкви и дома на Москве. Недовольны были Кукуем и стрельцы, занимавшиеся мелкой торговлей, грозившие вырезать Немецкую слободу.

Немцы побаивались ездить на московские торги в своем иноземном платье. «Облают, оплюют, изорвут добрую одежду», а то и поколотят. Пришлось переоблачаться на русский манер. Но русскому человеку не угодишь: для них чужеземец без бороды — проклятая поганая латинская харя, нехристь с голым подбородком, словно у бесов, что жгут праведников на картине Страшного суда. Тяжело, тяжело привыкала патриархальная Русь к иноземцам!

Ворота слободы были открыты: они запирались лишь на ночь и охранялись мушкетерами, кои стали набираться Борисом Годуновым в полки «немецкого строя».

Василию Пожарскому, впервые угодившему в Кукуй, показалось, что она попал в иностранное государство. Все было необычно в этом немецком городке. Поражала необыкновенная чистота улиц, красивые, опрятные дома с красной черепичной кровлей и острыми шпилями, перед домами — палисадники с аккуратно подстриженными кустарниками, цветочными и табачными клумбами, с огородами, выложенными песчаными дорожками; за огородами, вдоль Яузы и ручья Кукуя, стояли необычные для русского человека ветряные мельницы с флюгерками и голубятнями. В слободе ни одной соринки, вокруг тщательно выкошенная зеленая травка. От цветников веет благовонным сладостным запахом.

«Ну и Немецкая слобода, — подивился тогда Василий. — Неужели вся Европа так жительствует?..

А принц Густав, тем временем, въехал в Кукуй. Выскочил из кареты и бросился к дому Гертруды. Сердце его учащенно билось. Сейчас он увидит свою несчастную прелестницу, с которой приключилась жуткая беда.

Густав распахнул дверь и изумленно застыл на пороге. Перед ним стояла улыбающаяся Эльза в пышном розовом платье, с открытой грудью, с голыми до локтей изящными руками, с алмазными сережками в ушах и драгоценным шейным ожерельем, состоящим из золотой цепочки с маленькими иконками пресвятой девы Марии.

Эльза, сверкая перламутровыми зубками, благоухающая тонкими духами, взялась руками за пышные юбки с тонкими кружевами и сделала реверанс, слегка выставив маленькую ножку в бархатном башмачке.

— Я рада видеть, ваше высочество.

— Ты здорова, Эльза?

— Как никогда, мой возлюбленный! — воскликнула лукавая прелестница и кинулась Густаву в объятия.

— Но купец Отто Браун? — покрывая жаркими поцелуями лицо Эльзы, произнес Густав.

— У меня не было другого выхода. Ты совсем забыл свою малышку. Какой же ты негодник! Негодник!

Эльза так принялась целовать обрадовавшегося принца, что тот едва не задохнулся.

Насытившись сладостными поцелуями, раскрасневшаяся Эльза показала рукой на стол, уставленный винами, сладостями и фруктами.

— Надо отметить нашу встречу, мой милый.

— Конечно же, моя несравненная Эльза. Мы будем веселиться, и заниматься любовью. Я счастлив!

Перед третьим бокалом Эльза кивнула на окно.

— Посмотри в палисадник, мой котик. Посмотри, какие у меня чудесные розы.

Густав посмотрел, издал восхищенный возглас и побежал в палисадник. Эльза же накапала в бокал живительного снадобья и спрятала пузырек в один из шкафчиков. Густав вернулся с охапкой роз, осыпал ими Эльзу, а затем принялся неистово целовать ее глаза, ушки, шею, ослепительную грудь…

Эльза, томно закрыв глаза, ослаблено прошептала:

— О, мадонна…Какой же ты сладострастник. Давай выпьем еще вина, а затем мы предадимся ласкам. О, мадонна…

После бурных, иступленных утех, Густав почему-то крепко уснул, чего с ним никогда раньше не случалось. (Эльза не знала, что в составе снадобья находилось и сонное зелье). Она покрывала его молодое, обнаженное тело поцелуями и нежно приговаривала:

— Мой котик устал меня ласкать, мой котик утомился…

Ближе к вечеру Эльза услышала за окном десятки голосов. Прикрывшись легким шелковым халатом, она распахнула ставни окна с вырезанными сердечками и увидела перед собой хозяина аустерии (кружечного двора), виноторговца Ганса Крюгера в пышно завитом парике, бархатной куртке и с дымящейся трубкой во рту.

— Мы пришли, прекрасная Эльза, поприветствовать принца Густава. Пришли с музыкантами, вином и пивом. Немецкая слобода хочет отпраздновать приезд высокого гостя. Разреши, прекрасная Эльза.

В умной головке Эльзы сразу мелькнула радужная мысль: «Надо непременно впустить гостей, и весело отметить возвращение Густава. Пусть вся Москва узнает о нашем счастье. Удача сама плывет в руки. Царь Борис совершенно откажется от намеченной свадьбы. Все складывается чудесно, дева Мария!».

Немцы толпились у дома Эльзы не менее получаса, пока Густав не пришел в себя и не облачился в камзол, и только тогда немцам было дозволено войти в дом.

Гости, соблюдая этикет, восторженно приветствовали его высочество, а затем они были приглашены за стол. И началось пиршество! Скупые немцы не жалели вина, фруктов и сладостей, принесенных из дома. (Тщательно продуманный план купца «Отто Бауэра» воплощался в жизнь). В просторном зале веселились и немецкие женщины в пышных, как колокол, фижмах и шлепах. Под скрипки, альты и гобои танцевали церемонные менуэты, развеселые англезы и контрдансы. Всем места для танцев не хватило, и добрая полвина гостей высыпала на улицу.

Музыка оглашала весь Кукуй, а когда слободу окутала бархатная звездная ночь у дома Эльзы появились люди со швермерами. Фейерверк был виден во многих слободах москвитян…

О шумном веселье, устроенном в Немецкой слободе, быстро изведала вся Москва. Народ плевался и недоумевал, а вездесущие соглядатаи бояр на другой же день доложили:

— Принц Густав со своей прелюбой тешился, хе-хе. До сей поры обретается с блудной девкой.

Жак Маржарет довольно потирал руки. Дело в шляпе. Скоро его кошелек заполнится золотом, и он станет весьма богатым человеком.

Глава 23 ПАСТОР КЛАУС

Василий Пожарский примчал в Кукуй и, привязав коня к подстриженному тополю, вошел в дом Маржарета. Тот, как никогда, пребывал в радужном расположении духа.

— Рад тебя видеть, сударь. Виктория! Царь Борис может распрощаться с принцем Густавом.

— Дай-то Бог, Жак. Но как у тебя это получилось?

Маржарет рассказал и Василий аж головой крутанул:

— Ну и хитер же ты на всякие штучки, Жак. (Чем ближе постигал Василий натуру мушкетера, тем все больше он ему приходился по душе). Ты сделал то, что невозможно было сделать всему царскому Двору. Молодцом!

— А я что тебе говорил? Истинный гасконец любые преграды одолеет. Давай выпьем за успех, милостивый государь.

— Не сглазить бы.

— Опять-таки русское суеверие. Выпьем отличного мускатного вина, изготовленного в окрестностях Люнеля, что на юге Франции. Эту бесценную бутылку, столетней выдержки, неделю назад я купил возле Гостиного двора. За избавление принца, сударь!

Василий не был любителем даже самых изысканных вин, а посему после первого бокала перешел к делу:

— Зачем ты позвал в Кукуй?

— Густав до сих пор находится у Эльзы. Мой бальзам действует безошибочно. Принц, забыв обо всем на свете, показывает образцы неистощимой любви. Теперь его и канатом от Эльзы не оттащишь. Его любовное похождение стоит того, чтобы о нем узнала твоя матушка.

— Но об этом уже изведала вся Москва. Царю доложат и без моей матушки.

— Царь болен. К нему никого не допускают, кроме лекарей и звездочетов. Твоя же мудрая матушка, как мне известно, любимица царевны, и она найдет способ дать весточку царю. Смелее, сударь! Пока Густав находится в Немецкой слободе, его легче уличить в нарушении приказа царя. Не теряй и часу!

Василий тотчас выехал из слободы, но чем ближе он подъезжал к Кремлю, тем все тягучее становились его мысли. Использовать матушку в своей любовной истории ему опять не хотелось. Это не достойно мужчины. Уж лучше он сам, как бывший рында, напросится к царю и все ему поведает… Но и эта мысль показалась ему неубедительной. Дворецкий боярин Григорий Годунов непременно откажет в приеме. Может, ему рассказать? Но сие попахивает доносом, самым унизительным делом, на кое он, Василий, никогда не пойдет. Донести на соперника — нет ничего омерзительней.

Василий зашел в тупик. Но дело вскоре разрешилось дьяком Афанасием Власьевым. Именно он ездил в Европу за Густавом, именно ему и пришлось навестить недужного государя. Только он, «российский канцлер», (опричь дворецкого и постельничего) имел прямой выход на царя. Дело было безотлагательным, а посему Афанасьев ничего не стал скрывать.

Борис Федорович пришел в ярость.

— Я повелю казнить этого бабника! Плевать ему на Ливонское королевство. Селадон! Что он мыслит своим куриным рассудком?!..

Дав государю выговориться, Афанасий Иванович постарался царя успокоить:

— Тридцать два года для неженатого мужчины — самые цветущие лета, великий государь. Ему трудно сдержать свою похоть, а посему он и навестил свою любовницу. В том нет великой беды. Женится — остепениться и забудет свою утешницу.

Царь и в самом деле поостыл в гневе.

— Что ты предлагаешь, Афанасий?

— Коль будет на то твоя воля, великий государь, я бы немешкотно отправил прелюбу Густава назад в Германию.

— Быть посему.

Василий надеялся, что вкупе с Эльзой в Германию отправится и Густав, но того не произошло. Принц остался на Москве.

Разочарован был и Жак Маржарет. Все его хитроумные планы пополнить кошелек за счет богатой Эльзы безнадежно рухнули. Царь не придал особого значения поездке Густава в Немецкую слободу и по-прежнему готовится к свадьбе.

И все же Маржарет долго не унывал, и сдаваться не хотел: дело чести гасконца довести предприятие до конца. Ему вспомнились слова Эльзы: «В Торне живет пастор Клаус, в которого Густав верит, как в Бога. Надо привезти его в Москву и организовать встречу с его верным прихожанином. Густав послушает пастора и откажется от православия».

— Тысячу чертей! — воскликнул вслух гасконец. — Эта дева с изощренной головкой подсказывает самый верный путь. Ничего еще не потеряно. Надо действовать и еще раз действовать.

Однако Маржарет понимал, что все упирается в сроки. По слухам свадьба намечена через месяц. Надо приложить все силы, чтобы пастор Клаус оказался в Москве хотя бы на три дня раньше…Но кто поскачет в Торн? Ни он, ни Василий Пожарский туда не могут отлучиться. Тогда кто? Думай, думай, Маржарет… Виноторговец Ганс Крюгер! Тот самый Крюгер, который охотно принял участие в шумном празднестве в Немецкой слободе. Не бесплатно, конечно, так как этот скупой купец за каждый пфенниг трясется. Вновь пришлось тряхнуть кошельком. Сей купец, по своим торговым делам, часто бывает в Германии и не откажется вновь туда съездить, если ему выделить изрядную сумму денег. Окупятся! Ганс прибудет в Торн, появится в доме уязвленной Эльзы и та с торицей оплатит все расходы. Она же поможет Крюгеру войти в дом пастора. И пусть ни Ганс, ни пастор Клаус не жалеют денег, чтобы менять в дороге свежих лошадей. Эльза не поскупится. И если принц Густав вернется в Торн, кошелек Маржарета будет вновь открыт для золота и драгоценных каменьев. Эта любострастная дочь бюргера ничего не пожалеет для своего ласкателя.

Крюгера долго уговаривать не пришлось: золото не говорит, да чудеса творит. В одном лишь усомнился:

— Пастор Клаус может мне не поверить на слово. Он потребует письма от Густава.

— Не беспокойтесь, господин Крюгер. Не вам говорить, как шалит на дорогах разбойный сброд. На вас напали, отняли деньги и сорвали камзол, в котором хранилось письмо Густава. Для достоверности покажетесь в доме Эльзы в затрапезном платье. Маленький маскарад — и никаких к вам придирок. Эльза купит вам камзол, которому позавидует сам император. Поспешите, господин Крюгер!

Условия Годунова были жесткими. Принц Густав получит Ксению только в том случае, если откажется от своей протестантской веры и примет православие, получив в приданое Калугу и еще несколько городов.

Густав долго колебался, время тянулось, и вот к принцу неожиданно приехал пастор Клаус, чему немало Густав удивился и обрадовался, ибо он несказанно любил пастора за его мудрые наставления и отзывчивое сердце.

— Как я счастлив, святой отец! Но как вы сюда попали?

— В Торне ко мне явились моя прихожанка Эльза и купец Крюгер из Немецкой слободы. Они рассказали о тебе скверные вещи, сын мой.

— Скверные? — насторожился Густав. — Но я не сделал ничего предосудительного. Все знают, как я люблю свою Эльзу.

— Не о том речь, сын мой. Всевышний не возбраняет истинную любовь. И купец и Гертруда сказали мне, что тебя усиленно склоняют изменить родной вере, и что ты вот-вот примешь православие.

— Я не знаю, как мне быть, святой отец, — с отчаянием произнес Густав. — Царь Борис непреклонен, у меня нет иного выхода.

— Ради Ливонского королевства ты хочешь продать свою душу, продать свою веру, которая вошла в тебя с материнским молоком? Не узнаю своего излюбленного прихожанина. Вспомни свою мать, Катарину Монсдоттер, бывшую королеву Швеции. Ее жизнь, после свержения твоего отца Эрика Четвертого, которого бросили в тюремный замок, была ужасной, и лишь неистребимая вера в Бога придавала ей силы. Она была непоколебимая протестантка и всю жизнь свою посвятила наукам. Сын, несмотря на большую нужду, превзошел свою мать, сделав значительные успехи в науках. Ты прекрасно овладел итальянским, немецким, польским, русским и латинским языками, стал знатоком химии и заслужил название «второго Парацельса». Ты мог бы стать великим ученым Западной Европы. Еще не поздно. Отвергнув же родную веру, ты станешь вассальным королем Ливонии, полностью подвластным московскому царю, и тотчас погрязнешь в войнах, так как с помощью русских войск тебе едва ли удержаться на троне… Сейчас тебя прельщают православной верой, но ты должен знать, что она в корне отличается от протестантской, в коей нет строгой церковной иерархии, нет монашества, нет культа Богородицы, святых, ангелов, икон, а число таинств сведено лишь к крещению и причащению. Кому русские люди молятся и отбивают поклоны? Простым деревяшкам, о которых им мало что известно. Высшие истины вероучения недоступны русским людям. Они построили тысячи церквей, но на что они похожи? Вместо того, чтобы усердно молиться Христу, в храмах не только разговаривают и спорят, но даже и дерутся и бранятся непотребными словами. Люди помногу часов стоят толпой, им негде даже присесть. Нужны железные ноги, чтобы не упасть от изнеможения. С Богом же надо говорить в полной тишине и без усталости. Православная вера — не христианская. Цари и князья ставят себя выше Христа, ибо епископы и прочие иереи у них в полной зависимости. Священники не смеют и рта раскрыть, ибо любое неповиновение грозит им снятием с прихода. Это уже измена. Страшная измена Христу и святой деве Марии. В православной Руси тебя ждут беспрестанные молитвы, богомольные шествия в храмы и монастыри, унылая, постническая жизнь, которая не присуща твоей натуре…

Речь Клауса была длительной, но Густав окончательно убедился, что пастор прибыл к нему во спасение его заблудшей души. В конце беседы Густав опустился на колени и прижался губами к руке пастора.

— Прости меня, святой отец. Теперь уже никто не заставит меня отшатнуться от протестантской веры.

— Я знал, мой излюбленный сын, что ты останешься верным своему духовному отцу.

Перекрестив и облобызав Густава, пастор сердечно с ним распрощался и в тот же день отбыл в Торн.

Густав же отправился во дворец к Борису Годунову, где он решительно отказался от женитьбы на царевне Ксении Годуновой, отказался в пользу своей веры и своей любовницы, которая с нетерпением ждала его в Торне. Но в Германию он не вернулся: разгневанный Годунов сослал его в Углич.

Наконец-то Василия Пожарского охватило безудержное веселье. Ксения спасена! Густава взяли за пристава и увезли в опальный Углич. Ай да Маржарет!

Сидя за столом гасконца, Василий поднял за него заздравную чашу.

— Благодарен судьбе, что я встретил тебя, Жак. Ты сделал невозможное. Я восхищен твоими поступками. С удовольствие пью твое здоровье.

— Пьем, Василий! Что не сделаешь для друга и его прекрасной женщины. Пьем!

И они действительно напились, бурно радуясь долгожданной победе. Один, что наконец-то, избавился от нежеланного заморского принца, другой, что наконец-то получил долгожданное богатство от Эльзы, которое ему передал Ганс Крюгер, когда узнал, что принц Густав отказался от дочери Годунова.

Но Эльза поспешила с вознаграждением Маржарета: ей надо было подождать, когда ее возлюбленный вернется в Торн. Несчастная Эльза так больше и не увидит Густава.

Рано радовался и Василий Пожарский.

Глава 24 ПРИНЦ ИОАНН

Сильное желание Бориса породниться с европейскими царствующими домами, дабы возвысить в глазах московских бояр и Европы свой собственный род, не ослабевало. Во время переговоров с Данией из-за русско-норвежской границы в Лапландии было заявлено желание царя иметь своим зятем датского королевича. В Дании сие предложение было охотно принято, и принц Иоанн, брат короля Христиана IV, в августе 1602 года отправился в Россию. В устье Нарвы его встречал Афанасий Власьев.

В Иван-городе датские послы, сопровождавшие принца, говорили посольскому дьяку:

— Когда королевич поедет из Иван-города, и будет в Новгороде и в других городах, то его станут встречать в дороге дети боярские и княжата. Какую честь королевичу Иоанну им оказывать?

Афанасьев отвечал:

— В том воля самого королевича. Он великого государя сын, а посему его воля, кого и как пожаловать по своему государскому чину.

Дьяк отписывал на Москву царю: «Когда мы приходим к королевичу челом ударить, то он, государь, нас жалует не по нашей мере; против нас встает и здоровается (витается) шляпу сняв; мы, холопи ваши государские, того недостойны и потому говорили послам датским, чтоб королевич обращался с нами по вашему царскому чину и достоинству. Послы же нам отвечали: королевич еще молод, а они московских обычаев не знают; как даст бог, королевич будет на Москве, то, узнав московские обычаи, станет по ним поступать».

В Новгороде королевич ездил тешиться вдоль реки Волхов до Юрьева монастыря. Стрелял из самопалов, бил утят, а, натешившись, вернулся в Новгород и устроил пир, на коем музыканты били в литавры и цимбалы, играли в сурны, и всегда Иоанн с большим почтением отзывался о русских людях.

Королевич был принят в Москве с большим торжеством. «Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки; шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью; чулочки шелк ал; башмачки сафьян синь». Прием королевича состоялся в Грановитой палате.

Царевне дозволили глянуть на жениха через тайное смотрильное оконце. Мать, царица Марья, как всегда грубовато изрекла:

— И чего это все заморские принцы такие долговязые и заморенные? Аль худо кормят их? Глянь на наших стольников и бояр. В теле! Экая здоровая стать. А этот?

— Не телом крсасен человек, матушка.

— Чем же?

— Душой своей.

— Эко, выдумала. Вздор все это. Вот и живи с экой худерьбой да пирогами откармливай.

Сенные девушки, стоявшие за спиной Марьи, прыснули от смеха, а Ксения продолжала рассматривать принца. И вовсе он не худой, а поджарый. Привыкли тучность за цветущее здоровье принимать, но сие далеко не так.

Ксения была безучастна к выбору отца: так или иначе ей приспела пора выходить замуж, а пригож или не пригож будет ее будущий супруг, ничего от нее не зависит, ибо отец выбирал не «красна-молодца», а знатное имя. Конечно же, Иоанн не блистал благолепным лицом, но не был он и безобразен, что и утешало Ксению, тем более, ей уже поведали, что принц обладает достаточно мягким нравом. Своими добросердечными поступками и уважением к московской старине он сумел завоевать расположение Двора.

Борис Федорович вознамерился показать жениху невесту после своего возвращения из Святой Троицы. Когда в октябре месяце он прибывал из обители в Москву, на дороге его встретил Григорий Васильевич Годунов и сообщил неутешительную весть: с принцем приключилась горячка. 28 октября Иоанн скончался на двадцатом году жизни.

Борис Федорович пришел в отчаяние: вот уже в другой раз не повезло ему с женитьбой дочери. Да и Ксения опечалилась: жалко ей стало молодого королевича. А по Москве поползли слухи: смерть приключилась по злому умыслу царскому. Борис, видя, как все полюбили Иоанна, напугался, что после его смерти на престол возведут не его сына Федора, а датского королевича.

Справедливы ли были сии слухи, читателю приходиться только догадываться.

Глава 25 ОКАЯННЫЕ ДОНОСЫ

Сохранить болезнь царя в тайне не удалось, а посему в Москве поднялась большая тревога. Знать спешно собралась на Боярскую думу. Борис приказал отнести его на носилках из дворца в церковь, дабы показать народу, что он еще жив. Москва на какое-то время угомонилась, но не угомонились бояре, и в первую очередь бояре Романовы. Предрекая близкую кончину Бориса, они, ближайшие родственники, двоюродные братья последнего царя из династии Калиты, начали готовиться к захвату трона, собрав на своем подворье многочисленную вооруженную свиту. Царевич Федор Годунов ими в расчет не брался, ибо наследник имел совсем мало шансов удержать трон после смерти отца.

Дело принимало трагический оборот. По дворцу испустился слух: царя «испортили». Начали искать, кто «испортил».

Царица Мария Григорьевна исходила гневом. Пока супруг лежал на одре, она взяла бразды правления в свои руки.

— То дело злокорыстных бояр. Это они умыслили извести царя! Сыскать и наказать нещадно!

В царице Марии взыграла кровь Малюты Скуратова. Она указывала то на одного, то на другого боярина, однако думный дьяк Афанасий Власьев, любимец Годунова, предостерег:

— Дабы взять бояр за пристава, надобны нешуточные улики. Надо обождать, когда великий государь на ноги встанет.

Борис Федорович, пока лежал на одре, передумал многое, его мысли нашли неожиданное воплощение.

Дьявол, говорит летописец, вложил Борису мысль все знать, что ни делается в Московском государстве. Думал, как бы и от кого все изведать, и остановился на том, что кроме боярских холопов, изведать больше не от кого. С кого начать? Да, пожалуй, с князя Федора Шестунова, доброхота бояр Романовых.

Тайные соглядатаи Годунова вышли на словоохотливого холопа Воинку. Тот поведал, что князь Федор Дмитриевич Шестунов частенько наведывается к Романовым, никак чего-то оба замышляют, но чего — холоп толком не знает. Но этого Годунову было достаточно, дабы положить начало доносам. Шестунова пока оставили в покое, а Воинку выставили перед Челобитным приказом на площади и перед всем честным народом огласили его службу и раденье, объявив, что царь жалует ему поместье, и велит ему служить в детях боярских.

И что тут началось! «Это поощрение произвело страшное действие: холопы начали умышлять всякое зло над своими господами». Сговаривались по пять-шесть человек, из коих один шел доносить, другие становились послухами.

И вновь посыпались от царя деньги и поместья, еще больше расширяя круг доносчиков. Клеветали друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, даже жены на мужей, дети — на отцов. Потомки Рюрика наушничали друг на друга, причем мужчины доносили царю, женщины — царице. «И в этих окаянных доносах много крови пролилось неповинной, многие от пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам разослали — ни при одном государе таких бед никто не видел».

Подан был донос и на Романовых, чего особенно жаждал Борис Годунов. Дворовый человек боярина Александра Никитича, Вторашка Бартенев, тайно явился к дворецкому Семену Годунову и объявил, что готов исполнить царскую волю над своим господином.

Семен Годунов подумал и приказал:

— Надо набрать в мешок разных кореньев и положить их в чулан Александра Романова.

Вторашка так и сделал, а затем вновь явился во дворец и доложил, что у его господина припасено на государя отравное зелье. Годунов немедля послал окольничего Салтыкова обыскать хоромы Романова. Тот нашел мешок и доставил его на двор к патриарху Иову.

Святейший повелел кликать народ, перед коим высыпали коренья из мешка. Тотчас приказали привести всех Романовых. Но не тут-то было: бояре со двора не вышли и сказывали, что никаких кореньев и в глаза не видывали. Но обличитель неизменно толковал:

— Боярин Александр Романов, сговорившись с братьями, заготовили отравное зелье. Помышляли царя извести!

Годунов приказал взять Романовых «за пристава», но силы, собранные боярами, были столь значительны, что у стен подворья Романовых произошло настоящее сражение. В польском дневнике от 26 октября 1600 года было написано: «Этой ночью его сиятельство канцлер сам слышал, а мы из нашего двора видели, как несколько сот стрельцов вышли ночью из замка с горящими факелами, и слышали, как они открыли пальбу, что нас испугало… Дом, в котором жили Романовы был подожжен, некоторых он (Борис) убил, некоторых арестовал и забрал с собой».

Боярская свита оказала стрельцам отчаянное сопротивление. Иван Грозный в таких случаях подвергал дворню поголовному истреблению, но Борис Годунов казнил лишь ближних слуг, самих же бояр предал опале.

Федора Никитича Романова, «человека видного, красивого, ловкого, чрезвычайно любимого народом» постригли и под именем Филарета сослали в Антониев-Сийский монастырь. Жену его Аксинью Ивановну также насильственно постригли и под именем Марфы сослали в далекое Заонежье — Толвуйский погост. Александра Никитича — в Усолье-Луду, к Белому морю; Михайлу Никитича — в Пермь, в Ныробскую волость; Ивана Никитича — в Пелым; Василия Никитича — в Яренск; мужа сестры их, князя Бориса Черкасского, с детьми Федора Никитича, пятилетним Михаилом и маленькой сестрой Татьяной, с их теткой Настасьей Никитичной, с женой Александра Никитича — на Белоозеро; князя Ивана Черкасского — в Малмыж, на Вятку; князя Ивана Сицкого — в Кожеозерский монастырь; других Сицких, Шестуновых, Репниных и Карповых разослали по разным дальним городам. Но только двое из братьев Романовых, Филарет и Иван, пережили свою опалу.

Глава 26 ЦАРСКОЕ ПОВЕЛЕНИЕ

А Борис Федорович вскоре вновь сильно занемог. Лекари с ног сбились, но недуг оказался неведомым. Седмица, другая миновала, а великому государю не только не полегчало, а стало еще хуже.

Царь хмуро высказывал Богдану Бельскому, кой ведал Аптекарским приказом:

— Худо подбирают снадобья твои лекари, Богдан Яковлевич.

Бельский участвовал в изготовлении лекарств, и только он имел право подносить снадобья царю.

— У меня самые искусные лекари, великий государь.

— Не такие уж они и искусники, коль хворь мою не могут излечить. За что я им громадные деньги плачу? Недоумки!

Борис Федорович позвал к себе капитана немецкой роты Жака Маржарета.

Начальник дворцовой стражи едва узнал своего повелителя. Лицо Бориса Федоровича было настолько бледным и исхудалым, что мушкетеру показалось, что царь умирает.

— Предстоит посещение храма, ваше величество?

Годунов вымученно улыбнулся.

— Боюсь, ноги не дойдут, Маржарет.

— Шутите, ваше величество.

— Мне не до шуток, Маржарет. А позвал я тебя для того, чтобы ты изведал у иноземных купцов, кои живут в Немецкой слободе, обо всех искусных лекарях. Немешкотно отправляйся.

Мушкетер вернулся во дворец в тот же день.

— Купцы, ваше величество, в один голос говорят о знаменитом лекаре Габриэле, известном шотландском капитане, бороздившем по всем морям и океанам. Но сейчас он в плавание не ходит.

— Морской капитан?.. Что еще о нем купцы говорят?

— Один из купцов ходил с ним в дальнее плавание и сам видел, как Габриэль ловко справляется с любыми болезнями.

— Доставь сего купца к дворецкому боярину Семену Годунову. Пусть тот все доподлинно изведает.

— Купец Бауэр у ворот дворца, ваше величество.

Вечером Жак Маржарет вновь предстал перед Годуновым.

— Дело немешкотное, Маржарет. Ты лично должен отправиться за лекарем в Шотландию. Скажешь Габриэлю, что он будет щедро вознагражден. С тобой поедет еще один человек. Отряжу одного из своих стольников, кой хоть немного владеет аглицким языком. Посоветуюсь с дьяком Власьевым. Будь пока во дворце.

— Извините, ваше величество, но я знаю человека, который неплохо владеет чужестранными языками.

— Говори.

— Стольник Василий Пожарский, с которым я случайно познакомился на Серебрянке.

— Васька Пожарский?.. Сын верховой боярыни. Есть от кого иноземные языки постичь. Он, кажись, уже был зачислен в одно из посольств. Надо Афанасия позвать.

Дьяк Власьев отозвался о молодом Пожарском с лучшей стороны.

— Ловок, надежен и разумом не обижен.

Дьяк Афанасьев был скуп на похвалу, а посему его немногословные слова оказались достаточными для Годунова. Сам же Афанасий Иванович велел прийти Пожарскому в Посольский приказ.

— Тебе, стольник, надо кое-что хорошо запомнить. Габриэля не так-то просто выманить из Шотландии. Он может не польститься даже на самую высокую щедрость царя. Он далеко не бедствует. В молодости Габриэль был корсаром и в морских нападениях на купеческие корабли набил в свои сундуки немало золота.

— Как же быть, Афанасий Иванович?

— Надо заглянуть в его душу.

— ?

— Не удивляйся, стольник. Хорошо запомни мой рассказ, кой я во всех подробностях узнал в Англии, когда ездил с посольством к королеве Елизавете. Всю свою жизнь Габриэль был безумно влюблен в королеву Шотландии Марию Стюарт. Он очень страдал, когда Мария вышла замуж за своего кузена, весьма красивого, но малодушного лорда Генриха Дарнлея. Брак Марии оказался несчастлив. Королева вскоре заметила грубость, неспособность и трусость своего мужа, стала относиться к нему с презрением, а Дарнлей, в отмщение, наметил себе жертву в доверенном секретаре королевы, итальянце Риччио, коего он велел убить у дверей королевы, спасшейся бегством. Скоро Мария принудила мужа удалить наиболее близких к нему людей, кои должны были бежать из страны. Во время этих злоключений у Марии родился сын Иаков. Отношение ее к Дарнлею все ухудшалось. Благосклонностью и доверием королевы овладел граф Ботвелль, кой с помощью Габриэля составил заговор против Дарнлея. Тот был убит в своем доме. Мария назначила Ботвелля великим адмиралом, а Габриэля капитаном королевского судна и, после того, как первый брак был расторгнут из-за близкого родства супругов, она обвенчалась с графом. Но многие сановники, недовольные убийством Дарнлея, собрали внушительные силы, и Мария не нашла иного исхода, как покинуть мужа и отдаться во власть заговорщиков. Ее привезли в замок Лочлевен, где, под угрозой обвинения в убийстве, заставили отречься от престола в пользу сына Иакова и признать графа Муррея регентом. Ботвелль, тем временем, бежал в Данию. Иаков, которому шел лишь второй год, был коронован в Стерлинге. Марии же, опять-таки при помощи Джорджа Дугласа и капитана Габриэля удалось бежать. Она собрала войско, но регент Марей его рассеял. Королева была в отчаянии, и тогда она приняла роковое решение обратиться за помощью к английской королеве. Габриэль переправил ее в рыбачьей лодке в аглицкий городок Карлейль, оттуда она написала трогательное письмо Елизавете. Но английская королева заключила Марию в один из отдаленных замков и отказала ей в просимом свидании, пока она не очистится от подозрения в убийстве мужа. Для расследования ее виновности были выбраны несколько влиятельных английских лордов. Долгое время Мария оставалась в заточении и переводилась из одного замка в другой, чтобы помешать попыткам ее освобождения. Несколько раз Габриэль проникал в ее замок, всячески поддерживал опальную королеву и прилагал немало усилий, дабы вызволить ее из заточения.

— Как это ему удавалось, Афанасий Иванович? — зачарованный рассказом дьяка, спросил Василий.

— Габриэль был очень ловким человеком. Он проникал в темницы под видом духовника, странствующего монаха, а то и поднимался в замок по веревке. Иногда ему удавалось подкупить стражников.

— Зело отважный человек, — думая о чем-то своем, произнес Василий.

— И все же шотландской Марии Стюарт не удалось избежать горестной участи. 7 февраля 1587 года узнице поведали о предстоящей казни. Мария была потрясена этим известием, но набралась мужества и овладела собой. Утром 8 февраля она причастилась, надела черное бархатное платье, с величественным видом подошла к плахе и, громко поручив свою душу Богу, приняла удар палача.

— А что стало с Габриэлем.

— Королева Елизавета раскаялась в своем жестоком поступке. Она отменила опалу всех тех лиц, кои поддерживали несчастную Марию. Но Габриэль не стал жить в стране, которая погубила его любимую королеву. Он уехал в Шотландию, поселился в ее столице Единбурге и полностью занялся врачеванием… Память у тебя хорошая, Василий?

— Да, кажись, не жалуюсь, Афанасий Иванович.

— Слово «кажись» отныне забудь. Ты должен наизусть заучить весь рассказ о Марии и Габриэле. Только этим ты сможешь растопить душу знатного лекаря. Ныне ему уже за пятьдесят, но как поведали заморские купцы, он в добром здравии, и свою Марию он не забудет до смертного одра. И крепко уразумей: великий государь возлагает большие надежды на появление в Москве Габриэля… Намедни видел царевну Ксению. Слезами исходит, бедняжка. Жуть, как переживает за отца. Страшно подумать, что с ней случится, если недуг государя окажется неизлечимым. Всего скорее, ее ожидает монастырь.

— Царевна в великой печали? Надо борзей ехать!

Власьев (всевидящий Власьев!) схватчивым взглядом посмотрел на вспыхнувшего Пожарского и немало подивился изменившемуся лицу молодого стольника. Чему-то усмехнулся про себя и продолжил:

— Мешкать нам не с руки. Жак Маржарет будет тебе хорошим спутником, ибо он бывал в Шотландии.

— Жак Маржарет? — такого попутчика Василий и предположить себе не мог.

— Именно Жак Маржарет, кой верой и правдой служит государю… До Иван-города поедете с подорожной грамотой, вручите ее воеводе. Тот немедля посадит вас на корабль. В Шотландии от всяких случайностей вас будет охранять особая царская грамота. Предстоит тебе нелегкое испытание, Василий. Возьми благословение у патриарха Иова и матушки своей.

— Непременно, Афанасий Иванович.

Мария Федоровна уж на что женщина мужественная, но тут ужаснулась: ее «дитятко», коему едва восемнадцать стукнуло, отправляется через Варяжское море в далекую Шотландию. Через окиян-море! Да он опричь мугреевской речки нигде и не плавал. А тут? И чего это Афанасий Иванович вздумал?

Сжималось от страха материнское сердце. Черным ходом Пожарская вышла из Царицыной половины, миновала Соборную площадь и торопко вошла в Посольский приказ.

Дьяк успокоил:

— Напрасно ты озаботилась, Мария Федоровна. Сколь купцов за море ходят и все, слава Богу, возвращаются. Сыну же твоему большая честь выпала. Его сам царь за море посылает.

— Честь, конечно… Но мало ли других стольников.

— Других — немало, но много ли среди них грамотеев? Пальцев пятерни хватит. А твой Василий чужестранным языкам обучен. Не ты ль из него большого грамотея выпестовала?

— На свою голову, — утирая концом шелкового убруса, повязанного вокруг кики, повлажневшие глаза, молвила Пожарская.

— Не узнаю тебя, Мария Федоровна. Ты ж, как ни кто другой, умеешь себя в кулак брать. Вот и ныне соберись. В полном здравии вернется твой Василий, и будет царем обласкан.

Без слезинки благословила Мария Федоровна сына образами Пресвятой Богородицы и Николая Угодника (покровителя мореплавателей), до ворот проводила, вновь трижды осенила крестным знамением, а вернувшись в хоромы, дала волю горегорьким слезам.

Глава 27 ТАИНСТВЕННЫЙ КОРАБЛЬ

Никогда еще с такой прытью не добирались посланники царя до Иван-города. Не только на каждой ямской избе, но, случалось, и в селениях меняли свежих лошадей. Гнали, выполняя спешный государев приказ.

Наконец-то прибыли в порубежную каменную крепость, возведенную на Девичьей горе Иваном Третьим в 1492 году, для защиты русских пределов против свейской крепости Нарвы. Тотчас были приняты воеводой Никитой Головиным, кой молвил:

— Корабль готов к отплытию. Поведет его лучший кормчий, он же капитан (иноземное слово «капитан» воевода подчеркнуто выделил) из Холмогор, Фрол Солонец, кой трижды ходил в аглицкие земли. Бывалый мореход. С вами пойдут пять десятков стрельцов, шестнадцать пушкарей и семеро купцов с товарами. Опричь того — четыре десятка гребцов, кои также набраны из Холмогор.

Афанасий Власьев еще в Посольском приказе сказывал Василию Пожарскому:

— Пойдете в Шотландию на большом судне, кое царь закупил у датчан, и кое переделал на русский лад Фрол Солонец из Холмогор. На корабле будут стрельцы и пушкари с пушками, и полная оснастка.

— Когда успели?

— Государь изладил корабль для иных дел, но ныне «Святому Георгию» придется плыть по другому направлению.

— А ране куда плыть помышляли?

— Ране? — Афанасий Иванович почему-то нахмурился. — О том тебе ведать не положено.

Когда-то у Бориса Годунова были зело тяжкие времена. В начале 1585 года он снарядил в Вену своих особо доверенных лиц, дабы те в провели с Венским двором переговоры в строжайшей тане. Но толмач-переводчик Заборовский выдал тайные планы Годунова полякам. О них стало известно в Москве.

Годунов, не полагаясь на то, что его сестра Ирина сохранит трон после смерти супруга, царя Федора, тайно предложил Вене обсудить вопрос о заключении брака между нею и австрийским принцем и о последующем возведении принца на московский престол. Другого выхода, дабы удержать власть, Борис Годунов не видел. Но его затея со сватовством завершилась невиданным скандалом: царь Федор Иоанныч оправился после тяжелого недуга, а тайные сношения с Венским двором получили огласку. Тихий, безвольный царь до того осерчал на шурина, что прошелся по его спине посохом.

Положение Бориса казалось безнадежным, и тогда он торопливо отправил к английской королеве Елизавете агента Лондонской торговой компании в Москве Джерома Горсея, опять-таки с тайным поручением. Англичанин помчался к границе с такой спешкой, будто за ним гнались лютые разбойники, и в пути забил насмерть двух ямщиков.

Елизавета пришла в изумление, когда изведала, что Борис Годунов, в случае беды, просит королеву предоставить ему и его семье убежище в Англии. В то трудно было поверить, но Горсей заявил, что несметные сокровища Годунова уже отправлены в Соловецкий монастырь, откуда их нетрудно доставить в Лондон.

Борису не удалось сохранить в тайне обращение к Лондону и Вене. По Москве (не без помощи бояр) испустились зловещие слухи, что Годунов действительно вознамерился посадить на трон австрийского католика, а в случае неудачи бежать к английскими протестантам. Черный люд Скородома, Белого и Китай-города осадил Кремль. Монахи Чудова монастыря охраняли кремлевские стены вместе со стрельцами, и все же простолюдинам удалось ворваться в Кремль и запрудить площадь перед Грановитой палатой. Толпа требовала выдачи Бориса. Взрыв народного возмущения был настолько велик, что бояре, готовые к устранению Годунова, перепугались. С трудом, но им удалось успокоить чернь и удалить ее из Кремля. От имени всех бояр Иван Шуйский заверил народ в том, что «им на Бориса нет гнева»…

Трудное время пережил Годунов, едва жизни не лишился, вот почему, чуть позднее, не пожалел денег, дабы закупить у датчан мощный корабль и держать его вблизи моря в Иван-городе, оснастив его лучшими московскими пушкарями и холмогорскими мореходами. В полной готовности корабль ждал своего часа, и тот час настал, хотя цель его была совсем иная…

Выйдя на крутой берег реки Наровы, Василий Пожарский восхищенно произнес:

— Вот это корабль! Чудо!

Возле пристани покачивалось на тихой волне громадное трехмачтовое судно с белым парусами, украшенными изображениями Пресвятой Богородицы, Георгия Победоносца и Николая Угодника.

— Никак впервой видишь такое судно? — спросил Головин.

— Впервой, воевода.

Купцы и судовые ярыжки принялись заносить на корабль свои товары.

— Что за поклажа? — спросил Пожарский.

— Обычная, князь Василь Михайлыч? Воск, мед, меха, пенька, что испокон привлекает иноземцев.

В острых прищуренных глазах воеводы застыла усмешка. И до чего ж молод тайный посланник царя. Мог бы более тертого калача в дальнее плавание отправить. О чем дьяк Афанасьев думал?

Не вызывал особого доверия и иноземец, также посланный Борисом Годуновым. Маржарет был в темно-зеленом плаще, накинутом на черный бархатный камзол. Под плащом к поясу была прикреплена длинная шпага. Француз был средних лет, выглядел довольно внушительно, но воевода питал к каждому иноземцу неприязнь, а посему решение царя его немало подивило. Один, почитай, недоросль, другой — иноверец. Чудит, Борис Федорович. Но царское повеление, отписанное в грамоте, надлежит выполнять спешно и неукоснительно.

— А зачем пушки на корабле? — продолжал проявлять любопытство Василий.

— Пушки? — хмыкнул в окладистую бороду воевода. — А ты капитана Солонца спроси. Вишь, от сходней к нам поднимается?

Фрол Солонец оказался довольно приземистым, кряжистым человеком с сухощавым обветренным лицом, обрамленным русой волнистой бородой. Был он в суконном нараспашку кафтане, кожаных штанах и стоптанных сапогах из юфти без обычных каблуков. Всем своим видом он напоминал торгового мужика, а не капитана невиданного корабля.

Подошел, степенно поздоровался, окинув пытливыми глазами Пожарского и Маржарета.

— Вот тут князь Пожарский вопрошает: зачем-де пушки на корабль поставлены? Поясни, Фрол Егорыч.

— Супротив корсар, — немногословно отозвался Солонец и повернулся к воеводе. — Еще трое купцов на корабль просятся, воевода, но я им отказал.

— Это почему? — повысил, было, голос Никита Андреевич.

— Мне не нужен лишний груз.

— И только-то?

Головин уже договорился с купцами и за мзду дозволил им затащить свои товары на «Святого Георгия».

— Не столь уж и велик у купчишек груз, Фрол Егорыч. Пусть затаскивают.

— Тогда ищите себе другого кормчего.

Солонец резко повернулся и пошел прочь. Василий и Маржарет переглянулись, а Головин вспыхнул, как подброшенная в печь сухая береста. Норовил прикрикнуть на человека из черни, но того не сделал. Фролка Солонец, бывший плотник, сплавщик леса, а через несколько лет и кормчий, назначен капитаном «Георгия» самим государем. К поморам ездил из приказа Афанасия Власьева особый подьячий, дабы выявить наиболее искусного кормчего. Почитай, все в один голос показали на Фролку Солонца, кой ходил кормчим по Балтийскому и по Белому и по Студеному морю и довольно сносно мог разговаривать на свейском и аглицком языках. Так Фролка стал капитаном «Святого Георгия», многое поменявший за последние два года на датском судне. Все три мачты были изготовлены из русского леса, корпуса судна были заново проконопачены и просмолены, сменен палубный настил, перестроены каюты, заменены паруса и канаты…

Воевода норовил, было, вмешаться, говоря, что датские корабли — одни из лучших в мире, они не требуют переделки, на что Солонец лишь посмеивался:

— В море бы тебе сходить, Никита Андреич, да на штормовой волне покувыркаться.

— Так ить казны не наберешься.

— У царя попроси. Он, чу, на монастыри сказочные деньги вкладывает.

Дерзок был кормчий. Откуда ведает? Государь, когда жизнь его висела на волоске, Троицкой обители за один раз тысячу рублей внес, а затем эта громадная казна была перевезена в Соловецкий монастырь. Подрезать бы язык этому Фролке, но не ухватишь ныне сего дерзкого мужика. Вот и в последнем случае пришлось пойти на отступную. Крикнул вдогонку:

— Леший с этими купцами! Слышь, Фрол?

Солонец слышал, но и ухом не повел на воеводу. Ушел на пристань.

— Вот нечестивец, — проворчал Головин, а Василий подумал:

«Характерец!»

Одобрительно посмотрел вслед капитану Жак Маржарет: он уважал сильных людей. Этот мореход знает себе цену.

Оба сошли к пристани, а Головин остался на Девичьей горе, наблюдая за погрузкой судна.

Работные ярыжки тащили по дощатым сходням мешки и тюки, катили бочки, наполненные смолой, салом и медом. Один из ярыжек вдруг оступился и выронил, было, тяжеленную кладь со спины, но ее успел вовремя подхватить и водрузить на плечи Василий Пожарский, шедший по сходням сзади ярыжки.

Головин ахнул: юный князь не только не свалился с настила под тяжестью клади, но и довольно легко понес ее к кораблю. Никак есть силенка и немалая. И другое удивило: зачем под кладь полез? Княжеское ли это дело, и почему не наказал ярыжку? Харю бы разбил неуклюжему бурлаку!

Воевода сплюнул и ушел в крепость, ведая, что отплывать кораблю не так еще скоро.

Вслед за ярыжками, перенесшими купеческие товары в трюмы, на корабль перешли гребцы, неся в руках длинные, до двадцати футов, весла.

Еще загодя Фрол Солонец дотошно осмотрел каждое весло, хорошо ведая морской закон, что даже одно худое весло может привести в шторм к гибели любое судно, а посему въедливо осматривал каждую рукоять, каждый валек, каждые веретено и лопасть. Вот и сейчас, пропуская мимо себя гребцов, Солонец продолжал кидать придирчивые взгляды на весла, будто каждое из них через сито просеивал.

Любознательный Василий, видя с каким тщанием пропускает капитан мимо себя гребцов, подошел к нему и спросил:

— Аль что с веслами не ладное, Фрол Егорыч?

Соловец окинул князя оценивающим взглядом (видел, как тот подхватил тяжеленный купеческий тюк) и тускло отозвался:

— Кабы углядел неладное, не пропустил.

— Я таких весел сроду не видывал… Дозволишь в море погрести?

— Веслом махать — не плеточкой помахивать. Большая сноровка нужна.

— А я в детстве на своей речушке челном управлял. Изрядно получилось, только брызги летят!

Непосредственность князя проняла Солонца, он скупо улыбнулся и снял с плеча одного из гребцов весло.

— В дальнем плавании всякое может случиться. Может статься, что и князю доведется сесть за весло. А коли так, запоминай, князь. Вот рукоять, она должна быть подобрана по руке. Ухватливой должна быть и не грубой, дабы кровавые мозоли не выступили. А то, что идет от уключины до ручки называется вальком. Фигура у него круглая или о шести гранях, и должна она быть немного легче, чем вся прочая доля весла. То, что идет от лопасти до валька называется веретеном, а то место, где веретено переходит в валек, обшито прочной кожей.

— Чтобы дерево не перетиралось в уключинах?

— Угадал, князь.

— Лопасть же, как видишь, обита плоской медью, иначе она будет изжевана и изъедена морской галькой и соленой водой.

— А из чего само весло рубится?

— А ты прикинь, князь.

Василий повертел в руках белое с красным оттенком весло.

— Кажись, из сосны.

— Промахнулся, Василь Михайлыч. Это на твоей речушке с сосновым веслом можно ходить, а для моря ель и сосна — древесина неподходящая, ибо легка и непрочна.

— А, может, из ясеня?

— Бывают весла и из ясеня. С такими можно и по морям и по рекам ходить, но недалече, ибо весла из ясеня зело тяжелы и зело гибки.

— Не разумею, Фрол Егорыч. Я ж не плотник.

— Не всякий плотник угадает. Из красного бука, кой не имеет недостатков.

— Отроду не видывал.

— Редкое древо. На Руси его, почитай, и не увидишь. Растет бук на берегах Крыма, в Бессарабии и на горах Кавказа. Самое дорогое для корабельных весел дерево.

— Да кто ж его сюда доставил?

— По приказу царя… Ну да ладно, Василь Михайлыч. Пойду в трюм загляну.

Затем на корабль, с копьями и пищалями, гуськом потянулись стрельцы в круглых железных шапках. Они взяты на корабль намеренно, ибо в случае надобности будут помогать в пути судовой команде.

Солонец не спешил выходить из трюмов, освещенных фонарями. Здесь не только купеческие товары, но и провизия, вода, вино и другие судовые запасы, крайне необходимые для длительного плавания. Трюм разделен деревянными перегородками, дабы судовые запасы не были сложены в кучу. Для каждого вида — свое место, и об этом будет знать каждый матрос.

Затем капитан также придирчиво осмотрел все маленькие каюты, устроенные между нижней и верхней палубами. Конечно, простор в них невелик, но спальные места, в два яруса по бокам, надежно прикреплены к перегородкам, снабжены крепкими лесенками и висячими фонарями.

Последний раз кормчий был на корабле три месяца назад. Томительное ожидание какого-то таинственного плавания настолько его угнетало, что он не выдержал и явился к воеводе:

— Отпусти, Никита Андреич. Мочи нет ждать. От безделья мхом зарасту.

— Не могу, Фрол Егорыч. У меня строгий царев приказ. Ждать!

— Да сколь можно? Отпусти. Недалече уйду. Лес рубить с артелью. Чуть что — и я на корабле.

Никита Головин хоть и вошел в положение Солонца, но отпускать его в лес не пожелал. А вдруг беда какая приключится? Всякое бывает при валке тяжелых деревьев.

— Будь на «Святом Георгии». Досматривай корабль.

Фрол чертыхнулся и… ушел в лес с артелью. Воевода норовил, было, вернуть строптивца со стрельцами, но отдумал: Фролка может и вовсе заартачиться, а то и в бега сойти. Уйдет в Холмогоры, сядет на какое-нибудь суденышко — и ищи ветра в поле. А тут царев гонец нагрянет. Где Фролка, кой должен немешкотно за море идти? Нет Фролки, пропадай воеводская головушка… Пусть лес валит, тут он всегда под боком. А корабль никуда не денется, ибо его денно и нощно оберегают караульные стрельцы.

Фролка же, спешно отозванный на «Георгия», и вновь превратившийся в сурового морского капитана, хоть до мелочей и ведал свое судно, но опять проверял его так, как будто впервой видит.

После осмотра трюмов, Солонец принялся за осмотр пушек, некогда доставленных с московского Пушечного двора. Отливал орудия по особому государеву наказу именитый пушечный мастер Андрей Чохов. Сам приезжал на корабль, сам держал совет с бывалыми мореходами. Особенно чутко он выслушал Фрола Солонца:

— Ныне на всех морях разбойничают корсары: и гишпанские, и аланские, и свейские…Даже королева Елизавета не гнушается держать на своей службе корсар. Для их отражения надобны пушки, и такие, чтоб для корабля были сподручны. Тяжелые — хороши, но отягощают судно и в перестановке громоздки. Легкие же пушки — самые бы то, но в бою могут подвести, ибо легкими ядрами не всякий разбойный корабль продырявишь.

— А если легкие и широкодульные поставить, дабы убоистыми были? — хитровато прищурившись, спросил Андрей Чохов.

— Сказка, мастер, — недоверчиво протянул Солонец. — Таких пушек даже Европа не может измыслить.

— Европа не измыслила, а Пушечный двор, что на Поганом пруде, измыслит. Будут на твоем корабле такие пушки, Фрол Егорыч!

Именитый пушкарь свое слово сдержал: шестнадцать легких, но убоистых пушек были привезены на корабль. Не пожалел Борис Годунов прислать и искусных пушкарей, кои когда-то с успехом громили из своих орудий Нарву, Дерпт, Нейгаузен и другие немецкие крепости. Среди них оказался и старый пушкарь Авдеич, кой разбивал крепостные стены Полоцка под началом самого Ивана Грозного.

За день до отплытия Авдеич, как старший над пушкарями, приказал заботливо обтереть орудия куделью, вычистить дульные стволы, расставить орудия в боевом порядке (по восемь пушек на борт), подтащить пробивные и зажигательные ядра в корзинах. Корабль мог принять бой в любую минуту.

Фрол Солонец до последних дней не мог уразуметь: чего и кого ждет «Святой Георгий» и почему с таким небывалым тщанием он готовится к отплытию?

Иногда западала мысль: «А может, сам царь вознамерился отправиться в морское путешествие? Но на царей это не похоже. Ни один из царей, опричь Москвы да монастырей, ничего не видят. Они на речные-то суда ногой не ступали. Странное дело».

Так бы и терялся в догадках Солонец, пока не изведал от воеводы: идти в Шотландию за лекарем. Чудит царь. Из-за какого-то лекаря снарядить небывалое судно! Но когда он услышал, что Габриэль был когда-то капитаном морского судна, то заинтересованно глянул на Жака Маржарета.

— Тот самый Габриэль? Бывший корсар?.. Каждому помору известно сие имя. Занятный мореход…

Когда нагрузка и оснастка корабля была завершена, Фрол Солонец послал за воеводой и священником. Головин произнес напутственную речь, пожелал успешного плавания и скорого возвращения, а батюшка, облаченный в сверкающую ризу, провел молебен. Все люди, собравшиеся к отплытию на палубе, обнажив головы и слушая напутственные молитвы, усердно молилась. Некоторые стояли со слезами на глазах: один Бог ведает, что там впереди, в жутком таинственном море. А батюшка кропил из чаши святой водой, благословлял.

Стрельцы напоминали сказочных витязей. Они подходили под благословение священника в какой-то суровой отрешенности, держа в левой руке шелом, в правой — копье. На них, в случае боя с корсарами, выпадет самая тяжкая работа.

Не забыл батюшка окропить и паруса, натянутые на фок-мачту, грот-мачту и бизань-мачту. Он, было, повернулся, чтобы идти к выходу, но капитан его вежливо остановил:

— Прости, отче. Надо бы и бушприт окропить.

— Чего, сыне?

— Наклонную мачту, что на носу. Она бушпритом речется.

— Окроплю, сыне.

Сотворив последнее окропление, батюшка пошел к сходням, а Солонец, в который уже раз глянул на паруса. Сколь с ними пришлось повозиться, ибо заморские (датские) паруса пришлось полностью заменить: поистрепались, кое-где порвались, зияя дырами. За парусиной довелось ехать в Холмогоры, где местные поморы, известные мастера парусиновой выделки, сделали на заказ полотняные переплетения из чесаной пеньковой пряжи с добавлением льняного очеса. А дабы уничтожить мохнатость, изготовленную из очесов пряжу подвергли стрижке, а затем пропитали ткань особым составом, придающим парусам водонепроницаемость.

Каждую парусину Солонец мял в своих сильных жестких руках, испытывал на прочность, даже на зуб пробовал, ведая, что без надежных парусов нечего и в море выходить.

И вот приспело время, когда Фрол Солонец поднялся на свой капитанский мостик, дал команду поднять якоря и произвести пробную греблю, а затем был отдан приказ распустить паруса.

«Святой Георгий» с развернутыми парусами медленно двинулся к морю.

Глава 28 ГАБРИЭЛЬ

Василий Пожарский вначале восторгался морем. Оно было прекрасным при тихой бирюзовой волне и светозарном солнце. Но восторг переполнял его душу лишь первые два дня, когда море было спокойным, а затем его упоение сменилось тревогой: наступили страшные дни, сопряженные с неистовыми бушующими штормами, когда его всего выворачивало наружу и когда казалось, что судно вот-вот окажется в морской пучине, ибо пенящиеся волны были настолько грозными и громадными, что корабль швыряло как щепку, и если бы не мужество капитана Солонца, чрезвычайно умело управлявшим непослушным кораблем, то Василий обрел бы неминучую смерть.

Не миновал «Святой Георгий» и двух жестоких сражений с испанскими и свейскими корсарами. Людей и корабль спасли искусные действия московских пушкарей и пищали стрельцов. Во время грома пушек и пищальных залпов Василий Пожарский был готов к рукопашному бою, но дело до абордажа не дошло.

Жак Маржарет даже пожалел, что такого не приключилось:

— Тысячу чертей! Моя шпага скоро заржавеет. Как бы я хотел продырявить десяток корсар.

— Такой случай может еще представиться, гасконец, — посмеивался Василий. — Нам еще плыть и плыть.

— Больше не полезут, — предположил Солонец. — Корсары уже изведали силу наших пушек.

Капитан не ошибся, но, пока добирались до Шотландии, судно претерпело еще несколько штормов. Люди были измотаны, но судно выдержало все испытания: не зря с таким тщанием готовил Фрол Солонец «Святого Георгия» к тяжкому плаванию.

Пришел день, когда матрос закричал с марса из бочки: «Земля!»

Все высыпали на палубу. На море — полный штиль, паруса были спущены. Корабль подходил к заливу Солуэй, с глубоко изрезанными бухтами и фиордами. Подходил на веслах.

До небольшого замка Габриэля добрались благодаря охранной царской грамоте, написанной на русском и английском языках. Замок был каменный, выглядел он крепким, но мрачноватым.

«То ли веселые и нарядные русские терема», — невольно подумалось Василию.

Хозяин замка был чрезвычайно удивлен, когда слуга доложил, что к воротам замка прибыли люди от самого Московского государя Бориса Годунова. Габриэль, накинув на себя черный плащ, неторопливо вышел к воротам и увидел перед собой двух человек в разных одеждах. Один из них был в русском облачении: шапка, кафтан, опоясанный саблей, сапоги из дорогой кожи; другой — в европейском платье: черная широкая шляпа, камзол, шпага, коротенькие до колен штаны, белые чулки, башмаки с серебряной пряжкой.

— Мы рады приветствовать вас, господин Габриэль, — заговорил Маржарет, учтиво поклонившись и приложив правую руку к сердцу. — Я и мой друг, князь Василий Пожарский, приехали с письмом от его царского величества Бориса Федоровича Годунова.

Василий вытянул из-за пазухи грамоту с висячей овальной царской печатью красного воска на золотистом шелковом шнурке и с поясным поклоном протянул ее Габриэлю.

Лекарь сорвал печать, развернул грамоту и медленно прочел письмо Годунова. Сухощавое лицо его, испещренное шрамами, осталось непроницаемым.

— Прошу в замок, господа.

Замок был обнесен высокой внешней стеной, по углам которой были выстроены башни; сам же двор был разделен надвое внутренней стеной. С одной стороны ее помещались службы, с другой — стояла большая башня, где жил владелец замка.

Василий не сразу понял, для чего нужна была внутренняя ограда, а Маржарет, не раз бывавший в европейских замках знал, что их владельцы могли замкнуться в своей башне не только от неприятеля, но и от своих слуг в случае их измены. Особенно укреплен был подъемный мост, который помещался между двух башен и представлял собою как бы отдельную крепостицу. Перед ним по ту сторону рва было устроено еще деревянное укрепление. Кроме того, было еще двое или трое запасных ворот, крепко окованных железом, обыкновенно спускавшихся сверху на цепях.

Маржарет давно уже убедился, что если замок стоял на высоте и все известные меры обороны были приняты, то замок был почти неприступен. Овладеть им можно было только путем долгой осады. Осажденным же надо было обеспечить себя съестными припасами. Для этого в каждом замке устраивались обширные погреба, где можно было поместить провизии на целый год.

Обычно, население замков было довольно большое, так как дети вассалов воспитывались в доме сюзерена. Но в замке жилось скучно и однообразно. Кроме войны, охоты, игры в шахматы и триктрак, никаких занятий у господ не было. Все развлечения и забавы имели место лишь в начале лета: посвящения в рыцари, свадьбы, турниры… Однако гости заметили, что замок Габриэля был почти пуст, редкий человек им встретился на пути в главную башню сюзерена. Не увидели гости и детей. За обеденным столом прислуживали двое слуг.

Главная башня владельца замка, где протекала вся его жизнь и жизнь его семьи, состояла из двух или трех зал, расположенных одна над другой. Разделялись эти залы бревенчатым потолком. Одна из зал считалась главной; здесь происходили пиршества, устраивались хороводные танцы под песни дам и жонглеров; здесь же в зимние вечера, у роскошно разукрашенных каминов, жители замка заслушивались заезжих трубадуров. Внутренних комнат было немного: спальня, склад для оружия, комната женских рукоделий, кухня. В главной башне помещалась и часовня. Башни выглядели мрачными оттого, что в них было совсем мало окон, так как их нельзя было делать много из-за оборонительных целей. Вследствие громадной толщины стен перед каждым из двух-трех окон залы были высечены просторные амбразуры, на ступеньку или две выше пола.

Гости прошли через два зала. Внутреннее убранство башни было довольно пышным: камины, окна и двери были расписаны лепными и резными готическими украшениями. Стены и потолки также были украшены резьбой; на колоннах, поддерживавших своды, развешано дорогое оружие, на полу лежали ковры с причудливыми аллегорическими рисунками.

Однако столы не гармонировали с богатым убранством замка: на них разместились какие-то стеклянные колбы, пузырьки, бутылочки темного цвета…

Габриэль вел уединенный образ жизни. Он так и не завел семью. Вернувшись из Англии в Шотландию, он раскопал свои сокровища, спрятанные в одном из фиордов в заливе Морэй, купил замок неподалеку Эдинбурга и занялся медициной, которой когда-то увлекался его отец. Вскоре его врачебные способности были замечены в столице Шотландии, а через два года слава о медицинских дарованиях бывшего корсара и морского капитана испустилась на всю Европу.

Габриэль другой час угощал посланников русского царя дорогими винами, принесенными из погребов, курил трубку с ароматным мариландским табаком, расспрашивал о путешествии, но до сих пор так и не высказал своего отношения к просьбе Бориса Годунова, что озадачило Василия Пожарского. Почему он молчит? Он должен был дать ответ тотчас после прочтения грамоты. Надо бы его подтолкнуть. Но почему не затевает нужного разговора Маржарет? Где-то он такой краснобай, что рта не закрывает, а здесь, будто воды в рот набрал. Лишь кивает да свои лихие усы покручивает. А ведь именно он посоветовал царю обратиться к лекарю Габриэлю.

Маржарет же все приглядывался и приглядывался к бывшему разудалому корсару. Ему, кажется, уже лет за сорок, но выглядит он моложаво, даже уязвленное шрамами лицо не портит сего впечатления. Он высок, сухопар. Гордые, упрямые глаза и твердый уверенный голос подчеркивают властную натуру. Сей человек несомненно очень богат, а посему он не нуждается в деньгах и едва ли согласится на поездку в Московию. И все же его как-то надо уломать.

Первым не выдержал Василий.

— Великий государь Борис Федорович изрядно был наслышан вашими врачебными успехами, господин Габриэль, и будет зело рад увидеть вас при своем дворе.

— Я благодарен вашему государю за столь лестное приглашение, и я искренне желаю ему доброго здоровья, но все мои посещения зарубежных стран завершены. Простите, господа послы, но я до конца дней своих останусь в Шотландии.

— И вам, сударь, не будет скучно сидеть в этом каменном мешке? Вы же бывший известный мореход, избороздивший десятки морей. Вы побывали во многих странах, но вы не были еще в загадочной Московии. О, это удивительная страна!

— Ваша речь выдает в вас гасконца, — сдержанно улыбнулся Габриэль. — На моем корабле были когда-то двое французов. Отчаянные люди. Они умели не только храбро воевать, но и уговаривать даже самых упрямых невольников, не хотевших браться за весла галеры.

— Уговаривали бичами?

— Почему ж бичами? Невольник, решившись умереть, бичей не страшится. Душеспасительными беседами, господа.

Маржарет расхохотался:

— Мои соотечественники сумеют уговорить даже дьявола.

Разговор уклонялся от заданной цели, а посему Василий вновь повернул его в нужное русло.

— Мой государь тяжело болен. Его лекарь Фидлер весьма озабочен.

— Фидлер? Немецкий лекарь из Любека? — живо переспросил Габриэль, и в глазах его промелькнула усмешка. — У этого Фидлера надутая слава. Он больше озабочен своим кошельком, чем врачеванием.

Василий поперхнулся: негоже так говорить о первом лекаре великого государя, но спорить с Габриэлем, чтобы не рассердить его, не стал.

Зато воспользовался моментом Маржарет:

— Врачевание людей — искусство, но не каждый придворный лекарь способен подняться на его вершину. Таких врачевателей единицы, и один из них сидит перед нами. Европа будет восхищена, если господин Габриэль поднимет царя Московии на ноги и впишет свое имя в историю медицины золотыми буквами. Тысячу чертей, но ради этого стоит пересечь Балтийское море.

Габриэль вновь улыбнулся.

— Лишнее доказательство того, что гасконцы не только умеют виртуозно владеть шпагой. Но вы зря стараетесь, господин Маржарет. Я не изменю своего решения.

Василий помрачнел. Невольно всплыли слова Афанасия Власьева. «Сего человека будет трудно уговорить». Так оно и есть. Этого бывшего корсара не проймешь ни деньгами, ни славой. Неужели нет ни одной зацепки?.. Впрочем, Афанасий Иванович просил в случае надобности затеять разговор о любовной истории Габриэля. Но как начать сей нелегкий разговор? И пока Маржарет вел с лекарем отвлеченный разговор, Василий напряженно искал ниточку, дабы найти подход к душе Габриэля. Миновало не менее получаса, когда он поднял серебряную чарку и произнес:

— Мой государь очень тепло отзывался о Шотландии. Он много наслышан о ней интересного. Выпьем за прекрасную страну!

Тост был поддержан.

— Что же рассказывал царь Борис?

— Особенно его привлекла жизнь шотландской королевы Марии Стюарт.

Габриэль вздрогнул. Лицо его напряглось, изменившимся, глухим голосом он спросил:

— Что он знает о королеве Марии?

— Многое. Государь назвал королеву великой женщиной, и был очень опечален ее судьбой. Государь восхищался ее мужеством, когда она решилась избавиться от своего нелюбимого и злокорыстного супруга, лорда Генриха Дарнлея, избавиться с помощь графа Ботвелля и мореплавателя Габриэля, который был безумно влюблен в королеву.

Жак Маржарет раскрыл рот: он был изумлен рассказом Пожарского, о котором он раньше ничего не слышал. Почему Василий молчал?

А Габриэль был ошеломлен осведомленностью Бориса Годунова. Лицо его побледнело. Он откинулся на спинку резного кресла и закрыл глаза.

— Твой царь говорил правду… Что он еще рассказывал? — не открывая глаз, взволнованно произнес Габриэль.

— О том, как знаменитый мореход стал капитаном королевского судна и как он несколько лет спасал свою возлюбленную. Однажды он даже перевез ее в рыбачьей лодке в Карлейль, в надежде на милосердие английской королевы…

— Хватит! — закричал Габриэль. — Не хочу слушать про Елизавету! Она — жестокая убийца. Это она отдала приказ казнить мою Марию.

В эту минуту лицо Габриэля стало настолько мучительно-горестным, что Василий только сейчас понял, как сильно любил отважный капитан свою королеву.

Молчание затянулось. Габриэль застыл в кресле и опять закрыл глаза. Сердце его было переполнено воспоминаниями о Марии.

Застыли в своих креслах и Маржарет с Василием. Первый — переваривал услышанное, а второй — опять озаботился. Надо ли было напоминать Габриэлю о его большой любви? Каковы будут его дальнейшие слова и намерения?

Наконец Габриэль медленно поднялся из кресла и прошелся по залу.

— Откуда твой государь знает такие подробности?

— От наших послов, кои часто бывают в Англии. Царь Борис Федорович был весьма взволнован повествованием о королеве Марии.

— Жена царя также называется Марией, — вмешался в разговор сообразительный Маржарет. — Она страшно переживает за своего супруга. Не дай Бог, если болезнь приведет к кончине государя. Тогда Мария и ее очаровательная дочь Ксения поменяют дворцовые палаты на монастырские кельи. У них будет много врагов и едва ли им помогут остаться в живых монастырские стены.

— Даже так?

— Вы, сударь, не хуже меня знаете об интригах сановников. Англия, Испания, Франция, Дания… Сколько крови пролили вельможи, чтобы утвердить на троне ту или иную династию.

Маржарет взглянул на Василия и решился прибегнуть к хитроумному ходу.

— Я вынужден открыть вам, сударь, тайну. Царь Борис очень любит свою красавицу-дочь Ксению, но еще больше ее любит вот этот человек, — Жак протянул руку в сторону Василия, — князь Пожарский, который, ради отца Ксении, напросился в нелегкое путешествие. Спасая отца, он спасает свою принцессу.

Василий и густо покраснел, и глубоко возмутился. Ну, зачем этот гасконец вверяет Габриэлю его глубоко сокрытое чувство? Кто его просил?!

Василий даже из кресла выскочил.

— Я бы попросил тебя, сударь, замолчать. Как ты посмел?!

И один Бог ведает, чтобы произошло дальше, но тут к Василию ступил Габриэль и положил свою тяжелую руку на его плечо.

— Вы действительно приехали ко мне ради своей принцессы?

— Да, — сорвалось с языка Пожарского.

— Браво! Я еду с вами, господа.

Глава 29 ПОРАЖЕНИЕ БЕЛЬСКОГО

Царь Борис Федорович щедро наградил Жака Маржарета и Василия Пожарского, а Габриэля назначил придворным лейб-медиком. Государя по-прежнему одолевали недуги, но с появлением шотландского лекаря его хвори потихоньку стали отступать.

Начальник Аптекарского приказа, окольничий Бельский, племянник Малюты Скуратова, весьма холодно отнесся к появлению во дворце Габриэля: ему вовсе не нужен был искусный лекарь, ибо на протяжении всей болезни Годунова, Богдан Яковлевич поджидал, что Борис сойдет в могилу и тогда он, подобно Романовым, возобновит борьбу за власть.

Окольничий, по словам иностранцев, был человек умный, «досужливый по всяким делам», но честолюбивый и склонный к крамоле. Бельский был на Москве влиятельным человеком, ибо еще при Иване Грозном получил старинный дворцовый чин оружничегго, кой ведал «казенной оружничей палатой», содержавшей царскую оружейную казну.

Царь Борис учредил особый Оружейный приказ, что еще больше возвысило Бельского в глазах московского боярства, так как в его руках стало сразу два значительных приказа.

До поры-времени Борис Федорович доверял сроднику супруги, но когда тот поддержал бояр Романовых, царь резко охладел к Бельскому. Опасаясь козней племянника Малюты, он отправил его на Северский Донец, указав ему возвести новую степную крепость Царев-Борисов.

Богдан Бельский снарядил в поход не только личное войско — «двор», но доставил из собственных вотчин огромное число подвод с продовольственными запасами. «Ратных же людей поил и кормил по вся дни множество и бедным давал деньги, и платье, и запасы».

Не от доброго сердца ублажал служилый люд Богдан Яковлевич, а ради корысти своей, дабы слава о нем испустилась по всей южной украйне и докатилась до столицы, и он добился своего: «Прииде же на Москву, про его ратных людей была хвала велия».

Крепость была возведена за короткие сроки. Щедро угощая служилых людей, Бельский заносчиво высказывал, что ныне он царь в Цареве-Борисове, как Борис Федорович царь в Москве.

Надменные речи Бельского дошли до государя, и он отозвал его в столицу. Но его измена была выявлена не сразу. Оставаясь начальником Аптекарского приказа, Богдан Яковлевич принимал участие в изготовлении лекарств, один имел право подносить снадобье царю. Готовили же лекарства лейб-медик Габриэль и Кристофер Рихтингер, дополнительно выписанный Годуновым из Англии. Оба искусных лекаря довольно быстро разобрались в недугах царя и принимали все меры для его выздоровления. Однажды они составили сразу два снадобья, которые Борис Федорович должен был выпить одно за другим. Но вопреки их предписанию, Бельский «того зелья государю не подносил, а подносил то зелье, что составлено канун того дни».

Возмущенный Габриэль явился в царские покои и рассказал об этом случае государю.

Богдан Бельский был взбешен и приказал взять Габриэля под стражу, царю же заявил, что снадобье Габриэля и Кристофера надо со всем тщанием проверить на других недужных людях.

Слух о том, что Габриэля кинули в темницу, быстро испустился по дворцу. Василий Пожарский бросился к Маржарету.

— Жак, наш капитан в беде. Бельский зело коварный человек, от него можно ждать всякой пакости.

— Я уже знаю, что Габриэль сидит в тюрьме под усиленным караулом.

— В том-то и беда. Он может во дворец и не вернуться. Бельский уличит его в злом намерении, и наш капитан может оказаться на плахе. Надо что-то измыслить.

— Что ты предлагаешь, сударь?

— Надо проникнуть в темницу Габриэля, с тем, чтобы он написал письмо государю. Но мне это не по силам. Стрельцы меня не пропустят.

— Зато пропустят капитана личной гвардии царя. Я приду под предлогом осмотра караула.

— Только бы на самого Бельского не натолкнуться.

— Я буду осторожен, сударь.

Маржарету удалось-таки проникнуть к Габриэлю. Вышел он от него с письмом лейб-медика, в котором тот, опасаясь за жизнь царя, написал, что «ведает государево дело на Богдана Бельского», что тот «аптекарское дело знает гораздо и ведает, чем человека испортить и чем его опять излечить… и для того Богдану у государя близко быть нельзя».

Письмо Габриэля не осталось без внимания: Бельский был отстранен от Аптекарского приказа, кой перешел в прямое ведение главы Сыскного ведомства Семена Годунова. Новый «аптекарский боярин» с особым тщанием провел суд над Бельским, кой, как и Романовы, был уличен в том, что он жаждал себе царства.

Оружничего решили подвергнуть позорной казни. Его вывели на Ивановскую площадь. Палачом царь приказал быть Габриэлю, очутившемуся в тюрьме по милости Бельского. «Габриэль вырвал у опального клок за клоком всю его длинную, окладистую бороду, тем самым полностью обесчестив его».

После суда Богдан Бельский был сослан «на Низ в тюрьму».

Спустя шесть месяцев, когда Борис Годунов одолел свои недуги, Габриэль вновь уехал в свою Шотландию. Он так и не мог привыкнуть к боярской Москве с ее постоянными интригами.