«Великая грешница» или черница поневоле

Глава 1 ЛЮТЫЙ ГЛАД И МОР

На трех полях Серебрянки поднимались хлеба. Демша, глядя на густую сочную зелень, довольно говорил Надейке:

— Добрые всходы. С хлебушком будем.

— Вот и слава Богу, Демушка.

Радовались. Ныне и дождей в меру перепало, и солнышко изрядно землю обогрело. Коль лето не подведет, сусеки добрым житом заполнятся.

Однако за неделю до Петрова дня резко похолодало, потянул сиверко, а на святого Петра хлынул проливной дождь; лил день, другой, третий…

Демша и Надейка забились в избу.

— Эк небо прохудилось. Беда, коль надолго.

Самая пора в луга. Демша уходил под поветь, где отбивал горбуши и литовки, но дождь все лил и лил. Страдник забеспокоился:

— Как бы без сенца не остаться. Скорей бы непогодь миновала.

Но непогодь и не чаяла уняться: дождь шел уже третью неделю. Демша вконец затужил:

— Хлеб мокнет. Самое время колосу быть, а нива все еще в зеленях. За что Господь карает?

Усердно с Надейкой молились, били земные поклоны Христу, пресвятой Богородице и святым угодникам, обходили с иконой вокруг нивы, но Бог так и не смилостивился. Дождь, не переставая, лил десять недель кряду. Хлеб не вызрел, стоял «зелен, аки трава». В серпень же, на Ивана Постного, нивы побил «мраз велий».

В избе скорбь:

— Не сгинуть бы с голода, Демушка. Как зиму зимовать, Пресвятая Богородица!..

А по городам и весям Блаженные во Христе вещали:

— То кара Божья. Творец небесный наказует за грехи тяжкие. Быть гладу и мору!

Сковало землю, повалил снег. Народ обуял страх; от мала до велика заспешили в храм.

— Изреки, батюшка, отчего летом мороз ударил? Отчего нивы снегом завалило?

Но батюшка и сам в немалом смятении. Слыхано ли дело, чтоб в жатву зима наступала!

— Все от Бога, православные. Молитесь!

Молились рьяно, усердно, но хлеб погиб. А впереди — смурая осень и долгая, голодная зима.

Ринулись на торги. Продавали пряжу, холсты, рогожу, коробья из луба. Но покупали неохотно, пришлось загонять товар втридешева. На серебро норовили купить жита, но, дойдя до хлебных лавок, очумело ахали: жито подорожало вшестеро. Бранились:

— Аль креста на вас нет? Разбой!

Торговцы же отвечали:

— Найди дешевле. Завтра и по такой цене не купишь.

Мужики чертыхались, отходили от лавок и ехали на другой торг. Но и там хрен редьки не слаще. Скрепя сердце, отдавали последние деньжонки и везли в деревеньку одну-две осьмины хлеба. Но то были крохи: в каждой курной избенке ютилось немало ртов. Минует неделя, другая — и вновь загуляет лютый голод.

В страшной нужде, питаясь остатками старых запасов, мужики пережили этот год, уповая на посев следующего года, но надежды рухнули: новые посевы, засеянные гнилыми семенами, не дали всходов.

1603 год также был неурожайным.

В Московском царстве начался жуткий голод. Смерть косила людей тысячами. Старцы-летописцы скрипели гусиными перьями в монастырских кельях:

«Лета 7000 во ста девятом году на стодесятый год бысть глад по всей Российския земли… А людей от гладу мерло по городам и по посадам и по волостям две доли, в треть оставалось…»

«Того же стодесятого году Божиим изволением был по всей Русской земле глад велий — ржи четверть купили в три рубли, а ерового хлеба не было никакова, ни овощю, ни меду, мертвых по улицам и по дворам собаки не проедали».

«Много людей с голоду умерло, а иные люди мертвечину ели и кошки, и псину, и кору липовую, и люди людей ели, и много мертвых по путям валялось и по улицам и много сел позапустело, и много иных в разные города разбрелось»…

А Серебрянка выстояла. Демше пришлось спасать не только жену, но и малолетнего сына, и спасли семью немалые деньги, подаренные Демше дьяком Афанасием Власьевым и боярином Григорием Годуновым. Их-то и выложил Демша на торгах за дорогущий хлебушек, и не только серебро, но и всю богатую сряду, привезенную все тем же боярином.

Глава 2 ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ

Чудовищный глад и мор усилил толки о чудесном спасении царевича Дмитрия. На Москве же глашатаи огласили, что под личиной самозваного царевича скрывается молодой дворянин из Галича, Юрий Богданович Отрепьев, принявший после пострижения в Чудов монастырь имя Григория. В монастырь же его привели пороки, в коих погряз беспутный дворянский сынок.

А юный честолюбец возмечтал о еще большей славе. Честолюбивого «чернеца поневоле» тяготила монашеская ряса, и когда на Москве разнеслась молва о чудесном спасении царевича Дмитрия, Григорий принял будоражащее его душу решение. Он покинул патриарший двор и бежал в Литву с монахами Варлаамом и Мисаилом. Их путь до сумежья пролегал через Болхов, Новгород-Северский, Киево-Печерский монастырь. Из городка Острога бродячие монахи отправились на богомолье в Дерманский монастырь. Тут-то Гришка и покинул своих спутников, уйдя в Гощу, а оттуда в Брачин, имение Адама Вишневецкого.

Именно здесь польский магнат взял Самозванца под свое покровительство, который горячо поведал, что его в Угличе спас добрый дядька-воспитатель, кой изведал о злодейском умысле Годунова и в роковую ночь положил в постельку царевича другого мальчика его же возраста. Младенца зарезали, лицо его покрылось синими пятнами, «из-за чего мать-царица, явившись в спальню, не заметила подмены и поверила, что сын ее убит».

Давний враг Руси, панская Польша, давно выжидала удобного случая — прибрать к рукам Московское государство.

Зимой 1603–1604 годов князь Адам Вишневецкий на всю Польшу огласил: в его замке скрывается законный сын Ивана Грозного, наследник московского престола, царевич Дмитрий. Самозванца давно стряпали к этой роли. Бежав за рубеж, монах Чудова монастыря, «расстрига» Гришка Отрепьев, начал свою службу у князя Константина Острожского, потом находился в школе в местечке Гоще, где постигал науку владения «конем и мечом», а затем уже перешел к богатейшему польскому феодалу, владения которого на левом берегу Днепра соседствовали с Московским государством. Именно у Адама Вишневецкого Самозванец впервые был назван царевичем Дмитрием.

Весть об испеченном «царевиче» быстро испустилась среди польских панов, заинтересованных в земельных приобретениях за счет Руси. Так, литовский канцлер Лев Сапега, давно грезивший о богатых смоленских землях, отыскал в Литве среди русских бояр, бежавших еще при Иване Грозном, несколько человек, столковавшихся удостоверить «подлинность» царевича Дмитрия.

Но самую горячую поддержку Самозванцу оказал сандомирский воевода Юрий Мнишек, человек честолюбивый и корыстный, староста Львова и управляющий королевскими имениями в Самборе. Высокие должности позволяли Мнишеку изрядно наживаться, грабя казну и несчастных подданных польского короля. А достиг Мнишек этих должностей благодаря тому, что доставлял слабоумному и слабосильному королю Сигизмунду Второму красивых женщин. Он даже не брезговал тем, что переодевался в женское платье и пробирался в женский монастырь, откуда доставлял монахинь прямо на королевское ложе.

«Лихие» заслуги Мнишека не остались не замеченными, а тот брал мзду у панов за помощь в получении должностей, имений. Управляя казной короля, Мнишек без стеснения запускал в нее руки, и так ее наглым образом обобрал, что когда король умер, то его не на что и не в чем было похоронить. Зато Мнишек стал первым богачом Польши. Но его и других панов неудержимо манила Русь. Мнишек норовил обеспечить Самозванцу покровительство высших католических кругов и, наряду с этим, привлечь к нему внимание нового короля Сигизмунда Третьего.

Католическое духовенство несколько десятилетий пристально наблюдавшее за русским государством, приняло горячее участие в судьбе новоявленного претендента на Московский престол.

Папский нунций Рангони, краковский архиепископ, кардинал Мацеповский (двоюродный брат пана Мнишека) и другие высокие чины католической церкви стали оказывать Лжедмитрию помощь и покровительство.

Между Самозванцем и папой Климентом У111 завязалась личная переписка. Через Рангони папа Римский предложил Лжедмитрию содействие в борьбе за русский престол, если он пообещает обратить в католическую веру русский народ.

Двадцатилетний Самозванец времени в замке Мнишека не терял: он сблизился с дочерью воеводы, Мариной Мнишек.

А в марте 1604 года Рангони и Мнишек устроили Самозванцу встречу с королем Сигизмундом. Лжедмитрий повторил свой рассказ о чудесном спасении, о больших связях с московскими боярами, о готовности самозабвенно служить королю, Польше и Римской церкви.

Речь Самозванца вызвала у Сигизмунда одобрение, который принял его под свое покровительство и повелел снабдить «царевича» деньгами и воинским людом.

Гришка Отрепьев так расчувствовался, что принялся целовать руки короля, а затем бросился в ноги послу папы Рангони и клятвенно заверил обратить в католичество на Руси не только православных людей, но и магометан и «язычников».

— Когда я стану великим государем Московии, — разошелся Самозванец, — то передам польскому корою Смоленскую и Северскую земли, а Русь заполоню католиками. Опричь того, я отвоюю польскому королю шведскую корону и начну бить турок, кои угрожают Польше. Все страны будут трепетать под моим мечом!

Всю подготовку похода на Русь взяли на себя паны Мнишек и Адам Вишневецкий.

25 мая 1604 года Гришка Отрепьев дал Мнишеку письменное заверение жениться на Марине, как только станет «государем всея Руси». Обещания сыпались градом: из государевой казны будут уплачены сандомирскому воеводе все долги, да в придачу миллион злотых на новые расходы. Марина Мнишек получит в подарок Новгород и Псков, и станет по своему усмотрению раздавать панам поместья и вотчины, открывать костелы и иезуитские монастыри.

Но пан Мнишек возжелал большего, и тогда 12 июня он получил от «будущего зятя» новое письменное обязательство: дать самому Мнишеку в вечное и потомственное владение Смоленское и Северское княжества.

Не был обижен щедрыми посулами и ясновельможный пан Вишневецкий.

Вербуя войска в Польше, Лжедмитрий одновременно рассылал через своих лазутчиков «прелестные письма» и грамоты в Московское государство в каждый город, всем боярам, окольничим, дворянам, гостям торговым и черным людям, призывая их «от изменника Бориса Годунова отложиться» и целовать ему крест, суля при этом, что никого не будет казнить за службу Годунову, что бояр пожалует старыми вотчинами, дворянам и приказным людям будет оказывать милость, а гостям и торговым людям и всему населению — полную льготу и облегчение в пошлинах и податях.

Доверчивые простолюдины, еще не ведая, что принесет на Русь «пришествие» Самозванца, с ликованием встречали грамоты «доброго» царя.

Бояре же ставили перед собой иные цели…

Глава 3 ЖЕСТОКОСТЬ БОРИСА

На Руси ширилась Смута. Чернь повсюду изрекала мятежные слова:

— Царь Борис не истинный, не по породе. Кой же он наместник Бога, коль боярами, купчишками да приказным людом на царство посажен? Веры ему нет, не нравен он народу, лют к мужику. Все беды на Руси от Бориса. Не он ли, православные, царевича Дмитрия погубил, дабы самому на трон сесть? Не он ли Москву поджег, дабы отвлечь честной люд от своего злодеяния? А кто крымского хана Казы-Гирея на Русь навел? Кто Юрьев день отменил? Серчает на царя люд православный. Небесный владыка — и тот огневался. Это за тяжкие грехи Бориса послал Господь на нивы дожди и морозы. Глад и мор — Божья кара. И покуда Борис будет во царях, терпеть простолюдину лихо да пить чашу горькую…

Начальник Сыскного приказа Семен Годунов не успевал ловить воровских людей, но они множились как грибы после благодатных дождей.

Жак Маржарет отмечал в своих записках: «Прослышав в тысяча шестисотом году молву, что некоторые считают Дмитрия Ивановича живым, он (Борис) с тех пор целые дни только и делал, что пытал и мучил по этому поводу… Тайно множество людей было подвергнуто пытке, отправлены в ссылку, отравлены в дороге и бесконечное число утоплено».

Большая гиль разгорелась на Северской Украйне. Повелел там Борис Годунов ставить от крымских татар новые города, засеки да крепостицы возводить. Послал на государеву службу дворян, детей боярских, пушкарей, затинщиков, стрелецких и казачьих голов. «Служилых по прибору» испомещал землей, землю же отнимал у мужиков.

Севрюки возроптали: «Сколь годов жили — порухи не ведали, а тут помещики навалились. Статочное ли дело господ терпеть?!»

Одна беда не угасла, другая загорелась. Поубавились не только крестьянские десятины, самих мужиков за горло взяли: указал Борис Годунов свозить севрюков в города. Царевы «стройщики» поясняли: «посады обезлюдили, государева казна впусте. Станете жить в городах и нести тягло. А тех, кто посадскому строению станет противиться, приказано бить кнутом и сажать в тюрьму».

Севрюки — в новый ропот, но беда бедой беду затыкает. Вскоре прознали мужики о «царской десятине». Велено было пахать на государя десятую часть своей земли. Пахать, боронить, сеять, растить хлеб, молотить, свозить в царевы житницы.

Севрюки взбунтовались, ярились на Годунова:

— Злодей из злодеев! Сына Ивана Грозного убил! Юрьев день отменил! Помещиков на наши земли пригнал! В города свозит, воли лишил!..

— Не хотим помещиков! Не хотим Годунова!

Уходили с посадов, не пахали «цареву десятину», убивали годуновских посланников. Гиль по всей Северской Украйне! Одних лишь беглых холопов скопилось здесь более двадцати тысяч. Были они дерзки и воинственны. Грозились побить не только бояр и дворян, но и государя всея Руси Бориса Годунова. Из беглых пуще всех ярился Хлопко Косолап.

Комарицкая волость всколыхнулась: разоряли и жгли помещичьи усадьбы, убивали дворян и стрельцов. Крамола перекинулась на многие уезды. Повсюду началось «волнение велие». Восстали Владимир, Волок, Вязьма, Коломна, Малый Ярославец, Медынь, Можайск, Ржев…

Хлопко Косолап, сокрушая царских воевод, двигался на Москву. Борис Годунов выслал встречу окольничего Ивана Басманова с «многою ратью». Окольничий был убит, но посекли и Хлопко. К вечеру восставшие отступили. Хлопко «изнемог от многих ран». Захваченных в плен люто казнили: четвертовали, сажали на колья, жгли на кострах.

Годунов жестоко повелел:

— Бунтовщики поднялись из Комарицкой волости. Вешать их от змеиного гнезда до Москвы.

Трупы болтались на деревьях, смердили, пугали странников, бредущих по дороге, обезображенными лицами. Но мертвецов не трогали: царь запретил снимать под страхом смертной казни.

А Русь захлестывали все новые и новые слухи. Теперь уже в каждой избе толковали:

— Жив царевич Дмитрии. В Польше-де объявился. Скоро, чу, на Русь придет.

«Царевич Дмитрий», с польским войском, перешел русский рубеж в октябре 1604 года. В первые же недели Лжедмитрия признали Путивль и Рыльск, Севск и Курск, Кромы и Моравск… Тотчас спихнули годуновских правителей комарицкие мужики и холопы. Избивая тиунов и царских приказных, зло гомонили:

— Буде, поизмывались! Земля наша николи не была боярской. Годун силком волость прибрал. Не бывать ярма годуновского!

Расправившись с царскими подручниками, всем миром повалили к «богоданному государю».

В начале января 1605 года Дмитрий Самозванец встретил народ на высокой паперти храма. Никогда еще Севск не видал такого многолюдья, жаждущего глянуть на «истинного» царя, заступника народного.

Царь молод, приземист. У него широкие плечи, широкая грудь и короткая толстая шея. Лицо круглое, грубоватое, ни усов, ни бороды. Волосы светлые, с рыжиной. Глаза темно-голубые. Нос похож на башмак, подле носа две большие бородавки. Руки царя грузные, одна короче другой. Малый рост, квадратная фигура и некрасивое голое лицо делали царя непривлекательным. Но в народе толковали: с лица не воду пить, был бы корня царского. Этот же — сын самого Ивана Грозного, кой бояр лихо казнил. Вот и Дмитрий о том же изрекает:

— Я — законный наследник великого государя Ивана Васильевича, пришел в державу свою, дабы дело батюшки своего продолжить. При нем на Руси порядок был. Крестьяне, посадский люд и холопы жили в тишине и покое. Бояр же, что праведный народ притесняли, Иван Васильевич жестоко казнил, никто не смел и головы поднять. А ныне что? Бояре вконец крестьянина, посадского тяглеца и холопа закабалили, Юрьев день отняли. Обнищал и оголодал мой бедный народ, усеял погосты могилами. Престол захватил злодей и душегуб Бориска. Не бывать ему боле на царстве! Вот скоро сяду на трон и укажу на плаху отвести ирода. Народу своему дарую многие милости. Холопам повелю дать отпускные. Пусть живут вольно! Заповедные лета отменю и верну крестьянам Юрьев день!

Многолюдье радостно взорвалось:

— Слава государю!

— Слава царю праведному!

А Самозванец разжигал толпу все новыми и новыми посулами:

— Корыстных дьяков повелю кнутом бить. Буде им жиреть на мздоимстве! Всех повыгоню! Посажу в приказы добрых людей, дабы народ чтили, не воровали и мзду не вымогали.

— Слава, слава государю!

А «государь» все щедрей и щедрей:

— Севск, Комарицкую волость и всю Украйну укажу освободить на десять лет от налогов и пошлин. Пусть живет здесь народ вольно и сытно. Без воевод и бояр!

— Слава, слава истинному государю! — во всю мочь грянуло многолюдье.

Нищие, калики, юродивые пали на колени и поползли к ногам Самозванца. Лобзали красные сафьяновые сапоги с серебряными подковками, подол бобровой шубы и неистово, с горящими взорами восклицали:

— Молитесь за Богом посланного царя, православные! Молитесь за Красно Солнышко!

Глава 4 МЕЧЕТСЯ ЦАРЬ!

Докука в государевых теремах. Расстрига Гришка Отрепьев не дает покоя. Царь пребывал в смятении: все его грамоты о Расстриге, читаемые глашатаями на торгах и площадях, не приносили желаемого результата. Не помогали и проповеди духовных лиц в церквях и соборах. Чернь продолжала уповать на «Дмитрия Углицкого».

Патриарх Иов разослал духовенству приказ петь во всех городах молебны, чтоб Господь Бог отвратил свой праведный гнев, не дал бы Московского государства и Северской области в расхищение и плен поганым литовским людям, не дал бы их в литовскую ересь превратить. Велено было читать в церквах народу, что «литовский король Жигмонт преступил крестное целование и, умысля с панами радными, назвал вора, беглого чернеца расстригу, Гришку Отрепьева, князем Димитрием Углицким для того, чтоб им бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви Божии разорить, костелы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить… Вы бы эту грамоту велели прочесть всем и того расстригу Гришку и его воровских советников и государевых изменников, которые тому вору последуют, и вперед кто станет на то прельщаться и ему верить, соборно и всенародно прокляли и вперед проклинать велели, да будут они все прокляты в сем веке и будущем. А мы здесь в царствующем граде Москве соборно и со всеми православными христианами также их вечному проклятию предали и вперед проклинать повелеваем».

После грамот патриарха мир не установился, и смута в умах русских людей не унялась. Даже в самой Москве кипели всевозможные страсти, распространялись невероятные слухи, кои дошли и до покоев царевны Ксении. Изведала царевна, что по всей Москве идут разговоры о странных явлениях, предвещавших что-то удивительное: на небе по ночам сражались друг с другом огненные полчища, являлись по два месяца, по три солнца; неслыханные бури сносили верхи башен и кресты с церквей, у людей и животных рождались уроды; птица и рыба, приготовленные для стола, теряли свой настоящий вкус; собака пожрала другую собаку, волк — волка; волки ходили огромными стаями и выли страшным образом; лисицы среди белого дня бегали по Москве.

Летом 1604 года показалась яркое небесное тело с огненной головой и хвостом. Борис Федорович приказал доставить во дворец старого звездочета, коего выписал из Лифляндии, и велел дьяку Афанасию Власьеву спросить у него, что сие значит? Звездочет отвечал, что Господь Бог такими новыми звездами остерегает государей: пусть и царь теперь остережется и зорко смотрит за теми, кому доверяет и пусть велит крепко беречь рубежи царства от чужеземных гостей.

Не ошибся старый звездочет: уже в октябре Лжедмитрий вошел в пределы Московского царства. Зело встревожился Борис Федорович! Позвал к себе Ксению и молвил:

— Злой и сильный враг помыслил уничтожить государство Российское. А без царства всей нашей семье — смерть. Пошлю на Гришку Отрепьева воеводой князя Федора Мстиславского и коль победит Расстригу, то выдам за него дочь свою, с Казанью и Северскою землей в приданое. Пойдешь ли за князя, милое дите?

Растерялась Ксения: уж слишком неожиданными оказались для нее слова батюшки.

— Отчего ж за Мстиславского, государь батюшка?.. Ведь он, кажись, был твоим недоброхотом. Ты ж ему даже жениться запретил.

— А ты-то все ведаешь, — хмыкнул Борис Федорович.

Совсем недавно он и в самом деле питал ненависть к Мстиславскому, кой стоял в челе знатных родов и занимал первое место в Боярской думе. Годунов всегда подозревал князя в притязаниях на царский престол. А посему не только его преследовал, но и не позволил ему жениться, дабы отсутствием потомства отнять у него побуждение к честолюбивым замыслам. То же самое, страдая завистной злобою, он проделывал и с Василием Шуйским. Обоих, не имея явных улик, одинаково преследовал, мучил своей подозрительностью, у обоих отнял семейное счастье. Над обоими, вследствие «мелкодушия» и недоверчивости Бориса, висел постоянно нож. Несколько раз Борис удалял Шуйского со двора и потом опять приближал, пытал невинных людей только за то, что они посещали иногда Шуйских и Мстиславских, даже в то время, когда те были в милости.

Угроза трону вынудила Бориса Годунова поменять свою извечную нелюбовь к самым высоким знатным родам на «ласку». Федор Мстиславский, получив царскую дочь, бывшее Казанское царство и Северские земли, приложит все усилия, дабы разбить войско Лжедмитрия.

— Ныне не до усобья, Ксения. За такую невесту, как ты, Федор Мстиславский готов любого врага разбить.

Ксении недавно исполнилось семнадцать лет, и она, войдя в самую цветущую пору, выглядела изумительной красавицей. Мстиславский, потерявший всякую надежду жениться, был несказанно обрадован, когда узнал, кого царь предлагает ему в жены.

— Как пожелаешь, батюшка.

Ксения, конечно же, не могла перечить родительской воле. И другое утешало: не надо уезжать в далекие заморские страны и жить среди чужеземцев. Родина-то — милее всего. Здесь все свое, желанное: терема, светелка, где она с удовольствием занималось рукодельем, кремлевские соборные храмы, куда она ходила не только молиться, но и с усладой петь церковные песни, сенные девушки и боярышни, к коим давно привыкла, верховая боярыня…

Несказанно полюбила она верховую боярыню за ее неподдельную заботу о ней, живой ум и мудрые сердечные наставления. Много доброго изведала царевна от Марии Федоровны. Многое узнала Ксения за последнее время и о молодом князе Василии. Какой он бесстрашный! По морям-океанам за лекарем для батюшки царя пустился. Страсти, какие испытал! Мария Федоровна сказывала, что корабль, на коем плыл Василий, и в жуткую бурю попадал и с морскими разбойниками сражался. Чего только не натерпелся Василий в дальних странствиях. Какой же он молодец!

Василий…Нет, никогда не забывала Ксения юного князя Пожарского, и когда возникал перед ней его мужественный и пригожий облик, то сердце ее начинало учащенно биться. Нравился ей Василий, весьма нравился. Иногда ее захлестывала крамольная мысль: «Ну, зачем же царь батюшка все подыскивает мне жениха, к коему не лежит сердце? Отдал бы меня за Василия». И эта дерзкая мысль все чаще посещала голову Ксении, но высказать ее вслух, она не смела: не бывало такого еще в царских семьях, чтобы дочь сама называла своего суженого. Да и только ли в царских? Батюшка даже слушать ее не захочет. Вот и приходиться глубоко прятать свою сокровенную мечту.

А Борис Федорович настолько был уверен в победе Мстиславского, что начал приготовления к свадьбе. Мстиславский же сошелся с войсками Самозванца под Новгородом-Северским 18 декабря 1604 года. Под его рукой было внушительное войско: от 40 до 50 тысяч ратников, у самозванца же — втрое меньше. Но Федор Мстиславский не был искусным воеводой, а посему при недостатке ратного искусства, многочисленность московского войска мало оказывало пользы в чистом поле. Хватало среди ратников и шатости, что отнимала нравственные силы у воевод и воинов, ибо тяжко сражаться с прирожденным государем «У русских, скажет современник, не было рук для сечи». Мстиславский подступил к стану Самозванца, но медлил, ожидая еще подкреплений (!). Лжедмитрий же не захотел медлить, и 21 декабря, одушевив свое войско речью, коя дышала полной уверенностью в правоте дела, ударил на царское войско, которое тотчас дрогнуло. Среди общего смятения одна из гусарских рот, следуя за отступавшими, повернула вправо и неожиданно оказалась в расположении ставки Федора Мстиславского. Посреди ставки высился золотой стяг, укрепленный на нескольких повозках. Гусары подрубили древко стяга, сбили с коня Мстиславского и нанесли ему несколько ударов по голове. Ранение Мстиславского вызвало растерянность воевод, кои поспешили отвести свои полки и полностью очистили поле боя. Царское войско потеряло 4000 человек убитыми, и только неопытность Лжедмитрия в ратном деле помешала ему разбить Мстиславского наголову.

При известии о поражении Ксения облегченно вздохнула и сказала тихо: «Слава тебе, Господи». Она хоть и покорилась воле отца, но выходить замуж за тучного, сорокалетнего князя ей ужасно не хотелось. Про подготовку к свадьбе говорить сразу перестали. В Москву несостоявшийся жених вернулся без всякой славы.

Новым главным воеводой был назначен Василий Иванович Шуйский. Пока укрупненное царское войско готовилось к битве с Самозванцем, Борис Федорович отъехал с царицей и Ксенией на богомолье в Троицкий монастырь. Впервые Москва была оставлена на двадцатилетнего Федора, который по отзыву современников, хотя был и молод, но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, «поелику был научен премудрости и всякому философскому естественнословию».

Борис Годунов, первый из царей московских, расширил для своего сына (и дочери Ксении) круг занятий, коими ограничивались при воспитании русские люди. Все московские книжники ведали, что Федор Борисович начертал карту Московского государства собственной рукой.

Борис сильно любил сына, он приобщил его к правлению, имя его постоянно соединялось в грамотах с отцовским. Царь надеялся, что его «разумник» станет достойным государем всея Руси после своей кончины. А кончина могла наступить в любой момент, ибо Борис Федорович вновь стал страдать недугами. (Напрасно он отпустил лейб-медика Габриэля). Но в монастырь он направился не только просить у Бога здоровья, а умолить святого Сергия дать Московскому царству победу над самозваным царем, несшему на Русь вкупе с поляками поганую веру.

Молилась о том и Ксения. Однажды, стоя в соборном храме, она надолго остановилась подле иконы великомученика и Победоносца, святого Георгия, о жизни, подвигах и чудесах коего прочла в славянской Минее. С древнейших времен имя святого Георгия давалось членам великокняжеского семейства: одним из них был Великий князь Ярослав Мудрый получивший при святом крещении имя Георгия. На иконе, обрамленной серебряной ризой с драгоценными каменьями, святой Георгий изображен юношей, воином на белом коне, копьем, поражающим дракона. Ксения ведала, что со времен Ярослава такое изображение появилось на княжеских печатях и монетах, а с великого князя Дмитрия Донского святой Георгий стал покровителем Москвы. Совсем же недавно, начиная с царя Федора Ивановича, монету с изображением святого Георгия стали вручать за храбрость воинам для ношения на шапке или на рукаве.

Сей прекрасный юноша, Егорий Храбрый, как вычитала в «Житие» Ксения, совершил подвиг во имя прекрасной девушки. В древние времена страшный Змей-Дракон опустошал земли одного из языческих царей, и тот царь, дабы сохранить земли, принужден был отдать на съедение своих детей. Когда на жертву Змею была выведена царская дочь, появился святой Георгий, и он своим словом и крестом усмирил Змея, которого, по его повелению, царевна, как овцу, привела на своем поясе в город; после этого отец царевны и многие тысячи его подданных приняли крещение. С той поры ученые люди стали писать, что Змей есть язычество, а девица — церковь христианская. Но в народе всех христианских стран это чудо пользовалось огромной славой и значимо умножило почитание святого Георгия. Особенно много народных песен породило оно в Греции и в странах славянских; в этих песнях, как и на иконе, Георгий обычно не словом, а силой оружия укрощает дракона — змея; в русском духовном стихе освобожденная Егорием Храбрым царевна называется Елизаветой, и сей стих Ксения хорошо запомнила.

Сейчас же она взирала на лик святого Георгия и горячо молилась за победу русского воинства. Внезапно перед ее глазами на иконе предстал молодой двадцатилетний князь Василий Пожарский, кой также ушел на ратный подвиг с войском боярина Шуйского. Предстал с копьем на белом коне, и царевна изумилась перевоплощению святого лика. Да ведь все так и было! Три года назад юный княжич спас ее от страшного зверя, спас, как святой Георгий. Чтобы видение не исчезло, царевна даже очи закрыла, и с той чудесной минуты она так отчетливо увидела Василия, что разглядела его лицо до мельчайших подробностей. Василий! Она видела его еще несколько раз, правда издалече, но его лицо и чуткие серые глаза уже никогда не забывались. Все последние годы государь батюшка помышлял выдать ее замуж, она не прекословила, воспринимала это как должное, но иногда в ее сокровенных мыслях возникал мужественный образ бесстрашного княжича, и на душе ее становилось так светло и приподнято, что вылетали из головы все заморские принцы и королевичи, кои вовсе неведомы были ее чистому, ангельскому сердцу. Василий!.. Ныне он умчал в лютую сечу. Святый Георгий, помоги же ему, дай силы на одоление злого ворога! Спаси его и помилуй!..

Горячо молилась царевна.

Каждый раз, посещая самую главную православную обитель Руси, Борис Годунов вносил в нее богатые дары: золото, серебро, драгоценные иконы… и неустанно, до изнеможения молился, приводя в изумление даже архимандрита, ибо с таким истовым исступлением в обители молился лишь царь Иван Грозный; но того можно было понять: он столько взял на свою душу смертных грехов, что их и замолить-то было тяжко. С таким же неистовством, стеная и рыдая, молился и Борис Годунов, а посему в голову архимандрита невольно закрадывалась мысль: неужели народ глаголет истину, обличая Годунова в убийстве царевича Дмитрия?

И архимандрит сам принимался горячо молиться, прося прощения у Господа за тяжкие грехи людские, за их шатость по всей Руси, приведшей к смутным временам…

Лжедмитрий вышел из Севска и 21 января 1605 года напал у деревни Добрыничи на царское войско. Отрепьев возглавил атаку гусар вместе со своим гетманом Дворжецким, но первая и последняя в его жизни атака закончилась позорным бегством. Во время отступления под ним была ранена лошадь, и он чудом избежал плена, Вскочив на другую лошадь, Самозванец умчал в Рыльск, оставив на поле брани до шести тысяч убитых..

Весть о победе привез царю в Троицкий монастырь молодой чашник Михайла Шеин и был пожалован за такую радость в окольничие. Все воеводы были щедро награждены, а войску было роздано 80 тысяч рублей. В своей грамоте к воеводам Борис употребил слова, что готов разделить с верными слугами последнюю рубашку.

Комарицкую же волость Борис Годунов предал огню и мечу. Он послал на крамольников касимовского царька Симеона с войском татар. «И они так разорили Комарицкую волость, что в ней не осталось ни кола, ни двора: они вешали мужчин за ноги на деревья, а затем стреляли в них из луков и пищалей, а потом жгли, женщин, обесчестив, сажали на раскаленные сковороды, также насаживали их на раскаленные гвозди и деревянные колья, детей бросали в огонь и воду; и чем больше мучили людей, тем более они склонялись признать Дмитрия своим законным государем».

Борис Годунов, получая вести из бунташной волости, негодовал, а царевна Ксения плакала. Она изведала о лютых казнях от калик перехожих и пришла в ужас. Сердце ее содрогнулась, когда один из седовласых старичков вдруг неутешно и горько зарыдал.

— Чем же младенец виноват, государыня царевна, когда его отнимают от матери и бросают в костер? То смертный грех, коему нет прощения.

В тот же день калик выгнали из царских теремов и Ксения, пожалуй, впервые, осудила своего отца. Зачем же так, батюшка? Почему так жестоко твое сердце? Все последнее время у тебя не стало к людям милосердия. Ты с неимоверной бесчеловечностью казнишь ни в чем неповинных женщин и детей. А как же Божьи заповеди?

Неутешно стало на душе Ксении, и она удалилась в Крестовую. Здесь она совершала утренние и вечерние молитвы, а иногда и церковные службы, часы, вечерни, всенощные. Крестовая была, как домашняя церковь, вся убрана иконами и святынями, разными предметами поклонения и моления. Одна стена ее сплошь была занята иконостасом в несколько ярусов, в коем иконы ставились по подобию церковных иконостасов, начиная с деисуса, или икон Спасителя, Богородицы и Иоанна Крестителя, составлявших основу домашних иконостасов. Нижний пояс был занят иконами местными, на поклоне, в числе коих, кроме Спасовой и Богородичной, ставились иконы особенно почему-либо чтимые, как-то: иконы тезоименитых ангелов, иконы благословенные от родителей и сродников, благословенные кресты, панагии и ковчежцы со святыми мощами, списки икон, прославленных чудотворениями, исцелениями; иконы святых, преимущественно чтимых, как особых помощников, молителей и заступников.

Ксения уже давно ведала, что иконостас Крестовой комнаты был хранилищем домашней святыни, коя служила изобразителем внутренней благочестивой истории каждого лица, составлявшего в своей Крестовой иконостас — собственное моление. Все более или менее важные события и случаи жизни царя, царицы, Федора и Ксении сопровождались благословеньем или молением и призванием Божьего милосердия и святых заступников и покровителей, коих иконописные лики благоговейно и вносились в хранилище домашнего моления.

Крестовая была для Ксении тем святым местом, где она не только молилась, но и отдыхала душой, порой успокаивая ее после грубостей и обид, нанесенных матушкой. Иногда царица не только резко отчитывала дочь, но и поучала ее плеточкой, кою она носила с собой постоянно, дабы вся прислуга ничего не делала непозволительного. Особенно выпадало сенным девушкам, по коим плеть ходила, почти каждое посещение царицы покоев Ксении, хотя они наказания и не заслуживали, но кровь Малюты Скуратова, кипевшая в жилах Марьи, давала о себя знать, искала выхода. Порой царица настолько приходила в неистовство, что та или иная сенная девушка неделями не могла отлежаться, после побоев государыни. Ксения норовила заступиться, но мать уже было не остановить и ее «плеточка — голубушка» прикладывалась к самой царевне. «Нашлась защитница! И тебя приголублю!». Ксения примолкала, но давала волю слезам и уходила в Крестовую. Здесь, в благостной тишине, среди милых ее сердцу икон, она приходила себя и, убаюканная боготворной средой Крестовой палаты, успокаивалась и принималась за молитву, нередко молясь за строптивую матушку, прося у Пресвятой Богородицы отпустить ее грехи вольные и невольные. Когда у матушки, как считала Ксения, накапливалось много грехов, то она, решив свершить ради нее не менее ста земных поклонов, брала в руки троицкие четки и начинала класть усердные поклоны, касаясь головой о поклонные скамеечки, крытые червчатым бархатом. То было длительное и утомительное молебствие, но после него у Ксении легко становилось на душе, ибо она ведала, что ее молитвы дойдут до Богородицы и тогда ее матушка смягчится нравом своим. И как она радовалась, видя, как ее матушка и в самом деле переставала сетовать на сенных девушек и не прикладывалась к «голубушке». И все-таки не все ее молебны доходили до Богородицы: минует несколько дней — и матушка вновь берется за плеть, что крайне огорчало Ксению.

На книжных налоях царевна читала священные книги, и всегда не бездумно, не «на рысях», как это делали некоторые священники, а, вчитываясь в каждое слово, дабы постичь суть божественного писания. Иногда что-то смущало ее разум, а то и вовсе наводило на глубокие размышления; нет, она не оспаривала истину, изложенную в Писании, но сия истина почему-то не всегда соизмерялась с ее представлениями о бренной жизни, такой ныне смутной и противоречивой, от которой тревожно становилось на душе. «Выходит, надо еще глубже вникать в священные книги, чтобы осознать причину происходящего бытия и тогда все откроется истинным озарением; Господь укажет путь, по коему надлежит праведно пройти не только ей, но и каждому живущему на земле». И она читала, читала…

Иногда ее мысли перекидывались на мирские дела, связанные с ее домашним побытом, теми или иными повелениями батюшки и матушки, свадебными приготовлениями…

Князь Василий Иванович Шуйский! Победитель сражения под Добрыничами. Батюшка и ему посулил отдать свою дочь в случае победы над Самозванцем. Пресвятая Богородица! За старика! Невзрачного, подслеповатого, с реденькой козлиной бородкой.

Ксения упала царице в ноги.

— Не хочу, государыня матушка, быть женой Шуйского. Умоли, батюшку, дабы не выдавал меня за сего старика!

Но Марья и слушать ничего не хотела. Распалилась от гнева:

— Так-то ты родителей своих почитаешь! Так-то о царстве Годуновых печешься! Да пойми, дура набитая, что, коль Василий Шуйский не одолеет Расстригу, нам всем смерть неминучая. Денно и нощно молись за воеводу Василия!

— За воеводу и воинство я молюсь, государыня матушка, но быть женой Шуйского — хуже смерти. Умоли батюшку!

— Я тебе умолю! А ну пойдем в баню!

В бане Марья «взяла плеть и больно выдрала. Ксения пыталась увернуться, но Дашка и Лизка держали за руки и за ноги».

Кода Марья удалилась в свои покои, Ксения, отчаявшись, нарушая все правила дворцового этикета, кинулась на мужскую половину отца, в надежде, что батюшка отменит свое решение.

Борис Федорович, удивленный неожиданным появлением дочери, повелел удалиться приглашенным в Кабинет боярам, а затем строго глянул на возбужденную дочь.

— Больше того никогда себе не позволяй, Ксения. Я вершу неотложные державные дела, а ты врываешься.

Охолонула Ксения. Она только сейчас поняла, что дерзко нарушала издревле заведенный порядок: никогда и ни в какие времена царевна не могла, без дозволения родителей, перейти на мужскую половину дворца, тем более, без материнского сопровождения. Сейчас батюшка вспылит и подвергнет ее суровому наказанию.

Ксения опустилась на колени.

— Прости, батюшка государь. Дозволь мне в свои покои вернуться.

Впервые увидел Борис Федорович свою дочь, стоящую перед ним на коленях, и это его озадачило.

— Встань, Ксения. Что привело тебя ко мне?

Замешкалась с ответом Ксения. Язык не поворачивался сказать о Василии Шуйском. Если уж батюшка принял решение, то он от него не отступится, лучше уж и не заикаться, дабы не вызвать у батюшки гнев. Но сердце кричало: не молчи, выскажи! В сей час решается твоя судьба. Надо осмелиться!

И, набравшись духу, Ксения вымолвила:

— Не люб сердцу моему князь Василий Шуйский… Не люб, государь батюшка.

Борис Иванович вышел из кресла и подошел к дочери. Все еще красивое лицо его, обрамленное черной курчавой бородой с седыми паутинками, выглядело изнеможенным и бледным, и уже никакой строгости в усталых, мученических глазах.

Положил свои руки на плечи Ксении и, глубоко вздохнув, с горечью в голосе произнес:

— И мне не люб, доченька. Но что поделаешь? Князь Шуйский державу сберег. Расстрига разбит наголову и уже более не оправится. Я же Шуйскому слово давал. Конь вырвется — догонишь, а сказанного слова не воротишь. Надо смириться, доченька. Такая уж твоя доля… Ты уж прости меня.

Ксения подняла на отца заплаканные глаза, а затем прижалась к его груди.

— Я все поняла, милый тятенька… О державе надо думать. Прости меня, глупую.

А Борис Федорович, несказанно любя свою дочь, гладил рукой Ксению по голове и приговаривал:

— Стерпится-слюбится. Василий-то, почитай, мне ровесник. Ну, какой же он старик? Все-то будет ладно. Зачем же горевать раньше времени?..

И все же в словах Бориса Федоровича звучала безысходность.

Увенчанный славою Василий Шуйский явился во дворец и изрек неожиданные для Бориса слова:

— Я благодарен, государь, за щедрые милости твои, но дозволь мне, потомку великого князя Александра Невского, найти невесту по своему выбору.

Годунов не ожидал такого поворота. Шуйский отказался от родства с государем всея Руси, о коем мечтает каждый знатный боярин. Что это? Честолюбие родовитого из родовитых, не захотевшего породниться с незнатными Годуновыми, или хитроумный умысел, известный Борису Федоровичу? Шуйский давно лелеял надежду овладеть царским престолом.

Василий Иванович смотрел на Годунова подслеповатыми глазами, и Борису Федоровичу показалось, что тот прячет в своих жиденьких, обвислых усах затаенную усмешку, как бы гордясь своим знатным происхождением, до коего бывшему захудалому костромского дворянчику никакой рукой не дотянуться.

А Василий Иванович, догадавшись, о чем может помыслить государь, тотчас униженно (вот хитрец!) проговорил:

— Куда уж нам, холопишкам твоим, о царской дочери помышлять. Нам, холопишкам, что-нибудь попроще подавай. Ты уж, дозволь, великий государь, мне в ином месте свою суженую приглядеть.

«Скоморох! Хитрый, мерзкий паук!» — хотелось крикнуть Годунову, но того он сделать не мог, ибо перед ним стоял «спаситель отечества», который заслуживает самой высокой награды.

— Добро, боярин. Я снимаю с тебя опалу, кою наложил еще царь Иван Васильевич Грозный. Можешь в любом месте выбирать себе супругу, опричь земель иноземных.

— Свят, свят! — трижды осенил себя крестным знамением Василий Иванович. — Еще не доставало мне среди поганых латинян супругу выискивать. Я, чай, человек православный. Николи не выйду из твоей государевой воли.

— Ступай, боярин, — сухо произнес Годунов. И когда Шуйский вышел, Борис Федорович раздраженно пристукнул кипарисовым посохом, изукрашенным дорогими каменьями. Пес! Ишь как ловко съязвил над всеми деяниями царя, связанными с неудавшимися женитьбами Ксении с заморскими королевичами. Пес!

Схватившись за грудь, опустился в кресло, невольно вспомнив Ивана Грозного. Тот бы мигом отослал сего боярина в Пыточную к Малюте Скуратову. Бояре рта не смели раскрыть. Ныне иное время. Смута до того расшатала трон, что усидеть на нем становится весьма нелегко. Народ, несмотря на сокрушительное поражение Самозванца под Добрыничами, знай, талдычит об «истинном царевиче Дмитрии». Даже пришлось вызвать вдовую царицу Марфу Нагую из Белозерской обители.

После смерти Дмитрия в Угличе, братья Нагие тотчас распустили слух, что царевича загубили люди Годунова. А вскоре на Москве приключился пожар. Борис обвинил Михаила Нагого и его братьев в поджоге столицы и заточил их в темницы. Вдову же Грозного, последнюю его жену, Марию Нагую, насильно постригли и отправили «в место пусто» — на Белоозеро.

Инокиню Марфу привезли ночью во дворец, где «Борис допрашивал ее вместе с женой. Когда Марфа сказала, что не ведает, жив ли ее сын или нет, то царица Марья выругала ее и бросилась на нее со свечою, чтоб выжечь глаза, но Борис защитил Марфу от ярости жены. Разговор кончился неприятными для него словами Марфы, что люди, которых уже нет на свете, говорили ей о спасении сына, об отвозе его за рубеж».

Марфу вновь удалили в обитель.

Глава 5 КОНЧИНА БОРИСА ГОДУНОВА

Потерпев сокрушительное поражение под Добрыничами, Григорий Отрепьев норовил быстрехонько убраться из российских пределов, но ему помешали путивляне. Те собрались на торговой площади и слезно заявили:

— Останься, царь батюшка, иначе нас ждет судьба Комаричей, кои претерпели лютые муки за верность своему государю. Останься!

Но слезы путивлян не тронули «царя»: он спешно готовился бежать в Польшу. Путивляне пригрозили:

— Коль намерение свое не оставишь, тот возьмем тебя под стражу и добьем челом Борису, дабы твоей головой заплатить вину свою.

Самозванец, испугавшись за свою жизнь, понужден был подчиниться воле горожан. Он не стал сидеть, сложа руки.

— Коль признали во мне природного царя, то послужите мне верой и правдой. Добывайте оружие, вступайте в мою царскую рать и несите деньги в казну и шлите гонцов в города и крепостницы моим царским именем.

Путивляне дружно откликнулись на призыв «Дмитрия Ивановича». Со всех концов южной украйны к Путивлю потянулись казаки и мелкопоместные служилые люди. Сам же Самозванец норовил поднять против Руси всех ее соседей. Столкновение Московского царства с Турцией на Северном Кавказе подало Лжедмитрию надежду на то, что ему удастся подтолкнуть Крым и Большую Ногайскую орду к нападению на Московию. К ханам помчали послы с дарами.

Отрепьев делал все возможное, чтобы и Речь Посполитая вмешалась в русские дела. Он послал к королю Сигизмунду большое посольство от всей Северской земли под началом князя Федора Меньшого Булгакова, с отчаянной просьбой, чтобы король «соизволил как можно быстрее дать помощь нам и государю нашему».

А на Руси с новой силой разгоралась гражданская война, чуть позднее вылившись в первую крестьянскую войну под началом Ивана Болотникова. Восставшие жители Путивля, Курска и других городов рассылали воззвания Лжедмитрия по всей стране. Гонцы с грамотами Самозванца появились в казачьих станицах, порубежных городах и даже в самой Москве. Всех подданных без различия чина и состояния Лжедмитрий посулил пожаловать «по своему царскому милосердному обычаю и наипаче свыше, и в чести держати, и все православное христианство в тишине, и в покое, и во благоденственном житии учинить».

В Путивле собралось внушительное войско. Царь Борис поручил разбить Лжедмитрия боярину Петру Басманову. Тот согласился, но с оговоркой.

— Я сокрушу Гришку Отрепьева, но за это я хотел бы видеть своей женой царевну Ксению.

Обмолвка Басманова не стала неожиданной для Бориса Годунова: он давно ведал, что боярин Федор, зная об изумительной красоте юной Ксении, который уже год помышляет стать ее супругом.

«Перед отправкой в город Кромы воевода Петр Басманов зашел во дворец. И ему Борис Годунов обещал свою дочь за победу. Этот «жених был моложе и деятельнее, но Ксения испугалась его черной бороды и злого взгляда».

Басманов уехал к войску, а царевна расплакалась. Мать, готовая выдать дочь хоть за черта, лишь бы остаться царицей, набросилась на Ксению с плеткой.

— Воле отцовской не рада?!

Борис же Федорович был в отчаянии: царство уплывало из рук. По всем торгам и крестцам людишки кричали:

— Царь-то истинный! И вовсе он не Гришка Отрепьев. Настоящего-то Отрепьева, кой сказался царем, в Путивле всему люду показали. Многие его узнали. Царь Дмитрий крепко осерчал на самозванца, кинул его в тюрьму, а затем повелел сослать его в Ярославль.

— Да ну?!

Будучи в Путивле, Отрепьев попытался отделаться от своего подлинного имени с помощью двойника. 26 февраля (8 марта) 1605 года иезуиты, бывшие с Лжедмитрием в Путивле, записали: «Сюда привели Гришку Отрепьева, известного по всей Московии чародея и распутника… и ясно стало для русских людей, что Дмитрий Иванович не то, что Гришка Отрепьев».

«Царь» Дмитрий изрядно постарался, дабы сведения о появлении «истинного» Отрепьева стали широко известны в Москве. Наконец он нанес последний удар властителю Кремля. Три монаха Чудова монастыря, посланные в Путивль Борисом Годуновым для обличения Самозванца (и возможного его отравления) написали письмо Борису и патриарху Иову о том, что «Дмитрий есть настоящий наследник и московский князь и поэтому Борис пусть перестанет восставать против правды и справедливости».

Письмо монахов, близко знавших Самозванца, произвело огромное впечатление на простолюдинов и привело в замешательство Бориса Годунова: все потуги разоблачить Расстригу оказались тщетными. Смута ширилась на Руси с невиданным размахом.

Борис Годунов сник и все чаще устранялся от дел. Он почти не покидал дворца. Миновало время, когда царь выходил к сирым и убогим, помогая им найти управу на бояр и приказных людей. А ведь, казалось, совсем еще недавно Годунов беспощадно боролся с мздоимством, норовя его полностью искоренить. Если тот или иной судья был уличен во взятках, то должен был возвратить взятое, заплатить штраф от 500 до 2000 рублей, имение его отбирали в казну. Если это был дьяк, то его возили по городу и секли кнутом, причем висел у него на шее мешок с взяткою, будь то деньги или мех, или соленая рыба. Потом преступника заточали в темницу.

Ныне же Борис Годунов лишь по великим праздникам показывался на людях, а когда челобитчики норовили передать ему свои жалобы, их разгоняли батогами.

Царь все чаще стал обращаться за советами к прорицателям, звездочетам и юродивым. «Годунов полон чар и без чародеек ничего не предпринимает, даже самого малого, живет их советами и наукой, их слушает…» Побывала в спальных покоях Бориса «ведунья» Дарьица и блаженная во Христе Олена, предсказавшая ему близкую кончину.

Английские послы, видевшие Бориса в последние месяцы его жизни, стали отмечать его чрезмерную скупость, чего раньше с ним никогда не было. Будучи обладателем несметных богатств, Борис стал выказывать скаредность даже в мелочах. Почти каждую неделю царь со всем тщанием проверял — заперты ли и запечатаны ли входы в дворцовые погреба и в кладовые для съестных припасов.

Некогда цветущий Борис Годунов дряхлел с каждым месяцем. Его не переставали мучить два вопроса. Хорошо ведая, что младший сын Ивана Грозного мертв, царь по временам впадал в сомнение, «почти лишался рассудка и не знал, верить ли ему, что Дмитрий жив или что он умер». Другой вопрос — сподобится ли он вечного блаженства на том свете. Чуть ли не каждую среду и пятницу он советовался по этому поводу со своим духовником, после чего нередко приходил к мысли, что для него в будущей жизни нет блаженства. «Под влиянием неудач и тяжелой болезни Годунов все чаще погружался в состояние апатии и уныния. Физические и умственные силы его быстро угасали».

Смерть Бориса Годунова наступила скоропостижно 13 апреля 1605 года. По Москве полетели разные слухи. Одни толковали, что царь принял яд, другие, что его отравили, третьи, что он упал с трона во время посольского приема…

Осведомленные современники так описали смерть Годунова: «Он в час дня находился в Боярской Думе, потом обедал и, едва встав из-за стола, почуял себя дурно. Затем хлынула кровь изо рта и носа, и он наскоро был пострижен в монахи под именем Боголепа, и через два часа умер».

Члены же английского посольства описали последние часы Годунова со слов лечивших его медиков, кои всегда присутствовали при его обеде… «Убедившись в добром здравии государя, доктора разъехались по домам. Но через два часа после обеда Борис почувствовал дурноту, перешел в спальные хоромы и сам лег в постель, велев вызвать лекарей. Тем временем бояре, собравшиеся в спальне, спросили государя, не желает ли он, чтобы Дума в его присутствии присягнула наследнику Федору. Умирающий, дрожа все телом, успел промолвить: «Как Богу угодно и всему народу». Вслед за тем у Бориса отнялся язык и духовные особы поспешно совершили над умирающим обряд пострижения. Близкий к царскому двору Маржарет передает, что Годунов скончался от апоплексического удара.

Смутой начиналось царствование Бориса Годунова, еще большей Смутой оно завершилось.

Глава 6 ТОРЖЕСТВО ГРИШКИ ОТРЕПЬЕВА

Доверчивые простолюдины, еще не ведая, что принесет на Русь «пришествие» Самозванца, с ликованием встречали грамоты «доброго» царя.

Именитые бояре Шуйские, Мстиславские, Голицыны и Романовы разработали план: с помощью Самозванца расправиться с боярами Годуновыми, а затем, убрав Расстригу, захватить власть в свои руки.

7 мая 1605 года царские войска, стоявшие под Кромами и возглавляемые Голицыным и Басмановым, переметнулись к Самозванцу. По матери Петр Басманов доводился братом Голицыну, а посему они действовали в заговоре сообща, опричь того, переход власти к царице Марии Скуратовой и Семену Годунову не мог не поколебать его верности к трону. Именно отец Марии, Малюта Скуратов, положил конец блестящей карьере Басмановых, когда они находились опричниками Ивана Грозного. По оговору Малюты отец Петра был жестоко казнен, а его брат умерщвлен в застенке, посему воевода Басманов решил ответить тем же: казнить дочь Малюты и ее сына.

В конце мая Лжедмитрий двинулся на Москву.

Князь Василий Шуйский поспешил собрать народ на Красной площади и объявить, что в 1591 году Борис Годунов «послал убить Димитрия, но царевича спасли; вместо него погребен попов сын», и что на Москву идет подлинный царь. (А ведь еще при царе Федоре Иоанныче Василий Шуйский вел дознание в Угличе и докладывал, что Димитрий сам накололся на нож).

1 июня Федор, сын Бориса Годунова, и вся семья Бориса были взяты «за пристава». 30 июня 1605 года Самозванец вошел в Москву. Но прежде чем войти в Белокаменную, Лжедмитрий вознамерился убрать со своего пути последние преграды. Управлять Москвой он назначил князя Василия Голицына, боярина Василия Рубца Масальского и дьяка Богдана Сутупова, приказав им устранить патриарха Иова и сына Годунова, Федора.

Новые правители столицы повелели явиться престарелому владыке в Успенский собор в полном святительском облачении, и там содрали с него митру и мантию, отняли драгоценный посох, облачили в простую монашескую рясу, вывели из собора и, бросив в крестьянскую телегу, увезли на заточение в Богородицкий монастырь, что в городе Старице.

Так Лжецарь отплатил своему недавнему благодетелю, в свите которого он впервые появился в Боярской думе. Дело в том, что патриарх Иов отменно ведал приметы Отрепьева, и тот поспешил от него избавиться.

Князья Голицын, Рубец Мосальский и дьяк Богдан Сутупов, выполняя приказ Лжецаря, жестоко расправились и с Федором Годуновым и с его матерью. Но не своими руками: казнь вершили дворяне Михаил Молчанов и Ахмет Шарафединов, бывшие опричники Ивана Грозного. Михаил Молчанов «прославился» на Москве тем, что был бит кнутом за «чернокнижие», а Шарафединов — за особую свирепость при пытках «воровских» людей. Они, в сопровождении стрельцов, явились на старое подворье Бориса Годунова, захватили царицу и ее детей и развели «по храминам порознь». Затем палачи задушили Марью и Федора.

После свершения казни боярин Василий Голицын изъявил народу, что царица и царевич со страху «испиша зелья и помроша». «Самоубийц» положили в простые гробы и выставили их на всеобщее обозрение. Сотни людей видели следы от веревок, коими были задушены царица и Федор, но бояре запретили похороны по христианскому обряду: самоубийцы не подлежать христианскому погребению. Трупы отвезли в женский Варсонофьев монастырь, что на Сретенке, и там зарыли вне стен церкви.

Свежая могила Бориса Годунова в кремлевском Архангельском соборе была спешно раскопана, труп был привезен в тот же Варсонофьев монастырь и брошен ту же яму, в коей закопали его жену и сына. Царская семья воссоединилась в одной могиле.

Вернувшийся из ссылки Богдан Бельский, не принимал участие в расправе над царицей, коя доводилась ему двоюродной сестрой, но именно он и Петр Басманов приказали громить дворы Годуновых и их сродников. Почти все Годуновы были сосланы в Сибирь и в Нижнее Поволжье. Одного лишь Семена Годунова отправили в Переяславль-Залесский, где он был умерщвлен в темнице.

Ожидала смерти и царевна Ксения.

Глава 7 ОТЧАЯНИЕ

Василий Пожарский был подавлен. Сколько бед и напастей свалилось за последнее время! Умер царь Борис, убиты царевич Федор и царица Марья. Мать, Мария Федоровна, удалена из дворца и ныне, ожидая опалы, закрылась в хоромах на Лубянке. Но больше всего сердце беспокоится за судьбу царевны Ксении, не находит себе места. Царевна в страшной беде! Она может принять участь своего брата. Ее надо спасать!

Встреча с Маржаретом не принесла утешения. Обычно находчивый гасконец на сей раз пребывал в замешательстве. Еще две недели назад он вернулся из войска Басманова в Москву и принес безотрадные вести:

— Воевода Басманов перешел на сторону царя Дмитрия. Он очень был зол на царицу Марию. Ей несдобровать. А теперь я весьма опасаюсь и за царевну Ксению. На пиру, на котором я имел честь присутствовать, он хвастливо высказывал, что к царевне проявил большой интерес царь Дмитрий, он хочет ее сделать наложницей, но Басманов сам лишит целомудрия первую красавицу столицы.

Взрыв неописуемой ярости исказил лицо Василия:

— Я убью его! Убью! Я тотчас отправлюсь к Басманову и зарублю его!

— Спокойно, спокойно, сударь. Боярин Басманов находится в ставке Дмитрия. Ты и шагу не успеешь ступить, как будешь схвачен. Остынь!

— Ты как всегда прав, Жак, — обуздав свой гнев, произнес Пожарский. — Но я ума не приложу, как спасти царевну. Она заключена в бывшие боярские хоромы Бориса Годунова. Двор окружен стрельцами.

— Я видел, сударь. О, если бы со мной были мои верные гасконцы! Но, увы. И все же, черт побери, не будем отчаиваться. Из каждого затруднительного положения можно найти выход… С кем ты можешь войти в бывший дом Годунова?

— Я уже думал об этом, Жак. Ныне нет ни одного человека, кой мог бы войти в хоромы без дозволения князей Бельских, Голицыных и Масальских. Ни одного! Все бояре, как с цепи сорвались. Их люди всюду громят дворы сродников Бориса. Небывалая замятня.

— И все же давай думать, сударь.

Битый час размышляли и, наконец, Василий произнес имя главного дьяка Афанасия Власьева.

— Тысячу чертей! Как я сам не додумался?

— Сей человек отменно ведает не только меня, но и всю мою семью. Это он посоветовал царю назначить мою матушку верховой боярыней. Он привлекал меня к посольским делам. Он же снаряжал меня на «Святого Георгия».

— А кто разыскал меня в Германии, где я находился последнее время? Ваш канцлер — один из самых влиятельных людей Московии.

— Истинно, Жак. Я направляюсь в Посольский приказ.

Все последние дни Афанасий Иванович Власьев пребывал в скверном настроении. После гибели молодого царя Федора Борисовича Годунова на Москве установилось междуцарствие. Трон ожидал своего нового государя, который вот-вот захватит «Дмитрий Иванович», то бишь, Самозванец Гришка Отрепьев, ярый враг покойного царя Бориса. Что ожидать главному дьяку государства от Расстриги? Казни, опалы или милосердия? Казни всего скорее не будет. Он, Афанасий Власьев, преданно служил не только Борису Годунову, но и всему государству Российскому. Его заслуги перед Отечеством не столь уж и малы, и новому «царю» надо быть глупцом, чтобы отправлять на плаху державных людей… Сослать? Но опала знатока посольских дел и Западной Европы также покажется неуместной. Разумеется, Лжецарь может назначить себе другого главного дьяка, сведущего во всех хитросплетениях приказного крючкотворства и поднаторевшего в зарубежных делах, но таких людей, кажется, на Москве пока не видно. Был разумник Андрей Яковлевич Щелкалов, но он умер семь лет назад. Высоко заметен был и его брат Василий Щелкалов. Еще при Иване Грозном он ездил с послами царя к Сигизмунду для заключения мирного договора; потом управлял Посольским приказом, Нижегородской четвертью, Казанским дворцом, Стрелецким приказом и Разрядной избой; наконец, был печатником, одновременно ведая и Посольским приказом. В 1600 году подвергся опале «за самовольство» и был отстранен от всех дел. Он, Афанасий Власьев, высоко ценил Щелкалова и все же полагал, что Василий Яковлевич уступал брату в посольской ловкости и уме.

Афанасий Иванович не был тщеславным человеком, гордыня обошла его стороной, но он знал себе цену, обладая здоровым честолюбием, что отличало его от других думных людей. С ним считались самые высокие боярские роды и ратные воеводы, к коим он иногда наведывался с тем или иным поручением государя.

Пока же Афанасий Иванович не ведал, чем себя занять. Междуцарствие и Смута, томительное ожидание перемен тяготили его, порой приводили в удрученное состояние. Все дни он сидел в Посольском приказе, перечитывал различного рода грамоты и договоры, касающиеся сношений с европейскими державами, но на сердце его не было прежнего покоя.

Появление в Приказе Василия Пожарского несколько оживило Афанасьева. Он весьма тепло относился к молодому князю, кой всегда с усердием выполнял все его посольские поручения, даже самые затруднительные. Чего стоила только одна его поездка в Шотландию!

— В добром ли здравии матушка?

— В печали моя матушка. О царевне Ксении плачет. Она ведь с ней семь лет обреталась.

Афанасий Иванович кинул на князя свой цепкий взгляд, и в который уже раз убедился, что жизнь царевны Ксении его волнует превыше всего.

— Сочувствую, княже. Царевна переживает небывалое горе. Смерть отца, брата и матери наверняка ее потрясло. Сочувствую и царевне и твоей матушке, зело сочувствую.

— Царевну хотят погубить, Афанасий Иванович.

— Не думаю. Ксению ждет монашеская келья.

— Если бы келья… Маржарет поведал мне, что царевну помышляет взять в наложницы Гришка Отрепьев, но допрежь ее задумал предать сраму Петр Басманов, кой находится в войске Расстриги.

— Басманов? — нахмурился Власьев. — От сего боярина всего можно ожидать.

Афанасий Иванович, конечно же, ведал, что еще в марте 1605 года Борис Годунов посулил тщеславному Басманову свою дочь, если тот разобьет войска Самозванца. Теперь, казалось бы, царевна Басманову не нужна, но сей человек может и впрямь обесчестить беззащитную Ксению, ради своей похоти. На Москве ведали Петра Басманова как сладострастника, испортившего всех своих сенных девок.

— Помоги мне, Афанасий Иванович, царевну спасти! Убереги от сраму! — горячо произнес Василий.

И вновь схватчивый взгляд Власьева прошелся по лицу Пожарского.

— Никак, давно влюблен в царевну?

Василий как всегда покраснел и ничего не ответил дьяку, но тот и не нуждался в ответе.

— Влюблен. Вот только любовь твоя безотрадна и безнадежна. Но сердцу не прикажешь… Чем же я тебе смогу помочь, княже?

— Надо вызволить царевну из-под стражи и отвезти в укромное место.

— Легко сказать, княже. Ныне управляют Москвой бояре, назначенные Отрепьевым. Я же, как ты ведаешь, остался не у дел. На поклон же к изменникам я не ходок.

Лицо Власьева стало не только хмурым, но и суровым.

— Выходит, нет спасения царевне, — обреченно вздохнул Василий и порывисто поднялся с лавки. — Сам вызволю!

— Сядь! Чересчур задирист. Молодо — зелено. И царевну не спасешь и себя погубишь. Матушку пожалей.

— Да не могу я сиднем сидеть, когда царевну смертельная пагуба поджидает! Она — ангел. Руки на себя наложит, если ее сраму предадут. А я без нее жить не смогу!

— Изрядно же сердце твое запало на царевну, Василий Михайлыч, изрядно… Пожалуй, надо головой пораскинуть.

— На тебя единственная надежда, Афанасий Иванович!

Власьев посидел, подумал, а затем тяжко вздохнул и произнес:

— Ксения и впрямь ангел. Кажись, таких царевен и не бывало. И у меня душа болит за нее. Рискну. Я уж немало пожил на белом свете, а вот вам, молодым — жить да жить. А теперь чутко слушай меня. Не раз я бывал в старых хоромах Бориса Федоровича. Как-то он пригласил меня свои винные погреба поглядеть. Долго шли по всяким сеням и переходам, пока до бочек добрались. Угощал меня заморскими винами. А потом боярин о делах своих вспомнил, зачем-то к царю Федору Иоаннычу заторопился. Вышли черным входом, кой оказался поблизости от погребов. Вот сей вход и есть последняя надежда. Авось стрельцы его не ведают.

— Это же спасение, Афанасий Иванович! — загорелся Василий. — Я непременно выведу царевну.

— Так не пойдет, княже. Вместе войдем через красное крыльцо, коль Бог сподобит, вместе из него и выйдем.

— Не разумею.

— Коль стрельцы увидят, что я вышел из хором один, то они тотчас заподозрят неладное и кинутся тебя искать. Далече же ты с царевной не уйдешь.

— Как же быть, Афанасий Иванович?

— Стрельцам мы скажем, что идем к царевне из Посольского приказа, ибо надо дать ответ иноземным послам — в здравии ли царевна Ксения Борисовна. К черному же ходу, если он не под охраной, должна подъехать карета твоего друга Маржарета и увезти царевну в указанное тобой место. А мы с тобой, как ни в чем не бывало, выйдем через красное крыльцо. Уразумел?

— Изрядно же придумано, Афанасий Иванович, — восхитился Василий.

Стрельцы начальника Посольского приказа не задержали: служилый люд уважал Власьева, тем паче некоторые из них вместе с Афанасием Ивановичем по зарубежным делам ездили, охраняя подводы с дарами. Одно смущало: и чего это послы-немчины здоровьем царевны озаботились, но дьяк растолковал:

— Аглицкие послы всякие нелепицы о царевне измышляют. Одни сказывают, что царевна ума лишилась, другие, что она отравного зелья приняла и испустила дух. Гляну с моим человеком, да успокою послов.

— Глянь, дьяк. Намедни была жива-здорова.

Тихо, уныло было в старых годуновских хоромах. Челядинцы, почитай, все разбежались, лишь старая мамка Никитична да три сенные девушки остались при царевне.

Ксения, увидев перед собой дьяка Васильева, ахнула:

— Господи, Афанасий Иванович! А я-то каждый час жду, что за мной злые бояре придут. Господи!

Жгучие слезы побежали по бледным щеками Ксении.

— Не плачь, государыня царевна. Злые люди к тебе не придут, а вот добрые за дверью стоят… Войди, князь!

Василий вошел и едва узнал Ксению. Бледная, осунувшаяся, с потухшими глазами, в черном траурном облачении.

Острая жалость охватила Василия. Поклонился низким поклоном, молвил:

— Князь Василий Пожарский, государыня царевна.

— Василий?!.. Господи! Как я рада тебя видеть.

Будто луч света пробежал по лицу Ксении. А Власьев, не теряя времени (в любую минуту в хоромы могли прийти люди правителей-бояр) приступил к делу.

— Здесь тебе больше оставаться нельзя, царевна. Надо покинуть сей злополучный дом, и укрыться в безопасном месте.

— Я согласна, Афанасий Иванович. Здесь я живу в постоянном страхе… Но как мы выйдем? За окном — стрельцы.

— В хоромах есть черный ход. Стрельцы о нем не ведают. Ты выйдешь из дома и сядешь в карету Жака Маржарета. Этот человек, которого ты прекрасно ведаешь, вывезет тебя за пределы Москвы. Затем карету настигнет князь Василий Пожарский, и вы поедете вместе.

— Василий?.. Это чудесно… Но я страшно боюсь. Злые бояре нас всюду найдут. Не лучше ли здесь ждать своей участи? Я боюсь, Афанасий Иванович.

Власьев ступил к царевне и, ломая всякий этикет, обнял ее за плечи.

— Послушай старика, дитя мое. Я много лет верой и правдой служил твоему батюшке и хорошо знаю о кознях бояр. Они не оставят тебя в покое. Тебе лучше уехать. Возьми с собой самую преданную служанку — и с Богом.

— Хорошо, хорошо, Афанасий Иванович. Я возьму с собой образок Богородицы да Оринушку. Она очень добрая. Пойду за образком в Крестовую, там помолюсь чуток.

Пока Ксения находилась в моленной, Афанасий Иванович потолковал с мамкой Никитичной…

— Ну, как царевна? — спросили дьяка стрельцы, когда тот сошел с Пожарским с красного крыльца.

— В добром здравии. Правда, никого видеть не желает.

— А нам-то что. Нам в хоромы входить не велено. Наше дело у крыльца бдить. Служба!

Глава 8 ТРЕВОЖНОЕ СЧАСТЬЕ

Миновав Сретенские ворота Земляного города и Троицкую слободу, Маржарет остановил карету. Далее путь лежал на Переяславль, Ростов Великий и Ярославль. Теперь надо было дождаться князя Пожарского.

Ксения и ее верная служанка Оринушка в напряженном молчании сидели в карете. Царевна жутко волновалась, всю дорогу ожидая погони. Окна кареты были наглухо закрыты бархатными занавесями, и Ксения боялась их раздвинуть. Ей казалось, что стоит выглянуть из колымаги, как она увидит косматую черную бороду и злые глаза Петра Басманова, коих она напугалась, когда взирала на очередного жениха через смотрильное окно, устроенное в Грановитой палате. А если не Басманова, то Молчанова или татарина Ахмата Шарафединова, жестких убийц матери и брата. Она видела, как они ворвались со стрельцами во дворец, как схватили матушку, а затем грубо вторглись в ее покои и с неописуемым шумом и гамом отвели в бывшие боярские хоромы батюшки.

Ксения, рвалась к матушке и брату, но ее накрепко закрыли в опочивальне, и только через несколько дней она изведала, что матушку и Феденьку казнили. Ее ж пока не тронули. Палачи удалились из дворца, а она, зарыдав, в мучительной скорби, упала на колени перед святыми образами. Ее сердце разрывалось от безутешного горя. Сколь же горючих слез она пролила, никогда не ведая, что судьба обернется к ней такой страшной, черной стороной.

И вот она, царская дочь, стала беглянкой. Могла ли она когда-нибудь о том подумать? Что принесет ей бегство?

И вновь жуткий страх овладел Ксенией, но тут послышался знакомый голос. Ксения отдернула занавесь и увидела через слюду князя Василия Пожарского, сидящего на кауром коне: молодого, статного, русокудрого. Был он в голубом кафтане с жемчужным козырем и в алой шапке с разрезом, отороченной собольим мехом. Какой он ладный, пригожий. На душе Ксении стало гораздо спокойней.

— Спасибо тебе, Жак. Никогда не забуду твоей подмоги.

— Ты мой друг, а дружба для гасконца превыше всего. Куда повезешь царевну?

Василий спрыгнул с коня и что-то шепнул Маржарету на ухо.

— Прекрасно, сударь, но будь осторожен. В случае чего моя шпага готова придти тебе на помощь. С богом, сударь!

Дружески обнялись, попрощались. Маржарет взметнул на коня Пожарского и помчал в сторону Москвы.

Демша Слота глазам своим не поверил, когда увидел перед собой князя Василия Пожарского и… царевну Ксению. До того был ошарашен, что топор из рук выронил. Сотворил крестное знамение, а затем упал на колени.

— Да ты встань, встань, Демша. В дом пустишь? — бодрым голосом произнес Василий.

— Дык, милости просим, князь, и государыня царевна. Завсегда рады.

— И мы тебе рады, Демша. Супруга никак по дому хлопочет?

— Супруга? — все еще не придя в себя, переспросил Слота. — Супруга на огороде лук полет. Сейчас кликну.

— Успеешь, Демша, — сказал Василий. — Возьми у служанки узелок и отнеси в избу, а мы оглядимся. Хорошо-то как здесь, государыня царевна!

Голос Василия веселый, жизнерадостный. Он счастлив. Наконец-то он вместе с царевной, наконец-то сбываются его грезы.

А на сердце Ксении буря чувств. Она смотрит на облитую щедрым животворным солнцем Серебрянку, а в зеленых глазах ее тихая необоримая грусть. Чарующая красота починка не смогла унять ее душевную боль, коя не покидала ее со дня кончины отца.

Василий, конечно же, понимал, что творится на душе Ксении, а посему прилагал всяческие усилия, чтобы царевна отошла от своего горя, забылась.

— Нет, ты глянь, государыня царевна, как солнце на березах играет. Видишь?

— Вижу, Василий. Ласковое здесь солнце.

— Еще, какое ласковое! А травами как пахнет?

Из избы выбежал русокудрый розовощекий мальчонка лет пяти-шести и замер, уставившись округлившимися синими глазенками на царевну.

— Ты кто?

— Я?.. Царевна.

— Царевна Ксения? Вот это да! — заулыбался мальчонка и бойко затараторил. — Ведаю тебя. Матушка рассказывала. Ты добрая. Матушке золотые сережки и красивый сарафан подарила. А мне чего подаришь?

— Тебе? — улыбнулась Ксения и озадаченно повернулась к Василию. — Какой прелестный мальчик. Чем же его одарить?.. Хочешь пряника откушать, Ванятка?

— Пряника? Еще как! Пряников мне как-то тятенька привез. Вкуснятина!

— Вот и хорошо. Беги к моей служанке. Она, кажись, медовые пряники с собой прихватила.

Ванятка (белая рубашечка до пят) шустро засеменил к избе.

А из огорода ко двору быстро шагали Демша и Надейка…

После полуденной трапезы, утомленная дорогой Ксения прилегла отдохнуть в повалуше, а Василий позвал хозяев избы выйти на крыльцо. На лице обоих застыло недоумение: почему царская дочь вновь оказалась на Серебрянке — без слуг, стрельцов и боярского пригляда. Что приключилось?

Василий коротко поведал:

— Вести для вас будут зело худые. Царь Борис Федорович умер, царица и царевич Федор убиты людьми самозваного царя.

— Да что же это творится, пресвятая Богородица?! — испуганно перекрестилась Надейка.

— Дела-а, — крутанув лобастой головой, протянул Демша. — Мы тут живем отшельниками и ничего-то не ведаем.

— Царевне Ксении грозит большая опасность, вот и надумали мы здесь укрыться, пока Москва не утихомирится. Так что встанем на твой прокорм, Демша, но я тебе неплохо заплачу.

— Не гневи Бога, князь. Чем богаты, тем и рады, а денег не возьму.

— Добро, Демша. И вот что еще обоим скажу. Царевне не подавайте виду, что знаете о ее скорбных делах, иначе ее из кручины не вывести. Уразумели?

— Уразумели, князь…

Лишь на третий день Ксения стала приходить в себя. Сходила утром к родничку и как будто живой водой умылась. Долго стояла и любовалась первозданной природой, а затем восторженно молвила:

— Хорошо-то, как Надеюшка!

— Конечно же, хорошо, государыня царевна. У нас тут благодать. Пойдем-ка по рощице прогуляемся.

— Пойдем, Надеюшка.

Василий, теперь неизменно находившийся рядом с царевной, радостно подумал: «Наконец-то! Наконец-то Ксения воспрянула духом».

Шел вблизи царевны и с удовольствием слушал, как Ксения мило беседовала с Надейкой:

— Как подросли деревья… Когда-то я стояла у этой березы. Какая она пригожая и пушистая. Ветви-то до самой земли наклонились.

— Под этой березой, государыня царевна, минувшей осенью я целую стайку белых грибов отыскала. Все крепенькие да красивенькие. Загляденье!..

В тот же день прошлась царевна и по мягкому изобильному лугу, еще не тронутому косой, и по высокому брегу речушки Поветни, и поднялась по цветущему косогору к крепкотелой, сенистой дубраве. Лицо ее посветлело, глаза наполнились живительным блеском.

— Ты глянь, князь Василий, какая величественная дубрава. Какие дерева могучие! Сколь же им лет?

— Сказывают, что вековые.

— Какая большая жизнь… Надейка молвила, что они неохватные, а если кто такое древо охватит, то долго проживет, но даже великан Демша вековое древо не облечет.

— А если в четыре руки, государыня царевна?

— Как это?

— А вот так. Прижмись к древу и обхвати его, а я — с другой стороны. А вдруг наши руки сойдутся? И будет наша жизнь долгая да счастливая. Хотела бы так, государыня царевна?

— Кто ж того не хочет, Василий? Лишь бы руки дотянулись.

Впервые Ксения назвала Василия без титула, как близкого человека.

Оба, с разных сторон, обхватили древо, и руки их соединились.

— Получилось, Василий! — радостно воскликнула Ксения.

А Василий не спешил отнимать сцепленные руки. Он чувствовал теплые, нежные пальчики царевны, и на сердце его стало так приподнято и ликующе, что ему захотелось, как можно дольше продлить сей счастливый миг.

Волнующее чувство овладело и Ксенией. Сердце ее учащенно забилось, лицо зарделось. Василий! Милый Василий. Спаситель мой. Как приятно ощущать прикосновение его сильных и чутких рук. Господи!

От избытка чувств у Ксении закружилась голова, ослабленные пальчики выскользнули из рук князя, и она едва не упала, но ее вовремя поддержал Василий, положив свои ладони на ее округлые изящные плечи.

Из уст князя вырвались неудержимые взволнованные слова, кои вот уже несколько лет он произносил лишь в своих сокровенных мыслях:

— Люба ты мне, царевна… Жить не могу без тебя. Уж так люба!

Ксения подняла на Василия свое пылающее лицо, и князь утонул в ее широко распахнутых, лучистых, зеленых очах, переполненных счастьем.

— И ты мне люб, Василий… Очень люб…Милый ты мой…

Их жаркие, чувственные уста слились в сладостном пьянящем поцелуе, а затем бархатная изумрудная трава приняла обоих в свою мягкую духмяную колыбель…

Глава 9 ПЕРЕПОЛОХ

Лишь на третий день хватились бояре царевны Ксении. В бывшие хоромы Бориса Годунова явился князь Василий Рубец Масальский и обнаружил в них лишь старую мамку Никитичну.

— А где Ксения?

— Не ведаю, батюшка. Как сквозь землю провалилась.

— Чего шамкаешь, старая карга? Как это провалилась?

Кажись, совсем еще недавно Василий Михайлович Масальский был верным слугой царя Бориса Федоровича. Князь был послан воеводой в Путивль, где неожиданно для царя возмутил народ и войско и предался Самозванцу; по смерти Бориса Масальский распоряжался в Москве убийством Марии и Федора Годуновых. Ксению же князь вознамерился перевезти в свои хоромы, дабы сберечь ее для «царя» Дмитрия, за что тот посулил его щедро вознаградить.

— А так и провалилась, батюшка. Нетути ее в хоромах. Еще намедни запропала.

— Из ума выжила, старая карга. Холопы! Поищите-ка мне царевну.

Но холопы обшарили весь дом, а царевны так и не обнаружили. Огорошенный князь повелел кликнуть от красного крыльца стрелецкого пятидесятника. Но тот развел руками:

— Мимо нас муха не пролетит, князь. Царевна из хором не выходила.

Вдругорядь со всем тщанием обшарили все хоромы, и только на сей раз холопы, от коих изрядно попахивало горькой, доложили:

— Никак сбежала черным ходом, что идет из винных погребов. Ну и царевна, хе-хе.

— А вы, нечестивцы, гляжу, уже назюзюкались.

— Так ить винцо-то дармовое, княже.

— На конюшню отправлю, нечестивцы!

Масальский плюхнулся всем дородным телом на лавку и озабоченно запустил пятерню в густую каштановую бороду. Куда могла сбежать Ксения? К кому? Отец, мать и брат ныне покоятся в одной могиле, остальные Годуновы сосланы в отдаленные города. Так что Ксении на Москве и укрыться негде… А может, к своим сенным девками ушла?

Решил провести сыск с пристрастием, подключив к делу и князя Василия Голицына. Сенных девок сыскать было не мудрено, на что те в один голос испуганно заявили:

— Нет на нас вины. Царевна-государыня нас по домам отпустила, а сама допрежь с Оринкой вышла.

— И куда она подалась?

— Того не ведаем. Куда-то на колымаге умчалась.

Девок свели в Пыточную, но и там ничего толкового от служанок не добились, ибо колымагу они увидели, когда та уже была вдалеке.

С пристрастием начали допрашивать и караульных стрельцов. Те отвечали, что в хоромы наведывался думный дьяк Афанасий Власьев да молодой князь Василий Пожарский, но выходили они без царевны.

Удивленные Масальский и Голицын тотчас поспешили к дьяку, но тот спокойно и с присущим ему достоинством произнес:

— Английские послы были обеспокоены казнями Годуновых. До них дошел слух, что той же участи подвергнута и царевна Ксения. Дабы убедиться в противном, я посетил царевну Ксению и нашел ее в полном здравии. Я вернулся и заявил об этом послу Джерику Вильямсу. Можете удостовериться.

— А для чего ходил в хоромы Годунова князь Пожарский?

— Князь Василий Пожарский много раз сопровождал меня по моим посольским делам. Тем паче покойный государь снаряжал его посланником к известному лекарю Габриэлю в Шотландию.

Князья хоть и были удовольствованы ответами Власьева, но ушли от него еще более озадаченными. Масальский и Голицын поехали в Сыскной приказ, бывшее ведомство Семена Годунова. Новый дьяк, поставленный временными правителями Москвы, человек дотошный и въедливый, постарался угодить князьям.

— Разыщем, чай, не иголка в стогу.

Через день дьяк доложил:

— На Москве Василия Пожарского нет. Никак куда-то отъехал. Не в вотчинку ли свою?

Князья за мысль дьяка ухватились. А что? Сынок-то бывшей верховой боярыни, коя сдружилась с царевной, вполне мог увезти Ксению в свое Мугреево. Не зря он и в старые хоромы Годунова к царевне приходил, ох не зря.

Масальский и Голицын отрядили в Мугреево два десятка своих послужильцев-холопов, кои сопровождали князей в ратных походах и довольно неплохо владели саблями.

— Коль в Мугрееве окажется и царевна, то взять обоих за пристава.

— А коль Василий Пожарский отпор даст?

— Связать — и в колодки!

В Мугрееве приказчик Евсей Худяк молвил:

— С минувшего лета не бывала ни княгиня наша Мария Федоровна, ни князь Василь Михайлыч.

Приказчик не ведал, что княгиня, прежде чем прибыть в село, надумала навестить знакомую боярыню, чье имение находилось по пути в Мугреево.

Уставшие после дороги послужильцы были злы и грубы.

— Ты бы нам, приказчик, стол накрыл. Оголодали.

— С какой это стати? — ощерился прижимистый Худяк. — Навалились неведомые люди — и подавай им жратвы на экую ораву. Шли бы вы, пока мужиков не кликнул.

— Я те кликну! — угрозливо произнес начальный над послужильцами, Петруха Солод. — Мы, чай, не голь перекатная, а ратные слуги бояр Голицына и Масальского, кои ныне Москвой правят. Живо накрывай столы!

Петруха даже саблю из кожаных ножен выхватил. Пришлось Евсею Егорычу покориться: против сабель не попрешь.

Когда выезжали из Мугреева, встречу попался неказистый скудобородый мужичонка с бредешком на плече. Мужичонка торопливо сошел на обочину, а Петруха на всякий случай вопросил:

— Не ведаешь ли, милок, где нам князя Василия Пожарского повидать?

— Князя?.. А Бог его знает. Он ить то в Мугреево примчится, а то, бывает, и в Серебрянку ускачет, — бесхитростно отозвался мужичок.

— В Серебрянку? — насторожился Петруха. — Деревенька что ль?

— Починок в одну избу.

— Проводишь?

— Недосуг мне, люди добрые. Надо ко двору поспешать.

— Успеешь к своему двору. Мы — люди государевы, велено нам немешкотно князя Пожарского отыскать для спешных царских дел. Поедешь с нами!

Демша, увидев поднимавшихся на угор всадников, заторопился в избу.

— Кажись, беда, князь. Какой-то люд на конях.

Василий прикрыл дверь горенки, в коей находилась царевна, поспешно облачился, пристегнул саблю к опояске и вышел из избы.

Петруха, как того требовал обычай, сошел с коня, поклонился в пояс.

— Здрав буде, князь Василь Михайлыч.

— И тебе доброго здоровья. Какая нужда привела?

— Приказано тебе, князь, на Москву явиться и царевну с собой привезти.

— Какая царевна? — вспыхнул Василий. — Белены объелся?!

— Охолонь, князь. А карета в перелеске? Дозволь-ка в избу глянуть.

— Ступайте прочь! Серебрянка — владение Пожарских, и никому чужому не дозволено сюда вторгаться.

Петруха кивнул послужильцам.

— Заходь в избу, робяты!

— Не пущу!

Василий сверкнул саблей и зарубил одного из холопов. Остальные отпрянули. Петруха, поняв, что князь от дверей без боя не отступит, разрядил в него пистоль. Пуля угодила в правое плечо. Сабля выпала из повисшей плетью руки.

Демша ринулся, было, во двор за оглоблей, но когда выскочил, то увидел, что в его сторону направлен десяток пистолей.

— Кинь, кинь, Демша, — хриплым, осевшим голосом приказал Василий.

Из избы раздался испуганный возглас царевны.

Глава 10 РУБЕЦ МАСАЛЬСКИЙ

Князь Масальский был не в меру доволен: отныне царевна Ксения в его хоромах, больше никуда не выпорхнет. «Царь» Дмитрий будет зело порадован сей юной красавицей. Правда, о Ксении помышлял и боярин Басманов, но видел татарин во сне кисель, да не было ложки. Нечего было о царевне Расстриге заикаться.

Василий Масальский отменно ведал, кто под личиной царя идет на Москву. Ведал и посмеивался: пусть маленько поцарствует, а затем ему бояре — коленкой под зад, своего государя на трон возведут, кой во всем будет послушен столичной знати. Пока же Гришку Отрепьева надо всячески ублажать, глядишь, богатой вотчиной пожалует, серебра из казны отвалит. Не в накладе останутся и другие бояре.

В покои вошел дворецкий, доложил:

— Васька Пожарский, кажись, вот-вот окочурится.

— Что с ним?

— Лихоманка скрутила. Горит весь. Никак помрет без лекаря.

— Туда ему и дорога, ступай!

Масальский недолюбливал семью Пожарских. Их одряхлевший род так бы окончательно и затух, если бы не Борис Годунов. Допрежь царь Марью в верховые боярыни назначил, а затем и ее сыновей в стольники возвел. Уж куды ожили Пожарские! Выскочки, книжники! Марья-то в деда пошла, Федьку Берсеня-Беклемишева, великого грамотея. Уж такой был всезнай, царя принялся уму-разуму учить. Вот и лишился головы. И княгиня Марья своей ученостью кичится. Не зря же ее Борис Годунов приставил к своей дочери, дабы всякие науки заморские постигла. И сыновья туда же. Василий Пожарский, чу, западные языки ведает. Да на кой они прок нужны? Веками жили без всяких там немецких и греческих книг и умишком не оскудели. Одна поруха от западных книг, не надобны они святой Руси… Васька Пожарский. Умник выискался. Взял да и увез царевну на свой починок. То же мне Егорий Заступник. Никак матери своей наслушался, коя много лет царскую дочь пестовала. И чего добился? Ныне подыхает в подклете. Государев преступник… Да, пожалуй, и не преступник. Никакого зла он супротив нового царя не замышлял. Поглянулась ему царевна, вот и задурил по младости лет. Ныне, чу, помирает. И поделом! Холопа зарубил, своеволец. О чем башкой своей думал, когда царевну увозил? Сам на пулю напросился… Надо бы царю о Ваське поведать. Может еще больше расщедрится. Но будет ли он доволен смертью Васьки? Пожалуй, нет. Царь из кожи вон лезет, дабы привлечь на свою сторону бояр. Не дай Бог, еще недовольство выкажет. Зря, мол, ты, Василий Масальский, князя Пожарского погубил. Мне с Ксенией не под венец идти, а лишь потешиться. Хочу в тишине и благоденствии царствовать… Пожалуй, надо за лекарем послать…

Василий лежал на рогожных холстах и бредил:

— Ксения… Лада моя… Я спасу тебя.

В потухающем сознании возникло бледное, опечаленное лицо царевны. В карете она взяла в свои ладони его голову, и, роняя слезы на его лицо, все шептала, шептала:

— Потерпи, любый ты мой… Потерпи, Васенька… Ты не умрешь.

Василий потерял сознание на крыльце, но он не ведал, что ему повезло, ибо пуля, угодив в предплечье и не задев кость, прошла навылет. Не чувствовал он, как Демша остановил его кровь, а затем перевязал рану. Он очнулся в колымаге, и первое что он увидел, были страдальческие глаза Ксении. Через невыносимую боль он радовался ласковым словам Ксении, а затем вновь забылся…

Когда пришел немчин с порошками, настоями и отварами в темных скляницах, Василий бредил и метался.

— Подержите его, — приказал холопам лекарь. — Мне надо осмотреть рану.

Вздохнул, покачал головой:

— До утра бы не дожил. Жуткая горячка. Надо вытягивать жар.

Глянул на Масальского.

— Мне тут неотлучно надлежит сидеть. Боюсь, и трех дней не хватит. Кто будет платить?

— Не волнуйся, господин-лекарь. Тебе заплатят любую цену, кою ты назовешь.

— Хорошо. Тогда перенесите больного в светлую комнату, и откройте окна.

При Борисе Годунове существовало непременное правило: все иноземные лекари должны отменно говорить по-русски, «дабы каждое слово было внятно».

Василий Масальский уже смекнул, кто будет расплачиваться за исцеление Василия Пожарского. Мать, Мария Федоровна. Но пока она пусть остается в неведении, иначе на Москве поднимется шум, кой совсем не нужен Масальскому.

Когда Василий пришел в себя и увидел лекаря в напудренном парике, то в первую очередь спросил:

— Где царевна?

— О, майн гофф. Больной продолжает бредить.

Немчин ничего не знал о царевне Ксении.

— Я в полном рассудке. Где царевна?

Василий приподнялся, ухватил пожилого лекаря за бархатный камзол и тотчас рухнул от пронзительной боли на ложе.

— Вам нельзя делать резких движений. Какой же вы резвый. Лежите спокойно.

— Слышь, лекарь. Я тебя в третий раз спрашиваю: где царевна Ксения?

— Святая дева Мария! Он не бредит. Мои порошки, мази и отвары начали действовать раньше срока… Я ничего дурного не слышал о принцессе Годуновой. Рассказывают, что она находится в бывшем дворце отца.

Василий закрыл глаза и отвернулся к стене. Этот старый немчин то ли пользуется старыми слухами, то ли и в самом деле Ксению вновь увезли в хоромы Годунова, и от этого тревога на сердце не только не улеглась, но и усилилась. Надо быстрее подняться на ноги, а затем предпринять все возможное и невозможное для спасения Ксении.

Немчин вышел, и вскоре в горенку вошел рябоватый слуга с медным подносом.

— Изволь откушать, князь.

— Что у тебя?

— Клюквенный напиток и сбитень. Но садиться, как сказал лекарь, тебе еще нельзя.

— Да пошел он к дьяволу!

Василий привстал на локоть, поморщился и с удовольствие осушил оловянную кружку сбитня.

— А теперь покличь своего господина.

— То не в моей воле, князь. Наше дело холопье.

— Масальский у себя?

— Кажись, был у себя.

— Тогда я сам к нему пойду!

— Да куда уж тебе, князь? Чуть живехонек. Оклемайся допрежь.

Холоп понизил голос и добавил:

— В сенях караулят оружные послужильцы. Мигом посекут.

— Жаль, саблю у меня отобрали, сучьи дети.

— Саблю, — хмыкнул холоп. — Изрядно же ты Игоську завалил. И поделом ему, псу.

В последних словах холопа прозвучало нескрываемое злорадство.

— Аль чем тебе насолил, Игоська?

— Еще как, — холоп глянул на низкую сводчатую дверь и присел на лавку. Тихо поведал:

— Злыдень он. Жена моя, Авдотья, двух чад мне принесла, да не повезло, ибо младенцами преставились. А потом мою Авдотью боярин Масальский выдал за другого холопа.

— От живого-то мужа?.

— Эка диковинка. Не от меня первого, не от меня последнего жен отнимают. Холопья доля самая горегорькая, боярин что хочет, то и вытворяет. Взял да и передал Авдотью холопу Игоське. Вот уж был жеребец! Ребятню, как молотом ковал. Боярин за каждого рожденного мальца братину доброго вина и новые сапоги Игоське жаловал.

— И что с Авдотьей?

— Вконец изъездил ее Игоська, квелой стала, преставилась года через два, а Игоське вновь чужую жену привели. Боярину приплод нужен.

— Горазд твой хозяин, — усмехнулся Пожарский. — Как тебя звать?

— Вторашка.

— Никак, не люб тебе боярин?

Холоп ничего не ответил, поставил на поднос опорожненную посуду и удалился из горенки. Василий услышал, как звякнула щеколда двери.

«На запоре держит меня князь Масальский. Даже раненого боится, вражина! И кой прок ему у себя держать? Чего добивается?»

Смутно было в голове Василия Пожарского.

Миновало еще несколько дней. Князь уже спокойно поднимался с постели и передвигался по отведенной ему горенке.

— Благодари свою молодость и отменное здоровье, князь. Лекарь тебе больше не нужен.

— Спасибо тебе, господин лекарь. Ты можешь сказать князю Масальскому, что я хочу его видеть.

— Сказать можно, мой молодой друг, но я не могу ручаться за исход вашей просьбы. Прощай!

Василий пошел вслед за доктором, но дверь закрылась перед его носом. Тогда он успел отжать дверь здоровым плечом, но перед ним тотчас возник Петруха Солод с пистолем в руке.

— Осади, князь, иначе чрево продырявлю, хе.

Василий чертыхнулся и отступил в горенку. Подошел к открытому оконцу, глянул вниз. Прыгать не имело смысла, ибо горенка находилась на третьем ярусе хором. Все-то предусмотрел князь Масальский!

Сейчас бы веревку, подумалось пленнику. Но как и где ее достать? Жаль, что рядом нет Жака Маржарета. Он бы непременно что-то придумал… Маржарет! Любитель приключений. Не послать ли к нему холопа Вторашку? А вдруг согласится. Холоп, кажись, не слишком-то почитает князя Масальского. Надо с ним потолковать.

Но Вторашка кисло замотал головой.

— Не, князь. Мне никаких денег не надо. Башка-то дороже. Немецкая слобода далече. Изведает боярин — усмерть батогами забьет.

— Масальского страшишься?

— Нравом крут. За малейшую провинность — кнут да батоги.

— К другому хозяину переходи.

— Чудишь, князь. Куда уж холопу без отпускной грамоты? Разве что в бега на вольный Дон податься.

— А что, Вторашка? Многие бегут, ибо с Дону выдачи нет.

— Легко сказать, князь. И на Дону ныне богатеи голытьбу под себя подмяли. Нигде теперь правды не сыщешь.

— Спорить не буду, Вторашка. Правда дедовской стариной была жива, а ныне все взбаламутилось.

Василий хоть и разговаривал с Вторашкой, а в голове билась неотступная мысль: как выбраться из хором Масальского? Внезапно он вспомнил стольника Федора Михалкова, с коим поддерживал дружеские отношения. Разумеется, ни в какие авантюрные дела тот не вовлекался, жил спокойной урядливой жизнью, однако, один из немногих, имел свой взгляд на появление в русских пределах Самозванца.

— Сей беглый чернец, будь он семи пядей во лбу, худо кончит, ибо посягнул на царскую корону, коя никогда не была ему предназначена. Монарх должен быть от природного монаршего корня!

Федор Михалков даже палец вскинул над темно-русой головой. Их взгляды на чернеца Гришку Отрепьева оказались одинаковыми. Но как-то отнесется Федор к просьбе Василия, не сробеет ли?

Вторашка терпеливо ждал, пока невольник не отобедает, а тот вопросил:

— Слышь, Вторашка, ведаешь двор стольника Федора Михалкова? Он тут недалече от двора Масальского живет.

— Кажись, ведаю.

— Сбегал бы до него на чуток.

Вторашка тяжеленько вздохнул: не по нраву ему затеи пленника, одна поруха от них.

— Да ты не пугайся, друже. Дело-то пустяковое. И всего-то сказать Федору Михалкову, чтобы он дошел до брата моего Дмитрия Пожарского да известил его, где я обретаюсь. Выручай, друже, а я уж в долгу не останусь.

Поупрямился, поупрямился Вторашка и все же надумал сбегать до Михалковых.

Федор немало подивился рассказу холопа и поспешил к Дмитрию Пожарскому. Стольник, конечно же, ведал, что Лжецарь назначил на Москве своих правителей, но чтобы те, как злые ордынцы, начали хватать в полон столичных князей, — не укладывалось в голове. Кто сие учредил? Сам «царик», или новоиспеченные правители, дорвавшись до власти? Дмитрий Пожарский не оставит сие надругательство без внимания. И дело не только в родном брате. Пожарский слыл на Москве твердым и решительным человеком, он не побежал как другие князья и бояре лобзать ноги Расстриге, оставшись верным приверженцем законной власти.

Выслушав стольника Федора, Дмитрий Михайлович повел себя сдержанно, не зашелся от гнева, а неторопко прошелся по покоям, а затем произнес:

— Спасибо тебе, Федор Иванович. Я поразмыслю, что делать с произволом князя Масальского.

— А чего размышлять, князь? — вскинул темные кустистые брови молодой стольник. — Надо дворянство поднимать.

— И поднимем, коль того дело призовет. Не все же дворяне к Расстриге отшатнулись.

Угостив, как того требовал обычай, стольника и проводив его до самых ворот, Дмитрий Михайлович вернулся в покои, опустился в кресло, обитое червчатым сукном и углубился в думы. Младший брат Василий объявился с неожиданной стороны. Конечно же, Дмитрий Михайлович слышал о пропаже царевны, но чтоб ее выкрал из годуновских хором Василий, он и предположить не мог. Он чаял, что младший брат отлучился из Москвы по посольским делам, а посему был спокоен за Василия.

Сам же Дмитрий Михайлович два года пропадал на войне, сражаясь в спешно сколоченной рати Бориса Годунова с воинством Расстриги. Он и знать ничего не знал о любовных похождениях брата, да и мать ему о том ничего не поведала, ибо с наступлением весны, лишившись высокого чина «верховой боярыни», уехала в вотчинное село Мугреево. Тем лучше, а то бы всполошилась, затеяла поиски…

Дмитрий любил своего младшего брата за веселый нрав, за его неизменную задоринку в глазах, за его смекалку, проявленную в посольских делах (дьяк Афанасий Власьев как-то одобрительно отозвался), за отвагу. Не каждый молодой стольник сам напросится в дальнее морское путешествие, сопряженное с опасностью. Лихой братец! Не чересчур ли? Его последняя лихость граничит с безрассудством. Россия — не Европа, где сплошь и рядом случаются подобные происшествия с разного рода знатными особами королевских дворов. За великосветских дам сражаются на шпагах короли и принцы, герцоги, графы и бароны, проливают кровь и развязывают целые войны. На Руси же совсем другой уклад жизни: урядливый и дремотный, царевны во все времена и веки живут затворнической жизнью, строго блюдя старозаветные обычаи. И вдруг братец Василий (вот чертенок!) посягнул на древний, устоявшийся уклад. Взял, да и выкрал царевну. И куда? Слуга, кой прибегал к Федору Михалкову, сказывал, что Василия и царевну захватили послужильцы Масальского на дальнем лесном починке. И не просто захватили, а боем брали. Василий зарубил одного из княжьих холопов, но и сам едва Богу душу не отдал. Ныне сидит невольником в хоромах князя Масальского — одного из правителей Москвы, назначенных Гришкой Отрепьевым.

Совсем недавно Дмитрий Пожарский находился в одной рати с Василием Рубцом Масальским. Подлым человеком оказался сей дворянин. Борис Годунов поручил ему отвезти казну в Путивль для царского войска, а тот, вкупе с дьяком Богданом Сутуповым, доставил деньги в стан Самозванца, оставив служилых людей без жалованья. Расстрига на радостях возвел незнатного дворянина в чин ближнего боярина, а дьяка Сутупова, занимавшего самое скромное место в московской приказной иерархии, сделал своим канцлером — главным дьяком и хранителем царской печати. Прославился свежеиспеченный боярин Масальский и другим «героическим» шагом: во время стремительно бегства Гришки Отрепьева из-под Севска, Масальский спас царя, отдав ему своего коня (сам же добил одного тяжелораненого дворянина, пересев на его лошадь), за что и был удостоен неслыханной чести, став одним из самых видных людей при Самозванце. Кто б мог подумать, что казнокрад Масальский станет одним из правителей Москвы?! Жестоких правителей, ибо по его личному приказу был убит только что возведенный на московское царство Федор Борисович и задушена вдовая царица Мария Григорьевна. Масальский из кожи вон лезет, дабы угодить Вору. Чу, царевну Ксению в наложницы Отрепьеву предназначает. Пакостник!.. Нелегко будет вызволить Василия из грязных рук сего мерзавца. Мирного разговора с Масальским не получится. Поднять дворянство, кое не отшатнулось к Вору, как того посоветовал стольник Федор Михалков? Кое-кто может и откликнуться: у Дмитрия Пожарского немало на Москве верных друзей, готовых оказать ему самое горячее содействие. Но и у Масальского предостаточно сторонников. На Москве может загулять новая замятня, прольется кровь. Как всегда под шумок всколыхнутся и разбойные ватаги, ждущие удобного случая для погрома дворянских и боярских дворов… Нет, такой путь неуместен…

И тут мысль Пожарского натолкнулась на знаменитого князя, боярина Михаила Петровича Катырева-Ростовского, потомка легендарного князя Василько Константиновича Ростовского, кой отважно сражался с татарами на реке Сить. Князь Михаил Петрович еще в 1581 году был послан Иваном Грозным первым воеводою большего полка под Могилев и другие литовские города, добившись победы; в следующем году он разбил шведов. Совсем недавно именитый воевода Катырев был отряжен Борисом Годуновым к Кромам — приводить войска к присяге и быть там первым воеводой Большого полка против Самозванца, сменив незадачливого Федора Мстиславского. В отличие от последнего, Катырев-Ростовский был тверд и непоколебим в своих действиях, имел огромный ратный опыт и пользовался уважением у служилых людей, и если бы не предательство некоторых воевод и казаков, перекинувшихся к Лжедмитрию, ему бы не удалось испытать горечи поражения. И все же он совершил свой ратный подвиг, сумев вывести из-под Кром пять тысяч дворян, и сделать несколько смелых нападений на вражеские полки. Все пять тысяч отступили в Москву, в надежде пополнить царскую рать новыми отрядами. Однако смерть Бориса резко изменила ситуацию. Многие служилые люди разбрелись по своим поместьям, но едва ли не добрая половина все еще оставалась в Москве и была готова подчиниться своему прежнему воеводе. Вот к нему-то и надумал отправиться Дмитрий Пожарский, с коим свела его судьба еще под Кромами.

Михаил Петрович быстро вник в суть дела и решительно молвил:

— Едем к Масальскому!

Доклад дворецкого привел боярина Расстриги в замешательство. Что понадобилось ретивым приверженцам покойного царя? Возможно, Пожарский что-то пронюхал о своем брате. Никак один из послужильцев проболтался. А вот Катырев с какой стати приперся? Бывший воевода, у коего Рубец Масальский был когда-то в подчинении, как-то не только пристыдил Масальского, но и унизил:

— Ты, Василий Михайлыч, как я погляжу, совсем не проявляешь рвения к ратным делам. Забился со своими послужильцами в теплые избы, жируешь на последних крестьянских харчах, да охотой пробавляешься. Того хуже — девок бесчестишь, словно мартовский кобель. Может, плеточкой тебя проучить, дабы лень, дурь и блуд из тебя выбить?

Резко молвил воевода, да еще при всем военном совете. До конца жизни не забыть такой оплеухи. И вот боярин Катырев стоит у ворот его хором. Раньше бы вышел встречу, облобызал и повел в столовую избу, а ныне… Ныне не с руки ему, главному боярину царя Дмитрия Ивановича, спускаться на красное крыльцо. Пусть дворецкий выходит.

Встретились сухо, прохладно, без поцелуйного обряда и даже не витаясь. Указав пухлой рукой на лавку, Масальский выжидательно уставился на незваных гостей.

— Какая нужда привела?

— А ты будто не ведаешь, князь? — резко произнес Пожарский. — Пошто у себя моего брата держишь?

— Брата? Так он же душегуб, моего лучшего слугу саблей порешил. Каково такой убыток терпеть?

— Тебе ли о убытке плакаться, Рубец? — усмехнулся Катырев. — Ты все царское войско обокрал и пять сел за то получил. Низкий поклон тебе от всего служилого дворянства.

Рубец Масальский поперхнулся, веко его задергалось.

— Ты… ты, Катырь, не волен меня попрекать. Казну-то я истинному государю доставил, кой не седни-завтра на престол сядет.

— Буде вздор говорить! — вспылил Катырев. — Нашел истинного государя. Не хуже меня ведаешь, что на трон замахнулся беглый чернец, Вор и богоотступник Гришка Отрепьев. Да что с тобой, изменником, толковать. Выдай нам князя Василия Пожарского, а не то силой возьмем.

— Как это силой?

— А ты не думаешь, что тысячи дворян, оставшись без жалованья, будут глухи к призыву своего бывшего воеводы? Пораскинь мозгами, Рубец.

Масальский пораскинул. Катырь и впрямь может силой взять. Стоит ему кинуть клич среди служилых людей, оставшихся в Москве, и двор его будет сметен. Мало того, обозленные дворяне могут и на убийство пойти, и никто за него, Масальского, не заступится, ибо «царь» все еще стоит за пределами Москвы.

Протянул с кислой миной:

— Любишь ты, Катырев, угрозы напущать, а ведь все можно мирком поладить. Забирайте своего Василия. Сколь корму на него извел, на лекаря потратился…

— Буде скулить! — вновь резко бросил Дмитрий Пожарский. — Приведи брата.

Дмитрий Пожарский не стал дожидаться Расстриги в Москве и отъехал в Мугреево. Уговаривал выехать в вотчинное село и Василия, но тот сослался на Посольского дьяка.

— Велел задержаться. Авось по посольским делам понадоблюсь.

Дмитрий пытливо глянул на брата, недоверчиво хмыкнул:

— Отговорка. Какие ныне могут быть посольские дела? Другое твое сердце тяготит. Не так ли Василий?

— Не буду отпираться, брат. Ксения не дает покоя, не могу Москву покинуть.

Дмитрий головой покачал.

— Тщетны твои потуги, Василий, но я тебе в таком деле не судья. Однако поберегись. Масальский мстителен, держи ухо востро. В случае чего упреди Михайлу Катырева. Сей князь пользуется уважением столичного дворянства. Держись его.

Глава 11 САМОЗВАНЕЦ В МОСКВЕ

Отцы церкви оказались смиренными и по приказу Лжедмитрия возвели в патриархи всея Руси рязанского владыку, грека Игнатия.

Он первым прибыл в стан Отрепьева и сопровождал его в Москву. Среди духовенства Игнатий пользовался дурной славой, как «муж грубый, пьяница и пакостник», который стал верой и правдой служить Лжедмитрию.

20 июня Самозванец торжественно вступил в Москву, подойдя к ней по Серпуховской дороге через Замоскворечье. По всему стольному граду разносился оглушающий колокольный звон. Впереди двигались польские конные роты, за которыми чинно шли длинные ряды стрельцов и ехали царские кареты, обряженные соболями и имевшие в упряжке по шестерке лошадей. За ними перемещались в богатых кафтанах дворяне и бояре.

Дмитрий Самозванец показался вслед за духовенством. Он ехал на великолепном коне, в расшитой золотом и усеянной драгоценными каменьями одежде, окруженный свитой из родовитых бояр, роскошно разодетых, сидевших на богато украшенных конях.

Москвитяне могли разглядеть своего нового царя. Был он молодой, лет двадцати пяти, малого роста, с густыми черными волосами на голове, без бороды; «на его широком смуглом лице выделялся большой рот и толстый нос, с заметной бородавкой возле правого глаза».

Когда Лжедмитрий приблизился к Москве-реке, переехал через «живой» плавучий мост и вступил на площадь, внезапно поднялся страшный вихрь. Пыль взвилась столбом и слепила глаза. Москвитяне, усмотрев в этом дурную примету, в испуге осеняли себя крестным знамением и толковали:

— Быть беде и несчастью! Спаси нас, Господи!

Самозванец, глядя на Кремль, обнажил голову и воскликнул:

— Господи Боже! Благодарю тебя, что ты сохранил мне жизнь и сподобил увидеть град отцов моих и мой народ возлюбленный!

По щекам Самозванца катились слезы, что растрогало москвитян, и, казалось, нельзя было усомниться, что перед ними настоящий царевич, сын Ивана Грозного.

Но, когда на Красной площади у Лобного места, где духовенство встречало его с иконами и хоругвями, он стал креститься и прикладываться к иконам не так, как полагалось по православному обычаю, то это было замечено, и вызвало у многих москвитян сомнение: в самом ли деле перед ними природный московский человек, истинный ли он русский царь?

С первых дней москвитяне были удивлены и обижены непочтительным отношением новоявленного царя к старинным русским обычаям и православной вере.

Во время церковного пения играли польские музыканты, заглушавшие пение, да и крестился царь не по-русски. Зато в Архангельском соборе царь искусно провел сцену плача у гроба «отца» — царя Ивана Васильевича.

Прибывшие вместе с Самозванцем в Москву многочисленные польские шляхтичи с их челядью стали держать себя в Москве, как в завоеванном городе, чем вызывали сильное раздражение москвитян.

Лжедмитрий пытался потеснее связаться с боярами. Князьям Федору Мстиславскому и Василию Шуйскому он разрешил жениться на родственницах своей «матери» Марии Нагой. Молодого князя Михаила Скопина-Шуйского назначил своим мечником.

Боярам казалось, что теперь уже можно приступить к устранению Самозванца, ибо озлобление москвитян нарастало.

В челе заговора встал Василий Шуйский, давно мечтавший овладеть царской властью. Признав Самозванца сыном Грозного, «принц крови», превосходивший знатностью даже Ивана Грозного, Василий Шуйский содействовал гибели династии Годуновых. Теперь же, когда Годуновых не стало, и не будь Лжедмитрия — путь к трону был бы открыт. Возможный соперник, князь Мстиславский, отрешался от всяких поползновений на царскую власть. Осталась единственная помеха — Дмитрий Самозванец.

Установив в своих хоромах (через купца Федора Конева) тайные сношения с преданными ему торговыми людьми, Василий Шуйский побуждал их разоблачать в народе Самозванца, напористо внушая:

— Новый царь не истинный сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев, расстрига, подвергнутый всенародному проклятию русской церковью. Он достиг престола ложью, приблизил к себе иноземцев, изменил православию. Его царствие принесет неминучую беду Московскому государству.

Боязнь оказаться под властью человека, над которым тяготеет церковное проклятие, изрядно смущала православных москвитян. Но тайна заговора преждевременно разгласилась. Федор Конев и его единомышленники были схвачены и на дыбе показали на Шуйского с братьями. Шуйских предали особому чрезвычайному суду.

На суде Василий Шуйский открыто и бесстрашно заявил Самозванцу: «Ты не царский сын, а законопреступник и расстрига Гришка Отрепьев!»

Василий Шуйский был присужден к смертной казни, а его братья к ссылке. В назначенный день казни на Красной площади перед Кремлем собрались тысячи москвичей. Восемьсот стрельцов под началом Петра Басманова окружали помост с плахой и палачам подле нее. Зачли приговор. Шуйский широко перекрестился и, обращаясь к народу, громко воскликнул:

— Братья! Умираю за правду, за веру православную!

Кат начал снимать одежду с осужденного, стоявшего перед плахой, на которой лежал остро наточенный топор. И в это время раздался крик:

— Стой, кат!

Из Кремля подскакал к Лобному месту царский дьяк с указом, заменявшим Шуйскому казнь ссылкой в Вятскую землю.

Милость царя возымела большое впечатление на москвитян:

— Возможно ли после этого, чтобы он был не истинный царевич?

Заговор был пресечен, но он напомнил Самозванцу о зыбкости его трона и побудил приложить все усилия к тому, дабы рассеять сомнения в его царском происхождении.

Для Самозванца становилось необычайно важным, чтобы царица-мать, Мария Нагая, всенародно признала в нем своего родного сына. Дабы добиться этой цели Лжедмитрий влиял на Марфу и посулами и угрозами. Царице предстояло сделать нелегкий выбор: если она выведет на чистую воду Самозванца, то навлечет на себя ужасные кары и, возможно, гибель; если, напротив, признает его своим сыном, то откроет перед собой заманчивую возможность сменить свою келью в глухом монастыре на богатые покои в Кремле и занять там почетное положение царицы-матери. Марфа приняла второе решение.

Встреча между Марфой и царем произошла под Москвой в селе Тайнинском, куда Лжедмитрий прибыл с большой свитой. Сюда собралось множество народа, желавшего собственными глазами увидеть волнующую встречу «матери» с «сыном» после многолетней разлуки. Самозванец и Марфа радостно приветствовали и нежно обнимали друг друга со слезами на глазах. Дабы усилить впечатление, Лжедмитрий, как почтительный сын, долго шел пешком подле кареты царицы.

Марфу привезли в Кремль и поместили в Вознесенский монастырь.

Водворившись в Москве, бывший «чернец по неволе» вознамерился наверстать упущенное время, предавшись неслыханному разврату.

Царь не щадил ни замужних женщин, ни пригожих девиц и монахинь, приглянувшихся ему. Его клевреты не жалели денег. Когда же деньги не помогали, пускались в ход угрозы и насилия. Во дворце было множество потайных дверей, женщин приводили под покровом ночи и они исчезали в лабиринтах дворца.

Юная Ксения Годунова стала пределом мечтаний сластолюбца. Она (по рассказу Масальского) была настоящей русской красавицей — пригожей, белолицей и румяной. Ее роскошные густые волосы падали на плечи, глаза сияли.

Природа, наделив Отрепьева живым умом, обделила его красотой. Он решил покорить царевну иным способом, не совершая над ней глумления.

После отъезда Дмитрия и его семьи в Мугреево, хоромы Пожарских опустели. Василий слонялся по осиротевшему дому и не знал, чем себя занять.

Навестить Федора Михалкова и поделиться своей бедой? Но тот обо все уже ведает, и едва ли что толкового посоветует, так как Ксения в настоящий момент находится во дворце под усиленной охраной дворцовой стражи «царя Дмитрия». Такой усиленной, что и мышь не проскочит. Правда, есть зацепка: личная охрана Самозванца целиком состоит из немецкой роты мушкетеров-алебардщиков, возглавляемых Жаком Маржаретом.

Василий был немало удивлен решением Лжедмитрия. Миновало три месяца, как гасконец потерял после кончины Бориса свое доходное место, и молодому князю казалось, что Маржарет покинет Россию и кинется в поиски нового сюзерена, но случилось невероятное: Самозванец, не доверяя русским, сам пригласил к себе Маржарета и назначил его начальником личной охраны, посулив тому кругленькую сумму. Но дальновидный гасконец, не раз имевший дело с царями и королями, затребовал задаток в половину суммы. Лжедмитрий был обескуражен наглостью француза и все же приказал казначею выдать задаток: Жак Маржарет отлично зарекомендовал себя на службе европейских властителей и терять сего знаменитого мушкетера Самозванцу не хотелось. Правда, «хранитель царской печати» дьяк Богдан Сутупов выразил свое неудовольствие: француз-де верой и правдой служил Борису Годунову, как бы каверзы какой не вышло, на что «царь», рассмеявшись, ответил: «Сего француза интересует только кошелек. Его шпага дороже десятка московских стрельцов, тем паче он знает все темные закоулки дворца».

Сутупов тотчас понял, что имел в виду «царь», говоря о темных закоулках государева дворца.

Василий Пожарский, изведав, что Маржарет перешел на службу к Расстриге, был раздосадован. Как он может так легко менять царей?! С каким рвением, рискуя жизнью, он служил Борису Годунову, и вдруг оказался в телохранителях Гришки Отрепьева. Вот тебе и друг.

Честная благородная душа Василия никак не могла уразуметь двойственной натуры гасконца. Один государь, одно Отечество, одна вера — извечные истины кои должны быть незыблемы. Маржарет же служит и молится одному Богу — Мамоне, и нет для него ничего дороже, все остальное — не стоящее внимания. И все же имелась в характере гасконца и хорошая черта — он умел ценить дружбу и никогда не предавал тех людей, которые пришлись ему по сердцу. Вот почему и отправился к Маржарету Василий Пожарский. Последний раз он виделся с Жаком две недели назад, перед самым вхождением Лжедмитрия в Москву. Ныне же все изменилось. Некогда тихий благостный Кремль теперь был наводнен поляками и казаками, которые, не соблюдая дедовских обычаев, с гиком и свистом носились по белокаменной твердыни, пугая келейников и келейниц Чудова и Вознесенского монастырей. Чуждый говор, бряцанье оружия, ржание коней — все это было кощунством для русского человека.

— Святотатцы! — восклицал тот или иной москвитянин, крестясь на золотые маковки соборов.

Василий в Кремль не поехал: пустая затея, попробуй, отыщи Маржарета в экой сутолоке. Да и нельзя ему в Кремле показываться: в любой час можно натолкнуться на людей Масальского, от коих можно ожидать всякой пакости. Правда за пристава его взять не должны, ибо Расстрига на кресте поклялся, что все люди будут жить в «тишине и благоденствии» и что ни на кого не будет опалы, даже на тех дворян и бояр, кои отказались принести присягу «природному царю». Лжедмитрий обещал сохранить за боярами прежние вотчины, а также учинить им «честь и повышение»; дворян и приказных прельщал царской милостью, торговых людей — льготами и облегчением в поборах и податях.

Самозванец никому не угрожал, хотя по натуре своей он не был «тишайшим», что показал заговор Василия Шуйского. Ведая, с какой осмотрительностью отнеслись к его восшествию на престол родовитые из родовитых, Григорий Отрепьев начинал свое царствование с предельной осторожностью, намереваясь, шаг за шагом привлечь на свою сторону столичную знать. Но его мирное вхождение во власть никак не совмещалось с действиями его покровителей — ясновельможных панов, ведущих себя нагло, как хозяева столицы.

Василий решил встретиться с Маржаретом в Кукуе, но слуга француза Эмиль, черноволосый человек, с каштановыми вислыми усами и длинным горбатым носом, учтиво поклонившись, не обрадовал:

— Господин Маржарет теперь редко бывает в Немецкой слободе, сударь.

— Жаль. Когда он появится, скажи ему, чтобы он заглянул в мой дом.

— Непременно, сударь… Впрочем, вам чертовски повезло. Я слышу стук колес кареты моего господина.

Маржарет и не предполагал появляться в этот день в своем доме, но его пригласил к себе царь Дмитрий и приказал:

— Мне нужны отменные розы, Маржарет. В Аптекарском саду их не выращивают, их нигде нет, но ты их должен достать.

— Достану, ваше величество. Когда идет речь о прекрасной даме, нет ничего невозможного.

— Откуда ты узнал, что цветы предназначены даме?

— Мужчинам цветы не дарят, ваше величество. Надеюсь, что розы, которые я раздобуду, будут соответствовать божественной красоте царевны Ксении.

— А ты прозорлив, Маржарет. Ступай же быстрее!

Глава 12 КСЕНИЯ И САМОЗВАНЕЦ

Царь воспылал иступленной страстью к царевне Ксении. Он никогда не встречал такой красивой женщины, а когда увидел ее перед собой, то был настолько ослеплен ее красотой, что у него язык отнялся. Да, он слышал, что Ксения пригожа собой, но увиденное превзошло все его ожидания. И он, «чернец поневоле», чья неистощимая плоть не испытала еще романтичных, любовных наслаждений (девки, которых приводили к нему — не в счет), был сражен юной царевной, да так, что и слова не мог изречь.

— Для тебя уберег, государь батюшка. Экая ягодка, — льстиво произнес Рубец Масальский.

— Ты оказался прав, боярин, наконец, заговорил Лжедмитрий. — Не забуду твоего радения.

— Поклонись царю, Ксения. Поклонись, ягодка.

— Царю? — вскинула на Самозванца густые бархатные ресницы Ксения. — Я не вижу перед собой царя. Покойный отец сказывал, что царевичем Дмитрием назвался беглый монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев.

— Навет! — Рубец Масальский даже посохом пристукнул. — Борис норовил скрыть от тебя страшную тайну… Он подослал к Дмитрию Углицкому, сыну Ивана Грозного, убийц, но царевич чудом спасся и был вынужден скрываться. И вот он, природный наследник трона, по закону занял московский престол.

— Я уже слышала эту сказку, боярин. Мой отец не убивал царевича Дмитрия. Он погиб собственной смертью.

— Чушь! — вновь пристукнул посохом Масальский. — Царевич Дмитрий стоит перед тобой. Его признала даже родная мать, Мария Нагая.

— Я не верю в ее признание. Инокиню Марфу запугали.

Царь, очарованный царевной, продолжал молчать, а Рубец Масальский все больше приходил в раздражение. Эта чертова девка, как в воду глядела: из Москвы Лжедмитрий послал «наперед» на Белоозеро в монастырь окольничего Семена Шапкина, чтобы Марфа назвала Самозванца своим сыном, да и грозить ей велел: не скажет — и быть ей убитой, а признает — быть усыпанной неслыханными милостями. Марфа долго колебалась, и все же насильственная смерть ее не прельщала. В середине июля 1606 года она прибыла в Тайнинское.

— Вдругорядь навет! Вся Красная площадь зрела, как сын шел пешком подле кареты матери, затем, отслужив службу в Успенском соборе, вкупе вышли к нищим и раздали им милостыню. То зрели тысячи людей. Народ плакал!

— Народ доверчив, боярин. Наместник Бога на земле — святейший патриарх. Ни один царь не может взойти на престол без его благословения. Но святейший Иов не захотел венчать самозваного царя — Расстригу. Он сказал: «Лучше смерть приму, чем обреку себя на позор». И тогда вы с боярином Петром Басмановым по приказу Григория Отрепьева решили разделаться с неугодным патриархом, низложив его в Успенском соборе. Петр Басманов проклял святейшего перед всем народом, назвав Иудой и виновником предательства Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию. Затем вы содрали с патриарха святительские одежды, кинули ему черную монашескую рясу и отправили в Старицкий Успенский монастырь, где он некогда был игуменом обители. Поднявший руку на святейшего, да сгорит в геенне огненной!

Рубец Масальский не узнавал свою бывшую невольницу. Из бывшей смиренницы она превратилась в строптивицу, даже не оробевшую перед царем. Лицо ее пылало, обычно кроткие глаза сверкали огнем.

«Боже! Как она прекрасна в своем возмущении! Где уж с ней сравниться гордой, но обделенной красотой Марине Мнишек? День с ночью. Тем желаннее она будет на ложе. О, какая это будет волшебная ночь!» — предвкушая неслыханное наслаждение, думал Расстрига.

— Что прикажешь, великий государь? — прервав молчание самозванца, спросил Масальский.

— Оставь нас, боярин.

Масальский хмыкнул, пожевал вялыми, мясистым губами и вышел из опочивальни царевны. В дверях чуть ли не столкнулся с сенной девкой Оришкой, коя была с Ксенией на Серебрянке и кою, уступая просьбе царевны, привез к ней во дворец.

— Подслушиваешь, девка?

— Да что ты, батюшка боярин? Мне показалось, что государыня царевна кличет меня.

— Смотри у меня, Оришка. Холопам отдам на приплод. Каждый год будешь с брюхом ходить. Кобылица!

— Упаси Бог, батюшка боярин, не хочу на приплод к холопам. Помилуй!

— Помиловать? — Масальский скребанул перстами потылицу. — А ну-ка зайди ко мне…Хочешь служить верой и правдой?

— Хочу, батюшка боярин.

— Тогда вникай. С сего часа будешь мне обо всеем докладывать, что царевна затевает. У нее, сама ведаешь, всякое может в голову втемяшиться. Уразумела?

— Уразумела, батюшка боярин. Да токмо не суметь мне.

— Тогда к жеребцам-холопам отдам. Ишь, какая задастая.

— Ой, не пужай, батюшка. А не суметь мне потому, что я всегда при царевне.

— А вечор? Как царевну почивать уложишь, ко мне приходи.

— Страшно, батюшка, по темным-то сеням, да переходам.

— Мой холоп тебя проводит. А теперь ступай к царевне, да уговор наш помни.

«Царь» не ведал с чего начать разговор. Перед ним не простая бессловесная наложница, которая покорно пойдет на ложе, и будет выполнять все его прихоти, а блистательная, умная, образованная царевна, коих Москва, казалось, и не ведала за всю свою историю. Разумеется, ее нельзя сравнивать с велемудрой княгиней Ольгой, матерью знаменитого полководца Святослава. Та была волевой правительницей Древней Руси, порой, жестокой и коварной, благодаря чему она и раздвинула пределы своих владений. Ксения же — натура более утонченная и возвышенная, известная не только искусным рукоделием, необыкновенной книжностью, но и чудным певчим голосом, который он с упоением слушал, когда бывал в Благовещенском соборе, в коем, на клиросе, собирались лучшие голоса России. Тогда он, будучи служкой патриарха, и мечтать не мог о какой-нибудь близости с дочерью Бориса Годунова. Но судьба тем и хороша, что она дает такие неожиданные повороты, что и во сне не погрезится, и коль судьба обернулась к тебе радужной стороной, смело используй ее, иначе она ускользнет, как вода через песок.

Набравшись храбрости, Григорий сказал:

— Я могу тебя осчастливить, Ксения, если ты будешь покладистой.

— И чем же?

— Называй меня государем.

— Кто бы вы не были, но раз завладели короной, я вынуждена вас называть государем. Чем же вы меня можете осчастливить?

— Вы обращаетесь ко мне по-европейски, но можете и на «ты», как это принято на Руси.

— Хорошо, государь, — все так же сухо и холодно произнесла Ксения.

— Как царь я обладаю несметными богатствами. А посему я одарю тебя такими роскошными платьями и такими драгоценными украшениями, которым могла бы позавидовать аглицкая королева. Ты превзойдешь всех знатных особ мира.

— Облачиться в роскошное платье, усыпанное самоцветами, и сидеть под стражей? Глупо, государь.

— Я прикажу снять стражу.

— И в какое же путешествие я отправлюсь?

Отрепьев выслушал насмешливые слова царевны с озабоченным видом: кажется, он брякнул совсем несуразное: кой прок наряжать царевну, если она не сможет выйти даже из дворца? Не может она выехать в экипаже и со своим государем, иначе вездесущие поляки тотчас донесут о прогулке царя с Ксенией всемогущему пану Мнишеку, чьей дочери он сделал предложение. Воевода Сандомирский, староста Львовский и Самборский благосклонно отнесся к предложению Отрепьева. Хитрый и дальновидный Юрий Мнишек, оценив ситуацию, сложившуюся в России, благодаря которой двадцатитрехлетний Самозванец сможет захватить корону Московского государства, поспешил взять интригу в свои руки. Мнишек не только принял Отрепьева с царскими почестями, но и вознамерился войти с ним в родство с непременным условием: «царевич» должен отказаться от православной веры и принять католичество.

Расстрига принял условие Мнишека без колебаний. Сандомирский воевода несомненно рисковал, но Мнишек отлично знал, что король Сигизмунд Третий, воспитанник иезуитов, был ревностным поборником католической веры, а посему обещания «царевича» перейти в католичество усилило его интерес к грандиозной афере.

5 (15) марта 1604 года Расстрига был принят Сигизмундом в королевском замке на Вавеле. Отрепьев приложился губами к руке короля, после чего, «дрожа всем телом, рассказал ему в кратких словах, за кого себя считает…». Речь беглого монаха была сбивчивой, невнятной. Король с трудом выслушал «царевича» и велел ему обождать в соседней комнате, а сам с глазу на глаз начал совещание с папским нунцием Рангони.

Расстрига мучительно ждал решения Сигизмунда, и когда его вновь ввели в зал, он весь покрылся потом. Сигизмунд обратился к нему с милостивым словом, обещал свое покровительство, а Самозванец не смог вымолвить даже слова и лишь угодливо кланялся.

Однако кивками и поклонами Отрепьев не отделался: король представит ему помощь только в том случае, если он подпишет «кондицию», по коей Сигизмунд с помощью Лжедмитрия перекроит русские порубежные земли, опричь того получит от Москвы значительную военную силу, дабы овладеть шведской короной.

Расстрига прочел «кондицию» и во всем согласился. Юрий Мнишек торжествовал победу. Воспользовавшись поддержкой своего двоюродного брата Рангони и иезуитов, он «быстро завершил дело обращения Самозванца в католическую веру».

Лжедмитрий (по особому соглашению) разделил всю Северскую землю с шестью городами и Смоленскую землю между королем и Мнишеком.

Не забыт был в «кондиции» и пункт о браке Лжедмитрия, по которому Самозванец обязался выплатить Мнишеку миллион польских злотых из московской казны, а Марина в качестве московской царицы должна была получить на правах удельного княжества Новгород и Псков с «думными людьми, дворянами, духовенством, с пригородами и селами, со всеми доходами». Удел закреплялся за Мариной «в веки».

Самым тяжелым вопросом для Расстриги был вопрос о религии. Набожные католики Мнишеки поставили беглому монаху самые строгие условия: всего за один год он должен был привести все православное Московское царство в католическое, а ежели он того не выполнит, то Марина Мнишек получало право «развестися с царем», сохранив за собой все земельные пожалования.

Сей удивительный брачный контракт Отрепьев подписал в Самборе 25 мая 1604 года. Одаренный игрок, кой думал лишь о ближайшей выгоде, совсем не думал о том, что выполнение Самборских обязательств приведет к расчленению России. Плевать ему было на интересы собственного народа и государства! Власть — любой ценой. И вот он в Москве златоглавой. Царствуй!..

Насмешливые слова Ксении привели Отрепьева в тупик. И в самом деле, зачем невольнице роскошные туалеты? Для служанки? Смешно. Но почему для служанки? Для царя, великого государя Московского! Чем прекрасней выглядит наложница, тем она обольстительней.

— Ты должна привыкнуть ко мне, царственной особе, а уж потом будут и выезды. Шикарное платье подчеркнет твою бесподобную красоту, которой я буду любоваться сегодняшней ночью. Надеюсь, ты надлежащим образом встретишь своего государя?

— Я не желаю видеть ни роскошного платья, ни царственную особу, — с подчеркнутой холодностью произнесла Ксения. — Я не стану вашей наложницей.

— Почему наложницей? На Западе каждый король имеет при своем дворе десятки фрейлин. Одна из них непременно становится фавориткой короля, его возлюбленной.

— Вижу, что вы, государь, неплохо усвоили польские повадки. Но Московия — не Запад. Наши государи не держат при своей особе штат придворных женщин, а уж коль доведется ему впасть в грехопадение, то он довольствуется сенной девкой.

— Варварская страна, но скоро я изменю лапотные устои. Московия обретет новые порядки, а Двор — западный этикет. Расшевелю Русь!

Усмешка тронула рдеющие губы Ксении.

— Как-то я услышала от одной молодой крестьянки: «Не берись лапти плести, не надравши лык».

— Чушь какая-то. Нам ли слушать рабские присловья? Невежественный народ живет в темноте, у него только и разговоров про щи и лапти, но мои новые законы коснутся и черни. Каждый мужик будет иметь вдоволь хлеба, суконный кафтан и сапоги из юфти. Но не о черни сейчас речь. Сегодня вечером мои слуги доставят в твои покои изысканные яства и заморские вина, и украсят твою лебединую шею драгоценным колье. Будь готова к моему приходу, Ксения.

После этих слов, не терпящих возражений, «царь» удалился, а Ксения опустилась в кресло и дала волю своим чувствам. Павлин, надутый самонадеянный павлин! Разоделся в один из лучших царских нарядов и думает, что он неотразим. Но он совсем непривлекателен: малого роста, с несуразной квадратной фигурой, с короткой бычьей шеей. Одна рука была короче другой, на круглом «бабьем» лице ни усов, ни бороды, волосы на голове с рыжиной, нос напоминал башмак, подле коего росли две большие бородавки; тяжелый взгляд маленьких глаз дополнял гнетущее впечатление. Господи, и этот уродец вознамерился превратить ее в наложницу. Какой ужас! Да она лучше покончит с собой, чем разделит с ним ложе.

На глаза Ксении навернулись слезы. Она вспомнила Василия. Милого, любимого Василия. Что с ним? Последний раз она его видела в карете, когда выбиралась из Серебрянки, недужного, истекающего кровью. Она прижимала к груди его русую голову и горячо шептала: «Я с тобой, любый ты мой, я с тобой…». Сколь было нежности, любви и страдания в ее словах! Сколь она переживала за его дальнейшую судьбу! Ничегошеньки-то она не ведала. Каждый день стояла перед киотом и неустанно молилась Пресвятой Богородице, чтобы даровала Василию жизнь.

Неведение тяготило ее душу, наполняло ее смертельной тоской, приводило к отчаянию. Но спросить было некого, поелику ее заточили в самый дальний и глухой угол царицыной половины дворца, куда никто не приходил, опричь князя Масальского. Тот на вопрос царевны уклончиво ответил:

— Неисповедимы пути Господни.

— Ты только скажи, князь, жив или скончался Василий Пожарский?

— Про то один Бог ведает. И вот тебе мой совет: забудь про Ваську Пожарского, не поминай его имя.

Вот что хочешь и думай. Душа рвалась к Василию. Господи, ну хоть бы кто весточку подал!

Глава 13 РОЗЫ

— Твоя Ксения держится как неприступная крепость. Царь делает ей дорогие подарки, но царевна выкидывает их из окошка. Вот это, сударь, натура!

— Откуда тебе известно, Жак?

— Не забывай, сударь, кем я являюсь. Капитаном роты личной гвардии царя. Каждое утро я обхожу дворец и вижу, как слуги подбирают под окнами царевны подарки его величества. Царь не знает, как ублажить принцессу. На сей раз он приказал мне привезти роскошный букет роз ее высочеству.

Василий насупился.

— Я на куски посеку все его розы!

— Не горячись, сударь. Я соберу прелестный букет. Здесь каждый немец считает свои долгом разводить в палисаднике эти божественные цветы.

— Ксения выкинет и цветы, коль они из рук Расстриги.

— Ошибаетесь, сударь. Не выкинет. Принцесса боготворит розы. Об этом царь узнал от служанки Ксении.

— От Оришки?.. Она ведает вкусы царевны. Розы Ксения и впрямь не выкинет. Но мне все равно тошно, Жак. Цветы будут поданы гнусным Расстригой. Тьфу!

— Успокойся, сударь. Эти цветы принесут радость царевне. Ты вложишь в них записку.

— Записку? — оживился Василий.

— Записку, сударь, в которой ты напишешь волшебные слова, от которых твоя возлюбленная будет на седьмом небе. Вот тебе перо и бумага.

Глаза Василия наполнились восторгом.

— Ну, гасконец! Ты настоящий друг.

— Пиши очень коротко, чтоб записка затерялась в букете… И вот что еще, мой любезный друг. В Кремле тебе показываться нельзя, но ты должен знать, как обстоят дела у царевны во дворце. Очень нужен надежный человек, который бы нес службу в государевых палатах. Прикинь, кому ты можешь доверить?

— Никому, Жак. Все, кто перешел на службу к беглому монаху, в моих друзьях не числятся.

— А среди тех, кто не перешел?

Василий долго не раздумывал:

— Федор Михалков. Стольник. Он ныне в Москве.

— Отлично, сударь!

— Рано радуешься, Жак. Федор Михалков терпеть не может Расстригу. Он не пойдет к нему ни за какие коврижки.

— Значит, вычеркни его из своих друзей. Истинный друг всегда поможет в беде. Ты хочешь облегчить участь своей возлюбленной?

— Лишний вопрос.

— Тогда уговори Федора Михалкова пойти на службу царю. Хорошо бы ему снова ходить в стольниках. Нынешний царь сделал широкий жест. Он милостиво принимает всех, кто ранее служил во дворце Годунову. Иноземцы ни черта не понимают вашего дворцового этикета. Михалков же — находка для царя.

— Я попробую, Жак, но…

— Никаких «но». Пиши записку и сегодня же побывай у Федора Михалкова. О, как жаль, что в Москве нет моих гасконцев.

— Государь надеется, что прелестная царевна, не выбросит сей прекрасный букет, — произнесла Оришка, внося в покои большую корзину роз.

Ксения кинула мимолетный взгляд на цветы и намеревалась, было, уже приказать: «За окошко!», но когда вновь глянула на нежные, изумительной красоты розы, разных цветов и оттенков, лицо ее разом ожило и просветлело, как будто его коснулся мягкий, животворный луч солнца.

— Боже, какие они красивые! Нет, ты глянь, Ориша. Таких не было даже в Аптекарском саду. А как искусно они подобраны. Здесь хватит на три кувшина.

Ксения стала осторожно вынимать каждый цветок из корзины и вдруг на конце алой розы заметила небольшой листочек бумаги, обернутый вокруг стебля и обвитый узенькой золотистой лентой.

— Что это, Ориша?

Оришка пожала плечами.

— Зачем запеленали цветок? Именно алый, мой самый любимый… Развяжи, Ориша.

— Здесь что-то написано, государыня царевна.

Служанка была неграмотна.

Ксения, недоумевая, взяла записку, прочла: «Я жив, моя любимая. Приложу все силы, чтобы спасти тебя. Наберись терпения, лада моя!».

Подписи не было, но Ксения тотчас определила автора письма. Она прижала записку к своей груди и глаза ее счастливо заискрились. Василий! Милый Василий! Он жив, Боже мой, как он обрадовал своим письмом, как обрадовал! Теперь душа ее успокоится. Довольно пребывать в кручине. Василий спасет ее, он такой смелый и отчаянный… Но как он сумел спрятать записку в букете цветов, кои были подарены Расстригой? Уму непостижимо. Какой же ты молодчина, любый Васенька!

Сердце Ксении возликовало. Счастливыми глазами она посмотрела на Оришку и молвила:

— Ты даже представить себе не можешь, от кого я получила весточку. Так чудесно на душе.

— Уж не от князя ли Василия? — догадалась служанка.

— От него, Ориша, от моего милого Василия. У меня душа поет.

— Радость-то какая, государыня царевна. Пойду за сбитнем сбегаю, что-то у меня горло пересохло.

Ориша выпорхнула из покоев, побежала сумрачным сенцами в Столовую палату, а встречу… встречу шел слуга князя Масальского со свечей.

— Чего такая развеселая, девка? Аль, какую весть о царевне поведаешь?

Но Ориша осталась преданной царевне.

Глава 14 МНИШЕК И ВЛАСЬЕВ

Хоромы дворян Михалковых находились на улице Знаменке Белого города, одной из старейших улиц Москвы. Еще в двенадцатом веке по ней пролегала торговая дорога из Великого Новгорода в Рязань и другие приокские города. Но в последующие два века, когда московский посад перехватил дорогу через Москву и сам стал торговать со всеми окружающими городами, Знаменка превратилась в улицу знати, проживающей в Кремле, которая поставила на ней свои «загородные дворы». В начале ХУ века был возведен загородный двор великой княгини Софьи Витовтовны, жены Василия 1.

При Иване Грозном от Боровицкого до Троицкого моста Кремля, на всем свободном пространстве по правому берегу реки Неглинной был разведен Аптекарский сад с лечебными растениями, а севернее его была расположена Стрелецкая слобода, при коей была пристроена церковь Николы Стрелецкого.

В описываемое время дворец Софьи Витовтовны стал двором князей Шуйских.

В начале семнадцатого века Знаменка имела пять приходских церквей, что указывало на густоту и зажиточность ее населения. Ни дворцовых, ни ремесленных и прочих слобод на ней не было, а стояли исключительно дворы придворной знати.

Улица доходила до Арбатских ворот Белого города, неподалеку от коих и стоял двор Михалковых. Хоромы в два яруса, крепкие добротные, срубленные из толстьенных дубовых бревен, с косящетыми оконцами, с высоким красным крыльцом, изукрашенным причудливой резьбой, с петухами на высокой кровле. Хоромы по обычаю того времени стояли на высоком подклете, имели белую избу, горницу, летнюю повалушу и непременную светелку, где княгиня Анастасия Михалкова и сенные девушки занимались рукоделием. Совсем недавно в светелке сиживала за золотным шитьем и княжна Ирина, но на Покров Свадебщик она вышла замуж за молодого дворянина, князя Томилу Луговского-Ростовского, из бывших удельных ростовских княжат, чем особенно был доволен Иван Никитич Михалков, хозяин хором, ибо родство с потомками удельных ростовских князей было весьма почетным, так как род Луговских пересекался с великокняжеским родом Всеволода Большое Гнездо, некогда правившим Ростово-Суздальской Русью.

Богатый двор был у Ивана Никитича Михалкова — с обширным садом, поваренной избой и медушами, конюшенным двором, погребами и ледниками, колодезями и баней-мыленкой, срубленной на берегу зеркально-чистого пруда, где водились карпы и золотистые караси и куда выбегали окунуться распаренные владельцы усадьбы.

Все было чисто, урядливо на дворе Михалковых. Радоваться, да жить бы покойно, но на душе Ивана Никитича кошки скребли. Еще год назад он сражался в рати Катырева-Ростовского супротив Вора, а ныне сей Вор, благодаря измене бояр, смуте казаков и черни, поверившей в посулы «доброго» царя, захватил Московский престол. И кто захватил?! Беглый чернец, поддержанный панами Речи Посполитой, возмечтавших урвать большую часть русских земель и окатоличить Московское царство. Эк, чего удумали! Опоганить святую Русь поганой латинской верой.

Иван Никитич Михалков не только был державником, но и истовым православным христианином, а посему он резко осуждал бояр, кои помогали Вору расчленять Русь и наводнять на ней свою веру и порядки. А посему Иван Никитич прямо-таки взбеленился, когда к нему пришел его сын Федор и заявил:

— Прискучило мне отец, без дела околачиваться. На службу пойду.

— К Вору?!

— Ага. Царь доброе жалованье сулит.

— Царь?! Не смей Гришку Отрепьева царем называть! Не смей, Федька!

— Да ведаю я, отец, что он беглый инок, но во дворце мне будет веселей.

— Веселья захотел, сукин сын! Расстригу потешать!

Кипарисовый посох Ивана Никитича прошелся по спине Федора.

— Да ты что, батя?

— И думать не смей. Прочь с глаз моих!

Иван Никитич опять было взмахнул посохом, но Федор высочил из покоев, подальше от греха, ведая, что под горячую руку отца лучше не попадать.

В саду его ждал Василий. По насупленному лицу Федора Пожарский понял, что уговорить Ивана Никитича не удалось.

— Я ж тебе сказывал, Василий, что проку не будет. Посохом меня огрел.

Пожарский огорчился: Федор был его последней надеждой, ниточкой, ведущей к царевне Ксении.

В июльском задумчивом саду было тихо, но на душе Василия поднималась буря. Ему вдруг вспомнился корабль «Святой Георгий», который, угодив в жуткий шторм, едва не погиб в морской пучине. Вот и сейчас все может закончиться прахом. Без верного человека во дворце он может окончательно потерять Ксению, что равносильно и его погибели.

— А может, Жаку Маржарету с отцом потолковать?

— С ума сошел. Отец терпеть не может иноземцев. Князь Рубец Масальский все стены голландскими кожами обил, так отец назвал его обалдуем. Зачем-де он чистый сосновый дух кожами забил? Изба должна дышать. Ничего иноземного не любит.

Федор чем-то походил на Василия: такой же рослый, русоголовый, в плечах широк, по слегка продолговатому лицу курчавилась молодая борода. А вот натурой стольники разнились, ибо Федор был более сдержан в поступках, не был таким задорным и порывистым, всегда казался степенным и рассудливым.

— Давай помозгуем, Василий… Может, тебе самому с отцом поговорить?

— Да ты что, Федор? Раскрыть тайну? Нет и нет! — решительно возразил Пожарский.

— Отец с уважением относится к царевне Ксении и он бы…

— Перестань, Федор! Другой путь поищем.

Но как друзья не думали, как не прикидывали, но так ни к чему разумному прийти не смогли.

— А что твой дьяк Афанасий Власьев? — неожиданно вспомнил всесильного начальника Посольского приказа Федор. — Отец его ранее зело чтил.

— Ранее… А ныне он на службе у Отрепьева.

— У Расстриги выхода не было. Вся Москва ведает, что лучшего посольского дьяка ему не сыскать.

Власьев и в самом деле не просился на государеву службу. Полагал, что останется не у дел, но вдруг его позвали к «царю», который дружелюбно молвил:

— Рад тебя видеть, Афанасий Иванович. Я и Боярская дума вновь намерены видеть тебя в челе Посольского приказа. Никто лучше тебя не ведает дела иноземные. А дел предстоит немало. Надумал я российские пределы приумножить, а дабы сие свершить, тебе, Афанасий Иванович, надлежит зело во славу России потрудится.

На высокопарные слова Самозванца Афанасий Иванович скромно ответил:

— Все, что в моих силах государь…

— И все же сходил бы ты к Власьеву, — почему-то уцепился за посольского дьяка Михалков. — А вдруг? У него голова разумная, тем паче о тайне твоей ведает.

— Я подумаю, Федор.

Афанасий Иванович принял Василия приветливо.

— Как матушка и старший брат?

— Дмитрий не захотел оставаться в Москве. Матушка тоже уехала на лето в Мугреево. В кручине она, Афанасий Иванович, о царевне Ксении печалится.

— Да и у тебя, гляжу, глаза безрадостные. Наслышан о твоих подвигах. Пришлось воеводе Катыреву вмешаться, дабы вызволить тебя из плена.

— Все-то ведаешь, Афанасий Иванович.

— У меня к семье Пожарских особая привязанность. Я тебе уже сказывал, что с батюшкой твоим, покойным Михаилом Федоровичем, имел самые добрые отношения, — тепло произнес Власьев и вдруг резко переменил тему разговора:

— А ведь ты ко мне из-за царевны Ксении наведался. Что тебя тяготит? Ишь, как зарделся. Да ты не смущайся, стольник. Выкладывай, как на духу.

Низкая сводчатая дверь была наглухо закрыта, но Василий некоторое время колебался, никак не решаясь высказать те слова, которые давно были выстраданы сердцем. За открытым окном, забранным толстой медной решеткой, заунывно ныл тягучий ветер, созвучный с тягостным настроением Василия.

— Пакостно на душе моей, Афанасий Иванович, наконец, заговорил стольник. — Новый царь запер во дворце царевну Ксению. Для своей утехи норовит взять. Ксения, насколько мне известно, пока уклоняется, но сей Расстрига может взят ее силой. Мочи нет такое терпеть!

Власьев застыл в каком-то напряженном молчании. Ну, что он мог сказать этому молодому стольнику, беззаветно влюбленному в царскую дочь? Еще раньше Василий мог бы подумать обо всей тщетности своих вздорных помыслов. Кто он? Даже не боярин, а всего лишь стольник из одряхлевшего княжеского рода, коего царь к своей дочери и близко не подпустит. Правда царь умер, и Василий попытался выкрасть Ксению из рук временного правителя Рубца Масальского. Но счастье стольника и царевны было недолгим. Ныне Ксения оказалась в руках Лжедмитрия, авантюриста-интригана, который не пощадит красавицу царевну, и предотвратить сие несчастье уже невозможно, как невозможно помочь и Пожарскому.

— Жаль мне тебя, Василий, зело жаль, — тяжело вздохнул дьяк. — Вывезти царевну из дворца не в моих силах.

— А говорят Власьев — всесильный дьяк. Его даже бояре боятся, а Борис Годунов чтил Посольского дьяка превыше всего.

Афанасий Иванович скупо улыбнулся.

— То — Борис Годунов. Ныне времена изменились. Смута ломает вся и все.

Василий поднялся с лавки, поклонился дьяку в пояс и с мрачным лицом шагнул к двери.

— Погодь, Василий. Мыслишка мелькнула… Ты, поди, ведаешь, что царь готовится к свадьбе с Мариной Мнишек.

— Ведаю, — буркнул стольник.

— Присядь… Да будет тебе известно, что полячка имеет капризный и гордый норов. Как думаешь, порадует Марину известие, что ее жених во всю ухаживает за дочерью царя Бориса, ежедневно преподносит ей подарки и желает сделать ее своей возлюбленной?

— Думаю, не порадует.

— Не то слово, Василий. Взбесит! Отец, Юрий Мнишек, тоже придет в ярость, поелику Самозванец посулил тестю, чуть ли не половину Московского царства. И вдруг все потерять. Ксения становится для Мнишеков крайне опасной и неудобной, они все силы приложат, дабы прекратить связь Отрепьева с дочерью Годунова. Мыслишку мою уразумел?

— Еще как! — Василий даже с лавки вскочил. — Надо немедля известить Мнишека. Ну и голова у тебя, Афанасий Иванович!

— Погоди радоваться. Ныне Юрий Мнишек находится в своем Сандомирском замке. К нему пропускают только посланцев короля и Григория Отрепьева, остальных доставляют в Воеводскую избу и допрашивают с особым пристрастием. Мнишек очень опасается всякого рода заговорщиков, как со стороны Речи Посполитой, так и Московского царства. Надо подобрать к Мнишеку не только бесстрашного, но и толкового вестника.

— Подобрать? Обижаешь, Афанасий Иванович. А разве я не гожусь?

— Годишься. Плаванием в Шотландию доказал, но у тебя рана едва затянулась. В пути всякое может случиться.

— Я вполне здоров, ради Ксении я готов горы свернуть.

Афанасий Иванович сдержанно улыбнулся.

— Эх, молодость, молодость. Все-то в ней, кажется, легко и просто, но ты и представить себе не можешь, как все может обернуться. В Речи Посполитой разбойничает не только чернь, но и шляхта, огромные шайки, занимаются грабежом порубежных русских земель. Одному пробираться до Сандомира — кинуться головой в омут. Отряд послать? Вызвать подозрение. Лучше идти вдвоем, странствующими монахами. Ныне их много бродит.

— Толково, Афанасий Иванович. Может, я Федора Михалкова с собой возьму?

— Сына Ивана Никитича?.. Ведаю Михалковых. Всегда верой и правдой Отечеству служили… Сынок-то надежен?

— Не подведет, Афанасий Иванович.

— Ну, дай Бог. И все же приведи его ко мне.

Потолковав (вернее, прощупав Федора) Власьев одобрил приятеля Пожарского. В конце беседы Федор сказал:

— Пустит ли пан Мнишек странствующих монахов? Не будет у нас ни подорожной грамоты, ни чьего либо поручения. Тем паче, замок под усиленной охраной жолнеров.

Власьев с немым укором перевел взгляд на Пожарского.

— Дружок твой озаботился, а тебе лишь бы поскорее из Москвы выпорхнуть. Как в замок собираешься войти?

— Авось придумаю что-нибудь.

— Вот у русского человека всегда так: авось, небось, да как-нибудь. На трех сваях стоит. Но только держался авоська за небоську, да оба в воду упали. Я хорошо ведаю старую лису Мнишека. Легче к королю попасть, чем в его замок.

— Кого же он так опасается?

— Сигизмунд Второй, отец нынешнего короля, был человеком недалеким и слабоумным, но чересчур увлекался женщинами. Этим воспользовался Юрий Мнишек. Он принялся доставлять королю красивых женщин. Он даже не брезговал тем, что переодевался в женское платье и пробирался в женские монастыри, откуда насильно привозил молодых келейниц прямо на королевское ложе. Но Мнишек был неразборчив. Среди наложниц короля оказались женщины из знатных польских семей, которые решили отомстить Мнишеку, вот он и закрылся в своем замке.

— Тогда, как же к нему попасть? Да и поверит ли он нашему рассказу? Не окажется ли наше путешествие пустой затеей?

Афанасий Иванович многозначительно посмотрел на стольников, затем поднялся из кресла, прошелся взад-вперед по приказной палате и, наконец, веско произнес:

— Запомните, молодые люди. Дьяк Власьев никогда бы не послал вас в опасное путешествие, если бы имел сомнение на этот счет. Вы легко попадете к Мнишеку, если покажете ему одну вещицу.

Стольники с необычайным интересом уставились на дьяка. А тот открыл ключом обитый белым железом сундучок, выудил из него темно-зеленый ларец, а из него — широкий золотой перстень с маленьким драгоценным камешком, и протянул его Василию.

— С тщанием рассмотри.

Василий повертел перстень в руках, но ничего особенного не заметил.

— Обычный перстень, кои носят многие богатые люди.

Пожал плечами и передал кольцо Федору. Тот вдел перстень на указательный палец, снял, дотошно осмотрел внутреннюю часть и воскликнул:

— Ого! Две латинские буквицы.

— А ну дай! — вспыхнул Василий, огорченный своим небрежным досмотром.

— И впрямь две буквицы. В переводе с латыни «Ю» и «М».

— И чтобы это значило, друзья?

— Юрий Мнишек, — в один голос выпалили стольники. — Но как сей перстень у тебя оказался, Афанасий Иванович.

— Придется рассказать одну загадочную историю

В марте 1604 года дьяк Посольского приказа возвращался из Дании. Поручение царя Бориса было успешно выполнено. Король Дании Христиан 1У обещал сохранить с Россией дружественные отношения, не вмешиваться в Русско-Польский конфликт и вдвое умножить торговлю.

Проезжая через польские земли, дьяк Власьев был задержан, а затем по приказу короля Сигизмунда препровожден в Сандомирскую крепость. Афанасий Иванович подал Сигизмунду резкий протест, на что представитель короля ответил:

— Его величество весьма обеспокоен снабжением Московии датским оружием.

— Всего лишь порох и свинец, что также ввозит Речь Посполитая из других государств.

— У вас ложные сведения, канцлер. Россия грубо нарушает перемирие.

Но грубо нарушал перемирие сам король Сигизмунд. Он вел дело к войне, даже не спросив на то согласия сенаторов и сейма. Арест канцлера Афанасия Власьева, возвращавшегося из Дании в Россию через польские владения, давал повод осложнить русско-польские отношения. В тот же день Отрепьев получил частную аудиенцию в королевском замке.

Власьев просидел в Сандомирской крепости всего двенадцать дней. Юрию Мнишеку удалось уговорит короля впустить из темницы русского канцлера.

— Война с Россией неизбежна. Мы захватим московский трон с помощью Отрепьева. Милостивый шаг вашего величества к канцлеру Власьеву будет истолкован боярской Москвой, как дружественный шаг к столичной верхушке, что непременно даст положительные результаты в нашем дальнейшем продвижении на Восток. Вы, как блестящий знаток шахматной игры, прекрасно знаете не только блистательные ходы, но и нарочитые поддавки, которые заглатывают даже самые искушенные противники. Еще ни один шахматист мира не сумел превзойти вас в сей мудрой игре.

Хитрец Мнишек знал, чем потешить самолюбие короля. Сигизмунд хотя и любил посидеть за шахматной доской, но его победа над венгерским принцем свершилась всего лишь единственный раз.

— Пожалуй, вы правы, ясновельможный пан. Выпустите Власьева.

Однако «забота» о русском канцлере имела для Мнишека совсем иную цель. Прежде чем выпустить узника из Сандомирского замка, сенатор провел с Власьевым доверительную беседу.

— Вы уже знаете, господин канцлер, что царь Дмитрий Иванович просил руки моей дочери Марины Юрьевны. Скажу вам честно: моя аудиенция к королю была всего лишь подоплекой. Суть же сводится к тому, что вы являетесь единственным человеком Московии, чьим сведениям всегда можно доверять.

— Простите, ясновельможный пан, но я никогда не был и не буду осведомителем иностранного государства. Я лучше сгнию в узилище вашего замка, чем пойду на предательство Отечества.

— В этом у меня нет никакого сомнения, господин канцлер. Вам отводится совсем ничтожная роль, которая ни в коей мере не затронет интересы вашего государства…Буду предельно откровенен. Мо дочь весьма щепетильна в выборе жениха, любого, даже самого знатного. Малейшее отступление от ее непреложных правил сводит свадьбу на «нет». Я не столь отменно знаю моего царственного зятя, хотя некоторое время он и жил в моем замке. Как говорится: неисповедимы пути Господни, а посему, многоуважаемый господин канцлер, я хотел бы кое-что знать о пребывания царя Дмитрия в Москве.

— Кажется, я все уже вам сказал, пан сенатор.

— О матерь боска! Я же не заставляю вас шпионить за моим будущим зятем. Это исключено. Дело в сущем пустяке. Дмитрий обладает увлеченной натурой, и пока моя дочь находится в Сандомире, он может увлечься какой-нибудь московской боярышней, завести с ней амурные дела, чего бы не хотел ни я, ни моя дочь. Марина, узнав об измене Дмитрия, тотчас разорвет помолвку. Вам и следить не придется, господин канцлер. Любовные интрижки знатных особ узнаются в Москве с быстротой молнии. Вам всего лишь остается послать ко мне доверенного человека. Разумеется, все дорожные затраты будут хорошо оплачены. Кругленькая сумма ждет и самого канцлера, очень кругленькая. Услуга за услугу.

— Простите, сенатор. Я не первый год живу на этой бренной земле, и хорошо представляю, что может произойти с человеком, который повезет донос на самого государя. В случае провала, а под жестокой пыткой не каждый сможет удержать язык за зубами, лишается головы не только сам доносчик, но и его хозяин. Вот вам и сущий пустяк.

Старый, хитрый лис на некоторое время замолчал. Власьев не поддался на «пустяковую» удочку, этого следовало и ожидать. На то он и канцлер, чтобы иметь разумную голову. Чем же его прельстить? На деньги он не позарится: иноземные послы давно знают, что московский дьяк неподкупен. Он — человек чести, что дано редким людям. Юрий же Мнишек только и видит вокруг себя двуличных людей, цель которых любыми средствами набить свой кошелек, обворовать, сжульничать. Обедневшая шляхта с целью наживы пускается даже на тяжкие преступления, грабя своих соседей и разоряя их имения… Человек чести. За это можно и уцепится.

— Король Сигизмунд намерен был продержать вас в тюремном застенке довольно продолжительное время. Он даже не указал срока пребывания в крепостной башне.

— Я слышал, сенатор, что ваш король не любит выпускать из темниц своих пленников.

— Вы близки к истине. Только в одном моем замке не преданы земле десяток скелетов. Вам повезло, господин канцлер. Мне удалось убедить короля, чтобы выпустить вас на свободу. Матка бозка, — Мнишек закатил кверху свои выпуклые свинцовые глаза, — чего мне это стоило!

— Я готов оплатить вашу неоценимую услугу. Я никогда не забываю добро и готов ответить тем же.

— Прекрасная черта, господин канцлер. Я знал, что вы человек чести, поэтому отблагодарите меня, выполнив мою маленькую просьбу.

— Но…

— Я знаю, что вы хотите сказать. Однако ваш человек не будет испытывать никакого риска. Сейчас я подарю вам мой фамильный перстень, обладатель которого не только беспрепятственно войдет в мой замок, но и окажется в благоприятных условиях на случай непредвиденных обстоятельств. Добро за добро, господин канцлер! Это надо отметить.

Мнишек шагнул к поставцу, на котором находились кубки и вина, а Власьев чему-то загадочно улыбнулся.

Глава 15 ОТКРОВЕНИЯ САМОЗВАНЦА

Лжедмитрий самодовольно хмыкнул, когда узнал, что Ксения приняла его цветы. Доброе начало! Еще несколько дней и царевна окажется на его ложе.

На другой день он лично явился в покои Ксении и с порога сказал:

— Весьма рад, царевна, что вам приглянулся мой букет.

— Благодарю вас, государь, — с улыбкой поклонилась Ксения, что и вовсе оживило Самозванца. — Но, увы. Через три дня цветы завянут. Какая жалость.

— Не вижу беды, царевна. Скоро вы получите еще более прекрасный букет.

Ксения вновь учтиво поклонилась, что привело «царя» в доброе расположение духа. Надо разговорить Ксению, чтобы она прониклась к нему более благосклонным чувством.

— Надеюсь, что вы перестали видеть во мне самозванца?

Ксения оказалась в затруднительном положении. Сказать правду — рассердить Отрепьева и лишиться нового букета цветов, признать в нем законного царя — предать покойных отца, мать и брата, твердо веривших в самозванство беглого монаха.

Ксения замкнулась, ее затянувшееся молчание Самозванец истолковал не в свою пользу.

— Значит, принимаете за беглого монаха Григория Отрепьева, о котором ваш Посольский приказ раструбил по всем европейским странам? И в каком виде? Твой отец предпринимал самые низменные поступки. Он велел отыскать в Галиче мать Григория, Варвару Отрепьеву, а в Москве — родного дядю Смирного Отрепьева, служившего стрелецким головой. Борис вызвал мать Григория и его родного дядю в свой дворец, и они настолько перепугались, что назвали Григория вором и облаяли всякими непотребными словами. Но этого Борису показалось мало, и он отослал Смирного Отрепьева в Литву, дабы тот обличил своего племянника, после чего Посольский приказ поведал всей Европе, что «Юшка Отрепьев як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слушал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернь, и бражничал, и бегал от отца многажды, и заворовался, постригся в чернецы». Каково? Отрепьев никогда таким не был. И ты, царевна, продолжаешь в это верить?

Ксения молча кивнула.

— Заблуждение. Мне действительно пришлось стать монахом, но к этому меня вынудили обстоятельства. А ведь до девяти лет я считался законным наследником престола.

— Эту сказку я уже слышала, — тихо произнесла царевна.

— Это не сказка! — вскричал Лжедмитрий. — Не сказка, а домыслы твоего отца. Присядь и выслушай меня.

Самозванец, как бы собираясь с мыслями, раздраженно заходил по горнице, а затем, подавив в себе досаду, уселся напротив царевны.

— Твой отец слишком хотел завладеть троном. Вначале он убрал со своей дороги знатных бояр, а затем решил устранить конечную преграду — последнего сына Ивана Грозного. Он прислал в Углич подлых убийц, но меня спас дядька-воспитатель, кой изведал о планах жестокого убийства и ночью подменил меня другим мальчиком того же возраста. Мальчик был зарезан в моей постельке. Когда моя мать пришла в спальню, то она, обливаясь слезами, увидела лицо убитого, которое было покрыто синими пятнами, и не могла распознать подмену.

— А кто был твоим воспитателем, государь?

— Воспитателем?.. Я был слишком мал, чтоб запомнить его имя. Я всегда называл его дядькой. Мой спаситель той же ночью увез меня в Ярославль, где я жил в какой-то избе две недели. Но дядька вскоре крепко занедужил, и перед своей кончиной вверил меня одному ярославскому дворянину под строжайшей тайной, запретив ему называть мое подлинное имя. Скажу лишь одно: это был некогда верный слуга-опричник моего батюшки, Ивана Грозного. Он пестовал меня до восемнадцати лет, а когда умирал, то дал мне добрый совет, — чтобы избежать смертельной опасности, скрыться в монастыре и вести жизнь инока, пока не умрет Борис Годунов. Следуя благому совету, я принял монашество и в рясе чернеца обошел почти всю Московию, дабы своими глазами увидеть жизнь моего бедствующего народа. Наконец, один из монахов опознал во мне царевича Дмитрия и тогда я был вынужден бежать в Польшу.

Самозванец повествовал о своей жизни внятно и уверенно, совсем не так, как он рассказывал когда-то королю Сигизмунду.

— Вас, государь, признал царевичем монах Мисаил, в миру Михаил Трофимович Повадьин, с коим вы жительствовали в Чудовом монастыре?

— Навет!

Лжедмитрий порывисто поднялся и подошел к окну, из коего хорошо был виден Чудов монастырь.

— Я никакого отношения не имею к Григорию Отрепьеву. Никакого! Я отменно ведаю историю сего беглого монаха, за которого меня принимали и царь Борис и Боярская дума. На Москве многим известно имя Отрепьева. Его отец, Богдан Отрепьев, родился в небогатой дворянской семье. Служил в Стрелецком приказе, выбился в стрелецкие головы и вскоре умер. Воспитанием Юшки Отрепьева занялась мать. От нее мальчик довольно быстро научился читать божественное писание и Часовник. Этого Юшке показалось мало, и тогда мать послала его в Москву, где жил дед Юшки и свояк, дьяк Семейка Ефимьев. Дьяк помог Юшке приткнуться в один из приказов, где юноша, благодаря своему изящному почерку, попал на Патриарший двор переписчиком книг. Приказные крючки не скрывали своего удивления по поводу способностей Отрепьева, даже поговаривали, не вступил ли Юшка в союз с нечистой силой. А Юшка мечтал обо все новых и новых успехах, но бедность и сиротство отнимали у способного грамотея надежду стать знатным человеком. Даже на царской службе он не мог надеяться дослужиться до приличного чина, и тогда тщеславный Юшка подался на службу к боярам Романовым.

— К Романовым? — заинтересованно слушая Лжедмитрия, переспросила Ксения. — Почему не к Шуйским или Мстиславским?

— Последние, разумеется, знатнее Романовых, но дело в том, что Отрепьевы издавна сидели целым гнездом на берегах реки Мензы, притоке Костромы. Там же располагалась костромская вотчина боярина Федора Никитича Романова — село Домнино. Родители Отрепьева жили неподалеку от монастыря, на Железном Борку, а менее чем в десяти верстах от обители стоял романовский починок Кисели. Вот почему и пошел Юшка на двор Михаила Никитича, двоюродного брата царя Федора Иоанныча, ибо многие полагали Никитичей единственными законными претендентами на царский трон. Служба при их дворе сулила Юшке немалые выгоды.

«А не чересчур ли подробно ведает Самозванец историю жизни Отрепьева?» — невольно подумалось Ксении.

— Юшка лелеял надежду, что Романовы быстро взойду на престол, поелику царь Борис крепко занемог. Романовы, ожидая близкой кончины Бориса, собрали на своем дворе огромную вооруженную свиту. Отрепьев же занимал при дворе Никитичей довольно высокое положение.

— Однако Юшке не повезло. Отец мой, хотя и был болен, но сумел пресечь злые козни. В покоях Александра Никитича Романова нашли мешок кореньев, коими бояре помышляли извести государя и всю его семью. Отцу ничего не оставалось, как устранить заговор.

— Ты говоришь вздор, царевна, — вновь перешел на «ты» Лжедмитрий. — О кореньях известил царя Бориса подлый предатель, казначей Бартенев. Коренья предназначались для излечения недуга Александра Романова, но донос казначея послужил предлогом для твоего отца. Он разгромил двор Романовых, казнил ближних его слуг, а бояр удалил по разным городам.

Недавно польские послы, которые жили в Москве в период разгрома двора Романовых, передали мне письмо, в котором сказано об истинной причине опалы Романовых. У меня, слава Богу, хорошая память, а посему послушай: «Нам удалось узнать, что нынешний великий князь насильно вторгся в царство и отнял его от Никитичей-Романовых, кровных родственников умершего князя. Названные Никитичи-Романовы усилились и, возможно, снова предполагали заполучить правление в свои руки, что и было справедливо, и при них было достаточно людей, но той ночью великий князь Борис на них напал». Причем тут мешок кореньев? Отрепьев, разумеется, устрашился погрома и казней и поспешил удалиться в монастырь, ибо его ждала виселица. Двадцатилетнему дворянину, полному сил и надежд, пришлось покинуть свет и забыть свое мирское имя, став смиренным чернецом Григорием, иноком поневоле.

— А далее мне все известно, государь. Отрепьев попал в Чудов монастырь, а затем стал патриаршим дьяконом.

— Опять-таки вздор, царевна! Как мог опальный боярский слуга удалиться в Чудов монастырь, кой находится под окнами царского дворца? Спасаясь от пыток и казни, Григорий бежал в Суздальский Спасо-Евфимьев монастырь, а затем перебрался в обитель Иоанна Предтечи, что в Галиче. Ему надо было отсидеться, а вот затем уже он и угодил в кремлевский Чудов монастырь.

— Но как опальный инок сумел попасть в монастырь знатных келейников? Мне известно, поступление в такую обитель сопровождается крупными денежными вкладами. Отрепьев же — бедный монах.

— Ничего удивительного, Ксения. Архимандриту монастыря Пафнутию бил челом протопоп кремлевского Успенского собора Евфимий, прося того, чтобы Григорий жил в келье у своего деда Замятни.

— Кто такой дед Замятня? Не слышала.

— Ты многого не слышала, Ксения, сидя в золотой клетке своего отца, кой только и знал, как очернить инока, замахнувшегося на трон. А ведь дед Замятня был примечательным человеком. Твой же отец после своего венчания на царство назначил дворянина Елизария Замятню объезжим головой Москвы, кой должен был охранять порядок в Белом городе. Почетный чин! Спустя несколько лет Замятня удалился на покой в Чудов монастырь, куда он и пристроил своего внука. Без всякого денежного вклада, Ксения… Затем Отрепьев резко пошел в гору. Вначале его приметил сам архимандрит, дав ему чин дьякона, а вскоре и сам патриарх Иов взял Григория на патриарший двор для книжного письма. Но не только ради этого приблизил к себе святейший Отрепьева…

Чем больше рассказывал Лжедмитрий о Григории Отрепьеве, тем все чаще Ксения ловила себя на мысли, что Самозванец повествует о своей жизни, как бы любуясь и восторгаясь Григорием.

— Патриарх увидел в нем не простого переписчика книг, а его необычайно-развитый ум и литературный дар.

— Любопытно, государь.

— Весьма, царевна. Отрепьев обладал исключительной натурой. Его способности открыли для него двери кремлевских палат. На Царскую думу патриарх являлся с писцами и помощниками, в их числе был и Григорий Отрепьев. Своим приятелям он говорил: «Патриарх, де, видя мое досужество, начал на царские думы вверх с собой водить и во славу, де, есми вышел великую».

— А ведь Григорий не хвастал, государь. Такой взлет сотворил! Сначала был служкой у монаха Замятни, затем келейником архимандрита и дьяконом, и, наконец, стал придворным патриарха. И все это за один год!

Лжедмитрий так и не понял, то ли царевна высказала свои слова с иронией, то ли и в самом деле ее поразили незаурядные способности Отрепьева. Счел последнее.

— Да, царевна, за один год… Не подвиги аскетизма помогали выдвинуться юному честолюбцу, а его необыкновенная восприимчивость к учению. В несколько месяцев он усваивал то, что у других уходила вся жизнь.

«Своей изысканной речью Самозванец выдает себя. Он — Отрепьев. Уж слишком разнится он с царевичем Дмитрием, кой и дядьку своего не помнит, и «верного» ярославского дворянина, у коего тайно жил несколько лет, а главное — о своем прилежании к учебе даже не заикнулся. А вот Григорий Отрепьев, как рассказывала верховая боярыня Мария Федоровна, и в самом деле был необыкновенно грамотным человеком.

… - В двадцать лет Отрепьев стал заниматься литературными трудами, — продолжал Лжедмитрий, — кои доверяли лишь убеленным сединой старцам-летописцам.

— Тогда развей мое недоумение, государь. Григорий достиг немалого почета. Но что его принудило назвать себя царевичем Дмитрием?

— Царевичем? — переспросил Лжедмитрий, и тут лицо его стало раздраженным. — Он сделал непростительную ошибку, когда открыл свое царское имя монахам Варлааму Яцкому и Мисаилу Повадьину, с коими вместе жительствовал в Чудовом монастыре. Никакой он не царевич, а самозванец, возмечтавший о Грановитой палате. По монастырю пошла молва, и Отрепьеву пришлось бежать из обители, поелику он не нашел в Москве ни сторонников, ни сильных покровителей. Его ждала плаха, от коей он избавился в Литве.

_- Но почему он нарушил обряд пострижения? Кажется, умный, ловкий человек, а тут допустил непростительную оплошность.

— Ты права, царевна. В Литву он явился в монашеской рясе, служил в киевских монастырях службу и, наконец, сбросил рясу, поставив себя в очень щекотливое положение. Он должен был как-то объяснить свое возвращение в мир. И тогда «царевич» сочинил сказку, будто Борис Годунов убедил царя Федора Иоанныча сложить с себя шапку Мономаха и уйти в Кирилло-Белозерский монастырь, и будто Федор сделал это тайно, без ведома опекунов. Младший «брат» царя, царевич Дмитрий, таким образом, шел по стопам старшего, а когда монахи опознали в нем царевича, он решил бежать в Польшу.

— Какое совпадение между Отрепьевым и царевичем Дмитрием. Оба воспитывались в дворянской семье, оба стали иноками поневоле, оба исходили Московию в монашеском платье и оба стали расстригами.

— Случайное совпадение, царевна. Пережив опалу, Отрепьев с котомкой бродячего монаха обошел половину Московского царства. Были тогда жуткие Голодные годы. Григорий с содроганием сердца видел голодный и возмущенный народ, видел тысячи умирающих людей. Григорий чутьем уловил, какая огромная возможность открывает перед ним сложившаяся обстановка. Русь стояла на пороге братоубийственной войны, и Отрепьев использовал все средства, дабы ускорить ее начало.

«Вот ты и выдал себя с головой, — окончательно определилась Ксения. — С такой болью и с таким искренним чувством не мог говорить о своем народе истинный царевич, все годы проведший в роскошных палатах Углицкого дворца, возведенного на манер московского. В гибели же Дмитрия Ксения не сомневалась.

— Вы хорошо осведомлены о жизни Григория Отрепьева, государь. Вам, наверное, рассказывали, как в Путивль явились три инока Чудова монастыря, отменно знавших Отрепьева. Царевич должен был порадоваться своим бывшим сокелейникам. Ведь еще тогда они признали в нем истинного царевича Дмитрия.

Лжедмитрий усмехнулся. Появление трех монахов Чудова монастыря получило широкую огласку. Царевна задала провокационный вопрос. Но она, вероятно, не знает всей правды.

— Конечно же, я слышал об этой грустной истории. Монахи были посланы Борисом, дабы отравить меня, а не моего двойника, либо обличить перед путивлянами беглого дьякона. Келейники пришли с грамотами от царя и патриарха. Иов грозил путивлянам проклятием за поддержку беглого Расстриги, а Годунов обещал им полное прощение, если они убьют «вора» или выдадут его в цепях законным властям. Я приказал подвергнуть монахов пытке.

— Весьма странно, государь. Пытать своих бывших друзей?

— У вас, царевна, как я вижу, закралось сомнение. Я развенчаю его всего лишь одним примером. Восьмого марта 1605 года в Путивль привели истинного Гришку Отрепьева, известного по всей Московии чародея и распутника. Иноземцы, бывшие в Путивле, прямо заявили, что «Дмитрий Иванович совсем не то, что Гришка Отрепьев». Польские послы известили Бориса, что подлинного Отрепьева выставили в Путивле «перед всеми, явно обличаючи в том неправду Борисову». А теперь о трех монахах, кои были подвергнуты пытки с той лишь целью, чтобы узнать, не подкупил ли их Борис Годунов. Так вот что сии келейники написали Борису и патриарху: «Дмитрий есть настоящий наследник и московский князь, и поэтому Борис пусть перестанет восставать против правды и справедливости». Что на это скажешь, царевна? Молчишь, но даже твой отец скрывал от своей семьи жестокую правду.

Ксения и в самом деле не ведала про ответ иноков Чудова монастыря. Почему они, нарушив обет перед Богом — всегда жить правдой — солгали отцу, тем самым приведя его болезнь к печальному исходу. Он умер вскоре, после получения письма монахов.

Лжедмитрий, заметив некоторое замешательство в лице царевны, довольно улыбнулся. Ксения перестанет сомневаться в его самозванстве, и будет относиться к нему, как к законному царю. А коль так, то осталось совсем немного дней, когда она без всякого принуждения станет его любовницей. А возможно и не просто любовницей. Бояре весьма недовольны, что он выбрал в жены католическую невесту. Для них православная, благочестивая Годунова была бы лучшей партией русскому государю… А что? Ксения хороша собой, чертовски умна, царская дочь, пользуется поддержкой православной церкви. После смерти брата Федора — она единственная наследница престола… Не послать ли ко всем чертям эту капризную гордячку Марину?…

Глава 16 МЕЧЕТСЯ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ

Два бродячих монаха, миновав Знаменку Белого города, вышли через Арбатские ворота на Смоленскую улицу Скородома, затем прошли ворота деревянной крепости, переправились на пароме через Москву-реку и подались по Дорогомиловской ямской слободе в сторону Можайска, от коего путь лежал на Смоленск и в польские земли. Под широкой рясой каждого чернеца находились пистоль и сабля, опричь того, грудь Василия опоясывала «берендейка» с «зарядцами», выдолбленными из дерева и обтянутыми черной кожей; кроме «зарядцев» на ремне-берендейке были привешены сумка пулечная и рог для пороха.

По дороге сновали нищие и калики перехожие, мужики из окрестных деревенек, конные городовые и московские дворяне… Попадались и боярские колымаги, окруженные дерзкими холопами; те воинственно размахивали плетками, кричали:

— Гись! Гись!

Люди торопко жались к обочинам.

Василий хмурился, сетовал:

— И чего монахами обрядились? До ляхов топать и топать.

— Зато надежнее. Зрел боярскую колымагу?

— Ну.

— Вот тебе и «ну». В оконце мелькнуло лицо Петра Басманова, недруга нашего. Дьяку Афанасию Ивановичу спасибо. Топай, знай! Скоро постоялый двор, там и перекусим.

— Тебе бы, Федор, только чрево набить. А у меня кусок в горло не лезет… Давай хоть на подводу попросимся.

— Можно и на подводу, но не забывай о своем сане.

— Сам не забывай.

Подвода и впрямь скоро подвернулась. Мужик вез чем-то набитые рогожные мешки, пустую липовую кадушку, два железных чугунка и косу литовку без насадки и деревянного косовища.

— Да благословен твой путь, сыне, — молвил Михалков.

— Благодарствую, Божии люди, — приподняв войлочный колпак, отозвался возница.

— Далече ли едешь?

— Рукой подать. Садись, коль ноженьки утрудили.

— Благодарствуй, сыне.

Возница (проведали, что его кличут Прошкой) глянул на лица монахов, хмыкнул. Молодые, здоровьем не обижены и уже в рясы облачились. Жить бы в миру, а они в келейники подались. Но на все воля Божья. Ныне, почитай, в каждом монастыре молодые в чернецах обретаются.

Проехали версту, другую, а деревеньки, до коей «рукой подать», и не видно. У мужиков все так, подумалось Василию. «Две версты с крюком», а крюк выйдет в три версты. Вот и до «рукой подать» ехали добрых пять верст.

В убогой деревеньке из шести черных изб возница остановил подводу. Василий протянул Прошке алтын, на что тот земной поклон отвесил.

— Мне за экие деньжищи горбатиться и горбатиться.

— А может ты нас малость и покормишь? — спросил Федор. — Мы тебе еще денег дадим.

— Какой разговор, Божии люди? Чем богаты, тем и рады, и никаких денег не возьму… Матрена! Чего рот раззявила? Встречай Божьих странников!

Отобедав немудрящей крестьянской снеди и помолившись на Николая Угодника, Василий не заторопился на улицу, молвил:

— Надо потолковать, Федор.

Мужик понятливо кивнул, глянул на Матрену — и оба вышли из избы.

— Чего опять придумал?

— Ты как хочешь, но пешком я больше не пойду.

— Решил коней раздобыть? — догадался Федор. — Но это риск. Москва хоть и велика людом, но нас могут заприметить. Белокаменная кишит лазутчиками Самозванца. Смута! Не поймешь кто, куда и зачем едет. Одни кинулись засвидетельствовать свое почтение, царю батюшке, в надежде получит чины и вотчины, другие помчали в северные города, в надежде поднять мятеж против Самозванца, третьи — побежали в свои вотчины. И всюду лазутчики да польские шляхтичи шныряют. Самое милое дело по большаку монахом идти.

— Да не могу я, Федор, не могу! Нам каждый час дорог. Гришка Отрепьев может в любую минуту пакость сотворить. Надо царевну спасать!

Федор, более выдержанный и спокойный, некоторое время помолчал, а затем рассудил:

— Сердцем тебя понимаю Василий. Пожалуй, бы и я не находил себе места. Но где нам коней раздобыть? Мчать придется одвуконь, иначе быстро коней заморим.

— Надо с Прошкой потолковать.

Михалков пожал плечами: откуда, дескать, мужик добрых коней сыщет, а Василий окликнул хозяина.

— Дело у нас спешное, Прошка. Четыре добрых коня надобны, и чтоб со стременами и седлами.

Прошка озадаченно глянул на иноков.

— Да где ж я вам, православные, коней раздобуду. Деревенька у нас сирая, лошаденки у всех заморенные.

— А в соседнем селе?

— Были там справные лошади у старосты, так ляхи целой оравой налетели, лошадей забрали. И что за времечко непутевое.

— Жаль! — Василий даже кулаком по столу грохнул. Лицо его стало настолько снулым, что Прошка тяжко вздохнул.

— И рад бы помочь, православные… Правда, есть одна мыслишка.

— Сказывай! — оживился Василий.

— Не так далече, в лесу, цыгане обосновались. Из боярских табунов лучших лошадей крадут. Но туда я не ходок. Жизть-та и без того коротка.

— Да ты только нам дорогу укажи, Прошка. Еще алтын пожалую… Пойдешь со мной, Федор?

— Была не была!

Глава 17 ПОДЬЯЧИЙ ТИМОХА

Один из младших подьячих застыл под открытым окном, когда услышал негромкие слова Власьева:

— Мнишек непременно вас встретит и щедро наградит, когда узнает о шашнях царя с Ксенией…

Разговор подьячего Тимоху Ныркова гораздо заинтересовал, но тут его окликнул старший подьячий, Викентий Коврига.

— Чего застыл? Дел в невпроворот!

Тимоха заспешил к дверям приказа, но за столом ему не сиделось. Неровно водил пером, брызгал чернилами, ерзал по скамье.

Старший подьячий, прохаживаясь вдоль стола, и зорко поглядывая, как писцы пишут ту или иную грамоту, недовольно высказал:

— Ты чего это, Тимоха, ерзаешь?

— Животом маюсь, Викентий Нилыч.

— Животом?.. Бумагу портишь, а ей цены нет. Ступай домой!

Тимоха, схватившись за живот, кряхтя и охая, вышмыгнул из приказа, но далече не ушел, ожидая выхода с парадного крыльца неведомых людей, кои сидели у Власьева. Его разбирало любопытство. Был он плюгав, неказист, с куцей рыжей бороденкой и шустрыми глазами. Писцы и подьячие его не шибко уважали (скупердяй!). На именины полушки не выложит, но Афанасий Иванович как-то увидев его почерк, похвалил:

— Не худо пером владеешь, Викентий. Радей и дальше.

Похвала Власьева много значила. Викентий ждал, что ему прибавят жалованье, но дьяк не спешил поощрять своего подчиненного.

Битый час высидел Нырков на рундуке Поместного приказа, откуда хорошо был виден Посольский приказ и вот, наконец, с красного крыльца сошли двое молодых людей: один в зеленом полукафтане, другой — в зипуне брусничного цвета.

«Тю! Да это стольник Василий Пожарский, кой часто бывает в приказе… А кто другой?».

Оба о чем-то вполголоса говорили, но слов не разобрать. Вскоре молодые люди вышли на Варварку, зашли в кабак, выпили по жбану пива, попрощались, и тут Викентий расслышал слова Пожарского:

— Поспешай. Встретимся у хором.

Викентий украдкой пошел за незнакомцем. Путь его завершился на Знаменке Белого города у подворья чьих-то хором. Незнакомец скрылся за воротами, а подьячий застыл столбом, пока не услышал чей-то насмешливый голос:

— Чего глазеешь?

Оглянулся: дюжий, кудлатый мужик в сермяге.

— Да вот гляжу, какие ладные хоромы мастера изладили. И петухи и башенки резные. Лепота. Кто ж в таком тереме живет?

— Князь Михалков. Любит он деревянной резьбой хоромы изукрасить. Добрый хозяин.

— Добрый, — кивнул Викентий и зашагал дальше.

Домой в Зарядье подьячий не торопился. Шел тихонько и все раздумывал. Слова, услышанные под окном Посольского приказа, до сих пор будоражили душу. Эх, бы до царя дойти и молвить ему, что стольник Василий Пожарский и сынок дворянина Михалкова собираются к Мнишеку, дабы рассказать пану о прелюбе царя, Ксении, дочери Годуновой. На Москве все ведают, что Дмитрий готовится к свадьбе с Мариной Мнишек. То-то будет скандал, когда она изведает об измене Дмитрия Иваныча… В оном деле замешен Афанасий Иванович Власьев, вот ведь закавыка. Ляпнешь царю о дьяке — и слетит с плеч его головушка. А его, Викентия Ныркова, могут и в старшие подьячие перевести, или куда и повыше. Перестанет бедствовать да в сиром кафтанишке в приказ бегать. Гоголем заходит. Придет новый дьяк, тот и сам будет припеваючи жить и подьячим позволит мзду брать. Афанасий-то Власьев строго-настрого запретил брать подношения. Святоша! Да таких дьяков по всей Руси не сыскать, вот и пусть Афанасий получит по заслугам… А вдруг отбрыкается, дьяк-то башковитый, всем царям был зело угоден — и Ивану Грозному, и Борису Годунову. Лучше его, пожалуй, никто посольское дело не ведает. Глядишь, и новый царь его помилует… Тогда что же получается? Дьяк-то всесильный, может и к ногтю прижать. Ох, ты Господи!.. Да бес с ним, с этим дьяком. Не упоминать его — и вся недолга. Случайно-де разговор подслушал, в кабаке на Варварке. Вся вина на Ваську Пожарского падет да на его дружка. Вот на том и стоять. Надо к царю пробиваться. Глядишь, государь-то милостями осыплет.

У дворца на Викентия посмеялись:

— Да ты кто такой, чтоб к царю-батюшке проситься? Пошел вон, пока бердышом не огрели!

— Дело у меня зело важное, государево. Противу царя заговор затевается.

Служилые насмешничать перестали.

— Царь охотой тешится. Приходи денька через три.

Викентия до поры-времени кинули в узилище, а Самозванец вознегодовал. Дело нешуточное затеяли молодые стольники. Юрий Мнишек будет взбеленен. Он не только отменит свадьбу, но лишит его, Григория Отрепьева, всяческой поддержки. А за Мнишеком громадная сила, за ним сам король Сигизмунд. Опасны, чересчур опасны эти стольники.

Лжедмитрий вызвал Маржарета. Коротко поведав о случившемся, Григорий сказал:

— Вверяю тебе, Маржарет, деликатное дело, но никто не должен о нем знать. Стольники Васька Пожарский да Федька Михалков поехали в Сандомир к пану Мнишеку, чтобы донести на своего государя, который якобы, вошел в любовную связь с царевной Ксенией Годуновой.

— Каковы подлецы, ваше величество! Их действия заслуживают самого беспощадного наказания.

— Ты прав, мой верный Маржарет. Доносчиков надлежит догнать и казнить на месте. Я дам тебе лучших коней. В моей царской грамоте будет сказано, чтобы на Ямских станах твоим людям давали только свежих лошадей. И никаких отказов! Таких ямщиков забивать плетьми! Сколько тебе потребуется людей, Маржарет?

— Пятерых, ваше величество. Отчаянных храбрецов! Каждый из моих людей стоит десятка стрельцов.

— В добрый путь, Маржарет. Ты будешь по-царски награжден.

— Россия ведает вашу баснословную щедрость, ваше величество.

Отобрав пятерых немцев из личной гвардии Отрепьева, Жак Маржарет пустился в погоню.

Глава 18 ПУТЬ В САНДОМИР

Цыгане запросили за лошадей втридорога. Федор Михалков (Василий не ведал в нем большого знатока лошадей) отчаянно торговался, да так, что цыгане уступили треть запрошенной цены.

Когда выбрались на большак, Василий рассмеялся:

— Тебе только в лавке с аршином стоять. Откуда в тебе такая ухватка?

— От отца. Страсть любит лошадей. Любого цыгана заговорит. Он до сих пор на Васильев луг ездит, дабы на коне поскакать.

— Молодцом твой отец… Так с ним и не простился?

— Тогда б с тобой не ехал, но дьяк Власьев обещал с отцом поговорить. Да будет ли прок?

— Будет, Федор, — почему-то уверенно произнес Пожарский. Он решил еще что-то добавить, но как-то загадочно улыбнулся и промолчал, вспомнив тайный наказ Афанасьева.

Миновали Можайск и Вязьму без особых происшествий, а вот перед Смоленском, когда они спрятали в переметные сумы свои монашеские рясы, их окружили шестеро конных шляхтичей. Все в кунтушах, в шапках с длинными белыми перьями, при саблях. Один из них, приземистый, с длинными вислыми усами, дерзко приказал на довольно сносном русском языке:

— Деньги и кафтаны, москали!

— Ого! Вот и работенка подвернулась, Федор! — задорно воскликнул Василий.

Оба выхватили давно заряженные свинцовыми пулями пистоли.

— Налетай, пся крэв! — приказал все тот же длинноусый шляхтич, гонимый жаждой наживы.

И тотчас бухнули выстрелы. Двое из шляхтичей рухнули с коней, остальные полезли на московитов с обнаженными саблями.

— Не робей, Федя! Под Севском мы и не такое видали!

Под Севском Пожарскому и Михалкову пришлось оказаться в самой гуще сечи, из коей они вышли с честью. И на сей раз они не подвели: сказалась ратная выучка. И Василия и Федора чуть ли не с малолетства приучали владеть саблей. Ох, не зря постарались родители! Когда еще двое шляхтичей были зарублены, то остальные отпрянули и кинулись наутек.

— Разбой! И это дома, на русской дороге, — сплюнул Федор, вбивая саблю в ножны.

— Ляхи хозяевами себя чувствуют, — вторил Федору Пожарский. — А ты молодец. Удало пана свалил.

— Отцовская наука. Он меня с четырех лет на коня посадил и сабельку дал.

— А меня сызмальства холоп Толбунец обучал. Искусный воин, когда-то с отцом в Ливонский поход ходил.

— Слышь, Василий, а не облачиться ли нам опять в рясы. Пока ехали монахами, нас, никак, сам Бог оберегал.

— И впрямь, — согласился Пожарский. — Давай съедем в лесок.

Проехали чернецами верст пять, как вдруг услышали дробный цокот конских копыт. Оглянулись. Их настигали всадники в иноземной сряде.

— Кажись, немецкие наемники. И куда, дурни, с такой прытью помчали? — пожал плечами Василий.

— Прижмись к обочине, пусть обгоняют, да клобук на глаза натяни, — молвил Федор.

Всадники, поднимая пыль на каменистой дороге (давно не было дождей) промчали мимо, а Василий насмешливо спросил:

— Зачем клобуки-то на нос напяливать?

— Что-то сердце екнуло. Вид у них такой, как будто за кем-то гонятся.

— Да брось ты, Федор.

Наступали сумерки, но тут постоялый двор вскоре на пути оказался.

— Поснедаем, отдохнем малость, а в доранье дале тронемся, — сказал Василий.

Но отдохнуть не пришлось: перед воротами путников встретил… Маржарет. Удивлению Пожарского и Михалкова не было предела. Но тому было не до восторженных приветствий. Лицо его было суровым и озабоченным.

— Я поджидал вас, господа. Отъедем в сторонку. Да побыстрей!

Неподалеку от постоялого двора темнел высокий орешник; в нем-то и укрылись друзья.

— Что случилось, Жак, и как ты здесь очутился? — спросил Василий.

— В этом мире ничего нет тайного, судари. К царю пришел подьячий Викентий Нырков и сказал, что вы направились в Сандомир к пану Мнишеку.

— Как он мог изведать?! — поразился Пожарский.

— Подробности знает лишь царь. Он предложил мне настигнуть вас и уничтожить.

— Ого! Не зря мое сердце екнуло, когда мимо нас промчались немецкие наездники.

— Ты прав, сударь. Вас спасли монашеские рясы, однако я догадался, что за конные монахи оказались на смоленской дороге. Но речь сейчас не об этом. У меня мало время. Внимательно выслушайте меня. На постоялый двор не вздумайте показываться. Мои помощники не столь умны, но они хорошо знают ваши лица. Подьячий рассказал о вас до мельчайших подробностей, и мы будем гнаться за вами до самого замка. После Смоленска мы будем проверять каждого монаха.

— И как нам быть? — спросил Василий. — Принять бой?

— Наемники — отчаянные вояки. Мне нельзя встать на вашу сторону. Я должен вернуться к царю без подозрений. Надо взять немцев не боем, а хитростью. Благодарю деву Марию, что дважды пустила меня по смоленской дороге. Она-то и поможет вам избавиться от погони.

— Ты говоришь загадками, Маржарет. Что ты задумал? — спросил Михалков.

— В пяти верстах от постоялого двора лежит село Крутогорье. Перед селом на самом возвышенном месте через овраги перекинут деревянный мост, под ним небольшая, но глубокая река Малый Вопец. Мост довольно узкий и ветхий, на колымаге по нему ездят с опаской. Подруби передние сваи — и мост рухнет. Всадникам не выбраться. Уяснили задачу?

— Уяснили, — буркнул Василий. — Уж лучше бы взять немцев боем.

— Опять ты за свое! Я уже говорил, что они отчаянные рубаки.

— Но и мы щи не лаптем хлебаем. Не так ли, Федор?

Михалков молча кивнул, а Маржарет раздраженно заговорил, обращаясь лицом к Василию:

— Самое малое, сударь, ты получишь тяжелую рану и будешь неделями излечиваться в какой-нибудь черной мужичьей избе. Тебя это устраивает?

— Даже думать об этом не хочу! Мне надо быстрее добраться до Сандомира… Но где мы топоры возьмем?

— Вот это другой разговор. Ждите меня здесь.

Через час Маржарет вернулся без коня, зато за плечами его была большая котома, из коей он выудил два топора, каравай хлеба, кусок сушеного мяса и даже скляницу водки.

— Поспешите к мосту. Подрубите две передние сваи, но так, чтобы мост не рухнул раньше времени.

— А сам-то как? — спросил Федор.

— За меня не беспокойтесь. Ждите меня на рассвете в лесочке, что справа от моста. Удачи вам, господа.

Дальше ехали втроем, открыто. Василий и Федор вновь спрятали рясы в переметные сумы. Теперь им казалось, что дальнейший путь окажется безопасным, ибо при Маржарете была царская охранная грамота, а они — помощники государева порученца.

— Как же ты позади немцев оказался?

— Тут, Василий, премудрости не надо. На рассвете я поднял своих людей, и мы поспешили к мосту. От самой Москвы немцы никогда не роптали, так как знали, что получат большое вознаграждение. Обычно я ехал впереди, но перед мостом я попридержал коня, вот и вся премудрость. А немцы рухнули, как в ущелье, никому не удалось выбраться.

— Это мы видели, — сказал Федор. — Но как ты отчитаешься перед Расстригой?

— Не волнуйтесь, друзья. У гасконцев изворотливый ум. У меня немало времени подумать.

— Но ты потеряешь щедрое вознаграждение Самозванца, — подначил Жака Василий.

— Я никогда не бываю в накладе. Батюшка царь отвалил мне уже добрую половину, — рассмеялся Маржарет. — Теперь главное для меня — благополучно доставить вас до пана Мнишека.

— Ты не шутишь? — подивился Василий.

— Какие шутки, сударь? Ты же знаешь: гасконцы друзей в беде не оставляют. Пройти в Сандомирский замок — наитруднейшая задача. Во-первых, вы, судари, никогда не были в Польше. Ныне там весьма неспокойно. Во-вторых, вас не спасет даже личный перстень ясновельможного пана, о котором вы мне рассказали.

— Почему, Жак?

— У Мнишека слишком много врагов. Перстень поможет вам, когда вы окажетесь перед замком, а до замка нас благополучно доведет царская грамота, в которой, в виду деликатного случая, не указана цель поездки. Есть высочайшее повеление оказывать подателю письма всяческое содействие ямским избам и станциям, нигде не задерживать и не чинить никаких помех в пути на территории Русского государства и Речи Посполитой. Будем отвечать, что по чрезвычайному делу едем к его величеству, королю Сигизмунду. И пусть попробует нас кто-то остановить!

— Ты очень надежный друг, Жак, — обнял француза за крутые плечи Василий Пожарский, а Федор крепко пожал ему руку.

Глава 19 В ЗАМКЕ

За три версты от Сандомирского замка, Маржарет распрощался со своими приятелями.

— Дальше мне ехать нельзя, господа.

— Куда же ты, Жак?

— В Москву. Я придумал хитроумный план. Царь мне поверит.

— Но мы же вернемся!

— Не беда, господа. Монашеские рясы вам уже не пригодятся. Я заберу их себе. Когда вернетесь, дайте мне знать через моего слугу в Немецкой слободе. Удачи!

Маржарет приподнял шляпу, развернул коня, гикнул и помчал в сторону Руси.

— Лих же этот гасконец, — тепло изронил Федор.

— Вся его жизнь — приключения. Он отважен до сумасбродства. Да поможет тебе Бог, Жак Маржарет.

Не успели проехать и версту, как встречу высыпали два десятка шляхтичей.

«Не рано ли мы отпустили гасконца?» — подумалось Михалкову.

— Куда направляетесь, москали? — грубо спросил предводитель шляхтичей.

Скрывать конечный путь не было смысла.

— К сандомирскому воеводе Юрию Мнишеку, панове.

— От кого посланы?

— Сами по себе.

Шляхтичи рассмеялись.

— Эти москали думают, что ясновельможный пан готов принять любого бродягу.

Пожарский и Михалков хотя и не напоминали бродяг, но их платья давно поистрепались, и не имели того богатого вида, когда они выбрались из Москвы.

— Да что на них смотреть, пан Юзеф? Надо их обшарить и отобрать сабли.

— Верно! Эти москали — лазутчки!

Шляхтичи спрыгнули с коней, огрудили путников, вторгшихся на землю Мнишека, и принялись срывать с них одежду.

— Стойте, панове! — закричал Василий. — Мы имеем пропуск к сандомирскому воеводе. Стойте!

Шляхтичи остановились.

— Какой еще пропуск? Врешь, москаль!

Василий стянул с пальца перстень и протянул его предводителю. После внимательного осмотра, Юзеф вернул перстень назад. На лице — почтительная улыбка.

— Просим прощения, господа. Мы проводим вас к замку.

Сандомирский замок простерся на гористом берегу Вислы. Вокруг него раскинулся город, окруженный рвом, каменной стеной и башнями.

— И зело крепок и зело красив сей град Сандомир, — невольно произнес Василий.

— Замок украсил Казимир Великий. После Кракова Сандомир считается самым красивым городом Польши, — довольный похвалой московита, не менее довольно произнес Юзеф.

Василий шел по городу и невольно кидал дотошные взоры на каменные крепостные сооружения.

«Случись осада, — думал он, — тяжко будет взять сию крепость. Татары, сказывают, повернули отсюда вспять. Здесь и чехи поломали зубы. Понадобятся тяжелые осадные пушки. Но как их втащить на гору?»

Глубокий водяной ров прошли через узкий деревянный настил, который в любую минуту мог быть сброшен в воду.

Юзеф (он был один из начальников охраны замка) протрубил в рожок. Из тяжелых железных ворот, которые тотчас закрылись, вышли шестеро латников с копьями.

— Покажи перстень, — плечом подтолкнул Василия Юзеф.

Старший из караульных людей долго и придирчиво рассматривал перстень, а затем молча вернул его Василию. Стукнул копьем (условным знаком) по воротам и те вновь раскрылись, гремя тяжелыми цепями.

Когда ясновельможный пан увидел свой перстень, дряблое округлое лицо его с приплюснутым носом и широкими ушами, казалось, еще больше набрякло: оно стало возбужденным и злым.

— Я так и знал, пся крэв.

Но негодование было минутным: лицо его приняло доброжелательное выражение.

— Я благодарен господину канцлеру. Услуга за услугу…Понимаю, что вам пришлось проделать трудный путь, но ваше усердие будет по достоинству вознаграждено. Я выдам вам по пять тысяч злотых.

— Благодарствуем, ясновельможный пан, — сказал Василий.

— Царевна Ксения и впрямь очень привлекательна?

— Весьма! Едва ли найдется в мире женщина, которая может сравниться с ее красотой. И не только, ясновельможный пан. Она умна и очень образованна. Царь Дмитрий Иванович восхищен ей.

Мнишек слушал Василия и все больше убеждался, что надо поторопиться. Этот дуралей, назвавший себя «царевичем», может и в самом деле влюбиться в дочь Бориса Годунова и отменить помолвку.

— Запомните, молодые люди. Царям свойственно иметь фавориток, но Дмитрий Иванович скоро женится на Марине Мнишек, которая станет русской царицей…Мои слуги угостят вас вкусными яствами и поднесут лучшие мои вина, которые пьют лишь короли. Затем вы отдохнете, а утром отправитесь в свою страну.

— Благодарствуем, ясновельможный пан, но позвольте немного задержаться, дабы передать вам устные слова Афанасия Ивановича Власьева.

— Я всегда готов выслушать слова вашего канцлера.

Василий обшарил глазами палату и тихо произнес:

— Приказано с глазу на глаз.

— У вас слишком обширная палата, — вступил в разговор и Федор Михалков, который уже знал, о чем пойдет дальнейшая речь.

Мнишек пожевал сухими губами, усмехнулся:

— Я понимаю вашу осторожность. Вероятно, Афанасий Иванович хотел сказать мне что-то весьма серьезное. Перейдемте в мой кабинет.

Сам Юрий Мнишек сел в кресло, обитое красным бархатом, за длинный письменный стол, заваленный книгами и свитками, а посланцев Власьева усадил на стулья с высокими спинками, отделанными золотистой кожей.

— Слушаю, господа.

Отвечал Василий: именно ему поручил Власьев донести до Мнишека крайне ценные сведения.

— Царь Дмитрий отправил своих послов к германскому императору и французского королю, а также в Венецию, чтобы вступить с ними в союз против Османской империи и Крымского ханства.

Лицо Мнишека стало настолько раздраженным, что он швырнул со стола оловянную чернильницу.

— Мальчишка! Что он понимает в политике? Его план губителен!.. Что еще передал мне господин канцлер?

— Царь кинул клич среди дворянства — идти на осман и татар. Дворяне затею царя одобрили, а Дмитрий Иванович привлек на свою сторону и Донское войско. Казаки охотно поддержали царя.

— А где Дмитрий намерен собирать войско?

— В Ельце, ясновельможный пан. Туда уже направлен большой наряд с осадными и полевыми пушками, завозится ратное снаряжение и съестные припасы. С разных концов Руси в Елец потянулись отряды ратных людей.

— Но на войну потребуются громадные деньги.

— Великий государь не жалеет денег на служилых людей, опустошая казну. Он даже занял сорок тысяч рублей у монастырей.

Мнишек, с резвостью молодой девки, выскочил из кресла и в неописуемом гневе забегал по кабинету, семеня тонкими ногами в желтых сафьяновых сапожках.

— Мальчишка! Глупый мальчишка! Он не только разорит казну, но и наведет на Россию турок и татар, которые опустошат всю Московию!

— Точно так предсказывает и начальник Посольского приказа.

Набегавшись по кабинету, Мнишек плюхнулся в кресло и надолго замолчал, замкнувшись в своих думах.

Василий, выполнивший задание Власьева, стянул перстень с указательного пальца и, прерывая молчание сенатора, произнес:

— Возвращаю, ясновельможный пан.

— О нет, — очнулся от своих мыслей Мнишек. — Этот перстень вам еще очень понадобится. Надеюсь, господин канцлер вновь пришлет вас ко мне. Его сведениям нет цены… Вы же, господа, должны добраться до Москвы без малейших затруднений. Вы отправитесь под охраной трех десятков моих верных людей, которые в недалеком будущем будут составлять дворцовую охрану царицы Марины. Благодарю за отличную службу, господа. А сейчас прошу вас отобедать.

Оставшись одним, Мнишек вновь заходил по кабинету. Этот беглый монах наломал дров. Надо принять все меры, чтобы отвлечь его от военных приготовлений, иначе ему, Мнишеку, и ломаного гроша не достанется. Он должен был получить кучу золотых русских рублей, но теперь все это под угрозой срыва. Надо немедленно встретиться с королем Сигизмундом, чтобы тот тотчас направил в Германию, Францию и Венецию своих посланников. Никакого военного союза с Лжедмитрием!

На другое утро Мнишек вручил Василию Пожарскому письмо, в котором было сказано: «Поелику известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, благоволите, вняв совету благоразумных людей, от себя ее отдалить. Ведайте, ваше царское величество, что люди самую малейшую в государях погрешность обыкновенно примечают и подозрение наводят».

Афанасий Власьев, благодаря Василию Пожарскому и Федору Михалкову, спасли Русь от турецко-крымского вторжения.

Глава 20 НЕУДАЧА ЛЖЕДМИТРИЯ

«Царь не без удовольствия выслушал рассказ Маржарета:

— Мы настигли двух негодяев, которые ехали в монашеских рясах, недалеко от Смоленска, у села Крутогорье. Настигли перед самым мостом, который оказался настолько ветхим, что он рухнул, когда мерзавцы и мои воины въехали на него. Под мостом оказалось настоящее ущелье, поэтому все погибли. Я же остался жив, благодаря своему коню. У него стерлась одна из подков, он слегка захромал и отстал перед самым мостом. Я пришел в село, поднял крестьян и попытался с ними выловить утопленников. Но речка в этом месте очень глубока, обрывиста и бурлива, нам удалось найти лишь монашеские рясы. Видимо, негодяи успели от них освободиться, но быстротечная река унесла обоих в Вислу.

— Туда им и дорога, Маржарет.

— Вот именно, ваше величество. Я прихватил с собой одного из крестьян, который нашел рясу. Позвать, ваше величество? Он расскажет вам и про мост, который давно надлежало укрепить и про поиски утопленников.

— Это лишне, господин Маржарет. Дайте ему сто злотых и отпустите с миром.

— То, что подлецы вышли из Москвы в монашеских рясах, подтвердит и подьячий Викентий Нырков. Позвать?

Прежде чем встретиться с «царем», Маржарет побывал у подьячего, проведя с ним «нужную» беседу.

«Дмитрий Иванович» был чрезмерно занят, чтобы тратить время на пустяки.

— Я верю тебе, Маржарет. Надеюсь, ты и дальше будешь мне преданным слугой.

— Готов за вас жизнь отдать, ваше величество!

Маржарет преклонил колено, склонившись перед «государем».

— Встаньте, мой друг. Сегодня же вы получите из казны недостающую половину вашего вознаграждения.

— Вы самый щедрый властелин мира, ваше величество!

Никакие дорогостоящие платья и украшения не сломили царевну. И тогда Расстрига вознамерился взять Ксению силой. Он вызвал Рубца Масальского и приказал:

— Приведи, Василий Михайлович, Ксению в баньку.

Масальский широко осклабился:

— Давно пора, ваше величество.

Государев боярин уже давно ведал, что по вечерам «Дмитрий Иванович» забавлялся в бане с девками, которых ему доставлял туда Михаил Молчанов, убийца Годуновых.

Когда царевна узнала, что ее вызывают к царю, то попросила приличное платье, на что Молчанов рассмеялся:

— Да ты не знаешь, царевна, куда идешь. Не в палаты, а в баню. Не одеваться надо, а раздеваться, хе…

— Да как ты смеешь говорить мне такие пошлые дерзости, чернокнижник! — резко произнесла Ксения.

Михаил Молчанов был приближен ко двору Лжедмитрия для «чернокнижества», за которое он раньше был бит кнутом.

— Я теперь все смею, царевна. Ступай к государю! Он ждет тебя в баньке.

— И не подумаю!

Молчанов (от него попахивало вином) кликнул холопов, а затем, оттопырив нижнюю мясистую губу и сузив колючие желудевые глаза, с наглой усмешкой глянул на царевну.

— Сама пойдешь или слуги понесут?

— Сама, — презрительно посмотрев на Молчанова, сказала царевна. — Я поведаю царю о его хамском слуге.

Не переодевшись, в одном голубом сарафане, вся пылающая от гнева, Ксения направилась в царскую баню, в которую, еще в бытность отца, она любила ходить, сопровождаемая служанками. Баня была необыкновенно хороша, и находилась на одном ярусе с жилыми палатами, отделяясь от них небольшим переходом и одними сенями. В этих сенях у стен были лавки, и стоял стол, накрытый красным сукном, на него клали мовную стряпню, то есть мовное платье, в том числе колпак и разные другие вещи, кои надобились во время мытья, например, простыни, опахала, тафтяные или бумажные, которыми обмахивались, когда становилось очень жарко.

В углу мыленки стояла большая изразцовая печь с каменкой, наполненной «полевым круглым серым каменьем». От печи по стене, до другого угла, стоял полок с несколькими широкими ступенями для входа. Далее по стенам до самой двери тянулись обычные лавки.

Мыленка освещалась двумя или тремя красными окнами со слюдяными оконцами, а место на полке — волоковыми.

Обыкновенный наряд мыленки был такой же, как и в других комнатах. Двери и окна обивались красным сукном по полстям или войлоку, с употреблением по надобности красного сафьяна и зеленых ремней для обивки двери. Оконный и дверной прибор был железный луженый. Окна завешивались суконными или тафтяными завесами. В переднем углу мыленки всегда стояла икона и поклонный крест.

Когда мыльня топилась, то воду носили в липовых изварах (род небольших ушатцев или бадей), в ведрах и шайках, наполняемых медными, лужеными ковшами и кунганами, щелок же держали в таких же луженых тазах.

Квас, которым обливались, когда начинали париться, держали в туесах — больших берестяных бураках. Иногда квасом же поддавали пару, плескали его в каменку на раскаленный спорник. Нередко для того же употреблялось и ячное пиво.

Мылись на свежем душистом сене, которое покрывали, для удобства, полотном и даже набивали им подушку и тюфяки. Опричь того, на лавках, на полках и других местах мыленки клались пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу разбрасывался мелко нарубленный кустарник — можжевельник, что всё вместе издавало весьма духмяный запах.

Веники составляли также одну из самых необходимых вещей в мыленках: поэтому на всех подмосковных крестьян положен был оброк вениками. В течение года мужики должны были доставить во дворец не менее тысячи веников.

Для отдыха после мытья и парки в мыленке стояли скамьи с подголовками, а на лавках клались мовные постели из лебяжьего и гусиного пуха в желтой камчатой наволоке.

В ночное время мыленка и мовные сени освещались слюдяными фонарями…

Баня служила и для царской и царицыной половины. Женщины приходили в баню по отведенным им дням.

На сей раз шла Ксения в мыленку не только без всякой радости, но и в бесконечной тревоге. Она уже ведала, чем занимается Григорий Отрепьев в бывшей царской бане, и это тяготило ее душу. Неужели Расстрига позволит себе над ней надругаться, как над сенной девкой? Такого чудовищного срама не должно случиться: она же не служанка, и даже не боярская дочь. Она — царевна, перед которой трепетали заморские принцы. Даже король Сигизмунд когда-то возмечтал сделать ее своей королевой, но помешали сложные отношения между Польшей и Россией. И вдруг на Руси появился этот уродец, беглый инок, назвавший себя «чудесно спасшимся царевичем Дмитрием». Расстрига не посмеет к ней прикоснуться. Не посмеет!

Отрепьев встретил ее в предбаннике… совершенно обнаженным. Ксения вскрикнула, отвернулась, и кинулась, было, в сени, но ее тотчас схватили холопы и вновь втолкнули в предбанник.

Самозванец, раскрасневшийся и распаренный, был настолько пьян, что не мог устойчиво стоять на одном месте. Раскачиваясь из стороны в сторону, он повернулся и схватился за дверную ручку мыльни. Распахнул. Из мыльни пыхнуло жаром, вырвались клубы пара.

— Прошу в баньку, царевна…Но допрежь скинь свой сарафан… Охота глянуть на телеса твои изобильные…Я тебе помогу.

Отрепьев говорил заплетающим голосом.

Ксения, закрыв глаза, гневно закричала:

— Не смей! Не смей ко мне прикасаться, Расстрига! Мерзавец!

Царевна отчаянно сопротивлялась.

— Мишка! Залей ее глотку вином.

Четверо холопов схватили Ксению за руки и за ноги, а Молчанов с гоготом влил в рот царевны добрый ковш вина. Ксения рухнула на пол без чувств. С нее сбросили сарафан и уложили на мовную постель из лебяжьего пуха.

Отрепьев сел рядом. Жадными похотливыми глазами взирал на прекрасное тело царевны и бормотал:

— И чего ерепенилась, дуреха?.. Теперь ты моя, моя!

Осовелыми глазами глянул на Молчанова и холопов.

— Прочь с глаз моих!

Затем Самозванец принялся оглаживать царевну потными руками, норовя возбудить свою плоть, но он ничего не добился. И он заплакал. Зачем ему мертвое тело? Зачем эта чарующая красота, когда Ксения бесчувственна и совершенно не отвечает на его ласки? Не надо было самому напиваться и Ксению не следовало упаивать вином. Молчанов перестарался, дурак!

Самозванец поднялся с ложа, накинул на царевну простыню и крикнул холопов:

— Отнесите царевну в свои покои!

Сам же Отрепьев вновь решил встретиться с Ксенией в бане, на свежую голову. Никуда-то она не денется.

И двух дней не миновало, как во дворец примчал посыльный Юрия Мнишека. Лжедмитрий прочел письмо и разорвал его на мелкие кусочки. Старый плут! От него ничего нельзя утаить. Но кто уведомил его о Ксении? Теперь люди Мнишека будут жить во дворце и следить за каждым его шагом… Что же с царевной? Как жаль, что не удалось полакомиться ее роскошным телом! Не судьба. Теперь ее удел — монастырь. Ха! Она пойдет все в тот же Чудов монастырь, где он взлелеял мечту стать царем. И он стал! А вот тебе, Ксения, быть вечной келейницей.

Глава 21 КАТЫРЕВ-РОСТОВСКИЙ

Василий Пожарский и Федор Михалков распрощались со шляхтичами перед Дорогомиловской ямской слободой Москвы. Их предводителем был Юзеф Сташевский, тот самый Юзеф, который был одним из начальников караула Сандомирского замка, и которому было поручено довести московитов без малейших помех до русской столицы. Конечно же, ни пан Мнишек, ни его военные слуги, нанявшиеся к воеводе, ничего не ведали ни о какой-либо погоне со стороны Маржарета, ни о гибели немецких наемников. Шляхтичи даже не знали о цели приезда к Мнишеку двух москалей, но это никак не облегчало судьбу московских стольников.

Оставшись одни, Василий и Федор повели далеко не веселый для них разговор:

— В Москву нам и шагу ступить нельзя. Маржарет будет разоблачен, и тогда Самозванец лишит его головы. Такие вещи цари не прощают, — произнес Федор.

— И не только Маржарет. Если ниточка потянется, может пострадать и дьяк Власьев. Мнишек хоть и уверил, что Юзеф будет молчать о нашем приезде в Сандомир, но я не слишком-то доверяю этому пану.

— И я, Федор… И все же я должен войти в Москву. Не для того я ездил к Мнишеку, чтобы остаться в неведении о Ксении. Должен, Федор!

— С риском для головы?

— Пусть с риском, но мысль о Ксении не покидает меня ни на минуту. А вот твоей головой я рисковать не хочу. Ты укройся где-нибудь, пережди, а уж я буду доводить дело до конца.

— Опять ты горячишься. Давай чуток покумекаем.

— Покумекать можно, но в Москву я все равно пойду… Да вот хоть с убогими.

По дороге тянулась нищая братия с тощими холщовыми сумами.

— А что? — оживился Федор. — Облачимся в нищенскую сряду, и сам черт нас не узнает. Здравая мысль тебя осенила, Василий!

К хоромам Катырева-Ростовского подошли под мерный церковный благовест. У дубовых ворот сняли шапки, трижды осенили себя крестным знамением. Василий постучал в калитку посохом. Чуть погодя открылось маленькое оконце, из коего высунулась патлатая голова.

— Да сколь можно? Прут и прут!

Голос сиплый, недовольный, бородища веником.

— Доложи князю, борода, что к нему пришли бывшие сослуживцы по Кромам, — строго произнес Василий.

— Каки еще сослуживцы? — захихикал привратник. — Голь перекатная!

Василий ухватил мужика за бороду.

— Доложи, сказываю!

— Сей миг, милочки, — прохрипел привратник, но только его Василий отпустил, как тот захлопнул оконце и заорал заполошным голосом:

— Караул! Разбойные люди!

На дворе свирепо залаяли цепные собаки, к воротам побежали холопы из княжьего подклета.

— Ну, зачем ты его за бороду схватил? — посетовал Михалков. — Надо ноги уносить.

На счастье «нищебродов» к воротам подъехал ражий всадник на игреневом коне в окружении десятка послужильцев.

— Что за шум?

К ражему вершнику ступил Василий, снял дырявый войлочный колпак, отвесил поясной поклон.

— Здрав буде, князь Михаил Петрович… Не признал? Василий Пожарский.

— Пожарский? — удивился Катырев. — Ну и дела… А это кто с тобой? Бог ты мой. Федор Михалков.

Услышав голос боярина, привратник широко распахнул ворота.

— Прошу в терем, господа стольники.

— Благодарствуем, князь.

Прежде чем сесть за стол, Василий вытянул из нищенской сумы свою дворянскую сряду, переоблачился; то же самое сделал и Федор. Ничего не скрывая, друзья кратко поведали о своих необычных странствиях.

Катырев чутко слушал и головой покачивал.

— А я уж вас не чаял в живых увидеть. На Москве прошел слух, что вы где-то утонули под Смоленском. Однако, друзья. И чего только не выпало на вашу долю.

А на языке Василия вертелся вопрос и он, не удержавшись, спросил:

— Прости, Михаил Петрович. Что с царевной?

Катырев ответил не сразу, и эта заминка напугала Василия: неужели с Ксенией что-то недоброе случилось.

— Не тяни, воевода.

Федор глянул на друга с неодобрением: понукать Катырева не следовала, ибо тот обладал суровым нравом и страсть не любил, когда его подстегивают. Особенно это было заметно на ратных советах под Кромами. Здесь, правда, другие обстоятельства, и все же…

— У тебя вижу, стольник, одно на уме, — нахмурив изогнутые пшеничные брови, молвил Катырев, и, не договорив, осушил серебряную чарку. Похрустел соленым груздочком, утер влажные, крупные губы рушником и, наконец, продолжил свою неспешную речь, свойственную сильным, волевым натурам.

— Расстрига повелел удалить царевну в Чудов монастырь.

— С какой стати? — тотчас вырвалось у Василия, и он весь напрягся, чувствуя, как толчками забилось сердце. Всего скорее Самозванец надругался над Ксенией, а затем спровадил ее в обитель. Ублюдок!

Катырев, наблюдая за лицом стольника, успокоил:

— На Москве разные идут толки. Царевна-де не захотела отдаться Расстриге. О том Федька Молчанов проболтался, но сему чернокнижнику у меня нет веры. Язык, что помело. А вот то, что Лжедмитрий получил от Мнишека гневное письмо, здесь у меня нет никаких сомнений. И доставил его некий пан Юзеф Сташевский, о коем вы мне уже рассказывали. Думается, оно и стало причиной удаления царевны в монастырь. Удовольствован ответом, Василий Михайлыч?

— Не совсем, воевода… Ксения уже приняла обряд пострижения?

— Пока нет… И дай Бог, чтобы не принимала.

Свои последние слова Катырев произнес в какой-то неопределенной задумчивости, но Василий принял их в прямом смысле.

— Разумеется, Михаил Петрович. Хочется ли ей в келью, в кою ее насильно отправили? А что, если вызволить ее из монастыря?

— И на Серебрянку? — усмехнулся Катырев.

— Почему на Серебрянку? Русь велика, можно и подальше увезти, где ее и леший не достанет. Главное, из обители вывезти.

— Вздор говоришь, стольник, — строго молвил Катырев.

— Да почему?

— Да потому, Василий Михайлович, что ты живешь одной навязчивой мыслью, от коей для Руси никакого проку.

— Не понимаю, Михаил Петрович.

— Глубже надо размышлять, стольник. Допрежь всего о державе стоит подумать. О державе!.. Тебе по нраву новый царь?

— Да я готов этого Расстригу на куски порубить!

— Никогда того не бывало, чтобы беглый монах царем становился. Гнать в шею! — поддержал друга Михалков.

Катырев одобрительно посмотрел на обоих, провел тяжелой костистой ладонью по курчавой бороде в серебряных паутинках, а затем перевел взгляд на Михалкова.

— Гнать в шею. Добрая мысль, но дело сие непростое, требует времени. А время пока играет на Самозванца. За ним ныне и стрельцы и служилый люд, а самое главное — люд посадский. До сей поры верит он в посулы добренького царя. Зело доверчив русский народ, и в том его несчастье.

— А бояре? Сколь бояр переметнулось к Расстриге! — со злостью произнес Василий.

Пожарский и Михалков полагали, что Катырев начнет костерить московскую знать, перешедшую на сторону Лжецаря, но того не случилось.

— С боярами не все просто, стольники… Не все просто.

Михаил Петрович, облаченный в белую домотканую рубаху, расписанную по вороту и рукавам серебряным шитьем, медленно поднялся из кресла, подошел к высокому косящетому окну, глянул на двор, по коему сновали челядины, и надолго замолчал, углубившись в какую-то думу.

Василий пожал плечами, а Федор с неподдельным интересом ждал растолкования слов именитого воеводы, и вот они последовали.

— Угоден ли был Годунов боярам Романовым, Шуйским, Мстиславским и другим высоким родам?

— Вовсе нет. Не зря их Борис Федорович в опале держал, — отозвался Василий.

— А почему в опале? — свинцовые глаза Катырева вновь перекинулись на Михалкова.

— А чтоб на трон не замахивались. Борис-то Федорович не Рюрикович и не Гедиминович, вот бояре и не прощали ему своего худородства.

— В том-то и соль. Неугоден был боярам Борис Федорович еще и потому, что зело дворянство возвысил. То-то бояре в исступление пришли. Для них Лжедмитрий — находка, путь к заветной цели.

— Находка?

— Не дивись, Василий Михайлович. Аль твой брат тебе ничего не сказывал?

— Да я его, почитай, и не вижу, Михаил Петрович.

— Худо. Твоя голова совсем не тем занята, а Дмитрий Михайлович тебе бы втолковал, что корысть бояр с пришествием Расстриги еще больше умножилась. Лжецарь — всего лишь игрушка в тайных замыслах знати. Недолго будет его царствование.

— Откуда такая уверенность, Михаил Петрович? — повеселевшим голосом, спросил Василий.

Катырев вновь уселся за стол, обвел обоих стольников цепкими глазами и молвил:

— Другим бы не поведал, а вам скажу, как заклятым врагам Расстриги…На Самозванца готовится боярами заговор. В челе его вновь Василий Шуйский. На сей раз, как мне думается, Расстриге не устоять.

— Отменно! — возликовал Василий.

— Рано радуешься, стольник, — покачал крутолобой головой Катырев. — В случае успеха, держава получит слабого боярского царя, при коем Русь ждут новые беды. Дворянство не поддержит Шубника, смута еще больше усугубится. Не нужен царству Московскому такой государь.

— Тогда что же получается? Расстригу терпеть? — обескуражено произнес Василий.

— Почему ж терпеть? Пусть Василий Шуйский готовит заговор, но для того, чтобы не ставить на трон любого боярского царя, надлежит подобрать на трон человека, коего поддержит дворянство, и кое было надежной опорой Борису Годунову.

— И как такого сыскать? — спросил Федор.

Катырев отозвался не вдруг, ведая о том, что его предложение ошеломит сослуживцев, и все же сказать придется, ибо стольники могут зело пригодиться для исполнения задумки некоторых столичных дворян.

— Природных наследников Ивана Грозного и сыновей его не осталось. По мужской линии искоренен и наследник царя Бориса. Но остается… остается его дочь, царевна Ксения.

— Ксения?! — ахнул Василий.

— Но она же удалена в монастырь, — изумленно поглядывая на воеводу, молвил Федор.

— Я ведал, что вы придете в удивление, но оно улетучится, когда вы привыкните к сей мысли. Царевна еще не келейница, а всего лишь послушница. Ее спровадили в монастырь насильно, а Ксения, как мне известно, не терпит насилия, посему она и не торопится надеть на себя куколь.

— А если Гришка Отрепьев заставит немешкотно сотворить пострижение?

— Следует и такое предвидеть, но Ксения, и будучи келейницей поневоле, может вернуться к мирской жизни. Такое не раз уже случалось на Руси.

— И не только на Руси, — блеснул своими знаниями взбудораженный Василий. — Вспомните дочь великого Ярослава Мудрого, княжну Анну Ярославну, коя сочеталась браком с королем Франции Генрихом, а когда тот скончался, то королева удалилась в Санлизский монастырь, но через два года сняла монашескую рясу и вступила в новое супружество с графом де-Крепи. Сын ее, Филипп, стал королем Франции, но на всех важнейших бумагах Анна Ярославна подписывала вместе с ним свое имя. А княгиня Мария, дочь удельного ростовского князя Василько? Не она ли покинула свой монастырь и подняла Ростово-Суздальскую Русь на борьбу с татарами, а? А великая княгиня Ольга и правительница Елена Глинская?

— Однако, Василий. Не зря тебя мать науками пичкала, — хмыкнул Михаил Петрович.

— Все это чудесно, но согласится ли на царство сама Ксения, и какие силы будут на ее стороне?

— Пока все призрачно, нужно обстоятельно поговорить с царевной, но вся закавыка в том, кто бы мог это сделать. Ни я, ни другие верные царевне люди в женскую половину Чудова монастыря войти не смогут. Ксению может посетить только женщина.

— Моя матушка! — без раздумий воскликнул Василий.

— Я уже думал о том и помышлял съездить к дьяку Власьеву, но отложил поездку, дабы не вызвать подозрения. Афанасий Иванович ныне зовется «великим секретарем и надворным подскарбием» царя Дмитрия Ивановича.

— Подскарбием? — переспросил Федор.

— Глава казначейства. Ныне он, как и при Борисе Годунове, чуть ли не второе лицо государства. За ним же остался и Посольский приказ. Но смогу вас заверить, стольники, что Афанасьев служит не Самозванцу, а державе. Это умнейший человек.

— Он непременно будет на стороне Ксении! — горячо произнес Василий.

— Сие не подлежит сомнению. Кстати, Михаил Иванович, твой отец также является сторонником выдвижения царевны Ксении на царство. Пойдет за ней и московское дворянство, кое не хотело бы видеть на троне двуличного Шуйского.

— Значит дело за Ксенией? Я завтра же отправлюсь к матушке в Мугреево.

— Добро, Василий Михайлович. Надеюсь, что ты сумеешь уговорить мать приехать в Москву. Уж очень бы мне хотелось с ней встретиться. Поедешь с моими псарями и выжлятниками. Будто бы на охоту. Дороги ныне не безопасны… А ты, Федор Иванович, пока побудь у меня. На Москве никто не должен ведать, что стольники, отправившиеся к Мнишеку, живы и здоровы.

Глава 22 В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ

Ксения стояла перед ракой святителя Алексия, основавшего Чудов монастырь в 1365 году. Именно в этом год, 6 сентября, митрополит Алексий заложил здесь каменную церковь во имя Чуда Архангела Михаила. С возведением церкви был установлен и сам монастырь.

Ксения отменно ведала, что в кремлевскую обитель, учрежденную известным святителем, с самого начала собирали знающих и испытанных старцев, избранных из монастырей, славившихся подвижнической жизнью, в том числе и из Сергиева монастыря еще при жизни преподобного его основателя.

Ксения прикладывалась к гробнице и вспоминала, как пять лет назад мощи святителя были торжественно переложены в новую серебряную раку, коя была сооружена по желанию царя Федора Иоанныча и была доделана в 1598 году после кончины государя. Рака, скованная из серебра, была украшена златом, многоцветным бисером и драгоценными каменьями; вверху ее был изображен образ святителя, «и так великолепно была устроена, что не можно было достойно и описать ее». Она была изготовлена уже при царе Борисе Годунове, когда и свершилось переложение святых мощей.

Тогда Ксении было двенадцать лет, и она до мельчайших подробностей помнит торжественное шествие, возглавляемое патриархом Иовом и ее отцом. В тот день, когда она стояла у раки со всей своей семьей, все мысли ее были светлые, ничем не омраченные. Ныне же на ее глазах застыли горевые безутешные слезы. Люди Самозванца чуть ли не силой привели ее в обитель и, поставив перед игуменьей, изрекли:

— Повелением великого государя Дмитрия Ивановича сей царевне надлежит быть в Чудовом монастыре. Принимай новую келейницу, игуменья Феоктиста.

Сказали — и удалились, а Феоктиста глянула на царевну своими чуткими, внимательными глазами и тихо вздохнула.

— Никак не по своей воле доставили тебя в обитель, Ксения Борисовна?

— Не по своей, матушка игуменья. Не лежит моя душа к постригу.

Вновь вздохнула Феоктиста.

— Не судима воля царская… Но ты успокойся, голубушка. С постригом спешить не будем, пока в послушницах походишь, а там как Бог повелит душе твоей. Пойдем, келью твою покажу. Добрая келья, с чудотворными иконами и поклонным крестом.

Разумеется, игуменья не владела всем монастырем, а лишь его небольшой, «женской» частью, где проживали монахини из знатных семей. Ксении была отведена одна из лучших келий на третьем ярусе. Была она тепла, просторна и хорошо освещена тремя оконцами, выходящими на Вознесенский монастырь. Здесь же, в верхнем ярусе (с северной стороны) находились архиерейские покои, Крестовая палата, столовая и библиотека. На втором ярусе помещались: Судейская палата, палата Подьяческая, палата Архивная и две палаты больничные; в нижнем ярусе находились палаты: столярная, каретная, кузнечная и кладовые.

Ксения не раз бывала в Чудовом монастыре, обнесенном каменной оградой, и всегда любовалась храмами Михаила Чуда, Благовещения, Иоанна Лествичника…Последний храм был возведен по приказу Ивана Грозного. 29 февраля 1556 года у него родилась дочь, царевна Евдокия. Государь по своему обычаю крестил ее в Чудовом монастыре и тотчас повелел построить над задними вратами монастыря обетную церковь во имя Иоанна Лествичника с пределом Евдокии мученицы. Именно этот храм посещала Ксения чаще других, ибо уже с четырнадцати лет ознакомилась с сочинением преподобного «Лествица райская», кой написал знаменитое наставление к иноческой жизни. Конечно же, иночество никогда не привлекало царевну, но привлекало само содержание книги. Преподобный писал, что иноческая жизнь есть путь непрерывного и трудного восхождения по лестнице духовного самосовершенствования. Это восхождение представляет собой движение борьбы с собственными страстями и пороками. «Лествица» составляла тридцать бесед о тридцати различных ступенях духовного восхождения к безупречности. Многие из бесед Ксения запомнила наизусть, чем порадовала свою верховую боярыню Марию Федоровну… Ныне ее нет, не с кем поделиться своими мыслями и чувствами. Теперь она — монастырская затворница, и никакая ладная келья не будет радовать ее сердце. Ксению ожидают кручина и грусть — по высоким теремам, где она хоть как-то веселилась с сенными девушками и боярышнями, тоска по покойным родителям и по ее желанному Василию Пожарскому. С тех пор, когда она обнаружила записку Василия в букете роз, миновало три недели. Где он, что с ним? Ну, хоть бы какая-то весточка! Все смутно, туманно. Как возликовало ее сердце, когда прочла его письмо, и как надеялась, что Василий вновь чем-то порадует ее. Не порадовал, и от того тоска ее все усиливалась, особенно сейчас, когда она очутилась в обители, где ей суждено прожить оставшуюся жизнь.

Чуточку полегче стало на сердце после прихода в келью игуменьи. Феоктиста ласково молвила:

— Ведаю, что ты, царевна-голубушка, златошвейка отменная. Не возьмешься ли за дело оное? У тебя келья светлая, пригожая.

— Да я с радостью, матушка игуменья.

— Вот и славно, голубушка.

Мария Федоровна Пожарская подходила к Чудову монастырю с разноречивыми мыслями. Беседа с сыном в Мугрееве была и сердечной и… печальной. Княгиня очень огорчилась, когда изведала, что Ксению насильно удалили в обитель, но еще больше она обеспокоилась, когда Василий передал ей разговор с Катыревым-Ростовским. Дворянство наметило царевну в государыни царства Московского!

Тревога пала на сердце Марии Федоровны. На Москве зреет заговор, в челе его знатный Рюрикович Василий Иванович Шуйский, нацелившийся на царский трон. Вполне вероятно, что боярам удастся скинуть самозваного царя с престола, и тогда его захватит Шуйский. Однако служилое дворянство не хочет видеть на троне боярского царя, склоняясь к царевне Ксении, дочери Годунова, кой целиком полагался на дворян, дав ему немало привилегий… Ксения Борисовна! Она умна, зело образована, но этого недостаточно, дабы повелевать державой, ибо царевна не властолюбива. Катырев (была с ним продолжительная беседа) невозмутимо молвил:

— Коль умна, и повелевать научится. В помощь ей назначим разумных мужей, кои возглавят государевы приказы. А в ближних думных людях станет Афанасий Власьев ходить, что у Бориса Годунова отменно служил.

— Но бояре трон без крови не уступят.

— И о том подумали. Дабы бояре мятеж не поднимали, соберем Земский собор, основу коего, по обыкновению, составляют выборные люди из городов, в массе своей дворяне и земские старосты. Они ж боярского царя не захотят. Так что, Мария Федоровна, у царевны Ксении Борисовны есть все условия занять отеческий престол.

— Но согласится ли на престол сама Ксения? Мнится мне, уговорить ее едва ли удастся.

— А вот тут, княгиня Берсенева-Пожарская, все будет от тебя зависеть. Лучшей уговорницы нам не сыскать… Ты сразу-то в монастырь не ходи, допрежь всего, поразмысли, как с царевной здраво беседу провести. Ну, да не мне тебя учить, мудрую жену.

«Не мне тебя учить, — вспоминала слова Катырева княгиня, идя по Спасской улочке Кремля к обители. — А надо бы поучить, чтобы в крамольные дела не ввязывалась. Не жилось спокойно, так ныне в самую гиль впуталась, став врагом не только Лжедмитрия, но и всей столичной знати. Пресвятая Богородица, да надлежит ли то делать, когда сын держится на волоске?»

От такой мысли Мария Федоровна даже остановилась между Чудовом и Вознесенским монастырями. Если Самозванец проведает, что Василий не утонул, а где-то скрывается, то непременно учинит сыск, а когда найдет — не пощадит. Сын под угрозой казни, недалече ушла и мать, вступив в заговор с Катыревым. А коль так, то и вся семья Пожарских быстро окажется в опале. Не повторит ли она путь своего деда Ивана Никитича Берсеня? Чур, чур меня!

Мария беспокойно глянула на златоглавые купола храмов и будто божественный глас услышала: «Да покинет тебя смятение, Мария. Твой путь во имя спасения святой Руси. Да будет он благословен самим Господом».

Исчезли страхи, и на душе установилось успокоение, вернулась твердость для исполнения благой цели.

Мария Федоровна земно поклонилась обители и уверенно пошла к вратам.

Ксения несказанно утешилась появлению своей бывшей верховой боярыни. Она прямо-таки кинулась на грудь Марии Федоровны, не сдерживая счастливых слез.

— Как я рада тебя видеть, боярыня, как рада!

— И у меня по тебе вся душа изболелась, государыня царевна. Привыкла к тебе, как к родной дочери.

Когда радость от встречи слегка унялась, Ксения, потупив очи и явно смущаясь, справилась:

— Что с Василием, матушка боярыня?

— С Василием? — переспросила Мария Федоровна, и вспомнила, как всей душой рвался сын на Москву, дабы быть поближе к царевне. Едва его угомонила.

— С ним все хорошо, государыня царевна, но на Москве ему показываться нельзя.

— Почему, боярыня?

Пришлось Марии Федоровне все рассказать, после чего Ксения с затаенной грустью молвила:

— Значит, он опять на Серебрянке?.. Пресвятая Богородица, как бы мне хотелось там очутиться!

— На все воля Господня. Может, и такое приключится, если обитель покинешь.

— Сие уже невозможно, боярыня. Быть мне до смертного дня черницей-келейницей.

— Не скажи, государыня царевна. Человек предполагает, а Бог располагает.

Мария Федоровна исподволь начинала подходить к самому важному вопросу.

— Вот была бы ты царицей, то бы непременно посетила Серебрянку. Допустим, по пути в Троицкую обитель.

— Ну конечно бы посетила, боярыня. Но сие только в грезах привидится.

— Отчего в грезах? Вот Расстригу с трона выпроводим, и возвращайся во дворец. И не просто царевной, а русской государыней.

— Шутишь, боярыня.

Мария Федоровна близко ступила к царевне и посмотрела на нее проникновенным взглядом, тем самым взглядом, кой всегда означал для Ксении, что боярыня хочет молвить что-то важное и серьезное.

— Чутко выслушай меня, государыня царевна, но не торопись со своими заключениями. Разговор наш будет обстоятельный. Давай-ка присядем…

Глава 23 ТАЙНЫЙ СОВЕТ

Катырев-Ростовский остался доволен беседой княгини Пожарской с Ксенией Годуновой. Царевна, хоть и с большим трудом, дала согласие. Теперь следует собрать нужных людей, дабы договориться, в какой мере принимать участие в заговоре Василия Шуйского и как помешать ему, захватить царский трон.

Для тайного совета нашелся и повод: именины Михаила Петровича. Собрались люди «ростовского корня», чье родство пересекалось в том или ином колене и чьи имена в той или иной мере прославили державу: Петр Иванович Буйносов-Ростовский, Григорий Михайлович Темкин-Ростовский, Иван Андреевич Брюхатый-Ростовский, Сергей Дмитриевич Хохолков (из рода Брюхатых), Терентий Васильевич Касаткин-Ростовский. Все — потомки Рюриковича, но из угасших родов, отодвинутых столичной знатью на задворки. Все — ярые противники Лжедмитрия и Василия Шуйского. Всех охотно поддерживали московские и городовые дворяне, ибо каждый побывал в воеводах и имел ратные успехи. Не доставало на совете Афанасия Власьева, но Катырев счел нужным не рисковать «канцлером»: Лжедмитрий и так косо смотрит на «ростовское гнездо». Самым последним на «именины» прибыл бывший именитый смоленский воевода Иван Никитич Михалков, один из добрых друзей Михаила Катырева.

После заздравной именной чарки Катырев начал совет. Был на нем и Федор Михалков, кой временно скрывался в хоромах князя. Еще неделю назад о сыне изведал Иван Никитич, извещенный Михаилом Петровичем.

— И чего он у тебя в доме ошивается? — осерчал Иван Никитич. — Федька и вовсе свой родной очаг забыл. То его Власьев к ляхам отрядил, то по иным делам где-то запропастился, а ныне у тебя прячется. И что за сын непутевый? Связался с этим Васькой Пожарским — и теперь никакого покоя родителям.

Но пенял на сына недолго, когда обстоятельно потолковал с Катыревым.

— Ты не шибко брани Федора. Он с Василием Пожарским великое дело для Руси сотворил. Дьяк Власьев их на зело велемудрое дело надоумил. Ни татары, ни турки на Московию не полезли.

— Да ведаю, ведаю. Заходил ко мне Афанасий Иваныч. Но сын, прежде всего, должен родителя уведомить, а ведь он, неслух, словом не обмолвился.

Однако в душе Иван Никитич остался доволен своим Федькой: не худо, когда сын из немалых испытаний с честью вышел, не посрамил род Михалковых.

— Пусть пока у меня поживет. Я его своим дальним сродником слугам представил. Сам ведаешь: из дому ему и шагу ступить нельзя, так что потерпи, Иван Никитич…

Во время совета Федор не проронил ни слова, а когда в покоях остались отец и Михаил Петрович, он высказал:

— Жак Маржарет ведает внешней дворцовой стражей, кою составляет целая рота немецких наемников с мушкетами и саблями. Взять их будет нелегко. Маржарет подобрал отменных воинов.

— Ты прав, Федор, но что ты предлагаешь?

— Надо сделать так, чтобы в час нападения на царский дворец немецкая рота отсутствовала.

— Суждение прекрасное, Федор, но не выполнимое, — сказал Катырев.

— Этот француз, изрекают, получает от Расстриги большие деньги, вдвое больше, чем от Бориса Годунова. Никчемная затея, — отмахнулся Иван Никитич.

— И все-таки, батя, надо попытаться.

— Уж не ты ль к нему собрался? — усмехнулся отец.

— Я, батя. Мы с Василием не худо с Маржаретом сдружились, а он не раз сказывал, что ради друзей, готов пойти на любой риск. Так — де принято у гасконцев. А если ему еще посулить и тугой кошелек, то он сделает свое дело наверняка.

Катырев и Михалков какое-то время обдумывали слова Федора, а затем Михаил Петрович, пощипав, широкие табачные усы, с улыбкой произнес:

— А что, Иван Никитич, может, поможем Василию Шуйскому свалить Расстригу? Глядишь, и нам лишний козырь. Да еще какой!

— Козырь немалый, но ты ж сам говорил: Федьке ни шагу из дому. Да и как ему повидать Маржарета? Не к дворцу же идти.

— Я придумал, батя. Маржарет живет в Немецкой слободе. Я знаком с его слугой Эмилем. Он подскажет, когда в доме появляется его хозяин. А в Кукуй меня довезет в колымаге Михаил Петрович.

— А ведь, кажись, дело придумал твой Федька, Иван Никитич. Я в Кукуй давно собирался к одному купцу.

— Но чтоб из колымаги не высовывался! — погрозил кулаком сыну Михалков.

Глава 24 ОКАЯННЫЕ ЛАТИНЯНЕ

Жалованье дворянам и подготовка к войне с татарами опустошили казну, но Отрепьев решил довести свою задумку до конца.

Громадные деньги имелись у монастырей, и Лжедмитрий взял у них около сорока тысяч рублей, но и этих денег оказалось недостаточно. Вторая попытка пополнить казну за счет монастырей не увенчалась успехом: отцы церкви воспротивились посягательству на их богатства. Достаточно и того, что они прощали Самозванцу его связи с католиками и протестантами.

Помолвка Отрепьева с Мариной Мнишек подлила масла в огонь. Марину честили как еретичку и требовали, чтобы польская «девка» приняла крещение по православному обряду. Но патриарх Игнатий, «лизоблюд расстриги», не поддержал пастырей. Льстивый грек, во всем угождая Самозванцу, ограничился миропомазанием.

Недовольство Самозванцем нарастало. Особенно оно умножилось, когда тот задумал по указке римского папы и Сигизмунда поход через степь на юг в Крым и далекую Турцию.

Церковь, видя растущее влияние иезуитов при Лжедмитрии, стала опасаться за свое положение и поддержала Шуйских.

Самозванец никакой опоры в Русском государстве не нашел. Вся его надежда была лишь на шляхту и иезуитов, но и с ними начались у Лжедмитрия трения. Шляхта требовала от него выполнения данных посулов, а Римский папа напоминал об обещании обратить в католичество русский народ.

Чтобы владычествовать на Руси, Самозванец просил панов умножить польскую ратную силу. Скоро был найден благовидный предлог для ввода польского войска в Москву — предстоящая свадьба Лжедмитрия с Мариной Мнишек. Но пан Мнишек все оттягивал отъезд дочери, стараясь высосать из русской казны как можно больше денег. Самозванец передал Мнишеку триста тысяч злотых и пятьдесят — его сыну, вскоре Мнишеку было послано еще двадцать тысяч рублей. Тесть начал брать в долг товары у московских купцов, занимать у них деньги, требуя от зятя все им оплачивать.

2 мая 1606 года «свадебный поезд» из двух тысяч панов и шляхты прибыл в Москву. Москвитян поразил вид свадебного поезда: паны ехали на свадьбу воинским обычаем, «урядясь в сбруях и с копьи, в панцирях и полном вооружении».

Для Марины Мнишек и ее слуг отвели целый монастырь. Панов, шляхтичей и их слуг разместили в домах москвитян, где «гости» чувствовали себя полными хозяевами.

Свадьба, вопреки воле Боярской думы и отцов церкви, была назначена на 8 мая, что являлось прямым и оскорбительным вызовом религиозному чувству православных людей, так как накануне празднования дня святого Николая Чудотворца, высоко чтимого в народе, свадьбу устраивать не полагалось ни в коем случае.

Венчание происходило в Кремле, в Успенском соборе. Поляки стояли в храме с оружием и в шапках с перьями, что оскверняло православную церковь.

Сама же свадьба состоялась во дворце. Самозванца и Марину поутру привели в Столовую избу, где их обручил придворный протопоп Федор. Затем обрученных проводили в Успенский собор. Патриарх торжественно короновал Марину, предварительно свершив обряд миропомазания.

К великому изумлению православных, царица не взяла причастия. Многие присутствующие не могли скрыть замешательства и негодования. Среди приглашенных гостей прошел ропот, ибо коронация Марины в Успенском соборе явилась неслыханным нарушением всех норм и приличий. Православным царицам даже многолетие петь стали лишь при Борисе Годунове. Но и такое безобидное новшество православные воспринимали как бесстыдство. Отказ Марины принять причастие возмутил москвитян…

А пьяные шляхтичи скакали на лошадях по улицам, стреляли, давили народ, грабили прохожих, по ночам вламывались в дома мирных жителей, насиловали женщин.

Паны чувствовали себя господами положения. В пьяном разгуле они бряцали саблями и кричали: «Что ваш царь?! Мы дали царя Москве!».

Народное возмущение готово было разразиться каждую минуту.

Летописец воскликнет: «Крик, вопль, говор неподобный. О, как огонь не сойдет с небеси и не попалит сих окаянных!»

Глава 25 ГИБЕЛЬ ГРИШКИ ОТРЕПЬЕВА

Ситуация в Москве становилась угрожающей. Даже иезуиты, находившиеся в столице, говорили, что назревает народное восстание, но оно будет направлено не против царя, а против иноземного наемного воинства. Самозванцу доложили, что народ едва не разгромил двор пана Вишневецкого. Ночью у двора собралось более четырех тысяч московитов.

— Я накажу Адама Вишневецкого. Зачем его гайдук избил посадского человека?

Однако наказание ясновельможного пана не последовало, но Лжедмитрий хотя и не сомневался в преданности народа, в тот же день усилил охрану Кремля: удвоил караулы и поднял по тревоге несколько тысяч стрельцов. Всю ночь польские роты разъезжали по Кремлю и время от времени палили в воздух из пистолей и мушкетов, надеясь этим устрашить москалей.

Заговорщики: трое братьев Шуйских, братья Голицыны, Борис Татев, Михаил Татищев, окольничий Крюк-Колычев, дети боярские Валуев и Воейков, купцы Мыльниковы и другие торговые люди вели хитрую игру, отвлекая Лжецаря от грозящей ему опасности, и добились своего. Петр Басманов и его сыскное ведомство сосредоточили все усилия на охрану поляков, расселившихся в домах москвитян.

Василий Шуйский несколько раз откладывал время переворота, поскольку не был уверен, как поведет себя чернь, коя, в большинстве своем, все еще верила «Дмитрию». И тогда на очередном совете заговорщиков он приказал кинуть в день восстания вероломный клич: «Поляки бьют государя!». Народ бросится громить ляхов, а заговорщики проникнут во дворец и убьют Самозванца.

Черная глухая ночь. Хоромы Василия Шуйского. В брусяных покоях князья, бояре, воеводы, головы и сотники новгородского войска (Шуйским удалось втянуть в заговор новгородцев). Здесь же купцы под началом Савватея Мыльникова и духовные лица.

Подле Шуйского — царица-инокиня Марфа, тайно прибывшая из Вознесенского монастыря.

Василий Иванович горячо молвил:

— Час настал! Вся Москва готова подняться на иноверцев. Самозванец не должен более сидеть на троне. Подлый Расстрига поругал святую веру, осквернил храмы Божии и венчался с поганой полькой. Гришка Отрепьев разорил державную казну и отдал Псков и Новгород своей латинянке. Ежели и дале Расстригу терпеть, то Русь будет под пятой короля Жигмонда. Хотите ли оного?

— Не хотим, князь. Буде терпеть ляхов! Лавки пограбили, каменья и злато с икон обдирают, жен силят. Не хотим ляхов! — зашумели московские купцы.

Ратные же люди помалкивали. Верить ли князю Шуйскому? Новый-то царь милостив. Это не государь, а ляхи да немчины лиходейничают. Так царь-де повелел их после свадьбы в Речь Посполитую спровадить. Уйдут иноверцы, и вновь на Москве покойно станет. Шуйскому же не впервой народ мутить. Сам, чу, на престол замахнулся.

Шуйский пощипал жидкую сивую бороденку и вновь заговорил:

— Ведаю, ведаю, люди ратные, ваше молчанье. Сумленье гложет? Шуйский-де на кресте Дмитрия признал. Было оное. Но чего ради? Чтоб от злодея Бориски Годунова избавиться. Чаял, станет Самозванец защитником дедовских обычаев, а вышло наоборот. Он беглый расстрига! Да вот и матушка царица о том изречет. Так ли, государыня?

— Так, князь! — сверкнула очами Марфа. — Гришка Отрепьев ведовством и чернокнижием нарек себя сыном Ивана Васильевича. Нарек, и помрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей. Меня же и сродников устрашил смертью. Ныне всему миру поведаю: не мой он сын, не царевич Дмитрий, а вор, богоотступник и еретик! Гоните злодея с престола, гоните немедля, покуда Господь не покарал нас за страшные грехи. Нам не нужна латинская вера. Гоните сатану!

Черные глаза инокини полыхали огнем. Слова ее всколыхнули служилых. Уж тут-то безо лжи: не станет же мать на сына богохульствовать. Никак и в самом деле сидит на царстве Расстрига.

Ратные люди загалдели:

— Прогоним, матушка царица! Не быть Гришке на троне! Сказывай, что делать нам, князь Шуйский?

— Как только ударят в набат, пусть все бегут по улицам и кричат, что ляхи замышляют убить царя. Народ кинется на ляхов, мы же побежим во дворец и прикончим с Расстригой.

— Но у царских покоев большая немецкая стража.

— Будьте покойны, люди ратные. Наш человек отведет внешнюю стражу от царских покоев. А теперь, братья, помолимся. Да поможет нам Господь в святом деле!..

В ночь на семнадцатое мая в Москву вошли три тысячи ратников и заняли все двенадцать ворот Белого города.

На рассвете раздался набатный звон с колокольни храма Ильи Пророка, что у Гостиного двора Китай-города. Тотчас же ударили в сполох все «сорок сороков» московских. Толпы народа запрудили улицы и переулки. Отовсюду неслось:

— Литва помышляет убить царя Дмитрия Иваныча и завладеть Москвой. Бей Литву!

Москвитяне, вооружившись топорами, дубинами, рогатинами и прадедовскими мечами, бросились к домам польских панов.

— Круши злыдней!

Бурные, гормонные потоки людей хлынули на Красную площадь. Здесь же разъезжали на конях Василий Шуйский, Василий Голицын, Иван Куракин и Михайла Татищев с оружной челядью.

— Пора, православные! — истово молвил Василий Шуйский и тронулся к Фроловским воротам. В левой руке князя — большой золоченый крест, в правой — меч. Подъехав к Успенскому собору, Василий Иванович сошел с коня и приложился к образу Владимирской Богородицы. Когда обернулся к толпе, неказистое лицо его было суровым и воинственным.

— Буде царствовать Гришке Расстриге. Во имя Божия зову на злого еретика!

Гулкий тревожный набат разбудил Самозванца. Вскочив с ложа и накинув бархатный кафтан, побежал из царицыной опочивальни к своим покоям. Встречу — Петр Басманов.

— Что за звон, боярин?

— Сказывают пожар в Белом городе, государь.

Самозванец широко зевнул и пошел досыпать к Марине. Но вскоре раздались выкрики под окнами дворца:

— Дева Мария, что это? — испуганно приподнялась с перины царица.

Самозванец окликнул Басманова.

— Глянь, боярин.

Басманов вернулся с побелевшим лицом.

— Бунт, государь!.. Упреждал, сколь раз упреждал. Не внял моим советам, — рывком распахнул окно. — Слышь, государь?

— Смерть еретику! Смерть Вору!..

Лжедмитрий судорожно глотнул воздуху и кинулся к алебардщикам.

— Стража! Никого не впускать! Защитите своего государя, и вы получите по тысяче злотых. Заприте ворота!

Но алебардщиков было слишком мало. Озверелая толпа лезла вперед, бухала из самопалов и пистолей. Стражники попятились к государевым покоям, а народ бежал по переходам и лестницам.

Петр Басманов, схватив царский палаш, побежал навстречу.

— Стойте, православные! Побойтесь Бога! Не делайте зла государю. То — помазанник Божий!

Один из заговорщиков, пробившись через оробевшую стражу, подскочил к Басманову.

— Врешь, прихвостень! Выдавай Вора!

— Сам вор!

Басманов сверкнул палашом и разрубил заговорщику голову. Толпа ринулась к боярину. Алебардщики взбежали наверх, оставив мятежникам Басманова.

Тут подоспели Василий Голицын и Михайла Татищев. Басманов норовил усовестить бояр:

— Остановите толпу! Одумайтесь, и царь щедро наградит вас!

— Не от Расстриги награду получать! — воскликнул Михайла Татищев и пырнул Басманова длинным ногайским ножом. Басманов рухнул под ноги толпы, его поволокли вниз по лестнице и сбросили с Красного крыльца.

Самозванец, размахивая мечом, выступил вперед:

— Я вам не Борис Годунов! Прочь из дворца!

Дворянин Григорий Валуев выбил из рук Самозванца меч. Обезоруженный царь отступил в покои. Алебардщики закрыли вход, но по дверям застучали топоры.

Лжедмитрий перешел с телохранителями в опочивальню и в отчаянии закричал:

— Измена во дворце! Почему вас так мало? Где остальная стража? Вашими алебардами курицы не зарубить. Где пистоли и ружья?

Дверь зашаталась под ударами топоров. Самозванец, в поисках спасения, побежал к опочивальне царицы.

— Мятежники во дворце! Прячься, Марина!

Маленькая изящная царица с визгом вылетела из покоев. Самозванец же заперся в умывальне, но и здесь не нашел спасения: гневно орущая толпа приближалась к его последнему укрытию. Лжедмитрий ступил к открытому окну. Внизу, вдоль дворцовой стены, алели на солнце крашеные подмостки, срубленные для свадебных торжеств. Поодаль на Житном дворе и у Чертольских ворот расхаживали караульные стрельцы.

«Выхода нет, надо прыгать. Стрельцы не оставят меня в беде», — смело подумал Самозванец и прыгнул из окна. Норовил угодить на подмостки, дабы по ним спуститься во двор, но сорвался. До земли было не менее пятнадцати саженей. Лжедмитрий, сломав ногу и разбив грудь, бездыханно распластался на земле. Его поднял один из алебардщиков, ливонский дворянин Фирстенберг.

Подбежали стрельцы, признав государя, отлили водой и оттащили к разрушенным хоромам Бориса Годунова.

Самозванец, придя в себя, тихо и просящее молвил:

— Вы всегда мне были верными слугами. Заступитесь и в сей горький час. Я выдам вам жалованье за три года вперед и пожалую вас вотчинами изменников бояр. На том мое государево слово.

То была поистине царская награда.

— Защитим, государь. Побьем изменников!

Служилые понесли Самозванца во дворец, где вовсю буйствовала толпа. Шуйский еще накануне выпустил из темниц лихих людей, напоил вином. Теперь они рушили и разоряли государев дворец, искали Лжедмитрия и Марину.

Царица спряталась среди придворных польских фрейлин и московских боярышень. Здесь же был юный камердинер царицы Ян Омульский. Он встал с обнаженной саблей возле закрытых дверей и храбро произнес:

— Не бойтесь, государыня. Я не позволю черни войти в ваши покои.

В двери ломились бывшие колодники. Фрейлины и боярышни испуганно сгрудились вокруг Марины. Слышался рев, угрожающие выкрики:

— Тут еретичка! Круши!

Двери зашатались. Марину бил холодный озноб. Сейчас московские варвары ворвутся в опочивальню и убьют ее. О, Боже!

Марина юркнула под колокол-юбку своей грофмейстерины. Двери упали. Ян Омульский бесстрашно двинулся на колодников, но его тотчас уложили тяжелой дубиной.

— Где царь и его латинянка? Сказывайте, сучки! — грубо прогудел лохматый, с рваными ноздрями верзила.

— Мы не знаем, где царь. Как видите, его здесь нет. Царица же еще ночью уехала к своему отцу Юрию Мнишеку, — ответила гофмейстерина.

— Врешь, стерва, знаешь! — рявкнул все тот же детина. — А ну, робя, хватай женок!

— Хватай! — отозвалась толпа. — Ляхи наших жен и дочерей не щадили. Силь латинянок!

Молодые фрейлины «были донага ограблены; их поволокли, каждый в свою сторону, как добычу, словно волки овец». Не тронули лишь старую гофмейстерину.

Мало погодя на женскую половину явились бояре.

— Буде непотребничать, ярыжники! Буде! — загремел дородный Василий Голицын.

Толпу едва уняли. Вынырнувшую из-под юбки царицу увели в дальние покои.

— Православные, царь сыскался! Стрельцы от Житного двора несут! — заслышались выкрики.

Стрельцы доставили Самозванца к Красному крыльцу.

— Бей христопродавца! Бей Вора! — завопили колодники и люди Шуйского.

Стрельцы тесно обступили царя, ощетинились бердышами и пищалями.

— Осади! То не Вор, а истинный государь. Осади!

Но толпа упрямо лезла на стрельцов; те пальнули из пищалей, человек пять-шесть лихих рухнули замертво. Толпа — вспять.

Бояре замешкались, глянули на Василия Шуйского.

«Все дело спортят, неслухи!» — подумал князь и спустился с Красного крыльца.

— Кого под защиту взяли, служилые? Еретика Гришку Отрепьева!

Стрельцы уперлись — в три дубины не проймешь. Народ увещевают:

— Осади! Не кинем царя батюшку!

Долго препирались, ни из хомута, ни в хомут. Но тут кто-то выкрикнул из толпы:

— Православные, стрельцы еретику продались! Айда зорить стрелецкие дворы!

Служилые заколебались: народ в ярь вошел, возьмет да и порушит Стрелецкую слободу. Отступно молвили:

— Бес с вами, выдадим вам государя.

К Лжедмитрию ступил Василий Шуйский.

— Господь не захотел, чтобы подлый еретик терзал Московию. Власть твоя закончилась, Расстрига!

Гришка Отрепьев понял, что пришел его смертный час. Опираясь на рогатый посох и поглядывая на Шуйского, он поднялся.

— Пощадил я тебя, Васька, да напрасно. Жаль, не смахнул башку твою злокорыстную. Ну, да и тебе, прохиндею, не царствовать.

К Самозванцу подскочил московский купец Савватей Мыльников.

— Да что с ним толковать, еретиком? Таких царей у меня хватает на конюшне. Благословим польского свистуна!

Выстрелил в Отрепьева из ружья.

Самозванца и Басманова раздели донага, обвязали веревками, волоком потащили из Кремля на Красную площадь и бросили в грязь посреди торговых рядов. (Год назад на этом самом месте Самозванец хотел обезглавить Шуйского).

На площадь сбежались тысячи москвитян. Теснота, давка!

Шуйский приказал:

— Киньте Расстригу на прилавок. Петька же Басманов пущай на земле валяется.

На Боярской думе Василий Иванович молвил:

— Надо подвергнуть Расстригу торговой казни.

Бояре согласно закивали бородами. К телу Самозванца явился палач и принялся стегать его кнутом. Подле стояли бояре и приговаривали:

— То — подлый Вор и богохульник Гришка Отрепьев. То — гнусный Самозванец!..

Из дворца доставили безобразную «харю» (маску) и бросили ее на вспоротый живот Отрепьева. В рот сунули дудку.

— Глянь, народ православный! — восседая на коне, кричал Василий Шуйский. — Еретик и чародей Гришка заместо иконы поклонялся оной харе, кою держал у себя в спальне. Тьфу, поганец!

Дворцовая трагедия завершилась, но на московских улицах продолжалась бушевать борьба. Вооруженные москвитяне осаждали дворы, где проживали поляки, и сурово расплачивались с этими пришельцами за перенесенные от них насилия, за оскорбление своих жен и дочерей.

Во время вторжения во дворец для заговорщиков важно было предотвратить возможную попытку воеводы Мнишека прийти на помощь своему погибающему зятю, тем более, что дом, кой занимал Мнишек со своей многочисленной свитой и слугами, находился вблизи царских палат. Не случайно в самом начале восстания вооруженные москвитяне окружили двор Мнишека и никого оттуда не выпускали.

Встревоженный Мнишек ничего не мог изведать об участи Самозванца и своей дочери. Лишь набатный звон и толпы горожан, бежавших в кремль, заставляли предполагать трагические события во дворце. В ином положении оказались братья царицы — Павел и Станислав Мнишки с их многочисленными слугами, кои своим распутством и наглым поведением вызвали ненависть москвитян. Павел Мнишек занимал дом «стряпчего с ключом» Кирилла Безобразова вблизи Посольского двора, куда в самом начале тревоги убежал в одном исподнем, бросив свое имущество и челядь на произвол судьбы. Напротив Посольского двора, на другой стороне улицы, в бывшем доме боярина Семена Годунова, находился Станислав Мнишек, кой успел собрать около себя немало вооруженных людей и приготовился к отчаянной борьбе, так как хорошо знал, что его ждет, если он попадет в руки «москалей».. Но в это время к хоромам подскакал боярин Борис Нащокин и, действуя именем Боярской думы, заставил толпу москвитян разойтись. Однако погромы ляхов продолжались по всей Москве.

20 мая Шуйский велел убрать Самозванца с Красной площади. Труп привязали к лошади и поволокли к Божьему дому, что за Серпуховскими воротами, где хоронили бродяг и безызвестных людей. Басманова зарыли у храма Николы Мокрого.

А вскоре пошли толки о чудесных и странных знамениях, кои предвещали новые беды. «Когда труп Самозванца везли через крепостные ворота, налетевшая буря сорвала с них верх. Потом грянули холода, и вся зелень в городе пожухла. Ночные сторожа видели, как по обеим сторонам стола, на котором лежал царь, из земли появились огни. Едва сторожа приближались, огни исчезали, а когда удалялись — загорались вновь. Среди глухой ночи прохоржие, оказавшиеся на Красной площади, слышали над окаянным трупом «великий плищ, и бубны и свирели, и прочая бесовская игралища». Приставы, бросившие тело в «Божий дом», позаботились о том, чтобы запереть ворота на замок. Наутро люди увидели, что мертвый «чародей» лежит перед запертыми воротами, а у тела сидят два голубя. Отрепьева бросили в яму и засыпали землей, но вскоре его труп обнаружили в другом месте. Произошло это на третий день после избрания Шуйского. По всей столице стали толковать, что «Дмитрий» был чародеем-чернокнижником и «подобно диким самоедам» мог убить, а затем оживить себя».

Василий Шуйский был встревожен знамениями и слухами, собрав бояр, он долго совещался, как поступить с мертвым «колдуном». Призвали на помощь монахов Чудова монастыря и те надоумили бояр: увезти Расстригу в село Котлы, что под Коломенским и там сжечь.

Толково придумали монахи, ибо еще при жизни Самозванец приказал соорудить там подвижную крепостицу, на стенах коей были намалеваны черти. Москвитяне прозвали эту крепостицу «адом». Царь Василий заявил на Думе:

— Гришка Отрепьев не зря возвел сию крепостицу. У ее стен он намеревался истребить всех бояр во время своих потех.

Бояре поверили и сожгли тело Лжедмитрия вместе с «адом».

А народ баял:

— Уж не истинного ли царя порешили?

— И вовсе не порешили. Немчина убили. Царь же к ляхам ускакал…

Глава 26 ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Столичное дворянство, возглавляемое Катыревым-Ростовским, приняло большое участие в свержении Лжедмитрия.

В день убийства Расстриги Михаил Петрович встретился с Василием Шуйским и потребовал созыва Земского собора.

— Мог бы и не напоминать, Михайла Петрович. Без совета всей земли царю не быть. Завтра же на Боярской думе порешим о деле оном.

На том и разошлись. Однако на другой день ни один посыльный не помчал в города. Обычно это делали жильцы, обретавшиеся в государевом дворце для разных посылок.

— Пройдоха! — взорвался Катырев и поехал во дворец. Но жильцы молвили:

— Мы — людишки малые. Без повеленья Боярской думы и с места не тронемся.

Катырев сплюнул и поскакал к первому боярину Боярской думы Мстиславскому. Его, как и Шуйского, пророчили в цари, но Федор Иванович, сославшись на болезни, отказался в пользу «принца крови». О том он сказал и Катыреву:

— А пущай Василий Иванович садится на царский трон.

В тот же день Катырев собрал в своих хоромах всех приверженцев Ксении Годуновой и произнес:

— Василий Шуйский не та личность, дабы управлять великим Московским царством. Его даже многие бояре не поддерживают. Среди них Романовы, Бельские, Нагие, Салтыковы, Шереметевы и другие знатные роды. Петр Никитич Шереметев не для того ввел в Москву войска, дабы посадить на трон Шубника, а дабы помочь заговорщикам устранить Расстригу. В громадной России Василия Шуйского мало кто ведает, а ежели взять Псков, то имя его ненавистно, поелику жива еще память о жестокостях и корыстолюбии псковского наместника Андрея Шуйского во время малолетства Ивана Грозного. Не захотят видеть Шубника царем северские, заокские, украинные, рязанские и тверские земли. Да вся земля Русская отшатнется от боярского царя. Надо немешкотно собирать Земский собор и выбрать на нем достойную правительницу, коя не уронит чести Московского царства, а посему пошлем своих послужильцев во все города, дабы через две-три недели, пока выборные соберутся, провести на Москве Совет всей земли…

То было 18 мая 1606 года, а девятнадцатого произошло невероятное. Василий Шуйский, отменно понимая, что Земский собор его на царство не выкликнет, принял скоропалительные меры.

Братья Шуйские, Василий Голицын с братьями, Иван Куракин и Иван Воротынский, сговорившись между собой, привели князя Василия Шуйского на Лобное место и оттуда провозгласили царем.

Народ ахнул:

— Как это? Без Земского собора! Да и патриарх не выбран. К чему такой спех?

Бояре отвечали:

— Покуда отцы церкви станут избирать нового патриарха, да соберется Собор пройдет немало времени. А Русской земле надо успокоиться. Царь нужнее патриарха! А венчание проведет новгородский митрополит Исидор.

— А почему именно Шуйский должен стать царем? Аль князь Голицын хуже будет?

— А потому, что происхождение Шуйских идет от Кесаря Августа через Рюрика до прародителя их Александра Ярославича Невского. Сие происхождение от Невского дает Шуйскому перевес над Василием Голицыным, чей род идет от дочери Дмитрия Донского. Вот и суди да ряди, народ православный!

На Красной площади больше всего оказалось единомышленников и доброхотов Василия Шуйского. Они-то и перекричали недовольных и «выкликнули» его в цари, «без ведома и согласия Земского собора, одною только волею жителей Москвы… всех этих купцов, пирожников и сапожников и немногих находившихся там князей и бояр».

Современник этих событий с сокрушением записал, что «князь Василий Шуйский аки бес вскочил на царство».

«В сборе священнодействовал не патриарх, а новгородский митрополит Исидор, которому помогал (крутицкий митрополит) Пафнутий. Исидор надел на царя крест святого Петра, возложил на него бармы и царский венец, вручил скипетр и державу. При выходе из собора царя Василия осыпали золотыми монетами».

17 и 18 мая сторонники Шуйского ликовали; но в храмах не смели петь благодарственных молебнов, бездна московских жителей заперлась в своих домах и на ликование приверженцев Шуйского отвечала молчанием. Басня же о происхождении от Августа, сочиненная книжниками, по тщеславию была усвоена всеми потомками святого Владимира Крестителя. Все хитрости Василия Шуйского не могли укрыться от москвитян, и потому их поразила окружная грамота царя, в которой он уверял, что его просили на престол митрополиты, архиепископы, епископы и весь освященный собор, также бояре, дворяне, дети боярские и всякие люди Московского государства. Здесь Василий Иванович явно играл словами, говоря о Московском государстве, под коими часто разумелась только Москва. Вслед за грамотою царя была разослана грамота от московских бояр, дворян и детей боярских, которая истолковывала переворот в ночь на 17 мая и говорила, что царевич Дмитрий подлинно умер и погребен в Угличе, ссылаясь на показания матери и дядей царевича; на престол же сел Гришка Отрепьев. Мать царевича, инокиня Марфа, в особой грамоте каялась, что она из страха признала самозванца за сына. По городам и всюду, куда проникали эти грамоты, умы волновались, ибо все в недоумении спрашивали: как могло приключиться, что Гришка Отрепьев прельстил чернокнижеством и мать царевича, и всех московских правителей? Каким образом Москва, недавно ликовавшая спасению царевича Дмитрия, ныне извещает, что на престоле сидел чернокнижник, вор и самозванец, а не царевич?

«Так настало для всего государства, — говорит Соловьев, — омрачение, произведенное духом лжи, произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным». Вдобавок пошли немедленно слухи о спасении царя Дмитрия в ночь на 17 мая. Царь Василий, чтобы отклонить грозившую беду, велел с большим торжеством перенести тело царевича Дмитрия из Углича в Москву, где и причислили царевича к лику святых. Но и это не воздействовало: опасные слухи о спасении царя не только нe прекратились, но еще усилились. Уже 17 мая Михаил Молчанов, один из убийц Федора Годунова, скрылся из Москвы в Литву, и на пути, близ Москвы, распускал слух, что царь спасся, а в отдаленных местах — что он сам царь Димитрий, спасающийся из Москвы; москвичи же, вместо него, убили другого человека.

Царь же Василий принялся «на рысях» ублажать бояр. Не уставая повторять, что старшинство «породы» дает право на старшинство власти, он тотчас принялся возрождать старые боярские обычаи, то есть подтверждать права боярства. Это он сделал в своей крестоцеловальной записи, в коей царь признал, что не волен казнить своих холопов, то есть отказался от того воззрения, который так резко выставил Грозный и потом принял Годунов. Опалы вели к переходу родовых земель в казну государя, что более всего тревожило бояр. Дума добилась четкого указания на то, что Василий Шуйский без боярского суда не может отбирать вотчины, дворы и пожитки у братьев опальных, их жен и детей. Царь обещал не слушать наветов, строго наказывать лжесвидетелей и доносчиков, дать стране справедливый суд. Запись ублаготворила князей-бояр, да и то не всех, но она не могла удовлетворить второстепенное боярство, мелкий служилый люд и массу населения, ибо черных людей царь мог казнить без бояр «по суду и сыску».

После коронации Василий Шуйский выслал Юрия Мнишека, «царицу» Марину и их многочисленную свиту в Ярославль. Но русские приверженцы свергнутого Расстриги внушали царю больше опасений, чем «главнокомандующий» Мнишек. Бывшего правителя Самозванца Василия Рубца Масальского лишили чина главы Дворцового приказа и отослали на воеводство в глухую порубежную крепость Корелу. Боярина и оружничего Богдана Бельского отправили в Казань. Не устоял и главный думный дьяк Афанасий Власьев. Он был сослан в Уфу. (Шуйский чересчур страшился умных людей, кои вызывали у него подозрение; даже громадные заслуги Власьева перед Московским царством не помогли Афанасию Ивановичу остаться в Москве. Столица лишилась одного из самых преданных людей Отечества).

Князь Катырев Ростовский был отправлен воеводой в Новгород, и в том же 1606 году, верстая дворян и детей боярских, умер от язвы.

С Романовыми, Нагими и прочими представителями второстепенного боярства он хотел ладить, но этого ему не удалось. Чтобы не делал Шуйский, всё было против него: по Москве разбрасывались подметные письма о том, что Дмитрий жив и скоро вернется, Москва волновалась. 25 мая Шуйскому пришлось уже успокаивать чернь, которую поднял против него Петр Никитич Шереметев. На южных окраинах государства разгорался пожар. Лишь только там стало известно о событиях 17 мая, как поднялась Северская земля, а за нею (как и предсказывал Катырев) все заокские, украинные и рязанские места; движение перешло на Вятку, Пермь, Астрахань…

Смута разрасталась, перейдя в грандиозное восстание Ивана Исаевича Болотникова.

16 мая Федор Михалков, посланный отцом и Катыревым, помчал в Переяславль Залесский и Ярославль, дабы уведомить эти города об убийстве Григория Отрепьева и созыве Земского собора.

20 мая Жак Маржарет был вызван к царю Шуйскому, кой наградил его щедрым подарком и… приказал удалиться во Францию. Новый царь не рискнул оставить подле себя авантюрного иноземца.

Василий Пожарский принял самое деятельное участие в восстании москвитян 17 мая. Не засиделся он на Серебрянке, хотя и Демша и Надейка упрашивали его, как можно дольше оставаться на починке, ведая о его судьбе. Но сердце Василия рвалось в Москву, поближе к Ксении, и он вновь прибыл в стольный град в обличье нищего, вступив в город с ватагой калик перехожих.

Катырев вновь укрыл его в своих хоромах, в коих обретался и Федор Михалков. Федор поведал другу о посещении Маржарета, о последних событиях в Москве.

— Выходит, заваруха близится, и Маржарет наш молодец, — порадовался Василий. — Уж скорее бы скинуть Расстригу!

Пожарскому не терпелось покончить с Самозванцем, который долгое время домогался царевны, а затем насильно удалил ее в Чудов монастырь, так и не добившись любви со стороны Ксении. Да как она могла полюбить такого уродца?! Он и мизинца не стоит царевны. Прохиндей!

Когда над Москвой загремели набатные колокола, Василий побежал на Красную площадь, куда сбегались сторонники Василия Шуйского и ничего не знавшие о заговоре посадские люди. Они кричали:

— Почему сполох?

Шуйский, Голицын и Татищев, разъезжавшие на конях, отвечали:

— Литва хочет перебить бояр и овладеть Москвой. Бейте Литву!

Москвитяне, вооружившись тем, что попало под руку, — рогатинами, топорами, саблями, ружьями, — кинулись к домам, где проживали польские паны с их челядью.

Василий же, ведая об истинной причине сполоха, остался вместе с двумя сотнями заговорщиков боярской верхушки. Вскоре разгоряченная толпа ворвалась через Фроловские ворота в Кремль и, миновав Спасскую улицу, Ивановскую и Соборную площади, ринулась к дворцу. Пожарский оказался в самом центре событий, а именно в Житном дворе, где оказался Самозванец в окружении стрельцов.

— Отдайте нам Расстригу! — закричали приверженцы Шуйского.

Но стрельцы не только решительно отказались выдать «царя», но и произвели несколько выстрелов. Несколько человек были убиты. Неожиданный отпор вызвал смятение в толпе, она готова была отступить, но только не Василий Пожарский.

— Остановитесь, православные! Неужели позволим беглому чернецу и дале царствовать?

Василий Шуйский, оказавшийся неподалеку от Пожарского, одобрительно глянул на него и, привстав с седла, обратился к своим сторонникам:

— Неужели вы полагаете, что спасетесь бегством? Самозванец не такой человек, дабы мог забыть малейшую обиду. Он всех нас погубит в жестоких муках. Задушите же опасного змия, пока он еще в яме. Не то — горе нам и детям нашим!

Но стрельцы вновь вскинули на толпу пищали и мушкеты. И тогда Василий Пожарский горячо воскликнул:

— Православные! Идем в Стрелецкую слободу и перебьем их жен и детей, коль они не хотят выдать Вора и обманщика! Идем!

— Идем! — запальчиво отозвалась толпа.

Василий решил взять стрельцов на испуг: никаких жен и детей, конечно же, он и убивать не полагал, но его призыв поколебал служилых людей. Они посоветовались между собой, и отошли от Самозванца. Его тотчас схватили и внесли во дворец.

Дворцовые покои, еще недавно блиставшие великолепным убранством, были, теперь забрызганы кровью и грязью. В передней комнате находилось несколько телохранителей взятых под стражу. При виде их Расстрига прослезился и протянул одному из них руку, но не в силах был вымолвить ни слова.

Все стеснились вокруг обессиленного и окровавленного Самозванца, издеваясь над ним и допытываясь, точно ли он сын царя Ивана Грозного.

— Все вы знаете, — отвечал Лжедмитрий, — что я царь ваш, истинный сын Ивана Васильевича. Отведите меня к матери и спросите ее, или выведите меня на Лобное место и дайте объяснится с народом.

Шуйский перекосился. Затягивать допрос было бесцельно, а дать возможность Самозванцу обратиться с Лобного места к народу, было бы крайне рискованно.

Тем временем москвитяне, заполонившие весь царский двор, возбужденно спрашивали, что говорит царь, и когда сторонники Шуйского ответили, что царь винится в самозванстве, с разных концов понеслись яростные возгласы:

— Смерть Расстриге!

— Бей его!

Для заговорщиков, находившихся во дворце, этого сигнала было достаточно. Василий Пожарский выхватил саблю и напродир полез к Самозванцу, дабы лично расправиться со своим лютым врагом. Но его опередил купец Мыльников…

После убийства Расстриги, Василий кинулся в сторону Чудова монастыря. Теперь Ксения будет освобождена! Нет более Гришки Отрепьева. Надо немедленно поведать Ксении о случившемся.

Он выбежал на Соборную площадь, миновал колокольню Ивана Великого и церковь Рождества Христова и оказался перед Чудовым монастырем. Обогнув его ограду с южной и западной стороны, он вбежал в открытые врата и вскоре очутился в полутемных сенях, освещенных двумя слюдяными фонарями. Встречу ему попалась перепуганная келейница, коя не ведала, что за гвалт, шум и выстрелы доносятся от государева дворца.

Увидев мужчину с обнаженной саблей в руке, (Василий так торопился к царевне, что в запале забыл вложить саблю в ножны) черница в страхе закричала:

— Не убивай, панове!

Василий опомнился, спрятал саблю.

— Какой я тебе, панове? Укажи мне келью царевны Ксении. Быстро!

Испуг на лице черницы все равно не прошел: не лях, так какой-то воровской человек в обитель ворвался.

— То мне не дозволено. То лишь матушка игуменья может указать.

— А где игуменья?

— Не ведаю.

— Сейчас ты у меня быстро изведаешь! — осерчал Василий и вновь выдернул из ножен саблю.

— Ну! Веди меня к царевне! Кому сказываю: веди!

Вид ворвавшегося мужчины был настолько суров и грозен, что чернице ничего не оставалось, как отвести его к келье царевны.

— Василий! — не воскликнула, а радостно выдохнула из груди Ксения. — Любый ты мой!

Василий обнял царевну, прижал к себе и все смотрел, смотрел в ее счастливые и такие родные глаза, о коих он грезил многие дни.

— Ладушка ты моя… Как же сердце истомилось по тебе!

Они обнимались, голубились, несказанно радуясь друг другу, но вдруг сводчатая дверь распахнулась и перед влюбленными оказалась игуменья Феоктиста, застыв на пороге с широко открытыми, изумленными глазами.

— Да как ты посмел, святотатец! Прочь из обители! Прочь немедля!

Ксения не узнавала своей игуменьи: обычно тихая и приветливая, сейчас он была беспощадно-суровой и воинственной. Глаза ее сверкали, рогатый посох громко стучал по каменному порожку.

— Прости меня, матушка игуменья, — отстранившись от Василия, повинилась Ксения. — То сын моей бывшей верховой боярыни, князь Василий Пожарский. Дозволь мне с ним еще чуток побеседовать.

Поперхнулась игуменья: диковинное дело в святой обители. Ни отец, ни мать, ни брат, а чужой мужчина обнимает царевну, пусть даже знакомый, но чужой! Грех-то какой!

Феоктиста так оторопела, что не ведала, что и сказать. Замешательством игуменьи воспользовалась Ксения. Она земно поклонилась старой монахине и чуть ли не с мольбой молвила:

— Дозволь, матушка игуменья! Это зело важно. Я замолю свой грех.

Тяжко вздохнула Феоктиста и вышла из кельи, а Ксения тотчас повернулась к Василию.

— Выходит, ты опять на Серебрянке был? Вот бы где я хотела жить до самой смертушки. Райское место.

— Не там твое место, милая Ксения. Ты даже не ведаешь, с какой я к тебе пришел вестью. Расстрига с престола низвергнут и убит людьми Василия Шуйского. Ты свободна, свободна Ксения! Дворяне желают видеть тебя государыней Московского царства. Попрощайся с обителью и ступай в свой бывший дворец.

Все это Василий выпалил настолько быстро и возбужденно, что Ксения едва могла следить за его словами.

— Отрепьев убит?

— Только что! Тело его потащили на Красную площадь, дабы весь народ уверился в кончине Расстриги. Теперь наступает новая эпоха — эпоха царицы Ксении Борисовны Годуновой. Царицы!

— Успокойся, Василий. Ты очень возбужден. Нельзя бросаться такими словами. Заговор против Отрепьева затеял Василий Шуйский — ему и быть царем.

— Видел татарин во сне кисель, да не было ложки. Да кто ж захочет увидеть на троне боярского царя? Его народ, опричь Москвы, и вовсе не знает. Ныне в первые ряды выходит дворянство, и положил этот порядок еще Иван Грозный. Шуйский цепляется за старину, но у него ничего не выйдет. Где-то через месяц в Москве состоится Земский собор, он-то и выкликнет тебя царицей, поелику основу собора будут составлять дворяне. И патриарх Иов станет твоим горячим сторонником. Наши люди уже помчали за святейшим в Старицкий монастырь. Все-то славно сложится, государыня царица!

— Как у тебя все легко складывается, Василий. А вот мое сердце чует, что быть мне вечной келейницей. Судьбу свою не обойдешь.

Печально высказала свои слова Ксения, на что Василий веско и невозмутимо произнес:

— Напрасно ты так, царевна. И думать перестань о своем монашестве. Быть тебе русской царицей! Вот и матушка в тебя зело верит.

— С матушкой твоей был зело трудный разговор. Я ведь совсем не рвусь в государыни. Тяжкое это дело — такой огромной державой управлять. И Земский собор, чую, едва ли соберется, ибо Василий Шуйский того не захочет. Власть-то у родовитых бояр немалая, да и старина на Руси живуча.

Василий же, знай, свое гнет. Он как будто не слышит здравомыслящих слов царевны.

— Все, все складывается в твою пользу, Ксения. Прими волевое решение и выйди к народу.

— Без Земского собора? Как самозванка? Ты заблуждаешься Василий.

— Да будет Земский собор! Наши люди уже помчали во все города… Ты вот что… Я к Катыреву и Власьеву сбегаю. Посольство к тебе пришлем. Жди!

Василий поцеловал царевну и торопливо выбежал из кельи.

Катырев предложения стольника не принял:

— Сверх меры тормошишься, Василий Михайлович. Еще труп Расстриги на Красной площади не остыл, а ты уже норовишь царевну к народу вывести. Не всегда утешно, что поспешно. Допрежь всего надо патриарха из Старицы привести. Ему и к царевне идти, а тут и Земский собор приспеет. Все надо сделать серьезно и основательно. Остынь!

Ни Василий, ни Катырев не ожидали непомерной прыти от Василия Шуйского. Уже 18 мая Чудов монастырь был взят под усиленную охрану, а на другой день Василий Иванович стал царем.

Новый государь, выполняя свое клятвенное обещание — никого не казнить, а всех миловать — не стал «досаждать» сторонникам царевны Годуновой. Саму же Ксению (не без давления Шуйского) все-таки насильно постригли в монахини. Корпел над обрядом новгородский митрополит Игнатий.

После чтения покаянных тропарей и молитв о постригаемой, митрополит совершил крестообразное пострижение, вырезав на голове Ксении прядь шелковистых волос и проговорив: «Во имя Отца и Сына и Святага Духа»; затем постриженную облачили в рясу и камилавку. Нарекли Ксению инокиней Ольгой и отправили в Воскресенский Горицкий монастырь, что на Белоозере.