ЛЕФ 1923 № 3

Леф к бою!

Кто в Леф, кто по дрова[1].

Первые два NN Лефа, как мы и ожидали, вызвали необычайный подъем литературной промышленности.

Леф приветствует запылавшую дискуссию, нужную революции.

Леф на любое зачисление себя в покойники ответит крепким ого-го!..

Леф прочно фиксирует на себе интерес – озлобленный одних и товарищеский других.

Лучшее доказательство – диспут 3 июля в зале Консерватории. Зал переполнен.

600 человек молодежи ломают барьеры входа.

Сочувственная речь рабочего Суханова:

«Леф – могильщик буржуазного искусства».

Дружная поддержка Лефа молодняком.

Оппоненты беспомощны, срываются на отрицании самой возможности бытия пролетарской культуры.

А. В. Луначарский отмежевывается от этих утверждений.

Он же признает индустриализм Лефа огромным завоеванием.

Третий номер Лефа выходит под пристальными взорами ждущих – что ответит Леф.

На обстрел отвечаем частым огнем.

Мы твердо стоим на бетоне сочувствия тех, кому нужны поиски Лефа и продвижка искусства в гущу революционной работы.

Команда по Лефу:

  Слева –

    по одному –

      начинай!

Брик. Сосновскому

«Правда» в N 113 отметила появление Лефа разносным фельетоном Сосновского. Мы ждали не этого.

Мы полагали, что имеем право, если не на доброжелательную, то все же серьезную оценку. У нас имеются на это достаточные основания.

Если редакция «Правды» сочла возможным отделаться от нас легковесным фельетоном, тем хуже, – не для нас, – нас от этого не убудет, – а для пролетарского культстроительства, которое, значит, все еще ведается лихими журналистами, с одинаковым рвением пишущими и о галоше, и о лампочке, и об ананасах, и о курах и о Лефе, – забывая, что такая чрезмерная универсальность непременно идет в ущерб знанию дела.

Теперь Сосновскому. – Отвечать ему нельзя. На такого сорта выпады не отвечают. Их можно лишь отметить. Что мы и делаем.

1. Вы говорите неправду, Сосновский, утверждая, что ничего не знаете о нашей революционной работе. Вы ее знаете. Поэтому нечего генеральски окрикивать – «эти еще откуда».

2. Вы демагогически подсмеиваетесь над «непонятными» згараамба, барчумба и др. В Лефе есть статьи Винокура и Арватова, где вся эта «непонятность» объяснена и разжевана.

3. Вы сознательно наивничаете, сопоставляя «дай на май» с «дай на чай». Вы прекрасно понимаете, что просить на чай у барина и брать рупь у своего товарища рабочего не одно и то же.

4. Вы неосторожно подозреваете политическую благонадежность Терентьева, Крученых и Зданевича. Простой справки достаточно, чтобы убедиться в противном.

5. А покрикивать на Маяковского и Винокура, истолковывая их отказ от избитой фразеологии, как отказ от самих понятий – или элементарная безграмотность, или же просто…

6. Вы позволяете себе, называя Лефов ловкачами, кивать на ЦЖО и Госторг; т.-е. сравнивать их с ворами и взяточниками.

Легче на поворотах, Сосновский!

7. В заключенье вы обрушиваетесь на Госиздат, – как смели издать Леф? Значит Леф издавать нельзя? а юбилейный сборник Собинову можно? Почему? Не потому ли, что

«прочитав внимательно список изгрызываемых Лефом, я нашел там и себя». («Правда» N 113).

Не потому ли, что Собинов нежно ласкает ваши ушки, а Леф совсем наоборот?

Довольно, Сосновский! Так просто вам от Лефа не отгрызться. Ваш фельетончик может расчитывать на минутный бум только среди людей не читавших Лефа.

И еще. Вспомните судьбу своей статейки «Довольно Маяковщины». Вы бы сейчас охотно от нее отказались.

Терентьев. Открытое письмо

В N 113 газеты Правда, в статье «Желтая кофта из советского ситца» гр. Сосновский осведомляет читателей в том, что мы, – Зданевич, Крученых и Терентьев, «метались от красной армии».

Это неверно: 1) Зданевич уехал из Тифлиса в Париж при меньшевиках и за полтора года до их исчезновения, Крученых «метнулся» из Тифлиса не от, а на встречу красной армии (Баку). 3) Тереньтьев ездил в Константинополь с советским паспортом, при чем до от'езда и по возвращении из заграницы работал в красной армии в качестве художника и литератора.

Полагаю, что к фактам, которые на местах (Баку – Тифлис) хорошо всем известны, следовало бы подходить сотруднику центральной прессы более серьезно и не увлекаться до степени клеветы лозунгом – «бей футуристов».

Это же письмо отправлено мною в редакции: «Известий», «Лефа» и «Крысодава».

Терентьев.

1 июня 1923 г. Москва.

Л. Недоля-Гончаренко. Письмо в Правду, Леф и Известия

Сосновский спрашивает: «Плохое ли дело понятность искусства. Давайте произведем спрос рабочих – беспартийных и коммунистов, – чего они хотят: понятного или непонятного искусства».

А я говорю: Плохое ли дело понятность общественных наук. Давайте произведем спрос рабочих – беспартийных и коммунистов, – чего они хотят: агитационной, понятной брошюрки или «Анти – Дюринга», Капитала Маркса, а может и Ленина – «Материализм и эмпириокритицизм».

И ни минуты не сомневаюсь, что большинству рабочих «эмпириокритицизм» и «Капитал» совсем непонятны. А Маркс и Ленин все же утверждают, что они с рабочим классом. Сосновский и здесь должен был бы сказать: «Нет они не с рабочим классом. С кем они – это вопрос иной».

Но я, как рабочий, а не журналист, отвечу иначе; рабочему классу нужны и популярные брошюры и «Капитал», агитационные стихи Демьяна Бедного и диалектика поэзии В. Маяковского.

Сосновский слишком плохого мнения о рабочем классе, если он думает, что все рабочие должны питаться разжеванными и прослюненными вещами из рта самого Сосновского и что они беззубые существа.

Глубоко ошибаетесь т. Сосновский. Правда среди нас имеется, м. б. большинство, неуспевшие отрастить зубы, но значительная часть пролетариата уже успела обзавестись зубами знания и не только знания, но и пролетарского переживания (чего у Сосновского нет).

Есть даже зубы покрепче Сосновских, т.-е. сумевшие изгрызть не только буржуазного министра, попа и меньшевика, но и буржуазного и мелкобуржуазного поэта. Вот этого-то и не знает Сосновский: ему нужен дворянский Пушкин, мелко-буржуазные Есенины, Кузница (без Октября), царь мещанского искусства – Художественный театр и вообще Аки. Ибо он с детства ими напитался.

А мы заявляем: в исторический музей всю эту буржуазную шваль. На пролетарскую сцену – Мейерхольд. Наш заводский машинный театр. На трибуну – футурист Маяковский. Твой стих одним ритмом заставляет биться наши сердца, он не статичен, не монотонен, как вся не футуристическая поэзия. Он не успокаивает наши чувства, а наоборот – будоражит и заставляет двигаться вперед. Мы своим чувством еще задолго до появления Маяковского и Лефа были футуристами.

И поэтому немудрено, что наше родное слово – «Жмай» показалось грубым для нежной ручки журналиста. А мы жмаем руку поэту Терентьеву, который обращается к своему товарищу – рабочему откровенно: «с высотытруб дай руб на май» – значит ему нечего скрывать, а другие тот же рубль получая, деликатно и осторожно об этом молчат. Почему? А потому, что и платить им совсем не нужно за переписывание буржуазной белиберды с прокисшим гардеробом манжетных слез. Тов. Сосновский возмущается, что красноармейцы, комсомольцы и рабфаковцы обзавелися «запасными учителями» вроде Терентьева, Маяковского и друг. Будьте спокойны т. Сосновский: пролетарская молодежь меньше заражена буржуазным искусством, чем ненавидящие футуризм Иваны Ивановичи.

С коммунистическим приветом рабочий Л. Недоля-Гончаренко.

Май 1923 год.

Б. Арватов. Так полемизировать некультурно

У нас заведено: каждый в меру своего разумения может говорить и писать по поводу искусства все, что ему угодно, – искусство, так сказать, общедоступно. Пишут наркомземовцы, пишут экономисты, публицисты и т. д.

В результате – господство вкусовых оценок вместо науки.

Хороший пример этому – статья В. Полянского «О левом фронте в искусстве» («Под знаменем марксизма», N 4–5, 1923 г.).

Начну с эпитетов по адресу «лефов»: нечленораздельная речь, животный крик, рекламный крик и шум, заносчивый, нелепый, безобразивший, кривлянье, ненужное дело, обезьяньи ужимки, бессмыслица, мерзость, чистейшая чепуха, шарлатанство, издевательство, пустословие, искривленное лицо, гнусный пасквиль, остренькое, убожество, нищенство мысли, пикантное, манерничание, расхлябанность, беспомощные старички, выверты, вывихи, ложь, трусость, мышиная возня и т. д.

Сюда надо присоединить эпитеты из цитат, использованных автором для характеристики «Лефа»:

предсмертное метание, ошалелость, выверты, дикие танцы, фокусничанье, пир во время чумы, чепуха в кубе, ребус и др.

Вслед за эпитетами идут т. н. выражения о «Лефе»:

близко к делу не допускать, произвести дезинфекцию, поставить вентиляцию (из цитаты), мы не признавали и никогда не признаем, мы не хотим, Плеханов… осудил… точку зрения, кому они также нужны, Луначарский разделывал под орех и пр.

Перехожу к тематике. Если употреблять максимально утонченную по вежливости терминологию, то все приемы автора можно разбить на три группы: 1) прием цитирования; 2) прием утверждения; 3) прием умолчания.

Примеры первого приема.

Надо сказать, что реализм хорош; для этого цитируется мнение Плеханова об одной итальянской картине, которая «ему очень понравилась» (!).

Надо доказать, что пролетариат плохо относится к футуризму; следует фраза: «свое отношение к этого рода искусству пролетариат выразил следующими словами рабочего-публициста т. Калинина» (идет ругательная выписка). При этом неизвестно почему понятие т. Калинина (его я знал лично и могу информировать, что т. Калинин, обладал целым рядом прекрасных качеств, но никогда социологом искусства не был) совпало с понятием «пролетария».

Надо доказать, что идеологический подход к искусству верен, доказательство: «Только это монистическая и материалистическая позиция, заявляет он» (т.-е. Плеханов Б. А.).

Так аргументировал протопоп Аввакум, но при чем здесь марксизм.

Примеры второго приема.

Из первого абзаца статьи: «Футуризм, как продукт разложения психологии буржуазного общества», давно и жестоко осужден, и вряд ли надо в данное время повторять старые многочисленные возражения против его глубоко отрицательного влияния. Другое дело – «Леф»… Осужден! Разложение! Отрицательное! Кем осужден? Когда? Где? В. Полянским? А. Луначарским? Пролетариатом в лице т. Калинина? Историей, которая еще идет? Наукой, которая до сих пор не удосужилась хотя-бы немножко познакомиться с футуризмом? Буржуазной публикой травившей футуристов?

Неизвестно. Таков уж прием утверждения.

Из третьего абзаца: «Такой реализм (т. е. вроде описанной Плехановым итальянской картинки) рабочий класс признает и понимает». Кто это Вам сказал? Где у Вас патент на подобные утверждения? Опровергните сначала тот факт, что реализм возник, как искусство торговой буржуазии XV века и расцвел, как искусство промышленной буржуазии XIX века. Разбейте сначала аргументы Гаузенштейна и других искусствоведов.

Из того же абзаца выясняется, что «реализм Татлина» – «обезьяньи ужимки». Какой «реализм»? Почему ужимки? из чего это видно? чем «Памятник III Интернационалу» похож на обезьяну?

Из четвертого абзаца: «Мы указываем так называемому левому фронту, что в большей части, практически он стоит на позиции „искусства для искусства“».

Кто, именно стоит? И в каких произведениях? И чем это проявилось.

Но вот еще: «Его на 9/10 никто уразуметь не в состоянии». Никто. Так таки решительно никто! И так таки на 9/10! А «лефовские» диспуты. А стихи Асеева, Маяковского, Третьякова, Каменского. А многочисленные кружки в Москве и провинции,

А художественная молодежь. Не в Вашем ли субъективном «уразумении» источник Вашей голословности?

Самое блестящее, однако, впереди: футуристы вместе с кубистами полагают, «что разумная достоверность возможна лишь по отношению к тому образу, какой вызывается им в уме».

Кто из футуристов так полагает? Где это высказано? По каким статьям, стихам и рассказам это видно? Известно ли Вам, что футуризм всегда боролся с идиеологией? Известно ли Вам, наконец, что именно на этом вопросе футуристы столкнулись с имажинистами?

Еще цитаты по приему утверждения – отрицания:

«Во всех футуристических суждениях о динамизме, динамизма и грана нет».

О Лавинском: «По нашему, – а мы знаем, что этого мнения держатся и все здравомыслящие, – это чепуха».

Но рекордным шедевром является аргументация против био-механики:

«Восхваляя био-механику Вс. Мейерхольда (кстати, чистейшая чепуха), противопоставляя…».

О био-механике спорят врачи, режиссеры, спортсмены; производятся экспериментальные исследования; ставятся научно организованные опыты; био-механикой заинтересовались рефлексологи, – а здесь скобочное: «чепуха», да еще «кстати».

Так аргументировал Сквозник-Дмухановский, у Гоголя, но не так следовало бы аргументировать марксистам.

Примеры третьего приема.

Цитируется и критикуется т. Чужак: «Искусство единый радостный процесс». И затем: «Что тут нового и оригинального? Что тут специфически пролетарского?».

Можно было поступить проще: взять одно только слово «Искусство» и спросить с негодованием: «Что тут нового и проч.».

На основании побочной частной мысли строится вся полемика; остальное умалчивается и делается вывод: «Автор мыслит искусство, как психический процесс, так как радость, конечно относится к области психики, а не идеологии».

Ответьте, В. Полянский, отчего Вы не процитировали полное определение искусства, данное т. Чужаком и гласящее, что художественное творчество есть процесс материально-идеологический. Отчего Вы замолчали это? Разве Вам не ясно, что пресловутая «радость» для Чужака есть не сущность искусства, а эмоциональная окраска реального процесса.

Цитируется и критикуется моя заметка о городах т. Лавинского; отбрасывается начало абзаца и его конец; в результате получается, будто, по моему, проект Лавинского социально-бессмысленен, так как «буквальная реализация немыслима ни при нынешнем, ни при каком угодно состоянии техники».

Автор умолчал маленькую вещь: я утверждал, что проект Лавинского надо рассматривать лишь как техническую утопию, которая в настоящее время прогрессивна и потому общественно-целесообразна.

Мало того: мне приписывается мысль, будто проект Лавинского есть «наивысший реалистический способ выражения действительности». Вся беда, однако, в том, что я нигде ничего подобного не говорил и говорить не мог.

Еще любопытнее полемика с другой моей статьей о рече-творчестве:

«Мы, марксисты, всегда думаем, что слово и язык есть продукт общественного развития. Дело обстоит, оказывается, значительно проще. В любой момент можно выдумать: „барчумба, взгам, агирр, взюк“. Быстро, „понятно“ всем и каждому».

Я попросил бы самым настойчивым образом указать, где сказано о «понятном» использовании зауми. Я попросил бы автора сознаться, что в статье сказано как раз обратное, что В. Полянский допустил, нежно выражаясь, изменение излагаемых мыслей. Центром статьи была идея, что стихийное развитие языка должно смениться сознательно-планомерным и что экспериментирование «заумников» важно только в этом смысле. Почему Вы это скрыли? Как называется такое отношение к читателю?

Наконец, главный упрек «Лефу» заключается в следующем: «твердого социологического определения там нет».

Почему Вы не добавили, что в настоящее время марксизм вообще не имеет еще своей теории исскуств, что «твердого социологического определения» нет нигде, что Фриче, Коган, Плеханов, Луначарский, Богданов, Гаузенштейн, Переверзев, Чужак полемизирующий с Вами и др., расходятся друг с другом. Почему Вы не указали, что все же «Леф» – единственный или почти единственный журнал, где ищутся методы марксистского искусствознания.

Вышеприведенный способ полемики является одновременным результатом: 1) предвзятой враждебности, 2) вкусового, оценочно-потребительного подхода к искусству, 3) полного нежелания серьезно отнестись к делу, 4) незнания того об'екта, о котором идет речь.

Что предвзятость была, видно по первому абзацу статьи, уже цитированному мною.

Теперь – о вкусовой оценке. Вместо того, чтобы отвлечься от собственных эстетических вкусов, от эмоционального подхода к разбираемому течению в искусстве и его формам, автор все время аргументирует так: «безобразие», «мерзость», «кривляние» и т. д.

Для того, чтобы доказать бессмысленность футуризма, автор пишет: «Но что вместо Пушкина, Чехова, Короленко и других, в погоне за раздачей „пощечин общественному мнению“ дают футуристы. Читаем: „Згара-амба… и т. д…“»

Я был уверен, что вслед за цитатой из Каменского последует ее разбор, ее хотя-бы элементарный лингво-формальный, а затем социологический анализ. Ничуть ни бывало. Автор сразу же переходит к совершенно другому вопросу, считая «мерзость», прошумевшей благодаря Сосновскому «Згара-амбы», самоочевидной. Автор даже не попробовал спросить, какие цели преследовал поэт написавший «згара-амбу», в чем заключался для самого поэта жизненный смысл такого творчества, почему создатель «Стеньки-Разина» отдал такое количество фонологическим построениям. На все это у Полянского есть один ответ, основанный исключительно на субъективном восприятии: «„кривляние“, обезьяньи ужимки». Сознайтесь, что такие ответы не имеют ничего общего не только с марксизмом, но и с примитивной добросовестностью.

В. Полянский «не признает», «не понимает», и кончено. Но спрашивается, какова квалификация критики, которая не понимает того, о чем она пишет, – не бьет ли она по самой себе.

Я предлагаю В. Полянскому дать ответ следующего характера:

1) Анализ приведенного отрывка,

2) Его лингвистическая характеристика,

3) Его поэтическая характеристика,

4) Его функция,

5) Его исторические корни в литературе.

Судить о вещах может только тот, кто их понимает и знает. Однако В. Полянский отписывается голыми фразами. По поводу лефовской точки зрения на одну из задач поэзии, он пишет: «Она исходит из совершенно неверного представления, что поэзия всегда была ничем иным, как экспериментальной лабораторией речетворчества». И добавляет: «Это они называют самым настоящим марксизмом». Так как критикуемая формулировка принадлежит мне, то я предлагаю критику в печати доказать научным анализом, что формулировка эта – «совершенно неверная», т. е. что поэзия лабораторией речетворчества не является. В противном случае придется констатировать наличие демагогии вместо критики.

По одному из вопросов В. Полянский решился на самостоятельную аргументировку. А именно по вопросу о противоречиях между теорией и практикой Лефа.

Приведя взгляды «Лефа» на искусство прошлого (разрыв с традиционным эстетизмом) и критику этого искусства, данную «Лефом», В. Полянский пробует доказать, что «Леф» сам повторяет грехи поэтических шаблонщиков (Брюсова и др.).

Хлебникову нравится «конь», «руно», «Китеж», «Марафон».

У Пастернака – «бог» и «звонница».

У Чужака – «Ныне отпущаеши» и т. д.

Во всей этой аргументировке хорошо только одно: наконец-то наши противники поняли силу формально-социологического метода и стали пользоваться последним (хотя бы и для борьбы с нами).

Но понять силу метода еще не значит понять самый метод. Дело в том что всякая форма лишь тогда социально характеризует художника, когда у него превращена в прием, т.-е. канонизирована, включена в систему, приведена многократно и связана с определенной целевой установкой. Так, например, у Третьякова есть строка «Город-жених, деревня-невеста»; строка дана сознательно, так как стихи рассчитаны на соответствующего потребителя (понятность и конкректность метафоры); для Третьякова это не канон, характерный и для других его стихов, а частное средство в данном, единственном случае. Тоже самое – относительно Хлебникова, который нарочито экспериментировал и над древне-русским, и над фольклором, и над индустриальным языком, и над иностранным; то же самое относительно всех «лефов».

В. Полянский пытается, напр., дисквалифицировать в глазах читателя «новизну» футуристов и цитирует 5 пар рифм: «молится-познакомится», «строем-строим», «другой-дугой», «лень-тюлень», «сует-полосует». По мнению В. Полянского все это обычное старье.

Между тем, как раз хотя бы 4 последних пары очень показательны именно для «новизны»: все они словарны (рифмуются не слоги, а целые слова) и крайне редки в прежней поэзии:

Первая же пара – ассонанс, т.-е. явно не «старая» рифма.

Но допустим даже, что эти 5 пар не новы по форме.

Разве так можно доказывать. Разве честно умалчивать тысячи рифмических новообразований футуризма и, вытащив 5 пар, кричать, будто «лефы» – не «новы». Ответьте!

Последний пример приема утверждения:

«Мы думаем также, что „ныне отпущаеши“, правда, не совсем прекрасное, уже наступило для футуристического художника, все от него отвертываются, кроме небольшой кучки еще не изживших развинченной, неврастенической психологии интеллигенции».

На основании чего Вы так «думаете»? Где Ваши факты? Дайте их, изложите. Все ведь дело в том, что фактов этих у Вас нет, в то время как с каждым днем прибавляется все большее количество фактов противоположного характера: в Москве, в провинции растут кружки «Лефов», «Лефовские» диспуты проходят часто и успешно; с «Лефами» заключают соглашения пролетарские писатели; в Пролеткультах усиливаются «Лефовские» тенденции и т. д.

Как Вы к этому относитесь? С точки зрения приема умолчания?

30 июня 1923 г.

Москва

Н. Асеев. Другой конец палки

В статье т. Лебедева-Полянского, помещенной в журнале «Под знаменем марксизма» имеются три слова, касающиеся меня. А именно т. Лебедев-Полянский находит плохой мою рифму «дугой – другой». Тов. Лебедев-Полянский – литературный критик. Я очень чуток ко всякому критическому замечанию. Но искренно недоумеваю, почему полнозвучная рифма «дугой – другой» не нравится литературному критику.

В этой же статье у самого т. Лебедева-Полянского язык столь неряшлив и неотесан, что приходится удивляться, каким образом т. Лебедев-Полянский избрал себе специальность литературного критика.

Вот несколько примеров того загадочного в гораздо большей степени, чем всякая «заумь» языка, на котором изъясняется литературный критик т. Лебедев-Полянский.

Спрашивается, что хотел сказать и что сказал столь странным оборотом т. Лебедев-Полянский?

находятся… видят – членораздельно?

Не ультра последовательным или не ультра реалистом? Грамматически как будто бы первое.

Идеология… «изображает в себе свойства» – чем не заумь?

«давно – будут владеть» – ну куда же Алеше Крученых до такой непосредственности!?

Неужели т. Лебедеву-Полянскому приходится в экспедиции работать? Или это он только так языком «ворочает» издания? Непонятно.

Эти примеры странного критического стиля можно было бы множить до бесконечности. И заключительным аккордом к ним является весь последний абзац в 21 строку, буквально загроможденный косноязычием самого беспомощного вида. Здесь бессмертная отныне ламентация о том, что «проявление художественного творчества должно быть введено в художественный идеал. Заполняйте его каким угодно материалом – „поясняет“ т. Лебедев-Полянский – но это (?!) должно быть строго и тесно связано с идеалом под бдительным контролем сознания». (209.)

Что такое «сознательный идеал», мы так и не догадались. Очевидно, что-то вроде полотняного трамвая. Впрочем, если возвратиться на страницу раньше, можно встретиться с некоторыми определениями очевидно этого «светящего идеала»:

Признаюсь. Каюсь. Мое сознание разорвано в клочки после чтения статьи т. Лебедева-Полянского. Не буду больше. Вступлю на путь здоровой реакции и по совету т. Лебедева-Полянского постараюсь быть «реалистом и очень последовательным, хотя и не ультра».

Голкор. Критическая оглобля

«На посту». Еженедельный литер. – критич. журнал под редакцией Б. Волина, Г. Лелевича и С. Родова. N 1 июнь 1923 г. к-во «Новая Москва».

Хорошо, когда на посту стоит сознательный милиционер. Честный, любезный, непьющий. Дана ему инструкция, дана палочка в руки: поднимай ее – все движение остановится. Стой на посту, наблюдай за порядком, следи чтобы заторов не происходило. Но еще одно незаменимое качество должен он вырабатывать в себе. Качество это – хладнокровие.

Если милиционер этого качества лишен и взамен его обладает самолюбием, тогда беда и прохожим и проезжим. Мало ли что может прийти ему в голову. Возбудится он магической силой своей палочки – и остановит движение суток этак на трое. Да и самую палочку – посчитав ее размеры не подходящими для сей значительной роли – возьмет да и заменит вдруг оглоблей, отломанной у мимоехавшего извозчика. И, подняв ее перстом указующим, продержит сказанный срок, а потом не выдержав ее же тяжести ошарашит ничего не подозревающего, спешащего по делам прохожего. И главное – уверен будет, что его пост – самый образцовый, что только завистники и недоброжелатели могут усмотреть в его поведении некоторое несоответствие задания с выполнением.

В образе именно такого «мирового дирижера» выступают т. т. критики в журнале «На посту», искренне недовольные черезчур быстрым движением в литературе вообще, а по левой ея стороне в особенности.

Судя по N 1, именно такова тенденция их «поста», при чем именно в левую сторону обращен их предваряющий жест. Нельзя же считать дощипывание перьев с Пильняка борьбой в идеологическом плане с усиленной шмыготней справа. Во-первых, с легкой руки Н. Асеева, насколько помнится, первого обратившего внимание на печальное увлечение прозаической рванью пильняковщины, ее достаточно разъяснили, как фальсификацию «бытоведения», а во-вторых, – какая же у Пильняка идеология. Бабологии у него сколько угодно, – этим и живет человек, но не будет же редакция «На посту» сражаться идеологически со всеми вечерними феями с Петровки и Тверского. Итак это поднявшее лапку у забора существо нельзя почитать за «правое движение». Тоже и велосипедиста Никитина, за серьезного нарушителя порядка почитать не приходится. А ведь помимо этого двух – на правой стороне как будто с «поста» никакого беспорядка и не видно.

Зато левой стороне посвящена большая половина оглобли широким жестом приподнятой, умилившимся полной возможностью «огошить», бравым инвалидом. И естественно, что хрястнула она на голове у левого фронта смачно, со вкусом, аж искры посыпалисьна радость всей ходасевической мухошне, потирающей лапки на лбу у дремлющего в летней истоме Госиздата.

Впечатление получается столько своеобразное, что приходится сомневаться в сознательности милиционера и предположить не всунута ли ему в руки это вместо жезла оглобля каким то веселым дядей, любящим подшутить – в порядке инструкций. Садани мол в эту сторону, а по другой тогда само по себе образуется. Похоже действительно на это. Лефом, Лефа, Лефу, о Лефе – бесконечно склонны долбить в одно место на посту стоящие. Уже не против «Лефа» ли и весь «пост» сооружен. Ибо похвалить Д. Бедного т. Сосновский мог бы и в Правде, а вопли о том что «наш журнал партийная линия» или «У нас нет художественной ориентации» при всей их редкой искренности – ведь это еще не «пост», если его не понимать как боязнь «оскоромиться» неположенной футуристической пищей. Однако, может-быть, мы «Лефы» действительно вопиющее социальное зло, против которого следует выдвигать посты, делать вылазки, устраивать подкопы. Ведь иначе не понять и «лобовую аттаку» С. Родова («Как Леф в поход собрался») и его же обходное движение против Асеева («А король то гол»), и дымовую завесу Лелевича, сквозь которую он нехотя и медля выставляет кукиш в кармане В. Маяковскому. И наконец кавалерийские налеты Волина на Брика в «Клеветниках», и опять-таки Лелевича на Маяковского. Все это простой случайностью объяснить нельзя; редакторское положение названных т. т. указывает на их тенденцию огреть оглоблей именно «Леф», да так чтобы в ушах у него зазвенело, чтобы и не думал больше своей стороной двигаться.

Взвесим однако тяжесть этой оглобли, посмотрим, заслужен ли нами описанный ею угрожающий взмах, пощупаем величину мишени на собственном затылке и призадумаемся: может быть и по делом попало. Или так по пословице: «а ты кума не подвертывайся»:

В редакционном обращении журнала сказано:

«Самый непростительный разнобой, самая нелепая неразбериха господствует в наших собственных рядах по вопросам литературы».

Это смелое и откровенное признание, казалось-бы говорит за удвоенную внимательность редакции к «нашим собственным рядам», и в первую очередь за выправление этого досадного вывиха в единой идеологической линии. Классовая оценка – вот что логически следует из вышеприведенной цитаты. Хотя бы самая узко-классовая, самая пристрастно-классовая, но – диалектически развитая, оформленная, без интеллигентски журналистского подсиживания, ухмылочек, кивков, кривых усмешечек и унылых как заржавевшие гвозди потуг на остроумие вольтижирующего на сковороде «карася – любителя истины». И хоть бы единый раз собственная мысль, соображение, вывод – без ссылки на жития иже во святых отец наших Плеханова и Чернышевского. Ведь не плохи они цитаты эти, но нельзя же только одними цитатами мыслить. Сплошной прописью же не проживешь. Ведь т. Троцкий за всех вас «коллективным» мышлениемне может же отдуваться. Да и его цитаты вы плохо запоминаете. Он скажет «побольше теории» – вы на другой день заскулите «довольно теории»! Он напишет о борьбе с трафаретом в газете – вы обрушитесь на Винокура за то, что тот осмелился говорить о бессилии и эмоциональной обесцененности такого трафарета. Одним словом, разнобой остается разнобоем, а средство против него вы видите в полном сокрушении всякого «формального метода». Нет, пусть этот метод будет! Повторяем – узко ли классовый, столь же узко – ли лингвистический – это лучше чем ничего, чем озлобленное блуждание в цитатах, чтение по складам прописей без малейшего желания применить их истины к делу.

Но переходим к печальному подтверждению наших вовсе невеселых и без всякого удовольствия полученных впечатлений. Вот т. Родов с высоты своего мощно пролетарского голоса громит Леф. Припомнилось ему песня о Мальбруге по поводу Лефа – собрался «дескать, как тот». Песня эта, как известно, не новая и припомнить ее не трудно. Песня эта поется т. Родовым на мотив, который и шарманке хрипеть стыдно:

Слова песни до того навязли, что расположить их в сколько нибудь логической последовательности трудно и мы понимаем т. Родова покрошившего их как попало – лишь бы «гниение» и «разложение» выпирали, а о дальнейшей их связи просто поленившегося позаботиться. Что же однако значит вся эта для Лефа «убийственная» филиппика. «Является типичным… для всех империалистических стран». Ну, а Р. С. Ф. С. Р. разве империалистична? А если нет, то для нее футуризм не должен быть типичным. Ведь так. А если он для нее не «типичен», то о чем волнуетесь вы т. Родов? Ведь «продукт же окончательного разложения»? Чего же его опасаться? Но вот дальше поясняет т. Родов причину своего недоброжелательства.

И борется. Точно также как наверное в Италии фашистский журналист в свою очередь, тем же логическим путем дойдя до связи футуризма с коммунизмом, жарит в хвост и в гриву «проклятых варваров, посягнувших на великое прошлое Италии и прикидывающихся… для разложения и гниения среди здоровых элементов граждан Рима».

И тоже борется. Климаты разные, а барометр все тот же. И барометр этот называется оглобля. Дальше т. Родов уже совсем заговаривается. По его словам.

Чья же это беда т. Родов? И если мы вам на слово поверим, то как же разрешить и понять ранее заявленную беспощадную борьбу. На кого же вы оглобельку выстругали. С «кстати» воюете. Но ведь это уже самая доподлинная метафизика!

Уже этих фраз было бы достаточно, чтобы представить всю несуразицу, которой т. Родов пытается замаскировать свое полное нежелание выбраться из «неразберихи» на открытое место методологического спора. Историческое забрызгивание слюной вражеских глаз, с тем чтобы свести во что бы ни стало спор к легкому и знакомому рефрену о «яде и разложении» – вот неблагодарная цель т. Родова. Но это неупорядочение «нелепой неразберихи», а продолжение ее. И не зачем было для этого вставать «на пост». На бесформенность позиции никакая инструкция не влияет.

Не лучше способы «беспощадной борьбы» у т. Родова, когда он от теоретической дискуссии переходит к критическим скорпионам по конкретному поводу. В статье о книге Н. Асеева «Избрань», носящей снова «оригинально» ассоциируемое заглавие «А король-то гол», ему снова приходится взбираться на самые высокие ходули, чтобы поплевать через левое плечо в сторону зловредного, «разлагающегося» футуриста и пообещать ему в случае строгой диеты некоторую возможность на признание его Родовым. Любопытно это пристрастие редакции «На посту» к чужим приемам не только полемики и практики искусства, но и метода критического анализа. Ведь казалось бы «формальный метод» – это же признак все того же «разложения и гниения», которое по мнению «постников» грозит лишением вечного блаженства синтеза. А нет, оказывается у т. Родова в руках формальный метод расцветает розой, с очень острыми, по мнению критика, для «врага» шипами. «Именно в отношении формы, говорит он, стихи Асеева в громадном большинстве совершенно беспомощны».

И подтверждает это свое мнение полным неудовольствием и на счет рифмы (составные – плохи) и на счет «инверсии» и на счет синтаксиса…

Но чем же прогневал так т. Асеев т. Родова до того, что последнему опять Тредьяковским икнулось. Иных определений т. Родов «не находит кроме как созвучья Асеева – жалки до смешного»; «предел нелепостей и искусственности (Асеевым) уже превзойден, „самый неприятный шаблон“ и т. п. А тем и прогневил, что нужно т. Родову доказать, что „произведения футуристов беспомощны и трафаретны в формальном отношении“. Вот уж поистине».

…Но достаточно «диалектики» т. Родова! Она вся целиком в сбывчивом и историческом «сам дурак!» И считаться с ней по серьезному при самом добром и благожелательном отношении к т. Родову невозможно.

Вот другой т. редактор – Б. Волин, – разделывает под орех другого лефовца О. Брика. И снова «диалектические» предпосылки из хорошего соснового материала. Вот на выборку определения «строго марксистской» критики: «невероятная пошлость», «ограниченность и тупоумие», «базис Милюковско-Черновских надежд».

В чем же дело? В том ли, что Б. Волин обиделся за простоту Бриковских приемов: к святому святых подошол человек без постного лика и ханжеского смирения. Написал повесть о жизни, так, как воспринимается она сотнями рядовых партийцев, немножко схематично – этого требовало задание: краткости и динамики, – немножко вульгаризуя стиль – этого опять требовало задание – простоты и занимательности чтения. Но ведь Брик же и не претендовал на новую Анну Каренину!.. Он пытался вывести прозу из русла той половой неврастении и символячего быта, которым эта проза заполнена. Т. Волин не пожелал этого увидеть как критик, он с размаху оглоблей саданул автора, радуясь очевидно своей удали.

Итак «На Посту» недвусмысленно обнаружил тенденцию к нападению исключительно на левый фронт. Мы, весьма гордясь этим вниманием, все же советуем т. т. редакторам журнала повернуть свою волшебную палочку и в иную сторону, туда где движутся «графские» рыдваны с перевозимой из заграницы старо-дворянской рухлядью быта, сменовеховства, психологизма и грозящие въехать триумфаторами на очищенные вашими заботливыми руками от лефовских надоедливых мотоциклеток мостовые.

Н. Горлов. Леф преодолевающий слово и слова преодолевающие Леф

Искусство – деятельность, организующая эмоцию, т.-е. именно ту сторону нашей психики, которая находится в прямом взаимодействии с бытом. Сейчас в условиях нэпа, когда старый быт оживает в силу экономических причин, становится крайне важной для нас борьба с ним на идеологическом фронте. Сама жизнь ставит перед нами вопрос об искусстве.

К этому сложному вопросу наша партия должна подойти серьезно, она должна решать его не так, как до сих пор, не мимоходом, между делом, а именно как жизненное, очень нужное для нас сейчас и требующее самого внимательного, разностороннего и углубленного изучения дело. Старое, хотя и очень боевое, но для нашего времени совсем не революционное «тяп да ляп» – нам пораоставить. Диллетантско-журналистские налеты на этом новом фронте ничего, кроме вреда, нам принести не могут.

К сожалению, далеко не все из нас это сознают. Об экономике, о финансах, о сельском хозяйстве у нас теперь пишет только тот, кто занимается экономикой, финансами, сельским хозяйством. Мы хорошо понимаем, что к этим вопросам с одного лихого кавалерийского наскока подойти нельзя. Но на фронте искусства у нас до сих пор еще практикуются сногсшибательные кавалерийские рейды.

Такой рейд был недавно предпринят т. Сосновским в тыл Лефа (на «згара-амбу» и прочее).

С первых же строк своей статьи (см. N 113 «Правды») т. Сосновский расписывается в своей первобытной наивности по части искусства.

В 1914 г. поэт Маяковский пишет поэму – праобраз грядущей революции – «Облако в штанах»; в 1916 г. он бросает в буржуазию другую разрывную бомбу – «Войну и мир». Но где же т. Сосновскому заметить слона…, то-бишь, какие-то там поэмы! И т. Сосновский не заметил у Маяковского ничего, кроме желтой кофты. Он остался в полной уверенности, что футуристы отличаются от других поэтов покроем и цветом костюма. И эту твердую уверенность сохранил т. Сосновский вплоть до лета 1923 г., когда, ему на глаза попался футуристический «Леф». К желтой кофте прибавилась «згара-амба». И это все, что узнал о футуризме т. Сосновский за 10 лет.

Но если 10 лет тому назад такая простота была еще понятна, то теперь, когда т. Сосновский спрашивает Маяковского –

То сам т. Сосновский похож не на косого, а на слепого.

Тов. Сосновский к искусству пред'являет требование общей элементарной понятности для масс. Интересно знать, пробовал ли т. Сосновский дать массовику рабочему «Капитал» – Маркса, «Анти-Дюринг» – Энгельса или «Эмпириокритицизм и эмпириомонизм» – Ленина? И если пробовал, что из этого получалось? Удовлетворяют ли эти книги требованию общей элементарной понятности для масс? Было бы очень нехорошо для революции, если бы Маркс и Энгельс и Ленин говорили только то, что в данный момент понятно рабочим массам. Было бы очень вредно для науки, если бы она стала равняться по самым отсталым «ничего не понимающим». И не то же ли самое будет и с искусством, если оно станет ждать, когда т. Сосновский и другие подобные ему займутся им не мимоходом, не по пути из главкоровы в главкалошу, а более внимательно и серьезно?

Требовать от искусства общей понятности – это все равно, что сказать: в каждом доме лестница должна быть только в одну ступеньку. Ну, а если в доме несколько этажей? Тогда как? Тогда – долой многоэтажные дома и да здравствует всеобщие равные избушки на курьих ножках?! Напрасно т. Сосновский не убоялся учредиловского лозунга. Этот лозунг его подвел.

Тов. Сосновский издевается над стихотворением Каменского «Жонглер». Но это происходит именно потому, что для него искусство – всеобщая равная каша. Он требует от поэта: «разжуй и в рот положи». О том, что искусство – работа не только для творящего, но и для воспринимающего, он, повидимому, никогда и не думал. И именно потому, что искусство воспринимает он по-мещански пассивно, непонятно ему стихотворение Каменского, выражающее вполне определенную активную эмоцию – радость от овладения звуком, от преодоления материала, радость, которая хорошо знакома всякому рабочему, преодолевающему материал в работе и всякому ребенку, преодолевающему материал в игре (а не эстетствующим баричам – им-то как раз она и не знакома). Поэт, как жонглер, бросает слова – звуковые образы, слова – которые как сверкающие металлические диски мелькают перед вашими глазами:

В ритме стиха поэт мастерски передает движение рук жонглера и перебои в этом движении. И даже в это криминальное «чин-драх-там-дззз», в которое не верит т. Сосновский, мы верим, потому что слышим явственно в нем металлический удар и звон сталкивающихся в воздухе блестящих слов-дисков.

Выхваченные из целого стихотворения (как это делает т. Сосновский), взятые каждое в отдельности, эти слова (точно также, как и общеизвестные в простонародном языке заумные слова – ой-лю-ли, дербань-дербень, чики-чики-чикалочки и т. д.) непонятны, но все вместе они дают ощущение солнечной радости человека, творящего слово-звук и упоенного переливной игрой этих звуков; все вместе они имеют вполне определенный смысл: это – победа над материалом, преодоление инертной формы, это революционная, потому что дерзко преодолевающая инерцию, власть над словом, это сила, ловкость, кипучая энергия жизни, выливающаяся по-детски в словесную игру.

Что же тут непонятного?

Правда, это непонятно для тех, кто смотрит на искусство с высоты первой ступеньки, кто сидит сам и хочет, чтобы и рабочий сидел век в курьей избушке, но мы думаем, что задача коммуниста – совсем не в этом, а как раз наоборот.

Для т. Сосновского искусство – нечто вроде уединенного острова, защищенного высокими горами (Пушкин, Достоевский, Толстой и пр.) от всяких революций. Но ведь мы все, как марксисты, знаем, что классовому обществу присуще и классовое искусство, и никто из нас, за исключением не сведших концов с концами, не станет теперь серьезно утверждать, что либерально-дворянская муза Пушкина («Птичка божия не знает ни заботы, ни труда»), бесовщина и Карамазовщина Достоевского и с жиру христианствующая и непротивленствующая Толстовщина – хорошая духовная пища для рабочего класса. Тов. Сосновский не хочет сбрасывать Пушкина, Достоевского и Толстого с парохода современности. Нореволюция не спросила т. Сосновского и сделала то самое, что раньше сделали футуристы. Почему же т. Сосновский сердится на футуристов, а не на революцию?

Тов. Сосновский для того, чтобы политически ошельмовать футуризм, «вгрызается в бок» самым маленьким из футуристов и гоняется за ними по Тифлисам и Константинополям, а своих, под боком сидящих в Москве, не примечает. Эта «гоньба за одним» – совсем не наш, не коммунистический прием. Она напоминает скорее то обывательское «цуканье» коммунистов, которое мы с т. Сосновским в свое время пережили.

Нет, т. Сосновский, нельзя с одного, даже очень лихого, налета разгромить такое сложное явление нашего культурного сегодня, как футуризм. В идеологии, как в экономике, нам пора оставить заплечные методы. Для всякого коммуниста, который этого не понимает, заранее уготована обывательская лужа.

И в самом деле, что, как не мелкая обывательщина – это подлавливание на словах, которым так усердно занимается т. Сосновский в своем фельетоне? Вот например, с каких это пор тот, кто ловок и хват в революционной работе, карается по ст. «Уголовного уложения». А между тем, т. Сосновский имеет самое определенное намерение посадить таких людей рядом с взяточниками из ЦЖО и Госторга на скамью подсудимых. Но если ловкость и хватовство вообще такое плохое дело, то и ловкое и хватское подлавливание на словах, имеющих явно не тот смысл, который придает ему т. Сосновский, не следует ли тоже подвести под статью «Уголовного Уложения»?

Тов. Сосновский сам хороший не только жонглер, но и боксер словами. Он «заезжает» словом прямо под микитки: он преодолевает словом Леф. Где же угнаться за ним преодолевающему слово Лефу – Каменскому!

Для т. Сосновского «священны» слова: народы, свободы, пламя, знамя и красный. Он даже прикрикивает на тов. Маяковского, без должного благоговения обращающегося с этими словами: – «Будьте поосторожнее, Леф Маяковский!» Нет, будьте поосторожнее, коммунист Сосновский! С каких это пор пролетарское слово класс вы променяли на буржуазное слово народ, и большевистское слово диктатура на учредиловское свобода? А знамя священно и тогда, когда оно белогвардейское? Будьте поосторожнее, не пишите того, чего вы сами не думаете. Я не верю в то, что вы так думаете, как вы не верите в «чин-драх».

Это во-первых. А во-вторых, не кажется ли вам, что даже такое хорошее слово как «красный», может быть опошлено, если его приткнуть например к слову «трактир»? Как же ему не быть опошленным, если его тычет куда ни попало (в том числе и к препошлейшим, еще учредиловкой прошарманенным народам и свободам) торгующая с собой (по-настоящему торгующая) «птичка божия» – псевдо-революционная классическая и символическая спец-литература.

Существует всем нам известный элементарный психо-физиологический закон: если повторять над вашим ухом много раз точь в точь одну и ту же фразу, то она теряет для вас свое содержание, обесцвечивается, перестает восприниматься вашим сознанием. И ни одно человеческое слово, ни одна фраза, хотя бы она означала такую прекрасную вещь, как международная солидарность рабочего класса, не гарантированы от действия этого закона. Но тов. Сосновский твердо уверен, что для революционных слов этот закон не писан. Это делает, конечно, честь революционному пылу т. Сосновского, но… всякий коммунист, имеющий отношение к литературе, знает, как много общих мест, трафаретных слов и фраз в наших статьях, резолюциях и лозунгах. Мы всегда смотрели на это, как на недостаток, как на нашу слабость, и боролись с трафаретом по мере сил.

Засилие трафарета в нашей литературе можно оправдать недостатком времени, революционной спешкой, но забронировать трафарет, как нечто священное и неприкосновенное, превратить его в коммунистическую икону – до этого можно додуматься только доехав до конца, от коммунизма к обывательщине в искусстве.

Дальше ехать некуда.

Эта статья была уже написана, когда на страницах «Известий» появился новый кавалерист, – тов. Альфред. О нем – несколько слов.

Простота т. Альфреда еще откровеннее. Т. Альфред громит «Леф» выписками из своего гимназического сочинения, написанного 30 лет тому назад на заданную ему учителем тему: «Великие поэты являются после великих событий».

Тов. Альфред хорошо усвоил эту пропыленную «истину» и теперь убедительно просит великих поэтов подождать рождаться: «еще рано». Кроме этого откровения, в статье тов. Альфреда имеется еще несколько таких открытий, как напр.: великие поэты рождаются очень редко; каждый поэт должен быть мастером своего дела; в каждом поэте должна быть искра божия, иначе он не поэт, а сапожник; он (не сапожник, а т. Альфред) не можем представить себе коллективного творчества (охотно верим); футуризм существовал еще в 80 – 90-х годах прошлого столетия (вот спасибо, а мы думали…): тов. Чужак написал в «Лефе» рассказ (а мы думали, что его написал Брик).

Кончается это сочинение, как и подобает гимназическим сочинениям – славословием Пушкину.

Тов. Альфред признается, что даже машинистка, переписывавшая его статью, нашла в ней сплошную контр-революцию. Машинистка, конечно сильно преувеличила, но тем не менее…

«Жмаю руку машинистке».

Мораль отсюда такая:

Товарищи! прежде чем писать, познакомьтесь с тем, о чем вы пишете.

С. Володин. Перепутанные строки

Вы, должно быть, заметили, что у нашей партии с футуризмом довольно странные отношения. И если вы заметили, то наверняка уж призадумались над «шишкой», что «под самым носом у алжирского бея». Впрочем, алжирский бей здесь не причем, да и не сдан ли он в архив революции, но шишек действительно кто-то футуристам наставил и в количестве очень изрядном.

В чем дело? Вы строите гримасы недовольства? Вы глазеете по сторонам? Ах, да! Простите, пожалуйста. Я совершенно забыл… 284.069 – занесено на счет принадлежности к футуризму.

ОТСТУПЛЕНИЯ.

1. В одном губернском городе честнейший и преданнейший член партии тов. А. забаллотирован при выборах на том лишь основании, что он «человек не серьезный – футуризмом занимается».

2. А где-то на безголосой окраине, или в Пошехонском уезде, совершился факт изгнания тов. В. за «дезорганизацию партии, выразившуюся в пропаганде футуристических идей».

3. Здесь у нас вызвали тов. С. и убеждали – «пока еще не поздно – бросить

  футуро

    кубо

      родченские

бредни».

Вывод: А + В + С равняется партийному многочлену.

Неутешительно и, пожалуй, неубедительно.

Поэтому нужно продолжить исследование дальше.

ГОЛЫЙ ФАКТ.

Вопрос о левом фронте искусства ни разу широко не дебатировался, и в программе нет ни одного пункта с изложением точки зрения партии на искусство.

Следовательно, взгляд наш на эту самую зыбкую часть идеологической надстройки не скристаллизовался. Партия, верная себе и здесь, зорко всматривается, погруженная в стадию суммирования опыта. И только некие бездарные самоуверенные бюрократы упрямо гнут свою линию. И никто в толк не возьмет – зачем это? Кому нужно их равнение на мещанина?

ДАЖЕ

лучший друг молодежи, всегда смелый и новый в мыслях, немного мрачный и внутре-огненный Степанов-Скворцов сразил всего

Мейерхольда за какого-то «рогоносика». Подставил огромную шишку огнедышащему левофронтовцу, чье имя славили целые отряды красноармейцев и рабочей молодежи в итоговом представлении на подмостках Большого театра.

Стало-быть, держи правее!

Счастье наше, что неудержимо прет расплавленная лава из вулканических недр, потрясенных октябрем.

А ВЫ ПОМНИТЕ?

Словами величайшего такта обмолвился Владимир Ильич про футуризм:

Я не поклонник Маяковского, хотя признаю себя в этой области не компетентным, но мне понравились его стихи.

Речь шла о «прозаседавшихся».

Видели ль вы когда-нибудь большую скромность: уж кто-кто, а он имел безусловное право дать прямую безоговорочную оценку. Ведь, он же буквально в компетенции всего на свете. Мимо него никогда ничто не проходит. Это какая-то необыкновенная губка, впитывающая в себя с жадностью всю «мировую влагу».

И все-таки оговорился.

Да, как не во всем мы бываем похожи на своих вождей.

Все-таки запомните эти прекрасные слова, вы, всезнайки, «гнущие линию». Расшейте золотом и обрамьте их.

И поставьте к себе на письменный стол.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ МАРКСИСТСКОЙ СОЦИОЛОГИИ ИСКУССТВА.

Первая в защиту формы футуризма:

«Если писатель вместо образов оперирует логическими доводами или если образы выдумываются им для доказательства известной темы, тогда он не художник, а публицист, хотя бы он писал не исследования и статьи, а романы, повести и театральные пьесы».

Плеханов. «Искусство», изд. Новая Москва, 1922, стр. 146.

Вторая, оглушительная:

«Нынешние новаторы в искусстве не удовлетворяются тем, что было создано их предшественниками. В этом ровно нет ничего плохого. Напротив: стремления к новому очень часто бывают источником прогресса». Плеханов, там же, 185.

НА МИНУТУ ПРИМЕНИМ МЕТОД СРАВНЕНИЯ.

Реалисты – где они? Там, где Бунин, где злобствующая дворянская реакция бешено апплодирует прославленным художественникам за «Иванова», за «Дядю Ваню», за «Трех сестер» – за весь позор нашей предреволюционной расслабленной интеллигенции.

Это, может быть, из них «одна и грустна» в качестве археологической достопримечательности периодически маячит на страницах «Красной Нивы» Баркова, о которой все думали, что она уже умерла.

Символисты? Все они в общем Белые, хотя и не все Андреи.

Вы, конечно, ткнете в Брюсова и (доброй памяти) в Блока. Жидко.

Кроме того, за Брюсова спасибо. Прочтите Леф N 1 статью Арватова о нем – ей богу, умри Денис, а лучше не скажешь! А о Блоке – de mortuus aut bene aut nihil. Ну, еще кого же? Акмеистов разве – да не стоит. Городецкий обидится: ведь, единственный сынок у акмеизма, да и тот, выражаясь модно, на ущербе. Да еще на каком – совсем не различишь.

ТОЛЬКО ГОРДОЙ, СМЕЛОЙ, РЕЗКОЙ ПОСТУПЬЮ

идут с первых же дней октября с нами футуристы. Мы говорим, конечно, о наиболее даровитой и вожденческой части российского футуризма.

На разных полюсах, в разной обстановке они одним биением бились с революционной современностью. Маяковский, дальневосточники, В. Каменский, даже заумный Хлебников, не живший никогда в контакте ни с какой современностью, – все они в лагере пролетарской революции с начала и до конца

без перебежек

    без подлостей

        честно и открыто

ревут о стране солнцевеющей 150.000.000 глоткой революции.

И, вместо нежной и томной слезоточивой лирики, где обязательны «любовь и кровь», «розы и грезы», от которых еще нестерпимо тошнило Пушкина –

– «стальным соловьем» свищут нашинские бодрящие соловьи-разбойники в мрачных дебрях войной обеспокоенного производства.

И день ото дня множатся голоса их вместе с строителями новой жизни.

Вы спрашиваете – а Северянин? За вульгарность, конечно, извините, но при чем здесь минеральные воды? Кто вам сказал, что Северянин – футурист? Вычеркните его навсегда из вашей памяти, как поэта вообще и, в частности, футуриста. Над его именем, если оно еще где-нибудь сохранилось, давно уже красуется надпись – «фигляр и дамский усладитель». Пролетарская революция же в конец изничтожила этого пустозвонного керенского от поэзии.

СПРАВКА.

Большая аудитория Политехнического музея никогда не вмещает всех желающих послушать Маяковского.

А вы знаете, из кого всегда состоит эта аудитория – извольте: вхутемасовцы, мейерхольдовцы, рабфаковцы, свердловцы, восточники и просто рабочие, красноармейцы и коммунисты. Не буду голословным и продемонстрирую факты:

Маяковский производит чистку поэтов. Под оглушительный рокот одобрения «третьего сословия» летят на смарку «общепризнанные» и «академики» – бальмонты, брюсовы, ахматовы, – весь заплесневевший российский Парнас. И под тот же гул восторга поверяют и зачисляют в поэты истинно-революционных мастеров слов – Асеева, Крученых, Каменского и других, у которых каждая закорючка пера, – блестящий электромагнитный искровой разряд. И лишь жалобными голосками попискивают свои протесты случайно забредшие сюда литературные недотыкомки-белогвардейцы, которые все еще пыжутся отстоять свой старый литературный строй во главе с абсолютным монархом А. С. Пушкиным.

Итак А + В + С + Степанов-Скворцов

Вхут. + рабф. + красноарм.

Чему равняется, не знаю – мы проходили только до одночленов. И вообще это, по моему, из высшей математики (вскольз – всегда так отвечают своим ученикам репетиторы, когда не могут решить задачи).

Несомненно только одно, что удельный вес числителя значительно меньше массы знаменателя. Литературные попутчики революции здесь становятся революционной массой.

ПОЧТИ ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА:

Маяковский работает в руководящем органе печати в ЦК РКП (пресбюро).

Однако, Пильняку, пожамши ручку, давно дали возможность фактически издательствовать, несмотря на то, что всем как будто не понравилось, что у Пильняка «революция половыми органами пахнет».

А вот Маяковскому, несмотря на то, что очень даже понравился, упорно все-таки не разрешали левофронтствовать и только теперь «сподобился».

ЕЩЕ ОДНО ИНТЕРЕСНО.

Почтенные академики и целомудренные хранители святого искусства никогда не пустят на свои страницы футуриста, хотя бы он и заливался «стальным соловьем». И в то же время – приют священный находят там талантливейшие идеологи православной червонной Руси – Максимилианы Волошины, и в то же время они не стесняются заниматься в своих девственно-чистых журналах производством отвратительнейшего позорнейшего шоколада.

В ЧЕМ ЖЕ ДЕЛО?

А дело вот в чем. Когда однажды Гегелю указали на противоречие историческим фактам его диалектических выводов, он изрекзнаменитое: там хуже для фактов. Вот, мне и кажется, что некоторые так и не перевернули до сих пор с головы на ноги гегелевской диалектики, и они тоже, когда им указывают на противоречащие их взглядам факты, убежденно повторяют: – тем хуже для фактов, тем хуже для фактов, тем хуже для фактов.

НЕДАВНЕЕ.

В дни, когда взвыл британский меморандум и наши глаза сверкали гневом и жутью, это новый общественный, если хотите, футуризм рука об руку с красной общественностью со статуи Свободы «разворачивал в марше» революции искусства дефилирующие колонны российского пролетариата.

В комнате трое. Я спорю с ответственным партработником о Маяковском. Главный его аргумент – «непонятен массам». Прочли о голоде – говорит: понятно, но… крик беспомощности, не больше. Вступился яростно рабфаковец и начал тоже грызть Маяковского, главным образом, за то, что «ерундовскую поэму о солнце написал в такую тяжелую годину». Прочел «о дряни», – на лице первого блаженная улыбка: «вот это ловко». А рабфаковец каким-то образом с книжкой очутился за столом и старательно втихомолку вписывал к себе в блок-нот прочитанные стихи.

Больше ничего.

Клуб Сталина. Народищу тьма. Докладчик чистит на все корки Маяковского. Без всякой аргументации – так, просто, как все (ставил в вину даже то, что «денег много загребает»).

Не вытерпела аудитория, в большинстве красноармейцы, пролетарские поэты и комунисты-работники из ЦК. Шумно протестовала. Тогда выступил пролетарский писатель Ляшко и сказал:

– Товарищи, будем дисциплинированными даже и при такой пошлости, какую приходится слышать от докладчика.

И еще выступил приехавший из провинции рабочий и сказал попросту, что Маяковского знают и понимают даже они, провинциалы, и поэтому ему чрезвычайно странно в Москве слушать такие доклады.

Эта несуразность была, между прочим, отмечена в пожеланиях культкому клуба Сталина.

Больше тоже ничего.

СТЫДНО.

все-таки, что у нас целые книги выпускают о «белых», ахматовых и т. п. отставных генеральчиках от литературы. А вот о футуристах молчат, хотя о них должны быть написаны целые горы литературы. Издатели упорствуют, неудобно, говорят, как-то, не в почете.

И лишь изредка какой-нибудь молодой критик поощрительно похлопает по плечу Маяковского: ничего, дескать, пиши, у тебя выходит…

Литературный и общественный футуризм предвоенной эпохи были синонимами. Социологически, общественный футуризм имел свою почву и свое оправдание, как малосознанный протест против затхлой обывательщины, «классической» косности и социального удушья. Желтая Кофта была нужна. Дыр, бул, шыр – был прямо-таки необходим. Слишком невыносимо было атмосферное давление. И вполне понятно, что правящие сферы сильно косились тогда на футуристов, а иногда и прямо преследовали их.

От косности, обывательщины и социального удушья общество ныне расковано. Тому общественному футуризму места ныне нет.

Верный закону диалектических процессов, старый футуризм умер, породив из себя новый революционный литературный футуризм – который всегда

  буен

    стремителен

      ищущ

как комсомольцы

и пролетарски осмыслен как

    величайший октябрь.

А почему же теперь косятся – мы этого не проходили.

Нынешний РСФСР-овский футуризм – это, прежде всего, передовая, поистине пролетарская, поэзия сегодняшнего дня с заострением в будущее, плюс филологические и стилистические изыскания, иначе сказать: плюс революционизирование языка. Нынешний левый фронт – это авангард красной армии производственного искусства. На него непохожа ни одна литературно-художественная группа. Даже лучшие из них – официально признанные пролетарские поэты, плетясь в хвосте за футуристами в обработке формы, имеют своим литературным вождем представителя «социально-художественной реакции» В. Брюсова.

Пожалуй, довольно. Вы разочарованы. «Алгебраическую» формулу, дескать, не решил, а все остальное сами знаем.

Знать-то знаем, да далеко не все это. До октября, ведь, очень многие знали, что на земле хорошую рабочую республику можно организовать, а вот обдумала-то это одна РКП.

Тоже и здесь – пусть не только знают, но и обдумают. Правда, другого октября не измыслишь, но досадных ошибок на свете будет меньше. А у футуристов пройдут шишки на лбу.

Как вы там ни говорите, а все-таки шишки уродуют человека.

А кроме того, не пора ли вопрос о левом фронте искусств поставить на широкую коммунистическую дискуссию, хотя бы на страницах «Лефа», если уж другие зоны запретны.

Н. Чужак. Плюсы и минусы

Значит – «отмахиваться» уже больше нельзя.

Целый ряд красноречивых явлений – одного только литературного, отчасти «кулуарного», порядка – свидетельствует нам о том, что левый фронт искусства, или «леф» – привлекает к себе все большее и большее внимание наших партийных товарищей.

1. Целый поток протестующих и, к сожалению, не оглашенных статей и писем, неожиданно хлынувший в редакцию «Правды», после недавнего веселого выступления т. Сосновского с подножкой «Лефу».

2. Ряд статей и заметок в московской печати, пытающихся частью понять, частью оспорить левое течение («Под знаменем марксизма», «Пролетарское студенчество», «Горн», «Октябрь Мысли», Прессбюро ЦКРКП, «На посту» и др.).

3. Интересная статья ответственного работника РКП тов. Н. Горлова, – «Футуризм и революция», – по-деловому, как-то своеобразно-спокойно и просто объясняющая шарахающимся чудакам генетику и сущность лефа[2].

И – наконец:

4. Печатаемая выше в «Лефе» вот эта дискуссионная статья – «Перепутанные строки» – другого работника РКП, тов. Володина. –

О чем – не говорят, а кричат эти факты?

1. О том, что партия не может уже дольше оставаться в состоянии той первобытной девственности в отношении вопросов вообще искусства, которая выражалась до сих пор: в фигурах умолчания, в фиговых листках прямого неведения, или – в необязывающих обещаниях заняться этими вопросами тогда, когда «позволит время».

2. О том, что средняя и массовая партийная мысль РКП уже пытается, не дожидаясь официального разрешения партией вопросов направления культуры искусства, как то в одиночку и по своему нащупывать необходимое и партии и представляемому ею классу разрешение.

И:

3. О том, что, в поисках такого разрешения, вот эта ищущая мысль массовика (и средняка) партийна невольно обращается к тому перманентно-ищущему флангу русского искусства, где, плохо ли, хорошо ли, но наиболее цепко и ярко, выковываются и практика и принципы исскусства, нужного и партии и классу, и куда невольно же влечет ее, с одной стороны, здоровое партийное и классовое чутье, а с другой – … увы, все еще не меркнущий ореол казенного «гонения».

Статья тов. Володина в последнем отношении особенно характерна. Характерна не только теми говорящими фактами, которые товарищ приводит, и которые можно было бы очень и очень пополнить, но и – ошибками, которые невольно бросаются в глаза, и объясняются… лишь исключительной оторванностью наших товарищей от непосредственного делания искусства и его естественных эволюций.

В самом деле.

Разве не каждому следящему за литературой провинциалу известно, что «футуризм» – отнюдь не «един», а в нескольких «лицах»: лицо 1909-13 годов, лицо 18–19 года, лицо последних лет; что утверждать футуризм 18-го года ныне также бесплодно, как воскрешать, напр., тактику военного коммунизма в обстановке нэп? – а что же как не воскрешение агитпериода футуризма несет в себе запоздалое озарение тов. Володина, а отчасти и Н. Горлова, кончающего вышеупомянутую статью свою фразой: «нет, не назад, к Островскому и другим, а к Маяковскому – вперед!»…

Нужно ли воскрешение в 1923 году, ушедшего уже назад, хотя и славного, момента первого оплодотворения футуризма революционной улицей, когда речь уже идет о слиянии не с манифестирующей улицей, а с демонстрирующим производством?.

Неужели же и в 1923 году все еще нужно кому-то доказывать, что футуристы с первых же дней революции пошли вместе с ней и никогда ей не изменяли; что Игорь Северянин ничего общего с футуризмом, кроме старой, истрепанной вывески, не имеет.

Смешная история.

Когда пишущий эти строки, еще три года назад, где-то вон там, у самого ската в дальневосточный океан, восторженно «поднял на знамя» уже гонимый и тогда в столице «футуризм», – он так же, вот, как ныне столичный тов. Володин, сомнамбулически попер вперед, заражая своим горением и близких и далеких, но и – так же вот, как ныне столичный тов. Володин… отставая от жизни и искусстроения годиков, этак, на шесть («Облако в штанах»).

Смешнее всего то, что не только где-то там, в дальневосточном Тьмутараканске, но и в самой что ни есть столице, эти запоздалые мои, лет этак на шесть, «откровения» казались… мало-что не устаревшими, но и слишком, пожалуй, «дерзкими». Такими же, как будто, кажутся они и теперь.

А мне, ведь, все же, есть «оправдание», – т.-е. тому, что «поздно», но – «попер».

Во-первых, потому с таким большим опозданием против художественного расписания поездов попер, что расстоянием и атаманщиной необычайно был отрезан.

Во-вторых, и тогда уже я подходил к самому вопросу о культуре искусства и направлении этой культуры не абсолютно, а с известной гибкостью, допускавшей дальнейшую продвижку искусства и лишь ставившей вопрос о футуризме, как о последнем, к тому времени, течении, которое надлежало преодолеть, отнюдьне отмахиваясь от него ни «осиновым», ни «сосновым», ни «дубовым» крестом, и – от него оттолкнуться.

В-третьих, положение мое на левом фронте и тогда, и после, и теперь – всегда было в меру действенным, начиная от произвольного расцвечивания футуризма в нужные нам цвета, включая последние мои попытки критического отношения к реставрации старого футуризма, вплоть до попыток, почти одиноких, нащупать новую, дальнейшую линию «левого фронта».

Вот почему – мне не «поносно», что… хоть «поздно», но «попер». Ибо – «попер», и «пру» все время, под флагом действенного вмешательства класса, с его тактикой и перспективами, в строение искусства, нужного сегодняшнему дню. И я глубоко убежден, что иного – стороннего! – подхода к культуре искусства у сколько-нибудь последовательного коммуниста быть не может. Пусть смешно и неуклюже, но – всегда впрягаться в фуру, но – всегда, впрягаясь, ощущать свою ответственность за верность хода! – так, и только так, построим мы свое, корявое, но нужное нам в общем плане строительства – искусство.

Стоит ли постаивать в сторонке и критиканствовать, вытаскивая в тысячу-сто-первый раз давно забытую «желтую кофту», путая в одну глупую кашу футуризм, имажинизм, альфредизм и прочее ничевочество, – вместо того, чтобы, засучив рукава, как-то по-своему втолкаться в грязную работу, даже и под страхом растерять в ней все свои добрые «петлички-выпушки»?

Не праздное ли это занятие – и «внезапное озарение» после долгого, и добровольно-невынужденного, неведения по части эволюций лефа, – который потому, ведь, только и леф, что никогда не живет старьем, а перманентно движется, – вместо того, чтоб просто перейти «через дорогу», впрячься в будничную тарахтелку нужного рабочему классу искусства, и – помочь продвижке этого искусства на сегодняшнюю – всегда на сегодняшнюю! линию?

Не стоит. Праздное.

Вот почему – наивным чистоплюйством, смешанным с безграмотным «наплевать», представляется мне бесплодное воздержание хихикающих.

Вот почему – при всем моем искреннем восхищении перед порывом т. Володина, я не могу не видеть «воздержанческих» дефектов и в его благородном выступлении.

От развязного хихиканья принципиальных невежд до жертвенных, в наличной обстановке, призывов к безоговорочной поддержке – разумеется, огромный шаг, – но ведь, реальные-то последствия двух очень разных отношений – да простят меня самозабвенные товарищи – приблизительно одни и те же. Гордая самовлюбленность одних, или же максималистское по форме, но вялое по существу, самозабвение других, – что лучше –

 для искусства –

  для класса –

   для партии?

И еще об одном явлении лишний раз хочу я поговорить, – мешающем спокойно-деловому и необходимо-творческому подходу наших товарищей, – равно и пишущего эти строки, – к культуре искусства. Я имею в виду застарелую нашу, унаследованную нами едва ли еще не от народовольческой интеллигенции, болезнь – как бы назвать ее? – культурное ячество? – тов. Ленин называл ее как-то по другому, – интеллигентское неверие в «меньшого брата», в элементарный смысл его и понятливость: уж если я чего-нибудь не понимаю, то где же – рабочему! Отсюда – эпатаж, отсюда – раздражительность, переходящая в прямую обиду («в душу наплевали»), а затем – и… «гонение».

Дело до смешного просто:

1. Нам нужно такое искусство, которое организовывало бы сегодняшний день. Ответственным организатором сегодняшнего дня является пролетариат. Значит, только при активнейшем вмешательстве пролетариата может строиться искусство дня.

2. Прежде чем действенно вмешаться, нужно спокойно, деловито, по-хозяйски просто – разобраться в том, что предлагается рынком искусства, что есть. Ошибочная, путанная и ничем не мотивированная художественная тактика, – кроме: мне «нравится» – «не нравится», я «понимаю» – «не понимаю», – а «я» – это кто? – мешает дельно разобраться в товаре. Значит, только ликвидация неправильной тактики даст возможность пролетариату сделать выбор.

3. Сделав спокойный, добротный выбор, пролетариат немедленно вмешается в самую гущу начатой искусство-стройки. Это творческое вмешательство пролетариата гарантирует его от чужих ошибок. Значит, ответственный организатор дня будет располагать в общем строительстве таким искусством, которое действительно необходимо, ибо действительно организует сегодняшний день.

Как будто – ясно?

А раз это так, то – не пора ли от логистики слов перейти к логике дела?..

Нужно войти тоже и в шкуру лефа.

Не довернешься – бьют, перевернешься – бьют.

– Ваших книжек мало расходится, не из-за чего вас «содержать».

– Позвольте, книжки «Лефа» покупаются в складчину одна на тридцатерых, и не проходит дня, чтобы нас не звали в ту или иную аудиторию!

– Да, да, вот именно потому-то вас и нужно «прекратить».

Это – буквально диалог «дня».

А в результате – что же?

Я, как человек, не механически лишь близкий Лефу, и определенно, по принципу попутничества, блокирующийся с ним (другие блокируются с Пильняками, – кому что больше по пути), – заявляю: левый фронт искусства, переживает глубокий внутренний кризис. Идет почти открытая уже борьба двух составных элементов:

старого футуризма, – додумавшегося – головой и под воздействием извне – до производственничества искусства, но отдающегопроизводству только технику левой руки и явно путающегося меж производством и мещанской лирикой, – и:

производственнического Лефа, пытающегося сделать из теории – пока еще корявые и робкие, но – уже актуально-практические выводы, и – это особенно важно – ставящего ставку не на индивидуальное и неизбежно яческое искусство спецов, а на идущее с низов и лишь нуждающееся в оформлении – творчество массы.

Старый футуризм – это последняя и нужно отдать справедливость, блестящая интелигентская система приемов, очень прогрессивная для своего времени, но – завершившая определенный цикл своего бытия моментом смычки с революционной улицей. В дальнейшем, как я уже писал («Под знаком жизнестроения») – старого футуризма хватило на то, чтобы не очень уж отставать от этой улицы, не быть ею смятым. И вот, в этот-то момент – и в силу инстинкта самосохранения искусства, и под косвенным воздействием потребностей нового диктатора-класса – зарождается в левых рядах работников искусства, главным образом тех же футуристов, мысль – о непосредственном строении, через искусство, вещи. Искусство объявляется простым производством ценностей, и – практика искусства устремляется по этому пути.

Потому ли, что путь этот необычайно труден и связан с непрерывным поиском все нового и нового мастерства;

потому ли, что он требует определенного отрешения от маленьких индивидуальных приемов, т.-е. от – спецевского «самого себя», и перестройки всей психической ориентации – на массы;

потому ли, наконец, что самое искусство начинает расцениваться, в новом аспекте, не как обособленное от жизни фигуранство (на выставке станковой живописи, в концертном зале, или с эстрады), а как прямое, изобретательски-мастерское проникновение в обыденность и быт, – только необычайно трудно оказалось цеховому искусснику пойти по этому пути, и –

практика левого фронта, – проявила – не только несоразмерно малую, по сравнению с теорией подвижность, но и некую определенную тенденцию к высвобождению из-под тяжести добровольно возложенной на себя задачи.

Мертвый хватает живого, – мертвая система навыков-приемов хватает живую философию будетлянства.

Помочь производственническому крылу Лефа привлечением к нему спокойно-деловитого внимания и влитием живых и свежих сил, заинтересованных в выравнивании путей искусства в сторону срощения с жизнью – значит: способствовать скорейшему выявлению искусства, нужного рабочему классу.

Поддерживать систему бестолкового злопыхательства вокруг всего левого фронта – значит: мешать спокойно-деловому самоопределению как раз нужнейшего, производственнического, его крыла; значит – способствовать, наоборот, чрез возложение мученического венца, ненужной гальванизации изжитого футур-спечества.

Странное дело.

Вся наша тактика в отношении Лефа как будто специально придумана для того, чтобы не только каждым штрихом своим подчеркивать то, что подчеркивать нам вовсе не выгодно, но и для того, чтобы молодые и горячие наши товарищи, вместо столь нужного рабочему классу плодотворного подхода к вопросам искусства, поднимали бы на знамя то, что по инерции все еще заиздевывается, как «лефое», но что уже серьезно нуждается в омоложении.

Тов. Володин приводит в своем поучительном «человеческом документе» ряд анекдотов, характеризующих как нашу тактику по части восприятия искусств, так и успехи, тут или там, «левого фронта». Я мог бы значительно дополнить список этих анекдотов, как в ту, так и в другую сторону (один уже, вот, я – ходячий анекдот, «как в ту, так и в другую сторону»). Закончу только тем единым выводом из многих анекдотов, с которого начал:

– Значит, отмахиваться уже больше нельзя.

Нельзя потому, что – средняя и массовая партийная мысл-РКП уже пытается, не дожидаясь обязательного для партии разрешения вопроса о направлении культуры искусства, как-то в одиночку и по-своему нащупывать необходимое и партии и представляемому ею классу разрешение.

Нельзя потому, что – только открыв здоровый партийный клапан в спокойное и дельное изучение вопроса, можно уберечь эту мысль от ненужных ошибок.

Здоровый, критический отбор поможет молодым товарищам, быстро изжив «детскую болезнь левизны», нащупать и оформить те элементы массового творчества, которые уже пробиваются тут-там и неразрывно связаны с живым строительством. Старческая боязнь левизны – неизбежно бросит молодежь в объятия индивидуального спечества, затормозив живое оформление необходимого, в плане строительства, искусства.

Что лучше, – подумайте.

Коллектив. Полемсмесь

Не напрасно продатированы эти, простые как линейка, строки ясной головы. И много понимания дадут они тому, кто захотел бы разобраться, как в залпах передовой противолефовской линии (Сосновский и Дубовский в Правде, Альфред в Известиях, Лебедев-Полянский в Под Знаменем Марксизма), так и в обозной балалайке, которая варит эстетический рассольник на приличном расстоянии от схватки, делая вид что Лефа вовсе нет и выпевая старые замшелые романсы на темы о вечной красоте, душе, вдохновении и пресловутом совершенно скособочившемся в мозгах «содержании».

Посмотрим:

Первый бризантный снаряд вылетел из чернильницы Сосновского. О нем особо.

И все-таки о статье Сосновского вспоминалось как о чем-то светлом и радостном, когда из подвала Известий потянуло Альфредом, наворотившим полтысячи ни в каком логическом между собою контакте не находящихся строк. – «Поэзия фабрики или фабрика поэзии» (Известия, 10/VI 23 г.).

Мы раньше думали, что Альфред романсы в Травиате поет, а он оказывается и против ЛЕФА выступает, да и как!

Начав с кряхтения по добром старом времени, когда он в 1892 г. влюбился в Лешковскую: (ах, как интересно) «Хорошее (видите ли) было время», и сославшись на свои гимназические «марксячьи изыскания», он последовательно обрушивается на оркестр без дирижера, действующий без «сродства душ», на Мейерхольдовскую акробатику в «Земле Дыбом» (то ли дело Малый да не теперешний, а доброго старого времени) и, наконец, запыхавшись, сваливается на згара-амбу. В одну кучу летят и ЛЕФ и беспредметники, и ничевоки, и эго-футуристы, и имажинисты. Слуховая трубка потеряна и мамы от папы уже отличить нельзя. Альфред рассыпался и не может себя сложить, не то что в человека, а даже в кучку. Как это напоминает салонную даму доброго старого времени, котораявсе левее себя называла бунтовщиками: ах, эти эсеры, кадеты, меньшевики, большевики, анархисты, ах!

Единственный способ для Альфреда – удрать в 1892 год и там сделать очередное открытие: – ба! да ведь нынешние левые это те же декаденты 80-ых годов. Помню, помню! Еще воспевали «усталые души», «мертвые листья»…

Папаша, перекреститесь! Где вы в ЛЕФЕ усталые души видели? Какое там! Войдя в раж, понесся так, что теперь за ним хоть пятьсот строк скачи – не доскачешь.

Что ныне за молодежь, негодует Альфред. Подавай ей «поэзию октября», «коллективизм», «юродства ЛЕФА», «симфонию фабрик и заводов». Подождите детки, не рыпайтесь! Когда продвинемся от революции, будет ясна преспектива (в роде как из 1923 года в 1892 год) и придет «великий поэт», который все опишет.

По дороге с ЛЕФОМ Альфред шлепает и иные коллективы поэтов (читай пролетарских), ибо о ком же, как не о них, гремит он, говоря о «кружках поэтов» и «сборниках с многочисленными кружковыми фамилиями». И – добалтывается до перепуга «развелось поэтов не по призванию, а по профессии»… Какой ужас! «Не достает разве еще профсоюза поэтов». Альфред, дайте ваше ухо, мы вам скажем: «Профсоюз поэтов есть». Какой ужас!

Дальше – о разнице между гением и талантом, об отсутствии в ЛЕФЕ искры божьей. (Очень рады обойтись без небесных продуктов.) Еще дальше – попытка критиковать левых убийственными (для Альфреда) аналогиями с анархистами, универсалистами и натуралистами-самоучками, которые к тому же, по отсутствию слуховой трубки, названы – первые интернационалистами, а вторые – журналистами. Крепко обоврался Альфред, приписав Чужаку какой-то рассказ в ЛЕФЕ; видимо ЛЕФА не читал, а Чужака с Бриком по полемике в Известиях перепутал. Разбери их, который Брик, который Чужак! Оба на «к» кончаются. Мало того, решительно благоуханное барство ощутилось в презрительных Альфрединых словах: «не поэт, а сапожник». С каких это пор честное слово «сапожник» стало ругательным в Известиях?!.

И наконец, добредя до «искры божией» которая «несоизмерима, невесома и иррациональна» (свят! свят! свят!) – Альфред безнадежно запутывается еще в двух альфредах: Альфреде де-Мюссе и Альфреде де-Виньи. И кончает дружеским поплечуханием Пушкину гордый Альфред де Известий, разлива 1892 г.

Справка: Когда Альфред поставил точку после 500-ой строки своей згара-амбы (извиняюсь перед Каменской згара-амбой) Пушкин слез с цоколя на Твербуле и придя в редакцию ЛЕФА долго плакал чугунными слезами о том, что есть еще альфреды на земле.

А после точки (мозги-то скачут), сцепляя в сноске фразы по принципу «мама купила лампу, но мопс не носит штанов, а кстати сказать Альфред пишет статью, но между прочим в Италии футуристы ходят с фашистами, а поэтому туда им и дорога» (кому? вероятно – лампе и маме, и мопсу, и Альфреду, и фашистам, исамой статье) – вдруг после экскурсии по поэзии «усталых душ и мертвых листьев» выпаливает:

«только недоразумением мы можем об'яснить то, что такие люди, как Маяковский занимаются у нас этим делом».

Какие это такие, как Маяковский? Очень хорошие, что ли? Мы то знаем, какой такой Маяковский. Маяковский – ЛЕФ. А Альфред, повидимому, не совсем это знает. Что – это? Да то самое!

Где это у нас? Ага, приятно! В тех же Известиях этажом выше Альфрединого подвала.

Каким таким-этим делом. Гнилыми листьями? Альфред! За один гнилой лист, найденный у Маяковского, ЛЕФ платит руп. А вот от Альфрединых подвалов так любой лист, даже и композитор, загниет немедленно.

А со страниц Красной Нивы (N 22) нежданный-негаданный тявк Городецкого.

«Нашим опоязам, корпящим над выдуманным языком левого фронта, давно бы пора сделать филологическое обследование Демьяновского вклада в литературу». Откуда это? Не тот ли это самый Городецкий, который буквально на днях еще ухаживал за мертвым Хлебниковым (заумником) и мечтал о журнале Левого Фронта с припевкой «и я, и я!» А теперь в припрыжку за лефогрызами тоже кричит «и я!.. и я!» Один взяв Пушкина за ноги, пытается бить им ЛЕФ. Другой делает тоже, уцепив Демьяна. Бедный Демьян!

С электрических фортов «Печати и Революции», сего ковчега самым радушным образом об'единяющего все точки зрения в одно сплошное многоточие, – раздается выстрел лефовского полусотрудника центрифугиста Боброва: о Буке русской поэзии (книга со статьей Третьякова и др. о Крученых).

В рецензии Боброва залежей благомудрия сплошная курская аномалия.

Во-первых, Третьяков увлекается Крученыхом и заумью, ибо она ему в новинку. Здравствуйте, Бобров! Третьяков уже в 1913 году был с новым искусством, когда Бобров еще и не собирался своим центрифугическим боком прильнуть к железным сосцам футуризма, что было сделано лишь в 1916 году.

Дальше – футуризм в собственном смысле – история вчерашнего дня. (Что это за собственный смысл и куда девалась диалектическая эволюция футуризма. Или Бобров впал в альфредизм и тоже думает угощать окрошкой из ничевоков, беспредметников и имажинистов. А он критик и порой не плохой).

«Примат содержания», «болтовня о форме», «заведенная еще символистами». Опять безнадежно-обывательское: форма и содержание, сарочка и бернарочка, душа и тело. Когда этим грешат не спецы, это просто смешно, но когда критик-исследователь начинает утверждать, что формальный поиск – экзерцис, потребность в которомневелика, и в доказательство ссылается на Толстого «у которого словечек найдется всего с дюжину» и они «терпимы но не более», становится жалко, зачем пишутся работы по фонетике и ритмике и прочих (экзерцисах), когда даже у критиков достаточно заскочить одной пружинке в голове, чтобы галопом понеслось беззаветное мракобесие.

Дальше – «Крученых законченный образец бездарности».

Есть прием (по Достоевскому), зная за собой грех, находить его в других и кричать об этом. Помните, поэт Бобров, нас интересует не бездарность или даровитость – Крученых, а его реальные работы, методы и результаты. Для кого дыр-бул-щыл – эпоха прорыва фонетических шаблонов, а для кого просто удобный предлог потрунить.

«Поэты вышедшие из футуризма в публику» – что за противопоставление, и какую такую «публику». Маяковский, Пастернак, Асеев или просто отказались от формы для формы (как Маяковский) или никогда ею и не занимались (последние два).

Был опрошен Асеев и заявил, что формой он таки-да занимался и занимается и из футуризма в публику не выходил, ибо все время работает в этой самой публике.

«Только люди очень отставшие от современности могут теперь пропогандировать форму».

Если «плевать на форму, долой знание материала твоего мастерства и умение его обрабатывать» – это, по Боброву, последняя мода современности, то должен в этом усумниться. Параллельно граниту науки, грызомому молодежью, грызется и будет грызться гранит искусства. И конечно в беспредметной и скучной злобе будут грызться с Лефом все сегодняшние «наплеваки» из ордена «охраны мертвецов», которые орут: чего там, брось строить, бери как есть! Нет. Временным жильем пролетариату может быть и особняк, но для пролетариата особников строить не станем, а будем готовить бетон, рельсы, стекло и чертежи для дома – комуны.

Все построение Боброва страдает основной болезнью опустошенных скептиков – импрессионизмом. Я так думаю, мне так кажется, мне так нравится – вот их законы и критерии, и ясно что они бомбой отлетают от формы, для осознания которой требуются иные методы и исследовательские подходы.

Возьмите в той же Печати и Революции рецензию Боброва об Анненском. Что как не импрессионизм, пальцами в воздухе помавание – этакая тирада?

«Анненский умел придать интимному выражению какой-то особый объективный характер, ввести его в стих, – так себе как-то шутя, походя, да там его и закрепить там, что ни стиха от выражения, ни выражения от стиха больше не отделишь».

И гелертерства от пустословия, как пустословия от гелертерства в рецензии тоже не отделишь.

Дальше идут такие определения стихотворных строк, «зарисовка прямо давит», «стихи неровны… но третья-четвертая, и последняя строки очень хороши».

Почему? – Чего лезешь! Раз говорю, значит хорошие. «Просто очарует счастливый оборот» или «такое вот становится как-то значительным».

Особенно значительно «такое вот» по нашему станет, если исполнять его под гитару, мотив «Зачем ты безумная губишь».

«Последние строки прямо маленький клад-прекрасный и возвышенный образ поэта».

Баста! Читаем напоследки строки Анненского:

И находим пометку Боброва, что вторая-третья и последняя строчка прямо маленький клад для краткого определения отношения Лефа к той бобровине, которая подана на тарелке N 3 Печати и Революции.

Дубовский в Правде, отвечая на статью Чужака, ставящего перед партией проблему пролетарского искусства, озаглавливает свою статью не больше и не меньше, как «не надо теории».

То Троцкий пишет «побольше внимания к теории», а то Дубовский – как раз наоборот. В чем дело? А дело очень просто. В области искусства у лефогрызов так мало не только теоретиков, но и просто людей, умеющих отличить футуризм от символизма, (см. Альфреда) что тут не до теорий. И предложение – убирайтесь-ка вы ЛЕФЫ со своими теориями к…… а мы давайте будем по старинке «чувствовать», «впечатляться» и «сопереживать». Да, как в древней Греции говорил Гомер:

И, отшвырнув теории, по принципу простого впечатления жарят по ЛЕФУ – с одной стороны Сосновский, с другой Дубовский, а если еще ахматохвалебствия Осинского припомнить, то останется только заявить, – воистину «за деревьями ЛЕФА не видно».

А в тыловой линии все тот же Тугендхольд роняет все те же перлы о душе. В рецензии о бубново-валетчиках (N 20 Известия) он рад, что валетчики «утвердили права масляной живописи, как самодовлеющего художественного производства». Что за самодовлеющеепроизводство? Производство, цель которого в нем самом. А где социальная приложимость? Тю-тю! Хотя дальше ясно, что это тю-тю сознательное и относится к тому «идеалистическому материализму», которым полны писания присяжных эстет-критиков. Это «самодовлеющее» видите ли идет «наперекор модному отрицанию живописи во имя инженерии» («детская болезнь» новизны нашего искусства). Тут ясно – надо перекрыть ЛЕФ и конструктивизм, хотя бы и с точки зрения «старческой болезни протухлости». ЛЕФ ведь все равно чем и во имя чего ни крыть, хоть акафистом, хоть чудотворной иконой, но крыть надо.

А дальше прочувствованный спич, спич станковизму: «Самая изобретательная беспредметная конструкция не устранит в душе даже и нового массового зрителя потребность в живописной иллюзии».

Да ведь плакать надо, если так: над этим не двигающимся массовым зрителем. (Массовый строитель видимо упущен). А вдвойне надо рыдать над беспредметной конструкцией (конструктивизм тем и отличается от беспредметничества, что он строит реальные утилитарные предметы), которая является «умной глупостью» не хуже «самодовлеющего производства». И, наконец, финал: «как ни важны формально-производственные достижения в живописи, но несомненно, что еще важнее отображение в ней современного духа». А мы думали: не духа, а социально-производственных тенденций. Ну что же, дух так дух! Но и кисло-капустный же он, этот дух!

А Сахновский в необ'ятной балет-рецензии в том же духе обнаружил два вклада в русскую музыкальную литературу. Насчет одного из этих вкладов получилось так конфузно, (дело идет о балете, где грубый материалист, ах, убивает идеалистическую пару, которая находит управу на него на… небе), что даже редакция закатила рецензии хвост в половину самой рецензии с извинением за ляпсус с «вкладом». По нашему проще было не печатать. Но разве можно, – если в начале рецензии горят строки об искусстве, проходящем «заманчивыми, но ложными путями новшества».

А вот что нас поразило. Есть в этой рецензии абзац, как раз о небесном балете как раз такого свойства:

Место действия и характер определены в «свободном ощущении Востока», среди сказочных кефалов, пандин, жирамбов, балер, эротанов и т. д.

Згара-амбу треплют, а того что под носом – не видят. Требуем равноправия, а то у нас возникают, чорт его знает, какие ассоциации: например, жирамба это жирафа с'евшая згара-амбу, кефал муж кефали, балера – балерина весом выше 10-ти пудов, а эротаны вообще что-то совсем неприличное.

С легкой руки А. В. Луначарского, провозгласившего свое знаменитое «назад», углубляет этот лозунг Щекотов в N 17 Красной

Нивы. Почему – назад? А потому, что «все в достаточной степени утомлены так называемыми „левыми течениями“».

Как хорошо забраться с ногами на спокойную кушеточку родного-старого-милого-привычного и заткнуть уши от горластых требователей путей и продвижек!

Щекотов находит, что в призыве – назад к передвижникам – «наша современность еще раз готова подать руку прошлому». И радуется что там «скромность творчества и жизненный подвиг», а у нас «крикливая живопись, пытающаяся выйти на улицы и площади.»

И нечего вам, живопись, на улицы лезть! Сидите в комнатках, отображайте и акомпанируйте самоварчику и канареечке. И обывателю спокойнее и критику удобнее.

Так говорит Щекотов.

Так цедится, как осенний капельник сквозь сито старых насиженных вкусов, «идеалистический материализм», во что бы то ни стало оттягивающий внимание массы от стройки нового искусства к требовательному, просительному и попросту жалобно-скулящему:

Назад! Назад! Назааааад)

А. Залкинд. В редакцию всех газет и журналов

Уважаемый товарищ редактор!

В N 147 «Рабочей Газеты», помещено стихотворение тов. Д. Бедного, посвященное острой нервной болезни тов. Б. Арватова. Так как некоторые мысли этого стихотворения, с одной стороны, не соответствуют действительности (тов. Бедный, видимо был под влиянием неправильной, вернее неполной информации, данной с эстрады на диспуте Леф'а), – с другой стороны, содержание стихотворения должно неизбежно нанести тяжелый вред состоянию здоровья тов. Арватова, начинающего сейчас выходить из острого периода болезни, – в качестве врача, наблюдавшего тов. Арватова и лично свезшего его в «сумасшедший дом», считаю необходимым, в виду широкой огласки, которую получило и еще получит это стихотворение, дать несколько разъяснений:

Обострение нервной болезни тов. Арватова не связано с его научной работой, а целиком вытекает из сложного клубка его личных переживаний, особенно сгустившихся за последнее время, что и повлекло к острому нервному взрыву. Нервная болезнь эта не угрожает ни в малейшей степени распадом умственных способностей тов. Арватова, не является она и следствием такого распада или иного качественного изменения интеллекта. Лучшее доказательство этому – коллективное решение врачей санатории, в которой лечится тов. Арватов, предоставить ему возможность научной работы даже и сейчас (в стенах санатория), как полезного отвлекающего и организующего средства, обезвреживающее его тяжелое эмоциональное состояние.

Не имея никакого отношения к Лефу, как направлению, считаю все же прямым своим долгом, в интересах истины и здоровья тов. Арватова, опубликовать вышеизложенное. Если понадобятся в партийном порядке дополнительные сообщения, готов к этому по первому запросу.

С коммунистическим приветом А. Залкинд.

Уважаемый товарищ редактор!

Мы просим напечатать в Вашей газете следующее.

Сообщение собравшейся публике о состоянии здоровья т. Б. Арватова на диспуте о «Лефе» 3 июля с. г. дало повод т. Д. Бедному в напечатанном в «Рабочей Газете» издевательском фельетоне, (N 147 от 5 июля), не проверив факта, писать о «свезенном в сумасшедший дом Арватове», пользуя это искаженное сообщение в целях полемики с художниками и литераторами левых течений, Лефа в частности.

Тов. Б. Арватов – работник в области пролетарской культуры, отдающий все свои силы рабочему классу и коммунизму. Напряженная деятельность его – теоретическая и практическая – не ослабевали ни на минуту. Он дал ряд статей по вопросам искусства, театра и литературы в ряде органов нашей печати («Печать и Революция», «Горн», «Леф», «Пролетарская Культура» и др.), выпустил книгу статей «Искусство и классы», подготовил к печати монографии о В. Маяковском и Н. Альтмане. На ряду с этой литературной деятельностью, он продолжал напряженную исследовательскую и преподавательскую работу.

Ряд потрясений в последнее время тяжело отразился на его здоровьи, он переутомился, ему грозило обострение нервного состояния. Это и вызвало, по совету врача, решение поместиться в лечебнице.

Недопустимость с точки зрения литературной и коммунистической этики такого отношения со стороны т. Демьяна Бедного к т. Арватову, коммунисту и литератору, заставляет нас – группу товарищей, с которым т. Арватов непрерывно работал – протестовать против этого бестактного выступления, могущего дурно отразиться на дальнейшей работе и дальнейшем состоянии здоровья больного товарища.

С. Третьяков.

О. М. Брик.

По поручению Лефа: Н. Асеев.

Н. Чужак.

В. Файдыш.

И. Кан.

С. Зандер.

Присоединившиеся к протесту т. т.: А. Додонова.

В. Плетнев.

Л. Авербах.

и Юр. Либединский.

В техконторе Д. Л. Гандлер, Москва