Легенды и были таежного края

Цивилизация на болотах

Кому доводилось путешествовать по просторам таежного западно-сибирского края, тот невольно обращал внимание на высокие стрелки и крутые мысы коренного берега, которые нет-нет да и врезаются в тихую гладь реки, на крутые, бугристые останцы среди болот, поросшие густым лесом. Многие, наверное, замечали и слой чернозема у вершин обрывов, правильными зубцами вонзившийся в глинистую толщу береговых отложений. Внимательный наблюдатель мог обнаружить в этих заплыва?; следы пожарищ, осколки пористой керамики, покрытой плотным и затейливым орнаментом, колотые и обожженные кости, угли, шлаки, капли бронзы, древесный тлей и многое другое, что несло на себе отпечатки былой человеческой деятельности.

Некоторые счастливцы находили среди осыпей и причудливые темно-зеленые бронзовые фигурки животных и птиц, ржавые наконечники стрел. Если же они поднимались на эти мысы и останцы, то наверняка замечали оплывшие, заросшие травой и деревьями канавы, отделявшие мысы, опоясывавшие вершину останца или же прибрежное пространство; неровную, довольно крутую насыпь вдоль небольшой площадки, никогда не заливаемой водой, с правильно расположенными небольшими округлыми западинами. Внимательный наблюдатель мог заметить неподалеку от непрерывкой липни канав и насыпи второй такой же пояс, а может быть, и третий. И если не полениться пройти вдоль такой линии, можно обнаружить и полукруглые выступы с внешней стороны, а в тех местах, где в насыпи оставлен разрыв, перемычку в канаве. Таинственная застывшая тишина стоит над этими местами. На всем видна печать времени и запустения.

Быстро летят часы, и вот уже усталый багровый диск касается зубчатой степы окрестного леса. По воде бегут огнистые блики, глубокие тени ползут из низин. В последних лучах заходящего солнца контуры предметов становятся жестче и отчетливее, контрастно вырисовываются особенности рельефа. Беспорядочно, казалось, разбросанные холмы и западины как бы сливаются между собой. Еще миг — и перед вами, будто на фотографии, медленно начинает проявляться древнее городище. Чернеют рвы, как и прежде, крутыми взлобками бугрятся насыпи валов, таинственными провалами зияют котлованы землянок. Тишина веков залегла у стен. Вы будто бы скользите в бездну лет. Вот-вот проснется город, вонзится в вечернее небо бревенчатый тын, выпрямятся провалы землянок, затрещит и весело запляшет на сучьях огонь в очагах, и потянется над земляными кровлями голубой дымок… Но быстро садится солнце, спускаются сумерки, расплываются контуры, тают образы. Городище так и осталось непроявленным снимком. С чувством сопричастности к тайне вы спускаетесь вниз.

Если жажда познания истории заставит тех, кто бывал на таких на мятниках, обратиться с расспросами к местным жителям, они услышат немало интересного. Старики-аборигены кое-где еще храпят в глубинах своей памяти богатейшие традиции устного народного творчества. Они поделятся сокровищами поэзии и откроют картину исторического прошлого своего народа такой, какой она запечатлелась в образах героического эпоса, полную драматизма и экспрессии. Старики расскажут о князьях и могучих богатырях, которые жили в городках, окруженных в «семь рядов полисадами», вершинами за темные тучи задевавшими, между бревнами которых нет и щелочки, чтобы ящерице прошмыгнуть, с «залавами» с внутренней стороны, чтобы через степу стрелять ловко было. Они поведают и о бревенчатых пристанях, и о «вилковатых сучьях, подобных ногам журавлей», вбитых в дно реки, на которые напарывались вражеские грузные лодки с водяной нормой, об особых чистых площадках около города, «площадях для игр, площадях для пляски», на которых происходили ристалища богатырей, о больших домах для общественных собраний, куда седовласые старцы, воины и «многочисленные мужи изо всего города» «набивались как окупи и плотва в морду», о священных деревьях с изображением бога на площадке внутри города, комлям которых приносились кровавые жертвы.

О городках и «княжествах», их обитателях и подданных русским стало известно не позднее XI века. К этому времени предприимчивые новгородские купцы уже освоили Северо-Восток нынешней Европейской России и сумели проникнуть дальше — к востоку от Печеры. С XII века Югра[18] вошла в состав владений Великого Новгорода. Зависимость Югры от Новгорода была «далеко не крепка». «Дело ограничивалось, — писал С. В. Бахрушин, — поездками новгородских даньщиков для сбора ясака». Стабильность связей обеспечивалась торговыми людьми, определялась взаимовыгодностью товарообмена.

В период монголо-татарского владычества на Руси (и в Сибири) связи с Югрой, очевидно, ослабли. Активный интерес к Сибири проявился лишь с конца XV века и уже со стороны центральной российской власти — московских государей, снарядивших в Западную Сибирь несколько военных экспедиций.

Русские, попав в незнакомую обстановку, поневоле оценивали ее, исходя из собственных представлений об устройстве общества, искали и находили соответствия между Русью и Югрой. Уже в XII веке в Новгородской летописи упоминается «князь югорский». Если исходить из того, что русские при оценке чуждой для них действительности использовали собственные мерки, то «князь югорский» XII века — это как минимум военный предводитель (вспомним: в Великом Новгороде князь, избиравшийся на вече, исполнял именно эти функции).

По-иному, более многозначно выглядят в представлений русских XVI века как правитель покоренного. Сибирского ханства, так и главы угорских объединений. В одном из документов времени царя Федора Ивановича (1584) идет речь о том, что «…казаки, пришед, царство Сибирское взяли, людей многих побили, а царь побежал в Казатцкую орду. И ныне государь наш послал в Сибирь воеводу своего, и сидят в Сибири государевы люди и Сибирская земля вся, и Югра, и кондинской князь, и пелымской князь, и вогуличи, и остяки и по Оби, по великой реке, все люди государю добили челом и дань давать почали» (выделено нами. — Авт.)[19] Трудно представить, чтобы русские люди того времени могли случайно, необоснованно употребить титулы «царь» и «князь». Ведь это люди эпохи Ивана Грозного. Время еще не стерло в их памяти картины его жестокой борьбы с княжескими уделами и боярским местничеством. В их глазах еще стояли призраки черных всадников с метлами и собачьими головами у седел, сырые темницы, ржавое железо и бурые, липкие от крови плахи. Их уши еще слышали тяжкий топот опричной конницы, треск пожаров, стук топоров и стопы гибнущих родов. Маловероятно, чтобы они не ведали, что именно в лице князей и бояр уничтожал грозный царь. Они знали, кого можно назвать царем, а кого — князем.

Образ князя сохранился в народной памяти угров. Вот каким увидел его через призму фольклора С. В. Бахрушин: «Князья выделяются великолепием: былины говорят о роскоши их одежды, об амбарах, где хранятся их богатства, о шелковых, разотканных и украшенных бубенцами завесах, отделяющих в их домах женскую половину от мужской, о сокровищах их домашних богов. Среди плохо вооруженных воинов опять выделяется князь, «звенящую кольчугу из блестящих колец носящий богатырь»[20]. Он окружен дворней, снабжающей его пищей и прислуживающей ему. Его богатство позволяет ему роскошь многоженства. Исключительное положение князей выработало у них изысканную психологию и утонченность манер, они щепетильны в исполнении данного слова, деликатны в еде; когда нужно приказывать, то делают это жестами и глазами. Своеобразные рыцари северных тундр, они воюют из-за женщин, хотя в семейном и общественном быту женщина занимает приниженное положение.

Война — страсть хантских богатырей, и былины воспевают их подвиги и площади, усеянные изрубленными телами мужей и жен. Они с ожесточением воюют между собой, иногда вступая в союзы друг против друга. Дух воинственности поддерживается постоянной опасностью со стороны их исконных врагов — самоедов, и войны с ними являются одной из излюбленных тем древних былин. Своим княжеством князь управляет Самовластно, хотя существует обычай созывать вече, и в княжеских городках имеются особые помещения для сходок, куда, по приказу князя, набивается народ, «как окуни и плотва в морды». На вече князья сообщают народу о своих предположениях, объявляют ему свои указы, но с мнением вече они не считаются, нередко действуя наперекор ему, совершенно так же, как гоморевские цари».

Каковы же владения князей? Княжества очень незначительных размеров. Былины говорят о войске в 50, самое большее в 300 человек. Кроме того, каждое княжество дробится между членами княжеской семьи: в одном и том же городке княжат несколько князей — два брата или дядя и племянник. Народ делится поровну между совладетелями: каждый имеет своих людей, свое войско, по один из них признается главным князем. Центрами этих маленьких княжеств являются городки, укрепленные валами и полисадами. Социальный состав их несложен: княжеский род, простые люди и немногочисленные рабы, преимущественно княжеские. Исследуя одно из наиболее крупных и значительных (в XVI–XVII веках) — Кодексе хантыйское княжество, территория которого простиралась вдоль обских берегов более чем на тысячу километров — от Березова на Севере до устья реки Вах с его бассейном в среднем течении Оби, — С. В. Бахрушин находит там ужо «четыре (социальные. — Авт.) группы». Это «княжеский род», «служилые», т. е. профессиональные воины, масса «ясачных» — простых людей, общинников, обязанных платить налог-ясак князю, и, наконец, рабы.

Очень похожими на угорские княжества выглядят и объединения селькупов, которые исследовала Г. И. Пелих. В их составе тоже были князья, воины, рядовые общинники, рабы. Мелкие князья (мюты-коки) объединялись вокруг «больших» князей (марг-коков). Совпадает даже такая деталь: нередко княжеством (как у угров, так и у селькупов) управляет не один князь, а братья (иногда племянник с дядей). Это обстоятельство становится понятным, если вспомнить братскую семью (братско-семейную общину), о которой шла речь во второй главе. Братско-семейные узы проявлялись, как видим, не только на уровне селения-общины, но и на уровне княжества. (Это явление, кстати, характерно и для других народов. Напомним, первыми легендарными киевскими князьями были братья Кий, Щек и Хорив.)

Итак, у обских угров и селькупов были князья, княжества и если не очень развитая, то достаточно четкая социальная структура — деление общества на сословия. Однако ряд известных ученых (Н. Н. Степанов, В. Н. Чернецов и др.) были отнюдь не согласны с таким выводом. Они считали обско-угорское общество гораздо более архаичным, не достигшим даже уровня предгосударственных объединений.

Та и другая точка зрения имеют и своих приверженцев, и своих противников. Ученые до сих пор не пришли к единому мнению — на какой же ступени общественного развития стояли аборигены западно-сибирской тайги накануне прихода русских. Казалось бы, о чем спорить, зачем ломать копья, когда, согласно традиционной схеме, человеческие общества вступают в стадию военной демократии, позднепотестарных[21] структур и переходят на уровень государственных объединений лишь на определенном этапе общественно-экономического развития. Когда развитие производительных сил позволяет сделать качественный скачок и перейти к производящим формам хозяйства, когда вследствие этого увеличивается плотность населения, появляется избыток продукта, который может быть отчужден и соответственно пущен на содержание и обеспечение целой группы людей, занятых в непроизводительной сфере, именно тогда общество вступает в период «военной демократии». В это время, с одной стороны, военный вождь, по Ф. Энгельсу, «становится необходимым, постоянным должностным лицом»[22]. С другой стороны, появляется народное собрание. Военачальник, совет, народное собрание образуют органы военной демократии. Военной потому, что «война и организация для войны становятся регулярными функциями народной жизни». Война теперь ведется только ради грабежа и становится постоянным промыслом. Когда же происходят бурное накопление богатств и поляризация общества, а противоречия в нем становятся антагонистическими, тогда и образуется государство как аппарат для подавления одного класса другим, со всем свойственным ему механизмом. А для этого еще раз необходимы производящая экономика и условия для быстрого роста производства и населения. Казалось бы, о чем говорить, применительно к западно-сибирским таежным аборигенам с их присваивающим охотничье-рыболовческим хозяйством, какая может быть в таком случае у них общественная организация кроме первобытно-общинной? Однако, сложность исторических процессов как раз в том и заключается, что в конкретных условиях они обладают определенным своеобразием и в зависимости от внешних и внутренних факторов могут ускоряться, замедляться, прерываться, начинаться вновь, представать неожиданными гранями и порой с трудом укладываются в универсальную схему. Реальная жизнь иной раз сложнее самой совершенной и изощренной модели. Иногда неожиданно появляются факты, заставляющие еще раз усомниться в незыблемости, казалось бы, устоявшихся трактовок.

Литая свинцовая фигурка — основа изображения Пайпын-эквы (культовое место Пайпын-ойки у села Хошлог).

Мис-хум и Какын-пунгк-ойка.

Мис-хум.

Какын-пунгк-ойка.

…День клонился к вечеру. Летний зной незаметно растворялся в глубине таежных болот. И хотя небольшая поляна близ села Хошлог еще высвечивалась лучами заходящего солнца и звенела миллионами комариных крыл, лес на опушке уже погрузился в тень. Здесь, неподалеку от края болота, стоит высокий, в рост человека, пень. С него давно уже опала и истлела в гуще трав кора, а исхлестанная ненастьем и выжженная солнцем древесина пня растрескалась и почернела. В верхушке пня прорублен паз, в котором лежит балка. Поперек нее (тоже в пазах) лежат два бревна. Снизу их подпирают жерди с развилками. Это основа помоста из тесаных плах, Гапьще он был полом амбарчика, по зимой обветшавший ура[23] рухнул под тяжестью снега. Прокопий Фатеевич Моров собрал все, что осталось, уложил на помост и поставил новые подпорки — старые сгнили.

Теперь на помосте лежат ветхие лоскуты ткани, остатки берестяной кровли амбарчика и берестяной туес — вместилище Пайпын-ойки (буквально: мужчина берестяного туеса). Пайпын-ойка являлся главной фигурой святилища: он — первопредок мужчин селения Хошлог, он — «хозяин» этого селения, он — богатырь-защитник Хошлога. Изображение Пайпын-ойки состояло из кусков ткани белого, красного, светло-синего цвета («Черного ему нельзя», — сказал нам проводник). Здесь же, на помосте, мы увидели завернутую в лоскут красной ткани свинцовую фигуру выдры (пли ящерицы?). В тулово ее была при отливке вставлена серебряная десятикопеечная монета чеканки 1838 года. На эту фигурку раньше надевали специально сшитые одежды, придававшие ей «человекоподобный» облик, — так выглядела жена Пайпын-ойки — Пайпын-эква.

Хошлогский богатырь Пайпын-ойка, «хозяин и защитник» селения, оказывается, не кто иной, как помощник Хонт-торума (бога войны), — так, во всяком случае, утверждают местные старики. В свою очередь, Пайпын-ойка также имел подчиненных и даже разных рангов. Почти в центре поляны между двумя елями горизонтально укреплена жердь, которая одним концом опирается на плечо Какын-пунгк-ойки. Но о нем речь пойдет во вторую очередь, ибо важнее здесь остроголовое изображение Мис-хума[24], фигурирующего в качестве воина.

Изображение Мис-хума выполнено из цельного куска дерева. Верхняя часть головы вытесана в виде восьмигранной пирамиды. Ко лбу грани постепенно исчезают, и голова становится почти плоской. Лицо вырублено в соответствии с традиционным для манси стилем: щеки плоские, прямоугольный, чуть расширенный кинзу нос переходит в надбровные дуги, образуя вместе с ними подобие буквы «Т». Рот и глаза трактованы углублениями-лунками, плечи покатые. Руки у фигуры воина отсутствуют, ноги показаны схематично — в виде сужающихся внизу обрубков. Тулово плоское.

Верх головы Мис-хума плотно обмотан куском белой ткани. Создается впечатление, что обмотка эта символизировала воинский шлем. Рот закрыт лоскутом белой ткани, сверху намотан пестрый лоскут. Мис-хум с ног до головы обернут кусками белой, пестрой, красной ткани с монетами в уголках. Поверх всего на нем белый халат с завязками и поясом такого же цвета.

Какын-пунгк-ойка (буквально: паршивый лысый мужик) — работник, а вернее, раб Пайпын-ойки. Его предельно низкий социальный статус подчеркнут тем, что «одет он в старую, изношенную мужскую одежду: телогрейку, рубаху, пиджак. Возле него на земле — добрый десяток старых меховых шапок, а на ветвях ели, под которой он стоит — старое пальто. В отличие от Мис-хума, которому посетители культового места время от времени приносили новые лоскуты ткани (ими обматывалась фигура воина), Какып-пунгк-ойке «ничего нового не полагалось».

Трудно предположить более яркое проявление социального неравенства, перенесенное из жизни людей в жизнь богов. Даже нам, сторонним наблюдателям, было неловко слышать унизительные эпитеты, которыми щедро награждали беднягу наши проводники. Можно представить себе гамму чувств, которую испытывал бы при этом Какын-пупгк-ойка, будь он живым человеком.

Эмоции эмоциями, по самое главное в том, что народная на мять донесла до нас и представила в явном, осязаемом виде структуру древнего общества обских угров. Ведь действительно, подобную сцепу невозможно придумать. Да и кому придумывать? Старикам-хранителям культовых мест? Вряд ли. Как и их родители, они долгими зимними вечерами слушали у костра и очага былинные песни о героических деяниях далеких предков; повзрослев, участвовали в священных обрядах, впитывая и запоминая значение и смысл ритуалов. Их знания о прошлом своего народа и жизни его богов почерпнуты не из ученых трудов и рассказов заезжих путешественников, а из мощного животворного источника — народной традиции, в которой тесно и неразрывно переплетались реальная жизнь людей и воображаемая богов. В этом традиционном обществе религией была пропитана вся жизнь народа, как и сама религия — народной жизнью.

Именно на это обстоятельство неоднократно указывал Ф. Энгельс, который, анализируя религиозное сознание, подчеркивал, что «всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в повседневной жизни, — отражением, в котором земные силы принимают форму неземных».

Духовные представления в таких обществах порождались еще непосредственно материальными отношениями. Иными словами, люди создавали богов и духов по своему подобию, строили их иерархию и, в соответствии с реальной структурой общества, наделяли характерами, свойственными реальным общественным группам. Да и взаимоотношения между «высшими силами» так похожи на отношения в человеческом обществе. Действительно, каждое из изображений на этом культовом месте может быть соотнесено с конкретной социальной группой.

Так, Какып-пунгк-ойка олицетворяет собой самое низшее сословие. Что только стоит одно его имя: паршивый, лысый мужик; паршивый — говорит само за себя. Не случаен, видимо, и второй эпитет — лысый. Как выяснил В. II. Чернецов, в представлениях обских угров волосы человека связаны с одной из душ человека. Человек, лишенный волос, теряет эту, так называемую «маленькую душу». Он становится слабым, робким, теряет свою мужскую силу. Не случайно и то, что непременным атрибутом богатырей в героических преданиях обских угров являются косы. Именно носатые богатыри обладали особой мощью и окружались почетом. Недаром их отличали от богатырей стриженых.

Великолепный знаток и собиратель обско-угорского фольклора С. К. Патканов, а вслед за ним и ряд других исследователей обращали особое внимание на имена и прозвища богатырей. По его мнению, они выражали и отражали некоторые особые характерные свойства, присущие конкретному человеку, которые отличали его от других. Не случайно поэтому и имя-титул одного из богатырей былинного города Эмдера звучит так: «Из среды 80 богатырей с оленьими ногами избранный с опущенными косами, носатый ЯГ» (выделено нами. — Авт.)[25]. Здесь отражены моменты и избранности, и, видимо, особого положения.

Не случаен и обычай скальпирования у обских угров, распространенный в далеком прошлом, судя по фольклорным и историческим данным. Стремление уничтожить душу врага, а следовательно, и возможность его возрождения побуждало победителей «сдирать радужно отливающую головную кожу», а побежденных из последних сил ее спасать. Сохранить волосы считалось гораздо важнее, чем спасти жизнь.

Принимая порой совершенно фантастические формы, эти представления воплотились в устойчивый фольклорный сюжет. Так, в одной из записанных С. К. Паткановым былин остяцкий (хантыйский) богатырь одолевает самоедского (ненецкого) богатыря, отсекая ему голову. Отсеченная голова «стала молить бога о речке… И ей была дарована речка. Когда (остяцкий богатырь) собирался ударить ее мечом, она бросилась в речку, всплеснув воду. Остяк стоит на берегу речки. Голова самоеда выплыла у нижнего конца речного плеса на поверхность и сказала: «…зачем ты пришел в эту страну, в которую не добраться даже зверю? Убегая от тебя, я прятал от тебя мою отливающую головную кожу, прибегая к сотням уловок, прибегая к многочисленным выдумкам… Если ты имеешь намерение вернуться домой, то возвратись в свой дом со своей носатой головой. Когда ты повернешь к дому свою носатую голову, то в доме, наполненном собравшимися женами, собравшимися мужами, не говори, что тебе удалось содрать с богатыря… его отливающую головную кожу» (выделено нами. Авт.).»[26]

Аналогичное отношение к волосам прослеживается и в селькупском обществе. Человек, лишавшийся волос, по представлениям селькупов, терял волю. Поэтому совершенно не случайным выглядит такой штрих. У обращаемых в рабство, как свидетельствуют материалы Г. И. Пелих, обрезали косу. Такие люди назывались «коча», «кочкун». Этот термин произведен от слова город, старики-селькупы переводят его на русский язык словом «городские». И это тоже не случайно, поскольку «коча», как и их угорские собратья по несчастью, должны были жить в «городе»-крепости князя или вблизи нее[27].

Даже в XIX веке сохранилось представление о «городских» как о самом бедном, нищем населении. В этой связи показателен случаи, описанный Ф. Белявским (первая половина XIX в.). Встретив на пути остяцкий поселок, жители которого поражали своей нищетой, он спросил о причинах этого явления[28]. «Они городские», — ответил старшина. На недоуменный вопрос путешественника переводчик пояснил, что места, где прежде жили их князья и владельцы, назывались городами. Такое расселение рабов было естественным, ибо они не использовались в основных производственных процессах. Сфера их деятельности ограничивалась обслуживанием княжеского дома: заготовка дров, приготовление пищи, ловля рыбы, но вблизи «города». Не случайны и эпитеты этих людей: «муж, несущий край блюда и край туяса», то есть человек, прислуживающий за столом; «рабыня, исполняющая домашние работы». Рабы не имели никаких «прав состояния». К ним могли неплохо относиться. Во всяком случае, из фольклора следует, что обращались с ними весьма гуманно, беспричинной жестокости здесь как будто и не встретишь. В то же время всегда осознавалось, что в случае нужды их можно было подарить, обменять, а если что, то и убить — принести в жертву духам. За примером далеко ходить не надо. Вряд ли человеческая кость со святилища Сат-Виклы была княжьей.

После раскопок небольшого кургана позднесредневекового могильника Малый Чуланкуль-1 перед глазами предстала жестокая в своей очевидности картина. В центре над перекрытием могильной ямы обнаружены останки четырех человек со следами насильственной смерти. Двое, как стражи на картине Верещагина «У Ворот Тамерлана», лежали с обеих сторон могильной ямы. Поза одного как бы зеркально отражала позу другого. Они лежали абсолютно симметрично относительно центрального погребения. У каждого из них была согнута рука в локте и слегка подогнута нога. У обоих погребенных были отсечены кисть руки и стопа. Отсеченные части тела были брошены тут же, у коленей костяков. В позвоночнике левого скелета застрял костяной наконечник стрелы. Правый погребенный был также убит выстрелом из лука. Стрела пронзила левый глаз, пробила насквозь череп и так и осталась в нем. Сломанные ребра с левой стороны хранят следы сильного удара. Кроме этого затылочные кости храпят следы двух проникающих ударов клинком. Судя по глубине проникновения, локализации и характеру ударов, они были нанесены уже поверженному, агонизирующему человеку. У ног каждого из погребенных «стражей» были брошены расчлененные тела еще двух жертв. В одной куче лежали черепа, длинные кости рук и ног со следами порубов, куски ребер, таза. Голова человека, положенного близ левого «стража», была отсечена на уровне второго шейного позвонка. Другой расчлененный был убит несколькими сильными ударами сабли в затылок и висок. Все четверо как «сопутствующий инвентарь» были положены в сопровождение погребенному под курганом. Учитывая ярусность погребений относительно центральной могилы, создается впечатление определенной иерархии. Двое «стражей» положены в услужение центральному (самому нижнему) погребенному. Каждому же из них также положен расчлененный слуга.

В другом могильнике, Абрамово-10, одно из детских погребений было огорожено «забором» из костей, вокруг него вертикально были вкопаны группы костей взрослых. Причем каждая группа имела свою комбинацию и состояла из трех костей ног: это были две берцовые и одна бедренная кость либо, наоборот, две бедренные и одна берцовая. Таким образом, погребение одного младенца сопровождалось ритуальным убийством (жертвоприношением) как минимум двух взрослых человек. И конечно же, это были не свободные общинники и тем более, не князья.

Откуда же брались рабы? Хотя приобретение рабов не было целью войны и победители оставляли «позади себя площади, усеянные кусками женщин, площади, усеянные кусками мужчин», всех побежденных, как правило, не истребляли. Уцелевшие пополняли собой ряды рабского сословия. Применительно к XVII веку выявлены и другие источники рабства: в рабов превращали неоплатных должников, неимущие родители могли продать в рабство сына или дочь. Это, по-видимому, явления сравнительно позднего времени. Традиционным же источником рабства, запечатленным в фольклорной традиции, являлась война.

Почему же рабы не стремились изменить свое положение, вырваться из рабского состояния, спастись бегством? Пе исключено, что единичные случаи такого рода действительно имели место. Однако массовым это явление стать не могло. В архаическом обществе человек, в силу любых причин оказавшийся вне своей группы становится изгоем. Длительное безвестное отсутствие приравнивается к смерти — не физической, а социальной, то есть для своих соплеменников, сородичей человек как бы переставал существовать. Пути обратно ему не было, а попытка жить в одиночку означала бы и физическую гибель. Человек без покровительства коллектива становился беззащитным перед лицом и природы, и общества. Поэтому «высшей мерой наказания» (приравненной к смерти) в архаическом обществе являлось изгнание человека из коллектива. Хорошо сказано об этом в одной из селькупских сказок. Двое братьев, рассердившись на третьего, говорят ему: «Ты плохого нам желаешь. Убить тебя мало. По брата своего как мы можем убить? Откочуем отсюда, а тебя одного здесь под деревом оставим. Живи один, как знаешь». Один и в поле не воин, а в тайге он обречен на гибель.

Вернемся теперь к другому персонажу нашего культового места — Мис-хуму, суровому воину-богатырю. Далеко не случайно верхняя часть головы этого идола выше липни бровей вытесана в виде восьмигранной пирамиды.

Согласно сведениям фольклора, воспевавшего героические деяния богатырей-предков и запечатлевшего их облик, последние отличались от простых людей отнюдь не только физической силой и телесной мощью. Они имели еще и соответствующее вооружение. А важным составляющим элементом защитной боевой одежды древних воителей был шлем. Это отражалось и в былинных именах-прозвищах богатырей. Среди них встречаются: «Звенящую кольчугу из блестящих колец носящий богатырь», «Семирядный медный шлем». Сочетание, с одной стороны, стальной кольчуги, с другой — медного шлема может вызвать недоумение читателя. Но то, что шлем назван именно медным, не случайно, а, наоборот, глубоко символично. В преданиях обских угров нередко встречаются и «медные города», окруженные полисадами и крытые медными листами.

На самом деле медными листами города не покрывались. Можно лишь с улыбкой воспринимать описания медной кровли или обитых медью степ. По может быть, стоит и погасить улыбку. Ведь представления о меди как о металле, обеспечивающем непобедимость, пришли из древних времен, когда медь[29] (бронза) была первым металлом, освоенным человеком, когда он действительно обеспечивал преимущество, служил гарантом победы и превосходства над теми, кто ими не обладал.

В рассматриваемое время медь представлялась уже как знак и сакральности, и непобедимости. Практические преимущества, которые давал этот металл предкам, сохранились в массовом сознании как общепонятный символ. Таковы фольклорные «медные города», которые так и остаются непокоренными. Они оказываются сродни граду Китежу, который также переходит в иную сферу, уходя под воду, как и медный город, возносясь ввысь.

Особое отношение к меди через века дошло до наших дней. В позднесредневековых могильниках воинам вместе с железным оружием иногда клали бронзовый наконечник стрелы, клали отдельно, в изголовье, обособленно от других — железных. На культовых местах уже в наше время среди арсенала боевых средств, принадлежащих божеству, встречаются бронзовые массивные шипастые наконечники стрел скифского времени, найденные где-то в далеких закоулках, почтительно преподнесенные важному божеству и бережно сохраненные поколениями жителей тайги. Еще в недавнем прошлом из листовой меди вырезались наконечники стрел и хранились в культовых амбарчиках в числе наиболее почитаемых фетишей.

Медь настолько ассоциировалась в сознании угров с символом святости, что, по словам информаторов, в 30-е годы, в период активного «расшаманивания», старики на всякий случай выбросили все медные вещи, вплоть до посуды, полагая, что сакральность меди общеизвестна. Медные вещи считались наиболее чтимыми. У селькупов, по наблюдениям Г. И. Пелих, человек, нашедший какую-либо необычную вещь, считал это счастливым предзнаменованием. Но особо отмеченным считался тот, кто находил какое-либо старинное бронзовое изображение или изделие. Таковыми, как правило, являлись предметы древнего сибирского литья. Считалось, что вещь сама нашла человека. При этом она жертвовалась в культовый амбарчик, где хранились изображения духов и принесенные им дары. Так же было и у угров.

Интересно, что главный шаманский фетиш у селькупов обычно делался из бронзы или меди. Далеко не случайно лица идолов высшего ранга покрывались металлом, еще недавно — жестью, раньше — серебром или высокооловянистой бронзой. По свидетельству Г. Новицкого, первого этнографа Сибири, «в Шокорових юртах де кумир изсечен от древа в подобие человече, серебрено имеющ лице…». В еще более давние времена, уходящие во мглу веков, головы идолов покрывали бронзовыми личинами. Интересно, что, согласно тому же Г. Новицкому, в таких культовых местах обычно «знамение воинских дел: шабель, панцеров множество обретаются, но вся сия ветхая, а наипаче при кумирах, и оттуду являетися, что древних лет народ сей упражняшиеся воинскими делы»[30]. Помещение вместе с идолом оружия было очень характерно для таежного населения Западной Сибири. Это наблюдали многие исследователи, которые когда-либо посещали глухие уголки таежного края. На некоторых идолов надевали кольчуги, давали нм в руки сабли.

Из глубины веков до нас дошли остатки таких культовых мест. Это так называемые «клады» — Лозьвенский, Истяцкий, Мурлинский, Парабельский, Холмогорский, Елыкаевский и многие другие. Разумеется, это клады не в том смысле слова, который мы придаем ему сейчас. Это не сознательно сокрытые в землю от чужого глаза сокровища, которыми безвестный хозяин так и не смог воспользоваться. Это остатки культовых мест некогда стоявших, по словам Г. Новицкого, «на холмах же превысочайших и местьцах изрядных, всякому ведению приятных». Бронзовые личины покрывали головы идолов, оружие было их атрибутом, тут же помещались и бронзовые зооморфные фигурки, подвески и посуда. Здесь «снедались» жертвы и «бесовские творились игралища», здесь, в вечерних сумерках, взяв в руки сабли и мечи, в неровных отблесках огня исполняли ханты и манси свои военные пляски.

Изображения божеств носили воинственный облик, ярко выраженный знаковый, символический характер. Они наделялись именно теми характерными чертами, которые, прочно ассоциируясь в народном сознании с легендарными деяниями божества, с той или иной его небесной функцией, позволяли однозначно персонифицировать его в системе иерархии культового места. Ведь «в памяти народа не бывает ничего случайного: здесь каждый знак значим… все причинно обусловлено» (В. Е. Владыкин, Т. Г. Перевозчикова). В традиционных обществах с достаточно простой, во многом обобщенно-условной иконографической пластикой огромное значение в системе распознавания образа играл не сам портрет с его индивидуальной характеристикой, а сопровождающие это изображение регалии, которые мыслились непосредственно с ним связанными, отражали его деятельность и статус в обществ.

Мастер, создавший «портрет», не мыслил структурными категориями. Эти попятил были ему чужды. И в простоте своей он понимал, что без какого-либо элемента не будут выражены полнота и сущность. Может быть, мастер об этом и не думал, может быть, он действовал в соответствии с нормами народной памяти: «Делай так, а не иначе, иначе будет неверно, иначе это будет что-то другое». Такие принципы мышления были присущи не только представителям таежных культур, которые зачастую априорно воспринимаются как примитивные, неразвитые, не достигшие вершин художественного и скульптурного выражения. Нет, «культур множество, человеческий род един». И даже в античном мире, с его высочайшим взлетом человеческого гения, поражающей воображение пластикой скульптуры и непревзойденным реализмом изображения, регалии, как символ образа, были не менее важны.

Разглядывая в глиптотеке древнегреческие статуи, мы и без пояснительных таблиц и разъяснений экскурсовода по мощному торсу, львиной шкуре и палице без труда узнаем Геракла, по трезубцу — Посейдона, луку и кифаре — Аполлона, по виноградной лозе и венку, — Диониса… Стало быть, не во всем нрав Л. Леви-Брюль, заключая, что мы смотрим на мифы совсем иными глазами, чем люди, мышление которых отражается в этих мифах. Мы видим в них то, чего они не видят. Общественные структуры и структуры мышления даются нам в виде символов, знаков. И если даже мы не всегда уверены, что правильно их понимаем и интерпретируем, то сцепить и понять, что значимо, а что нет и при отсутствии чего образ рассыпается, мы, видимо, в состоянии.

Для коренных жителей западно-сибирской тайги важнейший символ, зрительно связанный с образом божества и его рангом, заключался в принципах оформления верхней части головы идола. Характер изображения туловища играл здесь сугубо подчиненную роль. Над туловом Мис-хума мастер столь же мало трудился, как и над телом Какын-пунгк-ойки. Головы же обоих персонажей отличаются. С одной стороны, остроголовый Мпс-хум, с другой — Кокын-пупгк-ойка — «паршивый лысый мужик» с нарочно уплощенным теменем. И это далеко не случайно.

Существует мнение, что остроголовость ряда изображений связана с искусственной деформацией черепа у определенной, привилегированной прослойки общества. И действительно, среди археологических находок в Западной Сибири известны преднамеренно деформированные черепа. Хронологически они относятся к позднесарматскому времени и датируются первыми веками нашей эры. Однако феномен остроголовости деревянных изображений можно объяснить и по-иному. Если обратиться к анализу бронзовых личин, многие из которых некогда покрывали головы идолов, то даже неискушенным взглядом можно заметить, что на них надет головной убор. Целый ряд характерных черт, в том числе сферо-коническая форма, навершие, рельефно выделенные налобные бляхи, боевая полумаска, позволяют увязать их с боевыми шлемами.

Однако следует признать, что далеко не все эти элементы в равной степени присутствуют на одном изображении. Характерно, что изменения в облике головных уборов личин хронологически и принципиально совпадают с эволюцией шлемов на сопредельных территориях, и прежде всего в широком лесостепном поясе Евразии. К сожалению, находки реальных боевых шлемов в таежной и предтаежной зонах до обидного редки. Однако им легко найти изобразительные соответствия среди головных уборов личин. Более того, реальные соответствия шлемам, реконструируемым по материалам нижнеобского бронзового литья, обнаруживаются среди археологических материалов западных и южных областей. Так, например, знаменитому и, очевидно, самому пока что раннему шлему из Истяцкого клада принципиально соответствует головной убор личин с Парабельского культового места. Это высокий, конический шлем с наконечником, склепанный из кольцевых составляющих. Личина с Леушинского городища (II–III вв. н. э.) имеет конструкцию высокого сфероконического шлема с выделенной плюмажной втулкой, склепанной из радиально сходящихся пластин. Их стороны украшены фигурными полукруглыми вырезами, внахлест заходящими на лобную часть. Нижний обрез лобной пластины переходит в прямой наносник. Такая конструкция была широко распространена в средневековье. Принципиально аналогичные шлемы были найдены в европейской части России и на Урале.

Шлемы из истяцкого клада и Парабельская личина.

Личина из Мурлинского городища.

В середине и второй половине I тысячелетия нашей эры появляется иной вариант сфероконического шлема — более приземистый, крутобоких куполовидных очертаний. Именно он постепенно становится господствующим. Изделия могли украшаться налобной декоративной накладкой. Реальный боевой шлем такого типа был обнаружен Л. Л. Чиндиной в могильнике Релка близ Томска. К конце I — начале II тысячелетия нашей эры появившиеся на боевых наголовьях (близ наносника) полукруглые вырезы для глаз в скором времени замыкаются и приобретают характер полумаски. Это очень принципиальная деталь боевых шлемов, и к ней мы еще вернемся ниже. Именно на такую конструкцию указывают личины из Кинтусовского могильника и личина, переданная в антропологический музей МГУ из Тобольской губернии Абрамовым. Этим изображениям нетрудно подобрать реальный прототип, в частности из восточно-европейских образцов, обнаруженных у сел Никольское, Лыково и под Киевом, из которых, пожалуй, самым близким к кинтусовскому является знаменитый лыковский (липецкий) шлем. Традиция надевать на идолов головной убор или создавать какую-либо его имитацию.

Личина, найденная крестьянином Абрамовым в Тобольской губернии, дошла до наших дней. Этот обычай зафиксирован Л. Р. Шульцем на Салыме, Г. Ф. Миллером в Белогорье. Еще сравнительно недавно существовал он и на Ляпине. При этом головной убор соответствовал убранству фигуры.

Шлем из могильника Релка.

Личина из Кинтусовского могильника.

Личина, найденная крестьянином Абрамовым в Тобольской губернии.

Боевые сфероконические шлемы были принадлежностью «профессиональных» воинов — «носатых» богатырей, к тому же еще являлись и знаком принадлежности к этой прослойке. Очертания таких островерхих уборов и донесла до нас изобразительная традиция, как в скульптуре, так и в прочерченных рисунках (граффити) на серебряных блюдах (например, на блюде, найденном близ села Слудка). Разумеется, степень реализма различных изображении неодинакова. Иная она в деревянной скульптуре. И не удивительно, ибо прорисовки на блюдах и литые бронзовые личины были сделаны современниками, очевидцами воинов в таких шлемах. Однако на блюдах встречаются и другие изображения: люди с оружием в руках и в необычных головных уборах, больше всего напоминающих трехлучевые короны. В литературе это устойчиво связывается с шаманской атрибутикой — шаманскими коронами. Такое сопоставление, однако, еще не снимает всех вопросов, в том числе о происхождении и значении подобных головных уборов в таежной Сибири. Уместно вспомнить, что блюда, на которых мы находим подобные изображения, происходят с Востока. А в древнем искусстве этого региона трехлучевой головной убор вовсе не редкость. На каменных стелах Семиречья, на иранских и согдийских монетах сасанидского и более позднего времени, на серебряных чашах и блюдах из Ирана и Хорезма такой сюжет тоже отнюдь не редкость. Но только ли заимствованием изобразительных традиций в художественной школе Востока можно объяснить рисунки вооруженных и «коронованных особ» в Приобье? Кого же изображали таежные жители, ведь не восточных же владык?

В 1906 году известный русский археолог А. А. Спицын опубликовал случайно найденную великолепную литую бляху из белой бронзы с «изображением трех воинственных фигур». «У них вывернутые плечи, короткие детские или медвежьи ноги, со складками на коленях и у ступней; пояса, ожерелья, глазные орбиты в виде полукругов, на темени по три уха; сабли в виде широких ножей, с короткими эфесами. Для прикрепления два отверстия..» По мнению исследователя, вещь была привозной. Позже В. Н. Чернецов высказался в пользу местного, приобского, происхождения бляхи и предположительно определил место ее находки — Шайтанский Мыс, расположенный на левом берегу реки Северная Сосьва, в 25 км выше Березова. Он связал ее сюжет с традициями древних угров и предположил, что наголовье имеет надглазья, характерные для шлема.

Бляха с Шайтайского Мыса.

Однако вопрос о надглазьях требует уточнения. Тщательное рассмотрение бляхи позволяет заметить, что нижняя часть шлема передана резко отчеркнутой линией, которая затем переходит в прямоугольный на-носник. Таким образом, надглазья, по сути дела, превращаются в глазные вырезы в полумаске. Шлемы же в этом случае оказываются в «боевом» положении, надвинутыми на лицо.

Но можно ли в данном случае столь однозначно говорить о шлеме? Есть ли еще какие-нибудь основания для подобной трактовки головного убора на бляхе с Шайтанского Мыса? Может быть, это, как считает В. Ю. Лещенко, попросту шаманская корона?

Деревянное изваяние в «шлеме с полумаской».

Обратимся к бронзовому литью и деревянной скульптуре обских угров. Уже говорилось об удивительном сходстве головных уборов некоторых из этих изображений с реальными боевыми шлемами. Если вглядеться в личину (найдена в конце прошлого века в Тобольской губернии), можно заметить, что «глазные орбиты» на ней такие же, как и на бляхе с Шайтанского Мыса и на личине из Кинтусовского могильника — в виде полукружий. Нижний обрез головного убора личин рельефно выделен прямым валиком, переходящим в наносник. Гладкие орбиты сверху замыкаются столь же рельефно смоделированной линией «бровей», концы которой, смыкаясь с нижним бортиком головного убора, слегка приподнимаются вверх. В центре, прямо над наносником, «брови» также сливаются с этим бортиком.

Личина с Северной Сосьвы.

Древнеиранская монета (III век н. э.).

Оба изображения отчетливо передают облик защитной полумаски боевого шлема, надвинутого на лицо. Шлемы с точно такими же полумасками хорошо известны среди древностей Евразии. Нам уже приходилось говорить, что по реконструируемым деталям шлем на кинтусовской личине близок к шлему, потерянному Ярославом Всеволодовичем на месте Липецкой битвы.

Шлемы были столь знакомы аборигенам тайги, что до недавнего времени их изображали на головных уборах деревянных скульптур. Но что особенно интересно, у некоторых таких скульптур по четыре «глаза». Первая пара глаз выдолблена там, где им и положено быть, — ниже уровня бровей. Вторая же расположена выше — на головном уборе. Они-то и передают в условном, порой весьма стилизованной манере гладкие вырезы в защитной полумаске боевого шлема, сдвинутого на затылок. Конечно, с веками осознание значения этих вторых «глаз» в большей мере стерлось из народной памяти и восприниматься они стали иначе, но реальная основа традиции очевидна.

Согдийская чаша (найдена близ деревни Кулыгаш Пермской губернии).

Но вернемся к нашим личинам. Абсолютно идентичная полумаска, совпадающая буквально во всех деталях, представлена на бронзовой фигурке плоского литья, обнаруженной Приполярным этнографическим отрядом в среднем течении Северной Сосьвы. Однако верхняя часть изображенного на ней шлема трактована в виде трехзубцевой (трехлучевой) короны! И каждый из ее зубчиков увенчан маленькой головкой. Итак, шлем-корона становится все более осознанной реальностью. Но не странно ли это? Ведь столь важная деталь, как защитная полумаска, характерна именно для боевого наголовья. С точки зрения целесообразности такого убора как средства защиты его вряд ли можно признать рациональным. Ведь в военной сфере все повое проходит строжайшую селекцию, отбирается лишь наиболее рациональное. А по защитным свойствам сфероконический шлем едва ли сопоставим с «трехрогим».

Но обратимся к материалам соседних территории. Прежде всего привлекает внимание согдийская чаша VII–VIII веков с изображением двух сражающихся воинов (найдена близ деревни Кулыгаш бывшей Пермской губернии). Каждый из воинов облачен в доспех, составленный из зубчатых панцирных пластин. На головах у них — трехрогие уборы, напоминающие короны, Оружию на блюде нетрудно подобрать реальные аналогии, равно как и пластинам доспеха. (Зубчатые пластины доспеха, близкие к изображенным, найдены и на территории таежной зоны Западной Сибири.) Нащечники на трехрогих головных уборах воинов почти такие же, как на настоящих боевых шлемах того времени. Детальный реализм изображенного на блюде оружия, позы воинов, выделенные нащечиики не оставляют сомнения в боевом назначении шлемов, дополняющих комплект защитного вооружения. Хотя среди исследователей нет единого мнения о том, кто же именно изображен на блюде, положение о том, что головной убор означает статус сражающихся, не вызывает возражений. В этом плане несомненный интерес представляет его сопоставление (С. М. Ахинжаков) с изображением на тюрко-согдийской монете VIII века. На голове правителя различим аналогичный трехрогий шлем с нащечниками[31]. Итак, владыка (он же, как правило, военачальник высшего ранга) — в шлеме-короне. Это не случайно.

Во всех военных формированиях древности большое внимание уделялось внешнему виду предводителя, который на поле битвы должен был отличаться своими воинами. Поэтому головной убор военачальника по внешнему оформлению должен был быть существенно иным, чем у простых воинов. Как тут не вспомнить позолоченные шлемы древнерусских князей, в том числе и роскошный липецкий шлем. По словам A. Н. Кирпичникова, «намек на это обстоятельство содержится в «Слове о полку Игореве»: «…Камо тур поскочаше, своим златым шеломом (выделено нами. — Авт.) посвечивая, тамо лежат поганые головы половецкыя»[32], Если же мы обратимся к древнерусским миниатюрам (Симоновско-Хлудовская псалтырь, ок. 1270; Радзивилловская летопись, список XIV века и другие), и на них легко обнаружим предводителя прежде всего по головному убору.

Во французской летописи XI века есть миниатюра, изображающая герцогов и воинов. Первые резко выделяются из воинской массы не только общей композицией рисунка, но и прежде всего боевыми островерхими головными уборами. В западно-европейских миниатюрах, изображающих баталии, легко найти среди сражающихся рыцарей тех, чей шлем увенчан короной. Так, например, шлем-корона хорошо различим на миниатюре «Битва под Лигницей» из жития Ядвиги Силезской 1353 года.

По вернемся к нашему серебру. На Аликовском блюде, не менее знаменитом, чем Кулыгашское, представлена осада Иерихона. Высокую башню, на вершине которой сгрудились защитники, окружают тяжеловооруженные всадники. Их лица суровы, они закованы в доспехи с ног до головы и, несмотря на различия в оружии, легко сливаются в некую однородную массу. Где же здесь начальник? Он (по трактовке Б. И. Маршака, это Иисус Навин) — в верхнем правом углу композиции, в головном уборе с тремя отростками. Вряд ли мы ошибемся, если будем полагать, что сочетание короны и шлема в действительности имело место. Не будет ошибкой также считать, что и на Кулыгашском блюде представлен поединок двух военных предводителей самого высокого ранга. Ведь хорошо известно, что в древности исход решался именно таким поединком. Норой единоборство вождей, военачальников, царей так и оставалось единственным столкновением двух враждующих сторон. Сведения подобного рода встречаются в устной и письменной традиции самых разных народов мира — от гомеровской «Илиады» до скандинавских саг, «Повести временных лет» и…. эпоса обских угров.

История народа… По-разному могут выглядеть ее страницы. Иногда это действительно страницы, например русские летописи, иногда — глиняные таблички с клинописью шумерийцев, иногда — монументальные храмы древних пиков. А в истории обских угров были и серебряные страницы, круглые, тяжелые и до сих пор не прочитанные до конца. Попробуем открыть несколько из них.

Гравировка на ковше, обнаруженном при раскопках Коцкого городка.

На внутренней поверхности ковша, обнаруженного при раскопках Коцкого городка, находим композицию из восьми фигурок. Неизвестный художник, наносивший каким-то острым предметом очертания вооруженных мужчин, одел их в трехлучевые короны. У каждого из них в руках сабли. При этом центральная фигура вдвое больше остальных. Вверху над ее головой изображен лось с крестом на крупе, внизу под ногами — скопление из кружков и овалов неправильной формы. Их дополняют маленькие подчетырехугольные значки из пересекающихся линий. А между вооруженными мужчинами, по дну ковша, помещены знаки, напоминающие «камин, облака или что-нибудь иное» (А. А. Спицын). Сам по себе ковш хазарский, а рисунки-палимпсесты (изображения, нанесенные много позже поверх уже готового изделия) принадлежат обским уграм. Мы не будем останавливаться на сюжетах рисунков по бортику ковша (они изготовлены при отливке), так как этому посвящена специальная литература (В. П. Даркевич и др.). Нас интересует главным образом привнесенное аборигенами тайги.

Процарапанные на Коцком ковше фигуры мужчин очень напоминают изображение на литой бляхе о Шайтанского Мыса: такие же разведенные, согнутые в локтях руки с клинками, прямой корпус, как бы в полуприседе ноги и короны на головах. Есть мнение (В. Н. Чернецов, В. Ю Лещенко), что это — изображения, связанные с воинственным танцем шаманов. Действительно, поза фигур такова, что позволяет видеть здесь коллективный танец.

Подобные изображения многочисленны и встречаются на блюдах, найденных еще до революции в районах Приуралья и в том числе близ села Слудка, деревень Аниковская и Больше-Аниковская. Приглядимся к этим воинственным фигурам повнимательнее. Выделяются они из общей массы прорисовок всегда четко обозначенным трехрогим головным убором и клинками в руках. Они обнажены, но имеют пояса и шейные гривны. В сознании невольно складывается некий стереотип восприятия: трехлучевая корона, сабли, пояса и гривны на рисунке невольно ассоциируются с «танцующими», как бы застывшими в полуприседе фигурами. Но танцующими ли? И в танце ли суть?

Древние угорские художники, прочерчивая рисунки на серебряной посуде, вкладывали в них свое видение мира, дополняя и меняя содержание исходных сюжетов, придавая им закопченный, общепонятный в угорской среде характер. На этих палимпсестах средневековые «граверы» особо акцептировали внимание на знаковых вещах, предметах-символах, которые служили как бы эмблемой общности, группы, сословия.

В ту далекую историческую эпоху некоторые вещи имели характер своеобразного «социального паспорта», являлись знаком отличия. Среди них головной убор, пояса, шейные гривны, дорогое клинковое оружие. Эта атрибутика возникла в воинской, дружинной среде и уходит корнями в глубокое прошлое. Она имела очень широкое, отнюдь не региональное распространение и через века в отдельных проявлениях дошла почти до наших дней. Как по вспомнить здесь золотое именное оружие, офицерские ремни, ордена, носимые на шее. Вряд ли случайно у «пляшущих» фигур имеются все знаки социального ранга: и гривны, и короны, и пояса, и сабли.

Именно эти символы являются решающими в восприятии статуса изображенных. Они-то и несут главную смысловую нагрузку. Часто мастера, иногда поступаясь целым, изображали только голову в короне, гривну и клинки. Таким образом, рисунок сводился к эмблеме. То, что представлено, — главное, остальное подразумевалось. Где-то в своих истоках все это близко к логике эмблем наших дней. Так, увидев подкову и два скрещенных клинка на петлицах, вряд ли кто из наших современников не узнает кавалериста. Слишком уж прозрачна символика. Точно так же древние угры, сталкиваясь с эмблимированными изображениями, однозначно понимали, что за ними стоит. Подобные эмблемы-символы, очевидно, далеко не случайно встречаются на крупных нагрудных панцирных пластинах усть-полуйского и кулайского времени. Есть такие личины и на более поздних вещах (Больше-Аниковское блюдо). Туловище и поза фигур в этих случаях оказываются не главными элементами изображения. К тому же, по представлению обских угров, богатыри высшего ранга… прозрачны!

Не в этом ли одна из причин «запутанности» и нерасчлененности, нередких наложений одних рисунков на другие, когда сквозь контуры одной человеческой фигуры просвечивает абрис другой? И это даже в тех случаях, когда художник не был ограничен размерами плоскости. Можно, конечно, предположить, что палимпсесты появились в процессе творчества, когда художник пытался передать динамику, отразить последовательность событий, показать их ход. Возможно, что иногда так оно и было. Однако в целом для рисунков обских угров при всей живости отдельных фигур характерна статичность, завершенность композиции, которая, как моментальная фотография, доносит до зрителя не сам ход процесса, а его результат, финал, что уже есть, уже произошло.

Костяные панцирные пластины с «воинскими эмблемами».

Обратимся теперь к позам людей в коронах. Ключом для их понимания могут служить два византийских блюда из Слудки. На одном поверх уже имевшегося изображения лошади выгравировано изображение человека в характерной «пляшущей» позе, с саблей в одной руке. Он «посажен верхом». Это очевидно как из самой композиции, так и из ряда деталей изображения. Наше зрительное восприятие затрудняет то, что лошадь изображена в профиль, а всадник — в фас. По ведь подобная пространственная асимметрия отнюдь не уникальный случай, а вполне обычный широко распространенный во времени и в пространстве прием «архаичного» искусства. Вспомним, например, о наскальных рисунках с профильным изображением копей и развернутыми к зрителю корпусами всадников. Фигуры всадников с развернутым относительно лошади туловищем можно найти среди бронзового литья Нижнего Приобья и Приуралья. Даже в древнеегипетских барельефах изображения людей как бы перекручены: ноги даны в профиль, а туловище — в фас.

Все это связано с особенностями постижения человеком перспективы и пространственной глубины фигур. Человек, владея языком образов, в сознании «погашал» такие несоответствия и прекрасно понимал, что хотел сказать художник. У всадника на блюде из Слудки прорисованы левые рука и нога, которые должны быть обращены к зрителю. Правые же конечности так и не завершены. Нога «скрывается» за спиной лошади. Общая композиция рисунка, характер изображения всадника, как бы наезжающего на зрителя, предполагают и соответствующий разворот лошади. Однако, здесь-то и сказалось расхождение исходного ракурса уже имевшегося изображения и задачи древнеугорского художника.

Серебряное блюдо (с. Слудка бывшей Пермской губернии).

Серебряное блюдо (с. Слудка бывшей Пермской губернии).

На другом византийском блюде из той же Слудки первоначально представлена сцепа так называемого «кормления змеи». Опустившись на колено, молодая женщина склонилась перед стоящим на тумбе (пьедестале?) большим сосудом. Одной рукой она приподнимает его крышку, другой протягивает кувшин к голове свесившейся из него змеи. В левой части блюда поверх тумбы (пьедестала) с сосудом выгравирована одиночная фигура мужчины в трехроговой короне с выделенным поясом и клинком в руках. Постамент с сосудом представляет собой как бы «трон». На нем восседает владыка, перед, которым склонилась женщина. Ведь каждый «ойка» должен иметь свою «экву». Кстати, парные граффити коронованной и женской фигур не редкость среди обско-угорских палимпсестов.

В основе всякого изображения лежит объемный предмет. Для правильного изображения предмета необходимо знание законов перспективы. Подчас мастера древности избегали рисовать сложные ракурсы, в частности сидящие фигуры в фас. В тех же случаях, когда необходимо было передать именно этот ракурс, средневековые мастера различных школ и народов демонстрируют удивительное совпадение в основных закономерностях построения позы сидящей фигуры и положения ног. Складывается впечатление, что существовала некоторая универсальность в восприятии и передаче сидящей фигуры, в трактовке ее позы и пропорций тела, доходящей почти до тождества.

Обратимся к древнерусской живописи. «Дмитрий Солунский». На большой иконе второй половины XII — начала XIII века в спокойной позе восседает на троне воин с мечом, наполовину вынутым из ножен. Поза его благородна. Ткани роскошной одежды легко подчеркивают фигуру. Horn в коленях согнуты и слегка разведены. Их положение практически полностью соответствует анатомии ног в гравировках на блюдах. В романском тимпане (портал собора в Стене, 1130–1140 гг.) в сцепе страшного суда внимание зрителя буквально приковывает монументальная фигура Вседержителя, сидящего на небесном троне. Детальная проработка форм воплощает стремление мастеров к натуральности, к предметной конкретности изображения. По ведь и здесь трактовка образа сидящего божества анатомически соответствует рисункам «коронованных особ» древних угров.

Итак, «коронованные особы» сидят. Кто они? Г. И. Пелих, анализируя процессы в средневековом обществе селькупов, выяснила, что князья у них были разных рангов. Наряду с «большими князьями» — марг-коками — существовали и так называемые мюты-коки («военные князья»). Отличались они «лишь силой власти и широтой потестарных прерогатив». При этом мюты-коки вместе с подвластными им населением и территорией («маленькими княжествами») входили в состав больших объединений. Каждое из них возглавлялось «большим князем».

«Большому князю» подчинялись и сенг-ира — богатыри, главы ополчения, возникавшего в родовых общинах, когда им угрожала опасность. Сенг-ира, хотели они того или нет, были вынуждены примириться с насильственной властью «большого князя» и вместе с мюты-коками войти в число его «вассалов». (Логика исторического развития требовала от сенг-ира либо стать мюты-коком, либо уйти в небытие.)

Представляется, что и у обских угров картина была примерно такой же. Письменные источники, к сожалению, мало что говорят об этом, зато в религиозных представлениях мы находим вполне конкретные указания на сей счет.

Вспомним культовое место у села Хошлог. «Хозяином» его (и всего прилегающего пространства кедрового «острова») является предок — покровитель селения, богатырь Пайпын-ойка. Он, в свою очередь, «помощник» еще более значимой фигуры — Хонт-торума. Если в Пайпын-ойке видится сочетание черт богатыря-защитника селения (родовой общины) и «маленького князя», то Хонт-торум типологически соответствует фигуре марг-кока. Ведь Хонт-торум относится к числу персонажей общемансийского пантеона, это одно из высших божеств, почитаемое не только каким-то одним поселком, а всем народом.

Иерархия внутри княжеского сословия у обских угров в позднее время (XVI–XVII века) отчасти отразилась и в письменных источниках. Так, известно, что в состав мощного Пелымского (мансийского) княжества входили княжество Кондинское и Табаринское, из которых каждое имело собственного князя.

С этой точки зрения композиция из восьми коронованных фигур на Коцком блюде не что иное, как «групповой портрет» таежных владык. Центральная (большая) фигура — «большой князь», глава территориального объединения (марг-кок у селькупов). Его окружают «меньшие, молодые князья» (те, которых селькупы называли мюты-коками).

Священный лось над фигурами символизирует их идеологическое единство. Ведь лось издавна считался тотемом-первопредком одной из фратрий обских угров. Однако нс следует забывать о том, что «большие князья» стремились не только закрепить свою власть физически — силой оружия, но и «освятить» ее идеологически. Поэтому они создавали новые культы, присваивали себе связь с великим духом, устанавливали его изображение в своем городке-крепости. Они нуждались в широком территориальном характере культа, в том, чтобы все население, независимо от родовой и этнической принадлежности, почитало княжеского кумира-покровителя. В принципе для этого князь мог узурпировать и уже существовавший культ, провозглашая свою особую сакральную связь с первопредком. Зачастую в лице князя сливались светская и духовная власть.

«Камни, облака или что-нибудь иное», как бы разбросанные между князьями-предводителями, напоминают островерхие шлемы воинов-угров (впоследствии, как уже говорилось, подобия таких шлемов воспроизводились в деревянной культовой скульптуре). Художник, очевидно по причине «малой вместимости» ковша, просто не имел возможности изобразить фигуры воинов. Поэтому он прибегнул к известной условности — процарапал только шлемы. Этим, кстати, невольно подчеркиваются и социальные различия в обско-угорском обществе. Интересно отметить, что очень похожие значки мА находим среди «знамен» обских угров[33].

Под ногами князей и дружинников — несколько перевернутых антропоморфных личин. Каждая из них обозначена «парой глаз и ртом, без контура лица». Последнее обстоятельство — «без контура лица» — особенно существенно. Этим приемом, возможно, изображались враги, у которых была содрана «радужно отливающая головная кожа». Об обычае скальпирования и значении этого акта в представлениях аборигенов тайги уже шла речь. Вспомним сюжет об убегающей голове самоедского богатыря и то, как важно было победителю догнать и захватить эту голову (лишь это могло стать знаком окончательной и полной победы над врагом). Мы, к сожалению, ничего не знаем, что потом делали с такими головами, в каких ритуалах их использовали обские угры. Однако из истории народов сопредельных территорий хорошо известен обычай подвешивать подобные трофеи к конской упряжи, а то и к поясу. На блюде, найденном близ деревни Больше-Аниковская, изображены мужчины в рогатых головных уборах, с саблями в руках, очень похожие на описанных выше. Есть здесь одна очень интересная деталь. На поясе крайней левой фигуры помещен рисунок головы в такой же трехрогой корове. Она развернута совсем в другую по отношению к основной фигуре плоскость, так, что создается впечатление, будто опа подвешена к ремню. Видимо, только так можно было изобразить побежденного князя-врага. Пусть он враг, но он — князь, он равен по рангу победителю, и это отразилось в рисунке. Под ногами стоящих фигур победителей перевернутый, а значит, поверженный тотем — мифический предок (олень?). Такое изображение означает попрание, уничтожение не только конкретного врага, по и целой группы людей, связанных общностью происхождения (неважно, действительная эта общность или лишь воображаемая).

Рисунки на «серебряных блюдах» — это иллюстрации к истории обских угров эпохи военно-потестарной организации и сложения территориальных объединений, сопровождавшихся разорением поселков, грабежом культовых мест, попранием чужих святынь, захватом и умыканием идолов. Все это слишком хорошо было знакомо безвестным художникам тех лет. запечатлевшим в своих миниатюрах «па нолях серебряной рукописи» и торжество победителей, и их социальный портрет.

Портрет может быть более или менее верным. Блюдо, найденное близ села Слудка в Западном Приуралье, отражает социальную структуру общества с еще большей полнотой, чем ковш из Коцкого городка. В верхней части блюда мы видим два ряда фигур. В первой шеренге фигуры в коронах, во второй — в островерхих шлемах. (Художник использовал для этой цели уже имеющийся на блюде растительный орнамент, «доработав» некоторые его элементы.) «Коронованные» — князья, а фигуры в шлемах, очевидно, воины, «носатые богатыри». А кто же в центре, на коне (конь отлит заодно с блюдом, а всадник добавлен туземным художником)? Судя по атрибутам всадника, это Мир-сусне-хум, младший сын верхового бога Нуми-турума. Мир-сусне-хум близок к людям. «Объезжая землю, объезжая воду» (считается, что он это делает ежедневно), «Мировой надзиратель» помогает праведно живущим, наставляет на путь истины заблудших, вразумляет неразумных, карает грешников (воров, лжецов, обманщиков, скряг). Непременные атрибуты Мир-сусне-хума — белый конь и птичка рей-тарнан-уйрищ, возвещающая смену для и ночи. Здесь эта птичка имеет довольно внушительные размеры, одета в «шлем» (примета времени) и находится между солнцем (символ дня) и луной (символ ночи). Для полноты картины художник поместил под чертой (землей), на которой как бы стоит копь, рисунки рыб — так показаны вода и подводный мир.

Предлагаем взглянуть еще на одно блюдо из села Слудка. Красивый козерог в центре на с мало интересует — он был выполнен при изготовлении блюда. Зато семь человеческих фигур по краю нанесены уже в Приуралье. На каждой из этих остроголовых фигур шлем. Это воины. Но если приглядеться к центральной фигуре, нетрудно увидеть, что по нижнему обрезу шлема помещены вплотную друг к другу треугольники. которые образуют опять-таки трех лучевую корону. Князь! Видимо, и в древнеугорском обществе не обошлись не только без социальной стратификации, но и без обязательно соответствующих ей регалий.

Блюдо из Слудкп (фрагмент). Для удобства восприятия фигура «правителя» показана непрозрачной (1); страшный суд. Фрагмент тимпана собора в Стене (1130–1140 гг.) (2).

Закономерен вопрос: почему на серебряных блюдах и ковшах, которые на Севере приобретали статус священных, изображались смертные, пусть и из высших слоев общества? Действительно, лишь на одной из рассмотренных нами «серебряных страниц» изображено божество общемансийского пантеона — Мир-сусне-хум, остальные рисунки как бы иллюстрируют социальное устройство общества. Дело в том, что у обских угров, хантов и манси бытовал в числе других культов и культ предков. Очевидно, и на наших блюдах фигурируют не современники художника, а реальные или мифические «прародители», снабженные атрибутами времени, когда создавались палимпсесты. Этот прием широко использовался в самые разные времена и у самых разных народов. Так, на картинах итальянских мастеров эпохи Ренессанса встречаем, например, римских легионеров, одетых в средневековые доспехи; на русских миниатюрах XVII века, отображающих события времен татаро-монгольского нашествия (XIII век), голова князя увенчана короной (которой на Руси тогда не было); на уже рассмотренном Аниковском блюде (как и на его Сосьвинском двойнике) воины, осаждающие Иерихон, одеты в доспехи сасанидского времени.

«Итак, с «коронованными особами» теперь мы, кажется, разобрались. Ио древние угры подбрасывают нам еще более непонятные сюжеты. Коронованные птицы! И в рисунках, и среди древнего приуральского литья встречаются пернатые… владыки. Впрочем, отвлечемся на время от уже слегка надоевших нам корон и вспомним сказочный сюжет о чудесных взаимопревращениях людей и птиц. Например, о том, как русский великий богатырь Вольга Всеславич, превратившись в сокола, полетел к басурманам и разведал их тайные помыслы или алтайский богатырь Тектебей-Мерген обернулся ястребом, взмыл вверх и прибил к небу верхнюю губу чудовища Кер-Дьутпа…

Превращение в птиц характерно и для богатырей — героев селькупских легенд: «Когда с ненцами воевали, у нас, селькупского народа, было (воинов) человек пятьдесят, и всех убили, осталось три богатыря. Как выручить себя? «Давайте, мы лететь будем, — сказал лымбель-куп (богатырь из рода Орла), — я полечу орлом, а вы как? Вот-вот придет войско, в кругу уже, окружены, а вы как?» Хозель-куп (богатырь из рода Кедровки): «Я кедрушкой буду». Сэнгиль-куп (богатырь рода Глухаря): «Я — глухарем (буду) лететь»… До утра сидели, крылья делали. Утром одни кедрушкой улетел, другой — орлом, а сэнгиль-куп — глухарем. Улетели до города какого-то царского. И в город пришли, человеком стали, и с ними русские войска пришли и всех ненцев победили…»

В мифологии и традиционных верованиях обских угров образ человека-птицы также дело обычное. Мир-сусне-хум может принимать облик гуся, а уж предки — покровители селений сплошь и рядом сочетают (даже в иконографии) человечьи и птичьи черты. Таков богатырь Йибы-ойка (филин-мужчина). предок — покровитель Хурум-пауля, Ворсик-ойка (желтая трясогузка-мужчина) в селении Манья, Халев-ойка (чайка-старик) в Анеевских юртах. Но если обычный богатырь превращался в обычную птицу (с человеческой личиной на груди — ведь это все же не вполне рядовая крылатая тварь), то князь и в птичьем обличье сохраняет свои регалии, из которых главная — корона.

Серебряное блюдо (с. Слудка бывшей Пермской губернии).

Серебряная посуда (блюда, чаши, ковши) хранилась и использовалась на культовых местах. В эпоху существования территориальных объединений — «княжеств» — главными являлись княжеские святилища, где находился идол, олицетворявший законную власть и силу князя. Такие идолы или их изображения находились в укрепленных городах-крепостях князей (так было и у селькупов, и у обских угров — хантов и манси). «Воспоминания» об этом сохранились в старинных хантыйских былинах: «Я вышел на площадь города, имеющего площадь, — говорит герой одной из них, — и перед комлем священного дерева с изображением бога, сильно изгибаясь, положил семь поклонов». Здесь совершались и более сложные обряды, приносились бескровные и кровавые жертвы, особенно в таких чрезвычайных ситуациях, как начало военных действии. Здесь же, очевидно, происходили и воинственные пляски с оружием, следы которых в прошлом веке наблюдали В. Шавров и М. Л. Кастрен. Вот как выглядит этот обряд в описании очевидца. Церемония, которую он видел в остяцком (хантыйском) селении, длилась с вечера до глубокой ночи. В одно из жилищ, где находилось изображение духа (кумира, как называет его Шавров), постепенно сходились жители деревни. Каждый, войдя в дом, трижды поворачивался перед «кумиром», после чего женщины уходили в левую часть комнаты, отгороженную от остального пространства занавесом, «Наконец, как все собрались, шаман загремел саблями и копьями железными, заблаговременно приготовленными и лежавшими над кумиром на мостках, каждому из предстоящих, кроме женщин, кои были закрыты занавесом, дал или саблю, или копье, а сам, взяв по сабле в ту и другую руку, стал спиной к кумиру. По получении обнаженных сабель и копии остяки стали вдоль юрты рядами, и на нарах также все выстроились, вернулись все вдруг по три раза, держа перед собою сабли и копья. Шаман ударил своими саблями одна о другую, и тогда, по команде его, разными голосами вдруг загавкали, кланяясь из стороны в сторону. Гайка ли то редко, то вдруг очень часто, то опять редко, не отставая один от другого, и при каждом повторении гай («хай», по А. Кастрену) переваливались то направо, то налево, осаживая копья и сабли несколько книзу и подымая вверх. Крик сей и движение или перевалка остяков продолжались около часа.

Остяки чем более кричали и качались, тем более, казалось, приходили в некоторый род исступления и, наконец, так, что я без ужаса не мог глядеть на лица их, кои весьма много сначала меня занимали», — продолжает В. Шавров[34].

«Нагайкавшись довольно, все замолкли и перестали качаться, вернувшись по-прежнему, отдали сабли и копья шаману, который, собравши их, положил туда же, где они прежде лежали». После этого из-за занавеса вышли женщины и начались пантомима и пляски совместно с мужчинами. «…После сего шаман снова раздал сабли и копья. Остяки, получа их, как и прежде, вернулись, довольно времени также гайкали, опять вернулись. В заключение, стукнув концами сабель и копий в пол по три раза, отдали их обратно и разошлись по своим юртам».

Танцы с оружием, очевидно, были связаны с военной магией, широко и практически повсеместно распространенной. Война, вызывающая самые глубокие человеческие эмоции, всегда сопровождалась весьма разнообразными и порой очень сложными ритуалами, направленными на сохранение безопасности собственных воинов и нанесение урона врагу.

На культовых местах даже в позднее время (XIX–XX века) зачастую встречались стрелы, луки, копья, сабли. Все это оружие считалось принадлежащим духу, которому посвящено то или иное святилище. В средневековье (и позже) культовые места могли являться арсеналами, оружие из которых при необходимости использовалось по своему прямому назначению. В таких случаях и сам идол выступал в роли боевого фетиша, который должен был укреплять дух своих подопечных, приносить им победу, закреплять успех.

Характерный пример — история «Белогорского шайтана», культ которого носил выраженный территориальный характер. Именно ему среди прочих обильных приношений была пожертвована одна из кольчуг Ермака, вещи которого (и даже земля с могилы), как сообщал Г. Ф. Миллер, по мнению «инородцев», имели особую чудодейственную силу и всегда приносили несомненный военный успех. Этого-то «шайтана» из Белогорья — самого почитаемого святилища — и понесли остяки в бой против казаков шамана Ивана Мансурова, осажденного в Обском городке в устье Иртыша. Они доставили его сюда после серии неудачных приступов, «…и наутри паки приидоша к городку и начата приступати и принесоша с собою кумира своего, его же чтяху и ему жертвы многие приношаху, и поставиша его близ городка под неким древом, и начата перед ним жрети, чающе себе помощи от него». «Ег’да же Россиян случаем из пушки поражен и сокрушен бе идол, убояшася видевше сего бегством от Россиян отступиша». Толпы остяков рассеялись, они теперь «ни на кого уже больше не могли надеяться».

О дружинной прослойке — военной аристократии — или о профессиональных воинах речь идти еще не может, так как имеющиеся материалы не свидетельствуют об отрыве ее от непосредственной хозяйственной жизни. Это явление уже более позднего порядка и связано с формированием государственности. В материалах Сибирского приказа опа нашла отражение в виде категории так называемых «служилых остяков», которая проявляется наиболее рельефно в тех случаях, когда власть «князца» носила территориальный характер, то есть включала ареалы различных родоплеменных объединений. В этой ситуации опа формируется на основе групп, под эгидой которых проходило объединение. Так, например, все кодскпс ханты, жители первоначальной «вотчины» князей Алачевых, были «служилыми», в противоположность населению впоследствии присоединенных территорий. Сходное явление наблюдалось и r селькупских объединениях. «Товарищи» русских документов, с которыми выступают в походах князья, именовались в устной традиции «ликами», что значит воин, стрелок.

Стать воином князя мог не каждый. Одним из необходимых условий было наличие у неофита покровительствующих ему духов предков, культ которых устойчиво связывался с родовой территорией. Обязанностью «ликов» перед князем было несение военной службы во время походов и набегов. Происхождение и развитие подобных образований рассмотрены Ф. Энгельсом, который отмечал, что рядом с родовым строем вокруг удачливых военных вождей для ведения вони частного порядка возникали объединения людей, жаждавших добычи. Вождь (в данном случае «князь») устанавливает известную иерархию: для малых походов они служили отрядом телохранителей и всегда готовым к выступлению войском, для более крупных — готовым офицерским корпусом.

Аморфность и нечеткость этой прослойки в остяцко-самоедском обществе проявлялась уже в том, что опа не отрывалась от непосредственной производственной деятельности.

Позднее отличительной чертой служилой военной прослойки стал неплатеж князцу ясака, который изымался только с населения присоединенных областей. Как и прежде, эти люди должны были являться по первому зову, это они делали охотно, так как грабеж' приносил ощутимые доходы. «Богатства соседей возбуждают жадность народов, у которых приобретение богатства оказывается ужо одной из важнейших жизненных целей… Грабеж им кажется более легким и почетным, чем созидательный труд. Война, которую ранее вели только для того, чтобы отомстить за нападения или расширить территорию… ведется теперь только ради грабежа, становится постоянным промыслом»[35].

По мнению С. К. Патканова, из богатырских преданий следует, что войны представляли собой «военные походы остяцких князей или богатырей друг против друга или самоедов ради добычи невест или воины напавших на них ради той же цели соседями». Не отвергая остроту «женского» вопроса в обско-югорском обществе, отметим, что за этим стояли и другие более глубокие причины. В серии тех же сказаний отчетливо звучат захватнические мотивы походов. Один из предводителей подобной экспедиции четко и однозначно определяет се цели: «Брат, зачем спят так долго мужи, (намерившиеся) завоевать изобилующие рыбой источники чужой земли?» С. В. Бахрушин приводит документы, свидетельствующие именно о таком характере набегов кодских «князей», о постоянных опустошительных войнах приобских хантов с самоедами, сопровождавшихся отчаянным грабежом и являвшихся существенным источником пополнения рабов.

Мощные защитные пояса вокруг городищ возникают как естественная реакция на внезапные нападения, которые приобретают все больший размах. Вряд ли только ради защиты потенциальных невест общество пошло на громадные непроизводственные затраты труда при сооружении грозных и хитроумных оборонительных линий.

Обращаясь к далекому прошлому, исследователь сталкивается с рядом проблем. Хорошо, если в изучаемую эпоху была письменность. Еще лучше, когда обнаружены в «достаточном ассортименте» документы, да еще и разноплановые. Тут есть над чем подумать, можно узнать мысли и чувства далеких пращуров, ощутить дыхание истории. А если всего этого нет? Конечно, раскапывая и изучая памятники древних, мы получаем достаточно объективную информацию о хозяйственной деятельности, строительных навыках, ремесле. Могильники, сожженные жилища, оружие говорят о том, что люди сталкивались друг с другом в жестоких схватках. По кто, как и с кем воевал, какие социальные и исторические явления стоят за всем этим?

Молчат застывшие в витринах музеев ржавьте клинки, хранят свою тайну пробитые доспехи. Можно, конечно, проследить эволюцию основных форм оружия, вычленить в каждый исторический период ведущие формы, можно увязать их с предполагаемой структурой воинских объединений в, возможно, со способом боя, можно на основании погребального обряда выделить и дружинную прослойку, по остаются без ответа еще сотни вопросов. Здесь-то и приходит на помощь богатейший и еще не до конца оцененный источник — устная традиция, исторический фольклор.

Об историзме эпоса можно дискутировать. Конечно, предания далеки от исторической хроники, но фольклор аккумулировал в себе память «о событиях весьма важных с точки зрения народной этики». Событиях и исторической обстановке, типизовавшихся в народной памяти и в силу этого обладающих высокой степенью исторической достоверности на уровне широкого обобщения, усиленного, по словам С. Н. Азбелева, «убежденностью самого народа в ценности и правдивости содержания эпоса»[36]. В Западной же Сибири непрерывное и преемственное развитие аборигенных культур, традиционность остяко-самоедских обществ позволяют с большим, чем где-либо, основанием использовать этот источник, тем более что уже имеется блестящий опыт С. К. Патканова[37].

Военные дружины аборигенов тайги состояли из двух неравных частей, большую из которых составляло ополчение — самовооруженпый народ. Героические сказания и устная традиция живо рисуют эту картину. Когда вопрос о походе был решен, «младший муж встал, взял из-за чувала полено, нарезал на нем три грани и отметил зарубками 150 мужей со своей стороны: (где) был плох отец, зарубался сын, (где) был плох сын, зарубался отец». То же проделывает и другой брат. Далее назначались время и место сбора, давались наставления. В случае особо грозной опасности на борьбу поднималось, вероятно, все население княжества. О селькупах, например, известно, что в старину при крайней необходимости в ополчение включались женщины и подростки, то есть все, способные носить оружие.

Призывом к войне была рассылка специальной стрелы, на которой были начертаны магические знаки: «…и на стреле нарезано одиннадцать шайтанов с рубежи, да и стреляное железо терто».

Низшей военной единицей, очевидно, выступала группа родственников. Одной из частых причин, вызывавших военные столкновения, было нарушение земельных границ, которое каралось смертью. Земля распределялась на семейные участки, которые защищались в первую очередь именно семьями. Военным предводителем в этих случаях выступает глава семьи, поселка, стойбища.

Принципы всеобщего вооружения и связанная с ними система военной подготовки вытекали из нужд и возможностей присваивающего хозяйства. Умение в совершенстве пользоваться оружием, ловкость, физическая сила и выносливость — качества, необходимые воину и охотнику, с детства выковывались в повседневных занятиях. В древних обществах большое значение придавалось участию в охоте, как способу тренировки воинских формировании.

Провести границу между системами производственного и военного обучения порой затруднительно. По свидетельству Гр. Новицкого, с самого раннего возраста юноши включаются в систему общей подготовки будущих воинов-охотников. С детских лет они приобретают навыки пользования оружием, «…обще всим едино рукоделие, стреляние». Эта коллективная подготовка проводится взрослыми, которые «сих убо хитростей и чада свои изучает и от младых ногтей приноравливаются к стрелянию из лука…». Все свободное время у молодежи занято тренировками, длительность и непрерывность которых ставится на первое место: «…ничем бо иным через все житие свое не упражняются, яко сим единым промыслом, и таково хитростно в своем рукоделии изучены, яко всяк в младости своей изучился лук себе из дерева и стрелы делать». В результате каждый приобретает такое высокое мастерство в обращении с луком, что «…и наикрепчайшего зверя: медведя, лосей, оленя убивають, — и даже…птиц всяких не толико по воде плавающих, по и по воздуху летающих в самом летании стрелами улучают», — подводит итог Гр. Новицкий[38].

Охота имела большое значение в воспитании физической силы, выносливости, в отработке системы коллективного взаимодействия, согласованности в последующих тактических операциях. У хантов, к примеру, охота выступала как некоторое «…подобие шахмат-топис, где противниками являются охотник и зверь, понимающие ходы друг друга и реагирующие на них».

В подростковом возрасте практиковались игры-тренировки, когда необходимо было сбить шесть палочек, воткнутых в землю по три в ряд, или мишень подле противника. Попавший приближался к мишени на длину лука. В случае промаха стрелу забирает противник. Выигрывал тот, кто первым достигал своей дощечки.

Специальными упражнениями вырабатывались ловкость, умение защищаться от стрел. Для этого юношу ставили на открытое место и стреляли в него из лука тупыми стрелами. «Сперва тихонько пускают стрелы, потом больше, больше. Когда он совершеннолетний станет (15–16 лет), он уже полностью все знает. Это по всей нашей национальности было…» — свидетельствует устная селькупская традиция. Согласно той же традиции, большое значение имела острота зрения, которая проверялась следующим образом: «Если на ковше (Большой Медведицы) в середине видит звезду — значит хорошее зрение».

Подобные методы подготовки имели повсеместное распространение. Во всяком случае, они известны у народов крайнего северо-востока Сибири, а западносибирские богатыри, по фольклорным преданиям, ловко уклоняются от пущенных в них стрел, быстро приседая или высоко подпрыгивая, а то и попросту отбивая их веслами, палкой и другими подручными средствами. Настойчивость, с которой в разных вариациях сообщаются эти сведения, весьма примечательна. И, несмотря на кажущуюся фантастичность, сведения эти содержат рациональное зерно. Недавно в литературе было сообщение о том, что комплекс довольно несложных психологических упражнений развивает реакцию настолько, что позволяет даже ловить стрелу, и не только уклоняться от нее[39].

Особое место в системе тренировок занимали бег, прыжки, метание копья, ношение тяжестей (камней, бревен). В легендах и былинах обычны мотивы, связанные с подобными упражнениями. В отдельных случаях (видимо, в целях тренировок) носили на охоте панцирь. В фольклоре есть сведения о состязаниях и военных играх, происходивших на особых чистых площадках возле городищ и поселений. Активное участие в них иногда принимали соседи и чужеземные богатыри. Во время состязании они внимательно изучали силу и способы борьбы, накапливали опыт на случай возникновения настоящей войны. Здесь происходило выявление отличительных качеств воина.

Собравшись, богатыри соревновались в стрельбе в цель, в прыжках в высоту через натянутые между двумя столбами ремни, в борьбе, в беге на лыжах, в метании в друг друга ногой каменных глыб, спихивании друг друга с места, в ломаньи голыми руками сушеных бедренных костей животных, других предметов и так далее. Судя по тому что эти упражнения легли в основу состязаний и игрищ, можно предположить и их популярность в общей системе воинских тренировок. Как видно, комплекс представляет собой органичное сочетание динамических и изометрических нагрузок, дающих прекрасные результаты в развитии настоящей атлетической силы. «Богатырь, особенно отличившийся в каком-нибудь из этих воинских упражнений, — замечает С. К. Патканов, — нередко получал особое прозвище; оно, таким образом, увековечивало его подвиги». К примеру, один из эмдерских богатырей прозывался «богатырь, разломавший долго сушеное конское бедро»[40].

В рамках этого общества, его потребностей велось воспевание подвигов богатырей (вполне конкретных лиц и богатырей-предков), военизированных обрядов, посвященных духам-охранителям и божествам высшего пантеона, что способствовало психологическому и идеологическому воспитанию воинов, закалке боевого духа.

Всеобщее военное обучение в доклассовых обществах было не обязанностью, а правом каждого его члена. Совпадение производственной и военной подготовки обусловливало высокую индивидуальную выучку. Такая обстановка была питательной средой, в которой складывается и расцветает культ силы и предков-богатырей, что явилось основой для сложения героического эпоса, донесшего до нас облик идеального воина-богатыря.

Особенности таежного хозяйства не позволяли вести войну за счет противника, как это было в обществах с экономикой производящего типа. Организация долговременных походов большого войска и разрешение вопросов снабжения вряд ли были под силу таежникам. Представим на минуту крупное, полностью автономное воинское формирование, продирающееся сквозь чащобу и топи. Через некоторое время его участники неизбежно сталкиваются с нехваткой продовольствия. Это заставляет отряд делиться, отвлекает значительные силы на промыслы, снижает боевую мощь и в конечном итоге демаскирует. Не способствовала успеху подобных операций и высокая разреженность населения, которая сама по себе во многом определяла облик военных действий. Кроме того, чтобы вести дальнейшую войну за счет противника, надо было одержать хотя бы тактическую победу, да и сама лесная зона в качестве театра военных действий не благоприятствовала маневрам крупных контингентов войск.

Вторым важным фактором, определяющим облик военных действий, являлась плотность населения. Род хозяйственной деятельности и биологическая продуктивность леса как экологической среды не способствовали высокой концентрации населения на единицу площади. Это обстоятельство хорошо увязывается с археологическими данными и более поздними этнографическими и демографическими свидетельствами.

Весьма показательными в этом смысле представляются и размеры городищ. Так, например, их площадь в Нижнем Приобье во второй половине I — начале II тысячелетия нашей эры колеблется в пределах 400 — 1600 квадратных метров. В Томском Приобье наблюдается аналогичная картина. Разброс здесь несколько больше — от 180 до 3600 квадратных метров. В эти же пределы попадают и памятники лесного Прииртышья. По расчетам Т. Н. Троицкой, численность населения городищ Новосибирского Приобья площадью 1200–2200 квадратных метров при условии развитого комплексного хозяйства (со значительной долей производящих форм) могла составлять от 50 до 100 с небольшим человек. Даже в условиях наиболее продуктивного рыболовческого хозяйства на берегу водоема площадью 1,0–1,5 тысячи гектаров могло существовать не более 40–50 человек. А средняя плотность населения в таежной зоне составляет один человек на 30–40 квадратных километров[41].

Выставить значительные силы в этих условиях аборигенное население было не в состоянии. И в самом деле, в богатырских преданиях иртышских хантов, отличающихся духом крайней воинственности, при всей их склонности до крайности возносить подвиги богатырей, когда речь идет о походах и сражениях, количество собранного войска не превышает 700 человек. Эта цифра является максимальной для хантыйского героического эпоса[42]. Она представляется народным певцам и сказителям огромной, выходящей за пределы обычного. Уже отряд в 300 воинов свидетельствует о выдающейся мощи богатыря, способного собрать такое воинство. Обычно же, по былинам, отряд но превышает 50 человек.

Столь же многочисленные формирования, 300–700 человек, включали, по-видимому, более мелкие дружины, возглавлявшиеся более мелкими предводителями. И действительно, в одном из самых значительных хантыйских княжеств — Кодском, известном своей воинственностью и многочисленными вторжениями в пределы вассалов московского государя (уже в XII веке Москва вынуждена была посылать военные экспедиции в «Куду»), — в момент присоединения к Русскому государству в 1644 году взрослое мужское население, считая малолетних и престарелых, составляло 441 человек. А ведь казаки нашли здесь могущественное и богатое княжество, и «среди прочих хантыйских владетелей кодский князь Алач пользовался большим влиянием… той бо бе во всех городах славен»[43].

Принципиальное влияние на характер действий и состав воинских формирований оказывают свойства местности как театра войны. Неровная пересеченная местность, пронизанная многочисленными реками и речками, оврагами и обширными болотами, вместе с густотою леса и массой валежника крайне осложняет проход в тайте даже пешком. Такая обстановка создает трудности в действиях большого войска, предоставляя неоспоримые преимущества сравнительно небольшим отрядам. Кавалерия теряет здесь все свои превосходства: мобильность, массированность атаки. Зимой, когда замерзают болота и реки, когда проход в тайге, казалось бы, значительно облегчается, серьезным препятствием этому роду войск служит глубокий снеговой покров.

Вот как описывал зимнюю дорогу в бассейне реки Концы в 1901 году П. П. Инфантьев. «По обеим сторонам… высились громадные сосны, ели, пихта и кедры, иной раз в несколько обхватов толщины и настолько высокие, что иногда казалось, будто мы едем среди какого-то узкого горного ущелья. Чаща во многих местах была до того густа, что, казалось, положительно руки некуда просунуть, а в глубине се то там, то тут виднелись громадные стволы упавших деревьев, гнивших там в продолжении многих десятков лет. Снег по обеим сторонам был чрезвычайно глубок, а дорога так узка, что ехать возможно только, и то с большим трудом… В некоторых местах дорога шла глубоко в снегу, как бы в русле ручья с узкими крутыми берегами…» Часто попадались участки поваленного леса, когда «приходилось делать объезд в сторону по глубокому снегу, в котором лошади грузли до того, что виднелась одна голова». В таких случаях кто-нибудь надевал лыжи и начинал делать впереди след. «…По этому следу… гнали двух распряженных лошадей, а две другие, запряженные гусем в последние оставшиеся пустыми хрясла, следовали уже за ними, прыгая в глубоком снегу, как зайцы, и поминутно останавливаясь…»[44]

Конница в этих условиях вряд ли могла иметь самостоятельное военное значение, тем более что это не подкреплялось хозяйственными потенциями. И в фольклоре о кавалерии ни слова не сказано как о самостоятельной военной единице. Наоборот, конница в исторических преданиях предстает как нечто чуждое, враждебное. При этом гибель неприятельского отряда так или иначе связывается с неизбежной поте реп лошадей.

Таким образом, облик военных формирований лесного населения представляется нам в виде небольших пехотных отрядов, мобильных и маневренных, умело использующих преимущества местности, зимой передвигающихся на лыжах, летом — на лодках по многочисленным рекам и протокам. Характер же военных действий, на основании этнографических, исторических и фольклорных данных, предстает как ряд внезапных набегов и нападений.

Такая обстановка заставляла быть настороже. Предания донесли до нас ту атмосферу, когда все «…боялись друг друга. Жили, друг друга не видели, прятались, думали: «Ты меня убьешь!» А тот думал: «Ты меня убьешь!» Поэтому старались, чтобы никто не знал, где он живет, проход от воды под землей делали». Из страха быть обнаруженными предки хантов укрывали и маскировали свои жилища. Очевидно, в это время складывается обычай, широко известный, в частности, на Вахе, когда подъезжавший к поселению извещал о себе криками, символизируя мирные намерения, и ожидал, пока его не встретят. Известна такая традиция и у лесных ненцев.

Чтобы уберечься от внезапных нападений, аборигены тайги формируют систему оповещения и сигнализации, включающую искусственные сооружения и ряд примет, связанных с наблюдениями лад поведением птиц. В частности, многочисленные кулики, гнездящиеся на берегах речных проток и озер, резким криком и шумным неровным полетом чутко реагируют на вторжение в пределы своей территории постороннего. Такое поведение птиц не осталось незамеченным. Устная традиция запечатлела и этот факт: «Предвещал войну или нападение кулик. Если остяк увидит кулика, он сразу бежит в проход, садится в обласок и прячется». Сигналом к тревоге могли быть шумное стрекотание сорок и резкие крики ворон.

Нередко упоминаются натянутые низко над водой, поперек реки или протоки, веревки с шумящими подвесками. Налетевшая на шнур лодка приводила в действие всю систему и поднимала тревогу. Есть основания считать, что подобные конструкции устраивались и на суше.

С пассивной системой оповещения и охраны совмещались активная и визуальная. Предания повествуют о «дальнозорких и чутких ухом» дозорных, которые специально выставлялись для заблаговременного предупреждения об опасности. Именно с ними в первую очередь сталкиваются нападающие. Караульных, по материалам сказаний, иногда помещали в городке на высоких помостах, устроенных на высоких же столбах. А в случае, когда между несколькими городками заключался военный союз, жители одною из них, подвергшиеся нападению, выставляли на длинных шестах куски красного сукна в виде флажков. Весть об их появлении быстро передавалась рассеянными всюду рыболовами и охотниками и доходила до союзников. Из одной былины следует, что такая коалиция была заключена между городками на мысу Каттида-Ванда (берег Иртыша и Вош-гира-Вош на реке Конде). Высокий берег Иртыша, где был расположен первый из городков, в ясные дни все еще виден с реки Конды. Так что помощь из второго городка, находившегося недалеко, не заставляла себя долго ждать.

В соответствии с характером военных действий избирались и средства ведения войны. Их основу составляла тактика внезапного нападения, включавшая в себя приемы тайного нападения, маскировки, обмана врага, выслеживания, засад, нападения на спящих. Залогом успеха были быстрое, скрытное выступление и атака в наиболее благоприятный момент. В случае несоблюдения этих условий отряд рисковал остаться ни с чем, а то и подвергнуться внезапному нападению, попасть в засаду. В Нарымском крае записана легенда, по которой допущенная оплошность приводит к нагубным последствиям. Согласно ей, нападающие (татары) незаметно подобрались к городку, расположенному на крутой скале Вачек-юг правого берега реки Васюган, выждали удобный момент, «когда мужчины куда-то ушли по берегу и оставили лестницу, опущенную, и, подобравшись к ней, стали подниматься». Однако их подвел поднятый при этом шум. «Оставалось несколько минут, и неприятель мог бы ворваться в город, по женщины… нисколько не мешкая, обрубили топором веревки, прикреплявшие лестницу, и она обрушилась, увлекая и убивая врагов, остальные ушли со стыдом».

В другом сказании уничтожается большой отряд самоедов, не принявших на привале необходимых мер предосторожности. Нападение происходит на спящих воинов. Иногда, впрочем, нападающих могла ожидать и засада. Примеры такого рода передки в устной традиции. Вот что говорится в одном из преданий. Когда через вернувшихся с промысла мужчин дошла весть о предпринимаемом набеге, сразу же были приняты решительные меры противодействия: «На мелком месте в берегу привязали колья к жердям. Приготовили луки, стрелы, уснули на берегу в обласках. Утром солнце встало, идут те в больших обласках по семь человек, пьяные от гриба-мухомора… Пришли к берегу, немут подплыть». Далее следует сцена тотального истребления вражеского отряда: «…убили всех, только двух оставили».

В фольклоре нередки сведения о предварительной разведке, проводимой во время похода.

По этим данным можно вычленить три наиболее часто практиковавшихся способа сбора необходимой военной информации: 1) накануне похода под предлогом сватовства или участия в состязаниях и игрищах богатырей. Выяснялась общая обстановка, военная мощь, проводилась предварительная рекогносцировка; 2) во время похода — захват языка. Выявлялись происшедшие изменения, расстановка сил, планы противника; 3) перед нападением посещение группой разведчиков лагеря неприятеля. Конкретное знакомство с обстановкой, уточнение деталей, нанесение возможного урона.

Устная традиция и фольклорные данные выделяют из отряда немногочисленных тяжеловооруженных воинов, подчеркивая их особое положение. В походе они снят чутко и всегда стараются не расставаться со своими доспехами, осознавая без них свою уязвимость.

Во время привалов на ночевку разведывательно-дозорные группы выполняли функции военного охранения. Вокруг лагеря выставлялись караульные, которые постоянно сменялись. Такое боевое охранение и атмосфера в лагере во время ночевки описаны в сказании «Про двоих сыновей Мужа с размашистой рукой и тянарской женщины»: «Всякий раз на одной стороне (одни) муж ложится, на другой стороне (одни) муж бодрствует, как только спящий муж пробуждается, бодрствующий муж ложится. На чужой стороне, на чужих водах ими вследствие неизвестности овладевает страх».

На марше отряды старательно избегали излишних встреч с рассеянными по тайге коллективами промысловиков, захватывая, однако, по мере необходимости, одиночек с целью получения информации, а по мере приближения к цели — и небольшие группы. Важным фактором являлась быстрота продвижения. На этот счет есть сведения, что движение не прекращалось и ночью. В былинах скорость подчеркивается образными сравнениями: когда богатыри гребут, то ставят весло у носа лодки, а вынимают у кормы, при этом тремя взмахами проезжают три обских плеса, а сзади слышен лишь ветер, а когда они передвигаются по суше, то хорей, привязанный к носам, поднимается в воздух. Важным фактором для понимания основ тактики является охота, которая была своеобразной микромоделью военных действий. Специфика охоты в лесной зоне заключалась в долгом постепенном пешем скрадывании, незаметном приближении на минимальное расстояние, действенной стрельбе только накоротке.

Примерно по этой же схеме разворачивался и бой. Показательны наставления, даваемые предводителями воинам перед началом нападения на выслеженного противника: «Когда вы, мои 300 мужей, пойдете, пусть не шевелится соринка, пусть не шевелится былинка! Пе делайте столько шума, сколько комар (делает)!» Скрадывание фигурирует практически во всех героических сказаниях, так как оно во многом определяло эффект внезапности. При этом если даже и посылаются предварительное предупреждение о нападении или вызов на войну, когда приходит срок начала военных действий, нападение все равно производится внезапно.

По легенде, противнику посылаются вызов и предупреждение о нападении: «Когда лед застынет, мы придем». После чего вызывающие уходят от преследования. Осенью по первому снегу они окружают городок и внезапно атакуют его. Из предания, записанного П. П. Иифантьевым на Конде, следует, что богатыри Пачерек-Паула, постоянно воевавшие с самоедами, прекрасно знают о готовящемся нападении. Чтобы перехитрить врагов, действующих традиционным способом, они днем спят, а ночью бодрствуют, ожидая неприятеля. Однако тем удается захватить старика — жителя Пачерек-Паула, у которого выпытываются сведения о предпринятой уловке. Самоеды меняют план и нападают на спящих, на этот раз днем.

Яркий образец тактики нападения врасплох дает летописец, повествующий о нападении вогуличей на епископа Питирима Пермского. Получив необходимую информацию о планах владыки, вогульский князец Асыка, чтобы обмануть бдительность противника, «велел набросать на плоты множество срубленных елей, которых густые ветви скрывали его войско, так что вооруженные смертью плоты… издали имели вид плову чих деревьев, будто подмытых напором воды», что часто случается в далекой, еще девственной природе Пермского края. Когда же груды деревьев подплыли к мысу, внезапно из-под них «толпы вогуличей выскочили на берег и яростно устремились на Питирима».

Сюжеты, связанные с уничтожением спящих, настолько часты, что на их фоне теряются одиночные высказывания о неэтичности подобных приемов, да и относятся они в основном к более северным группам. Однако и здесь наряду с заявлениями: «Убивать людей темной ночью нет чести» — сплошь и рядом повествуется о том, что, пока семь родов «спали на семи мысах, жители семи земель всех жителей семи мысов убили».

Тактические приемы борьбы с более сильным противником заключались в создании серии засад, применении средств активной маскировки и обмана. Так один из героев селькупского фольклора, попав в трудную ситуацию, ставит позади себя снопы травы и сена и выдает их за следующее за ним войско. Один из братьев — героев вогульского предания о Лорвожском соре — использует для этой цели тела убитых. Берегаевский богатырь (река Чулым), спасаясь от преследования, делает чучела, располагает их вокруг костра, а сам с воинами прячется в стороне за кусты и деревья. Когда введенные в заблуждение враги подкрадываются и нападают на якобы ничего не подозревающий лагерь, воины из засады расстреливают их. Аналогичные перипетии происходят в хантыйских былинах.

Иногда противника хитростью выманивают из укрытия, заставляют приблизиться на верный выстрел. Так, герой одного из хантыйских сказаний, столкнувшись с «железными богатырями с красной грудью», прикидывается обессиленным и поражает в упор одного из неосторожно подошедших противников. Второй немедленно прячется за сосну. Вообще такие действия (мгновенно использовать естественные укрытия) были первой реакцией воина на опасность. Когда одно из действующих лиц сказания услышал брякающий шум как бы от волочащейся полы кольчуги, «он встал по другую сторону редкого леса за высокоствольным лесом и спрятался, только конец лука незаметно для него торчал наружу».

Таежные дебри создавали исключительные условия для маскировки и разного рода засад, которые широко применялись. Вот случай нападения верхотазовских самоедов на служилых людей, описанный С. В. Бахрушиным. «Во время сбора ясака, зарядя ружья» служилые люди ехали дорогою, «а по той же дороге с обе стороны кусты». Внезапно из них с обеих сторон посыпались стрелы. Захваченные врасплох, окруженные многочисленными врагами, служилые люди не могли оказать сопротивления и были перебиты. Только один из них, «ухватя пищаль свою, стрелял по юракам однажды и ранил-де одного юрака в руку…»[45].

Эпизоды с окружением часто встречаются в фольклоре, например: «Кругом землянки с луками стоят»; «Враги их город окружили»; «Обошли землянку цепью. Он выбегает на улицу. Видит — все стрелы насторожили»; «Кругом слышны (какие-то) звуки. Пришедшее войско наши чумы окружило со всех сторон. Тут кто-то, слышно, говорит: «Идите в три ряда, взявшись за руки. Не упустите младшего…»[46]. И так далее.

По материалам фольклора схема боя выглядит примерно так. Основным оружием являлись лук и стрелы. Каждая из сторон пытается использовать фактор внезапности. По мере возможности используются естественные защитные свойства местности. Первый и основной этап боя — перестрелка из лука. В случае неудачи слабая сторона отступала. Рукопашная схватка имела вспомогательное значение. Несмотря на частые упоминания в преданиях рубяще-колющего оружия, вовсе не следует, что богатыри часто рубились на поединках. С. К. Патканов подметил, что по данным героического эпоса создается впечатление о применении меча только при нападении врасплох или для самозащиты в сражении с воинами, не вооруженными подобным оружием. Когда же положение становилось критическим, богатыри стремились спастись бегством.

Самые яркие страницы, воспевающие в сражениях богатырскую силу, посвящены стрельбе из лука. «Вищ-Отыр костяной лук взял, другую стрелу из колчана вынимает. Древко ее длиной четыре четверти, наконечник железный — три четверти. Наконечник змеиной кожей закален. На середину лука стрелу наложил, лук натягивать стал. Четырехчетвертпое древко все кончилось, дальше оттягивает. На весь трех четвертной наконечник оттянул, тогда пустил. Тепн-тенн стрела зазвенела… Лесного духа стрелой с ног сшибло, на три сажени отбросило. Стрела дальше полетела, позади войска по самые перья в землю ушла. У Вищ-Отыра тетивой кожу с пальцев посдирало». «Кровавый богатырь… вышел со своим сыном на улицу… его сын положил стрелу на тетиву лука, натянул тетиву и спустил… (Произведенным ветром) был сметен в кучу изобильный мусор всего селения, был сметен в кучу весь обильный сор всего города».

Чтобы подчеркнуть продолжительность боя, в былинах говорится, что уже пальцы устали от натягивания лука, а кольчуга пришла в негодность от многочисленных попаданий стрел. Обращение за помощью звучит как просьба «заменить новыми изломанные черенки стрел, приделать новые перья к стрелам, у которых они изорвались».

Когда в устной традиции речь заходят о воинах, на первое место всегда выдвигается лук. Приготовление к войне заключается прежде всего в подготовке лука и стрел. По одной из былин, узнав о приближении вражеского войска, братья героя запираются в городке, сам же он «сел строгать стрелы, 1000 стрел… настрогал». Точно так же поступают действующие лица других селькупских и хантыйских преданий. В эпических сказаниях рассказывается о том, что при подготовке к войне мужчины разделяются на две группы. Одна заготавливает древки, другая — наконечники. Согласно данным в отдельных случаях у селькупов, например, практиковался подсчет убитых по тетивам. «Собрали тетиву с ненецких луков (у погибших) — на две карточки сложили. Собрали у наших — на одну карточку сложили…»

Лук и стрелы — непременные атрибуты воина во всех перипетиях жизни. В преданиях с ними он начинал бой, с ними продолжал преследование. В исторических сказаниях самого широкого историко-культурного и хронологического круга рождение главного персонажа или героя, деяния которого оставили глубокий след в памяти современников и потомков, глубоко символично и сопровождается особым знамением — залогом грядущих дел. Заратуштра рождается смеющимся, Чингисхан — с комком запекшейся крови в руке… а остяцкие богатыри — «держащие лук в руке (привычной) к луку».

Таким образом, материалы фольклора свидетельствуют о ведущей роли лука в общей системе вооружения. Это положение вполне согласуется с археологическими данными, где наконечники стрел являются одной из наиболее массовых категорий находок.

В фольклоре часто описываются поединки двух богатырей или представителей враждующих сторон. Исход боя решал судьбу одной из сторон. Смерть или поражение одного из них автоматически означали победу над всеми его воинами. Победители расправляются со всеми врагами, забирают добычу и уходят. Судя по героическим сказаниям, такие поединки происходили в присутствии всех воинов или населения осажденного города, которые ревностно наблюдали за событиями. Из оружия наиболее часто в этих эпизодах упоминаются лук и стрелы. Впрочем, перед началом борьбы противники договариваются о том, как они будут сражаться, и едко издеваются друг над другом. Так, например, в сказании о Вищ-Отыре перед началом поединка противник кричит: «Эй… Покажи нам, какие у тебя стрелы водятся! Давай, стреляй!» А после двух неудачных выстрелов замечает: «А-ха-ха… вот какие у тебя стрелы: плоховаты, видно!.. Кончай, ума у тебя нет. Где же тебе со мною справиться, ты и птицы-то добыть не сможешь!» В другом сказании самоеды перед началом схватки запугивают противника: «Птицеголовый утенок, где ты был раньше?.. Ты что за человек? Посадишь тебя на ладонь, так ты превратишься в (каплю) крови». В том случае, если перестрелка не приносила перевеса ни одной из сторон, они переходили к более решительным действиям. Как раз о таком случае повествует былина про богатырей Эмдера: «Когда их кольчуги сделались негодными, они израсходовали свои стрелы. (Тогда) они стали поражать друг друга лиственничными дубинками». Этот рукопашный бой по мере постепенного использования средств нападения и защиты доходит до драки голыми руками. Таким образом, поединок развивался по тому же плану, что и сражение войск: первый этап — перестрелка, второй — рукопашная с применением всех имеющихся средств, третий — преследование (если в нем была необходимость).

О боевых порядках таежных войск информация крайне скудна. Судя по некоторым отрывочным фольклорным данным, во время боя наряду с рассыпной стрелковой цепью использовались и некоторые более сложные построения. Первую линию их составляли тяжеловооруженные воины, прошедшие специальную подготовку, в том числе и по отбиванию стрел. За каждым из лих становилось несколько стрелков. Взаимный порядок таких самостоятельных единиц, каждую из которых составлял богатырь со своими присными, был, очевидно, линейный. Первый и второй эшелоны взаимно прикрывали друг друга. Такой строй, видимо, был достаточно эффективным и при сближении с противником, и при штурме городков, позволяя приблизиться под градом стрел к стенам. И пока лучники сбивали с укреплений защитников, некоторые тяжеловооруженные воины пробивали брешь.

Из преданий вырисовывается примерно следующая картина. Тяжеловооруженный богатырь увлеченно рубит стену. Защитники всячески пытаются вывести его из строя — поразить стрелой или придавить бревном. Стрелки, которые под прикрытием латников подбираются под стены городища, обеспечивают защиту своей ударной единицы от вражеских поползновений. Принципы такого боевого порядка, когда тяжеловооруженный воин прикрывал нескольких стоящих за ним и активно действующих стрелков, вместе с которыми он и составлял самостоятельную военную единицу, хороню известны в пехотных формированиях ранних армий древности.

Доспехи связывались в представлениях аборигенов западно-сибирской тайги с неуязвимостью и непобедимостью. Это позволяло использовать меры психологического воздействия, связанные с имитацией лат. На пояса привязывалась различная лязгающая снедь «вместо кольчуги, чтоб вид сделать, что он в кольчуге, чтоб бренчало». Учитывая особо почтительное отношение к панцирю — одежде, спасающей душу, «внушающей страх одеянию из полотна многих земель», эффект мог быть значительным.

Судя по археологическим находкам, коренное население западно-сибирской тайги было хорошо знакомо и активно использовало различные виды защитного вооружения. Наибольшее типологическое разнообразие боевой одежды приходилось на VI–XII века нашей эры. Средневековые воины использовали ламелярные доспехи, то есть латы, набранные из длинных узких металлических пластин со скругленными краями. Длинные их стороны могли быть прямыми, волнистыми или покрытыми декоративными зубчиками. Детали таких панцирей соединялись внахлест кожаными ремешками через отверстия, пробитые у краев пластин. Пластины набирались рядами, которые располагались на теле воина вертикально друг над другом.

Другой разновидностью наборных доспехов были чешуйчатые панцири. Они состояли из маленьких пластин — чешуек с одним скругленным или приостренным краем. Эти пластинки нашивались на мягкую основу (кожа, ткань) либо же связывались между собой ремнями. Каждый верхний ряд таких пластин на одну треть (или несколько больше) прикрывал нижний и был несколько смещен относительно него. В результате образовывалось многослойное покрытие, напоминающее рыбью чешую.

В арсенале таежных богатырей были также пластинчатые латы. Они состояли из крупных подквадратных пластин, которые приклепывались к коже или ткани. Они крепились встык или слегка надвигаясь друг на друга, наподобие черепицы. При этом три стороны их оставались свободными. Во II тысячелетии нашей эры распространяются доспехи со скрытым бронированием — так называемые «бригандины». Крупные металлические подквадратные пластины крепились заклепками изнутри матерчатого покрытия так, что снаружи были видны лишь ряды декоративных клепок. Грудь и живот воинов могли защищать и своеобразные кирасы, сделанные из рога лося. С VI–VIII века нашей эры таежное войско начинает применять кольчугу.

По фольклорным данным у воинов нередко были панцири из рыбьего клея. Такая одежда закрывала тело по горло и руки по локоть. В силу органической природы исходного материала остатки таких доспехов до наших дней не дошли. Однако это не значит, что такого вооружения не могло быть. В районах Центральной и Восточной Азии известны панцири, составленные из кожаных пластинок, покрытых укрепляющим и декоративным лаком. Эти пластины в точности совпадают с металлическими составляющими наборных лат. Некоторые пластины состоят из двух-трех слоев склеенной кожи. Слой лакового покрытия полностью скрывает кожаную основу. Такие доспехи часто назывались лаковыми. Аналогичные панцири из кожаных пластин, залитых смолой, известны у монголо-татар. Такой панцирь легче железного и, вероятно, подвижнее. Простота изготовления и доступность материала делали его популярным среди рядовых воинов. Вероятно, и фольклорный панцирь из рыбьего клея у аборигенного населения тайги был изготовлен по этому же принципу. Только вместо лака и смолы пластинки пропитывали самым распространенным и доступным сырьем — рыбьим клеем. Воины, облаченные в такой панцирь, как сказано в одном из селькупских пронаций, выглядели так, будто «все тело у них твердым и блестящим, вроде ногтей, было покрыто».

Островерхие шлемы, о которых мы уже говорили выше, венчали головы таежных князей и богатырей. Непременным атрибутом воинов были лук и стрелы. Луки клеились из нескольких пород дерева (ель, береза, черемуха), пропитывались смолами, усиливались костяными накладками. Это было мощное оружие, способное наповал сразить таких крупных животных, как медведь и лось. На руки при стрельбе надевались специальные предохранительные щитки из кости и металла. И хотя в преданиях об этих приспособлениях ничего не говорится, они хорошо известны из материалов археологических раскопок. В преданиях, чтобы подчеркнуть ожесточенность схватки, ее продолжительность, говорится, что от постоянного натягивания тетивы и стрельбы пальцы теряли силу и с них обдиралось мясо.

Наконечники стрел таежных обрядов по количеству и разнообразию форм не уступали арсеналу кочевников, исстари славившихся как непревзойденные лучники. В комплект вооружения князей и богатырей входило и клинковое оружие. Ассортимент оружия в таежной зоне впечатляет. Во второй половине I — начале II тысячелетия нашей эры здесь встречаются и мечи, и палаши, и сабли. Набор вооружения дополнялся копьями, кинжалами или ножами, топорами, позднее шестоперами, кистенями, а если следовать устной традиции, то и дубинами. Очевидно, последними сражались простые воины. Однако, судя по легендам, до столь плебейского оружия снисходили и богатыри. Основу вооружения рядовых воинов составляли лук со стрелами, в том числе бронебойными, топор, копье, нож, топор.

Военная техника коренного населения лесной полосы по качественному и количественному ассортименту боевых средств не уступала вооружению грозных и воинственных южных соседей и находилась на высоком для своего времени уровне. Во второй половине I — начале II тысячелетия нашей эры, в период внешнеполитической дестабилизации и всевозможных межэтнических перемещений, средства вооруженной борьбы лесных жителей испытывали влияние южный форм. Однако роль кочевников ограничивалась преимущественно поставками новых форм. При этом его производство развивалось на местной основе. Местные кузнецы сумели скопировать и творчески переосмыслить сложные образцы боевых средств. Они оказались вполне способны оснастить ими в достаточной степени военные формирования.

В последующий период происходят резкое ослабление миграционных воли, политическая разрядка, когда внедрившиеся группировки в новых условиях трансформировали свою производственную деятельность. Это сопровождалось ростом удельного веса присваивающих форм хозяйства, усвоением традиционных для региона форм, неизбежным рассасыванием населения, стабилизацией отношений с соседями. Все это приводило к естественному ослаблению военного противостояния. В такой обстановке ключевым направлением развития боевых средств стала универсализация их форм в русле совмещения военной и хозяйственной деятельности. Основным требованием к комплексу вооружения становится возможность эффективного использования на охоте и в бою. При этом исчезают специфические формы клинкового оружия (сабли, палаши). Наибольшее распространение получают местные универсальные типы: топоры, ножи, пальмы, лук и стрелы.

Зачастую поход проходил на лодках, прерываясь краткими вылазками на берег. Извилистый характер рек, многочисленные укромные протоки, обширные заводи и тихие плесы, крутые, поросшие густой растительностью берега, вплотную подступающие к воде, создавали оптимальные условия как для одной, так и для другой стороны. Одним они позволяли скрытно и незаметно подобраться, быстрой и неожиданной атакой взять городок или разорить поселение и раствориться в просторах сибирской тайги; другим — выбрать удобное место где-нибудь в теснине и не мешкая уничтожить отряд, так и не дав ему развернуться к бою.

Столкновения на воде, как и на суше, во многом носили характер внезапности. Широко практиковались засады с берега. Основным оружием боя здесь были также лук и стрелы. Поражала прежде всего живая сила, однако если лодки были берестяные (как у самоедов, по легенде), то основная стрельба сосредоточивалась на них. Выпавшие из лодок часто под их прикрытием пытались добраться до берега. Применялась маскировка за плывущими корягами и бревнами. В ходе войны вырабатывалась тактика борьбы с лодками. Во время перестрелки на воде стремились убить прежде всего рулевого, чтобы лишить лодку управления. Из засады его также старались поразить в первую очередь. А по мере того как лодка проплывала (в том случае, если все сидели лицом в одну сторону), постоянно стреляли в заднего, поочередно выбивая плывущих, стараясь выстрелить как можно чаще, пока передние не поднимут тревогу.

Тактические приемы, применяемые в оборонительных войнах, базируются на той же материально-технической и экономической основе, что и в наступательных. Поэтому представляется, что осадные действия не могли носить длительный и затяжной характер, а проводились достаточно энергично. В случае неудачи первых натисков они довольно скоро прекращались. В. А. Могильников отмечает, что из-за небольших размеров городища не могли вместить все население, которое помещалось, судя по остаткам культурного слоя, за пределами укрепленного пояса. Поэтому в периоды возникновения военной угрозы скученность, неизбежно возникавшая в укрепленных центрах, с одной стороны, усиливала его оборону, с другой — сокращала ее продолжительность. И как повествуют былины, в городке скоро начинался голод. Не в лучшем положении оказывались и осаждающие. Как уже говорилось, возможность ведения войны за счет противника резко ограничивалась хозяйственно-экономической структурой. Осаждающие в целях собственного обеспечения вынуждены были отвлекать определенную массу войск на промыслы, что ослабляло блокаду. Кроме этого нужды охотничье-рыболовного промыслового хозяйства насущно требовали скорейшего их возвращения. И не случайно в былинах звучат связанные с этим мотивы.

Незначительные размеры некоторых городищ и между тем большие затраты на сооружения оборонительных систем, явно непосильные для небольшой группы, способной проживать на его территории, отсутствие видимых следов каких-либо долговременных жилищных комплексов наводят на мысль, что они функционировали как временное укрытие, где разбросанное в округе население пережидало опасность.

Внешний облик укреплении хорошо реконструируется по археологическим данным и сведениям фольклора. Городища, как правило, устраивались на господствующих высотах (сопках) или высоких коренных террасах вблизи естественных оврагов и промоин, на островах. Во всех случаях использовались наиболее укрепленные естественные позиции, во многом определившие характер обороны и строительства защитных конструкции.

Для увеличения крутизны склона возвышенность и скат окапывались почти до отвесного состояния. Вынутая земля часто использовалась для подсыпки площадки и создания валов. В зависимости от обстановки рвы и валы устраивались либо с наименее защищенной пологой стороны, либо по всему периметру. Подход, а следовательно, и штурм был возможен лишь с одной стороны, поскольку крутизна естественных обрывов, достигающих 25–30 метров высоты, делала бессмысленной попытку всякого приступа в этом направлении. Вот как описывал свои впечатления от посещения Самарова городка Г. Ф. Миллер: «Этот городок находился на высокой и крутой горе… Я только с большим трудом мог подняться на эту гору со стороны Самарского яма, со стороны же реки, а также с той стороны, которая лежит ниже но реке, на гору совершенно невозможно подняться. Высоту горы можно считать по отвесу от реки 30–40 саженей. Так как вершина была прежде очень острой, то ее пришлось несколько срезать и осыпанной землей образовать кругом нее ровное место, как это можно видеть до сих пор. Нельзя представить себе более простого естественного укрепления. Все место имело не более 10 саженей в поперечнике. Кажется, там стояли только две избы, как можно заключить по двум ямам; избы были построены наполовину в земле, наполовину под землей и сделаны из досок и, по тогдашнему обыкновению остяков, были покрыты землею».

Удачное местоположение крепостцы позволяло защитникам успешно отражать нападения, концентрируя всю наличную огневую мощь на участке возможного приступа. Конструкция укреплений ров — вал, запиравших узкий участок, давала возможность простреливать каждую точку впереди лежащего пространства. Учитывая многорядную систему обороны, заливные рвы, крепосцы были действительно крепким орешком. И не только для средневекового воинства таежной земли. Так, в 1194 году осада Югорского городка новгородской ратью воеводы Ядрея закончилась полным провалом, а в 1581 году опытный Брязга три дня не мог взять остяцкий городок близ Демьяне кого.

В тех случаях, когда укрепление сооружалось на прямом коренном берегу, оно строилось непосредственно вблизи обрыва, получая естественную защиту с одной стороны. В особо благоприятных случаях перегораживалось пространство между двумя оврагами или промоинами. В зависимости от внутренней планиграфии поселка линия обороны имеет дугообразную либо ломаную (прямоугольную) форму. Устройство таких укреплений требует больших затрат труда, чем в предыдущих случаях, кроме того, они имеют меньший обзор по сравнению с вышерассмотренными городищами. Мотивы выбора не всегда удобной с позиции фортификации площадки для некоторых городищ такого типа А. П. Дульзон связывает с желанием иметь место поселения вблизи богатых угодий. Оборонные свойства таких укреплений ниже, необходимо было защищать укрепления на большей протяженности. Постоянная угроза нападения с нескольких противоположных сторон препятствовала концентрации сил на опасном участке. Чтобы усилить оборону, здесь также устраивались многорядные системы рвов и валов, дополняемые иногда бастионными выступами для флангового обстрела. Зимой, согласно легендам, валы городков и крутые склоны обрывов обливали водой.

Сообщение с внешним миром осуществлялось с помощью деревянных мостков, поднимавшихся во время опасности на вал, или же своеобразных лестниц, опускавшихся на берег. Героические былины содержат живое описание подобных сооружений. Так, спуском к воде служили конструкции из нескольких длинных бревен, связанных веревками на расстоянии одно от другого 3/4 аршина. Такую лестницу на случай осады поднимали жители наверх, где прикрепляли ее к двум врытым в землю столбам, и при надобности опускали.

Вообще в богатырских былинах содержатся довольно реалистические описания укреплении. Вокруг городища плотно стоят палисады, «высотою в семь лиственниц»; конечно, такая высота нереальна, это метафора, однако длина частокола 3–6 метров представляется вполне допустимой. Бревна стоят настолько плотно, «что ящерке негде пролезть». Они высятся порой в несколько рядов. С внутренней стороны пристроены завалы, «чтобы через степу стрелять ловко было бы». Снизу проделаны бойницы, через которые простреливается близлежащее пространство и, по всей вероятности, ров. Стоящие возле них богатыри в перерывах между выстрелами закрывают их топором так, что «стрелы обратно улетают».

Материалы археологических раскопок позволяют сделать ряд дополнений. В ряде случаев валы имели в своем основании деревянный каркас из выложенных клетью бревен, забутованный и засыпанный землей, в которую добавлялся поселенческий мусор (в основном обломки керамики). Иногда строился своеобразный фундамент из крупных камней, перекрытых бревнами. Дополнительные меры по укреплению рва сводились к облицовке деревом его стенок, которые покрывались слоем обожженной глиняной обкладки. Обнаружены и фольклорные «палисады», замыкавшие линию обороны. Строительство защитных поясов сопровождалось сложной обрядностью, чтобы они могли лучше защитить и от врага, и от происков злых сил. Об этом наглядно свидетельствуют следы жертвоприношений в основании вала.

По материалам героического эпоса, способы взятия городищ сводились к следующему. Наиболее распространенными были нападение врасплох или же попытка, подкравшись к входной части и пользуясь оплошностью защитников, незаметно проникнуть в укрепление. Собственно, с этого и начиналась (а норой и кончалась) осада.

Вторым приемом был открытый штурм, который разворачивался следующим образом. Под прикрытием стрелков, препятствующих активным действиям осажденных, группа тяжеловооруженных воинов приближалась к стене и пыталась прорубить в ней брешь, в которую в случае удачи врывались нападающие. Ответными мерами осажденных были попытки задавить или сбить врагов бревнами: «По мнению остяков, от седьмого бревна не мог уйти и самый проворный самоед». Избавиться от назойливого пришельца можно было, поразив его сквозь прорубаемое отверстие, пока ено еще недостаточно велико, чтобы что-нибудь заметить. Поскольку за эту работу нередко брались военные предводители — единственные, кто обладал достаточно надежным защитным вооружением, то убийство последнего нередко вызывало смятение в рядах нападающих и клало конец осаде.

Эффективным был способ ложного отхода, когда осаждавшие незаметно возвращались на свои позиции и внезапно нападали на вышедших из укреплений защитников. Особую эффективность этот прием имел после продолжительной (по местным масштабам) осады, когда осаждающие, томимые голодом, не медлили с выходом. Очевидно, имели место случаи взятия городков измором, хотя они были в силу особенностей экономического развития скорее исключением, чем правилом.

Обороняющиеся в удобные моменты предпринимали вылазки и наносили осаждающим ощутимый урон, порой вынуждая снять блокаду, как повествует легенда о Салхане, герое Демьянской области, и как это случилось с новгородской ратью воеводы Ядрея.