Итальянский же издатель, ответчик вместе со мной, был оправдан по мотивам, что он лично не читал книги, которую опубликовала его фирма. Весь этот процесс и приговор вызвали в Италии большую сенсацию, главным образом из-за тайны, окружавшей странную смерть Джулиано, и эта новость появилась на первых полосах большинства ежедневных газет. В 1959 году была объявлена амнистия для "политических заключенных", и я мог вернуться в Италию. Я так и сделал, но ненадолго, и с бородой, так как к этому времени мне стало известно о врагах более опасных, чем правоохранительные органы. Борода, однако, не очень-то помогла мне. С её помощью и под прикрытием темных очков я направился в один трактир, куда обычно захаживал раньше, и заказал себе какое-то блюдо. Хозяин не подал и вида, что узнал меня, но тут же исчез на довольно-таки продолжительное время. Он практически так и не вернулся до тех пор, пока два карабинера не вошли в зал и подошли к моему столику. Один из них спросил:
- Английский капитан Максвелл?
Я был готов к такой игре и ответил:
- Меня зовут Максвелл, но несколько дней я был полковником, а вообще-то в действительности я майор.
- Закатайте, пожалуйста, рукава.
У меня в паспорте в графе "Особые приметы" записано: "Родимые пятна на правом предплечье". У меня там пять больших родимых пятен похожих на земляничные ягоды, и чтобы свести их потребовалась бы значительная хирургическая операция. Я закатал оба рукава и положил руки на стол, но оказался совсем не готов к тому, что последовало дальше. На меня надели наручники так быстро, что я не успел даже выругаться на любом из известных мне языков. Положение моё было довольно неприглядным, где бы я ни находился, а в то время в трактир вошли какие-то туристы. Я опустил руки под стол и сделал вид, что изучаю меню. Затем сказал:
- Вы просто морочите мне голову, я амнистирован, и против меня нет никаких обвинений. Сходите в участок и проверьте, если не хотите скандала.
Один из карабинеров вёл себя очень важно и агрессивно, другой был новичком и чувствовал себя неуверенно. Первый сказал второму:
- Оставайся здесь и следи за арестованным. Я сейчас вернусь.
Я попросил своего тюремщика положить мне на стол газету, чтобы я делал вид, что читаю, и он любезно согласился. Минут через двадцать старший вернулся, снял наручники и сказал:
- Англичане совсем не понимают шуток.
Я ответил:
- Не люблю сицилианских полицейских шуток.
А он сказал, заказав выпивку на троих:
- Не надо обижаться на нас, это всё они. Они вас не любят и им не нравится, что вы теперь здесь. Извините, виноват, но я бы на вашем месте убрался отсюда и поживей.
Я струсил и так и сделал.
Казалось, что на этом всё и кончилось, но всё вышло не так. В феврале 1965 года, девять лет после первой публикации книги и восемь лет спустя после процесса, некто князь Жанфранко Аллиата Монтреальский возбудил против меня дело в Королевском суде в Лондоне, поручив его одному из знаменитых адвокатов. Он объяснил задержку тем, что не читал книги по-итальянски и не видел публикации в газете. Он впервые узнал об этом, когда ему показали английское издание в США.
Это обстоятельство важно потому, что оно дало ему возможность возбудить против меня дело в Англии, а не в США.
Он предъявил мне и моим британским издателям иск по ущербу в клевете. Никто, насколько мне известно, вначале и не сомневался, что мы выиграем это дело. Те абзацы, на которые жаловались, были вовсе не моими мыслями, а свидетельскими показаниями (впоследствии дискредитированными), полученными на процессе Витербо при суде над людьми Джулиано, и поэтому считавшимися неоспоримыми. Процесс затянулся, обошёлся ужасно дорого, и мы проиграли его. Судья вынес решение, что точное и четкое сообщение о процессе в британском суде неоспоримо, но этот принцип не обязательно распространяется на процессы в других странах, а также это не относится к моему изложению "материала".
Весь этот процесс я пережил как кошмар, мне трудно было поверить в то, что происходит. И всё же у меня теперь есть статья из "Таймз" об этом процессе, которая свидетельствует о том, что я не ошибся.
Он (князь Аллиата) не возбудил дела против... издателей итальянской книги "Да хранит меня Господь от друзей моих" потому, что другое лицо, упомянутое в оговоренных абзацах, синьор Мартинелла, министр, уже возбудил иск и выиграл. Об этом деле писали в итальянских газетах, и он (свидетель) считал, что с его стороны было бы излишним заявлять иск.
И затем, после четырёх вопросов и ответов относительно размеров ущерба репутации князя: "Свидетель (князь Аллиата) признал, что с 1956 по 1960 год никто не обращал его внимания на эту книгу".
Здесь могут быть кое-какие лингвистические недоразумения, так как князь Аллиата давал показания через переводчика. А процесс Мартинеллы имел место в 1958 году.
Я стал испытывать жгучее чувство нереальности происходящего, даже засомневался было в своей способности сложить число лет на пальцах одной руки, и это не усилило моей рассудочности на скамье свидетелей. Работа, которую я проделал, была выполнена так давно, что наиболее точным ответом, который я мог дать на большинство из заданных мне вопросов, был: "Не помню".
Он (то есть я) утверждает, что в книге вовсе не подчёркиваются определённые, исключительно сенсационные сведения о процессе Витербо. Он сократил описание (ужасного отравления)до трёх-четырёх строк; тот человек визжал минут двадцать, и его было слышно даже за стенами тюрьмы.
Затем всплыл вопрос о вероятном свидетеле на процессе Витербо, который заплатил большие деньги за то, чтобы не давать свидетельские показания в суде.
Адвокат:
- Вы так считаете?
Я, очевидно, так и считал в то время.
- Вы верите этому?
- Нет.
Свидетель (то есть я) заявил, что не имел в виду что-либо скрывать. Если бы у него (свидетеля) было 50 миллионов лир, то он, конечно, заплатил их, чтобы не появляться в суде.
(Я бы, разумеется, сделал это, так как возможные свидетели в этом и подобных ему процессах жили недолго и умирали в муках).
Его высочество:
- Вы отдаёте себе отчёт, что вы говорите?
Позднее адвокат спросил меня, зачем я упоминал о князе Аллиате.
Его высочество:
- Чтобы очернить его, не так ли?
Свидетель:
- Нет. Это не так.
И так это тянулось изо дня в день. Вскоре я понял, что судья мне вовсе не сочувствует, и несколько позднее я утратил доверие к присяжным. Иногда дело даже переходило в фарс.
Г-н Хэрст (мой адвокат) спросил, можно ли ему упомянуть о вопросе, который не вызывает разногласий у сторон. Один из корреспондентов газеты "Таймз" попросил его отметить, что в отчёте о вчерашнем заседании в результате неудачной записипоказаний г-на Максвелла, слова "Генерал Люка", - и это было проверено по стенограмме, -были, к несчастью, переданы так: "Преступник Люка". Его (адвоката)
просили уточнить, что должно быть записано :"Генерал Люка".
Его высочество.
- Благодарю вас.
20 февраля, на седьмой день слушания его высочество вынес решение о том, что "эти слова не были опубликованы по случаю квалифицированной привилегии".
Попросту говоря, это означало, что моя посылка о том, что меня нельзя привлекать к ответственности за цитирование слов, приведённых на процессе Витербо несостоятельна.
По мнению судьи Глин-Джоунза, хотя такой прецедент и бывал на других английских судах, это не всегда относится кматериалам иностранных судов, и моё изложение процесса Витербо ни в коем случае, с юридической точки зрения, не является "отчётом" о нём. И наконец появилось резюме его высочества.
Его высочество, обращаясь к присяжным, сказал, что каждый из адвокатов сообщил о том, что у него уже сложилось своё мнение по этому делу, и если это так, то это мнение, по словам г-на Хэрста, может выявиться при выступлении его высочества перед присяжными. По мнению его высочества, судья вряд ли может составить себе мнение, пока он слушает дело, и он уполномочен сообщить присяжным о том, что это было... Так как значительная часть свидетельских показаний в действительности касалась вопроса о привилегии, а также заявлений ответчика, предполагающих злой умысел, то его высочество доведёт до сведения присяжных, почему он постановил, что данная публикация не подпадает под действие привилегии.
Уже давно существует закон о том, что нас всех интересует судебное производство в нашей стране, и поэтому точный и чёткий отчёт о судебном деле может быть опубликован в интересах общественности. Если же в ходе дачи показаний кто-либо скажет что-нибудь порочащее о ком-то другом, то тогда этот человек, к сожалению, должен будет смириться с этим. Этот принцип, однако, не распространяется на отчёты о судах в других странах. Только отдельные иностранные суды, которые представляют достаточный интерес для нас здесь, публикацияматериалов которых может квалифицироваться как привилегия: где, например, суд был над британским подданным, или же процесс был таковым, что отчёт о нём должен быть опубликованным здесь:
И всё же в мировой прессе было опубликовано более трёх миллионов слов о Джулиано. Очевидно, - думал я, - что масло должно быть масляным во взглядах Его высочества на закон. Я также серьёзно считаю, что он мог бы выступить таким образом и на процессе Витербо со всей своей откровенностью и искренностью, и что даже его собственная кончина вызвала бы у него большое удивление, - если, разумеется, у него было бы время поразмыслить над этим.
Оставался только вопрос об уплате штрафа. "Его высочеству не дано предлагать какую бы то ни было сумму. Некоторые весьма пожалеют по этому поводу, так как такое предложение даже в широких пределах о предполагаемой сумме могло бытьвесьма полезным, ибо присяжные не связаны тем, что говорит судья. В это время, помнится, я испытал весьма любопытное чувство утраты sequitur, - для меня это имело так же мало смысла, как и связанные с ним даты.
Присяжные, посовещавшись почти два часа, присудили Аллиате 400 фунтов стерлингов. Наша сторона заплатила в суд 325 фунтов, мы таким образом должны были платить судебные издержки за обе стороны. Общие же расходы приближались к пятизначной цифре, и я выходил из суда зная, что пройдут годы, прежде чем я смогу уплатить свою долю, если вообще смогу. Я надеюсь встретиться с его высочеством в потусторонней жизни, если мы, разумеется, попадём в одно и то же место.
Во всех этих перипетиях читатель может и запутаться, как запутался в них и я.
Итак, суд присудил Аллиате только 400 фунтов, но это было на 75 фунтов больше, чем наша сторона внесла в суд, а по правилам этой похожей на шахматы игры, которая называется британским законом о клевете, это означало, что мы несём ответственность за все издержки, расходы, которые были совершенно разорительны для меня.
Через несколько недель вслед за судом с Аллиатой у меня умерла мать после долгой и тяжёлой болезни. И когда в апреле я вернулся в Камусфеарну, у меня было глубокое чувство недоброго предзнаменования. Было бы гораздо лучше, если бы я прислушался тогда к нему и закрыл Камусфеарену, но стремление сопротивляться и бороться с невзгодами было всё ещё сильно во мне, подстёгиваемое негодованием от того, какой оборот принял процесс Аллиаты.
Было только одно отрадное событие, но и оно было непродолжительным. В последний раз в Камусфеарну вернулись дикие серые гуси. Из года в год с тех пор, как мы привезли выводок ещё неоперившихся птенцов из поредевшей стаи на большом озере в Монтрейте, эти гуси и их потомство имели обыкновение возвращаться к нам поздней весной, перезимовав и чудесным образом не пострадав от руки человека в каком-то неизвестном нам южном краю.
Их истоки восходят к моему далёкому прошлому, ещё в довоенные дни, когда я собрал в Монтрейте целую коллекцию диких гусей со всего света, когда снежные гуси из Северной Америки и гуси с полосатой головой из Тибета паслись на покатых лужайках склонов у старого замка, а в самом саду были экзотические редкости. Там были маленькие белогрудки, которых я сам привёз из Лапландии в последнее лето перед войной. Они отвечали на зов резким гомоном, который напоминал мне об огромной тундре и о блеске тихой озёрной воды под полночным солнцем, о кислом привкусе оленьего жира и запахе форели, варящейся на костре.
Там, помнится, была гусыня с мыса Бэррэн, которая иногда заходила через открытые стеклянные двери в библиотеку и усаживалась перед камином, а её нежное сизое как у голубя оперенье подрагивало при этом от удовольствия. А во время вечернего перелёта воздух наполнялся хлопаньем крыльев и отрешённой музыкой серых и снежных гусей с залива. Во время войны, когда всё хорошее зерно требовалось для потребления людей, среди наиболее редких видов была ужасно высокая смертность, почти половина из них погибла через сутки от отравления, вызванного поставкой протравленной пшеницы. Несмотря на это несчастье, только у меня во всей Европе сохранилась кое-как эта коллекция, и таким образом, хоть ипоредевшая, она была уникальна. К этому времени я переехал на северо-запад Шотландии, а Питер Скотт избрал себе Слимбридж как идеальное место для того, что теперь стало знаменитым на весь мир Фондом диких птиц. Он приобрёл этот участок, но не было достаточно очевидных средств быстро приобрести что-либо, кроме зимующих в Британии видов диких гусей, чтобы поселить их там. Он приехал в Монтрейт и нашёл там всё ещё выживших около двадцати видов, три четверти из которых были единственными представителями этих птиц на европейском континенте. Было бы трудно не уступить его стремлению приобрести их, даже если бы у меня и были причины отказать, но у меня их не было. Итак, они отправились в Слимбридж все, так сказать, за исключением выводка полнокровных серых гусей, потомков многих поколений птиц, которых я поднял на крыло в заливе Уигтаун в те времена, когда был заядлым охотником на дичь.
Остались только дикие серые гуси, они плодились на берегу залива и на острове до тех пор, пока их численность, пасшаяся на сельскохозяйственных угодьях усадьбы, не стала привлекать сердитого внимания. Временами их было более ста, хотя их стая, возможно, пополнялась по-настоящему дикими птицами, которые зимовали в устьях рек Кри и Блэндох. Их участь, во всяком случае, была такова же; их считали за паразитов, а то, что они были почти ручными, ещё больше облегчало ихуничтожение. В то время, как я привёз в Камусфеарну выводок неоперившихся гусят, на озере в Монтрейте оставалось только четыре взрослых пары, а теперь там нет ни одной.
В своё время дикие серые гуси начали размножаться в Камусфеарне, всегда на одном и том же маленьком поросшем кустарником озёрке в миле от нас, через дорогу от Друимфиаклаха. Мораг Мак-Киннон подкармливала их и всячески ухаживала за ними, она придумала им всем имена, даже когда изначальная пятёрка увеличилась до тринадцати. Это было наибольшее число, которого они достигли, и не только потому, что гусынь всегда было больше, чем гусаков, что приводило к определённому количеству неоплодотворённых яиц, но также и потому, что не было такой весны, чтобы вся стая целиком вернулась со своей неведомой нам зимовки, а однажды нам даже пришлось привезти новый выводок из Монтрейта, чтобы стая не вымерла. Некоторых из них неизбежно подстрелили, другие, возможно, остались в стаях, принявших их к себе, и улетели весной на север, чтобы плодиться в диких, покрытых лавой горах Исландии.
Мы уже привыкли ждать их возвращения в Камусфеарну в конце апреля или в мае. Это всегда было весьма волнующим событием. Кто-нибудь, пока мы все занимались своими делами то ли в доме, то ли во дворе, вдруг восклицал:
- Слышу гусей!
И мы все собирались вместе, обшаривая взглядом небеса в поисках подтверждения.
Затем звук повторялся опять, дикий, манящий зов, который как будто бы воплощает в себе образ огромного, продуваемого ветром пространства: гор, солончаковых болот и безграничного неба, - подлинный клич севера и необжитых краёв. Сначала одинокий зов, как горн в ниспадающем тоне, затем к нему подключаются другие шумным каскадом серебряных труб, и потом небольшая стая появляется в поле зрения всё ещё очень высоко и далеко, но крылья у них уже сложеныдля долгой спиральной глиссады к зелёному пятну Камусфеарны. Затем они кружат низко над домом по полю, их гигантские крылья с шумом рассекают воздух при каждом витке и, наконец, с резким гамом они начинают круто тормозить при посадке, и вот уже опять стоят они у нашей двери безо всякого страха, как если бы никогда не встречались с охотником в облике человека. Один из нас уходит на кухню за хлебом, а старый гусь, который у них вожаком, тот, кого Мораг обычно звала Джорджем, начинает пушить свои перья и продвигаться вперёд, вытянув шею низко параллельно земле, вдруг громко заклекочет, прежде чем станет жадно брать хлеб из наших рук.
Именно таким образом они вернулись в последний раз поздней весной 1965 года. Мы услышали их издалека, вначале тоненько и чисто, затем слабее, приглушённо из-за свежего южного ветра, который гнал перед собой большие бесформенные белые облака над тёмным как чернила морем, на котором начали подниматься короткие крутые волны. Небольшая стая из пяти птиц пролетела высоко над Камусфеарной, направляясь в глубь острова правильным треугольником. Они помедлили в ответ на наш зов, но тут же возобновили полёт по своему курсу, так что ничего, кроме этой краткой заминки, мы не получили в ответ на наш зов, что бы дало нам знать, что это были гуси Камусфеарны. Они скрылись из виду в направлении Друимфиаклаха, затем, минут пять спустя, вернулись, вытянувшись в одну прямую линию, спускаясь на жестких вытянутых крыльях, круто скользя с вершины холма над нашим домом.
Там было два гусака и три гусыни, третья гусыня, которую в предыдущие годы Мораг называла Золушкой, была без пары и держалась на некотором отдалении от остальных, она всегда была маленькой и выглядела глупой. Ничто не говорило о том, что эти дикие гуси прилетели в Камусфеарну в последний раз, но их эпоха, бывшая частью идиллии, кончилась.
Джордж со своей подружкой обосновался, как и в прошлые годы, на озёрке у Друимфиаклаха, и оттуда они наносили нам хоть и нерегулярно, почти ежедневные визиты. Другая пара улетела дальше от побережья, и мы посчитали, что они гнездятся на одном из множества горных озёр над нами. Больше мы их не видели.
Золушка осталась одна на пляжах у Камусфеарны, и однажды мы наткнулись на её останки, съеденные лисицей или дикой кошкой.
Затем, однажды придя в Друимфиаклах за припасами (домик теперь уже был пуст, Мак-Кинноны уехали), мы увидели, что у Джорджа сломано крыло. Оно волочилось за ним по воде, когда он плыл, и он постоянно пытался как своей беспомощной мускулатурой, так и клювом положить его на место. Мы притащили небольшую фиброгласовую лодочку к озёрку и подплыли к нему достаточно близко, чтобы определить повреждение. Это показалось нам простым переломом локтевой кости, вызванным, думается, ударом о телеграфные провода при полёте, и я посчитал, что оно заживёт само. Но это также значило, что Джордж останется без гусят в этом году, так как акт совокупления происходит на воде и требует участия обоих крыльев для сохранения равновесия.
И в самом деле, его самка даже не сделала кладки, а несколько недель спустя мне сказали, что Джордж умер, его тушка плавала у кромки тростника. Мы поднялись, снова спустили лодочку и достали его тело. Крыло отлично срослось, и он мог летать, но в шее у него было двадцать дробин №5, и на этом всё кончилось.
Концентрация дроби свидетельствовала о том, что его убили с очень близкого расстояния, а так как он не боялся людей, в этом не было ничего удивительного.
Его подружка ещё с неделю побыла на озере и затем тоже исчезла. Больше в Камусфеарну дикие гуси никогда не прилетали. С их исчезновением нечто, для меня мистическое, ушло навсегда.
6 МАЯК ОСТРОВА ОРНСЭЙ
Те два маяка, которым я уделял основное внимание всё свободное время с тех пор, как стал калекой, в результате любопытного совпадения стали моей собственностью.
Сама Камусфеарна находится на большой земле, на берегу пролива Слит, а от неё на северо-запад на милю простирается гряда небольших островов. Некоторые из них покрыты травой, на некоторых растёт вереск. На самом дальнем из них, самом большом, расположен маяк, сооружённый в 1909 году. При нашем маяке не было дома, он работал на газовом баллоне, за которым следил один из жителей хозяйства Камусфеарны, пастух, так как работа была далеко не на полную ставку. Когда, перед моим приездом туда, Камусфеарна пустовала, за маяк отвечал Друимфиаклах, домик в миле отсюда вверх по склону холма. Когда я приехал в эти места в 1948 году, эту работу делал Кэлум Мэрдо Мак-Киннон, который также был местным смотрителем дорог и занимал этот пост до тех пор, пока со своей женой Мораг не уехал отсюда в 1965 году.
В трех милях отсюда на вест-зюйд-вест за проливом Слит находится маяк острова Орнсэй, расположенный рядом с островом Скай. Ночью его сигнал двойная вспышка каждые семь секунд - был единственным огоньком, видимым с берега Камусфеарны.
Это был гораздо больший маяк, чем на острове Камусфеарны, построенный на дальней оконечности зелёного островка, и там был большой дом, где жили два смотрителя маяка со своими семьями. Я никогда раньше не бывал на орнсэйском маяке, хотя был знаком с одним из смотрителей, так как тихими вечерами он иногда заезжал к нам после рыбалки на макрель. Одним таким тихим летним вечером в 1963 году, когда мирный вечерний свет ещё долго задерживался на вершинах холмов, он приехал к нам в сумерках, принёс с собой в подарок рыбы и, пока мы сидели в гостиной-кухне, сказал:
- Боюсь, что выпиваю с тобой здесь в последний раз, Орнсэйский маяк полностью автоматизируют, а меня переводят в Арднамурхан. Жаль будет уезжать, мне так здесь понравилось, но на нашей работе приходится ехать туда, куда пошлют. Хорошо ещё, что не на Хайрскейр или ещё какой-либо из утёсов, где, выйдя из дому, негде даже размять ноги. Говорят, что Арднамурхан вовсе неплохое место, и оно, конечно, очень важное, так как находится в самой западной точке всей большой земли Шотландии. И всё же я буду скучать по Орнсэю.
Я спросил его, а что будет с домом.
- О, Северное управление маяками, несомненно, выставит его на продажу, и повезёт тому, кому он достанется. Год-другой назад там заново перекрыли крышу, и это обошлось им в несколько тысяч фунтов. Дом довольно просторный, рассчитан надве семьи, хотя тому, кто купит его, придётся кое-что переделать, так как некоторым образом у него два главных входа и между двумя половинками дома нет дверей. К тому же там есть большой огород за каменной изгородью, хотя мы и не очень-тозанимались им последние несколько лет, так как в моду вошли консервированные овощи.
Всё это сразу же заставило меня задуматься. В Камусфеарне ведь я жил просто из милости, и в конечном итоге не имел на неё никаких прав. В договоре на аренду особо оговаривалось, что за благоустройство не будет никакой компенсации, и что по окончании срока аренды я должен оставить его в том виде, как принял. Я провёл сюда телефон и электричество, последнее обошлось мне очень дорого, а пока я был женат, потратил много денег на всякие пристройки к дому: баню и санузел (чего не было раньше), морозильник и прочие громоздкие и дорогие электрические устройства. Я знал, что, если мне придётся уехать из Камусфеарны, то вывезти все эти вещи по суше мне просто не удастся. Их можно вывезти только по морю, и даже при этом моей "Полярной звезде" придётся сделать несколько рейсов. Сложив всё это вместе, я стал подыскивать себе запасной домик на побережье и уже выяснил, что такого просто нет. Остров Орнсэй, всего в десяти минутах ходу от Камусфеарны при максимальной скорости "Полярной звезды", представлялся мне идеальной страховкой при возможности оказаться бездомным.
Я навёл справки в Северном управлении маяками и выяснил три важных особенности:
будущий покупатель должен быть утверждён в управлении, дом не обязательно будет продан тому, кто предложит больше всех, что, при прочих равных условиях, предпочтение будет отдано тому, кто также купит дома маяка Кайлиакин в одиннадцати милях к северу от Камусфеарны по морю. Кайлиакин- это крупный маяк в узком судоходном проходе, соединённый дамбой со скалистым островом, поросшим вереском, посреди пролива между Скаем и большой землёй у Кайл-оф-Лохалша. Дом смотрителей маяка, также на две семьи, стоит высоко на этом вересковом острове, оттуда открывается изумительный вид на север к Красным высотам Ская и на юг вплоть до Лох-Дуиха на холмы, которые называются Пять сестёр Кинтайля.
В то время мои доходы были почти до неприличия велики, настолько велики, что хотя бы потому, что мне могут не поверить, я не буду называть суммы. Это исключительно временное изобилие практически никак не отразилось на моём образе жизни или мыслей, но оно значило, что в течение нескольких коротких бездумных и безрассудных лет мне можно было вообще не думать о деньгах. Это довольно любопытный опыт, который мне пришлось пережить хотя бы раз в жизни, даже если из-за своей недальновидности это привело в конце концов к ужасным последствиям, которых вполне заслуживает моя спесь. И вот при таком настрое, который у добрых шотландцев очень кстати называется словом "никчёмность", мне понадобилось купить эти маяки, даже если бы Северное управление маяками запросило гораздо большую сумму.
У каждого из них была совершенно различная атмосфера и характер. Вначале я поехал с Джимми Уаттом и Аланом Макдиармидом осматривать остров Орнсэй. Мы направились на "Полярной звезде" через пролив от Камусфеарны ранним утром в такой славный денёк, что даже мрачные трущобы Глазго в Горбалзе показались бы преображёнными. У причала "Полярной звезды" тихий воздух наполнился звуками гнездящихся морских птиц, шумом белых крыльев кружащих чаек, мелькавших в безоблачном голубом небе, изящных крачек, морских ласточек с грациозным, как в балете полётом, которые визгливо выражали своё неодобрение вторжению человека серией возмущённых возгласов со своей родной скалы метрах в ста поотдаль.
Большой атлантический самец-тюлень совсем рядом высунул голову из гладкойповерхности воды и с шумным всплеском погрузился опять. Гага с выводком пушистых птенцов подняла рябь на ясной блестящей воде, а черно-белые кулик-сороки со сверкающими красными клювами гудели с покрытых водорослями скал у кромки моря.
Вот такова была, по сути дела, Камусфеарна, которую я знал в начале своей идиллии до того, как собрались тучи и разразилась буря, до поры бедствий и помутнения взора.
Выяснилось: чтобы добраться до маяка острова Орнсэй, нужно двенадцать с половиной минут, если идти на "Полярной звезде" на большой крейсерской скорости, хоть и не на предельной. Мы тщательно прохронометрировали это, так как двигатели сжигали девять галлонов дизтоплива в час, и мы хотели прикинуть наши возможные будущие расходы. Мы стали на якорь в нескольких сотнях метров к северо-востоку от маяка и погребли к берегу в шлюпке. Сам маяк, дом и огороженный стеной сад стояли на скалистом прибойном островке, очень зелёная трава которого была выщипана черномордыми овцами и их блеющими ягнятами. Мы затащили шлюпку на бетонный причал и пошли по крутому травянистому откосу к дому, а кулик, щебеча, вылетел из гнезда, где было четыре яйца, в метре от причала и уселся, трепыхаясь, на камень.
К тому времени я прожил на Западном нагорье и Островах много лет, но никогда, возможно за исключением первого посещения Камусфеарны шестнадцать лет тому назад, ни один из видов не поражал моего воображения так сильно, как великолепие и чистота огромной панорамы перед этим островом. На востоке, сразу же за проливом Слит, виден фьорд Лох-Горн, вход в который с севера охраняет могучий коническеий пик Бен-Сгриола, вздымающийся позади Камусфеарны, громадный каменистый откос которого простирается на целый километр от вершины к морю, а домишки у его подножья кажутся просто игрушечными. С южной стороны Лох-Горна маячат громадные холмы Кнойдарта, Ладхара-Бхейнна, Бен-Гуизерейна и Сгурр-на-Койре-Чойннеачейна, огромные и таинственные в дымке летней жары. Ещё дальше к югу нахохлившиеся долины Маллейга смутно просматривались в белом мареве над поверхностью гладкого как голубой атлас моря. За Маллейгом, в дымке тихой голубой дали находится мыс Арднамурхан. К северу от Лох-Горна маяк Камусфеарны выглядит маленьким и незначительным на островке, который кажется всего лишь мысом, уменьшенный, как и всё остальное громадой гор, простирающейся за ним.
Как будто бы я вновь обрёл Камусфеарну, то же самое чувство внезапной свободы и ликования, то же освобождение от прошлых ошибок и их вечных последствий. Здесь, казалось мне, где скалы и здания из белого камня были единственно прочными объектами в безграничном кипении синей воды и голубого воздуха, можно будет снова жить спокойно, восстановить подлинное видение жизни, давно утраченное в жизни других людей и в междоусобице далёких стран, здесь можно снова повернуть часы вспять и снова войти в Эдем. Алан огляделся вокруг на море, на горы и открытый простор и сказал:
- Подумать только, я прожил всю жизнь вот тут через пролив на большой земле и видел, как мигает маяк острова Орнсэй, но так и не знал, что этот рай находится так близко! Посмотри, вот ещё одна колония крачек на утёсе в ста метрах отсюда, а большие чайки не тревожат их. И тюлени, посмотрите, как они высовывают головы вокруг "Полярной звезды". А если вы хотите держать здесь выдр, то гляньте только на этот огороженный сад, такой простор, и даже Манди не сможет убежать отсюда.
Да, действительно райское место!
Так оно казалось и нам. Я не знал того, хоть и был в зрелом возрасте, что рай купить нельзя, так как он разваливается при прикосновении денег, и что он не состоит исключительно из пейзажа. Он сделан из того, чего многие из нас не могут коснуться за всю свою жизнь, а раз коснувшись, не может быть второй весны, не бывает повтора после того, как занавес закрылся. Вот в этом-то и суть нашего положения, мы не знаем, почему и в каком месте растратили своё наследие, мытолько узнаём, и всегда при этом слишком поздно, что его нельзя ни вернуть, ни восстановить. Тогда я этого не знал, это был рай, а я собирался купить его за самые что ни на есть настоящие деньги. На острове Орнсэй не было рябинового дерева, не было хранителя, только четыре буйных ветра с небес, не было никакого убежища. "Она положила руки на ствол рябинового дерева и всей силой своего духа прокляла меня, сказав:" Пусть он страдает здесь так же, как я страдаю теперь!" И затем она ушла, скрывшись за смутным горизонтом холма. Я не знал этого, когда покупал Орнсэй, совсем беззащитный, а если бы и знал, то не очень бы потревожился.
Потому, что я вижу эти горы, они становятся низкими, Потому, что я пью эти воды, они горчат, Потому, что хожу по этим черным скалам, они бесплодны Потому, что я нашёл эти острова, они исчезли..
На тюленя и птицу морскую, мечтающих в своём непорочном мире, Упала моя тень.
Я помню тот самый первый раз, когда ступил на остров Орнсэй, тот раз, когда подумал об этом месте не как о маяке, теперь уж двадцать четыре года тому назад.
Я тогда купил остров Соэй и готовился организовать там рыболовецкоехозяйство на акул, которое, как я думал, сможет решить проблемы небольшой изолированной общины островитян. Завод с пирсом и спуск для подъёма паровой лебёдкой десятитонных туш на разделочный двор, похожий на китовый, оборудование по получению жира, завод по переработке мяса рыбы и цистерны с клеем, чаны для солки, лаборатория и все остальные дорогостоящие глупости, тогда были ещё только в планах на бумаге. А в те дни, в конце войны, любое оборудование было очень трудно, практически невозможно, достать. Я высадился в деревне на острове Орнсэй со своего небольшого десятиметрового баркаса для ловли омаров "Гэннета", этого изящного кораблика, который после "Рыболовецкого хозяйства на акул острова Соэй Лтд" стал фактом, а не фантазией, был самым удачливым из всех гарпунных кораблей, с него было убито около двухсот акул длиной почти с него самого. К тому времени остров Орнсэй был мёртвым местом: несколько разбросанных домишек, разрушенный и поросший сорняком особняк, пристань нуждалась в ремонте. Очень немногое говорило о том, что когда-то это было процветающее место. Я, правда, и сам не знал, что здесь когда-то был большой порт, где толпились корабли, это был промышленный центр Ская и всего прилежащего побережья большой земли.
Вскоре после того, как я высадился, мой хищный взор остановился на большой ржавой ручной лебёдке, стоявшей рядом с причалом. Я подошёл и осмотрел её, она была цела, хоть и давно бездействовала. Я поковырял ржавчину ножичком и выяснил, что ржавчина не слишком глубокая и лебёдку вполне можно восстановить. На Соэе мне понадобится много лебёдок, больших и малых, от огромных машин с паровым двигателем, до таких вот игрушек, как эта. Я осмотрелся, выискивая следы человеческой деятельности, и увидел мужчину средних лет в поношенной брезентовой одежде, который сидел на земле, прислонившись спиной к стене. Он курил трубку и снекоторым любопытством разглядывал меня. Незнакомые посетители на острове Орнсэй в то время были, должно быть, большой редкостью из-за ограничений на топливо и нарушенных средств связи. Я подошёл к нему и спросил, чья это лебёдка.
Он задумчиво оглядел меня с ног до головы, так и не вынув трубки изо рта. Я, очевидно, оказался для него загадкой, хоть на мне и была рваная морская куртка и старые грязные парусиновые штаны, лицо у меня заросло щетиной, но по голосу он, видимо, понял, что я не рыбак, в том смысле, как он понимал это. Немногие жители Западного нагорья сразу же дают прямой ответ на вопрос, впервые заданный им, точно так же, как и купец-араб никогда сразу не скажет окончательной цены на товар при первом же запросе. Факт - это нечто такое, к чему надо подходить кругами или по касательной, устремляться сразу же к сути дела было бы неловко и неприлично. В данном случае мой вопрос о лебёдке так или иначе был второстепенным по отношению к его собственному, ещё не высказанному вопросу по поводу, кто я такой. Итак, он оглядел меня сверху от неопрятной головы вниз до поношенных залатанных резиновых сапог, снова вверх, и затем сказал:
- А вы будете старьёвщик?
Я ответил, что я не старьёвщик. И мне не хотелось распространяться о том, что я тот человек, который купил Соэй, планы которого по этому поводу широко освещались в газетах, так как, если бы он оказался владельцем лебёдки, то заломил бы за неё несусветную цену. Так что я сказал, что мне просто нужна такая лебёдка, и не может ли он сообщить мне, чья она.
После долгой паузы с явным недоверием он ответил:
- Старьёвщика здесь не было уже давно. Тут есть кое-какое железо возле берега вон там в Камускроссе, но точно сказать, кому оно принадлежит, я не могу. Она валяется там, уж не помню сколько лет, и её непросто будет стронуть с места. Она наполовину увязла в этой черной грязи, и лодку туда можно подвести только при большой воде, но тогда она будет вся под водой. Да, достать её будет не так-то просто.
Я махнул рукой и отправился осматривать руины особняка. Я посчитал, что он был начала семнадцатого века с последующими пристройками. Он, должно быть, был великолепен, с огороженным высоким забором садом позади него и прелюбопытнойуборной, великолепным маленьким сооружением из камня, построенным на скалах прямо над морем, так что дренажной системы было вовсе не нужно. К сожалению, я нашёл среди крапивы, росшей по бокам старых ворот в особняк, кучу шин с грузовика, - ещё одну вещь, которую трудно было достать в те годы и которая мне была позарез нужна в качестве амортизаторов на большое судно, которое я только что приобрёл: "Голубь". Я решительно, хоть и не без предчувствия, вернулся назад к человеку с трубкой, который искоса поглядывал на меня не поворачивая головы. Хоть и с опаской, но вызывающе я спросил насчёт шин.
Он вынул изо рта трубку и посмотрел мне прямо в глаза. Наконец он произнёс:
И всё-таки вы будете старьёвщик.
На этот раз это уже было категорическое утверждение, а не сообщение, оно звучало как армейская директива.
Я уехал тогда с Орнсэя с пустыми руками. Лебёдка и шины всё так же лежали на том же самом месте, когда я купил дом маяка Орнсэй двадцать лет спустя. Но к тому времени лебёдка превратилась в сплошную ржавчину, а шины мне больше были не нужны.
* * *
И именно между Камусфеарной и островом Орнсэй, ещё не зная, что буду причастен к тому и другому, я впервые столкнулся с акулами. Этот случай, теперь при оглядке назад, как мне кажется, медленно, но верно привёл меня к владению и тем, и другим. Я описал это в "Охоте с гарпуном", истории о рыболовецком хозяйстве на акул, она тогда ещё была свежа и чётка в моей памяти. А теперь же и этот, и многие другие, некогда ясные образы, стали похожи на стволы больших деревьев, где любовники много лет тому назад вырезали ножом свои имена со знаком Купидона, но где вокруг сердец с инициалами кора полопалась и исказила надписи до неузнаваемости. Но ведь именно с этой первой встречи и выросло моё рыболовецкое хозяйство,оно привело меня затем в Камусфеарну, а Камусфеарна так много лет спустя привела меня обратно на Орнсэй.
Cо мной был человек из Морара, который управлялся с судном. Его звали "Лисом", как друзья, так и недруги.
Мы возвращались из Гленелга. Дело уже было к вечеру, небо бледнело, а холмы становились темно-сливового цвета, края их были остро и резко очерчены, как будто вырезаны из картона. Мы плыли примерно в миле от маяка острова Орнсэй, направляясь к югу по тихому бледному морю, как я заметил что-то выныривающее из воды метрах в тридцати от судна. Вначале это было не более чем всплеск с тёмным центром. Затем этот центр стал небольшим треугольником, оставлявшим лёгкий след за собой в тихой воде. Треугольник стал расти, и вскоре я увидел огромный плавник высотой с метр и такой же ширины у основания. Он казался чудовищным, этот огромный черный парус, единственный предмет в поле зрения среди безграничных миль мертвенно-бледной воды. Несколько мгновений спустя обозначился второй плавник метрах в семи позади первого, праздно покачиваясь из стороны в сторону.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что оба плавника должны принадлежать одному и тому же существу. Впечатление от этого оказалось огромным и неописуемым: в нёмпреобладала смесь страха и, в некотором роде, ликования, как будто бы это был миг, которого я подсознательно ждал очень давно.
Можно было только догадываться, что же было там внизу. Как и большинство людей, кто не прожил жизнь в рыбацкой лодке, я и понятия не имел, как выглядят гигантские акулы. Однажды, много лет тому назад, я видел их с дороги у Лох-Файна, три больших черных паруса, выстроившихся в линию, они были страшными по рассказам о приключениях ребят и потерпевших крушение моряков в Карибском море. Я ничего тогда не знал о них, об их размерах и повадках, для меня все акулы были людоедами. Вот и всё, что я знал в то время, когда увидел эти два плавника, воображая себе, что же может быть там, под ними.
Познания "Лиса" были хоть и не энциклопедичны, но всё же менее обрывочны, чем мои. Он знал те названия, которые давали им рыбаки: "мулдоан", "рыба-парус", "рыба-солнце" и даже гэльское имя "сеарбхан". Он знал, что они путают сети на сельдь, что в печени у них содержится много ценного жира, что они чрезвычайно сильны и могут повредить небольшое судно, что в давние времена люди с островов охотились на них с целой флотилии лодок с гарпунами, чтобы обеспечить себя на зиму рыбьим жиром для ламп. Он считал, что они питаются селёдкой, так как обычно встречаются там, где водится сельдь.
Всё это он рассказал мне, пока мы сближались с рыбиной. Я вскарабкался на полубак и стал на носу, намереваясь получше рассмотреть, что же скрывалось под поверхностью воды.
Когда впервые четко и полностью видишь гигантскую акулу, -это просто ужасно.
Можно легко говорить о рыбине длиной в шесть, девять и двенадцать метров, но когда смотришь вниз на живую взрослую гигантскую акулу в чистой воде, то все эти цифры теряют смысл и ничего не значат. Туша кажется простоневероятной. Просто не верится, что смотришь на рыбу. Она длиннее лондонского автобуса, у неё нет чешуи, как у обычной рыбы, движения гигантские, задумчивые и незнакомые. Она кажется каким-то доисторическим существом, первый взгляд на неё оказывается так же неожиданным, как в некотором роде и потрясающим, как если бы смотреть на какого-то динозавра или игуанодона.
С десяти метров я разглядел какую-то тень под водой, с пяти, когда "Лис" перевёл двигатель в нейтральное положение, я ясно увидел все её формы в прозрачной воде.
Тело было коричневое с пятнами как у питона, огромный раструб, которыйрасширялся по направлению к невероятно удалённой голове. Наиболее неожиданное зрелище, возможно, представляла собой голова. Самой широкой частью её были жабры, как у саламандры или дракона Комодо. Верхняя челюсть была курносой, кончик её сейчас всплыл на поверхность, пасть была широко раскрыта, в неё свободно мог бы войти ребёнок во весь рост, в эту белесую пещеру. Когда мы стали сворачивать в сторону, наша струя за кормой плеснула ей по спинному плавнику, и акула погрузилась с легким всплеском у хвоста.
На носу "Гэннета" был установлен легкий пулемёт "Бреда", которым я пользовался, чтобы расстреливать плавучие мины, а также в смехотворной надежде схватиться с подводной лодкой, так как их видели даже у Эйгга. Один датский моряк говорил мне, что небольшое судно, если хорошо управляться с лёгким пулемётом, может вывести из строя перископ и даже рубку всплывшей подводной лодки, так как та вряд ли будет тратить торпеду на такую незначительную цель.
"Лис" сказал:
- Попробуйте её пулемётом, майор.
Когда я закончил заправлять два дополнительных магазина, плавник появился снова, почти неподвижный на расстоянии броска камнем.
Мы сделали широкий полукруг и приблизились к ней с хвоста, позднее мы так же действовали при гарпунировании. Я подождал, когда плавник почти сравнялся со мной и был не более чем в метре от меня, судно чуть ли не терлось бортом о бокакулы. Я выпустил почти тридцать патронов одной очередью прямо в огромное пространство её бока и увидел целую серию белых отметин на её коричневой шкуре.
По ней прокатилась чудовищная дрожь, и около кормы из воды вымахнул хвост.
Шириной он был в человеческий рост, она взмахнула им прочь и затем в нашу сторону, чуть не задев "Лиса" по голове и звонко шлепнула по планширу у кормовой рубки. Он шлёпнулся назад в воду и взметнул вверх целый фонтан, окативший нас с головы до ног. Менее чем через минуту он снова появился на поверхности. Мы сближались шесть раз, я расстрелял триста патронов в её широкую белую цель на боку. При последней очереди она погрузилась, сильно вспенив воду, и только пять минут спустявсплыла на поверхность. Теперь мне показалось, что она качается и не владеет собой, плавник повис у неё под острым углом. Я подумал было, что она смертельно ранена, если уж не совсем мертва.
"Лис" предложил попробовать зацепиться за плавник багром. Он взобрался на полубак, а я, как умел, подрулил к рыбине. Я почувствовал, что нос судна упёрся в тушу акулы, затем "Лис" широко размахнулся и бросил багор изо всей силы своего120-килограммового тела. Я увидел, как багор глубоко вошёл у основания как бы беспомощно повисшего плавника. "Лис" только успел победно воскликнуть:
"Достал-таки...", как багор вырвался у него из рук, а сам он отчаянно замахал своими гориллоподобными ручищами, стараясь удержать равновесие в то время, как акула вместе в багром скрылась вводовороте вспененной воды.
После следующей встречи, совершенно внезапно, без какого-либо серьёзного размышления, я вдруг подумал, что вот это и будет промыслом для Соэя, что это именно то занятие, которое мне нужно, новое и исключительно увлекательное.
Вот так размышлял я о маяках островов Орнсэй и Кайлиакин, когда вернулся в Камусфеарну калекой в 1965 году.
7 МАЯК КАЙЛИАКИН
Затем мы поехали осматривать маяк Кайлиакин в такую же великолепную летнюю погоду с кучевыми облаками и спокойным морем, вверх мимо скалистого берега и деревни Гленелг по правому борту, где весной течение прибоя достигает скорости девяти узлов, мимо устья Лох-Дуиха и в Лохалш. Только в двух местах остров Скай почти касается большой земли Шотландии: у Кайлирии и у Кайлиакина, причём Кайлиакин гораздо уже первого пролива. Здесь гряда мелких поросших вереском островов простирается вдаль от большой земли, так что последний и самый высокий из них, на скалах которого и был построен маяк, почти закрывает собой пролив, оставляя меньше трехсот метров между собой и высоким скалистым выступом Ская, где и стоит дом Кайлиакина на вершине под защитой купы деревьев.
Мы подошли к Лохалшу, оставив Кайл по правому борту, пролавировали между лодками парома и медленно подошли к южной стороне острова, где между крутыми утёсами есть бухта. Здесь расчищена от камней дорожка к пляжу, а на самом берегу на фоне вереска виднеется небольшой навес для подвесного мотора. Мы поставили "Полярную звезду" на якорь в стороне от приливного течения и погребли в шлюпке к берегу.
Каждый новый остров или островок, на который я когда-либо высаживался в первый раз, имеет свою собственную тайну, некое чувство открытия, которое представляет собой как бы отзвук чуда и предвкушения, с которым древние мореплаватели ступали на большие неизвестные берега.
Сам маяк представляет собой внушительное сооружение высотой двадцать метров, он соединяется с островом мостом. От моста крутая дорожка ведёт туда, где два стоящих рядом дома высоко гнездятся на юго-восточном склоне острова.
Какое бы сильное впечатление ни оказал на меня остров Орнсэй, меня влекло к Кайлиакину как к немногим местам в моей жизни, и всё это несмотря на близость летнего туристского маршрута. С тех пор я пытался анализировать это чувство глубокого влечения, вначале думал, что здесь нет ничего более, как просто то, что Камусфеарна с её отзвуком всех моих прошлых несчастий и утрат, была вне поле зрения. Но теперь я считаю, что это был зов далёкого детства к высокому, грубому вереску, к шиповнику и выступам голых скал, которые окружали Дом Элрига, где я родился, дом, поглотивший моё детство и отрочество и ставший для меня единственным убежищем в пугающем, незнакомом мире. Земля вокруг Элрига была пустыней, в которой коротко остриженному дёрну острова Орнсэй не было места, а в Кайлиакине я чувствовал себя так, как будто бы возвращаюсь домой. Именно здесь, решил я, и буду жить, если когда-либо уеду из Камусфеарны.
Даже в первые годы после войны, когда я впервые поселился в Камусфеарне, и Кайлиакин на Скае, и Кайл-оф-Лохалш на берегу большой земли, откуда обычно поступала почта в нашу округу на десятиметровом моторном баркасе при любом ветре и в любую погоду, были очень тихими местами и сохраняли многое из своей прежней прелести. Хотя здесь был единственный грузовой паром на Скай (так как паром Гленелг-Кайлирия возобновил работу только в 1963 году, а переправа Маллейг-Армадейл, перевозившая сразу по многу машин, стала действовать только в 1965), туристов было относительно немного, и соответственно - магазинов и гостиниц. Те же, которые были там, имели большей частью скромный, старинный вид.
В Кайл-оф-Лохалше, например, магазин "Пионер" теперь стал в некотором роде "Марком и Спенсером" в миниатюре, в особенности в это десятилетие. А тогда это было сумрачное помещение, которым заправляли две пожилые женщины, там пахло твидовой тканью, нафталином и прочими домашними запахами. У него было неопределённое собственное лицо, также как и у почты в Гленелге, где продавали не только почтовые марки, но и сыр. В Морском магазине, который был не так шикарно оборудован, как теперь, возникало такое ностальгическое чувство, которое выкристаллизовалось для меня в виде кузнечных мехов, которые я покупал там в 1952 году. Меха очень нужны были в Камусфеарне, а у меня их не было.
Единственно, где были меха, так это в Морском магазине, и, как сейчас помню, они свисали с потолка. Они были добротно изготовлены из букового дерева и кожи и украшены медными заклёпками. Когда я спросил, сколько они стоят, хозяин отцепил их с потолка и посмотрел на ценник. На лице у него отразилось легкое удивление, когда он увидел, что было чётконаписано на гладкой белой доске с одной стороны:
четыре шиллинга.
- Четыре шиллинга, - сказал он, - это ещё довоенные заказы, оставшиеся со старых добрых времён. Вот такие вещи и напоминают нам, каковы когда-то были товары.
Если поехать из Камусфеарны в Кайл на машине, это расстояние почти в сорок миль по дорогам, которые тогда были исключительно односторонними, то вряд ли встретишь другую машину даже летом. А если всё-таки встретится, то чаще всего это будет местная машина или грузовик, везущий овец или же древесину Лесной комиссии. Когда всё это изменилось, когда Скай и побережье большой земли стали крупным местом отдыха, заполонённым машинами и дачами на колёсах, теперь уж точно и не припомнишь, но теперь этот отрезок дороги, к счастью расширенный по крайней мере на определённое расстояние, на целые мили бывает забит впритирку автомашинами, а морское побережье Кайла переоборудовано, теперь там есть огромные площадки для стоянки автомашин туристов, ожидающих своей очереди на паром. ( До того, как их построили, очередь машин иногда вытягивалась на четверть мили, а то и больше). Для удовлетворения новых потребностей в Кайлиакине появились новые магазины и новые гостиницы, и хотя это по-прежнему всего лишь небольшой рыбацкий порт с основным упором на креветок и омаров, летом здесь царит атмосфера деревни, предназначенной главным образом для нужд туристов. Но острова с маяком все эти перемены не затронули, и он казался мне волшебным местом. В октябре 1963 года я купил оба маяка. В купчей на Орнсэй я с любопытством отметил особое положение, исключающее право на добычу ископаемых на купленной земле. Я знал, что скалы эти были из амфибольного сланца, где содержатся крупные гранаты и другие кристаллы, но причина этого была в другом.
Под этими скалами находится гораздо более драгоценный металл. По Кайлиакину не было никакого упоминания о чем-либо невидимом.
Прежде чем подробно описать привидения, которые почти наверняка водятся на острове маяка Кайлиакин, их надо показать в перспективе и отделить их от несметного количества сомнительных и спорных сородичей, которые присущи всей областиЗападного нагорья и островов. Всевозможные предрассудки: колдуньи, дурной глаз, предзнаменования, русалки, волшебники, морские коньки, святая вода, деревья и камни, - всё это было в самой гуще жизни человека на Скае. Есть благоприятные дни, чтобы начинать какое-либо дело (самый удачный понедельник) и ужасные дни (наихудший из них суббота). Все действия, по возможности, должны делаться по солнышку, и отправляющаяся в море лодка сначала двигается по солнцу независимо от того, куда ей в действительности нужно ехать. Рыбаки заручались хорошим уловом сельди, если пройдут пешком три мили по солнцу вокруг священного камня. Злаки сеяли и убирали по фазам луны при молодом месяце, уборка - при убывающем. Считалось, что молодой месяц придаёт силу росту, так что стрижка овец и даже стрижка человека могли иметь место только при этой фазе. Всё, что должно высохнуть: древесина, торф, сено или зерно, - срезалось только при убывающем месяце, чтобы оно могло обновиться силой луны.
Среди стариков, да и у многих из молодёжи, "сверхъестественный" мир воспринимается так же бесспорно, как и "естественный". До самого недавнего времени вера в колдуний была повсеместной. Колдунья могла по желанию принимать образ животного, обычно зайца или кошки, но иногда и лошади, коровы и даже кита.
И хотя убить её можно было только серебряной пулей, любое ранение, нанесённое ей в образе животного, оставляло соответствующие метки, когда она принимала человеческое обличье. Иногда стреляли в зайца и ранили его, а на следующий день у какой-либо старухи на ноге или руке появлялась огнестрельная рана.
Многие из этих историй в округе довольно затейливы, это лишь отдельные примеры.
Одного человека на Кайлиакине очень беспокоила кошка, которая постоянно опустошала ему кухню. Ему, наконец, удалось поймать её и отрезать ей одно ухо.
Вскоре выяснилось, что у одной местной женщины не стало уха, и ей до конца жизни пришлось носить на голове платок, чтобы скрывать свой позор.
Одна рыбацкая семья страдала от проделок небольшого кита, который постоянно рвал ей сети и выпускал рыбу. В конце концов один из рыбаков вооружился отточенными вилами для картошки с тремя зубцами и бросил их в кита, когда его спина показалась рядом с лодкой. Кит погрузился в воду и больше непоявлялся. На следующий день одна женщина, которую уже считали ведьмой, умерла в страшных мученьях, проклиная того рыбака. При осмотре её тела обнаружились три ужасных раны в боку, которые соответствовали зубцам вил. А кита больше не видели.
Считалось, что водяные живут во многих озёрах. Они подстерегали ночами девиц и утаскивали их в холодную глубь, так что их больше не видели. В Лох-на-Бестие (фьорд зверей) у Кайлиакина, говорят, водится существо, которое одни описывают с гривой, а другие, утверждавшие, что видели его, вообще отказываются давать какое-либо описание. Двух рыбаков, гребших в лодке, чуть было не утопило неизвестное животное, которое по их описанию было около шести метров длиной, толщиной в бедро человека и имело шею с гривой. Труп какого-то, очевидно, неизвестного создания с гривой, говорят, нашли в противоминной сети у маяка Камусфеарны во время Второй Мировой войны, но никто из учёных не обследовал его, и поэтому слух так и остался лишь догадкой. И всё же нам не следует забывать, что довольно серьёзные ученые до сих пор ещё разыскивают чудовище Лох-Несс.
Русалки Ская, которых по-гэльски называют мара (морская дева), или Мэгден-на-Туинне (дева волн), кажется, не приводят в такое же отчаяние мужской пол, как остальные особи их рода: вместо того, чтобы оставаться рыбой ниже пояса, после поимки они становятся полностью человеком. Один рыбак со Ская поймал одну такую в свои сети и принёс её домой. Она тут же сбросила свой хвост, а он в восторге от такой удачной метаморфозы спрятал его на чердаке сарая и полностью воспользовался тем, что оказалось на его месте. Она прожила с ним много лет и принесла ему несколько детей. В итоге один из них, играя в сарае, наткнулся на этот хвост и прибежал к матери спросить, что это такое.
- Это мой хвост! - восторженно воскликнула она, - мой давно потерянный хвост!
Она без оглядки поспешила с ним к морю, и больше её не видели.
Другую, менее любезную русалку, поймали при других обстоятельствах. Один старый кораблестроитель, работавший на берегу у пещеры, вдруг обнаружил, что работу, которую он выполнял накануне, кто-то злонамеренно разрушал в течениеночи.
Наконец он решил спрятаться у лодки, которую строил, и поймать злоумышленника на месте преступления. Он смотрел в сторону берега, но разрушитель появился около полуночи из моря, и именно шлёпанье её хвоста по мокрым камням на побережье привлекло его внимание. Он наблюдал, как она стала рушить его труды, украдкой подобрался к ней и после непродолжительной борьбы одолел её. Он стал выяснять, зачем ей понадобилось вредить ему, ведь он ей не причинял зла. Она ответила, что вынуждена была делать это потому, что по окончании работы он не благословлял то, что было сделано, и таким образом ставил под угрозу жизнь всех, кто будет плавать на судне по морю.
- Но если ты оставишь мне хвост и отпустишь меня на волю, - сказала она, - то ни одно судно, в которое ты забьёшь хоть один гвоздь, никогда не потонет, и никто на нём никогда не погибнет, в этом я тебе клянусь.
Он отнёс её к морю и понаблюдал, как она скрылась в волнах. Когда он рассказал эту историю, к нему со всех сторон стали присылать суда, чтобы он забил в корпус им один-единственный гвоздь и таким образом оказаться под защитой русалки. Но один владелец нового судна послал за этим судостроителем, чтобы сэкономить на долгом путешествии, а работник не смог оставить свою работу. Судно без благословения терпело одно несчастье за другим, и несколько человек из его команды утонуло. Тогда хозяин решил, что на нём лежит проклятие и вытащил его на берег. Он, однако, и не подумал о том, чтобы открыть кингстон, и постепенно корпус наполнился дождевой водой до краёв. На берегу оно приносило столько же бедствий, как и на море, так как двое ребятишек играли на нём, упали туда и утонули. Тогда его разломали и сожгли, так как считалось, что русалка прокляла его, а её проклятие было столь же могущественным как и благословение.
Один местный господин стал тревожиться по поводу ухудшения здоровья своего молодого слуги, который очень быстро так ослаб, что с трудом стал справляться со своими обязанностями. Тот отказывался что-либо объяснять или показываться доктору до тех пор, пока, на грани смерти, он, рыдая, поведал свою историю хозяину. Его околдовала, сказал он, ведьма. Каждую ночь она приходила к нему в комнату за пределами дома, накладывала ему удавку на горло, бормотала заклинание, которое он теперь знал наизусть, и превращала его в лошадь. Затем всю ночь она ездила на нём верхом по воздуху со страшной скоростью, часто они ездили в Норвегию, иногда в Испанию. Поутру, когда они приезжали домой и она возвращала ему прежний облик, он был уже так измотан, что не мог работать. Уже несколько недель, сказал он, он не спит. Хозяин долго раздумывал, а затем спросил слугу, точно ли тот помнит слова заклинания. Тот заверил его в этом, и хозяин тогда сказал:
- Тогда её собственными словами ты сможешь победить её. Когда она появится сегодня ночью, ты приготовь удавку и, прежде чем она успеет что-либо сделать, набрось её ей на шею и повтори эти слова. Думаю, что она превратится в кобылу.
Рано утром отведи её к кузнецу и подкуй. Затем повторишь те слова, которыми она превращала тебя в человека. Подковы, или хотя бы отметины от них у неё останутся, а мы узнаем, кто она такая.
Слуга так и сделал. На следующее утро жена хозяина стонала от страшной боли и не вставала с постели. Муж послал за врачом, и тот обнаружил, что на руках и ногах у неё были новенькие подковы, и она скончалась от потери крови, прежде чем их успели снять. Фрейдистское значение этого незачем даже подчеркивать.
Большинство мужчин со Ская сейчас просто посмеются над такими историями, но, думаю, что немногие будут отрицать наличие "прорицателей", которые способны, чаще всего против своей воли, заглядывать в будущее, не всё будущее, но отдельные события, как правило бедственные по своему характеру. Обладателя таких способностей обычно побаиваются, но он также опасается своих собственных способностей, и поэтому был придуман ритуал изгнания бесов. При первом же видении этот человек должен рассказать всё, что видел, близкому другу, который в это время держит у него перед лицом раскрытую библию и быстро перелистывает страницы. Как бы ни предвзято кто-либо пытался относиться к "прорицателям", к вероятности такого избавления следует относиться так же, как и к хвосту русалки.
Что бы ни прорицалось, образ всегда предстаёт очень чётко, никогда не бывает какого-то смазанного впечатления. Нередко это похороны, и лицо каждого из участников процессии вполне узнаваемо, так же как место и время происшествия, иногда по своей яркости и воздействию это похоже на фотовспышку. Одна женщина со Ская внезапно упала в обморок, пока пила чай с соседями. Когда она пришла в себя, то сначала отказалась было что-либо объяснять, но под давлением прошептала, что вдруг ей представился труп парня, которого она видела пашущим в соседнем поле. В течение недели этот парень утонул.
Таких историй можно набрать целый том, в них очень немного разночтений, и большей частью они просто относятся к ясновидению или его воплощению в жизнь.
Кроме этого особого, естественно, дара "ясновидения", любое необъяснимое явление, считается, "предвещает" некоторое событие, которое ещё сбудется; что полностью противоречит, если так можно выразиться, гораздо более знакомой нам концепции о том, что дом заколдован людьми или происшествиями прошлого. Вот вам несколько исключительно местных примеров.
Двое мужчин сидели и разговаривали под навесом на пристани Кайлиакина, как вдруг снаружи донёсся грохот двух столкнувшихся кораблей. Они выскочили, но не обнаружили ничего объясняющего этот треск, и никто больше его не слышал.
Несколько дней спустя старый и почти совсем глухой рыбак лет восьмидесяти стоял на якоре в своей шлюпке в проливе, ловил на удочку макрель и не слыхал, как к нему подошёл пароход "Лох-Несс", идущий из Мак-Брейна Сторновея в Кайл. Когда онповернулся и увидел, что нос корабля уже возвышается над ним, то понял, что сделать уже ничего не сможет, так как поднимать якорь уже было слишком поздно.
Так что он встал и, не моргнув глазом, стал ждать. Как раз перед столкновением с борта "Лох-Несс" ему бросили верёвку, и когда он поймал её, лодку буквально разломило пополам. Хоть он и был очень стар, но сумел удержаться на верёвке несколько мгновений, которые понадобились, чтобы вытащить его на борт, и он спасся. И все совершенно естественно восприняли то, что грохот этого столкновения был услышан за несколько дней до того теми, кто был в состоянии услышать его.
Несколько лет жители Кайлиакина удивлялись тому, что им казалось фонарём на клотике на берегу большой земли у пролива, напротив вокзальной гостиницы несколько в стороне от пристани Кайл-оф-Лохалш, - так как никто никогда не видел судна в том месте, где светил тот огонёк. Затем появилось и "объяснение":
большой корабль отчаливал кормой от пирса, когда ему в бок врезался направлявшийся на юг рыбацкий баркас. Из команды меньшего судна только один был хорошим пловцом. Он долго пытался поддерживать своих товарищей, подплывая по очереди к ним и привязывая их к пустым керосиновым бочкам, и в конце концов все они спаслись, кроме него самого. В течение нескольких месяцев о нём не было ни слуху, ни духу, и его тело вынесло на поверхность только тогда, когда винты большого парохода взбаламутили всю воду. Но странного света с тех пор больше не видели, и тайну посчитали раскрытой.
Огни играют важную роль в молве о предрассудках. Старики считают, что увидеть непонятный огонёк возле дома, означает смерть в этой семье, а если поблизости нет жилья, то огонь предвещает будущее "место отдохновения" гроба на долгом пути от смертного одра к кладбищу. Несущие гроб и похоронная процессия нередко тащились многие, многие мили к месту захоронения, и при каждой остановке, где они подкреплялись пищей и виски, строили небольшую пещеру из камней, а огоньки как будто бы с невероятной точностью появлялись на местах постройки задолго до того, как их строили. Один современный житель Ская заметил как-то, что не удивится, даже если маяк появится там, где кто-либо чиркнет спичкой возле одной из таких пещер, так как из-за огромного количества виски, выпитого на каждом из этих привалов, даже сам воздух над ними должен теперь воспламениться.
Одна неотразимая история по поводу огней, современная и полностью достоверная, рассказывает о том, как врача вызвали ночью на роды на удалённый хутор, где не было электричества. Доктор взял с собой всё необходимое, включая мощный электрический фонарь, его встретил пожилой муж, который привёл его в темноватую комнату, освещённую одной-единственной керосиновой лампой. Когда инструмент и посудины были приготовлены по усмотрению доктора, тот повернулся к мужу и сказал:
- Вот теперь держите хорошенько этот фонарь так, чтобы мне было видно, что тут делать.
В положенный срок появился ребёнок, и когда его вымыли и спеленали, врач сказал:
- Оставьте-ка ребёнка там и посветите фонарём ещё немного.
Некоторое время спустя он поднял голову и произнёс:
- Знаете, можете гордиться, вы будете отцом близнецов, - на подходе ещё один!
Теперь только держите хорошенько фонарь, - вот и вся ваша работа.
Чуть погодя второй спелёнутый ребёнок уже лежал рядом со своим близнецом, а врач сообщил:
- Ну вот, это большое дело, два прекрасных мальчика. Теперь надо немного почистить и сделать так, чтобы вашей жене было удобно. Посветите ещё.
Муж кисло посмотрел на близнецов и снова поднял фонарь. Прошло несколько минут, затем доктор выпрямился и сказал:
- Мне не хочется говорить, пока не удостоверюсь, но у вас, кажется, не двойня, а тройня. Сейчас появится ещё один, только светите получше.
Вдруг свет погас, и рука мужа опустилась. Врач воскликнул:
- Ну что же вы, в чем дело? Вы что, думаете, я могу работать без света? Ну, светите же, как и прежде.
Муж и не пошевелился, и врач нетерпеливо повторил:
- Ну давайте же, поторапливайтесь, светите, чтобы было видно, что делать.
Ответ был резок, тверд и с сильным оттенком недовольства:
- Ничего подобного я больше делать не буду, доктор! Вы разве не видите, что они лезут на огонёк?
Некто в Кайле купил себе рыбацкий баркас, которым давно не пользовались, и начал его чинить и красить. Это продолжалось несколько месяцев, в течение которых люди стали рассказывать о странных звуках, доносившихся изнутри, когда ни наборту, ни поблизости никого не было. Тогда стали говорить, что это предзнаменование, и что с судном случится беда, когда его, наконец, спустят на воду. Вроде бы и хозяин разделял это мнение, так как он тянул с работой, как бы не решаясь проверить это предположение. Но в конце концов судно было готово, он набрал команду и отправился к месту лова. Было прекрасное солнечное утро при спокойном море, и когда они проходили мимо островов Камусфеарны, кто-то из экипажа вышел на палубу и тут же свалился за борт. Не было никаких препятствий тому, чтобы не спасти его немедленно, никаких! Но как только он скрылся под водой, так больше и не показывался, исчез, как будто бы его и не бывало. Не нашли ни его тела, ни обрывков одежды, ничего. А старики в Кайле, узнав об этом, закивали друг другу головой и сказали:
- Мы знали, корабль нельзя было спускать на воду после такого предзнаменования.
Самый известный из современных призраков в округе, как на Скае, так и на большой земле, в частности в районе Камусфеарны и Кайлиакина,- это призрак машины. Чтобы понять, как очевидно целую и нормальную маленькую черную легковушку можно принять за призрак, надо помнить о характере этой местности и о её дорогах.
Местность здесь гористая, а дороги, следуя линии наименьшего сопротивления, очень извилисты. На них много опасных поворотов, образованных обрывами и отрогами гор. Все они односторонние, двум машинам на них не разъехаться, и через каждые несколько сот метров там оборудованы "разъезды", где можно пропустить идущую навстречу машину. Они помечены белой доской, прибитой к столбу. Так, например, нередко можно увидеть идущую навстречу машину за полмили, но, как правило, большая часть дороги между ними скрыта от взора. Шоферы, привыкшие к этим дорогам, заезжают на ближайший разъезд, как только завидят приближающуюся машину, чтобы избежать встречи лоб в лоб на ближайшем крутом повороте. Следует признать, что нередко обе машины поступают таким образом, и в нетерпении прождав друг друга вне поля зрения, вдруг обе решают двигаться вперед и встречаются как раз в таком месте, где той или другой машине приходится пятиться назад. Что же касается машины-призрака, то нетерпеливый водитель, подождав минуту-другую, осторожно едет вперёд, и впереди не оказывается абсолютно никого, - дорога свободна. Вторая машина просто не могла бы развернуться и уехать в обратном направлении, так как для этого не было места, она просто исчезает. Я сам знаком с очень серьёзными людьми, которые утверждают, что с ними такое было, и очень сердятся, если сказать, что это им померещилось. Целые семьи, ехавшие вместе, утверждают, что видели такое явление, и даже спорили между собой, был ли это "Форд", "Моррис" или "Уолзли", который вдруг исчез средь бела дня. В любом случае это была небольшая черная легковушка выпуска до 1939 года, и хотя не было четкого согласия о том, где её видели впервые, говорят, что это было где-то в начале Второй мировой войны. Она не всегда исчезала при встрече нос к носу, иногда она проезжала с двумя пассажирами внутри и исчезала до того, как встретиться с другой машиной, которая шла в несколько сот метров позади первой.
Однажды, в шесть утра ясным летним утром, некто со Ская увидел машину, идущую навстречу на расстоянии нескольких сот метров, и скрывшуюся затем за поворотом.
Он заехал на ближайший разъезд и стал ждать. Когда вторая маши на выехала из-за поворота и поравнялась с ним, он заглянул внутрь, надеясь увидеть знакомого. Он был очень потрясён, так как шофера в машине не было, она была совершенно пуста.
Этому долго искали "объяснение", целых двадцать или тридцать лет после первого появления этого феномена. В начале шестидесятых годов священник со Ская ехал с двумя женщинами в какую-то деревню на большой земле, им надо было перебираться на пароме Кайлиакин - Кайл-оф-Лохалш. Что-то там на пароме сломалось, и машина свалилась в воду. Женщины утонули, и спасся только священник. С тех пор ту машину-призрак, которая довольно часто появлялась перед этим, больше никогда не видели.
Всю свою жизнь моё собственное отношение к тому, что в народе называют "сверхъестественным" ( но что вполне может оказаться неверно понятым явлением "естественного", как, например, ещё недавно было с электричеством) было весьма осторожным и строго эмпирическим. Я лично никогда не испытывал ничего такого, что нельзя было бы разъяснить и вместить в очень узкие и жесткие рамки моего жизненного опыта и ограниченных познаний. Я признаю, что мои чувства могут воспринять, а мозг понять не более чем миллионной, миллиардной доли человеческого космоса, но я, по существу, из поколения неверующих и лишь жду знамения. Я стал на путь научного подхода, который требует бесспорных доказательств, прежде чем принять и усвоить любое новое понятие, а, прочитав работы Спенсера Брауна по теории вероятности, я разложил несколько любопытных примеров под временным и преходящим ярлыком "совпадения".
Такое весьма скептическое отношение изменилось у меня в мае 1964 года при неоспоримом появлении в Камусфеарне того, что обычно называют полтергейстом. Он погостил у нас, весьма своеобразно, два дня, и когда пропал, я был разочарован, так как мне очень хотелось продолжить исследование этих загадочных явлений, которые можно было воспринимать, хоть и без объяснений, моими пятью органами чувств.
Они начались однажды вечером, часов эдак около десяти. В нашей кухне-гостиной в Камусфеарне нас было трое. Вдоль одной стены находится самодельная софа, над которой висят полки с продуктами и консервными банками, как в каком-либо деревенском магазинчике. Я сидел на краю софы ближе к самой кухне, небольшой комнате, дверь которой была слева от меня. Напротив камина, под сорок пять градусов справа от меня стоял самодельный угловой диван. На параллельной мне стороне сидел гость, Ричард Фрер, который впоследствии стал управляющим Камусфеарны и всего её небольшого, но сложного хозяйcтва. Ричард - опытный альпинист, человек исключительно практического склада, вовсе не склонный к фантазированию. Лицом к камину и боком к нам обоим сидел Джимми Уатт, которому тогда было двадцать лет.
На продуктовой полке над моей головой, где были банки с овощами, огурцы, варенье и тому подобное, вдруг раздался какой-то скрип, я только было поднял голову, чтобы глянуть вверх, как что-то пролетело у меня над головой. Оно упало где-то в метре передо мной: стеклянная банка с мармеладом разлетелась вдребезги на бетонном полу. Любопытно, что после минутной паузы мы с Ричардом одновременно и несколько недоумённо воскликнули:
- Полтергейст!
Я поднялся и обследовал верхнюю полку шириной в полметра, с которой выпалил этот снаряд. Полка была пыльной, а банка стояла вплотную к стене. С того места, где она находилась, до самого края полки была чистая дорожка без пыли. Между банкой и стеной было не больше полутора сантиметров, так что столкнуть её было невозможно, и всё-таки она каким-то образом выбросилась на расстояние почти в полтора метра.
Мы отреагировали на это по разному. Нам с Ричардом стало очень любопытно, а Джимми был раздражен, чуть ли не сердит. В тот вечер больше ничего не случилось.
Мы обсудили то немногое, что нам было известно о явлении полтергейста, и сошлись на том, что из прочитанного нами, у нас сложилось одинаковоевпечатление,чтотакие проявления, очевидно, случаются с людьми и мужского, и женского пола в возрасте возмужания. У нас был кандидат на такую роль, один несовершеннолетний правонарушитель, работавший у нас и находившийся на нашем попечении, но который, в силу ряда причин, жил в деревне в пяти милях от нас. Ему это не нравилось, и мы пришли к заключению, что, так как нельзя было отрицать виденное нами, это может быть одно из проявлений протеста его личности.
Часов около десяти на следующее утро, когда я писал в своём кабинете-спальне, вошёл Джимми и сказал:
- Эта чертовщина появилась снова, пойдёмте посмотрим.
Он провел меня на кухню и спросил:
- Замечаете что-либо необычное?
Я внимательно осмотрелся, но ничего особенного не заметил. Я так и сказал ему, добавив, что такие вещи, как мы видели накануне вечером, интересны только в том случае, если их не путать с воображением. Короче, я свалял дурака. Джимми сказал:
- Вы действительно не видите ничего такого?
Я ответил, что нет.
- А как насчёт оконных стёкол?
Я посмотрел на окна, их недавно мыли, и они показались мне все одинаковыми. Я так и сказал. Тогда Джимми предложил:
- Попробуйте провести по ним рукой.
Я так и сделал. Одного стекла не было, не было совсем, как будто бы его там и не бывало. Во дворе же, в вольере у Эдаль, оно лежало разбитым на большом камне метрах в полутора от стены дома. Оно каким-то образом вылетело наружу, вытолкнутое непонятной силой изнутри, и даже замазка при этомне пострадала. Мы сфотографировали всё это и позвонили в Лондон, чтобы нам прислали литературу по полтергейсту. Я всё же пытался, как и многие в научном мире, ограничивать непонятные явления рамками известного или предполагаемого.
Когда произошёл следующий случай, я был один, и если не доверять своим собственным чувствам, должен заявить, что для меня лично это всё так и было. Я стоял в кухоньке, ожидая, когда вскипит чайник, как вдруг услышал какой-то странный шелестящий звук в гостиной позади себя. Я обернулся и увидел, что стопка долгоиграющих пластинок раскладывается как колода карт по полу со своего места, где они лежали в куче под столиком, на котором стоял проигрыватель. Они выползли совершенно упорядоченно и замерли на полу, заняв пространство около метра, аккуратно наложившись друг на друга. Я уложил их на старое место и попробовал было повторить то же самое, применив механический принцип. Ничего из этого не вышло, как и в случае с банкой мармелада между ними и стенкой просто не было места, чтобы просунуть руку или ещё что-нибудь, чтобы вытолкнуть их наружу.
Джимми не было дома, когда немного погодя он вернулся, я рассказал ему, что произошло, и хотел было снова вскипятить чайник, чтобы приготовить кофе. Мы вместе вошли на кухню, и тут что-то стрельнуло с высокой полки напротив нас, слегка ударило меня по лицу и упало на пол. Это была детская пластмассовая бутылочка с соской, засунутая, как и многие другие вещи, которыми редко пользуются ( а мы из неё иногда кормили осиротевших ягнят по весне), на высокую полку над плитой. Она пролетела над плитой на расстоянии около метра, и как от мармеладной банки , после неё осталась дорожка в пыли. На этот раз у меня возникло субъективное ощущение, что этот предмет был явно нацелен в меня. Что бы там их не швыряло, мне показалось, что всё это происходит не наугад.
То же, что случилось на следующий день - классический пример того, как воображение, настроенное на неизвестное, может совершенно подавить остальное и полностью смазать границы действительного эмпирического опыта. Часов в одиннадцать утра Джимми, бывший тогда один в доме со мной, сказал, что собаки уже давненько не гуляли как следует, и спросил, не против ли я, если он возьмет их на длительную прогулку на побережье, что означало, что его не будет часа три.
Я ответил, что вовсе не возражаю.
Минут двадцать после его ухода с собаками я пошёл в уборную, находившуюся как раз за дверью в пристройку. Пока я был там, я услышал снаружи чьи-то шаги, дверь позади меня открылась и закрылась, и кто-то совсем рядом со мной вдруг сипло задышал. Я спросил:
- Это ты, Джимми? Что-нибудь случилось?
Ответа не последовало, только это дыхание. Я ещё несколько раз спросил то же самое, но никто не ответил. Наконец я спросил:
- Кто вы?
С полминуты была полная тишина, затем голос, показавшийся мне нечеловеческим, издал долгий, отчаянный стон. Смешно было бы притворяться, что я не испугался, волосы у меня прямо стали дыбом от громадного выделения адреналина. Затем я поразмыслил, разумеется, не могу же я сидеть взаперти тут в уборной, а кто-то чужой и неизвестный стоит прямо за дверью, только руку протяни. Я привёл себя в порядок и положил руку на ручку двери, приготовившись увидеть это существо, - которое, как я теперь был уже убеждён, - было причиной необъяснимых происшествий за последние сутки. Наверное, это небольшой и волосатый, какой-нибудь доисторический человек, или же длинный сизый с белыми глазами и конечностями как у гиббона, или же просто нечто аморфное.
Я резко распахнул дверь и увидел всего лишь знакомую фигуру нашего несовершеннолетнего правонарушителя, смотревшего на меня с таким же изумлением, как и я на него.
Он произнёс:
- Что стряслось? У вас такой вид, как будто бы вы только что видели привидение!
Я постарался сдержаться и выдохнул:
- Извини, но именно это я и думал увидеть.
- Какая чепуха! Я просто хотел пошутить, так как вы не видели, кто здесь. Мне велели вернуться назад, так как сегодня для меня там нет работы. И с чего это вы так напугались?
Я не хотел раньше рассказывать ему о том, что произошло, в частности потому, что его-то мы и считали невольной причиной всех этих чудес, но теперь это вроде бы стало неизбежно.
Я сказал:
- Пойдём на кухню, и я всё объясню.
Дверь на кухню открывалась из той комнаты, где мы были, квадратные сени или прихожая, увешанная рядами курток и брезентовой одежды, на полу под ними были постели собак и стояли ряды рыбацких резиновых сапог. В углу, по диагонали от двери в уборную, на небольшом столике стояла большая бельевая корзина.
Когда мы прошли на кухню, я не закрыл за собой дверь. Мы уселись, и только я начал, тщательно подбирая слова, своё объяснение, как из прихожей, откуда мы только что вошли, раздался сильный грохот. Теперь паренёк мне поверил, сомнений в этом больше не было, хотя в начале он проявил явный скептицизм. Мы оба знали, что в доме нет собак, ничего живого, что могло бы вызвать этот шум, и глаза у него округлились от страха.
Я с некоторой осторожностью вернулся в раздевалку. Не трудно было догадаться, чем вызван был этот шум, бельевая корзина была сброшена со столика и пролетела больше половины комнаты. Она лежала вверх дном с открытой крышкой в нескольких футах от двери в уборную. Она, очевидно, была сброшена довольно внушительной силой, так как пролетела не задев две пары высоких сапог-заколенников, которые были у неё на пути.
К сожалению, это было последнее проявление полтергейста в Камусфеарне. Я с надеждой ждал малейших признаков его присутствия, так как был глубоко зачарован этим непосредственным проявлением неведомого мира. Но после этого великолепного жеста с бельевой корзиной прошло много лет, прежде чем случилось нечто такое, что не так-то просто поддавалось логическому толкованию. Но этот краткий визит, однако, нарушил долгий как жизнь барьер, состоявший если и не из безверия, то, по крайней мере, из легкого скептицизма. И два года спустя, после такого взгляда в неразгаданное, я не мог больше считать проклятие рябинового дерева с той степенью презрения, с которой я относился к нему до того. Это было как будто бы пытливый ум восемнадцатого века вдруг услышал невидимый радиоприёмник, заигравший на миг, а до и после того была тишина, и тем самым обратил внимание на существование совершенно непостижимого для него мира, как если бы вдруг он узнал, как нам известно теперь, некоторые из изумительных фактов о том, как животные находят дорогу домой, которым мы до сих пор не можем найти объяснения.
Как морские черепахи безошибочно проплывают 1400 миль по пустому и невыразительному океану, чтобы отложить яйца на пляжах крохотного острова Вознесения, остров, который трудно найти даже с современными навигационными приборами? Как мышь, которая никогда не удаляется от места своего рождения более чем на пятьдесят метров, возвращается туда без зигзагов и отклонений, если её унесут за милю оттуда? Как мэнский буревестник, снятый с гнезда на острове Стокгольм у побережья Уэльса и увезённый на самолёте в Бостон, США, вновь оказался у своего гнездилища всего лишь тринадцать дней спустя? Как альбатросы, мешавшие самолётам на острове Мидуэй в 1300 милях к западу от Гонолулу, взятые там и увезённые за 4000 миль, далеко за пределы их опыта, так же безошибочно вернулись назад? Все эти вещи так же необъяснимы для пытливого ума восемнадцатого века, каковыми они остаются и для современной науки теперь, что напоминает нам о том, что мы лишь едва прикоснулись к самому краешку знания, и что следует очень серьёзно относиться к тому, что Роберт Ардли называл "туманной научной дамой, внечувственным ощущением", и всем связанным с ним явлениям.
Вскоре после того, как дома маяка стали моими, одна жительница Кайлиакина, не родившаяся здесь, сообщила мне несколько сдержанным тоном:
- Надеюсь, вам известно, что на острове с маяком водятся привидения?
Я ответил, что нет, и она продолжила:
- Знаете, мне сказали об этом по секрету, но раз уж вы приобрели это место, то вряд ли вам теперь повредит, если узнаете об этом. Да в этом тут почти никто не сомневается. Вам лучше поговорить с некоторыми из прошлых смотрителей маяка, думаю, что любой из них может рассказать вам об этом всё. Во всяком случае, говорят, что они не страшные, просто появляются там и всё.
Я обратился к одному из них, и хотя его трудно было раскачать, как бы и меня самого в таких обстоятельствах, он в конце концов рассказал мне много интересного. Поскольку эти сведения исходили из такого разумного источника, у меня сложилось впечатление, что на острове должно быть нечто такое, что не поддаётся разумному объяснению. Он говорил не только о собственном опыте, но также об опыте бывших сотрудников и предшественников. В своём повествовании я даю им фиктивные имена, но они без сомнения согласятся побеседовать с серьёзными исследователями.
Бывали случаи, которые следует классифицировать как отдельные, но есть и общие черты, неизменные для всех, кто когда-либо жил в доме. Откуда-то снаружи, но никогда в помещении, как будто бы появляется звук приглушенного бормотанья, как бы специально подавляемого, то возвышаясь или стихая по тону, как будто бы при торопливом споре. Иногда этому предшествует громкий металлический лязг, а иногда раздаётся после него, его по разному описывают как скрип кочерги по колоснику, или, пожалуй, более романтично как звон палашей или мечей. За одним исключением, которое случилось там уже после меня, всё это было довольно загадочно, но никогда не пугало.
Г-жа Финдлей, жена бывшего смотрителя маяка, вспоминает о визите корабля инспекции Северного совета маяков. На берег сошёл только сам инспектор, и когда они с её мужем засиделись в гостиной за разговором, сама она пошла спать. Как ей показалось, она проспала довольно долго и, проснувшись, обнаружила, что мужа ещё нет, а то ли из соседней комнаты, то ли откуда-то ещё доносились приглушённые голоса. Она подумала, что остальные сотрудники с инспекционного судна всё-таки сошли на берег, и, упрекая себя за то, что оказалась плохой хозяйкой, она привела себя в порядок и пошла в соседнюю комнату. В ней никого не было: и муж, и инспектор ушли в башню маяка, чтобы проверить какой-то возможный дефект в системе. Смотритель, которого можно назвать Мак-Леланом, был на острове семь лет, и за это время так привык к этим голосам и металлическому лязгу, что просто не обращал на них внимания. Он знал гэльский язык и был убеждён, что те разговоры были вовсе не на нём. Он подчеркивал, что это явление было всегда в предутренние часы. Он также говорил, что его сменщик, который пробыл на маяке полтора года, с неизменным успехом следовал совету своего предшественника. Если, услышав впервые эти голоса, громко спросить: "Кто там?" ,- то они замолкнут и больше не появятся.
Всё это касается звукового аспекта призраков, но, кажется, существует также и зрительный эффект. Однажды в сентябре рано утром жена смотрителя пошла за водой к накопительному баку с западной стороны дома. Освещённый восходящим солнцем, рядом с ней стоял мужчина в старинной одежде горцев. Он опирался на меч и смотрел на север в сторону Бродфорда и Красных гор Ская. Она ничуть не испугалась и стала гадать, как бы предчувствуя, что мужчина повернётся к ней. Но тот не шевелился и молчал, а голова его всё так же была повёрнута к северу. Она так и стояла с ведром, пока тот не растаял и растворился при наступлении дня.
Эту историю, пожалуй, и не стоило бы рассказывать, если бы она некоторым образом не повторилась во время моего недолгого владения островом.
Эта фигура в юбке была далеко не единственным зрительным восприятием, оставшимся необъяснимым. Танцующие огни появлялись вокруг башни маяка и над самой высокой точкой острова, где стоит водонапорный бак. Большой ярко освещённый корабль быстро входит в пролив с севера, разворачивается по направлению к берегу, как бы собираясь напороться на скалы, и затем просто исчезает. Тут бывают расхождения в том, где он исчезает, иногда в тот момент, когда уже должен раздаться грохот столкновения, иногда ещё до того, как он подходил к берегу в каком-либо месте.
Подобным же образом, огонь на верхушке мачты какого-либо высокого корабля виден на подветренной стороне острова, когда там нет никаких кораблей. Иногда жители деревни отчётливо слышат лай собаки, тогда как собак на острове нет.
Должен заметить, что я бы практически не обращал внимания на эти истории, если бы у меня не было более современных свидетельств. Вначале, как я только купил эти дома при маяках, я полагал, что только буду поддерживать их в приличном состоянии до тех пор, пока мне не понадобится поселиться в одном из них. Такая схема родилась вначале с тем, чтобы минимально меблировать их, чтобы можно было хоть как-нибудь сдавать их на лето. Затем появилась мысль оборудовать их какследует, пожалуй, даже роскошно, чтобы удовлетворить потребности туристского бума на Западном нагорье. В то время не предполагалось, что меня могут вот-вот попросить освободить Камусфеарну, а тут может возникнуть источник дохода, который не требовал бы от меня ежедневной писанины по восемь часов в день. И я занялся этим, как всегда при новом начинании, с энтузиазмом.
Я недавно познакомился с Ричардом Фрером, иначе маркизом Союза, виконтом Альянсы, эти испанские титулы достались ему от предков, но он не считал нужным ими пользоваться. Он был человек независимый в средствах, жил неподалёку от Инвернесса, был большой оригинал, а меня всегда тянуло к таким людям. В финансовом плане работать ему было не обязательно, и все же ему было как-то не по себе, если он не работал. Он был выдающимся альпинистом, отличался в физическом труде и спорте, и всё же у него был острый как бритва ум, и он глубоко ценил литературу. У него были профессии строителя, столяра, механика и многие другие. Работа, физическая или умственная, была его пищей. Когда он предложил заняться переоборудованием маяков, а его жена, талантливый декоратор, вызвалась проследить за отделкой интерьера на Орнсэе, я принялся за осуществление программы, от которой можно было ожидать гораздо больше финансовых результатов для всех нас.
Такая договорённость сулила стать гораздо более экономичной, чем можно было бы ожидать от любого другого подрядчика, так как оба они занялись этим в охотку, и от этого я много выигрывал. 15 мая 1964 года Ричард с женой Джоан начали перестройку на острове Орнсэй, и в начале августа закончили её. К тому времени это стал роскошный дом, хоть мы и продолжали работать над ним до апреля 1966 года.
В октябре 1964 года Ричард приступил к такой же перестройке Кайлиакина, по моему собственному несколько претенциозному дизайну, вначале с помощником, а затем один в течение нескольких недель. ( Первым помощником был Терри Наткинз, который на время вернулся работать к нам и держал пару диких кошек в пристройке, которую впоследствии стали называть "Кошкин дом".) Терри ушёл в январе, и несколько недель Ричард был один в Кайлиакине. Я решил испробовать на Ричарде слухи о необъяснимых явлениях на Кайлиакине и не стал ему ничего рассказывать о том, что слыхал сам. Я посчитал, что, если такой исключительно здравомыслящий и уравновешенный человек без предварительной подготовки почувствует что-нибудь, то у меня тогда не будет больше никаких сомнений.
Вот что пишет Ричард:
- Осознание того, что есть нечто за пределами легко воспринимаемого, приходило медленно. Когда там был Терри, я ничего не слышал. Когда прибыл Х (наш малолетний нарушитель),то он испугался с самого начала и ни за что не оставался в доме после наступления темноты. Даже когда я просто ходил вниз к лодке, чтобы проверить, надёжно ли она закреплена на ночь, он шёл со мной, часто в пижаме, и всегда настаивал, чтобы быть вместе. Это было глупо, потому что в доме вовсе нечего было бояться, сам дом был просто рай.
Вы наверняка помните, когда мы с Терри взяли вас с Джимми в шлюпке в Кайлиакин, а затем поехали в Кайл выпить. Мы пробыли там не дольше, чем предполагали, а когда вернулись домой в Кайлиакин уже в темноте, в доме не горело ни одной лампы, а Х не было видно нигде. Мы обнаружили его под ворохом одеял с большим гаечным ключом в правой руке. Он слышал много всяких голосов и был очень, очень напуган.
После того как в январе 1965 года Х уехал, я вернулся туда ночевать один и провел там несколько ночей. Со мной была моя собака Хедда (далматинская сука), и её никогда не беспокоила ни обстановка, ни голоса. Первые три-четыре ночи я спал очень крепко. В начале погода была тихой и морозной, но на четвертую ночь подул юго-западный ветер, я бодрствовал до полуночи, а затем спал довольно беспокойно.
Я проснулся вскоре после трёх часов ночи от резкого металлического лязга. Первые голоса я услышал несколько минут спустя. Ветер стих, но шёл дождь. Голоса, странное обрывочное бормотанье, слышались, то громче, то тише и, казалось, перемещаются вдоль северной стороны дома с запада на восток. Атмосфера в доме была такой уютной, что моё единственное опасение было в том, что я действительно испугаюсь. Ни за что бы не вышел я из дому, но, как ни странно, был готов лежать и слушать. Это продолжалось минут десять, и лязг повторился раза два-три. По голосам можно было предположить, что мимо дома идёт множество людей, но звуков их движения я не слышал. Хотите верьте, хотите нет, но я уснул снова ещё до тех пор, пока всё стихло, хотя, как я уже сказал, самая шумная часть длилась около десяти минут. Такое явление повторялось частенько, но никогда его не было в штормовых условиях, и даже если это бывало, то услышать его было невозможно. У меня всегда складывалось впечатление (если допустить, что это были какие-то пленённые отголоски прошлого), что это похоже на военные сборы, когда они скрытно прибывают на остров, чтобы развернуться перед какой-то битвой или стычкой. К марту всё это кончилось.
Многие жители дома у маяка слышали эти голоса, и все рассказы о них сходятся в том, что они низки по тембру и неразборчивы, но я лично сам слыхал резкие возгласы и выражения, которые можно было бы понять, если бы я знал их язык.
К 21 июня 1965 года работа была почти закончена, и я привез на Кайлиакин жену и двух наших друзей, Гордона Макинтоша и Яна Камерона, который сейчас работает инструктором в организации "Стремление наружу" в Эпплкросе. Этот здравомыслящий и преуспевающий деловой человек так описывает то, что с ним произошло:
- Около девяти вечера приятным тихим летним вечером я только что вернулся на остров на моторной лодке из деревни Кайлиакин, и меня встретил у причала маяка Ричард. Он сообщил мне, что ещё надо сделать кучу разных работ, и первая, самая важная - это притащить стопятидесятилитровую бочку с причала на место нового электрогенератора на самую вершину острова рядом с огороженным садом. С ним был Нодди Дрисдейл, работавший у него помощником на острове, и так как они оба очень сильные, то я ограничился больше советами, чем практической помощью. Они изрядно попотели, вкатывая бочку в гору, а я плёлся сзади. Когда они, наконец, притащили бочку в будку генератора, я понял, что в тесноте я только мешаю им, и вызвался пойти набрать дров. Жена Ричарда, Джоан, и их шестилетняя дочь к этому времени ушли в дом.
Я набрал большую охапку дров и уже спускался по тропинке к главному дому, как увидел, что из-за угла вышел какой-то человек и стал подниматься по тропе навстречу мне. Я точно знал, кто есть на острове, и подумал, что это был Ян Камерон, тот приятель, с которым я туда приехал, но заметил, что вместо обычной, юбки теперь на нём брюки. Это меня не очень удивило, так как юбка у негобыла новая, а мы все делали грязную работу, и я подумал, что он благоразумно переоделся, чтобы не испачкаться. Однако, когда человек подошёл поближе, выяснилось, что он мне вовсе незнаком. Это был молодой человек, я бы сказал, лет двадцати пяти, и одет так, как обычно одеваются здесь: рыбацкий свитер с высоким воротником и темные брюки. Увидев, что это совершенно незнакомый мне человек, я стал думать, что мне сказать, когда поравняемся, как совершенно внезапно он исчез, как будто бы его и не было вовсе. То он был всего в нескольких шагах от меня, и вдруг исчез. Ему совершенно негде было спрятаться, хоть я и стал оглядываться и искать его. Я всё ещё смотрел по сторонам, когда от дизельной вниз по тропе спустился Ричард. Я спросил его, есть ли кто-нибудь ещё на острове, и как может некто совершенно настоящий вдруг так исчезнуть. Он вроде бы и не очень удивился, а я в то время вовсе не испугался, так просто, был совсем сбит с толку. Но в течение вечера на меня нахлынула как бы запоздалая реакция, я хоть и не стал по настоящему бояться, но вряд ли бы уснул, если бы не ночевал в одной комнате с Яном.
В записках Ричарда есть одно предложение, которое очень тесно увязывается с моими вопросами к бывшему смотрителю маяка. "Никто не припомнит, чтобы голоса слышались весной или летом, это были как бы сезонные призраки, появляющиеся лишь осенью и зимой, хотя привидения могут встречаться в любое время года. Мораг Мак-Киннон, моя бывшая соседка из Друимфиаклаха над Камусфеарной, в начале 1966 года прожила несколько недель в этом доме вместе с парнишкой, который готовил соседний остров к ещё одному моему проекту, который я опишу ниже. Она писала :"Я лично слышала голоса только один раз. Однажды воскресным утром примерно в 8-15 я была в постели и подумала, что потихоньку заговорило радио, и удивилась, так как не слышала, чтобы парень встал. Голоса звучали довольно глухо, то громче, то тише, и говорили на каком-то иностранном языке. Я встала и увидела, что приёмник выключен, а паренёк ещё спит, и я вдруг поняла, что голоса прекратились, как только я вышла из своей спальни. Все, кто их слышал, говорили мне, что это не страшно, и теперь, услышав их сама, я согласна с этим, и в то же время я больше не сомневаюсь в том, что голоса действительно разговаривали, но только не на английском или гэльском (Мораг говорит на этих языках). И это, конечно же, не просто бабушкины сказки подобно множеству историй о призраках в этих краях.
Кайлиакин назван в честь короля Норвегии Хако, который за семьсот лет до моей покупки дома у маяка бросил якорь флота захватчиков с подветренной стороны у острова, готовясь к своей последней катастрофической попытке завоевать Шотландию. Его имя осталось за Кайлиакином, проливом Хако, и может быть от него также остались и призраки, так как невидимые обитатели острова с маяком разговаривают на языке, который теперь неведом в Шотландии.
Единственный случай, когда я почти столкнулся с чем-то необычным на Кайлиакине, был в апреле 1965 года. Ричард уезжал домой на выходные, и я поехал в Кайлиакин за ним на машине. В доме никого не осталось, и мы заперли его. Электропроводка былапочтизакончена,но генератор ещё не установлен. В понедельник, когда я привёз Ричарда обратно, в деревне нас тут же спросили, кто был на маяке на выходных.
"Никого" - ответили мы. Но нам сказали, что всю предыдущую ночь в окне кухни горел свет, не очень яркий, как бы от двух свечей или от небольшой керосиновой лампы. Этому было много свидетелей, и они посчитали, что, несмотря на свои планы, мыкого-то оставили в доме на выходные. Я сказал Ричарду, что он, должно быть, оставил горящую лампу, но он был совершенно уверен, что ничего подобного не было. Мы переехали на остров и осмотрели окна и двери. Всё было заперто, как и при отъезде. Мы зашли на кухню и тщательно, как страховые агенты, всё осмотрели, но не нашли никаких следов того, что могло бы стать источником света или хотя бы произвести такое впечатление.
Сам я никогда не слышал голосов, так как за всё время, пока этот дом был моим, до сих пор я провёл там только две ночи в июле 1965 года в компании друзей. Это было ещё на том этапе, когда мне казалось, что всё ещё впереди, я любил Кайлиакин и всё, что было там, и я собирался там жить.
8 КОЕ-ЧТО ИЗ СТАРОГО И НЕЧТО НОВЕНЬКОЕ
Установившиеся привычки и умонастроения сохраняются долго, в моём случае настолько долго, что влияют на мои взгляды на эти маяки.
В течение всей своей взрослой жизни мне почти непременно надо было начинать что-либо новое, быть первопроходцем, исcледовать либо целину, либо недостаточно изученные земли.
Возможно это происходило от подсознательного желания избежать конкуренции, чтобы никто не мог сказать, что мне не удалось того, в чем преуспели другие. Хоть я и был "образован", но вовсе не приспособлен к той жизни, которую мне хотелось вести. Я был практически любителем в любой сфере, у других же на знамени был странный, но мощный девиз "квалификация". Тогда как у них были степени по зоологии, психологии, медицине, биологии и вызывающие зависть аббревиатуры после фамилии, я же вышел из Оксфорда с дипломом "Управляющего хозяйством", и так как всё это произошло как бы против моей воли, я так и не стал управлять каким-либо хозяйством, да и желания у меня такого не было.
Я упрямо следовал своим интересам, посещал лекции по медицине и зоологии, пытался научиться писать картины у Раскина. В результате, как я, так и несколько других товарищей, которые совсем не испытывали интереса к официально изучаемому предмету, провалили зачеты в конце первого же курса. На втором курсе мы по-прежнему посещали абсолютный минимум лекций по сельской экономике, во время семинаров по истории экономики, неорганической химии или почвоведению мы обычно играли друг с другом в крестики и нолики и уходили с каждой лекции такими же невежественными, какими и приходили на неё.
Когда один исключительно напыщенный профессор, современник Старого винчестерского колледжа, безапелляционно навесил на нас троих ярлык "непутёвых"
и когда это стало общеизвестно, мы решили оправдать это прозвище. Когда этот толстячок со вставной челюстью, удивительно косивший глазом в угол потолка, начинал свою лекцию словами: "А сегодня, господа, я намерен сообщить вам кое-что о свойствах хлористого кальция...", мы обычно подмигивали друг другу и шептали "непутёвые?" Это слово означало крестики и нолики, от лекторов мы же научились лишь почти зловеще подражать их голосу и манерам. Так что, когда пришла пора сдавать зачёты во второй раз после незаслуженной поблажки на первом курсе, мы оказались в не лучшем положении, чем прежде. Мы посовещались. Все сошлись на том (за стаканом темного шерри и сигаретами марки "Балканское собрание" в аудитории старого пастората, отделанной дубовыми панелями), что это вовсе не профилирующий экзамен, который нужен лишь для того, чтобы остаться в университете, так что не будет никакого вреда, если мы смухлюем. С другой стороны, нам следует избавить наших родителей и опекунов от кучи неприятностей, связанных с предстоящим отчислением. По существу это было верно, во всяком случае это была только та сторона медали, которую нам хотелось видеть, хотя теперь я не очень-то горжусь нашим решением.
Итак мы решили шпаргалить. Никаких полумер, никаких возможностей провала, мы разработали план на широкую ногу. Мы собрались выкрасть все экзаменационные работы, совершив ряд безупречных и незаметных грабежей в четырёх разных домах в различных местах. Надо было четко рассчитать время, совсем незадолго до экзаменов, чтобы, если начальство вдруг засомневается после кражи, то было бы слишком трудно заменить документы. И в то же время это должно было быть достаточно заблаговременно, чтобы мы смогли воспользоваться результатами кражи.
Мы посчитали, что шесть дней будет идеальный вариант, и к тому же тогда будет безлунная ночь для нашего жуткого предприятия. Это было ужасно для нас всех, этот расчетливый риск, так как, если нас поймают, это будет безоговорочный и позорный конец нашей университетской карьеры, и гораздо большее огорчение нашим родным, чем если бы нас отчислили за неуспеваемость или прогулы. Но особенно жутко было мне, так как, будучи самым легким и проворным из всей нашей четвёрки, именно я должен был совершать кражи, а остальные либо стояли на атасе, либо отвлекали внимание. Думается, мы были самыми предусмотрительными грабителями-любителями, мы достали маски, перчатки и фонари с тонким, как карандаш, лучом, провели тщательнейшую разведку, "позаимствовали" пару ключей, и изготовили по ним дубликаты. Мы совершенно точно знали, где будет находиться в данную ночь каждый из членов экзаменационной комиссии. Мы приготовили две автомашины с фальшивыми номерами и сняли с них обязательный для студентов зелёный сигнальный фонарь. Я помню первый дом в Минстер-Ловеле и как тяжёлый запах цветущей в июне глицинии мешал мне пробираться наощупь по длинной водосточной трубе. Машина ждала меня где-то за полем, совсем на другой дороге, и я должен был два раза крикнуть совой, когда сделаю дело и буду возвращаться назад. Я не рассчитал время, которое потребуется, чтобы переписать билет (дрожащими руками в перчатках) при тоненьком свете фонарика, и водитель машины (с накладными усами и гримом, достаточно хорошем при скупом освещении), устав ждать, сам крикнул совой, как мы договаривались, лишь на случай опасности. Это было так неожиданно, я подумал, что это предупреждение о тревоге, и потратил целых четверть часа, пока исключительно кружным путём пробирался к машине. Таким образом я почти на полчаса опоздал к следующему дому, и здесь-то я впервые по настоящему испугался. Я взобрался по водосточной трубе, влез в окно и очутился в комнате в кромешной темноте, когда рядом со мной кто-то отчётливо задышал. Этого никто из нас не предусмотрел, сердце у меня, должно быть, застучало так же слышно, как это сопенье, и я не знал, что мне делать. Я понимал, что в полутора метрах от меня справа должен был стоять стол, а сопенье доносилось прямо спереди. Очень осторожно я продвинулся вправо и нащупал стол, затем положил на него фонарик, включил свет и сразу же выпрямился. Там, с ужасом глядя на фонарь, а не на меня, стоял мой соратник, который должен был караулить снаружи. Так как я опоздал на полчаса, он посчитал, что меня поймали, и решив, что лучше хоть половинка, чем ничего, сам забрался в тот самый дом.
Нам не удалось лишь одно: билеты по истории экономики оказались в сейфе, открыть который мне как вору-любителю было не по силам. Это была жуткая неудача, так как провал этой важной работы мог поставить под сомнение нашу успешную сдачу остальных. Ответ на эту проблему почти полностью укладывался в традиции нашего университета. На экзамены мы должны были являться в форме, которая вполне подходила для наших целей: белые рубашки с жесткими манжетами и галстук-бабочка.
Мы обернули жесткие манжеты белой чертёжной бумагой и микроскопическим почерком исписали её бледными желтыми чернилами. Сокращённо мы записали туда все доступные нам сведения и факты. Вот это-то, а также мощные бифокальные очки (которые вызвали насмешки), дали нам возможность во время экзамена постоянно пользоваться этой практически энциклопедией по нашему предмету. А без увеличительного стекла манжеты наши казались лишь слегка испачканными.
Так неблагородно сдали мы свои зачёты и остались в Оксфорде ещё на два года, продолжая бездельничать и заниматься другими делами, и тут подошло время выпускных экзаменов. И всё же по академическим стандартам мы тратили время впустую. Один из нас с головой ушёл в чуть ли не клинические опыты поисследованию дамской тазовой области во всех фазах её возбуждения (за два года более пятидесяти опытов), другой подобным же образом увлёкся мужской анатомией, третий испробовал la dolce vita с громадными машинами, икрой, шампанским и начинающими актрисами, еженощно ублажая себя пластинками Карузо и куантро (прекрасная штука, но каково похмелье!), а я оставался девственником и по-прежнему предавался своим детским увлечениям естествознанием и художничеством.
Не очень-то это поучительная история, но Оксфорд научил меня одному. В течение двух последующих лет я совсем не занимался своим предметом, а в первый же день последнего семестра у меня случился острый приступ желтухи, и целых двенедели из теоретически восьми в моём распоряжении пропали. Я обратился к своему опекуну и, сославшись на плохое здоровье, попросил разрешенья удалиться со сцены восвояси, и не сдавать выпускные экзамены, которые, очевидно, провалю. Отказ яполучил категорический, к тому же в нём содержались и санкции, так что я обязан был держать экзамены, невзирая на результаты. У меня не было выбора, и мне пришлось принять его условия. Выпускные экзамены были конкурсными, ко всем нам "непутёвым" отношение было самое серьёзное, и речи не могло быть о том, чтобы шпаргалить на этот раз и таким образом лишить какого-либо более достойного студента заслуженной награды. Так что в течение этого короткого времени мы работали, работали, очень усердно работали, даже почти не спали. Все экзамены мы сдали с отличием и, совершив это, доказали, что при полной отдаче трехлетний курс обучения можно пройти за полтора месяца.
Сразу же по получении диплома мне предложили работу в качестве личного секретаря сэра Арчибальда Кларк-Керра, который тогда был послом в Ираке. Это был, как он выразился, "черный ход на дипломатическую службу". Я хотел было ухватиться за эту возможность, но мой дядя и опекун, лорд Юстас Перси, бывший тогда министром без портфеля, категорически заставил меня отказаться. Ему очень не нравилось нестандартное отношение к жизни Кларка-Керра в целом и к сложившемуся укладу в частности. (Среди многого прочего - его исключительно оригинальное поведение в браке: тот разошёлся с женой, а впоследствии снова женился на ней же). Это был крупный поворотный момент в моей жизни. Когда я сказал об этом Кларку-Керру, тот ответил:
- Ты делаешь большую ошибку. Я поднимаюсь на вершину и мог бы взять тебя с собой.
Я спросил его, где же та вершина, и он ответил:
- Вашингтон. Посол в США - это вершина в моей профессии. И я собираюсь её достичь.
Так оно и вышло. На следующий год, в 1938, он стал послом в Китае, в 1942 году - послом в СССР, а в 1946 году, уже будучи лордом Инверчапелом из Лох-Энка - послом в Соединённых штатах Америки. Но дядя мой настоял, и я не сопровождал егопри этой триумфальной карьере. Иногда он писал мне. Из Гонконга: "Чувствую себя как в унитазе. Причиной тому - торчащее из треснутого потолка над моей головой дно ванны, которое выглядит так же неприлично, как зад епископа. Я говорю епископа потому, что всегда считал, что у них самый большой и белый зад, хотя, пожалуй, премьер-министр тут не уступит." И из Москвы во время осады Сталинграда, в самый мрачный час войны: "Несмотря на все внешние признаки противного, я так же уверен, что мы победим в войне, как и уверен, что буду послом в США. Я всё ещё могу взять тебя к себе, если хочешь, могу похлопотать."
Но я в то время очень увлёкся своей работой в качестве инструктора SОЕ и не согласился.
Диплом мне совсем был не нужен, хотя титул мой смотрелся хорошо на бланках солидной сельскохозяйственной фирмы, в которой я работал последующие полтора года. А мне хотелось путешествовать (гораздо больше, чем позволяли мои возможности коммивояжера, так как, несмотря на громкий титул, моя работа состояла именно в этом). Я не чувствовал себя пригодным для протокольных церемоний в посольствах, поэтому уволился из этой компании и стал планировать свою жизнь по многообещающим направлениям, но в это время началась война. Мне хотелось, попросту говоря, быть исследователем, но не в крупном плане в качестве члена больших экспедиций ( отсутствие нужной квалификации исключало это, так как трудно себе представить, как можно попасть с моим дипломом управляющего сельскимхозяйством,скажем,вполярнуюили амазонскую экспедицию), а в одиночку, бирюком, тратя минимум из своих средств на каждое путешествие, и затем описывая свои похождения по возвращении. Опытные друзья предостерегали меня от слишком амбициозного начала, указывали на опасности. Мне следует начать, говорили они, с относительно короткого путешествия и ограниченной, конкретной цели в пределах круга моих интересов. В орнитологии, к примеру, ещё никто не доказал, что прекрасная уточка Стеллера (гага), которая водится на сибирском побережье, в действительности размножается в Варангер-фьорде,где северная оконечность скандинавских стран граничит с Россией на 70-й параллели в четырёхстах милях к северу от полярного круга. Более того, до сих пор нет известных фотографий этой птицы в природной среде, так что книжные иллюстрации передают верно лишь цвет, а характерные позы придуманы художником.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги