Лети к своим собратьям, ворон

Так вот туда я и поехал, в тундру восточной Финляндии, один, ровно со 100 фунтами стерлингов на всё путешествие. И хоть мне и не удалось доказать, что утка Стеллера разводится там, я сумел-таки сделать уникальную серию фотографий, и, что ещё удивительней, умудрился принять роды у одной лапландской женщины, не погубив при этом ни ребёнка, ни мать. Это был мальчик, и его отец сказал, что назовёт его моим именем, так что, может быть, среди остатков народа кочевых оленеводов в северной Скандинавии есть лапландец по имени Гейвин. Когда я пишу эти строки в 1967 году, ему должно быть тридцать лет.

Вероятно, то же самое желание прокладывать новые пути побудило меня после войны заняться организацией рыболовецкого хозяйства гигантских акул на острове Соэй на Гебридах. Эти три года, однако обошлись мне в гораздо большую сумму, чем 100 фунтов стерлингов; они в действительности съели у меня всё до последнего пенни и довольно большое количество чужих пенни. Однако, хоть и весьма неуклюже, я сделал нечто новое и приумножил свои научные знания несмотря на отсутствие какой-либо квалификации. Когда в 1956 году неизвестный ранее науке зверёк был фактически назван моим именем, максвеллова выдра (Lutrogale perspicillata maxwelli), я, наконец, почувствовал, что начинаю оправдывать свой диплом в управлениисельским хозяйством.

И вот с таким опытом попыток стать первопроходцем в сочетании с настоятельной необходимостью как-то восстановить свои силы, когда я вернулся калекой в Камусфеарну, может быть, и нет ничего удивительного в том, что я стал присматриваться к островам с маяками, обдумывая их возможности воплотить какой-либо новый невероятный проект. У меня возник план для острова Орнсэй, но он был ещё очень далёк и слишком амбициозен, требовал гораздо больших затрат, чем у меня было средств, даже если бы Северный совет по маякам дал бы на него добро. Я хотел, в отдалённом будущем, устроить там бассейн для морских свиней и изучать их так, как это делается с дельфинами в нескольких крупных океанариумах мира. Мне представлялось вполне вероятным, что чрезвычайные умственные способности и возможности дельфинов равны, а может даже уступают морским свиньям, и всё же, насколько мне было известно, такого эксперимента никто не проводил. Скалистые образования острова Орнсэй хорошо подходили для того, чтобы устроить просторный морской бассейн, но я всё же давал себе отчёт, что этому проекту придётся подождать, и что пройдут многие годы, прежде чем у меня появятся говорящие морские свиньи.

Для Кайлиакина, однако, я задумал гораздо более непосредственную и практическую схему, нечто такое, что будет совершенно новым. Я вознамерился устроить здесь гагачью колонию или, по крайней мере, выяснить, возможно это или нет. Если мне это удастся, то я открою путь к созданию нового промысла для фермерского населения Западного нагорья и островов.

Есть люди, которым не надо представлять гагу, для других, которые не очень интересуются орнитологией, смысл этого слова ограничивается гагачьим пухом (редко содержащим сам пух), который применяют в перинах в холодную погоду.

Строго говоря, гага обыкновенная по научному называется Somateria mollissima и представляет собой самого скромного представителя экзотической группы морских уток, в которую входят блестящие королевская гага, гага Фишера и гага Стеллера.

Самцы всех этих пород очень представительны и, за исключением последней (которая невелика, легка и пуглива), это большой, солидный толстозадый океанский народ, неуклюжий на земле, так как лапы у них слишком сдвинуты назад для приличнойпоходки, но великолепные ныряльщики и превосходные в полёте, когда они как бы набирают инерцию из-за своего веса, как сорвавшийся с тормозов грузовик на крутом склоне.

Гаги в чем-то больше похожи на животных, чем на птиц, может быть, такое впечатление создаётся из-за их веса и сплющенного тела или же от их совершенно не птичьего голоса, или же от того, что их массивный клюв прямой линией восходит к макушке черепа без какой-либо вмятины. А может это происходит от их странного и очень специфического запаха, который вроде бы и не имеет никакого отношения к птицам. В них есть, однако, какое-то необыкновенное очарование для большинства людей, которые так или иначе сталкивались с ними.

Селезень во время брачного периода - это превосходное создание, наводящее на мысль о парадной форме адмирала какого-то неизвестного флота. Первое впечатление: что-то черное и белое, но при более близком рассмотрении голова с черной шапочкой, которая издали кажется просто белой, обретает текстуру белого атласа и там просматриваются пёрышки бледно мерцающей электрической зелёной искры на задней половине щеки и на затылке. Грудь, выше резкой разделительной линии от пуза - светло бежевая, почти персиковая. С белой спины перья подкрылка того же самого цвета расходятся как изогнутые сабли по черным бокам, чем значительно усиливается впечатление о военной форме, предназначенной для торжеств и помпезных мероприятий. Всё это великолепие выглядит так официально, что создаётся впечатление, что им от этого даже неудобно, скованно, уверенность и грация всех их движений на земле просто обескураживают. Можно ожидать, что такой мощный мужественный тип просто не способен ни на что другое, как грубый и короткий вскрик, но его брачный клич, издаваемый, когда селезень далеко откидывает свою великолепную голову на плечи, похож на звук деревянного духового инструмента, нечто среднее между нижней нотой флейты и высшей нотой гобоя.

Этотакая нежная и чистая серенада, что она как бы сливается с тихим синим морем и мелкими алмазно переливающимися всплесками волн на белом песке под летними небесами.

Как и у всех гаг, самка в сравнении с самцом более аляповата, но тем не менее весьма впечатляюща. Она тёплого коричневого орнамента изъеденного червоточиной дерева по всему телу, массивная, с толстой шеей, как бы налитая свинцом, голос у неё басовит как при удовольствии, так и при жалобе. При таком голосе и повадках, представляется, что она способ на выходить из любой ситуации, но к сожалению, это далеко не так.

Гаги водятся в Камусфеарне и на большей части северо-западного побережья Шотландии и тысяче её островов. Однако, они живут в самых неподходящих условиях, почти приглашая к уничтожению своего рода. Они предпочитают устраивать свои гнёзда среди нагромождения других выводков, и чаще всего получается так, что они кладут яйца в самой гуще своих злейших врагов, больших чаек. Так, на острове маяка Камусфеарны, где гнездятся две-три сотни серебристых чаек и меньших чаек обыкновенных (не говоря уж о десятках пар этого крупного стервятника моря, больших черноспинных чаек, около тридцати-сорока гаг ежегодно откладывают яйца.

Можно сказать, что на том острове нет ничего, что им хотелось бы: ни пресной воды, ни пляжей, где мог бы ковылять их молодняк, ни безопасного места для ещё не высиженных яиц. Представляется, что ситуация просто самоубийственная, так как на соседних островах нет всех этих недостатков и опасностей. И всё же они ограничивают свою территорию для размножения именно этим местом и подобными островами в этом районе, несмотря на урон, который наносят им хищники, по крайней мере в три четверти их потенциального потомства. Ещё задолго до того, как я приобрёл маяк Кайлиакина, это обстоятельство озадачивало меня, приходилосьделать неизбежный вывод, что весь этот шум и гам других птиц, даже если они заведомо враги, обеспечивает необходимый стимул для воспроизводства гаг.

С тех пор, как самка сделает кладку в пять яиц, снесённых в тщательно подобранном месте среди вереска, орляка, карликовых ив и подорожника, она начинает выщипывать у себя на груди из-под жестких, пружинящих перьев пух, которым и выкладывает своё гнездо. Этот пух выполняет две функции. Когда гага покидает гнездо, чтобы напиться (а она ничего не ест в течение четырёх недель инкубации), то своим массивным клювом покрывает пухом эти яйца, скрывая тем самым их от грабителей-чаек и сохраняя их температуру до своего возвращения.

Если же её вдруг неожиданно потревожить и согнать с гнезда (но только при крайней опасности, так как самки гаг очень терпеливы во время инкубации и нередко позволяют трогать себя и даже гладить), то она вдруг взлетает и испускает исключительно пахучую жидкость, которая изливается на яйца. И это не то, что многие думают, экскремент, так как при таком посте ему просто неоткуда взяться. Тут можно только предположить, что, когда ей некогда прикрыть свои яйца, она выделяет жидкость в качестве противодействия хищнику, чтобы запах её яиц показался вредным и неаппетитным.

Это очень любопытный запах, очень острый и похожий на жареную печёнку. Для тех немногих, кому доводилось нюхать жареную печень оленя после течки, это сравнение покажется очень точным. Это тёплый, может быть даже горячий запах, напоминающий свой собственный темно-коричневый цвет. Большинство людей не находят его неприятным, но чувствуют, что если его чуть-чуть усилить, то он был бы тошнотворным.

Уже с тех пор, как Галгелы и скандинавыколонизовали Исландию, задолго до того, как появился король Хакон и оставил своё имя Кайлиакину, они поняли исключительную ценность гаг, которые развелись в невероятных количествах на этой новой земле, и возможно без осознания причин, они чувствовали, что движение, шум и цвет имеют какое-то отношение к основным потребностям гаг. Они выманивали гаг подальше от хищнических колоний чаек, и дикие белые крылья и пронзительные голоса противника они подменяли искусно выделанными трепещущими флагами, маленькими флюгерами с трещотками, вращающимися на ветру, и духовыми инструментами, которые вздыхали, стонали или выли в зависимости от силы ветра. В течение веков эти традиционные средства стали легендой, и даже без подлинных научных знаний или настоящих опытов они сумели организовать колонии в несколько тысяч пар гаг и собирать в их гнёздах большое количество пуха, в начале только для своих домашних потребностей, а затем как и важный источник дохода от экспорта.

Остров, который непосредственно прилегал к острову маяка Кайлиакин и отделялся от него всего лишь несколькими метрами воды, был суровым и поросшим вереском, и несмотря на то, что там водились большие черноголовые чайки и хохлатые вороны, и те и другие были самыми страшными врагами гаг, там уже было около двадцати, а то и больше пар гнездившихся гаг, и каждая доводила до зрелости примерно пятую часть своего потенциального наследства. Из дома на маяке за этим островом можно было постоянно наблюдать за ними, и он представлялся идеальным местом для такого эксперимента. Он принадлежал Национальному фонду Шотландии, который сразу же и безоговорочно поддержал мой проект.

Прежде чем начать, оставалось только съездить в Исландию и поучиться всему, чему только можно у тех, кто разводит гаг вот уже почти тысячу лет.

9 НЕСПЕШНО НАД СКАЛИСТОЮ ЗЕМЛЁЙ

Хоть и не изгнали мы духов, Но радостно следили за воронами, Которые со своих отмелей Кружили вкруг кита гниющей туши.

Смотрели, как кипят сернистые источники, Как свиваются и развиваются кольца пара.

А вдалеке туманится долина Как на картине Судного дня.

Вкруг меня стоят ряды книг, Окружают со всех сторон, И в дебрях мертвых слов Ловить я буду живых птиц.

Больших черных птиц, летящих одиноко, Неспешно над скалистою землёй, И чаек, плетущих свободную мантию Ритма над морем.

Когда древние Галгэлы с Западных островов (люди смешанной расы из потомков шотландцев с Гебридских островов и Ская и их скандинавских завоевателей) поплыли осваивать Исландию, что в переводе со скандинавского означает всего лишь остров, то им предстояло опасное путешествие по морю длиной в 500 миль по открытому Атлантическому океану с преобладающими иногда штормовыми западными ветрами в левый борт. В своих галеонах с высоким носом и низкими палубами они везли овец, крупный рогатый скот и лошадей, религиозных идолов и лесоматериалы для традиционных каркасов домов, которые они строили из глины. Когда, тысячу лет спустя, мы с Джимми Уаттом отправились 11 июня 1965 года из того же района, нам понадобилось лишь доехать на машине до Глазго и сесть на самолёт, который долетел до Рейкьявика, столицы страны, всего за два часа десять минут. У меня возникло любопытное ощущение паломничества не только потому, что история Исландии в туманном прошлом была тесно связана с той частью Шотландии, которую я сделал себе домом, но и потому, что мои дальние предки были скандинавами, которые переселились на запад в Шотландию, а возможно также и в Исландию.

Я написал великому исландскому натуралисту Финнуру Гудмундсону (великому во всех смыслах, так как он был почти двухметрового роста и очень плотного телосложения), и он ответил, что, хотя в июне немного поздновато увидеть всё то, что я бы мог увидеть месяцем раньше, он сделает всё, что в его силах, чтобы помочь нам. Сам он занят длительным экологическим исследованием на удалённом острове далеко на севере, острове, который называется Хрисей-ин-Эйафьордур, нообещал, что устроит нам встречу с одним консультантом гагачьих фермеров на южном побережье, г-ном Гисли Кристианссеном, который покажет нам две колонии поблизости от Рейкьявика, и предложил нам навестить его либо самолётом, либо на машине. Он отметил, что в Исландии слишком много интересного для натуралиста, чтобы ограничиваться несколькими гагачьими колониями около столицы, и что нам следует не только приехать на Хрисей и посмотреть его работу там, но также провести несколько дней на сказочном пресноводном озере Миватн, где, как известно, водится не менее четырнадцати видов уток. Нам следует, писал он, провести в Исландии по крайней мере три недели и при этом как можно больше поездить там.

Когда самолёт взлетел и пролетел низко над озером Лох-Ломонд, мы попытались сориентироваться и разглядеть приметные места, так как считали, что маршрут самолёта при полёте на северо-запад проходит непосредственно над Камусфеарной.

Но с воздуха горы показались нам совсем незнакомыми, везде былатолько вода, и первый раз я узнал одно место, когда появились очертания в виде цифры 8 острова Соэй, где я когда-то жил и основал рыболовецкое хозяйство на акул, который проплыл далеко внизу по левому борту, окаймлённый белой кромкой пены. Затем я узнал Внешние Гебридские острова, некоторые заливы и мысы, вспомнившиеся очень ясно и точно по тем дням,когда охотился на акул так далеко от своей базы и перерабатывающей фабрики на Соэе. У нас было время просмотреть целую череду видов из прошлого, вот здесь, по левому борту, маяк Уишениш, а через несколько минут по правому борту залив Родел, где много лет тому назад у нас было столько приключений. Я как бы снова летел на самолёте "Тигр Мос" в 1947 году, ведя разведку в этих же водах на акул, чьи мощные тела в воде напоминали с воздуха флотилию подводных лодок. В течение часа я вновь, как никогда раньше, пережил все эти годы буйных приключений.

С воздуха, как его видят многие тысячи путешественников, Рейкьявик, где живёт почти половина всего населения Исландии, имеет вид любого скромного современного города. Чистенький, белый, с красными крышами, хорошо спланированный, с зелёными насаждениями и озером в центре. Это было в действительности самое первое место, обжитое галгэлами и скандинавами, но до самых последних десятилетий он оставался небольшим и примитивным рыбацким поселением. Хотя на острове всего 14 городов (если считать городом кучку домов с населением не более 700 человек), в них живёт более 70% всего населения. Остальные жители этого огромного острова площадью почти в 40000 квадратных миль, острова льда и пламени, вулканов иледников, насчитывают в целом не более 50000 человек с плотностью чуть более одного человека на квадратную милю. Так как они, естественно, проживают в нескольких плодородных долинах и прибрежной полосе, то в стране имеются огромные пространства, где трудно найти хоть одного человека на площади в 50 квадратных миль. Только один процент всей земли на острове обрабатывается.

Даже при очень непродолжительном пребывании в Рейкьявике выявляется огромная разница в образе небольшого нового буржуазного городка и фактами действительности. Первое, с чем сталкивается приезжий, это невероятная дороговизна жизни здесь. Это, как я полагаю, вызвано ещё военной инфляцией,которая так и не преодолена до сих пор. Она не влияет на коренное население, зарплата и доходы которого раза, пожалуй, в четыре выше, чем на британских островах, но для иностранца жизнь становится практически невозможной.

В первый же вечер мы обследовали Рейкьявик пешком, и хоть и старались экономить, вряд ли потратили бы больше в Монте-Карло или любом другом курорте для миллионеров.

Во всём городе было всего три-четыре бара, где подавали спиртное по сумасшедшим ценам и со сногсшибательными последствиями для большинства посетителей. В результате того, что можно назвать частичным запретом на алкоголь, было полнейшее пьянство везде, где только подавали спиртное. В этих барах битком набито народу, и большинство клиентов, к тому времени, как мы попали туда, было пьяно и развязно. В тот первый вечер мы зашли в бар над одним изысканным рестораном, он был отделан под каюту корабля прошлых лет: иллюминаторы, тяжёлые деревянные балки, рулевые колёса с кораблей и стилизованные керосиновые лампы.

Там было человек пятьдесят, и почти все они в какой-то степени были пьяны. Они были в тёмных костюмах, белых рубашках с темными галстуками, их дьявольская респектабельность лишь усугубляла лихорадочную атмосферу. Они платили около 15 шиллингов за стакан виски (58 крон за шнапс с пльзеньским пивом); им это очень нравилось, и они упивались им, - очень дорогое удовольствие. (Около 45 крон идут за один фунт стерлингов). Очарованные, позднее мы зашли в ночной клуб рядом с центральным озером и огромной гротескной церковью с высокой башней, построенной целиком из гофрированного листового железа. Вход в этот клуб стоил 25 крон за человека. Он был совершенно пуст, а оркестр играл для воображаемой публики.

Кружка пльзеньского и порция шнапса обошлись нам в 65 крон каждая, и отнеслись к нам довольно недружелюбно, несмотря на то, что мы хорошо дали на чай. Вот в этом, как выяснилось, и состоит огромная разница между исландцем-горожанином, как правило грубым, жестким и неприязненным, и сельским населением, чью доброту и гостеприимство нельзя сравнить ни с одной из тех стран, где я только бывал.

Были, однако, и очевидные исключения из первого из этих правил. Например, сотрудники гостиницы "Холт", которые были к нам исключительно внимательны и любезны, и уж совершенно очаровательный полицейский, который принимал у нас экзамены по вождению машины, прежде чем нам разрешили взять её напрокат. Это необходимо, пояснил он, так как иностранцы частенько приезжают в страну с международными водительскими правами, а потом оказывается, что "они настолько же глупы и безответственны, как обезьяны". Пока он наставлял нас таким образом, он рассказал нам о городе и дорожных условиях, с которыми нам придётся встретиться внутри страны. Он сообщил нам, что шоссе у них есть только вокруг нескольких городов, а остальные дороги сделаны из лавового шлака и имеют "мягкие обочины", которые могут быть весьма опасны для непосвящённых. Железных дорог у них нет, а поэтому автодорог там 6000 миль. Все их приходится перестраивать ежегодно после ущерба, наносимого зимой снегом и льдом. "Исландия, - говорил он, опасная страна, а мы здесь ценим жизнь человека. Дороги опасны, снега опасны, опасно и море. Так что мы добиваемся того, чтобы все водители были мастерами, у нас хорошо организована зимняя спасательная служба, и каждого ребёнка здесь обязательно учат плавать. Учат их в бассейнах с подогревом воды, так как на острове очень мало населённых мест, где бы не было горячих природных источников". - Он хохотнул: "Говорят, Исландия -страна контрастов, и это так.

Никто здесь не мёрзнет даже в самые суровые зимы, если только не выходит из дому, потому что во всех домах есть центральное отопление совершенно бесплатно.

Так вот, мы расположены не так уж намного южнее полярного круга, а у нас есть большие промышленные теплицы, где выращивают виноград, помидоры, гвоздики и даже бананы. Но мы сознаём, что это опасная страна, и поэтому при принимаемых нами мерах на тысячу человек у нас приходится только семь погибших в дорожных происшествиях. Но я вижу, что вы оба не увеличите эту цифру, и я выдам вам разрешение на вождение".

Мы взяли машину напрокат, - так как натуралисту в любой стране зависеть от общественного транспорта просто немыслимо, - за невообразимую сумму. Это был "Форд-Кортина", в первый же вечер мы поехали в порт посмотреть на корабли в гавани.Тамстоялофранцузское судно "Валёр" и корабль британского адмиралтейства, класс которого я не знаю. Кроме того, там было множество рыбацких судов всяких размеров. Волосы у Джимми из-за удалённости от парикмахерских, а не из-за какой-либо особой склонности, были длинноваты по исландским стандартам. Пока "Кортина" стояла в порту, две девчонки на велосипедах всё время крутились вокруг нас, наконец, старшая остановилась рядом с нами и на полном серьёзе объяснила младшей :"Это битл". И тогда, когда тайна раскрылась, и субъект был классифицирован, они уехали прочь. Мы остались и как зачарованные наблюдали, как большая американская машина всё кружила и кружила по порту на приспущенных визжащих колёсах, с виду совершенно бесцельно и самоубийственно. Какой-то моряк с исландского траулера прошёл мимо нашей неподвижной машины и произнёс:

- Сумасшедшие водятся повсюду, но мне кажется, в Рейкьявике их больше, чем где бы то ни было, а это уж слишком, не так ли?

- Да, - ответили мы, - слишком.

Наконец, эта безумная визжащая машина исчезла, и мы отправились назад в гостиницу. Нам пришлось сдавать назад из-за стоявшего перед нами грузовика, и тут же рычаг переключения скоростей обломился практически у самого основания. Я остался с этой дурацкой хромированной штуковиной в руке, и без каких-либо возможностей передвижения в каком-либо направлении. Мы вернулись в гостиницу на такси, в нас клокотали антиисландские чувства, которые не успокоились до тех пор, пока мы вновь не оказались среди простого народа в сельской местности.

Озеро в центре города оказалось таким же удивительным, как и terra firma* и её обитатели. В лондонских парках есть озёрки с декоративной водоплавающей птицей, это по существу искусственная обстановка, там есть утки и гуси, которыми любуются и которых кормят одинокие люди, не имеющие других возможностей общения с живыми существами. В Рейкьявике на центральном озере Тьорнин водится колония диких полярных крачек, чьи белые крылья пляшут над этим зелёным островом, там тучи диких птиц, которые как бы не замечают присутствия публики.

Германия послала Исландии в подарок пару лебедей-шипунов, обычных полуручных европейских лебедей, которые в Англии ещё по древним преданиям являются собственностью короны. Эту пару поселили на озере Рейкьявика, но вскоре пара диких лебедей-кликунов, численность которых в Исландии по скромным подсчётам составляет 10000, появилась там и бросила вызов чужакам-шипунам. Самец-кликун убил шипуна, и пара кликунов, утвердив своё превосходство, стала настолько агрессивной, что стала нападать на детей, прохожих и даже убила нескольких собак. Исландское правительство ответило Германии тем же, и с особым исландским чувством юмора преподнесло западногерманскому правительству двух кликунов. К сожалению, я не знаю последствий этого лукавого ответа, но они наверняка были довольно забавными. Скольким таксам пришлось защищаться от северных пришельцев, сколько уток и селезней погибли в честь рейха, сколько потенциальных Лед остались девственницами перед лицом этой надменной птицы, - обо всём этом остаётся только догадываться в меру своей фантазии.

На следующее утро после нашего прибытия в гостинице нас встретил г-н Гисли Кристианссен, консультант Гагачьих колоний, который предложил нам сначала поехать на "любительскую" колонию гаг в Бессастайоре, которая принадлежала президенту, г-ну Асгейру Асгейрссону, а затем на коммерческуюколонию гаг в Бессастадире в непосредственной близости оттуда.

Мы проехали по беспорядочно разбросаннымпредместьям Рейкьявика и затем миль семь-восемь по невыразительному ландшафту к благородной конструкции президентского дома, напоминавшей масштабную датскую сельскую архитектуру, который одиноко стоял у основания широкого низкого мыса, выступающего в море.

Было холодное утро с мелким дождичком из серых небес, фотографировать было плохо. Самому президенту нездоровилось, но нас зато приветствовала его исключительно привлекательная молодая личная секретарша, которая чувствовала себя так же свободно в резиновых сапогах и протекающих лодках, как она, очевидно, вела себя на протокольных и государственных мероприятиях. Она провела нас к солоноватому озёрку в нескольких стах метрах от дома, которое было похоже на место проведения какого-либо сельского карнавала. Там было несколько искусственных островков, точками выделявшихся на поверхности озера, а на них под сумрачным небом трепыхались многоцветные флаги и цепочки красных с белым вымпелов и лент. Вся композиция отдавала чуть ли не сюрреализмом, так как островки были украшены белыми рёбрами китов, а на вершине одного из них стоял гигантский позвонок. Из-за воды доносилось слабое потрескивание деревянных флюгеров, вертевшихся на ветру, и всюду по кромке островов и на воде, окружавшей их, виднелось черно-белое оперение десятков гаг. Все составляющие этой картины имели, казалось, так мало отношения друг к другу, что мне вспомнились полотна, скажем, Иеронима Босха.

Пока мы тащились от берега в ветхой плоскодонке, в которой над рыбинами плескалась дождевая вода, молодая дама стала рассказывать историю колонии.

- Президент, - говорила она, - сам не интересуется коммерческой стороной дела.

Это можно назвать частью его сада, который находится рядом с домом, и ему захотелось для интереса и ради красоты завести здесь гаг.

Затем она настояла на том, чтобы сесть на весла, и стала грести короткими мощными гребками.

- Ему говорили, что это будет довольно трудно, так как вон там, менее чем в миле отсюда, находится колония в Бессастадире, которая существует уже несколько сот лет, а гаги очень любят привычные вещи. Г-н Кристианссен, наверное, свозит вас в Бессастадир после того, как посмотрите нашу колонию. Во всяком случае, президент решил попробовать, и три года тому назад он построил эти островки на озере, установил здесь флажки и всё прочее. Ну а сейчас наверняка можно сказать, что сотни две пар у нас уже есть, и их всё прибывает. Здесь в общем-то места хватит не больше, чем на три-четыре сотни пар, и мы считаем, что предел наступит где-то года через два-три.

Лодка причалила к берегу островка величиной метров в тридцать-сорок, и мы вышли из лодки.

- А теперь осторожно, - предупредила она, - двигайтесь спокойно и старайтесь не тревожить их.

В действительности же, их не так-то просто оказалось потревожить: селезни отошли от берега всего лишь на несколько метров, а несколько уток совсем рядом с нами лишь нехотя покрякивая сошли с гнёзд и стояли рядом, поглядывая на нас.

Весь остров был усеян искусственными гнездилищами, сделанными большей частью из каменных плит. Из них были сооружены как бы комнатки чуть больше по размерам, чем гаги, некоторые были с крышей, другие - без, но у всех у них не было передней стенки. Мы медленно прошли мимо них, и совсем немногие из наседок вообще пошевелились. Яйца у них уже подходили к сроку, и они отлучались с неохотой.

Всё это показалось мне до смешного просто: несколько каменных плит, несколько тесёмок и клочков яркой хлопчатой ткани, - и вот вам гагачья колония. Я заинтересовался, неужели это действительно всё.

От Бессастайора мы проехали чуть больше мили по травянистым полям, и у основания всё того же длинного плоского мыса и на нём самом, но в особенности на прибрежной его стороне располагалась колония гаг фермы Бессастадира. Мы вышли из машины, перелезли через забор и пошли по кочковатой траве, каждая из кочек была размером с футбольный мяч. Здесь не было ни флагов, ни лент, единственным видимым признаком пребывания человека в колонии был одинокий мертвый ворон, болтающийся на шесте, что было почти незаметно на таком огромном пространстве.

Вскоре мы стали замечать гаг-наседок, расположившихся глубоко между кочек, вначале они попадались то тут, то там, а затем их становилось всё больше и больше, а на краю полуострова почти негде стало ступить ногой.

- Никто не знает, сколько лет этой колонии, - сказал г-н Кристианссен, - но она очень старая, может быть, ей даже тысячу лет. Вот почему она по-прежнему процветает без обычного в таких случаях человеческого вмешательства, но она не даёт и малой доли того, что здесь можно было бы взять. Хозяин болеет всю весну и лето, и не смог найти никого, кто бы взялся за эту работу. И в прошлом году у него были трудности. Я не знаю, сколько пуха соберут в этом году, но могу привести вам цифры прошлого года.

Он вынул из кармана записную книжку и полистал её.

- Вот: 30 кг очищенного пуха. Чтобы собрать килограмм, надо 60 гнёзд, так что это значит по крайней мере 1800 пар гаг. Он собирал пух дважды, один раз в середине периода инкубации и ещё раз после того, как молодняк ушёл из гнезда.

Вашими деньгами пух стоит около 20 фунтов за килограмм, так что он выручил 600 фунтов стерлингов с этой колонии. Думаю, что и в этом году он соберёт столько же всего лишь за два дня работы. Неплохо - 300 фунтов в день, а? Однако я считаю, что при надлежащем ведении хозяйства в этой колонии доход можно довести до 1000 фунтов в год. Мне очень интересно, сумеете ли вы сделать это в Шотландии,- это был бы совсем новый промысел для редкого у вас там населения. Странно, почему этим не занялись раньше, тем более, что вы считаете, что именно англичане научили исландцев ценить гагачий пух и делать его доходной статьёй, когда их торговые корабли впервые появились здесь в четырнадцатом веке.

Я уже стал высчитывать, сколько пар гаг сможет вместить остров Кайлиакин при такой концентрации. Я уже мысленно видел, как трепыхаются флаги, а гаги уже ссорятся из-за места на каждом из квадратных ярдов его поверхности. Мечты!

Утром мы поехали на машине далеко на север, чтобы встретиться с легендарным д-ром Финнуром Гудмундсоном, это около пятисот миль до его крепости на острове Хрисей. Ехали мы медленно, и не только потому, что не очень доверяли нанятой нами "Кортине", но и потому, что в обе стороны было на что посмотреть, у нас было так много новых впечатлений.

Расстояния казались огромными, так как дорога следовала глубоким изгибам береговой линии западного побережья, огибая глубокие замысловатые впадины фьордов. В памяти остались четыре такие картины: от моря, громадные голые холмы темного цвета, почти лишенные растительности, вдруг резко спускались на узкую полоску ровной земли между ними и морем, где растут мелкие нежные яркие цветы; кони и овцы всех мыслимых (а иногда немыслимых) расцветок; и маленькая шагающая птичка, называемая исландским травником, чей непрерывный щебет наряду с более призывным и резким криком кроншнепа постоянно сопровождал нас словно оркестр в течение всей поездки. Птицы, птицы, птицы; в Исландии нет ни одного коренного млекопитающего или рептилии, кроме полярной лисицы, и даже её считают потомком тех особей, которые, беспомощные, попали сюда с плавающих айсбергов, отколовшихся от полярного ледового панциря. Иногда сюда таким же образом невольно попадают белые медведи, но они не выживают, и кроме лис на острове нет ничего, кроме немыслимых полчищ птиц и насекомых, нет даже лягушек, змей или ящериц, нет даже мышей среди сонма чудесных птиц, заполонивших всё это огромное и пустынное пространство. Всё время в поле зрения находятся вечные снега, ибо они начинаются на высоте двух-трёх тысяч футов над уровнем моря, а многие из гор превышают здесь пять тысяч футов, большинство из них обрывами подступает к морю.

Все они вулканического происхождения, это край огня и лавы, льда и ледников, земля, где всё вечно меняется, край, где воздух так чист, что отчётливо видны горы за сто миль вдалеке, и можно четко различить все архитектурные детали их структуры и инкрустации.

Пони и овцы - там водится 30000 пони в диком состоянии и почти миллион овец.

(Официально, кажется, считают, что их 850000, но это, вероятно, недооценка).

Пони были основным источником дохода от экспорта: только в Шотландию их ежегодно отправляли 20000 штук для работы в шахтах. Но теперь с наступлением эпохи механизации печальная участь шахтного пони, к счастью, ушла в прошлое. А исландские пони большей частью остались не у дел, за исключением собирающихся два раза в год овечьих клубов и клубов наездников, которые как грибы растут теперь в каждом селении. Теперь их больше не используют, и они стали, по правде говоря, в тягость для Исландии, хотя владеть ими в больших количествах - весьма почётно. А бараны чудесны, и не только из-за их необычного окраса и потому, что у них нередко бывает по три, а то и четыре рога, а также оттого, что они представляют собой древнюю породу, завезённую в Исландию из Скандинавии, может быть, тысячу лет тому назад.

Шерсть у них мягкая и шелковистая, как у шетландских овец, живут они, как будто бы, ничем, питаясь какой-то неприметной травкой среди лавового шлака на горных склонах. Они вездесущи, молчаливы и подозрительны. Единственные звуки здесь - это голоса птиц, нежные и призывные, звенящие как бы из детства и прекрасной утраченной пустоши.

Чувствую, что могу написать целую книгу о нашем кратком пребывании в Исландии, но это было бы неуместно в данной истории, по сути дела, о Камусфеарне и моих обречённых на неудачу планах по её расширению. Те яркие впечатления, сохранившиеся от всех моих органов чувств, которые хоть и останутся у меня надолго, даже тогда были только фоном к моему страстному проекту преобразования Кайлиакина. Великолепные изумрудные айсберги, кружащие в северных фьордах, так как полярная шапка впервые за сорок лет разломилась и дрейфом отошла на юг к Исландии; невероятная вонь китоперерабатывающей фабрики, где поджарые, похожие на ковбоев фигуры шкуродёров снуют среди крови и ворвани характерной матросской походкой из-за длинных шипов на подошве; и тысячи тысяч глупышей-буревестников кишат вокруг огромных туш, всё ещё плавающих в море; и повсюду гейзеры, некоторые из них брызжут кипятком, а другие похожи на кратеры, в которых какое-то серое зловещее серное вещество кипит и клокочет как в лунном пейзаже; одинокие белые дома фермеров с красными крышами, у каждого из которых есть клочок поля, зеленеющего на фоне огромного тёмного пространства пустынных гор, рядом с каждым из них стоит уже заброшенная хибара из традиционного зелёного самана, построенная по рисунку паркетного пола; невероятное количество и разнообразие незнакомых птиц, которые вновь будоражат старый интерес и энтузиазм; мощные голосистые и мутные водопады; и низкие, полночные лучи солнца, в которых горный хребет из лавового шлака становится малиновым и сиреневым; косяк лебедей-кликунов превращается в сказочных существ с золотистыми латами на груди; - всё это как бы выкристаллизовалось из тех впечатлений о севере, которые я давным-давно вынес из Лапландии. Этот блёклый, пустынный пейзаж, как это ни парадоксально, стал образцом для идеала и предприимчивости.

Нам повезло, что довольно долгое время нас миновало нашествие ужасной черной тундровой мушки, как она помнится мне. Я рассказывал Джимми о том, как мне приходилось ходить в перчатках и с вуалью, как она роилась в воздухе такойплотной массой, что совсем света белого не было видно, как мне говорили, что люди буквально сходят с ума от их укусов. Я убедил его в необходимости взять с собой достаточное количество инсектицидов и жидкостей от насекомых. Но по мере того, как проходили дни, мы так и не узрели ни одного насекомого. Джимми стал скептически относиться к моим рассказам путешественника. И вот 16 июня, когда в Миватне пошёл снег, я тоже стал подумывать о том, что такой арктический опыт обошёл нас стороной. Однако на следующий день утро было теплее, и только слегка обложено небо, а северо-восточный ветерок оставлял рваные прогалины голубого неба и проблески солнца. Мы исследовали кочковатый полуостров, уходивший в озеро, как вдруг исчезло солнце, ветер как бы стих совсем, и стало тепло. Вдруг появился какой-то гул, настолько мощный, что я даже не понял, что это такое. Это был даже не столько гул, как всепроникающий высокий звон, который доносился сразу со всех сторон. Такое ощущение, как если бы ты был в стеклянной оболочке, по краю которой стукнули ложкой, и она зазвенела. Вначале я подумал, что у меня просто сильно зазвенело в ушах, но затем я посмотрел на Джимми, который был так удивлён, что я понял, что он тоже слышит это. Я посмотрел вокруг и увидел, что земли почти не видно, во всех направлениях, куда хватало взору, казалось, плотная серая кисея подвешена в полуметре над травой, застилая все формы и очертания. Где-то с полминуты спустя снова появилось солнце, и порыв холодного ветра пахнул нам в лицо, гул прекратился,медленно на наших глазах серая завеса как бы растворилась и просочилась в землю, и жесткие стебли травы вдруг приобрели такие же ясные очертания, как и прежде.

- Господи боже мой, что это такое?

- Черная мушка, - небрежно ответил я, - если бы не вышло солнце и не подул ветерок, она бы поднялась теперь на высоту головы.

Он не стал дожидаться результатов, но пока мы в спешке добирались до машины, это повторилось дважды, число их было столь гигантским, а мы были совершенно беззащитны, так что чуть было не впали в панику. Четверть мили спустя машина прошла сквозь их пелену, и хоть все окна в машине были плотно закрыты, тысячи их каким-то образом проникли внутрь, и мы оказались в их гуще. Несколько минут мы лихорадочно опрыскивали их инсектицидами, и они плотным слоем покрыли весь пол и заполнили все до единой складочки в обшивке. После этого уж больше не было намёков на глупость моих предосторожностей.

Ко времени нашего отъезда из Исландии мы посетили несколько гагачьих колоний, и я посчитал, что мы узнали всё, что можно, за то короткое время, что было в нашем распоряжении. Я был уверен, что сумею развести гаг на Кайлиакине, и с нетерпением ждал начала эксперимента. Вернувшись в Камусфеарну, я собрал свои записи и составил доклад, который разослал ,значительно урезанный и отредактированный Фондом диких птиц, - во все органы, которые могли бы заинтересоваться новым промыслом для фермерского населения Западного нагорья и островов, хоть в последний момент меня и отговорили от того, чтобы просить финансовую помощь на данном этапе, и раздел "Ищу единомышленников" стал почти что лишним. В конечном итоге он сохранился в докладе, но теперь читается совсем по другому. Общественные организации порой выделяют гораздо большие средства на значительно более странные эксперименты, чем этот, к тому же с гораздо меньшей пользой для общества, так что я, пожалуй, сумел бы и преуспеть.

КОЛОНИИ ГАГ Г. Максвелл

Аннотация

Гагачий пух берут из подстилки гнезда гаги после завершения природной функции по поддержанию необходимой температуры в гнезде в начальные периоды инкубации. Пух, собранный с тридцати гнёзд, стоит около 10 фунтов стерлингов. Гаг широко разводят ради пуха в Исландии в течение около 800 лет. В результате применения специальных приспособлений, среди которых, как ни странно, развешивание флагов в местах их размножения, небольшие колонии гаг разрастаются до размеров в 10000 пар. Птиц таким образом побуждают образовывать новыеколонии. Гаги водятся в значительных количествах по побережью Британии и особенно в Западной Шотландии, где можно с успехом применять исландские методы их разведения. Предлагается экспериментальный способ по увеличению колонии в 30 пар, которая в настоящее время размещается на острове рядом с маяком Кайлиакин, Россе.

Предполагается, что этот остров, который принадлежит НациональномуФонду Шотландии, может вместить по крайней мере 2000 пар гаг.

При этом ожидается, что не будет никаких вредных побочных явлений, таких как ущерб для рыболовства и т.п. Орнитологический фонд выразил готовность предоставить консультации по биологическим аспектам эксперимента.

Если он удастся, то может появиться небольшой промысел, который пополнит доходы редкого здесь населения, а число великолепных безвредных и очень красивых птиц увеличится к ещё большей радости приезжающих на Западное нагорье.

КОЛОНИИ ГАГ

Общие сведения

В Исландии гаг разводят ради пуха ещё со времён древних колонистов, может быть, даже ещё с ХI века. Фермер, имеющий на своей земле гаг, при аккуратном ведении хозяйства, получает значительный доход, а те, у кого гаги прежде не водились, сумели привлечь к себе этих птиц и организовать новые колонии.

Способы организации и ведения такого хозяйства вполне традиционны, но почти не проводилось никакой работы по исследованию подлинной ценности обычных процедур или экспериментам с нововведениями.

В удачные годы в Исландии собирают примерно 4,5 тонны гагачьего пуха на экспорт (на сумму более 100000 фунтов стерлингов). Фермер получает примерно 10 фунтов стерлингов за 1 фунт очищенного пуха. С 30 гнёзд собирают около 1 фунта. До самого последнего времени очистка пуха выполнялась вручную, и работнику требовался целый рабочий день, чтобы очистить 2 фунта пуха. Сейчас же в Рейкьявике изобретён и уже продаётся небольшой аппарат по обработке пуха. Это революционизировало отрасль и побудило многих исландских фермеров попытаться организовать новые колонии. Вполне возможно весьма бурное развитие отрасли: на острове Хрисей (Эйафьорд), например, численность выводков увеличилась с 60 пар в 1960 году до более 10000 в 1964, и всё это несмотря на весьма неподходящуюместность.

В гагачьем пухе нет ничего волшебного в сравнении с пухом других уток, но эта порода способна сосредотачиваться в невероятной степени. В Исландии пользуются и другим пухом, - в частности пухом чернети морской или хохлатой утки, - но не в таких количествах, чтобы иметь промышленное значение. До сих пор не найдено никаких синтетических изоляционных материалов, которые могли бы пойти в сравнение с пухом такого рода. На организованных колониях гаг пух собирают дважды, один раз примерно на 18-й день инкубации, и ещё раз после того, как утята покидают гнёзда. В тех же колониях, которые находятся в "стадии строительства", проводят только один сбор, - после появления выводка.

ОБУСТРОЙСТВО И УПРАВЛЕНИЕ

а). Обустройство

По традиции исландцы применяют одно единственное средство: флаги, развешенные на шестах высотой около полутора метров, которые расставляют по всей зоне, где предполагается завести колонию. Развешивание флагов может быть весьма разнообразным: тут бывают и более высокие шесты с вымпелами, развешенными по диагонали, небольшие, ярко раскрашенные флюгеры, пугала, мертвые вороны, крашеные столбики и так далее.

Следует особо отметить, что гаги собираются в таким образом оборудованных местах там, где уже есть источник пресной воды, и нет свидетельств тому, что они откажутся от соседства пресной воды в пользу флагов там, где её нет. Вполневероятно, что традиционные исландские методы недооценивают огромное значение наличия пресной воды рядом с гнездовьем. В течение 28 дней инкубационного периода утка ничего не ест, но пить ей надо ежедневно, и поэтому близость пресной воды играет важнейшую роль. В местах с большим количеством осадков гага может собирать влагу со своего собственного оперенья, но наличие источников свежей воды, - это наиболее заманчивая вещь, которую может предложить фермер гагам.

Если же есть пресная вода, то первым же привлекательным моментом являются флаги. На Ольфузе, пресноводном озере на юге Исландии, отделённом от моря только узенькой полоской земли, кочковатые берега исключительно удобны для гнездовья гаг. Очень близко к берегу есть несколько совсем непригодных островков, там низкая зелёная трава без всякого укрытия. Так вот, на островах хозяин организовал большую колонию гаг, развесив там большое количество флагов и вымпелов.

Загородный дом президента Исландии неподалёку от Бессастадира находится у основания низкого мыса у моря. Этот мыс принадлежит одному фермеру в Бессастадире, на нём водится запущенная колония гаг примерно в 2000 пар.

(Фермер болеет, и у него трудности с рабочей силой).

Там нет никаких флагов, а ближайший источник пресной воды - это озерко рядом с усадьбой президента почти в миле оттуда. Президент построил небольшие острова на озере, развесил там традиционные флаги и построил искусственные гнездовья (смотри ниже). Этими средствами сейчас пользуются 200 пар гаг, и поголовье их постоянно растёт.

Возможно гаги подсознательно чувствуют, что флаги и вся эта мишура отпугивают хищников, но есть также некоторые свидетельства, которые наводят на мысль, что яркие цвета и движущиеся неодушевлённые предметы сами по себе являются стимулами. Если движение вызвано не хищниками, то оно можетраспространяться на птиц других пород. Колонии крачек, к примеру, привлекают и стимулируют гаг. Искусственные гнездовья нередко получают предпочтенье перед подходящими естественными местами.

Самоераспространённое гнездо в Исландии строят из камня или лавового шлака, три стороны квадрата по 18 дюймов в длину и 18 дюймов в высоту.

Иногда делают крышу или крышку, и по моим собственным наблюдениям очень большой доле гнёзд с крышей отдаётся предпочтение перед гнёздами без крыш. Эти гнездовья иногда располагают рядами, "спина к спине", иногда они группируются полукругом, иногда разбросаны. Окраинные гнездовья должны иметь обзор не менее двадцати метров, но это не так уж важно в центре, где они, очевидно, чувствуют себя под защитой окраинных дозоров.

У меня лично сложилось впечатление, что у этих птиц есть склонность к разнообразию форм ( как в местности, растительности, так и в цвете), и это относится также и к выбору гнездовья. Защитные сооружения от ветра, построенные в виде просторных загонов для куропаток из камня и кусков торфа и оборудованные искусственными гнездовьями, как правило, моментально колонизуются.

Помимо функции источника питьевой воды для наседок, эти пресноводные озёра также являются местом сбора новых птиц по мере их появления, а также местом сбора уток со своим выводком. У меня даже есть соображения (смотри в разделе "Управление" ниже) продлевать нахождение утят на пресноводных озёрах под защитой флагов, что значительно способствовало бы их выживанию перед лицом хищников. Деревянные манки в виде селезней, расположенные по побережью пресноводных водоёмов, хорошо привлекают новые пары на такое место.

Хотя гаги могут колонизовать и острова с обрывистыми берегами, если их устраивают прочие условия, они всё же предпочитают выходить из воды пешком. Плоский пляж, как бы он ни был мал, выглядит для них весьма привлекательно, и утка также приводит туда свой молодняк как на общественное место длявремяпровождения в первые несколько недель после выведения.

Организация. Выводы

Идеальным местом для колонии является остров в море, где имеются небольшие пресные водоёмы и по крайней мере один плоский пляж.

Разнообразные формы местности. Минимум хищников, - по крайней мере в непосредственной близости от гнездовья, - больших черноспинных чаек, серебристых чаек или малых черноспинных чаек. Надо исключить местных воронов и хохлатых ворон (в Шотландии). Установить флаги, флюгеры, пугала. Оборудовать искусственные гнездовища и защиту от ветра. Как можно меньше тревожить их присутствием человека. Разместить манков селезней гаг по берегам пресноводных водоёмов. (Кстати, ещё не проводилось опытов по подкладке чужих яиц в искусственные гнёзда.

Никаких опытов ещё не было с музыкой, которые по мнению доктора Гудмундсона вполне целесообразно провести).

Управление

Складывается впечатление, что есть нечто таинственное в управлении колонией гаг. Мне говорили, что при смене хозяина колонии, её размеры вдруг увеличиваются, либо уменьшаются совершенно непропорционально очевидным различиям в методах, применяемых новым владельцем, и исландцы не находят этому объяснения. У некоторых это просто-напросто не получается с гагами.

Вслед за мерами по отпугиванию хищников, очень важно как можно меньше тревожить их. Желательно, чтобы колонию посещал один и тот же человек, чтобы одевался в одежду одинаковой расцветки и избегал резких движений.

Ему следует навещать колонию тогда, когда по его мнению большинство птиц уже село на яйца, и пометить каждое гнездо крашеной палочкой, воткнутой в землю в нескольких футах от гнезда. Можно также помечать прутки разной краской, соответствующей длительности инкубации, и это поможет в определении сроков первого сбора пуха. Прутки разной окраски применяют каждый новый год, апрутки предыдущего года не убирают. Они годятся для сравнения количества и мест предпочтения выбора гнёзд, а такжесчитается, что сами эти прутки также в какой-то степени стимулируют птиц.

С утками постарше можно вести себя посвободнее (у них более бледное оперение), чем с молодыми. Несушки первого года могут вообще покинуть гнездо, если их потревожить во время кладки. Погибшую гагу следует немедленно убрать с территории колонии.

Ещё никто не пробовал продлить пребывание утят на пресноводных водоёмах, где они находятся в относительной безопасности от хищников, а в Шотландии такое продление может оказаться исключительно важным. На Западном нагорье и островах нередко можно видеть утку с пятью новорожденными утятами, скажем, в понедельник, во вторник их уже три, в среду - один, а в четверг - ни одного. Я бы предложил подвешивать у водоёмов останки рыб или другие приманки, чтобы их облепляли мухи, личинки которых будут падать в воду и привлекать к себе утят.

Очень полезны двустворчатые моллюски, и если их нет на территории колонии, то их можно и завести (что нередко приводит к образованию новой колонии моллюсков). Наличие этих моллюсков, даже в небольшом количестве, ведёт к концентрации гаг, и они остаются там и после выведения птенцов.

В пресной воде двустворчатые моллюски живут до пяти дней, так что если раз в неделю небольшое их количество выпускать в пресноводный водоём, то это может оказаться очень ценным.

Возможное значение колоний гаг на Западном нагорье и островах

Гаги водятся в значительных количествах на большей части этого региона.

Мне неизвестно о какой-либо переписи численности гаг (на Западном нагорье и островах), но полагаю, что цифра в 25000 пар будет весьма скромной.

Мне также не известно о каких-либо попытках использовать это природное богатство в качестве ценного дополнения к очень редким здесь промыслам.

И совершенно очевидно, что какова бы ни была их численность теперь, её можно весьма значительно увеличить при тщательном хозяйствовании.

Предложение

Организовать экспериментальную колонию на острове, отделённом проливами от острова общеизвестного под именем Гиллеан (маяк Кайлиакина, который я приобрёл у Северного совета маяков и Национального фонда Шотландии два года назад) и который является собственностью Национального фонда Шотландии.

На этом острове есть грунтовые воды вблизи от поверхности (хоть и нет пока никаких водоёмов), небольшие равнинные пляжи и хорошая местность для гнездования. Площадь его около четырёх акров, и там вполне могут разместиться 2000 пар гаг. Наблюдать за ними можно из дома маяка Кайлиакина, который находится на расстоянии 20 метров оттуда.

Желательно сотрудничество

Разрешение владельца на то, чтобы исключить присутствие людей на этом острове путём письменного уведомления в период с апреля по июль (флаги могут привлекать любопытных),- и использовать этот остров для опыта.

Не знаю почему, но когда я теперь вспоминаю об Исландии, то прежде всего на ум приходит один вроде бы незначительный эпизод: наша последняя ночь в Миватне.

Было совершенно тихо, и где-то совсем рядом под бледным пространством полуночного солнца, вдругпрерывистым,скрипучимголоскомзапел дрозд-рябинник.

Теперь он мне кажется похоронным плачем.

10 СКАЛЫ КАЙЛИРИИ

В начале 1965 года, неделю-две спустя после того, как я вернулся из Исландии, Ричард Фрер закончил большую работу по преобразованию двух домов на Кайлиакине, слив их воедино, установил электрогенератор, сделал проводку во всех помещениях и уехал, предупредив меня, что там надо основательно прибрать до того, как на следующей неделе ко мне приедут гости. Их пригласили на неделю покататься на "Полярной звезде" сначала с остановкой на маяке "Орнсэй", а затем обосноваться на Кайлиакине. Итак, через день после отъезда Ричарда я отправился туда из Камусфеарны на "Полярной звезде". Со мной была целая рабочая команда, которая должна была поработать целый день и подготовить дом к приезду первых гостей со времени покупки дома.

Я очень гордился этим домом и его обстановкой, так как дом на острове Орнсэй был главным образом делом рук жены Ричарда, Джоан, а Кайлиакин это мой собственный проект, полностью составленный мной. Вопреки советам друзей и архитекторов я создал на южной стороне дома одну залу длиной более пятнадцати метров, окна которой выходили на маячившие вдалеке Лохалш и Лох-Дьюих,а также на дальние вершины Пяти Сестёр Кинтайля. В этом заливе находится, может быть, самый замечательный образец сохранившейся в Шотландии архитектуры - древняя островная крепость клана Мак-Рея, замок Эйлиан Донан.

Так как спланированная мной зала была чуть более трех метров шириной, все мои советчики единогласно заявили, что она будет непропорциональна, подобно коридору, и что, к тому же, её нельзя будет как следует отапливать. Я же полагал, что эффекта коридора можно будет избежать путём подборки мебели нейтральных цветов у внутренней стены, единственными яркими цветами будут броские подушки, которые станут отвлекать взгляд от четырёх больших окон, а также большим настенным зеркалом, в котором будут отражаться море и руины замка Мойль. Там не будет никаких картин, кроме большой великолепной картины Майкла Эйртона, изображающей почти бесцветную восковую фигуру падающего Икара, которая будет господствовать в дальнем конце комнаты при входе в неё из столовой-гостиной. Проблему отопления я предлагал решить установкой двух очень широких каминов, одного под Икаром, а другого - в ближнем конце комнаты у внутренней стены. При необходимости их можно будет дополнить электрообогревом от установленного нами электрогенератора. Я сделал акварельные наброски этой комнаты, как я её себе представлял, и надеялся что так оно и получится, а вся мебель была подобрана так, чтобы как можно более соответствовать этим рисункам.

Проект увенчался полным успехом, я с особым тщанием приобрёл мебель в Лондоне и в конце концов переправил её на остров, при этом перечень поломок оказался на удивление небольшим. Сам дом теперь представлял собой именно то, и даже больше того, на что я надеялся, и у меня были четкие планы по созданию дикого сада, где цветущий кустарник и редкий плющ будут расти под укрытием расщелин скал и выступов на северной стороне дома.

Так как всё до сих пор прошло так гладко перед лицом чудовищных преград, я с необычайно легким сердцем отправился туда в то утро из Камусфеарны с командой из пяти человек, чтобы устранить последние следыреконструкциии окончательно расставить мебель по местам. Было чудесное летнее утро, и мы добрались до Кайлиакина за тридцать пять минут. Поставили "Полярную звезду" на якорь в южном заливе острова и проработали там весь день. Даже прибой был в нашу пользу:

прилив к северу, когда мы выходили, и отлив к югу, когда отправлялись домой уже в двенадцатом часу ночи.

В эту ночь я посадил "Полярную звезду" на скалы во второй раз. И так, как это было во второй раз, меня, пожалуй, можно простить при утверждении, что это не моя вина. Всё это происшествие было настолько ужасным, что даже более двух лет спустя, когда пишу об этом, я с болью и трудом пытаюсь восcтановить события.

Отлив был примерно на половине уровня с течением около восьми узлов по направлению к югу в узком месте пролива, так что "Полярная звезда", подходя к этому месту шла со скоростью больше двадцати узлов. Было не так уж и темно, ещё оставалось послесвечение в стороне, где зашло солнце, а море, если не считать приливной волны, было спокойным. Мы направлялись к якорной стоянке "Полярной звезды" в пяти милях к югу, и казалось, что уложимся в рекордное время.

Незадолго перед тем, как мы подошли к стремнине, Алан Макдиармид, который жил в Гленелге (он теперь больше не работал у нас, а просто пришёл помочь), сказал, что ему нет смысла ехать пять миль к югу до Камусфеарны. Если он позвонит из автомата на пристани в Кайлирии жене, то она приедет за ним на машине на стороне большой земли парома. Но там не было телефона, так что нам пришлось высадить его на Скае, подождать в проливе, пока он позвонит, снова забрать его наборт, перевезти на сторону Гленелга и высадить его там. При таком сильном отливе это была довольно сложная программа, но у штурвала стоял Джимми Уатт, а он-то уж умеет делать с "Полярной звездой " всё, что захочет, кроме как заставить её летать. Он был так искусен, что можно было подумать, что всю жизнь только этим и занимался, а не практикуется всего лишь несколько коротких сезонов.

Первая часть этойоперациипрошласудивительной чёткостью. Джимми управлял "Полярной звездой" так, как если бы был ясный день и никакого прибоя, но после того, как Алан снова взобрался на борт на берегу Ская, Джимми глубоко вздохнул и сказал:

- Ну что ж, надеюсь, что мне придется проделывать такое не слишком часто.

Он снова вышел на середину пролива с мотором, затем стал медленно продвигаться против течения к молу на стороне большой земли. Я сказал несколько похвальных слов в его адрес и добавил, что, поскольку следующая часть программы будет хуже, я лучше возьму ответственность на себя. Я встал за штурвал, когда мы были примерно в двух кабельтовых к югу от этого мола. Рядом со мной по левому борту был один из наших работников, на правом борту был Джимми, и оба они имели гораздо лучший обзор, чем у меня через стекло рулевой рубки.

Теперь, когда я сам стал за штурвал, стало как бы темнее. Оба двигателя были на малом газу, мы шли против течения параллельно берегу на скорости около четырёх узлов. Минуту-другую спустя Джимми крикнул мне:

- Ради бога, прими левее, прибавь оборотов у правого двигателя, ты ведь не знаешь, насколько нас относит течением вправо.

Послушался бы я его тогда, и всё было бы в порядке, но в это время голос с другой стороны сказал:

- Вы идёте верно, так и держите, мы сейчас в чистой воде.

Я пошёл прежним курсом. Кажется, я помню, как страшно завопил Джимми, прежде чем мы ударились. Я не мог слушать сразу двоих, и послушался не того. Может быть, он был уставшим, так как денёк у нас был долгим и трудным, и всё же было достаточно темно, так что определить расстояние до берега было очень трудно.

Итак, во второй раз за четыре года я почувствовал болезненный толчок киля о камень, это была чуть ли не физическая боль, меня чуть ли не стошнило от стыда, когда я понял, что совершил грубейшую ошибку со всеми далеко идущими последствиями. Мы шли медленно, а сила прибоя была весьма большой, и мне подумалось, что удастся снять корабль с камня, если дать полный назад обоими двигателями, но я не учёл того, что чем быстрее было течение, тем больше камень не давал ходу. Я помню множество подробностей. Помню, когда понял, что он не стронется с места, я попробовал найти пачку сигарет, которая свалилась с полки у штурвала мне под ноги, и что прошли долгие секунды, прежде чем я сумел достать сигарету и закурить. Помню, как Джимми спрыгнул в рулевую рубку через боковой люк и сказал:

- Ты не виноват, Гейвин, - давай я налью тебе виски, и положись во всём на нас.

Он прекрасно понимал моё состояние, а я ничего не мог ему ответить. Вот так же, ещё когда я был ребёнком, я никак не мог отреагировать должным образом на какую-нибудь ситуацию. И вот я отвернулся от него, посмотрел в окно по левому борту на темнеющие на холодном светлом фоне холмы Ская и глухо сказал:

- Не хочу. Спусти, пожалуйста, шлюпку, и отправляйтесь за помощью. Я виноват, что не послушался тебя.

Так как жена нашего помощника была уже в пути на своей машине, помощи нам пришлось ждать не очень долго. Тем временем я оставался на борту один и пробовал оценить обстановку. Корабль застрял носом до середины корпуса, нос задрался вверх, но всё же киль был свободен. Вода в него не попадала, и я посчитал, что его можно будет снять буксиром за корму. Я приготовил кормовой канат, линь и стал ждать.

Прошло, вероятно, минут двадцать, ну от силы полчаса, пока прибыла помощь, но мне это время показалось значительно дольше. Буксир прошёл перед носом "Полярной звезды", моторы его ужасно шумели, и я еле расслышал, как шкипер крикнул мне:

- Бросай мне буксирный линь!

Носовой канат был не готов, так как тянуть его за нос, значило лишь ещё крепче посадить его на тот камень, куда он уже сел. Мегафона у меня не было. Я орал, вопил и показывал, что собираюсь подать ему кормовой канат. Над рёвом моторов яедва расслышал голос капитана:

- Я не слышу вас из-за двигателей. Отлив сейчас очень сильный, и нам некогда здесь торчать. Бросайте нам носовой канат, и поживее!

Кто-то из нашей команды уже вернулся на борт "Полярной звезды" к этому времени.

В полном отчаянье я призвал их в свидетели того, что считаю такое предложение катастрофическим, и если кто-то и подаст носовой канат, то это буду не я.

Я полностью отстранился от дела, пошёл вниз и сел в кормовой рубке, уставившись вниз на бледные потоки морского течения, начиная ненавидеть море ещё сильнее, чем я раньше боялся его.

Носовой буксирный канат протащил "Полярную звезду" несколько футов вперёд на камни. При этом раздался такой жуткий скрежет со стороны киля, что я понял, если до сих пор корабль был ещё не повреждён, то теперь-то уж точно. После этого уже больше ничего нельзя было сделать, и лишь несколько часов спустя наступил прилив и снял его с мели. И нельзя сказать, что виноват был спасатель, у него просто не было времени как следует оценить обстановку.

Когда вода ушла с отливом, корабль стал крениться на бок, но так как днище у него почти плоское, он так и не достиг критического угла. Было очень холодно, а застёжки моей штормовки все сломались у ворота. Постепенно горы стали принимать свои подлинные очертания на фоне бледно-зелёного неба. При максимальном отливе позади нас показалась длинная гряда блестевших водорослями камней, камней, над которыми мы прошли буквально в нескольких сантиметрах. Весь последний кабельтов нашего пути мы прошли метров на тридцать ближе к берегу, чем следовало.

Я прождал на борту весь долгий холодный серый рассвет до тех пор, пока прилив, наконец, не поднял корабль, и его затем отбуксировали на север на судоремонтный завод в Кайл-оф- Лохалше.

11 БОРЬБА

Чем был бы мир, воды лишенный И запустенья? Пусть они будут, О, пусть они будут, запустенье и вода, Да здравствует вода и запустенье!

Однажды в начале августа, всего лишь неделю или две после катастрофы "Полярной звезды", к нам заглянул участковый по вопросу о проверке лицензий на право владения оружием. Любое посещение Камусфеарны из внешнего мира независимо от официального положения визитёра становится событием, так какпришельцу пришлось протопать изрядное расстояние под гору из Друимфиаклаха, и было бы негостеприимно не предложить ему угощения, прежде чем он отправится назад по крутому и обрывистому косогору обратно к дороге. Итак, покончив с делом, мы выпили, посидели и поговорили некоторое время. Где-то примерно через полчаса я почувствовал боль в животе, но она была не очень сильной, и я подумал, что пройдёт сама. Но к тому времени, как участковый ушёл, боль всё нарастала и стала такой, какой я ещё никогда не испытывал. Во время войны у меня была дуоденальная язва, но она никогда не обострялась, и я никогда не испытывал такой боли. Я был в доме один и стал искать со всё возрастающим отчаянием какого-либо лекарства, но ничего не нашёл. Оказалось, что это единственный медикамент, которого у меня не было среди довольно объёмистых аптечек, с которыми я путешествовал по Северной Африке. Я был преисполнен решимости перебороть всё это, так как в ближайшем будущем мне нужно было проходить медицинскую комиссию для страхования жизни, и если бы я теперь вызвал врача, все мои планы рухнули бы. С таким же успехом могла бы сопротивляться мышь тигру.

Через час все надежды на то, что я смогу пережить такую бурю сам по себе, улетучились. Боль у меня была настолько острой, что я еле дотащился до телефона.

У нас был новый участковый врач, и я с ним ещё не виделся. Когда я, согнувшись от боли, набрал номер, то подумал, что у нас будет прелюбопытное знакомство. Мне ответил дружелюбный, бодрый и компетентный голос, и я с трудом проговорил заранее отрепетированное.

- Доктор Данлоп! Мы с вами незнакомы, но я пациент вашего участка. Меня зовут Гейвин Максвелл, я живу в Камусфеарне, на берегу рядом с Друимфиаклахом.

- Да, - ответил он. - Я знаю, где вы живёте, чем могу быть полезен?

Я помню, как долго мне потребовалось, чтобы ответить. Помню кучу бумаг на столе передо мной, все они расплывались, так как я дальнозоркий, а в последние полчаса куда-то задевал очки. Помню, что в окне я видел на фоне голубого небаодинокого ворона, кружащего высоко над полем, и его гортанный крик ритмично сливался с прыжком вбок. Боль была настолько сильной, что я почти не мог говорить.

Вновь послышался голос врача, но на этот раз совсем неофициально, как будто бы мы были старыми друзьями:

Не торопитесь, но всё-таки скажите, что с вами.

Я ответил:

- Точно не знаю, но, кажется, у меня прободная дуоденальная язва. Я ничего не ел вот уж восемнадцать часов, так что перитонита, возможно нет, - но я не очень-то ясно мыслю сейчас.

- Я приеду к вам как можно скорей. Ложитесь и не двигайтесь, пока я не приду.

Он говорил, как будто бы у него не было других пациентов, никаких других обязанностей, никаких собственных забот. Как будто бы ему не предстояло путешествие в пять миль на машине и затем пешком под гору не идти.

По прибытии он дал мне морфию и сказал, что вернётся через четыре часа. Так произошло моё первое знакомство с доктором Тони Данлопом, ещё молодым человеком, женатым и с маленькими детьми, который до этого побывал в суровых условиях стран Западной Африки и, наконец, выбрал, как и Гейвин Браун, удалённый сельский участок, где его исключительные личные качества и понимание каждого из своих пациентов полностью раскрыло его широкие возможности. Это человек обширных и разнообразных интересов, глубоко образованный, и уже тогда япожалел, что наша первая встреча не произошла при более благоприятных обстоятельствах.

Он вернулся в семь часов вечера, и к тому времени я почти уж не мог разговаривать. Боль стала настолько острой, что я уж почти не отдавал себе отчёта в том, что говорю. Максимум, что я мог выдать, было:

- Доктор, мне хотелось бы знать, возможен ли летальный исход, ибо если это так, то мне сначала надо кое-что сделать: подписать документы и прочее.

Он ответил:

- Нет, не думаю, по крайней мере надеюсь, что это не так, и полагаю, что я прав.

Нам нужно быстро доставить вас в больницу. Сейчас я вам дам ещё морфию, но это будет последний раз, иначе врачи в Инвернессе не смогут поставить правильного диагноза, так как симптомы будут смазаны болеутоляющими средствами. Ваши работники вернулись домой и сейчас они сооружают носилки. Вас поднимут в гору в вашем "Лэндровере" на этих носилках, а в деревне перенесут в мою машину, где сиденья откидываются и можно лежать. У нас впереди восемьдесят миль пути, я позвонил, чтобы скорая помощь встретила нас на полдороге, или где получится.

Если повезёт, вы будете в больнице к полуночи.

И вот меня вынесли на самодельных носилках и повезли вверх по ухабистой дороге в Друимфиаклах. Никогда не забуду этого пути по заброшенной и пустой в то время дороге. В деревне меня перегрузили со всевозможными предосторожностями из "Лэндровера" в машину доктора. Это было долгое путешествие в ночи, то ли от боли, то ли от морфия, а может и от того и другого вместе я стал очень говорлив, помню, я очень много болтал. Помню также, что доктор ехал очень быстро ивесьма умело. Мы встретились со скорой помощью в нескольких милях к западу от Инвермористона. Я попросил ещё дозу морфия на последний отрезок пути, но мне мягко, но решительно отказали. В больницу в Инвернесс я прибыл в час ночи.

Где-то полтора суток спустя хирург, человек с очень хорошей репутацией среди медиков и преисполненный личного обаяния, показал мне рентгеновские снимки.

- Вот это, сказал он, - резкое обострение язвенной болезни, возможно, весьма застарелой. Я хочу вам дать ясно понять, какой у вас выбор. Первое, что я вам и рекомендую, - это остаться здесь, и я вам сделаю операцию, частичную гастректомию, подробности изложу позднее. Второе- остаться здесь на лечение сроком около двух месяцев, без операции. Но, как вы мне говорили, у вас очень много дел до самого ноября, то есть, конечно, и третий возможный вариант. Вы теперь можете, полностью сознавая всюопасностьположения,отдохнув день-другой здесь, отправиться домой и вернуться сюда на операцию в ноябре. Если вы выберите последний путь, то мне бы хотелось выслушать ваши заверения в том, что вы действительно вернётесь в ноябре.

Мне это показалось единственно возможным вариантом, и я так и ответил, хоть мне и очень не понравилась мысль об ещё одной внутриполостной операции.

Каких-нибудь несколько часов после этого разговора, пока я ещё был в больнице, мне позвонили из Лондона. Собиралось заседание совета компании, образованной для устройства моих дел, заседание, на котором мне нужно было присутствовать.

Звонивший, сопредседатель, туманно сообщил мне кое-что. Выяснилось, что из-за ошибок в бухгалтерии финансовое положение компании далеко не такое, как мы себе это представляли. Доходы покрывали расходы, но не намного, и на этом заседании было показано, что содержание дома в Камусфеарне и выдр обходится в 7000 фунтов стерлингов в год. Новый директор, бизнесмен в отставке, рекомендовал немедленно продать все ценные бумаги компании, включая оба маяка, и даже из-за нечёткого понимания, что есть чьё, некоторые из моих собственных.

Такая политика показалась мне не очень изящной. Отказываться от битвы ещё до того, как нанесён удар, так как выяснилось, что силы противника почти равны нашим. Например, ни один из маяков, на которые мы потратили так много денег, не был заложен, и нам удалось сдать их под воскресные мероприятия группам отдыхающих за 65 фунтов стерлингов в неделю каждый. (Эта сумма может показаться чрезмерной, но она сводилась к менее чем по 10 фунтов на человека, при этом они пользовались лодками, моторами и частным островом). Именно эти соображения прежде всего вертелись у меня в голове, хотя, несомненно, подсознательно я понимал, что потеря маяков будет означать конец лелеемого мной гагачьего проекта, а в то время мне казалось, что ничто уж в моей жизни не сможет заменить его.

Итак, я ответил, что не согласен, что на следующий же день возвращаюсь в Камусфеарну, временно возьму на себя обязанности исполнительного директора и попробую восстановить финансовую стабильность. Снова мышь и тигр.

Когда я вернулся и сообщил местному врачу о своём решении, он ответил:

- Что ж, это, конечно, новый способ лечения дуоденальной язвы, но у меня самого была язва, и выяснилось, что они лучше всего заживают при диете из острых жарких и большого количества спиртного, что вряд ли можно считать стандартным лечением.

Желаю вам успеха.

В Камусфеарну я вернулся 4 августа в воинственном настроении. Бороться мне нужно было двояко: умственно и физически. Я был преисполнен решимости как решить финансовые вопросы, так и тем временем закончить в срок книгу "Владыки Атласа", а также восстановить своё физическое здоровье и активность до такой степени, какая у меня была до аварии с "Лэндровером". Это была грандиозная программа, в которой временные сроки явно не стыковались.

Первым делом как исполнительный директор я попробовал было сдать маяки под залог. Все, с кем я разговаривал по этому поводу, заверяли меня, что это довольно просто, но оказалось не так. Несколько раз переговоры вродебыужезавершались успешно, и вдруг всё рушилось. И посредников было так много, что мне даже не удалось установить, какое же звено в цепи лопнуло. Суть дела состояла в том, что дома, как бы прочно и прекрасно они ни были построены, находились на островах, и это, несмотря на их привлекательность в качестве домов отдыха, было главным препятствием для любого желающего взять их под залог. Тем временем я выяснил, что, хотя на заседании Совета положение оказалось довольно плачевным, худшее ещё было впереди, так как список кредиторов был ещё далеко не исчерпан. Прибывали всё новые и новые счета, о которых директора и понятия не имели, но даже при такой их лавине, доходы на бумаге всё-таки превышали расходы.

Я полностью закрыл небольшую контору в Лондоне, которая, как это ни странно, давала нам долгов на 3000 фунтов в год. Этот совершенно непропорциональный расход был преобразован путём сдачи помещения в найм за несколько фунтов в неделю в небольшой, но всё-таки источник дохода. Проделав это, я, в стремлении выиграть время, сделал одну величайшую глупость. Я отдал всё оставшееся от матери наследство в уплату наиболее настойчивым кредиторам компании. Фактически я был одним из мелкихдержателей акций в компании, и это был мой первый капитал, появившийся у меня со времени закрытия Рыболовецкого хозяйства на акул острова Соэй восемнадцать лет тому назад. С тех пор я всё время перебивался с хлеба на квас, вначале подрабатывая художником-портретистом, а затем писателем, и я не мог никуда ничего вкладывать, так как твердого дохода у меня не было. Теперь же, когда компания зарегистрирована на моё имя, а не имела какое-нибудь приличное, но неприметное, анонимное название, не связанное со мной, я и посчитал, что у меня нет выбора, кроме как воспользоваться своими собственными деньгами для выплаты долга. Мне говорили, что такие действия свидетельствуют об отсутствии элементарных деловых качеств, но я лишь могу повторить, что считал тогда, да и сейчас полагаю, что у меня не было другого выхода. В результате, однако, я лишь стал бедным лично, трудности у компании остались, а кредиторы так и не оценили моего чувства моральной ответственности. Для большинства из них только деньги имели значение, а откуда они берутся - неважно. Я точно знаю, что многие из них считали, что мои личные ресурсы почти неисчерпаемы, и если я не платил немедленно кредиторам компании, то это воспринималось как моя личная скаредность. Вот так я истратил свой последний капитал, какой у меня когда-либо бывал, и винить тут, кроме себя самого, некого.

Я в действительности оказался в положении друга, который забыл о счете торговца, во время своего отсутствия в доме, и оставил там лишь молодую женщину-француженку со своей семилетней дочерью. Перед ними предстали три свирепого вида личности, которые, если верить письменному свидетельству их руководителя, говорили на никому неизвестном языке. Из его двух зловещих подручных, которые брюзжали и бормотали вслед за ним, один был плотным горбуном с черной нашлёпкой на левом глазу, а другой был тощ как былинка и косолап.

Француженка смотрела на эту рычащую волкоподобную троицу со значительной тревогой, так как после совершения какого-то кабалистического словесного ритуала у дверей они начали шнырять по дому, испуская время от времени в унисон громкие вопли. Сам шериф позже описал этот случай в своём неподражаемом стиле, который он озаглавил "Табель о наложении ареста на имущество". Читая его следует помнить о скромных познаниях в английском языке бедной француженки.

Я, длань закона, действуя по выписке из постановления, содержащегося в судебном журнале шерифа, где имеется "Ордер о наложении ареста на имущество", датированного... дня, ...месяца, зарегистрированного ...года одна тысяча девятьсотшестьдесят... вместе с исполнительным листом и уведомлением, срок которого должным образом истёк ... дня, ...месяца, одна тысяча девятьсот шестьдесят.... года, ВОШЁЛ, с понятыми и оценщиками, поименованными и означенными ( к сожалению этот том дела не иллюстрирован) в помещение, занимаемое или находящееся во владении Х, на сём самом месте, трижды провозгласив: "Слушайте!", затем публично огласил вышепоименованное извлечение об описи подлежащего аресту имущества, потребовал уплатить причитающуюся сумму, с учётом процентов и издержек, при этом не было сделано ни уплаты, ни предложения об оной, -именем Её Величества и властью шерифа указанного округа, налагаю арест на имущество, принадлежности и вещи, перечисленные ниже и принадлежащие вышеуказанному Х,(к сожалению, онналожил арест в том числе и на вещи, не принадлежавшие Х, что привело его к бесконечным хлопотам). К описи оного я привлёк к делу А и В (его верных приспешников) в качестве понятых, которые согласившись на это и принеся присягу de fideli administratione, приведённую мной, конкретно осмотрели имущество, принадлежности и вещи, поименованные ниже, и оба единогласно оценили их соответствующей суммой, как-то:

(Здесь следует перечень, включающий некоторые ценные антикварные предметы мебели, оценённые в 1 фунт стерлингов).

Затем я сделал три предложения вернуть вышеупомянутое имущество, принадлежности и вещи, описанные надлежащим образом вышеозначенному Х или любому другому лицу от его имени, кто согласился бы оплатить долги и издержки, или же сумму, в которую оценены это имущество, принадлежности и вещи. Но так как никто не откликнулся на данное предложение (бедная Жизель к этому времени заперлась в ванной) и никто не захотел признать имущество, принадлежности и вещи своими, я, в силу вышеупомянутых распоряжений, отметил, постановил, и провозгласил дело об описи считать завершенным, и арест имущества исполненным по всем статьям закона, всё это имущество, принадлежности и вещи отныне переходят в собственность истца, но я постановляю, чтобы всё это имущество оставалось в распоряжении вышеозначенного Х там, где оно описано, до тех пор, пока не будет получено решение шерифа о его распродаже. И настоящим уведомляю вышеозначенного Х и всех остальных, к кому это может иметь отношение, что любое лицо или лица, которые посягнут на него или попытаются вынести это имущество, принадлежности и вещи вопреки закону, будут подлежать задержанию, пока не вернут взятое или же уплатят двойную стоимость имущества, оценённого согласно описи. Всё это я совершил в присутствии оценщиков и понятых, находившихся в это время в данном помещении.

И пробормотав, без сомнения, свои средневековые заклинания и испустив грубые взрывы судебного смеха, эта возмутительная компания зашаркала прочь по дорожке, наводя на мысль о грозных конфискациях и незаконных отчуждениях имущества в былые дни.

Судебный исполнитель: "А помните, как я делал опись шкур белого медведя у герцогини Кроматри? Ха-ха!"

Первый понятой: "Да, ей-богу, это было хорошенькое дельце. Вам не пришлось тогда долго описывать."

Судебный исполнитель: "Да, не пришлось..., в то самое утро, после завтрака".

Первый понятой: "Вот выношу судебное постановление! Да, вы сильны в этом деле! И взяв к тому же так мало из существенного!"

Второй понятой: "А как вы чихнули три раза, когда произносили: "Слушайте!", и пришлось начинать всё сначала? Они почти слились в один, ей-богу!"

Судебный исполнитель: "Ну, это не ваше дело. А касательно того прискорбного случая, когда вы сбились с ритма? Слово "шиллингов" прозвучало в полной тишине, когда мы уже закончили говорить. И мне пришлось воспользоваться тростью жильца в качестве дирижёрской палочки."

Второй понятой: "А я именем закона включил эту трость в опись. Ей-богу, полагаю, что, воспользовавшись ею, вы совершили противозаконное действие!"

Судебный исполнитель: Если это и было так, то это было лучшее из всех противозаконных действий! Ха-ха! Но вам не следовало включать её в опись, по крайней мере, именем закона.Вы лучше всего делаете опись тогда, когда у вас есть аппетит, ну, как во время еды. Я уже двадцать лет занимаюсь этим делом и знаю, что доставляет больше всего удовлетворения, как, например, посреди белого ковра у герцогини Кроматри".

Второй понятой морщится и произносит какую-то грозную фразу, которую можно истолковать как "de fideli administratione officii".

Первый понятой: "А мне нравится делать описи!"

Судебный исполнитель: "Но ведь не здесь же, на улице. Вот тут в четверти мили дальше по дороге есть один дом, у них там, кажется, есть персидские ковры."

Их голоса стали затихать. Жизель с девочкой, дрожа, выходит из ванной.

Девочка: "Ушли!"

Француженка (по-французски): "Да, ушли, но ты только посмотри, что они тут натворили! Понять не могу, из-за чеговсё это? И что значит это слово:

"Слушайте!" ? Может, они сошли с ума? А наш хозяин, что он скажет, когда вернётся? Думаю, он мне задаст!

Удаляющийся хор исполнителей, поющих в темноте на мотив "Deutschland Uber Alles":

"Опись, опись, ей же богу, Пусть наши голоса звучат как один Касательно "СЛУШАЙТЕ" и истца, Мы присуждаем, провозглашаем, постановляем!"

В это же время у меня шла напряжённая борьба с адвокатами, которые завели на меня дело по обвинению в клевете на Аллиату. Их иск показался мне чрезмерно завышенным, я несколько раз запрашивал, но подробного изложения пунктов счета так и не получил. И вначале я не ведал, как мне следовало действовать: то ли отдать счёт в юридическое общество (которое могло бы определить его разумность или наоборот), то ли в суд, который бы "таксировал" его (опротестовал и, возможно, снизил бы сумму). Эта битва тянулась более полутора лет и закончилась только тогда, когда я нанял своих адвокатов, которые оспорили их действия. Мы "таксировали" счёт в суде, и это привело к тому, что его снизили почти на треть.

Это следует отметить особо. Большинство обывателей, таких как я, почти не имеют представления о судебных издержках и возможностях их сокращения.

В Камусфеарне я стал исследовать её экономику и выяснил, что в основе всех наших проблем лежат вопросы транспорта и связи. Единственным приемлемым решением этих проблем была бы оптовая закупка припасов и их хранение. Продовольствие, как для людей, так и для выдр, обходилось нам во много раз дороже оттого, что всё покупалось в спешке и в небольших количествах, частенько издалека. Я уже как-то приводил это сравнение: жизнь на метеорологической станции в Антарктике относительно недорога, но как только вы пытаетесь установитьежедневную, или хотя бы еженедельную связь с внешним миром, стоимость жизни становится больше чем даже в пятизвёздном отеле. Ибо любой телефонный разговор в моём качестве исполнительного директора компании, испытывающей затруднения, былмеждугородным разговором и нередко довольно продолжительным, а также потому, что наши временные сотрудники ведут бесконечные телефонные разговоры с девушками за сотни миль отсюда, то счета за телефон становились главной проблемой, которую я практически не мог решить. Если сотрудникам отказать в праве на бесплатные телефонные переговоры, они уволятся, а если они уволятся, у меня не будет времени писать.

А вот в вопросах транспорта и снабжения можно кое-что сделать, и я стал закупать морозильники, в которых можно было бы хранить продовольствие для людей и животных месяцами. Это мероприятие, хоть и почти полностью исчерпало мои личные ресурсы, всё-таки на время разрешило одну из крупных проблем.

Пожалуй стоит упомянуть и о таком ради тех, кто, хоть это и очень маловероятно, вдруг окажется в таком же положении, что и я в Камусфеарне. У нас кругом была всевозможная природная пища: ракушки от моллюсков и мидий до устриц, многие виды рыб, съедобные грибки и многое другое, но обычный подросток не станет есть никакой пищи, к которой он не привык.

Ситуация очень сходна с той, что преобладает в примитивных мусульманских культурах, где по давно забытым причинам, некоторые птицы, звери и рыбы считаются "нечистыми", хотя другие, почти неотличимые от них, считаются вполне законной провизией, годной в пищу. Помню, как однажды в болотах южного Ирака меня послали охотиться на дичь, так как нам нечего было есть. Большинство попадавшихся мне болотных птиц было веретенниками, и я настрелял их, сколько мог. Когда я вернулся со своим ягдташем, добыча была резко и шумно поделена на чистую и нечистую. Там было два вида веретенника: куцехвостый и чернохвостый, и один из них (не помню, какой) был нечистым. Исключительно безвкусный пигмейский баклан и африканская змеешейка, напротив, считались чистыми, и меня упрекали за то, что я не принёс их.

Сколько раз я пытался внушать какому-либо новому временному сотруднику Камусфеарны, что от рождения он любил только материнское молоко и затем только ту пищу, которую давала ему мать после отлучения от груди, что для того, чтобы выжить в этом мире, надо приспосабливаться к пище тех людей, среди которых приходится жить, но всё безрезультатно. Пища должна быть такой, "как её делает мама" (чаще всего оказывалось из консервов), а её доставание в Камусфеарне было очень дорогим. С гастрономической точки зрения, исследовательский дух, обычно прививаемый британцам, совершенно отсутствовал. Вокруг нас была масса бесплатной пищи, которую никто не хотел есть, но которая в более изысканном обществе ценится очень высоко. (Помню, как одному моряку-греку на яхте моего брата предложили vol au vent c черной икрой и затем спросили, как это ему понравилось.

Тот ответил, что выпечка - великолепна, но ему не понравилась "черная начинка" в ней).

Вся эта борьба заключалась в переписке и телефонных переговорах. Задача физического плана, которую я поставил перед собой, некоторого рода омоложение, и сверх того вся прелесть общения со стихиями и природой, составлявшей такую большую часть моего бытия, - неуклонно отодвигалась на второй план, так как времени на физическое общение с природой почти совсем не оставалось. Я проигрывал битву на обоих фронтах, хотя подобно королеве Виктории, меня совсем не беспокоила вероятность поражения, я считал, что его просто не может быть.

У меня были некоторые мелкие успехи в области экономии. Так как почта доставлялась не в Камусфеарну, а в деревянный ящик у дороги в Друимфиаклахе в двух с половиной милях отсюда по просёлочной дороге, то ежедневное получение корреспонденции обходилось нам в копеечку в плане расходов на бензин и ремонт автомобиля, что очень мягко сказано в отношении поломанных осей и тяг. Я обратился за помощью на почту, но мне отказали. Я, в свою очередь, не согласился с отказом, и в результате ожесточённой переписки мне присудили 100 фунтов стерлингов в год за доставку почты для Камусфеарны и за огородик за полем.

Сэкономив на этом и на многом другом во всём своём хозяйстве, я в целом не сомневался, что могу сделать своё хозяйство снова жизнеспособным.

Но я чувствовал настоятельную необходимость периодически отвлекаться от письменного стола, за которым сидел что-то около двенадцати часов ежедневно, стараясь посвятить шесть часов книге и шесть - управлению хозяйством, питаясь чуть ли не бутербродами, и в конце концов уставал так, что даже не хотелось разговаривать. Хоть я и утратил в значительной степени свои охотничьи привязанности и былую кровожадность юности (почему, к примеру, рыбную ловлю считают вполне приличным увлечением, а охоту с ружьём таким отвратительным занятием?, думаю, что здесь есть связь с оружием, которое используют и против людей, и если бы человека ловили на крючок, то, полагаю, что такой же неприязни заслужили бы и заядлые рыболовы), в октябре всё-таки принял приглашение поохотиться на оленей в отдалённом лесу. Когда-то в прошлом я весьма увлекался этим и посчитал, что, если ещё в смогу физически совершить такое утомительное предприятие, то это может сказаться весьма благотворно на моём состоянии. А этого мне очень и очень не хватало.

Так оно и случилось. Те дни, что я провёл в горах при совершенно немыслимой погоде, возбудили во мне чувства беспредельной свободы, единства с природой, по которым я так соскучился в Камусфеарне.

Один из этих дней особенно ясно помнится мне сейчас, когда я пишу эти строки, хотя он и был совершенно бескровным и может быть приемлем даже для самых щепетильных людей.

С того места, где я стоял на вершине холма в промокшей одежде и при сильных порывах влажного ветра в лицо, в окружающем меня тумане было видно вокруг на расстояние не больше двадцати метров. Слева от меня была пропасть, две тысячи футов каменистой осыпи, скал и кустов вереска, заполненная движущимся бело-серым облаком. Здесь, на голой вершине огромного хребта, где под ногами рос только мох и лишайник среди гранитных обломков, плавали только небольшие рваные облака, темнее тумана, покрывавшего всю вершину. Они наплывали с огромного покрытого пеленой залива, неслись низко над головой и исчезали в скрывавшем всё кругом тумане. Был слышен только свист ветра, сметавшего прочь бесконечные струи дождя.

Вдруг издалека, из-за скрытого за заливом холма, ветром донесло отчетливо и чисто дикий стихийный звук, который за многие годы, проведённые мною среди оленей в Шотландии, на их удалённой и мятежной земле среди скал и тумана, так и не утратил для меня своего очарования, рёв оленя во время течки. Он начинается низким горловым звуком, как у быка, затем взмывает вверх и постепенно затихает, в нём как бы есть вызов, отчаянье и растерянность. Я поёжился от этого звука, как ёжился под ударами дождя и ветра, от прилипающей мокрой одежды, от ноющей боли застоявшихся мускулов, которые подняли меня сюда из бесконечно далёкой долины внизу. И хотя вода струилась у меня по шее и спине до самых набрякших сапог,хоть была такая холодина, что я весь дрожал, я почувствовал, как воспарил мой дух, как поднялось настроение. Это была моя стихия, мой мир, колыбель моего рода, которую я разделяю с дикими животными, и только такой мир мне нужен, и нечего мне делать за письменным столом.

В таких первобытных условиях человек-охотник реагирует на неожиданный звук так же, как и тот, на которого охотятся, - мгновенно. Вдруг с расстояния не более пятидесяти метров, прямо из окружавшего меня тумана, раздался дикий рёв, показавшийся мне ещё более близким из-за плохой видимости. Всё это было так внезапно, что у меня бешено заколотилось сердце, зрение напряглось, и я машинально плюхнулся на землю. (Я всегда находил нечто воодушевляющее, освежающее в контакте тела и рук с травянистой порослью на вершине горы). Ветер и облака по-прежнему били мне в лицо, но вместе с ними доносился и странный, ускользающий, острый запах, едкий и кисло-сладкий запах оленя во время течки.

На границе тумана появлялись и исчезали образы без какого-либо определённого контекста. Куст вереска всего лишь в нескольких метрах вдруг увиделся мне как удалённая вершина, поросшая лесом, побелевший от непогоды раздвоенный ствол вереска вдруг принял форму рогов здоровенного первобытного самца-оленя.

Я пополз вперёд на пузе по мокрому мху, который через несколько метров сменился на чёрный мягкий торф, остатки растительности, сгнившей миллион лет тому назад, и тёмное месиво плотно набилось мне под ногти. Но запах оленя теперь стал явственней.

Он вновь подал свой оглушительный голос так близко от меня, что я даже испугался, как бы очутившись в той эпохе на алой заре человечества, когда охотился не только человек, но охотились и на него. В тот же самый миг я увидел перед собой его рога, не очень чётко, но они были в двадцать раз больше тех раздвоенных веток вереска, что привиделись мне раньше, а краем правого глаза я одновременно усмотрел уши самки, нечёткие в тумане, но так близко от меня, что до них можно было достать удилищем. Я был среди оленей, холодный влажный ветер хлестал меня в левую щеку, так что мой запах буквально проносился под самым носом у самки, но она всё ещё не догадывалась о моём присутствии. Облако, обволакивающее вершину,стало сгущаться и белеть, и рога оленя стали исчезать из виду, но когда он взревел снова, звук показался мне ещё ближе чем раньше. Я сдёрнул кожаный футлярчик с оптического прицела на ружье и лежал прижавшись щекой к земле, деревянное ложе стало липким в ладонях, зубы у меня вдруг застучали.

Мелкие рваные темные облака всё так же проносились низко над головой, как бы образуя потолок, так что возникло ощущение присутствия в небольшой наполненной туманом комнате, набитой невидимыми обитателями. Затем, влекомый ветром, из-под низко плывущих облаков вынырнул орёл, да так низко, что, когда увидел меня, он так резко замахал крыльями, что свиствоздуха среди его перьев был громче порывов ветра и дождя, когда он вдруг резко метнулся прочь. Он взмыл вверх и тут же исчез в облаках. Но отчаянный взмах его огромных крыльев не более чем в трёх метрах от меня, должно быть на мгновенье изменил струю воздуха, так как самка оленя вдруг очутилась прямо надо мной. Она была не далее как в пяти метрах от меня, но видно её было как сквозь матовое стекло. Она, громко вздохнув, хмыкнула и быстро растворилась в сумрачной круговерти.

Когда олени ушли, я остался один на вершине покрытой тучами горы. Уже стало смеркаться, я совсем промок, почти горизонтальные струи дождя хлестали меня по бокам, до дому было миль пять ходу пешком в сумерках, но я был доволен. Здесь я, пожалуй, был вне пределов досягаемости рябинового дерева.

12 ГОНЧИЕ И ЗАЙЦЫ

Я вернулся в Камусфеарну продолжать войну по переписке, а в ноябре поехал в больницу в Инвернесс на полостную операцию, которой так боялся. Уезжал из Камусфеарны со спокойной душой: мои литературные обязанности выполнены, закладныепод маяк теперь вроде бы в порядке, а морозильники наполненыпродовольствием для собак и людей, а также рыбой для выдр.

Через двое суток я вернулся в Камусфеарну. Рентгеновские снимки показали, что язва полностью заросла, и хирург сказал, что не может найти даже предлога для операции. В то время я почувствовал, что положение резко изменилось на обоих фронтах, и что победа уже близка.

Хоть работа с бумагами стала моим повседневным занятием, той осенью я сделал ещё одну вылазку на природу, которая так много значит для меня. В течение трёх лет у меня была огромная собака, шотландская борзая по кличке Дэрк (заменившая предшественника с тем же именем, который трагически погиб, напившись бензина), а в сентябре я купил ему подружку по имени Хейзел. Обе они по стандартам гончих были уже не в цвете сил, так как живут они недолго, не первой молодости, то есть для охоты или воспроизводства, а туристы считают первый главным критерием.

Однако, когда я приобрёл Хейзел, меня пригласили вступить в элитный клуб шотландских борзых и привозить обеих собак на ежегодные гонки, проводившиеся в центральном нагорье.

Я принял предложение и записал туда Дэрка и Хейзел, и не потому, что от них можно было ожидать больших результатов; Дэрк, потому что совсем не имел подобного опыта, а Хейзел была сукой, которая уже имела семь приплодов и очевидно была слишком стара для скоростного бега. Но мне, кроме всего прочего, очень хотелось самому посмотреть на этот вид спорта, о немыслимом зверстве которого говорилось во множестве листовок, которые я получал как от организаций, воюющих с кровавыми развлечениями, так и от частных лиц. Мне говорили, что зайцев буквально разрывают пополам, и они долго визжат, когда их настигает пара гончих собак. Зайцы действительно кричат от боли, крик этот так же ужасен, как крик младенца человека, и это вызывает почти у всех свидетелей, кроме самых закоренелых, чувство причастности, которое весьма тошнотворно. Я часто слышал его, и не только на организованной человеком охоте, но также при охоте на них лис и орлов, хищнические инстинкты которых, очевидно, нельзя уж исправить человеку без нового кровопролития. Зайцы не умирают от старости, да и прочие не хищники также, так что убийство зайца науськиваемой человеком собакой, а не лисой или орлом (или волком, уничтоженным в Шотландии человеком), казалось мне экологически более нормальным, чем очевидные ужасы на скотобойне или мясокомбинате. Хищники же, с другой стороны, довольно часто умирают от того, что мы, как это ни странно, называем "естественной" смертью, то есть от старости или болезни, в отличие от насильственной мучительной смерти со стороны других зверей, помимо человека.

(Слово "естественный" в применении только к жизни человека и его смерти, а также ко всему тому, что происходит между началом и кончиной, содержит в себе ошеломляющее искажение фактов. Веками мы квалифицировали как "неестественный"

образ жизни и кончины даже наших ближайших родственников. А ведь именно они должны быть судьями того, что естественно. Теперь у нас есть новые пророки, такие как Конрад Лоренц и Леонард Уильямс, и можно надеяться, что лет эдак через сто эти слова будут употребляться точнее, если, так сказать, род человеческий не вымрет до тех пор сообща и весьма неестественной смертью).

Если такая "естественная" смерть (а обе эти категории должны быть приняты естественными теми, кто осуждает вмешательство человека в природу) по какой-либо причине меньше достойна сожаления, чем нормальная кровавая смерть не хищников, то тогда мне кажется, что все эти общества по борьбе с охотой должны ограничиться в своей деятельности только хищниками, которые без преследования человеком могут вымереть от голода и холода. И главным образом я отношу это к охоте на выдр, это практически единственный вид охоты (помимо боя быков), где у животного практически нет возможности выжить, так как в отличие от охоты на лис, всё "поле", усыпанное людьми и гончими делает невозможным спасение безвредного хищника, который ведь даже приносит пользу человеку. То, что выдрам удаётся выжить в тех местах, где на них охотятся, свидетельствует об их исключительных умственных способностях, которые иногда оказываются выше (у взрослой особи), чем у большой группы людей и специально дрессированных собак.

Объектом охоты с гончими был голубой или горный заяц, который зимой становится белым, и прежде чем рассказать об этих днях, мне, пожалуй, следует сразу отметить, что я видел от тридцати до сорока убитых зайцев, и все они до единого погибли мгновенно. Челюсти борзой сразу же кусают их за шею и ломают её, и я ни разу не слышал, чтобы заяц хоть бы пискнул. Это резко контрастирует с зайцем, пойманным лисой или орлом, и над этим следует подумать тем, кто осуждает эту охоту в том виде, как я её видел.

То было разношерстное сборище шотландских борзых и собак породы салюки, и в той большой и удобной гостинице, где расположились члены клуба, было значительно больше собак, чем людей. Поутру длинная колонна машин проезжала несколько миль к старому фермерскому дому на голом лугу. Погода была очень холодной, повсюду пятнами лежал снег, и с сумрачного неба он сыпался мелким порошком, который тут же подхватывал резкий восточный ветер. По указанию егеря в красном кафтане ( я не знаю точно, распространяется ли обычай звать красное "рыжим" за пределы охотников на лис), участники разошлись широкой цепью по всему лугу, каждый хозяин вёл своих собак. Джимми Уатт вёл Хейзел, я - Дэрка. Метрах в тридцати перед цепью шел загонщик, тоже в егерской форме, у него были две отборные собаки на специальном двойном поводке, который можно спустить, пошевелив пальцем. Судье нужно быть очень энергичным, так как очки присуждаются каждой собаке не только за скорость и выносливость, но также за участие в добыче совместно с партнёром.

Так, в ходе долгой гонки по пересечённой местности судье надо держать в поле зрения и борзых, и зайцев, ему нужно с биноклем находиться в таком месте, чтобы видеть все подробности схватки и ту роль, которую сыграет каждая из собак.

Первыми двумя гончими были салюки, которые из-за своей нежной, изящной грациозности и пушистого как пёрышки меха, казались слишком робкими, не способными убить даже мышь. Обе были опытными охотниками, хоть и были из разных псарен, они приспосабливались друг к другу на двойном поводке, и хотяслегка натягивали поводок, вовсе не тащили за собой вожатого.

Первый заяц, чисто белый, выскочил из кустарника вереска примерно в двадцати метрах перед ними. Я удивился тому, что собак не спустили сразу же, ибо до того я не видел, как работают салюки, и был совершенно не готов к такому зрелищу.

Вожатый отпустил зайца на целых пятьдесят метров вперёд и только тогда спустил уже натянувших поводок собак. От их начальной скорости просто захватило дух, это трудно себе представить, казалось просто невозможным, чтобы какое-нибудьсущество способно на такое свирепое ускорение. За их летящими формами возникла струйка пороши снега, они неслись голова в голову на немыслимой скорости и неуклонно приближались к убегавшему зайцу. Сначала он бежал прямо, ventre a terre, стелясь по земле, но когда, через четверть мили собаки приблизились к нему метров на двадцать, он сменил тактику, стал дергаться и петлять. И вот здесь-то и стала очевидной слаженная командная работа обеих гончих, ни одна из них сразу же не бросалась на добычу, каждая заворачивала зайца назад до тех пор, пока не наступил предельно удобный момент нападения на него для одной из них. Затем следовал немедленный укус длинных и обманчиво тонких челюстей, и заяц мертв. Это - блестящая демонстрация скорости, умения и точности, и салюки, конечно же, убивают гораздо чаще, чем естественные враги зайцев.

Следующей парой в запуске были шотландские борзые. Теперь мы были на возвышенности, на более жесткой земле, возле гребня длинного округлого холма, где снег лежал тонким слоем среди разбросанных остатков горелого вереска. На этот раз заяц выскочил на расстоянии около восьмидесяти метров, и гончих спустили сразу же. Если бросок салюки был изумителен, то шотландские борзые просто наводили ужас. Их крупная спина изогнулась дугой, мощные мускулы ног выпирали, длинная шея вытянулась вперёд, они неслись по диагонали передо мной со скоростью около пятидесяти миль в час, а топот летящих ног на жесткой земле был похож на топот бешено галопирующих лошадей. Их скорость показалась мне даже большей, чем у салюки, в ней был какой-то неотразимый порыв, похожий на падение к цели пикирующего орла.

И только когда они стали настигать зайца, я понял их недостатки в сравнении с салюки. Эта пара была ничуть не глупее своих предшественников, и маневрировали они вслед за петляющим зайцем с такой же чёткой реакцией, но им мешалбольшой рост. Уже несколько раз заяц мог оказаться в пасти у той или другой собаки, но в то мгновенье, когда надо было нагнуть голову почти на метр, заяц успевал улизнуть. Этот заяц спасся, как и многие другие, как от салюки, так и от борзых, иногда просто взяв скоростью, иногда своей тактикой, а иногда просто ныряя в нору или расщелину на склоне холма.

Когда подошла очередь Хейзел, то она удивила как меня, так и своих прежних хозяев, которые тоже были там. Для мамаши солидных лет она показала незаурядную скорость, в первый же забег обскакала своего более молодого партнёра, и ничуть не считаясь с командным духом, расправилась с зайцем единолично. За два дня её спускали четыре раза, она поймала трёх зайцев, и только один раз сделала слабую попытку сотрудничества с партнёром. А в последнем запуске, увидев, что заяцубегает вверх по крутому склону, она, пробежав метров триста, отстала и спокойно повернула назад с укоризненным выражением на морде. Она явно посчитала, что от дамы в её возрасте хотят слишком много, тем более при такой паршивой погоде. Резкий, пронизывающий восточный ветер дул не переставая, принося с собой порошу мелкого снега. Хейзел хотелось по обыкновению растянуться на софе у пылающего камина, её охотничий инстинкт, как и мой собственный, с годами притупился, хоть она и любила покрасоваться, и достаточно убедительно показала, что с точки зрения физических данных она вполне заслуживает обожания. Наконец, наступила очередь Дэрка. Я был готов к поражению, но не к фарсу. Он был в паре с более молодой шотландской борзой и с самого начала, казалось, был не в состояниикоординировать свои действия с партнёром. Когда зайца вспугнули, и пару собак спустили, Дэрк просто-напросто не заметил добычу. Его партнёр бросился вперёд, и он как бы удивился этому. Он пробежал несколько метров за ним вслед, а затем вернулся назад и стал беззаботно резвиться на исходной позиции. Его особенно восхищали женщины, которых неуправляемые пары собак его собственной породы, завидев зайца и не обращая внимания ни на какие команды, буквально таскали по всему полю. Откровенный смех со всех сторон побудил меня извиниться перед судьёй, на что тот ответил:

- Ну что ж, если он и не годится в охотники, то, по крайней мере, он превосходный фигляр.

Во второй раз он выступил в паре с прелестной блондинкой салюки. Ему совершенно очевидно хотелось познакомиться с ней гораздо ближе, чем это позволяли их поводки. Когда зайца подняли, она рванулась с места гораздо быстрей его, и он, отстав на первых же двадцати метрах, кажется, понял, наконец, в чём заключается этот спорт. Совершенно очевидно- это состязательный вид спорта: тут нужно было выяснить, может ли шотландский борзой пёс догнать хорошенькую суку салюки и получить за это награду. Вначале он даже не заметил зайца, а когда увидел, то проигнорировал его. Его это совсем не интересовало, его дело было - догнать суку. Он пошёл за ней следом, и после двухсот метров поравнялся с ней, то есть, приклеился носом к её хвосту на скорости миль сорок-пятьдесят в час. Сука совершенно не обращала внимания на его неуместные любезности и стремилась изловить зайца сама, не взирая на бурные проявления внимания со стороны нежеланного партнёра. Когда она вернулась спокойным шагом с добычей в зубах, Дэрк шаловливо бежал рядом с ней, явно гордясь её ловкостью, но в глазах людей он был покрыт глубоким позором, смягчённым лишь его недюжинными данными комедианта.

После второго забега я снова извинился перед судьёй, а тот ответил:

- Если он собирается стать охотничьей собакой, то ему надо учиться уже сейчас.

Он достаточно силён, и у него хорошая скорость, но он считает, что это лишь беготня за суками. Отныне я разрешаю вам спускать его на любого зайца на разумном расстоянии, независимо от того, какая пара собак стоит на очереди.

Только так его можно научить тому, что ему следует делать.

Длинная цепь снова двинулась вперёд по широкой болотистой равнине, где снег намело толстым слоем у вересковых кустов, а под ногами хлюпала вода и разлетался осколками ледок, потрескивая среди мха-лишайника. Вдалеке от меня вспугивали зайцев, и их добывали другие собаки, но было слишком далеко, чтобы спускать Дэрка и подвергнуться риску ещё одного фарса. Низко по ветру, пробивая себе путь сквозь мелкий снежок, прошла стая лебедей-кликунов, изумительно белых на фоне синего и темно-серого неба, золотые трубы их голосов долго звучали в студёном воздухе. Из вереска вспорхнули куропатки, с криком подымаясь по ветру и рассеиваясь широкой дугой, но не было зайца, на которого можно было бы спустить Дэрка. Время от времени у меня побаливала нога, мне уж хотелось, чтобы всё это поскорее кончилось, и подобно Хейзел я думал о возвращении к весело гудящему камину, чтобы избавиться от страшного физического неудобства на этом мрачном зимнем лугу.

Затем, когда мы вышли с замерзшей равнины болота и стали подниматься по склону, я увидел впереди купу высокого вереска, который резко выделялся на фоне едва-едва припорошенной земли вокруг него, и вдруг почувствовал, что там есть заяц. Я поправил поводок на ошейнике у Дэрка и приготовился мгновенно его спустить. Заяц выскочил метров за двадцать от нас, белея на фоне тёмного кустарника, и впервые Дэрк сразу же увидел его и понял, что от него требуется. Я же дернулверёвку и замешкался. Он рванул как метеор, когда заяц ещё был в поле зрения, подымаясь по откосу к горизонту, и только спустя семь долгих минут мы вновь увидели его. Вся цепь остановилась, ожидая команды судьи, и когда, наконец, они снова показались, заяц впереди, а Дэрк, пыхтя, в тридцати метрах сзади, выяснилось, что они идут назад, прямо на цепь гончих. И заяц, и собака уже выдохлись, и любая другая гончая, спусти её, могла бы поймать добычу в считанные секунды, но судья велел мне остановить собаку, а заяц свободно убежал, как того и заслуживал. Он проскочил сквозь цепь напрягшихся хищников, пересёк глубокую канаву торфяника и, наконец, скрылся из виду в порыве метели. А Дэрк восстановил свою репутацию, он выдержал долгую гонку и не сдался, и утратил прозвище придворного шута.

На следующий день по окончании охоты снег повалил по-настоящему, крупные белые хлопья сыпались с притихшего хмурого неба. Мы медленно ползли в сторону Камусфеарны, по дороге наш "Лэндровер" с помощью своей лебёдки вызволил несколько машин, оказавшихся беспомощными в этом бледном замёрзшем белом мире.

Лишь возвратившись в Камусфеарну, я узнал, что закладные на маяки оказались миражом, и теперь от разорения Камусфеарну могло спасти только чудо.

13 ВДАЛИ ОТ ДОМА

Это было осенью 1965 года, а последний, решающий удар случился в начале нового 1966 года. Джимми Уатт, заведовавший всем переменчивым хозяйством с постоянно разветвляющимися обязанностями в течение долгих восьми лет, решил, и не без оснований, что ему теперь следует оставить нас и устраивать свою жизнь где-то в другом месте. Приняв это трудное решение, он весьма благородно уведомил нас об этом за пять месяцев вперёд, и готов был оставаться в Камусфеарне во главе этой небольшой, но сложной империи до мая 1966 года.

Это уж был похоронный звон по старой Камусфеарне. Никто, кроме Джимми с его длительным опытом решения всех наших практических проблем и его уникальных способностей справляться с ними с величайшей и вполне оправданной уверенностью в свои силы, не смог бы удержать это хозяйство на плаву. А проблемы состояли в снабжении всевозможными хозяйственными припасами из удаленных городов, в уходе за постройками и различными плавсредствами, всякими машинами и механизмами, в уходе за выдрами, собаками и людьми. Я признавал его право и необходимость как молодого и исключительно талантливого человека устраивать свою собственную жизнь, но также вынужден был признать, что он стал незаменим. Мне вспомнился, правда слишком поздно, один случай времен войны. Я просил своего начальника оставить у нас одного специалиста, который получил назначение в другое место.