Летний снег по склонам

Было в Дудинке. Ужинали. Вошел капитан, отлучавшийся по делам в контору. «Хотите на Хантайку? Теплоход у борта, сейчас уходит». Я вскочил, схватил фотоаппарат, полбуханки хлеба и спрыгнул на речной трамвайчик, тотчас отваливший. «Встретимся в устье Хантайки через сутки!» — на прощанье крикнул капитан.

В салоне полно народу, душно. Объявили танцы. И появился парень навеселе, с явным намерением победокурить. И тут подошла к нему и пригласила танцевать девушка чудесной, шемаханской какой-то красоты. Парень, сраженный ее красотой (именно «сраженный красотой»), мгновенно оставил свою задиристость.

Где-то в уголке наметился спор («уважаешь — не уважаешь»). Шемаханская красавица — тотчас туда, и уже танцует с этаким видавшим виды, но подобных девушек, конечно же, не видавшим и потому сразу присмиревшим.

Ну разве можно не познакомиться с ней! Она инструктор райкома комсомола из Дудинки. С этим рейсом едут давать концерт в селение кетов — выше по Енисею. («Знаете кетов? Малая народность. Очень своеобразны. Пришлось выучить их язык...») А как говорит, какой голос, какие глаза, какая искренность и энергия! Коса выбилась из-под штурмовки — до колен, вторая прячется змеей вокруг пояса. Комсомольская работа — это жизнь, это все. Летом по реке в поселки, зимой — на фактории («название устарело, но мы так говорим еще «фактории»). «Представляете: полярное сияние, и собачьи упряжки бегут на север, на север... Вроде бы уж некуда севернее, а все едем, едем...»

Никогда ни до этого, ни потом нигде не видел такой необычайной, немыслимой, неописуемой красавицы. Все в ней было совершенно — и облик, и слова, и характер, и отношение к людям — уменье каждому сказать что надо, и сказать искренне, и потому убедительно (в этом тоже красота!).

Написать бы о ней! А не написалось.

Они сошли часа в три ночи у обрыва на левом берегу (там лежал вечный пласт снега). К тому времени страсти в салоне улеглись отдыхать на диванчики, и просто на пол, на чемоданы и рюкзаки. А утром я познакомился с героем, которого представлю вам ниже. Сойдя на берег и оттащив его неподъемный чемодан, мы пошли к створу строительства тогда еще будущей Хантайской ГЭС. Грохочущий водопад, вагонетка на тросе, протянутом от скалы до скалы, первый намек на будущий город — палатка в темной тайге...

С тем же теплоходиком вернулся на Енисей. В неоглядной вечерней шири и тумане нашу посудину заметили в локатор, и мы благополучно встретились посреди реки.

ЛЕТНИЙ СНЕГ ПО СКЛОНАМ

...И когда на экране локатора мелькнула зеленая искорка, в левой протоке, у острова, капитан сказал:

— Вот он, твой «омик». Собирайся.

Слышалось в голосе его сожаление, и это тронуло Алексея. И стало не по себе, неловко — нечем отплатить за его доброту... Вот ведь и довез, и сдружились за рейс, и приказал включить локатор, отыскать «омик» — букашку-теплоходишко среди неохватной реки, и жалеет отпускать. А чего бы вроде? Никто ему Алексей. Знаком с его сыном — только и всего. Первый раз встретились и, может, никогда больше не увидятся... Но понравились один другому. Так вот, беспричинно, без дела, без нужды понравились... И Алексею вроде уж отказаться от своей затеи — не ездить на стройку, остаться на рефрижераторе. Нужен капитану электрик...

— Значит, решил без поворота? Приставать «омику»? — с безнадежностью спросил капитан.

— Да... Приставать...

Алексей посмотрел еще раз на экран. Зеленая букашка подползала к самому центру, откуда бежал неторопливый луч, к центру, который обозначал их рефрижератор и рубку, где они стояли сейчас, и над которой крутилась антенна локатора.

И вот уж в дымке, закрывавшей даль, показался теплоходик, словно прозрачный, нереальный какой-то. Но чем ближе, тем плотней и явственней проступал его контур, борт, поручни... И черная фигура, отделившаяся от рубки, сдавленно сказала в мегафон:

— На «Арктике»! Подходим к правому борту.

Капитан вышел вслед за Алексеем.

— Подумай все-таки. Осмотрись там и подумай. Мы через две недели сюда придем опять...

Это он вместо «до свиданья» сказал.

Алексей сжал его руку. Нет уж, не затем добирался в такую даль. Как решил, так и будет.

Чемодан, заранее прислоненный к борту, совсем сырой от росы, Алексей взялся за мокрую ручку, но капитан сказал, что подаст. И Алексей, придержавшись за поручень, прыгнул на «омик».

Капитан перегнулся с чемоданом.

— Ну и нагрузил! Камни, что ль?..

— Почти, — сказал Алексей.

И в этот миг ему представились все лежавшие там книги, и наверху — недавно начатая «Поэтика» Аристотеля... И он мимолетно и ревниво подумал о том, будет ли время заняться чтением. И еще — мелькнуло опасенье, будто от неверного движения чемодан летит в воду... Сердце сжалось... Отогнал эту мысль, поставил чемодан на палубу, и сразу стало спокойней. Теперь все его с ним.

«Омик» уже отвалил от «Арктики». Капитан неподвижно стоял у поручня и смотрел на воду...

Потом от рефрижератора осталось неясное пятно, и оно растворилось в дымке.

Алексей спустился по крутому трапу в салон, в парную духоту. Там спали всюду: на диванчиках и на полу, и сидя, и лежа... На нижней ступеньке, загородив дорогу, в три погибели скрючился верзила в ватнике и храпел. Так и не сойдя поэтому с трапа, Алексей собрался уже подниматься назад...

И когда он, перехватив чемодан, повернулся уходить, слева, с узкой скамьи, поднялся парень и сказал сонно:

— Иди сюда. Поместимся. — Шагнул между спящими, помог Алексею перебраться через того, на ступеньке...

И верно — улеглись. Тесно, не повернуться, но все ж улеглись. И парень, приветивший Алексея, тотчас уснул, как будто нарочно ждал, чтоб только его уложить.

Сквозь низкие тучи продырявилось солнце, и было совсем тепло. Встали на носу, жмурясь от света, осматривались вокруг. Низкие берега вровень с водой и плоская равнина. Лишь по течению реки, по курсу теплоходика синеют горы с четкими полосами снега от вершин до подножья. И поэтому не очень верится в тепло этого заполярного утра. До гор далеко. А идти к ним — там створ будущей плотины и все остальное.

Парня звали Петром — он на стройке старый житель. С мая месяца тут. Сейчас вот ездил за новым пополнением. Все, кто на «омике», — его подопечные.

— С самим начальством кемарил и не знал, — улыбнулся Алексей.

Петр зябко повел плечами — никогда не ходил в начальстве, и от этого слова стало не по себе.

— Такого начальства у нас полста человек, — буркнул он недовольно. — Послали, и поехал... — Достал мятую пачку «Беломора», долго выискивал папироску.

По всему видно — тяготился он своей неожиданной ролью и тушевался, если об этой роли ему неуместно напоминали. И сейчас постарался поскорей изменить разговор — повернул Алексея за плечо по курсу теплоходика и кивнул вперед.

Там на воде — три диких утки. Кружились, поныриваи, и казалось, даже слышно покрякиванье. «Омик» шел прямо на них. В рубке их тоже заметили и ждали до последнего — улетят или нет... А те продолжали пастись на одном месте. Штурвальный не утерпел — завыла сирена, резкий ее голос покатился по реке.

Из салона поднимались любопытные. Иные спросонья думали: прибыли на место. Узнавали, в чем дело, грудились на носу, свистели в два пальца, стучали по железной палубе.

Утки были, как глухие... И вот они уже у самого носа... Недоуменно повернули головы, заработали лапами, нехотя отплыли — две влево, одна вправо; скользнули мимо, почти касаясь бортов хвостами, и снова соединились в бурунах за кормой.

Среди смотревших громче всех кричал и неистовствовал длинный парень в новеньком сером костюме.

— Ружье! Ружье! Ну, ребята, у кого ружье? Эх, сейчас бы пальнуть! Ну што жа такоя — прапускать таких матерок! Эх, никогда не забуду!

Он размахивал длинными руками, бежал вдоль борта, расталкивая людей, свесился с кормы — того и гляди, бросится в воду.

Петр смеялся и сам удивлялся этой глуши и дичи, к которой давно бы должен привыкнуть...

В мае забросили их вертолетами в снег у скал, где створ будущей плотины, где рычал незамерзающий порог. Снег был рыхлый, пухлый, проваливались в него с головой. Кое-как пробили тропку на высокий берег — там барак, брошенный изыскателями. Конек крыши чуть угадывался под сугробом. Откопали дверь, вошли в промерзшую темноту. Внутри снег по колено, печки нет.. И холод... Холод еще сильней, чем снаружи. Выгребли, вычистили, затянули окна брезентом, поставили железную печку (привезли с собой), разожгли сырые поленья. И запахло жильем.

А на другой день за рекой на открытое место сели самолеты. Выгрузили тридцать тонн самого нужного. И эти тридцать тонн, до последнего пустяка, перетаскали за три километра на своих плечах к створу, на высокий берег.

Но запомнился почему-то не путь через торосистую реку, не боль в плечах, не усталость. От тех дней осталось у Петра не похожее ни на что воспоминание. Прилетала сюда женщина, инженер. Пробыла совсем недолго, не больше дня — улетела назад последним самолетом. И запомнилась с какой-то осенней четкостью...

Может, оттого, что оказалась одна среди привычных мужских лиц?.. Нет, нет... Не потому, что одна.

Пожалуй, потому, что выглядела она очень одинокой и отрешенной от всего, что их тут волновало. В кутерьме, в горячке, когда таскали грузы, спокойно и безучастно скользила она на лыжах вдоль тропы, исчезала, появлялась на другом берегу или около барака, или за поляной в таежном редколесье. Иногда стояла подолгу на высоком берегу, разглядывая карту и местность. И наверное, что виделась она, такая спокойная, вдали и что скоро покидала их, — все это вызывало чувство затянувшегося грустного прощанья. И хотелось, чтоб оно длилось побольше...

Она и не знала, занятая своим делом, что стала для кого-то прощальным словом, последним взмахом руки.

Петр таскал грузы, отягченный усталостью, и ни о чем не думалось, кроме как о том, — когда ж последний ящик, последний мешок... Но вдруг проплывала вдали эта неторопкая женщина, и что-то смещалось в груди, и думалось о том, как улетит последний самолет, и останутся они одни, и как не скоро еще попадут на Большую землю, и не скоро увидят женщин... И в мысли этой не было вожделенности, а была только чистая грусть.

Он не разглядел даже как следует лица инженерши и о фигуре ее ничего не мог сказать из-за полушубка, унтов и шапки, делавших всех похожими. Лишь в движениях ее, в походке виделась женщина, и этого было достаточно, чтоб загрустить и запомнить ее надолго, и вспоминать потом при взгляде на кромку берега, на скалы...

И когда самолет прощально качнул крыльями, пролетая над вырубкой, над бараком — тогда-то Петр понял, что надолго запомнится незнакомая эта женщина...

Дальше все шло обычным своим чередом — началась весна, снег отсырел, осел, русло открылось, площадку залило — самолетам не сесть. Потом мир потонул в полой воде, дожде и мокром снегу. Дошли до ручки: несколько суток вся еда — пустые макароны и кружка навара, который оставался в котле.

И даже тогда — мелькнет воспоминание, выплывет откуда-то, и вроде легче: живет же где-то она и, может, помнит этот их барак и о них самих помнит...

А все остальное, как обычно, как надо. И даже навар от макарон, как надо. Всякое бывает, всякое видали...

Тут, конечно, обычный работяга не выдюжит, а кто вот за длинным рублем — подавно. Здесь нужны рисковые ребята, преданные делу до конца. Без них ничего не поделаешь, они — всему начало. Тут надо, чтоб не считали ни часы, ни рубли, ни километры, знали бы одно: свалить лес, расчистить место, поставить палатки к началу навигации, приготовить крышу для тех, кто приедет работать по часам и по рублям.

Вот сейчас Петр и вез уже людей, которые будут жить по всем правилам и строить сборные дома, чтоб к зиме в них вселиться. Для многих из приезжающих и палатка — испытание, им дела нет, как эта палатка досталась, они хотят трудиться от звонка до звонка, с выходными, отпусками и всем, что положено.

Петр знал: так надо, и никогда даже в душе не осуждал людей, которые так жили и работали. Но сам любил, когда все не так, когда прыгаешь в снег с вертолета и не совсем уверен, останешься ли жив... Вот эта неопределенность, которую сам понемногу превращаешь в определенность, это утверждение своих желаний, выживание на пустом снегу и любил Петр. Он не мог объяснить, почему так, но любил, когда так, и по-другому не хотел.

И остальные ребята в первый десант подбираются только такие. Гуртуются вокруг начальника участка Туркулесова, которому верят больше, чем кому, и ездят с ним по самым началам строек.

Потом широко раскидывается дело, сотни людей съезжаются и тысячи, и среди них остаются человек сорок-пятьдесят «старичков», готовых по первому слову бросить все обжитое и снова — в первый десант. Начинали и в Братске, и на Мамакане, и на Вилюе... Знают уж, как начинать, привычным и захватистым стало — начинать.

Разрастается стройка, рассыпаются они по разным службам, и уж редко видятся, и живут в разных концах нового поселка или города. И вдруг в один из дней, ни с чего вроде, заходит Туркулесов, и сердце падает... Он еще слова не скажет, только покажется там, где и не надо ему быть, не на своем участке, и неизвестно еще, к кому и зачем пришел, а сердце падает, как при воздушной яме в самолете. Ух, что-то несет Константин Яковлевич! И точно. Подходит к тебе и говорит: «Не засиделся ли, Прокофьич (или Иваныч, или Николаич — таких можно перечесть). Может, говорит, подадимся в Заполярье, новую станцию городить? За полярным кругом-то, поди, не бывал?» — «Не приходилось». — «Так как же?..»

Длинный парень в сером костюме прибежал с кормы, захлебываясь, замахал рукой.

— Во, черти, не боятся совсем! Да тут рай! Милы мои, тут охота, как у бога!

Он потрогал пиджак у сердца, заглянул под вздувшийся борт, и все подумали, что там — бутылка. А парень продолжал взахлеб:

— Я охотник, ребята, охотник, понятно? С чучелами охочусь. У меня дома этих чучел — штук тридцать, всех пород: и кряква, и гоголь, и черноголовка, и нырок, и шилохвость, и чирок... Они ведь все разные, утки-то, их надо понимать, а то чучела не сделаешь. У одной белые перышки полумесяцем, у другой хохолок, у которой пятнышко возле носа — все надо знать. Охота жа с ними! Это да! И чучела выпущу, укроюсь в камыше и жду. Слышу: летит. А сердце — как у щенка: тук-тук-тук... А утка — шлеп на воду! И — к чучелу. Тут я ее ррраз! И ваших нету! И еще, и еще! Ух, черт! Вот охота кака у нас на озёрях-то. Лучше наших мест на Оби, ребята, нет!.. Но тут особо, тут — это да!

Он опять заглянул под пиджак, поежился.

— Фу, ты! Обсикался... Ну, друг, хозяина обсикал. Не годится.

И вытащил то ли из-за пазухи, то ли из внутреннего кармана щеночка, совсем маленького, с неуклюжими лапками. Держал его в руке, а другой старался вытряхнуть оставшуюся после него влагу.

Вокруг захохотали.

— Не гогочите, он еще маленький. Во будет собака! Мы еще с ним по белку походим. Верно, Соболь?

И посадил щенка за пазуху, помогая ему лучше устроиться. Когда щенок успокоился, парень неистово начал:

— Я ведь зачем, ребята, еду на стройку — надо деньжат подшибить. У меня план такой: покупаю два мотора «Москва» и ставлю на дюральку. С этой дюралькой у нас хоть куда — на охоту, на рыбалку, в гости! Эх...

Он взглянул на реку, поправил щенка под пиджаком.

— Сейчас бы две «Москвы» и дать по реке! Вдоль! — оглядел собравшихся с таким восторгом, как если бы они только что подарили ему такую лодку. — Меня сюда-то провожала вся родня — братья, сватья, друзья... Посадили на пароход, попрощались чин-чином, разошлись. А на середке реки гляжу: мать честная — братья́ с дружками на дюральке с двумя моторами пароход догоняют! Чего им пароход — ползет, как слизень. Вррраз догнали, идут рядом с бортом. Разговариваем так спокойно, они мне протягивают зажигалку — прикурить через борт. Шикарно! Потом они кэ‑эк врежут на полную скорость — вррраз пароход обогнали, обкружили вокруг три круга и обратно рядом с бортом идут — разговариваем так спокойно... Посля они снова круг парохода дают! Людя́м интересно, конечно, все на один борт столпились, глядят на меня да на братьёв. Капитан сверху матюгается: «Туды вашу, разтуды, попадете под нос!» А у них два мотора — они нарезают в сто раз сильней его вшивого парохода! Во как меня провожали! Вот я таку лодку с моторами с двумя куплю, чтоб сильней братьёв ходить! Так эли не так?..

Он оторвал на мгновенье взгляд от слушателей, посмотрел на реку. В глазах его будто что-то щелкнуло, и он сразу перебросился на другое.

— Вон протока, ребята, глядите! Эх, рыбы там ой-ой-ой! Туда пару пакетов кинуть — вся наша была б! — задохнулся от картины, которая ему представилась.

Петр посмеивался, рассматривая парня.

— У нас так рыбачить нельзя.

— А что, рыбнадзор?

— Никакого надзора — сами не дадим.

Парень уловил неодобрительность и замолк, уткнулся под рубашку к щенку.

Тут кто-то принес весть, что открылся буфет, и все затопали вниз. Алексей предложил тоже туда спуститься, позавтракать. Петр махнул рукой, отвернулся к реке и, помолчав, сказал неохотно:

— Какой там завтрак... Вермут да прошлогодние пряники.

Алексей согласился, что идти незачем, не до вермута сейчас. И добавил, что вообще объявил себе сухой закон.

Петр недоверчиво, но с интересом посмотрел на него.

— Чего так? Иногда не мешает...

Алексей облокотился о поручень. Теперь они стояли, прислонившись плечом друг к другу.

— Я, знаешь, был не дурак выпить, — сказал Алексей задумчиво и замолк, не находя слов, не уверенный, что сумеет выразить свое убежденье. — Понимаешь, я все пронаблюдал... Берешься за бутылку... Сначала как будто все хорошо — застолье, друзья, разговариваешь откровенней. Но это же на полчаса, на час, не больше. Потом — бред, глупость. Это я для себя открыл... И не стало мне покоя... Сколько ни выпью — не отбивает у меня мысли — пустота это, бессмыслица. И стала одолевать скука, жалость... Смотрю на ребят — убожество это, нищенство... Вспомню, какая книга начата, а мы тут глупость порем, дуреем.

И хочешь верь, хочешь нет — перестал пить совсем. И от компании отошел, друзей потерял... Сначала ходил еще к ним, но не пил — делал вид, что пью, а сам не пил. И это еще тошней — трезвому смотреть на пьющих... И перестал к ним ходить вовсе. Да и нельзя уж было в компании находиться: заметили они, что не пью, стали приставать, высмеивать.

Так и разошлись — они за бутылку, я за книги. Я очень книги люблю. Особенно по философии. И художественную литературу... И физику. Физика будет моя специальность. Хочу поступать в физико-технический. Подработаю деньжат и поеду. — Он помолчал, посмотрел на реку и спросил с надеждой: — Тут время будет, чтоб читать?

Петр посматривал на него и с удивлением, с просыпающейся к нему добротой и симпатией думал: каких только людей не встретишь в дальних этих краях. «Особенно по философии». Сам Петр ничего, кроме слова этого, не знал. Слово было редкое, непонятное и угадывалась в нем темная глубина, и поэтому человек, так просто его произносящий, вызывал изумление.

— Чего ж не будет?.. Рабочий день у нас нормальный, кончил — и читай... Тем более ночи светлые...

Он внимательней присматривался к Алексею. Вроде парень как парень, все тут такие... А потом мелькнет в нем какая-то задумчивость... Что-то такое — не найдешь слова... Что-то непривычное... Будто отлетает он куда-то... И здесь он, и не здесь... Вот сейчас Петр чувствует, что тот не слышит его, задумался о своем и не слышит, хотя, наверное, и слышит... Ну не скажешь об этом... Такой чудной парень попался... Электрик, говорит... И по плотницкому делу, говорит, может. И по философии... Вот чудо-то!

Между тем Алексей оторвался от поручней, распрямился и с мучительным и вместе радостным изгибом на губах сказал:

— Теперь главное — время не терять, чтоб за этот год побольше сделать. Я много лет впустую потратил. Сейчас наверстываю... Старый я уже — двадцать шесть. И еще ничего не сделано... Десятилетка и курсы... Маловато...

...После армии я все по стройкам — в Средней Азии, и Сибири. Хорошо зарабатывал, все время на новых местах. Интересно, пока в новинку. Вкалываешь, как черт, а потом — в отпуск, на курорт. Что заработал, спустишь до копейки и — назад, снова вкалывать. Покружился в этой карусели... А раз вдруг как прострелило меня: зачем, думаю, что дальше-то?.. Так вот всю жизнь?.. Годы идут, а у меня ни образования, ни развития, ничего... Одно ремесло для заработка...

Книги-то я всегда почитывал... А как пришли эти мысли, тут просто набросился. И стал все больше по философии читать. Случайно нашел первую книжку... Перебрасывали нас на самоходке... В каюте на полочке, гляжу, валяются между всяким хламом и банками книжка. «Происхождение семьи» Энгельса. Как она туда попала?.. Пока шли до места, прочитал. Вот книга! Вся история раскрылась. В учебниках этого нет... Да и что — учебники! Мелкота. Здесь, понимаешь, по-настоящему, серьезно...

Обо всем... И о любви написано — первый раз вник... Никогда не думал, какая это проблема... Вот послушай: в былые годы, оказывается, любви не было, не знали этого чувства. Любовь не так давно появилась, в средние века. Представляешь — такое вроде обычное чувство, всегда вроде было... А, оказывается, сложней все, запутанней... Уж когда она появилась, все равно женились не по чувству. Женились по расчету — чтоб увеличить богатства, приобрести связи, завести наследников... И ведь тысячи лет семьи появлялись по расчету... А любовь возникла и жила так, неофициально, сбоку где-то, представляешь? Очень это меня поразило. Целые поколения не чувством дорожили, а вещами, деньгами. Унизительно это для человечества... По-моему, если чувства нет, то и семьи нет. Не могу представить, чтоб мужчина и женщина прежде расспрашивали друг друга — у кого сколько сбережений или какая зарплата, а потом бы женились... Вот гадость-то! Неужели так можно жить? Не верю, хоть знаю — так и жили и живут...

Я в то время как раз познакомился с одной женщиной... С инженером на нашей стройке...

Алексей замолк, и опять мучительно и радостно покривились губы. Какая странная у него улыбка. Он сам себя прервал, раздумывая — говорить или не говорить.

— ...Понимаешь, потянулись мы друг к другу, стали часто видеться. И человек она интересный, и не женаты мы — все как будто для нас... Сразу меня как ослепило — обрадовался, что нашел настоящую любовь. Не время было, а праздник. Каждый день золотой. А прошло месяца два — чувствую: она меня больше любит, чем я ее... Не могу ей ответить, чтоб наравне... Словно виноват перед ней, в долгу у нее... И стыдно от этого, и сам перед собой в чем-то нечист вроде. И ее как будто обманываю. Измучился вконец. Потом и вовсе у меня все пропало, ничего не осталось в сердце. Хорошая она, любящая, а я пустой, сгоревший... Да и книжку тогда прочитал о происхождении семьи. Чего ж, думаю, у нас получится — один расчет и выйдет... Хоть и не такие мы люди, чтоб считать деньги, а все равно без любви что ж — только расчет... И испугался я. Очень этого испугался. Представляешь — уволился быстро и, не прощаясь, уехал. Так лучше — не мучить ни ее, ни себя. Резать, так резать все сразу.

Освободился, и стало легче — ни перед кем не виноват, никому не должен... И тут уж по-настоящему занялся книгами. Так меня чтение закрутило, такое началось — сам удивлялся. Чуть куда попаду, первым делом — шарить по библиотекам, по магазинам, людей выискивать, кто занимается книгами. Да какие в наших местах книги! Вырвался в отпуск и первый раз полетел не на курорт — в Москву. Там раздолье! Не поверишь — накупил чемодан книг! Снял клетушку на даче и читал весь отпуск. Сейчас у меня три чемодана книг. Два в Красноярске остались у друга (его отец, капитан, сюда меня подбросил на рефрижераторе), а один вожу с собой. Тут и для подготовки в институт учебники, и для души — философские. Я тебе покажу, как приедем на место, и почитать дам.

Петр улыбнулся со вздохом:

— Это потом. Пока нет времени читать — работы по макушку, — зажег погасшую папироску. И захотелось тоже сказать о себе. Подумалось: не скоро случится еще такой миг, когда раскрывается душа и есть кому послушать. Но слова не приходили. Да и нужны ли они... Хорошо ведь просто помолчать, побыть рядом с откровенным человеком.

Так стояли они на носу теплоходика, разговаривали и смотрели на реку. А река крутила крутыми петлями, и не видно совсем ее дали — словно плывут по озеру со всех сторон берега.

Потом спустились в салон, заглянули в буфет, откуда, перекрывая шум, доносился знакомый голос:

— ...Лося? Я лося, ребята, знаю лучше кого. Двух лосей сам положил. Как было дело? Ездил я с папашей к дяде на праздник. Железная лодка у нас ба-а-альшая Папашина лодка. Мотор болиндер. Обратно вертаемся, папаша, значит, сильно выпимши, спит на носу. А дело к вечеру, темнеет. Я гляжу: от того берега кака-то коряжина плывет. Ну плывет — и плыви. Еще глянул: плывет. Ну плыви. А она на две разделилась... Я так и обмер — это ж лоси! Рядышком переплывают. Я заворачиваю к ним. Папашу толкаю: лоси, мол. Но он спит крепко, не слышит. Я к лосям, одного от другого оттер лодкой и кружу вокруг. А сам без папаши ничего не сделаю с ним — надо править, и мотор забарахлил. Разбудил папашу, он спросонок не поймет ничего. Но после понял. У нас в лодке здорова палка была. Папаша лося кэ‑эк по башке хватит! А лосю хоть бы хны. Плывет и плывет. Я — вокруг, он к берегу. И ушел от нас, стал вылазить — передними ногами уже стоит на берегу. А там обрыв, и задние ноги у него в воде... Тут я лодку пр-р-р-рямо на берег направил. Папаша подумал — я остановлюсь, а я жму на берег во всю железку! Лодка тяжелая — я лосю задние ноги-то и придавил. Он и опустился враз — не может вылезти из-под лодки. И взять его нельзя — живой. У папаши складень был, нож. Я подобрался к шее: чик, чик... Да куда! Шкура крепкая — даже не прорезал. Он головой мотнул — я упал, складень — в воду. Так и потеряли тогда складень... Жаль, хороший был.

Дык што ж с лосем делать? Я ему на шею — петлю из стального тросика, чтоб не ушел. И еще багор у нас был. Мы про него сначала позабыли, а тут я вспомнил. Взял багор и в затылок ему острием! Он врр‑раз свалился. Во как! Тут его скорей в лодку, чтоб никто случайно не увидел. А у нашего болиндера шум, как у рыбнадзора, — у тех тоже болиндер — мы всех рыбаков распугиваем, так что нас редко кто видит.

Дык вот: лося мы повезли к себе на баржу (на лесосплаве с папашей работали и жили на барже). Кое-как завалили его на борт — здор-р-р-ровый лосище! Одни бы не завалили, высоко больно. Нам еще три мужика помогали.

Первым делом, значит, снимаем шкуру. Кишки, требуху, всяку слизь — в нее и камней, камней поболе, проволокой шкуру замотали и — в реку, чтоб никаких следов. Так, значит. Мясо меж собой разделили. Помногу досталось! Во мяса было! Обожрались мяса тогда, понос прохватил, сколько сожрали!

Парень самодовольно хлюпнул носом.

— ...А второго лося я по насту загнал с собакой на лыжах. Наст острый. Лось от меня бегом да бегом. Все ноги об наст порвал до кости: снег в крови был следом. И упал он напоследок, выбился из сил. Я тут кэ-э-эк жжаканом резанул! И конец ему. А далеко от дома. Я токо и смог один окорок взять. Остальное волкам оставил...

Парень обернулся, увидел Петра и перестал рассказывать. Скривился, будто съел горсть облепихи. И как бы извиняясь, и словно ни в чем не бывало пригласил:

— Начальник, иди выпей стакан с рабочим классом.

Петр подошел. Постоял молча, потом, не отрывая глаз от смутившегося парня, тихо и недобро проговорил:

— Слушать тебя противно, не то что пить... Чем бахвалишься-то? За такие художества знаешь что делают?

— Да чего ты, начальник...

— Знаешь, что?

— Не знаю...

— Снимают портки и без порток прогоняют в тайгу.

В буфете загоготали, табачный туман встал колом.

— Ладно, ладно, чего ты, — примирительно забормотал парень. — Я так говорю — время провести...

Петр отвернулся, едва не плюнул в сердцах. Не мог слушать изуверских этих россказней. Ушел на палубу, забыв об Алексее...

Плоские берега поднялись, обнажились косые пласты серого камня, и подступила сверху ободранная полярными ветрами тайга. Сплошь лиственница, лишь кое-где березка. Шестьдесят километров за кормой, а на берегу не мелькнуло ни зимовья, ни избы, ни чума. Нежилые, пустынные места. Почти вровень с бортом летели две утки, но им уже не удивлялись.

Потом как-то сразу, вдруг показалась баржа с подчаленным к ней катером и чуть подальше — земснаряд.

— Поправляют реку, — равнодушно сказал Петр. — После весны вода спала на двадцать метров... Теперь пробивают фарватер...

Не в себе он — Алексей заметил. Присматривается к берегам, чаще курит и говорит вроде не то, что думает, — о случайном, первом попавшем... Так, для отговорки говорит. Но Алексею отговорки уже не подходили.

— Чего ты?

Петр вздохнул, отвернулся, глядел на отвал волны.

— Да так... Не могу с этим варнаком... Все настроение испортил.

Совсем пригнулся к поручню.

— ...Дай ему волю — перекорежит, перепортит землю и небо. Жадюга... Нахватать, обожраться, чтоб до поноса.

Петр плюнул за борт свежую папиросу. Достал другую.

— ...И чего это зверство такое в нем? Ну, если б голод, семья, дети — тогда понятно. А тут просто от жадности — заграбастать, что попалось, не упустить, нахватать побольше... Да что ж останется-то после него!

— Первобытный он человек. Бросается на все, что понравилось... По-детски это...

— Ты его защищаешь, что ль? Такое дитя надо проучить покрепче, чтоб запомнил...

— Не защищаю. Хочу понять, почему он такой.

— Понимать еще его! Уши ему оборвать. Поросенок он.

Петр с трудом сдержался, помолчал.

— Не рад, что согласился ехать за набором... Захотелось вырваться в город... А теперь думаю — больше не соглашусь. У нас дел полно: вертолетную площадку надо ставить, палаток не хватает... А я вожусь с каким-то варнаком... И эти чудики пароходные сообразили — в буфет вино завезли... Вам с парохода на работу, а вы офонарели... Туркулесов скажет, кого привез...

— Не все ж офонарели.

— Все! И ты хорош — защищаешь браконьера.

Алексей пожал плечами, но спорить не стал.

По левому борту показался кран «ганц» на барже. Берог забит штабелями леса, щитами сборных домов, ящиками. Голубые бочки с бензином ярко цветут на песке.

— Подходим, — вздохнул Петр.

Склад остался позади, и послышался шум, который все нарастал, будто подходили к большому заводу или работала огромная турбина. Что-то шипело и грохало, бухало, рассыпалось...

Порог. Здесь река выбрасывается в пролом среди скал и скачет, бьется, дыбится. Зеленая пенная вода ударяется подводные камни, лезет вверх, сшибается крутыми валами. Посреди порога — высокий бугор, он то закипает и поднимается вверх, то опадает. И с боков гремят водопады.

«Омик» приткнулся носом к площадке на скале, будто специально приспособленной под пристань. Перекинули трап. Матрос и Петр встали около. Матрос проверял билеты, Петр почти каждому повторял, куда идти:

— Наверх и налево по дороге... Лезь — и налево по дороге...

Несколько парней хотели сойти без билета. Матрос загородил трап, сзади напирали, началась давка, загудели, засвистели, засмеялись. Безбилетников оттерли.

Алексей с тяжелым своим чемоданом полез по тропе. И сразу — первый привет тайги: облако бешеных комаров. В щеки, в лоб, в глаза, в уши — сотни отравленных иголок. Отдувался и отмахивался. Комары влетали в рот, губы распухли, руку, в которой чемодан, жгло так, что сама разжалась. Алексей спрятал ее в карман плаща, перехватил чемодан левой, и та — как кипятком ошпарена...

Наверху дорога, проложенная трактором, пеньки тощих лиственниц, похожие на капустные кочерыжки, сырой мох, густая брусника...

Вместе с другими потащился по берегу. В отдалении серели пятна палаток, они, как мираж, далеко. Рядом только комары. Казалось уже, что вместо лица — сплошной волдырь. Комары жалили икры ног через брюки, лезли за воротник, жрали спину...

Парень в сером костюме, все имущество которого — щенок за пазухой, пробежал мимо, отмахиваясь и ругаясь.

Вот и местные жители: трое рабочих разгружают с тракторных саней березовые хлысты. Этим комар нипочем — сапоги, черные энцефалитки[7] с капюшонами и на голове накомарники из ярко-красной материи. Вид страшноватый, будто из преисподней поднялись.

— Здоро́во, черти! — крикнул парень в сером костюме, на минуту остановившись и приплясывая. — Где тут поселок-то?

Черный человек махнул рукой вдоль дороги.

— Там палатки, а где дома? — не унимался парень.

— Дома, кореш, сам построишь, тогда они и будут, — устало сказал человек и ухватился за следующий ствол.

Процессия приехавших растянулась вдоль берега. Шли, отфыркиваясь, отплевываясь, отругиваясь. Петр почти бежал вдоль разномастной этой колонны.

— Скорей, ребята, в палатки! Там диметил[8]!

Догнал согнувшегося под чемоданом Алексея. Тот еле плелся, поминутно останавливаясь, чтоб провести ладонью по лицу в потеках крови...

— Ну и груз у тебя — на пятерых! Чеши скорей в палатку! Я донесу.

Алексей затравленно посмотрел на него, поставил чемодан на кочку и побежал.

Вот и поселок, наконец. По болотистой вырубке проложены мостки и от них направо и налево — большие палатки. Алексей влетел в первую, провел по распухшему лицу, обивая комаров, и лишь после огляделся. Желтоватый сумрак. Посредине — огромный стол из досок, заваленный посудой и вещами, на полу матрацы, набитые мхом... Это все мельком. Главное — у стола стоял человек в накомарнике с откинутой сеткой.

— Друг, сожрали меня... Дай чего-нибудь от комаров...

Подошел к человеку. И в памяти ни к селу, ни к городу всплыла «Поэтика» Аристотеля... Фраза о поэзии эпической, трагической, дифирамбической, об авлетике и кифаристике. Что такое авлетика и кифаристика, Алексей не знал, но слова запомнились и сейчас мерцали в мозгу, нак бредовые образы.

Черный человек сочувствующе сжал губы, порылся в куче барахла на столе и протянул пузатую бутылку с прозрачной жидкостью.

— Диметил. Натирайся. Они и в палатке жрут будь здоров.

Алексей схватил бутылку, ливанул на ладонь и плеснул в лицо.

— Куда ты столько! — засуетился человек, но было поздно.

От рези в глазах Алексей почти ослеп и беспомощно стоял посреди палатки. Пробовал открыть глаза, но веки не слушались, и в голове все крутились «авлетика и кифаристика».

— Вот ты где! — послышался голос Петра. — Эх, мать честная, да ты диметилом залился! Пойдем скорей!

Поставил чемодан у входа, вывел из палатки. Неподалеку на печке, сложенной из камней, грелась кастрюля воды. Полил Алексею, тот промыл глаза.

— Диметилом надо понемногу.

— Знаю. Не рассчитал. Зажрали совсем — я и ливанул...

По мосткам бежали новички, ныряли в палатки.

Оставив Алексея, Петр устраивал их, помогал, как мог, раздавал диметил...

Пришел Туркулесов, тут же у палаток стали выдавать накомарники, распределять по работам...

После обеда, облачившись в черный костюм и красный накомарник, Алексей уже подтесывал березовые хлысты для вертолетной площадки. Проваливаясь по колено, их укладывали на прогалине поверх сырого мха и сбивали железными скобами.

Брызгал мельчайший дождь, было безветренно, парило. Комары вились тучей и надсадно визжали, но теперь они не страшны. Алексей со злорадством слушал их: мельтешите — все равно через сетку не достанете. Лицо еще зудело, но от одной мысли, что избавлен, становилось легче. Топор позванивал по сырым обрубкам сучьев, по коре, и руки радовались работе.

Рядом — тот длинный парень, владелец щенка, ловко подгоняет хлысты. Алексей сначала не узнал его из-за энцефалитки и накомарника, но тот сам себя выдал.

— В пороге должен харьюз водиться: он любит быструю воду. Харьюз — это рыба! Лучше нет: чуть присолишь и кушай. Удочки у меня есть, удильник подлинней вырежу... Эх, и нацепляю! Мне токо до реки добраться — будем с рыбой!..

Как уложили площадку, вскоре же прибыл первый вертолет. Алексей ставил каркас для новой палатки и услышал грохот мотора. И пошли посмотреть, как сядет. Почти все собрались и Туркулесов.

Наверное, сверху площадка хорошо виделась — берестовая с красными флажками по углам на тусклой зелени вырубки. Вертолет сел точно в серединку, и хлысты только немного прогнулись.

Алексей хотел уходить, но задержался — захотелось поглядеть, кто прилетел, что привезли.

Выскочил оттуда летчик и, конечно же, стал бить себя по щекам и по шее, приветствуя комаров.

А за летчиком осторожно и неловко ступила на березовый настил...

Не мог в это поверить Алексей.

Ступила на березовый настил Зина...

Так давно не видел ее Алексей и думал, никогда не увидит, и не собирался увидеть, и может быть, не хотел увидеть. А она появилась нежданно.

Туркулесов к ней подошел, взял ее чемоданчик. Алексея она не могла узнать из-за его здешнего наряда и накомарника. Сам же он издали смотрел и не приблизился.

И хоть был он к ней равнодушен, неожиданность ее появления нарушила спокойствие, в котором он существовал. Точно камень упал в его омут, расшевелил водоросли, спугнул рыб и улегся на дно, и опять все успокоилось. Не хотел он этого спокойствия, тяготился им, но оно не покидало его. И все-таки камень лежал на дне, и уже поэтому дно изменилось...

Зина с Туркулесовым приближались. Она сразу надела накомарник, и Алексей видел ее лицо через тюлевую вуаль. А она не посмотрела в его сторону, и ему на миг сделалось обидно, что не посмотрела. Если б знала, что он здесь, посмотрела бы, это ясно... А она не знала. Это себе Алексей стал объяснять и удивился объяснению. И без объяснения он был уверен, что Зина посмотрела бы.

Он услышал, как Туркулесов сказал:

— ...В бухгалтерии можно раскладушку на ночь ставить.

И она жестковато усмехнулась и ответила:

— Роскошь!

Они пошли к бараку, где размещалась контора.

Надо было помочь разгрузить вертолет, и Алексей стал принимать ящики с тушенкой. Он подумал — не стоит показываться Зине, пусть не знает, что он здесь. Так спокойней и ей, и ему. Но тут же решил: будь как будет. В таком поселочке разве укроешься? И зачем укрываться? Никто из них не виноват ни в чем. Да она как инженер может посмотреть списки и увидеть его фамилию.

Вечером, когда кончили работу, непонятно, глухо потянуло его пройтись около конторы. Алексей не мог себе в этом признаться. Он даже не думал о том, чего хочет, но в голове словно появился маленький компас и стрелочка показывала в одном направлении... Это направление он и чувствовал: все время подспудно, темно ощущал, с какой стороны стоит этот осевший старый барак, до которого раньше ему никакого дела не было...

Раскрыл чемодан, достал «Поэтику», а сам всей кожей чуял: барак — за парусиной палатки, за вырубкой, прямо перед лицом.

Побрел к порогу на скалы — там над рекой сдувало комаров... А правая рука, правая щека, вся правая половина тела независимо от сознания чувствовала: барак справа.

Он пересиливал себя, не хотел признавать этой стрелочки, запавшей в голову. Посидеть часок, почитать спокойно... Первое знакомство с Аристотелем... Авлетика и кифаристика... Там в конце книги есть комментарии и эти понятия, конечно, объяснены... Устроился на выбеленном вешней водой бревне, застрявшем среди камней, раскрыл книгу, но читать не мог вовсе. Затылком, спиной, плечами узнавал, что барак — там, сзади, за скалой, за рощицей.

Упорно убеждал себя, что устал за день и поэтому чтение не клеится... И тут понял всю бессмысленность этого обмана и понял, чего хочет.

Закрыл книжку, сунул под куртку... Зачем-то посмотрел на пальцы: там остались оранжевые пятна — диметил растворял краску переплета. Подумал, что книжку надо обернуть в бумагу, иначе она совсем облезет. И тогда же, без всякой связи, решил, что надо идти к бараку. Четко, определенно решил и удивился этому решению.

Зина сидела у стола, спиной к двери. Какие-то чертежи перед ней, бумаги... На квадрате окна голова ее до волоска прорисована вечерним светом. Когда вошел Алексей, не обернулась. Дверь шаркнула, но Зина не обернулась. Наверное, подумала: кто-то из бухгалтерии... Переложила листы, задумчиво постучала карандашом по столу.

Алексей встал у порога. Подойти? Или — обратно, пока не заметила? Входя, он ждал, что они сразу друг друга увидят, и приготовился к встрече. Но сейчас, стоя у порога, почувствовал неуверенность. И тоскливо сделалось, и против воли он тихо позвал: «Зина...»

Она обернулась не сразу. Подняла голову от чертежей, посмотрела в окно, как бы проверяя себя, не ослышалась ли. И потом уж повернулась.

Жестковатая улыбка прошлась по лицу. Скорей даже усмешка... Но может быть, и улыбка... Без удивленья, буднично, словно видятся каждый день, сказала:

— Здравствуй. Не стой на пороге.

Встала с табуретки, шагнула навстречу, пожала руку отрывисто, коротко. И уже отпустила почти, но задержала и коснулась ладонью левой руки, погладила.

— Снова мучить меня собираешься?

И в глазах — тень от воспоминаний.

— Я не хотел. Никогда не мучил... Так вышло...

— Знаю. Но мучил, и мне не легче.

Села, слегка откинувшись спиной к столу, сжала губы.

— Пойду, — сказал Алексей.

Зина выпрямилась, посмотрела ему в глаза:

— Нет, не уходи. Посиди немножко.

Выдвинула вторую табуретку из-под стола.

Алексей неудобно присел и про себя отметил, что совсем спокоен, будто до горла налит прозрачным стеклом — все отвердело внутри, не шелохнется, все существует в той форме, в какой застыло тогда, раньше, когда уехал... Мысленно он заглядывал в этот, теперь уже холодноватый кусок стекла и увидел прошлое: себя и ее, умалившихся, далеких... И никакого чувства не вызывали эти воспоминания — все застеклело, сковалось, как от мороза.

Она опять откинулась к столу, прислонилась спиной к острому краю и смотрела на темные бревна стены.

— Почему ты такой?.. Нам было хорошо вместе, а ты ушел... Тебе тоже было хорошо? Было?

Алексей не двинулся, не изменил неудобной позы и долго не мог ответить. Он смотрел на Зину, и все казалось ему, что она далеко — как в перевернутом бинокле. И вообще ее не должно быть и появление ее случайно, ненужно и потому неправдоподобно...

— Наверное... — голос плохо слушался его, горло тоже застыло, и говорить не хотелось.

Зина повернулась, усмешка тронула губы.

— «Наверное»? Ты что же, сам себе не веришь?

Стиснула рукой угол табуретки — побелели суставы.

— Я же видела, чувствовала, что ты радовался мне... А потом я тебе надоела — вот и все. И ты уехал, сбежал.

— Нет, не надоела... — Алексей мучительно опустил глаза и почти совсем их прикрыл. — Не надоела... Я тебе скажу... Я тогда не решался сказать, а сейчас скажу... Я вот что скажу: я тебя не любил. Вот: не любил. И поэтому я ушел. Не надоела... «Надоела», значит, любил и разлюбил. А я совсем никогда не любил...

Она съежилась, сжалась, не замечая, как режет спину край стола, наклонила голову к самой груди.

— ...Было хорошо, это верно. Я тебя потом вспоминал и хотел с тобой побыть еще... Но следом за тобой не поехал бы — вот что. Искать тебя не стал бы, гнаться не захотел бы... Столько не виделись, а я ни разу не спросил о тебе и адрес не узнавал...

Он говорил, не поднимая глаз, скованный тем застывшим стеклом, заполнявшим грудь, и удивлялся, что еще может говорить.

— ...Не легче от этого... Я понимаю: вместе нам, может, было бы не плохо жить. Но без любви как же? Зачем связывать себя, если не любишь? Нельзя. Неверно так делать — жить вместе, не любя. Я пожилой уже, знаю, что пора заводить семью. И хочу семейную жизнь начать, чтоб все по-настоящему. А по-настоящему — когда любовь... Главное тут любовь. У меня ничего нет: ни дома, ни угла, ни родных, ничего. Была бы любовь, все было бы... Ты хорошая и нравишься мне, но вместе нам жить — это как брак по расчету. Плохо это. Когда любишь, расчетов нет, все открыто, ясно. А по расчету не проживешь. Я знаю. Будет видимость одна, а жизни не будет...

Зина вздохнула, повернулась к нему, покусывая губы. Потом отрывисто встала.

— Каким ты стал скучным, Леша. Все это придуманное, что ты говорить. Меня не обманешь. Я знаю: любил ты меня, а сейчас напридумывал чего-то невообразимого. Но я не стану тебя переубеждать и звать не стану. Живи, как хочешь, рассуждай, сколько влезет.

Она отвернулась к окну. По стеклу плясали комары. Кочерыжки пней, тощая тайга, далекий склон горы в белых полосах снега... Взгляд уходил вдаль, в простор бесприветный и вглубь, в прошлое... И Зина вдруг улыбнулась и сказала:

— Скоро дома поставим на правом берегу. Хорошие дома... Получили бы комнату, потом квартиру...

Посмотрела на Алексея. Такое посветлевшее у нее лицо...

И ему вспомнились палатки, бараки, общежития, где прожил эти годы. И протяжно, тоскливо, несбыточно захотелось своего дома... Чтоб расставить книги... Чтоб, придя с работы, сесть за удобный стол... И чтоб никто не мешал читать... Ему представились длинные полки из сосновых досок по стене, раскладушка под ними — чтоб лежа доставать книги рукой... Сосновый стол и всесуточный полярный день в окне, когда можно читать целую ночь — от смены до смены...

И кто-то еще был в этой воображаемой комнате... Была женщина... Алексей не видел ее, но чувствовал, что она там. Не Зина, другая... А может быть, Зина?

Он глядел на Зину, на лицо ее, еще не утратившее мечтательности, и не видел ее, так увлекся мгновенно возникшей картиной. И тут вспомнил, что это она его навела на такую мысль. И подумал: невидимая женщина в его комнате может быть Зиной. И не знал, как отнестись к этой мысли...

— Ты еще собираешься поступать в институт?

Он кивнул.

— Подавал бы в заочный... В политехнический, например. Ездил бы на сессии... И здесь бы — условия для занятий...

Зина тоже размечталась, пропала ее жесткость, и усмешка не появлялась на губах.

Алексей прошелся между столами и каким-то одеревеневшим голосом с упорством стал продолжать свою мысль:

— Вот и получится: по расчету... Что ты мне предлагаешь?.. Я тебе о чувстве говорю, а ты о квартире.

Зина развела руками.

— Господи, какой дурак!

И опять эта ее усмешка. Села к столу, достала синьку из-под пачки чертежей, принялась рассматривать, не обращая внимания на Алексея.

Он стоял в другом конце комнаты и сказал оттуда:

— Как хочешь меня называй. Мне обидно, но я не обижусь.

Это он одними губами сказал. А внутри упорно жила, но хотела уходить та смутная картина комнаты с невидимой женщиной, составлявшей, как сейчас уже Алексей понимал, всю долгожданную домовитость, весь уют. И полки с книгами, которые по его мысли были главным, отступили в тень, и окно с неиссякаемым светом полярного лета замутилось, и стол, сбитый из струганых досок, растворился в каком-то беспокойстве, ожидании...

Алексей удивился всему этому, и ему опять показалось, что женщина — Зина... И даже если не совсем Зина, то может быть Зиной. Но ведь он ее не любит. Он не искал ее. Здесь чистая случайность, редкое совпадение судеб. Зина выходит из вертолета на площадку, которую он только что построил... Он же совсем равнодушен к Зине. Тем более что она так открыто предложила ему трезвый расчет на совместную жизнь в будущем доме на правом берегу. Там, где все было неопределенно, все расползалось и не хотело обретать форму, она вбила гвоздь, построила дом и назвала комнату, в которой можно жить. И Алексей, убежденный, что не может быть жизни в построенной Зиной комнате, вдруг заколебался.

— Зина... — тихо позвал он, стоя в дальнем конце конторы.

Она не подняла головы от чертежей.

— Иди, отдыхай. Мне надо знакомиться с документацией. Ты мне мешаешь. Иди, иди!

Карандаш взлетел в ее пальцах до уровня лба и застыл. Не понятно — она смотрит чертеж или прислушивается к шагам Алексея.

Он осторожно прикрыл за собой дверь, надел накомарник и опустил сетку.

Длинного парня звали Валерой. Алексей его встретил на дощатом тротуаре, ведущем к палаткам. Тот нес на вытянутой руке кукан, унизанный рыбой.

— Во харьюзов-то! Гляди ты! В пороге их тьма! Только успевай таскать! На одну удочку стоко! Во-во, вишь: еще хвостом бьет! Идем скорей ужинать! Ну, паря, тут это да! По мне, если рыба — ничего не надо! Могу без хлеба. Жить можно!.. А как лезли, как лезли! Эх, ну прямо сказка! Во как лезли: чуть закинешь — тут как тут! Еще кинул — обратно попался! Ну ты подумай! И харьюзы-то каки, ты погляди, погляди! — крутил Валера свой кукан и захлебывался от восторга.

Алексей непонимающе смотрел. Он еще не отрешился от встречи с Зиной. И Валера, и кукан хариусов, и восторженные слова рыболова — все казалось какой-то чепухой.

Нырнули в палатку. Там почти все в сборе и многие уже дремлют в спальных мешках.

Валера бросил рыбу на стол и пробрался в угол, где в закутке из досок рядом с его матрацем поскуливал щенок. Повозился с ним, покормил чем-то и вернулся к столу, где в большой миске присолил свой улов. Все быстро, легко, на скорую руку.

— Ребята, через немножко будет малосольный харьюз! Кто хочет — налетай! Можно с хлебом, а я лично так, безо всего.

Население палатки зашевелилось, некоторые даже стали вылезать из спальных мешков.

В дверь заглянул Петр, увидел Алексея, зашел, поплотной запахнув полог.

Алексей очень ему обрадовался. Сразу тогда, в пути еще сдружились и уже не могли, чтоб каждый день хоть ненадолго, а встретиться. Сейчас именно Петра и недоставало Алексею, и Алексей обрадовался, увидев его.

— Налетай, братва, готово! — крикнул Валера, прожевывая первого хариуса, захлебываясь соком.

Друзья тоже подошли к столу, выудили из миски по рыбе, взяли по ломтю хлеба.

— К порогу сходим? — спросил Алексей и, не дожидаясь ответа, уже знал, что — да, пойдут. Уловив этот их уговор, Валера выудил из миски еще две жирные рыбины и вручил им по штуке.

— Кушайте, ребята, пока свежие! Потом пересолится — заржавеет. Тут много еще — всем хватит! Я вот перемет приспособлю. Знаешь, на перемет сколь можно брать? У‑у‑у, брат, за вечер — мешок рыбы, не меньше! Не веришь? На спор!

Спорить не стали, ушли по излюбленной своей дорожке. Оба устали за день — плечи и спина отяжелели, и тянуло в сон. Но шли, пересиливая усталость, и в этом было какое-то особое удовольствие — оттянуть время отдыха.

Прогремели сапогами по мосткам, ступили на сырой, перетолченный с грязью мох, пошли к реке, гудевшей под скалами.

Алексей рассказал Петру о встрече с Зиной и обо всем, что было. Сбивчиво, запинаясь рассказал. И только о будущем не сказал. Мысль о будущем не укладывалась в голове. Он приучил себя не думать о Зине и поэтому никак не мог еще принять ее слов. Но слова ее жили и непонятным образом наполняли грудь, вытесняя стеклянный слиток, который там, казалось, прочно отлился и улегся.

Это тревожило, выбивало из привычного хода жизни, и Алексей не находил, как обо всем сказать Петру. И наверное, поэтому слова его были тусклы, незначащи, и Петр ничего на них не ответил, лишь кивал, вспоминая то зимнее... Ту женщину на белом снегу, когда таскали ящики и было ни до чего... И с чем-то прощались, и не скоро еще до Большой земли, до обжитых мест... Это прошло, но осталось: одинокая лыжня... И еще — там, на скалах, ее контур с планшетом на ярком небе...

И Алексею стало обидно, что он так равнодушно ко всему этому отнесся. И самое чувство обиды еще раз подтверждало, что слова Зины задели глубоко и он уже стоит перед гранью будущего, которое казалось далеким и неопределенным, а сегодня сразу проступило ясно и четко.

И он, будто проснувшись, по-новому услышал грохот реки, увидел плиты и кубы скал, черные лиственницы на том берегу и палатку, мутневшуюся среди зарослей — там, где вскоре предстояло ставить дома...