Летучий голландец, или Причуды водолаза Ураганова

Если вы не читали предыдущие «Истории водолаза Ураганова» — не беда. Там одно, здесь другое, и тоже приключения: на море и на суше. Но я более строг во всех фактах. Прежние истории — лишь пересказ моих похождений, зато нынешние — доподлинная исповедь самого участника. Меня.

На всякий случай приведу краткие сведения о себе. Зовут Валерий. Родом из Курска, где, окончив среднюю школу, сначала был фотографом на кладбище. После армии выучился на водолаза и трудился на славном, то есть под славным океанографическим судном «Богатырь», на котором объехал три четверти мира. Затем временно работал в акватории Южного порта столицы. В настоящее время вновь тружусь под славным океанографическим судном «Богатырь». Знаю английский и немного немецкий языки (читаю и перевожу — в очках). Сейчас мне тридцать четыре года, имею двух детей, мальчика и девочку, женат на москвичке Ире, носящей одноименную фамилию. Она работает преподавателем труда в средней московской школе. Все остальное в анкете начинается с «не»: не был, не имею, не буду и так далее.

А теперь — сами истории.

ОХОТА НА КАТРАНА

Видали кинокартину «Старик и море» (производство США) о том, как бедный рыбак боролся с огромной меч-рыбой? А вот со мной еще не такое случилось!..

«Начинать — так с конца» — как говорит наш боцман Нестерчук, имея в виду канат для подъема водолаза со дна. Но я начну эту историю постепенно, как и положено его поднимать, чтоб не было кессонной болезни, вдруг закружится голова! Начну с самого начала.

В августе месяце наш «Богатырь» стал на профилактику в Одессе. Лично для меня не нашлось никаких дел, хоть якорные цепи полируй! Ну и предложили мне бесплатную путевку в абхазский дом отдыха. Жена не возражала, чтоб я поехал, раз бесплатно. И я поехал.

Путевка оказалась особая, спецпутевка — даже не в дом отдыха, а в Дом творчества писателей — в Пицунде. Впрочем, как впоследствии выяснилось, не в той знаменитой, где отдыхают иностранцы, а в другой — километров на пять ближе к Гагре. Прямо напротив озера Инкити.

Поначалу я опасался, что мне в Доме творчества будет неудобно, люди там вроде бы творят, работают, а я вроде бы только отдыхаю. Но вышло вполне! Писатели не все время пишут, они купаются и загорают, читают свои книги, а их начинающие дети рядом отдыхают и тоже помаленьку сочиняют, чтоб, значит, не прерывалась пишущая династия. Сейчас повсюду династии: рабочих, писателей, актеров, композиторов, режиссеров, ученых… Как только мой сын подрастет, я его сразу под воду отправлю — пусть и у меня будет, как у людей.

Поселили меня в комнате с одним молодым шахтером — Анатолием. Он мне грамотно объяснил, как мы сюда угодили. Существует обмен путевками между организациями, взамен двое поэтов в наши санатории лечиться поехали. И все дела.

Честно скажу, работящему человеку отдыхать трудно — скука, а сидеть и сочинять мы не умеем. Куда прикажете девать время? На завтрак, на обед, на полдник, на ужин ходили, как на работу. Ешь, спи да купайся в двадцатисемиградусной воде — разве это отдых… Решили мы с Анатолием рыбалкой заняться. По первости с причала барабульку (научно — султанку) и морских окуньков на червя и мидию таскали, затем стали с прокатной шлюпки ставридку самодуром тягать. Нарвешься километрах в двух от берега на стаю, распустишь спиннинговую катушку вглубь, метров на семьдесят, и давай подергивать все десять голых блестящих крючков с грузилом. До пятисот штук рыбешек часа за три вдвоем добывали! Куда такую прорву девать? Вялить — слишком большая влажность воздуха, за день ставридка чуть обсохнет на солнышке, а утром — опять мокрая. Ну, отдавали жарить — на всю столовую все равно не хватает, обижаются. Да и поварихам какой интерес доппитание готовить, они и так целый день на камбузе загорают. Платить им за это каждый день — даже шахтер разорится.

Решили другую рыбу ловить, поменьше числом и покрупнее ростом. Увидали, как в озере Инкити, что напротив, кефаль свечи дает, и вышли на кефаль. Тут же нас и штрафанули: по 25 рублей — с каждого. Всегда так: где рыбы много, там ловить запрещают.

Приуныли… Чем еще заняться? В теннис мы не играем, у нас ни белых шорт, ни белых гольф, ни белых кроссовок нет. Не ходить же всякий день в безалкогольный бар, там одни начинающие дети сидят… И неожиданно дежурный нашего причала, чернявый длинноволосый Реваз, посоветовал поохотиться на катрана.

Катран — это черноморская акула, с виду почти точь-в-точь как океанская, только поуже и покороче, длиной лишь до двух метров и весом не больше сорока килограммов — правда, понаслышке. А практически он, Реваз, сам лавливал по двенадцать кило. Конечно, ничего особенного по сравнению с теми, каких я брал в Атлантике, но все-таки. Берет катран на любое мясо, кроме паровой кнели, или на ту же ставриду. Бывает, отгрызает грузила на самодурах, принимая за живца. То-то я думал, кто это у меня свинец в глубине с лески отщелкивает?

Известно, что акулы не очень съедобны, однако, во-первых, акульи плавники — международный деликатес; во-вторых, если ее мясо вымочить в уксусе, то шашлыки под пиво — почти что объеденье; в-третьих, покрасоваться перед праздно отдыхающими с огромной рыбиной — еще тот шлягер; а в-четвертых, пятьсот штук, как ставридок, не наловишь. Дай бог хоть одного вытянуть!

Загорелись мы, съездили в интуристовскую Пицунду, приобрели каждый по три стометровых мотка самой толстой — миллиметровой жилки, и еще достали по самому большому крючку — тройнику. В продаже таких крючков нет, и делать надо так: покупаешь здоровенную блесну, снимаешь с нее нужный тройник, а блесну выкидываешь. Очень удобно.

Дома, в длинном коридоре на своем восьмом этаже, мы свили те стометровые лески втрое — в один шнур. На конец поставили самодельный стальной поводок из проволоки: ни за что не перекусишь! А к той проволоке намертво примотали тройник от блесны. Ну, еще грузило привязали перед поводком — и готово.

Анатолий все сомневался, не лопнет ли шнур. Я ему показал надпись на упаковке лесы: «Разрывная прочность 140,4». Если эту загадочную цифру разделить даже на четыре, чтобы получить искомые килограммы, и то вон получается — 35,1. А у нас тройная жилка, значит — 105,3. Самый же крупный катран, как мы слышали, — всего сорок килограммов. Выдержит.

Для опыта все же решили пожертвовать шестиметровым куском нашего витого шнура. Вечером незаметно привязали его одним концом к заднему бамперу «Запорожца» у ресторана «Инкит», другим — к эвкалипту. Как ни рычала машина, с места сдвинуться не смогла, колеса проворачивались. А ведь у нее не одна лошадиная сила.

Анатолий успокоился — мощная снасть!

Смех смехом, а уже наутро, в двух километрах от берега на глубоченной яме добыли первого катрана — в десять кило. Насадкой послужил жесткий лангет из столовой. Не клевало долго… Анатолий ворчал: «От такого лангета все катраны на пять километров вокруг разбежались…» Тут у него и взяло! Повозились-таки. В четыре руки тянули и еле вытянули — аж шлюпку ворочает!

На мою же снасть и не клюнуло. Ничего, думаю, завтра наверстаю.

А какой шум на пляже поднялся, когда мы причалили с добычей! Сбежались все, вместе с детьми. Ахи, охи, почтительный женский визг! Видали когда-нибудь зубы у катрана в его скобастой пасти? Для Черного моря впечатляет — тех, кто никуда дальше не плавал.

Сфотографировались мы с Анатолием поочередно при рыбе. А вечером на диком пляже, в сторонке, замастерили костровой шашлык. Жестковат, но есть можно. Во всяком случае местные голодные дворняжки не очень морщились.

На следующий день, предварительно наловив с причала ставридок для насадки (лангетов в этот раз не давали), мы ушли в море еще дальше; опустили снасть вглубь на всю длину, а свободные концы привязали к банкам — скамейкам по-сухопутному — и сидим поуживаем. Нас потихоньку течением сплавляет — видно по створам далекого берега. Время от времени полотняные кепки мочим, чтоб голову не напекло. Подергиваем снасти и тянемся себе, тянемся…

Вдруг чувствую — зацепило!

Анатолий тоже кричит:

— Взяло!

Надо же, у обоих. И у каждого такой амбал врубился, что никак не вытянуть, — тащит шлюпку в открытое море. Хорошо, что катраны сознательные попались — в одну сторону волокут, иначе бы при такой тяге шлюпку пополам разорвало!

Тогда-то я и вспомнил при кинокартину «Старик и море» (производство США). Плетеный шнур руки обжигает, вода пенится, чайки кричат, берег пропал.

Ни пресной воды, ни еды с собой.

— В Турцию тащат! — перепугался Анатолий.

— Что ж, — смело шучу я, — где наша не пропадала! Будешь там уголек рубать — на турецкой шахте, под турецким конвоем.

Можно б было, конечно, обрезать шнуры, да только ножа ни у кого нет, а зубами грызть — спасибо. Каждый шнур как струна натянут, звенит!.. Еще не знаю, стали б мы их перерезать, если б и было чем: какой рыболов добычу бросит!

Так часа три несло нас куда-то в неизвестность от родных абхазских берегов. Рыбины уже пузыри со дна пускать стали, тоже умаялись… Пробовали мы и веслом те шнуры перебить, отскакивает чуть ли не в лоб. А узлы на банках развязывать бесполезно, затянулись туже, чем мы завязывали. Спичек тоже нет, чтоб лески пережечь, оба некурящие. Я, к сожалению или к счастью, год назад бросил. Занятие, скажу, не для водолаза.

В том кино про старика и меч-рыбу бедный рыбак и с морем, и с небом, и с самой рыбой — со всей природой разговаривал. Я тоже стал мысленно катранов просить: сдавайтесь, не мучайте ни себя, ни нас, а?.. Жену Иру вспоминал — позарилась на бесплатную путевку, отпустила в Дом творчества, называется. А и штормить начало… Я-то, может быть, если шлюпку бросить, и доплыл бы до берега, хоть его и не видно, но каково Анатолию! Он под землей работает, не то что я под водой, — плавает средне. А пробковые пояса мы, как назло, не захватили, потому что они все время под ногами мешаются.

Однако я вгорячах недооценил наших спасателей. На обратном горизонте, где скрылся берег, появилась темная точка. Она росла, увеличивалась и наконец превратилась в быстроходную моторку. Спасатель Реваз еще издали начал ругаться, причем каждое слово было по-странному понятно, хоть и не слышно за шумом мотора.

Он сделал лихой разворот, перекрывая нам путь в Турцию, и, ей-богу, наша шлюпка сразу остановилась, а шнуры слегка провисли.

Послушные рыбины. Только потом мы поняли — почему.

Мы так обрадовались Ревазу, так наперебой стали ему все объяснять, что он, видать, не без династии рыболов! — внезапно зажегся сам, вытравил в море железную кошку на веревке и давай шарить по глубине.

— Есть… — вымолвил он одними губами, когда вдруг тоже зацепил добычу, то ли мою, то ли шахтерову.

И тут нас опять потащило — теперь втроем, шлюпку и моторку, — по-прежнему мористее, в ту же сторону.

— Врешь, не уйдешь! — пыхтел Реваз.

Еще через час хода — спасатель так же не бросил добычу, азартный он человек, — наперерез нам выскочил пограничный катер. Катраны вновь замерли. Наверное, опять напугались шума мотора.

Молодые ребята-пограничники быстро во всем разобрались — Реваз подтвердил, что мы это мы, — и насмешливо сказали:

— Катрана вытянуть не можете. Эх вы, поэты!

Я обиделся и заявил, что я профессиональный водолаз, Валерий Ураганов, и будь у меня хотя бы акваланг, то…

Акваланги у них нашлись.

— Давай-давай, водолаз Ураганов! — со смехом напутствовали меня.

Следом за мной пошел усач сержант. Напарником для страховки. На все сто метров мы в легком водолазном снаряжении, разумеется, опуститься не могли. Но зато визуально увидели…

Короче, помогли дополнительные крюки и небольшая лебедка, которая оказалась на катере. В противном случае, навряд ли бы мы вытащили добычу.

Заграничный лазутчик, находящийся в миниатюрной подводной лодчонке (вместе с ним — 105 кг), потом признался, что, удирая, он первый раз сделал остановку, когда подъехал спасатель. Подумал на пограничников: вдруг глушанут при попытке к бегству!.. Выяснилось — тайно приплыв утром, он собирался оставить свою подлодочку на дне не очень далеко от берега. А сам хотел вынырнуть под видом отдыхающего и затем затеряться на многолюдном пляже. Легкая спортивная одежда, фальшивые документы и настоящие деньги были у него заранее подготовлены в непромокаемом пластиковом пакете. Уйти от нас на большую глубину он не мог — тут далеко вокруг не свыше ста метров.

А подвело его то, что наши прочные тройники намертво зацепились: один — за алюминиевую заклепку подлодки, другой — за патрубок для стравливания отработанной дыхательной смеси. Подводный аппарат приводился в действие водометным движителем мощностью 6,5 лошадиных сил, своими колебательными толчками подражая ходу крупного катрана. Тоже мне движок! Нашу снасть «Запорожец» не мог одолеть — куда там шести с половиной лошадям, пусть даже и заграничным!

Хоть и вернулись мы тогда обратно без небывалых катранов, зато теперь у нас, у меня и Анатолия, по именным часам. У каждого. Могу показать!

Настоящие водолазные. Надежные, глубоководные, с метражом погружения. Почти что японские. Всем часам часы!.. А еще, видите ли, говорят о рыболовах: на одном конце червяк, на другом — дурак. Любое дело надо доводить до конца, а не бросать на полпути.

Корабль, с которого отправляли подлодочку и ожидали ее возвращения ровно через месяц, стоял в то время строго в нейтральных водах. Он там, наверное, и до сих пор стоит, вы уж мне поверьте. А названьице у него примечательное: «Найтс фишермэн», что означает — «Ночной рыболов».

Так что рыболовы бывают разные!

ГАМБУРГСКИЙ СЧЕТ

Лет десять назад, в конце мая, возращаясь со Средиземного моря в Ригу, наш «Богатырь» завернул по пути в Гамбургский порт. Долго, сто десять километров от Северного моря, поднимались мы по широченной, полноводной Эльбе, пока не показались зеленые длинные шпили этого самого большого города ФРГ, насчитывающего свыше двух с половиной миллионов жителей.

Недаром Гамбург называют Северной Венецией. В нем тысяча триста пятьдесят мостов, а самым грандиозным из них был тот, под которым мы гордо прошли к причалу.

Несмотря на огромность, город оказался очень чистым и ухоженным, с красивым искусственным озером — в центре на Альстере, — усыпанном разноцветными яхтами; вокруг новые модерновые здания, зеленые бульвары; восстановленные после англо-американских бомбежек соборы и кирхи; заботливо отреставрированные крошечные улочки и старинные особняки; разнокалиберные частные дома, даже на мой придирчивый взгляд аккуратно выглядевшие, как после срочной побелки и покраски к празднику 1 Мая.

Улицы здесь не только тщательно моют, но и пылесосят специальными машинами со шлангами, способными всосать не то что пыль и мусор, но, пожалуй, и собаку, вздумай она сунуться под резиновую свистящую трубу. Если б вот так могли убирать мусор с грязных душ некоторых людей, пытающихся возродить мрачное прошлое! Я имею в виду неофашистов. Мне с ними пришлось столкнуться в упор. Но об этом еще впереди…

Пока наше начальство решало какие-то технические вопросы в порту, мы, группа матросов и ученых, отправились побродить по городу. Обычаи в нем очень гостеприимные, продавщицы чуть ли не под руки подхватывают покупателей у входов в магазины, а в портовой зоне на торговых лавках с дефицитным товаром даже объявления вывешены на нашем языке: «Заходи, матрос! Здесь торгуют по-русски!» — и все для того, чтобы из тебя последние марки выудить по-западногермански.

Гуляли мы, гуляли и забрели в так называемые кварталы развлечений — Санкт Паули с небезызвестной улицей Репербан, знаменитой своей ночной жизнью. Ну, эта ночь у них рано наступает. К шести вечера Репербан уже вовсю сверкал рекламами, вывесками и витринами сексшопов, секстеатров, порнокинотеатров, домов свиданий и всяких притонов и забегаловок под сногсшибательными названиями, вроде «Пиво с любовью». Здесь было полным-полно туристов, и особенно моряков разных стран, рас и национальностей. Не то чтобы мы уж так интересовались этой пресловутой ночной жизнью, все мы достаточно морально устойчивы и выдержаны, но быть в Гамбурге и не побывать на знаменитой улице — значит, нарушить неписаную морскую традицию. Надо ж хоть со стороны глянуть, до чего дошло в своем разложении буржуазное общество. Тем более не будут потом разные салаги перед тобой хорохориться: я, мол, был, а ты что?!

Ничего интересного, кроме обнаженных несчастных девчонок, посиневших от свежего ветра с моря, на углах улочек, и даже в, очевидно, неотапливаемых витринах заведений, мы не встретили. А на все это снисходительно смотрело с другой стороны Репербана темно-серое здание полицейского управления своими слепыми окнами.

Я сказал, ничего интересного. Вру! Мы с боцманом Нестерчуком призадержались у случайной витрины с огнестрельным оружием: разные револьверы, кольты, браунинги, парабеллумы (в переводе с латинского, «готовься к войне»), старинные кремневые пистоли, газовые пистолеты — чего только нет! Ну, мужчинам всегда интересно на оружие поглазеть, вот мы вскоре и поплатились за свое любопытство. Плавным поворотом стекло уходило с улицы в темный двор — мы и двинулись туда, машинально следуя вдоль изгиба и не отрывая глаз от оружейной выставки…

И тут — я догадался, чем орудовали, — нам сзади, рраз, мешки на голову, сгребли в охапку и куда-то тащат. Кричи не кричи, не услышат через плотную материю, да и повсюду зазывалы орут, рекламируя свои заведения: прямо Содом и Гоморра! Что такое содом — всем известно, хотя почему-то в этом словосочетании его пишут с большой буквы; а что означает Гоморра точно не знаю, но уверен: еще похлеще. И действительно, вскоре пришлось узнать такую «гоморру», врагу не пожелаешь! Не знаю, как боцмана, а меня впихнули в машину, чуть шею не сломал, и поехали. В бок уткнулся револьвер, не карандаш же, — вероятно, Смитт-Вессон, судя по длине дула: оно засело у меня где-то в печенках.

Поначалу я успокаивался тем, что вышло недоразумение. Наверное, местные порнографисты сводят между собой счеты, вот и спутали нас с кем-то. Глядишь, разберутся и выпустят. Зачем им международный скандал? Одно плохо: если бросят за городом, придется топать неизвестно куда незнамо сколько!

Но уже через пару минут я насторожился. Похитители стали вполголоса переговариваться. Спасибо, что я полгода назад за немецкий взялся вплотную, поднатаскал меня старпом «шпрехать», пристыдив: такой молодой, а не развиваюсь, пока голова крепкая. Прав он, конечно, языки надо вообще в раннем детстве учить, еще в садике. А со школы, я считаю, — поздно. Там времени свободного меньше: футбол, хоккей, баскет. Худо-бедно, мысленно перевожу на русский. Перевод — мой, за правильность ручаюсь:

— Это точный они есть?

— Точный. Они есть русский моряк.

— Очень точный? (Далось ему. Не уверен, видите ли).

— Они есть очень точный. Русский швайн это! (Швайн?.. Слоны, что ли? А-а, какой-то уголовный жаргон.)

— Это есть хорошо! (Им хорошо — значит, нам плохо!) Еще что-то плели, и я понял: через полчаса будем на месте, где нас уже поджидают. Так сказать, готовят достойную встречу — зер гут! Скучать не придется.

Мычу телохранителю через мешок по-немецки: убери, мол, свою пушку (забыл, как переводится русское слово «револьвер»), а то у меня кранкен копф (больная голова), потому что не знал, как сказать «печенка».

А он смеется. Перевод опять мой:

— Вы есть один смешной русский моряк. Я знаю юмор рассказа. Один человек говорит другой один человек: я сейчас стрелять твой глупый зад, умный голова сразу не болит. Вы поняли?

Намек понял, молчу в тряпочку, то есть в мешок. Вежливо, гад, разговаривает, на «вы». Потом лишь узнал, что ни в одном западном языке всего-навсего слова «ты» нет.

Наконец приехали. Выволакивают, ведут, толкают. Семеню, спотыкаюсь — узкий мешок аж до щиколоток!.. Ступеньки, дверь… Ковровая дорожка, другая дверь. Голоса… Сквозь ряднину мешка брезжит светом.

Мешок сдергивают, а руки мне мгновенно — хвать! — связывают сзади. Гляжу, прищурившись. Сразу нахожу своего боцмана — его, очевидно, раньше привезли, — сидит на стуле, тоже со спутанными руками. Мы в большой комнате с горящим электрокамином (стеклянные, словно обугленные, поленья с лампочками внутри — удобно, черт побери, недаром еще Гоголь говорил, что луну делают в Гамбурге!), над камином — портрет бесноватого фюрера; перед нами — человек пять пожилых типов, этаких жмуриков в строгих костюмах. Как бы ненароком оглядываюсь — позади четверо прыщавых молодчиков. Один с револьвером. Верно систему я угадал, так и есть — «Смитт-Вессон» с длинным дулом.

— Заявляю решительный протест! Требую немедленного освобождения! — держится молодцом Нестерчук.

Я еще громче протестую и тоже требую свободы.

С бельэтажа по винтовой дубовой лестнице сбегает, тряся брюшком, молодой жизнерадостный толстяк в усиках и на приличном русском проясняет обстановку. Переводит, что жмурики говорят:

— Господа матросы, я буду кратким. Вы, наверное, полагаете, что здесь досадная ошибка. Никакой ошибки нет. Вы есть заложники. Не пугайтесь и не падайте в обморок, — улыбается он. — Неделю назад в одной постепенно развитой африканской стране с группой повстанцев, по-вашему партизанов, захвачен один (любят они цифру «1» лепить к месту и не к месту) наш человек. Он корреспондент, и мы надеемся вас на него обменять. Все понятно?

— А что, извиняюсь, делал этот, с вашего позволения, «корреспондент» в группе так называемых «партизанов»? — иронически спрашивает боцман.

— Ну, это уж не вашего глупого ума дело! Но могу ответить, он нелегально перешел границу, чтоб… ну, чтоб объективно освещать события, — нашелся толстяк, — а его цап-царап! — хохотнул он, покосился на главного жмурика, что в золотых очках, и сухо продолжил: — Вы можете чувствовать себя спокойно, если будете вести хорошо, без эксцессов. Для вас даже выгодно, меняем двух на одного. Как говорят русские, дело плевое!

— Ваш по делу залетел, а мы тут при чем? — возмутился я.

— Эта африканская страна дружественна вашей. Она будет рада помогать своему большому далекому другу, — ехидно заметил он.

— А что бы вы запели, если б в отместку, допустим, задержали где-нибудь у нас двух ваших граждан? — решил я его припугнуть.

— Невозможно, — хитро покачал головой толмач. — Вы народ справедливый и на это никогда не пойдете.

А ведь прав негодяй, подумал я.

— И, кроме того, не все ли вам равно, на кого вас обменяют? Мы считаем: чем быстрей, тем лучше!

— Первый раз вижу, как кто-то свой народ так позорит, — хмыкнул боцман. — Выходит, мы народ справедливый, а вы…

— Мы не народ! — оборвал его, нахмурясь, толстяк.

— Усек? Правильно подметил, — взглянул на меня Нестерчук. — Хоть в этом честно признался.

— Вот-вот! — не поняв, обрадовался переводчик. — Вы правильно подметили, или, как там, усекли. Мы не народ, и мы не государство… пока, — многозначительно уточнил он. — Наша организация — частная. С нас, как говорят русские, взятки гладкие! — И захихикал, довольный.

— Гладки, — поправил я его. — Гладки, как ты, боров. Швайн! — наконец-то вспомнил я, кто есть кто. — Гросс швайн!

В ярости он было занес кулак, но тут резкая боль скривила мне спину — это прыщавец сзади, с револьвером, двинул меня меж лопаток рукояткой.

— Гады! — попытался подняться боцман, но не смог. Я только сейчас заметил, у него и ноги связаны. Видать, нелегко им дался, раз так смотали.

— Запомните, юноша, — усмехнулся мне толмач, — «гросс швайн» переводится не «большой свиньей», как вы, вероятно, полагаете, а «бегемотом».

— Бегемот ты и есть, — прорычал боцман, опередив даже меня с ответом. — Гиппопотам паршивый! Носорог из носорогов!

— Ну зачем диких зверушек обижать? — протянул я. Толстяк побагровел, но сдержался.

— Да развяжите нас в конце-то концов!.. Ладно, ваша взяла, — согласился я. Чего нам, думаю, лезть на рожон. А на боцмана стараюсь не смотреть. — Пока ваш корреспондент вернется, у нас руки отвалятся.

А сам размышляю: только б развязали… Толстяк на мгновение задумался, потом начал потихоньку переговариваться с пожилыми господами.

— Боитесь? Вон вас сколько, — исподволь стал я подзуживать их. — Мы безоружные, а вы… Стыдно, геноссе.

А боцман, по-своему поняв, что нам, связанным, вообще никакая свобода не светит, вдруг воинственно выкрикнул:

— Что, слабо вдесятером против русского Ивана? Трусня несчастная!

Толстяк все начальству переводит и переводит и невольно до того распалил, что главный жмурик даже ногами затопал:

— Развязать их! Немедленно! (Переводить не надо, по тону понятно.)

Когда нас развязали, ну, думаю, сейчас как ахну того прыщавца с револьвером, отниму игрушку, и!.. Я в тире сто из десяти выбиваю. Мне с этими террористами терять нечего, если они тоже применят оружие.

Однако «надежды юношей питают», как говорил поэт, — руки настолько затекли, что пальцами только чуть шевельнул. Беспомощный, словно медуза. А боцману и того хуже, не то что руками, ногами еле двигает. Даже с одним главным жмуриком не сладил бы, а десятерых вызывал. Умеют узлы вязать, это у них наследственное!

По совету нашего толмача, главный жмурик — сразу видно, хозяин особняка — приказал пока отправить нас куда-то вниз, под дом. Меня с боцманом проворно отвели и втолкнули за стальную дверь в какую-то полуподвальную, пустую и тесную кладовую с тремя зарешеченными оконцами и разными медными трубами по стенам. Заперли там и оставили.

Даже поесть не предложили, а их так называемый корреспондент, наверное, в Африке бананы жует. Негры добрые.

Подергали мы с боцманом железные прутья незастекленных окон, поковыряли ногтями цементные стены, постучал я каблуком по глухому бетонному полу — надежная мышеловка, не выбраться.

Глядим с тоской в окна — снаружи они почти на земле стоят, а у нас начинаются на уровне шеи — дом наш, очевидно, находится на пригорке, прямо внизу роскошная соседская вилла светится, нарядные люди развалились в шезлонгах среди цветников, украшенных фарфоровыми гномами. Подъезжают сверкающие машины с новыми гостями, и какой-то седой представительный тип любезно принимает цветы, подарки в блестящем целлофане и передает их накрахмаленной горничной. Видимо, семейное торжество — именины по-западноевропейски.

Что делать? Кричать? На русском? А, может, на немецком?.. Не услышат, музыка у них гремит вовсю. А и услышат, вмешиваться не станут или не поймут ничего, да и эти недобитые отбрешутся — они у себя дома.

— Будь сосед победней, — проворчал боцман, — можно было б и поорать. А у такого богача сочувствия ты дождешься, держи карман шире! Его хата с краю.

И какая хата! Полированное дерево и зеркальное стекло. Раздвижные прозрачные стены прямо на газоне стоят, так что сама трава — как бы продолжение зеленого ковра гостиной. А мебель вся белая-белая. Владелец явно не безработный, боцман прав.

Но его слова «хата с краю» как-то особенно запали мне в душу.

— Поорать мы еще успеем, — заметил я. — Тут надо наверняка…

Походил я по подвальчику, поразмыслил, осмотрел стальную дверь — хорошо, что она открывается от себя; потрогал трубы — есть и холодные, тоже неплохо. Ухо к ним приложил: вода журчит, совсем замечательно!

Когда я изложил свой план Нестерчуку, он крепко, по-боцмански расцеловал меня и тут же, не теряя времени, принялся выламывать водопроводную трубу.

Я тоже приналег.

Руки у нас уже совсем отошли, если судить по результатам. Первую медную трубу, холодную, мы отломили играючи, вместе с резьбой. Отечественную, чугунную, мы бы так быстро не осилили.

Вода потоком хлынула в нашу зацементированную коробку…

Обломок трубы мы надежно вставили в кованую ручку стальной двери, теперь к нам ни за что не войти. Путь сюда могла проложить только базука — ручное безотказное орудие. Или, на худой конец, граната. Но на это они не рискнут, если у них и есть — шуму много.

Затем под стать холодной выворотили и горячую трубу.

Тесное помещение заметно наполнялось водой… Слава богу, не только горячей. Смешиваясь, она становилась просто теплой. Не то сварились бы заживо.

Не подумайте, что мы и теперь сидели сложа руки. Наоборот, мы дали волю рукам, выламывая все новые колена труб. Водяные потоки дружно шумели, бурлили и бесновались. Вероятно, по последней западной моде в доме имелось пять ванных комнат, для себя и гостей, и в каждую из мощного подземного стояка было столько же автономных ответвлений. Именно было! Теперь все они шуровали в одну — нашу объемистую цементную «ванну».

Уровень поднялся до груди… до шеи… и вода наконец хлынула в три окна!

Верно я все же подумал про хату с краю. В этих знаменательных словах оказался намек не только на местоположение соседнего особняка, но и на главный закон западного общества: самое-пресамое важное — частная собственность! Когда шумные потоки ливанули с холмика по ухоженным лужайкам виллы внизу, когда мутная вода ударила по туфелькам нарядных дам, когда жидкая грязь хлынула с затопляемого газона на ковры гостиной, раздались такие суматошные крики, оголтелая ругань и визг, что хоть покойника выноси. Причем не одного!

Признаюсь, жаль было виллу, да что поделаешь, в конце концов раскошеливаться придется не нам, а нашему гостеприимному хозяину, главному жмурику в золотых очках, который держит дорогих гостей, к тому же иностранцев, в цементном подвале. Долг платежом красен: ему же теперь расплачиваться за убытки. Интересно, знает ли эту пословицу толстяк толмач?

Мы с жутковатым восторгом увидели, как фарфорового садового гнома бурливый ручей внес с лужайки в гостиную и плавно закружил вокруг белых кресел. Сказочная картина! Вспомнился даже мультипликационный фильм «Белоснежка и семь гномов» (производство США), хотя досконально такого эпизода там не было. То кино, а то жизнь!

Поток ревел и не унимался…

В стальную дверь стучали, барабанили, ударяли чем-то тяжелым. Самым тяжелым среди похитителей был, пожалуй, тот жизнерадостный толстяк переводчик. Я надеялся, что в дверь били именно им, держа его наперевес, как бревно, — может, поумнеет. Додуматься, чтобы спровадить русского водолаза, всю жизнь имеющего дело с водой, в подвал, где сходятся основные коммуникации и где, кстати, стоит главный вентиль, без которого нельзя перекрыть трубы, — это ему надолго запомнится.

Дверь держалась непоколебимо.

Прижавшись лицом к решеткам, низвергающим из-за наших спин потоки воды, мы, чуть не захлебываясь, смотрели, как на пригорок, оскальзываясь, карабкаются владельцы и гости виллы во главе с седым именинником. Кто-то продолжал безуспешно бить в дверь, а наш хозяин, жмурик в золотых очках, и его свита встретились с противником, идущим на приступ, лицом к лицу. И чуть не схватились в рукопашную. Да, товарищи, не устану повторять: собственность у них — самое больное место. Тем паче дело шло не о каких-то пустяках вроде подмоченных туфель и испорченном празднике — о затопленной вилле!

Чтоб поскорее попасть на волю, мы подыграли толпе, свирепо галдящей у окон. Вопили, строили рожи и погружались с головой в воду! Что подумали соседи — неизвестно. Во всяком случае, похитители не стали выдавать им свою тайну. Скорее всего, в глазах чужаков мы выглядели дружками хозяина, жертвами случайной аварии. Обе компании орали наперебой так, что прорывались лишь отдельные выкрики: «убытки!., несчастный случай!., суд..! ломать!., спасать!., перекрыть воду!»

Наш ошалевший хозяин наконец-то стал истерически распоряжаться. В руках насквозь вымокших сатрапов появились кирки и ломы. Решетки были выломаны не сразу — мы с боцманом еще побарахтались в подвале. И вот — нас потащили на волю. Меня тянули за руки одновременно сосед-именинник и тот прыщавец, на сей раз без револьвера, не та обстановка. И если сосед и впрямь помогал, то прыщавец явно хотел вновь захватить без лишнего шума. Вернее, под шумок. Он так и не выпустил моей руки, когда я очутился снаружи, и все тащил куда-то за дом. Но одно — захватить врасплох, как удалось в Гамбурге, а другое — теперь. Я вывернулся и резво швырнул его на кого-то из гостей виллы. Сметая своих и чужих, они покатились под откос.

На меня тут же, показушно восклицая что-то про медицинскую помощь, бросился было толстяк переводчик (жив, курилка!), но, столкнувшись с моим взглядом, на ходу передумал и кинулся к боцману. Решил, с пожилым легче сладить, а мной пусть занимаются дураки. Я подставил ногу, толмач с размаху закопался по уши прямо в грязь, сбив по пути именинника. Тот взревел и вцепился в него!..

Тем временем главный жмурик ласточкой нырнул в окно своего подвала. На подвиг его сподобило неистовое желание перекрыть основной вентиль. Он стремился хоть как-то уменьшить число нолей в той сумме, которую предстояло уплатить за ущерб соседям. Никого, кроме себя, внутрь бушующего подвала он послать не мог — снаружи бурлила другая стихия. Всеобщая драка!.. Кто-то возопил, естественно, по-немецки: «Наших бьют!» — и разгорелось совсем уж форменное побоище. Звучные удары и смачные плюхи сыпались налево и направо. Когда в схватку вмешались подвыпившие дамы с криком: «Форвертс!» (Вперед!) — причем одна из них охаживала прыщавца нейлоновой метлой на длинной ручке, — я окончательно понял: пора сматывать удочки.

Уворачиваясь от нападающих, я разыскивал вдруг куда-то пропавшего боцмана. И нате вам, опять вылезает он из подвала, словно там что-то забыл. А вслед за ним еще в большей, чем прежде, панике выбирается главный жмурик — его будто выпирает наружу внезапно усилившейся волной!

Какая-то дебелая тетка, размахивая раскисшей туфелькой сорок четвертого размера, ринулась в нашу сторону — и это мгновенно прибавило нам с боцманом прыти.

Мы уносились прочь, а на пригорке и внизу, у виллы, продолжала неистово кипеть схватка. Мы были уже довольно далеко, как донесся вой полицейской сирены. Видать, рукопашная разгулялась на всю немецкую ивановскую!

Нестерчук внезапно стал хохотать и никак не мог остановиться.

— Ты что? — испугался я, опасаясь, что похищение и пребывание в воде самым печальным образом повлияли на боцмана.

— Я им на прощание… — еле вымолвил он, — еще и эту… самую-самую трубу вывернул…

Да-а. Вдали продолжала звучать сирена машины. Может, то и не полиция выла, а оперативно приехавшие ассенизаторы — по-немецки, золотари — по-русски.

В общем, мы ни о чем не жалели. Но, как я и предполагал, когда нас похищали, топать теперь пришлось неизвестно куда и незнамо сколько — хоть в этом я не обманулся. Тут и дождик пошел. Врут, что в Германии грязи нет. Так и чавкает под ногами…

Наконец дождь перестал. В какой-то дубраве мы туго выжали одежду, затем двинулись дальше, и, к счастью, выбрались на автобан. Мы снова помчались, теперь уже знали куда. В сторону зарева большого города на горизонте. Бежали так быстро, что одежда прямо на нас высохла. Неслись, как угорелые, не потому, что боялись погони. Она была невозможна. Беспокоились за своих, которые, вероятно, тоже волнуются. По пути удачно поймали такси и прикатили в порт — повезло! — даже чуть раньше, чем вернулась наша группа. Оказалось, после похищения прошло всего пять с половиной часов.

Мы решили ничего не говорить капитану. Зачем хорошего человека волновать? Шум поднимать нет смысла, мы теперь в расчете. Да и сама история выглядела бы не очень правдоподобной. Заставь, мы не смогли бы найти тот дом — хоть убей. Тем более утром «Богатырь» отчаливал. Утешались, что и голубчикам досталось по заслугам. Уж они-то жаловаться и подавно не станут.

Отплывая утром, мы вдруг увидали на причале… главного жмурика. Он стоял на костылях рядом со слабожизнерадостным толстяком переводчиком, пухлая морда которого пестрела кусочками лейкопластыря. Мы их сразу узнали. Они нас — тоже. Жмурик рассерженно крикнул, затем что-то быстро сказал толстяку, тот также проорал невнятное. Тогда хозяин опять ему о чем-то вякнул, и переводчик, послушно кивнув, показал нам забинтованный кулак. До чего дожил главный жмурик — сам не мог кулак показать, только через толмача.

Нам-то что, мы с боцманом дали им прекрасную возможность полюбоваться на четыре ответных кулака сразу.

Дело пльовое!

Любопытно, жует ли и сейчас предполагаемые бананы тот корреспондент в одной из африканских стран?..

ТАИНСТВЕННАЯ СТАНЦИЯ

Бывал я и в восьмисотлетнем Копенгагене: недалеко от порта возле памятника русалочке фотографировался; с ее крестным отцом, Х.-К. Андерсеном, за бронзовую руку на Ратушной площади здоровался; и в старинном кафе «Санкт-Петербург» чай пил у серебряного самовара.

Сказочный, незабываемый город. Одна только биржа с высоким медным шпилем, составленным из трех, зеленых от окиси, переплетенных змей, чего стоит! Так и тянет сказать: зеленый змий на троих. Шучу, конечно. Центр датской столицы — это, собственно, остров Слотсхольм с гранитными берегами, от которых во все стороны через протоки растопырились легкие узорные мосты. Посредине острова высится дворец Кристианборг — датский парламент. А вокруг, за Слотсхольмом, раскинулся лабиринт узких средневековых улочек: высокие трубы, черепичные крыши, увитые плющом фасады, яркая герань на подоконниках, всевозможные скульптуры прямо в булыжных дворах. Нет, и впрямь сказочный город! Взглянуть хотя бы на огромный городской термометр на ратуше: перед дождем возникает фигура девушки с зонтиком, а в хорошую погоду — опять она, но уже без зонтика и на велосипеде.

Пожалуй, самый красивый город на свете, если не считать Ленинграда, Москвы и, конечно, моего родного Курска, такого вокзала, как в нем, даже в Венеции нет. Понятно, он уступает слегка, скажем, миланскому, или тому же лейпцигскому, или там римскому вокзалам, но тоже шедевр! А повело меня на железнодорожную тему неспроста. В прекрасной, продутой насквозь морскими ветрами Дании со мной приключилась странная вокзальная история.

Если идти от порта к центру мимо знаменитой Русалочки, то перед зарыбленным парковым озером с лесистым островком обязательно перейдешь по мосту через железнодорожные пути. Они находятся в ложбине между крутыми откосами. Давно-давно забытые ржавые рельсы, буйная зеленая и рыжая трава меж двух рядов путей, слева и справа громоздятся дремучие кусты и клонятся вязы, и дальше — в тупике виднеется дом не дом, а, наверное, какое-то небольшое вокзальное строение, тоже на вид забытое, с островерхой темно-бордовой крышей и черными деревянными брусьями каркаса, выступающими то на белесой штукатурке, то на красном кирпиче стен. Два этажа, высокий чердак, закрытые прорезными зеленоватыми ставнями окна. Не знаю как в Дании, а в Германии такие постройки называются фахверковыми. Очень романтичный дом… Безлюдно вокруг, пустынно, тихо до того, что щемит сердце и возникают какие-то отзвуки далекого детства, когда мать читала тебе таинственные сказки, а ты потом засыпал и видел во сне нечто вроде этого — не буквально, конечно, а по духу, настроению.

За те три дня, что мы были в Копенгагене, — научный руководитель «Богатыря» академик Сикоморский делал доклад в местном Королевском географическом обществе, — я раза четыре проходил по тому мосту, замедляя ход, и посматривал на заброшенное строение. И всегда щемящее чувство детства — будто наяву увидал кем-то забытую, стократно увеличенную игрушечную железную дорогу — охватывало меня. Нет, только не подумайте, что все напоминало обычную детскую, пионерскую дорогу — это была настоящая дорога с настоящей станцией, только почему-то оставленная много-много лет назад.

На пятый раз я не выдержал. Было уже темно, вокзальчик выделялся черным силуэтом на более жидкой темноте неба, а на перроне, казалось, горела заблудившаяся лампочка. Я перешел мост, перелез через чугунное ограждение и по заросшему склону, приятно пахнущему полынью и бурьяном, спустился к рельсам. Повсюду, где бы ты ни находился в Копенгагене, да и во всей Дании, чувствуется чуть рассеянный морской воздух потому, что, повторяю, где бы ты ни был, в любой дальней точке страны, нельзя удалиться от моря более чем на пятьдесят два километра — настолько невелика страна и так сильно изрезаны ее берега. Здесь, в низине, между откосами, чувствовался морской туман своей свежей солоноватой сыростью на губах и руках, и если глядеть на ту сиротливую лампочку, мерцающую мягким световым шаром вдали на перроне, то можно было увидеть и сам туман — он влажно висел, мне по шею, белесо-фиолетовой, чуть подсиненной зыбкой плоскостью до самого вокзальчика.

Почти невесомо, ни разу не споткнувшись о шпалы, я подошел и поднялся по ступенькам, вылезая из тумана, как из воды, на платформу с причудливыми, похожими на металлические цветы фонарями. Лишь один из них светился вполнакала, причем за стеклом не было видно лампы, лишь слабо клубилось что-то напоминающее газ. Мимо зеленых скамеек — даже в темноте чувствовалось, что они зеленые, — я подошел к невысокому железному столбику, сработанному под користое дерево с отпиленными сучками; на столбике был укреплен медный колокол с веревочкой — он отсвечивал старым золотом от фонаря… Мне по-мальчишески захотелось дернуть за язычок, но не стал. Я почему-то знал: еще не время. Так, при посещении замка Кронборг, где когда-то жил Гамлет, я вежливо спросил у смотрителя, покажут ли нам знаменитую тень отца датского принца. Мне так же вежливо ответили, что еще не время.

В вокзальчике были распахнуты двери с молочными узорными стеклами, и внутри было полусветло, как на раннем рассвете, хотя нигде тоже не было видно никаких ламп. Я прошел вдоль молчаливых касс и пустынного буфета, кругло посвечивающего мраморными столиками и красноватым прилавком. По дырчатым, в виде виньеток и растений, чугунным ступенькам я поднялся во второй этаж. Здесь находился зальчик ожидания — изогнутые скамейки и кожаные кресла, у которых, несмотря на старинность, был какой-то вокзальный облик.

В кирпичной стене зияла холодная чернота просторного камина, похожего на маленькие ворота. Я приблизился к нему, в горле внезапно запершило от резкого запаха сажи, и я приглушенно кашлянул. В ответ кто-то гулко откашлялся где-то вверху, в дымоходе. У меня захолонуло сердце. Робко перешагнув через решетку, я заглянул в трубу. Чьи-то черные ноги мелькнули на звездном небе — я застал последний миг, когда какой-то человек выбрался из трубы на крышу!..

Стало страшно, как в давнишнем детстве или во сне: хочешь вскрикнуть от испуга, а не можешь, будто онемел. Не знаю почему, но вдруг захотелось его выследить. Конечно, в трубу я не полез — там не за что ухватиться, — а легко побежал (давно я так не бегал!) по лестнице к чердаку. Я был уверен, что дверь туда открыта.

Она была открыта.

Чердак освещался тем же полусветом, как и весь вокзальчик. Чего тут только не хранилось! Деревянные коняшки-качалки и зимние санки; фарфоровые слоны величиной с хорошего сенбернара; большие, взрослой вышины, оловянные солдатики в медвежьих папахах — таких, только живых, гвардейцев я видел при смене караула у королевского дворца в нескольких кварталах отсюда; высокие усатые злодеи из папье-маше с кривыми ножами за поясом; важные короли, спесивые королевы, капризные принцессы, модницы-фрейлены, сверкающие латами рыцари, пестрые карлики, горбатые нищенки, уродливые колдуньи, надменные волшебники, спесивые чиновники в цилиндрах, веселые мальчики и девочки — деревянные, стеклянные, жестяные, гипсовые фигуры. И даже елка стояла с пыльными разноцветными шариками, лучистыми звездами, хвостатыми хлопушками и звонкими колокольчиками, а рядом — Дед Мороз, Санта Клаус, или как там его еще, со своей красавицей внучкой. А уж всяких игрушек — не перечесть: кованые раскрытые сундуки с разными зверятами, барабанами, трубами, саблями, ружьями, куклами!.. Глаза разбегались, словно одновременно смотрели во все стороны.

Вверху, на крыше, послышались осторожные шаги. Я опомнился, вооружился деревянной саблей и, опасливо пробравшись сквозь шайку усатых злодеев, робко высунулся в раскрытое чердачное окно.

И чуть не попятился. Я сразу узнал его.

В черном цилиндре, с растопыренной железной метелкой в одной руке и ядром на веревке — в другой, он во весь рост стоял на печной трубе и оглядывался вокруг.

Трубочист!

Вот он посмотрел на меня и… весело помахал рукой. Я засмеялся, тоже махнул и вдруг задел незаметный медный колокольчик, висевший под верхней перекладиной окна (теперь-то я понимаю, висел он там нарочно до поры до времени). Колокольчик тонко звякнул и зазвонил живей, живей! В ответ серьезно откликнулся колокол с перрона. Он прозвонил тоже несколько раз, не шуточно — упорно и призывно.

Снизу донесся общий вокзальный шум, какой бывает на любой станции, слитый из шарканья ног, беспокойных голосов пассажиров, отрывистых возгласов носильщиков, скрипа чемоданов, повизгивания тележек… Я, сломя голову, будто боясь опоздать на поезд, бросился вниз. Помнится, вроде бы по-прежнему никого не было ни в зальчике ожидания, ни в буфете, но я странно слышал и торопливые голоса, и поспешные шаги, и шум отодвигаемых кресел, и звон монет на прилавке, и суету у касс… В спешке я сунул в ближайшее кассовое окошко монетку, вернее, памятный никелиевый кругляшок с отчеканенным профилем датского сказочника и как бы с нимбом из юбилейных дат вокруг его головы — и получил синий зубчатый билетик.

Выскочил на перрон. Мощным паром отгоняя туман, подходил, ведя за собой коротенькие вагоны с островерхими вентиляционными шляпками на крышах, пузатый, сверкающий черным, на больших красных колесах и с высокой трубой, огнедышащий, клокочущий от своей силы, паровоз.

Туман спустился за ним и поднялся до половины вагонных окон. Вот поезд, тормозя, стал; ощупью найдя ступеньки и ручку, я влетел в вагон и, хотя места еще были свободны, побежал по всему поезду, хлопая дверьми в тамбурах и разыскивая местечко получше.

Все вагоны были общие, без перегородок и купе. Лакированные скамейки, деревянные прутьевые полки для багажа и привинченные к стенам вешалки для верхней одежды.

Только я сел, конечно же, у окна в первом за паровозом вагоне, как, суетясь полезли пассажиры. Многих — правда, только в виде большущих игрушек — я видел перед этим на вокзальном чердаке, но иных встретил не то чтобы впервые, а как бы подзабытыми. Ворчливо прошел не иначе китайский император в своем восточном драгоценном облачении, за полами развевающегося халата еле поспевала многочисленная свита — живые китайские болванчики с крупными головами и тонкими шеями. Проследовала группа средневековых музыкантов, поднимая над головами свои хрупкие лютни, дудки, бубны и тамбурины. Юркие пажи несли связки книг и клетки с птицами; я заметил серенького соловья (курского?), который, несмотря на сутолоку, заливался пением, точно был один и в роще; в одной из клеток тащили какого-то гадкого утенка, он был явно напуган и все пытался крикнуть гордо, по-лебединому; пронесли и важного ученого попугая, ворчащего себе под нос: «Крибле, крабле, бумс!..»

Забыв про все на свете, я смотрел на пассажиров.

Чинно шли наглухо застегнутые бюргеры с саквояжами, старухи с лорнетами, дамы в кринолинах, гвардейцы в медвежьих папахах, домовые в ночных колпаках с мисками каши под мышкой… Прошаркала безобразная ведьма — нижняя губа у нее висела до самой груди, а в руках была изогнутая колба, в которой что-то пылало и булькало. Изящно проплыла принцесса, любуясь горошинкой на ладони, как драгоценной жемчужиной. Пум-пум-пум… протопали три огромные собаки, одна другой больше, у первой глаза величиной с чайные чашки, у второй — с мельничные колеса, у третьей каждый глаз со старинную Круглую башню в Копенгагене. А за ними шагал солдат, на ходу высекая искры огнивом и пытаясь прикурить трубочку. Прошествовала, обдав ледяным холодом, красивая и неприятная особа в короне из сверкающих сосулек. Гоня кудрявых барашков, легко пробежала голоногая пастушка в венке из полевых колокольчиков.

Я не знал, что и думать про этих занятых пассажиров. А потом успокоился: ну, конечно же, это переодетые и загримированные артисты и циркачи со своими дрессированными животными и птицами и все мы сейчас поедем на какое-то необыкновенное представление. Но четко я не был уверен. Что-то смутно шевелилось в памяти, казалось, вот-вот вспомню и сразу все-все пойму!..

Мне было тревожно. Напротив меня, на нескольких скамейках подряд, уселась шайка усатых злодеев во главе с маленькой разбойницей. Она сверлила взглядом мое обручальное кольцо; оно почему-то стало необычайно свободным и приходилось все время подгибать палец, чтоб не слетело, — я на всякий случай спрятал кольцо в карман. Разбойница лишь насмешливо хмыкнула.

Как я обрадовался, когда рядом со мной вдруг уселся трубочист! Не знаю, был ли он тем самым, которого я видел с чердака, — все они на одно чумазое лицо. Он подмигнул мне голубым глазом с белоснежным краешком белка, я тут же подмигнул в ответ. Мы оба рассмеялись.

Пассажиры продолжали прибывать. Прошел странный молодой человек. Близорукий и рассеянный, он все время натыкался на скамейки, но уверенно держал курс на принцессу в уголке вагона.

— Узнаешь? — склонился над моим ухом сосед. Я виновато пожал плечами.

— Это же Клумпе-Думпе, который свалился с лестницы, и все же ему досталась принцесса! — сообщил он.

Я хихикнул.

Задев меня локтями, пробрались бедно одетые мальчик и девочка. Они бережно несли ящик, чуть побольше цветочного горшка, с землей и незабудками.

— А это названые брат и сестра, Герда и Кай, со своим садиком, — улыбнулся трубочист.

Я начал кое-что припоминать.

— Дюймовочка, Маленький Клаус и Большой Клаус, — продолжал представлять мне новых пассажиров любезный сосед. — Пейтер, Петер и Пер. Их принес аист семье Петерсенов, помнишь? Пейтер хотел стать разбойником, Петер — жестянщиком и музыкантом, а Пер был просто мечтателем… А вон, видишь, тетушка Зубная Боль. Знаешь, почему она так сверкает белыми-пребелыми зубами? Да потому что в детстве она никогда не ела ничего сладкого!.. Гляди-гляди, другая принцесса — в руках у нее кипа газет. Она прочла все газеты на свете и уже позабыла все, что прочла, — вот какая умница.

В вагон ввалились сразу двенадцать пассажиров. Трубочист потер руки:

— Фу-ты, теперь и не поймешь, какая погода! Все вместе: богач — Январь, распорядитель карнавала — Февраль, постный мученик — Март, обманщик — Апрель, девица — Май, молодая дама — Июнь, ее брат — Июль в шляпе-панаме, торговка фруктами — матушка Август, живописец — Сентябрь, охотник — Октябрь, кашляющий толстяк с простыней вместо платка — Ноябрь, бабушка с грелкой — Декабрь… Славная компания. А следом Навозный Жук, глянь, с золотыми подковами, добыл себе все-таки, ведь ни один кузнец не соглашался! — восхищенно покачал головой трубочист. — Кто это? А-а Пятеро из одного стручка!.. Ганс Чурбан. Иб и Христианочка. А этого — нет, не могу знать, какой-то тип в кафтане неизвестного цвета, с загадочной спринцовкой и сразу с двумя зонтиками: один разрисован картинками, другой простой черный… — хитро прищурился мой сосед. — Нет, не узнаю. И зачем ему два зонтика?

— Да это же сам Оле-Лукойе — вдруг вскричал я. — А спринцовка та — сонная, он перед сном брызжет из нее детям в глаза сладким молоком, веки у них слипаются, и все засыпают! И зонтики те — сонные: раскроет цветной, снятся сказки, поднимет черный, ничего во сне не видать! Эх ты, забыл?

— Спасибо, — трубочист благодарно пожал мне руку. Маленькая разбойница, сидящая напротив, презрительно высунула язык.

— А ее ты узнал? — тихо спросил он.

— Узнал, — так же заговорщически прошептал я. — И тех других, — кивнул я на весь вагон, — и вас тоже…

— Ну, меня все узнают! — развеселился трубочист.

Паровоз дал гудок, состав дернуло — и маленькая разбойница упала на меня. Наверняка нарочно, потому что по правилам ее должно было откинуть назад, я ведь впопыхах занял место против движения поезда. Еле от нее освободился, так вцепилась она в мою куртку.

За окном проплывал туман, изредка расцвечиваемый летящими от паровоза искрами.

— Интересно, а куда мы едем? — спохватился я.

— В билете написано, — снова подмигнул трубочист.

И хотя переговаривались мы тихо, все пассажиры почему-то услышали и возмущенно загомонили:

— Он не знает, куда мы едем!.. Какой невежа!.. Стыдно, молодой человек!

— Отдайте его мне, — высокомерно произнесла поверх голов дама в короне из сосулек — чего тут скрывать, Снежная Королева.

Я лихорадочно достал билет. Не нем было напечатано, не помню, на каком языке, а скорее всего, на моем родном: «Поезд Х.-К. АНДЕРСЕН. Копенгаген — далее везде».

— Везде? — растерянно поднял я голову. Трубочист весело кивнул. Неужели?.. — я затаил дыхание.

— Да, малыш. Весь мир!

Я даже не обратил внимание на странное «малыш», настолько был поражен.

А весь вагон продолжал мной возмущаться.

— Может, он едет зайцем? — выкрикнул советник в долгополом сюртуке. — Эй, кондуктор!

По проходу тут же проворно подбежала ко мне большая усатая крыса с качающимся в лапе фонарем.

— Паспорт? Давай паспорт! — проскрипела она.

— Лучше проверьте, есть ли у него билет? — опять гаркнул советник.

— Есть! — звонко выкрикнул я и поднял вверх синий листочек.

Все притихли. А трубочист примирительно сказал:

— Друзья, вы должны его простить…

— Он еще маленький! — подхватила, вскочив в конце вагона, пастушка.

И неожиданно увидела моего соседа. Тоже увидев ее, он медленно встал:

— Пастушка!

— Трубочист!

Забыв обо всем, они кинулись друг к другу.

— Да-да… Он еще маленький, — закивали колдуньи и волшебники, короли и приближенные, дамы и господа, крестьяне и горожане, солдаты и чиновники. — Он действительно маленький.

— Я? — Меня возмутило, как давным-давно, шести лет, когда я впервые научился читать, играть в футбол и поэтому считал себя вполне взрослым. — Я? Маленький?!

Два пажа принесли и поставили передо мной большое зеркало в золотой раме. На меня, моргая, глядел из него мальчик, которого я помню только по старым фотографиям, в кожаных тапочках, синих спортивных трусах до колен, майке с большой буквой «Д» и в расстегнутой спортивной курточке. Это был именно я — шести лет.

Я смотрел на себя, а в зеркале мелькали заоконные отражения больших и малых городов, поселков и деревень: Рим — Милан — Лейпциг — Киев — Березовка — Усмань — Париж… Проплыл и мой Курс с известным вокзалом… И повсюду толпы весело кричащих, размахивающих руками и книжками мальчишек-девчонок!

У меня закружилась голова. В зеркале начали тесниться вскочившие гномы, карлики, ведьмы, злодеи — мне стало страшно. Оттолкнув зеркало, я бросился к выходу.

— Держи его! — залихватски засвистела маленькая разбойница.

— Лови! Хватай! — топала за мной шайка зловещих разбойников.

Не помню, как я отворил в тамбуре дверь — трубочист пытался остановить меня — и соскочил на ходу.

…Я стоял у рельсов, смотрел на одинокий фонарь вокзальчика и никак не мог понять, что со мной случилось. Наваждение?.. Я даже не понимал: еще только иду туда или уже возвращаюсь.

Почти невесомо, ни разу не споткнувшись о шпалы, я подошел и поднялся по ступенькам, вылезая из тумана, как из воды, на платформу с причудливыми, похожими на металлические цветы фонарями. Лишь один из них светился вполнакала. Я прошел мимо зеленых скамеек — даже в темноте чувствовалось, что они зеленые, — мимо невысокого железного столбика, сработанного под дерево с отпиленными сучками; на нем был укреплен колокол с веревочкой — он отсвечивал медью от фонаря…

Двери вокзальчика с пыльными узорными стеклами были крепко заперты. За ними стояла кромешная темнота.

Я вернулся к колоколу. Мне вдруг по-мальчишески захотелось дернуть за язычок.

Тусклый звон проплыл по перрону и утонул в тумане…

Я отпустил веревочку, постоял в тишине и побрел обратно.

Только наутро я хватился своего обручального кольца. Потерял! Напрасно при свете дня повторил я внимательно путь к вокзальчику и обратно — кольцо как в воду кануло.

Уже в Москве, вешая в шкаф куртку, я обнаружил в кармане размочаленный синий комочек. Что это? Кажется, какой-то бывший билет, но куда? В знаменитую Глиптотеку — музей, где собраны скульптура и живопись разных стран, — или в обычную киношку, или?.. Кто знает…

Моя жена Ира очень расстраивалась, что я посеял кольцо. Считается, плохая примета. Но однажды мне ни с того ни с сего пришла небольшая посылочка из Копенгагена. В ней — тщательно упакованное, сначала в стружку, затем в вату и наконец завернутое в бумажный листок, было… утерянное кольцо! Пришлось еще и на почте объясняться, что это не контрабанда, а мое собственное, обручальное — глядите все, как оно на мой палец впору! Да и по таможенной декларации легко справиться: уходил в плаванье с золотым кольцом, а вернулся — без.

— Наверное, в отеле забыл, — сказал я, — а они меня разыскали по адресу, оставленному в гостиничной книге.

Ни в каком отеле я, конечно, не был, мы жили на корабле. Но не мог же я заявить, что кольцо у меня украла маленькая разбойница, когда вроде бы по инерции повалилась в вагоне (ведь я внезапно обнаружил то, чего на почте никто не заметил!).

Странно, что ни обратного адреса на конверте — ничего. Только почтовые штемпели. Лишь на том белоснежном листке, в который и было под конец завернуто злополучное кольцо, оказалось в уголке пятнышко сажи.

ПОЕДИНОК

— Спасите меня, сэр синьор! — лихорадочно обратилась ко мне на английском молоденькая венецианка.

Местных уроженок легко узнать по певучему выговору и врожденной грации так же, как изящную гондолу всегда отличишь от обычной плоскодонки. И даже акцент у нее был мягкий, не то что мое курское произношение. Хотя во всем остальном мой Курск… Ну, ладно!

Она, очевидно, приняла меня за англичанина. У нас только что состоялся в траттории «Лагуна» дружеский ужин с коллегами — английскими матросами, работавшими тоже на своем океанографическом судне, и мы обменялись памятными сувенирами: лично я приколол британскому матросу к тельнику значок «Почетный донор» (другого под рукой не оказалось, все раздал), а взамен получил на лацкан пиджака пластмассовый кругляшок со светящейся надписью: «Долой Маргарет Тэтчер!» Затем наши во главе с боцманом Нестерчуком отправились на площадь Сан-Марко; я шел позади, тут-то на меня и вылетела прекрасная незнакомка.

Не успел ей ответить, что хоть я никакой не сэр и вовсе не синьор, но тем не менее она всегда может запросто рассчитывать на помощь русского водолаза, как из темного каменного переулочка возник человек в черном костюме. Он пронзительно взглянул на девушку, и она, тихо всхлипывая, сразу заторопилась к нему.

Я двинулся было за ней, но человек в черном выступил вперед и преградил дорогу. Надобно бы описать его примечательную внешность. Так и хочется начать с «О».

О, это был особенный человек! На его сорокалетнем, в мелких морщинках-сжатиках лице неподвижно выделялись решительные, волевые глаза.

— Не ходите за нами. Не советую, — размеренно произнес он тоже по-английски. Видимо, и его ввел в заблуждение мой значок.

Я показал ему на путеводную стрелу, выведенную краской на углу дома, и заявил, что он не может запретить мне идти в центр. Чтоб не заблудились туристы, здесь повсюду нарисованы указатели с надписью «Пьяцца Сан-Марко». Как я вам говорил, именно туда и направлялись наши матросы с Нестерчуком — их уже и след простыл, за каждым водолазом боцману не углядеть.

Под обжигающим взглядом человека в черном я невольно опустил глаза и бочком проследовал мимо девушки. Почему-то у меня, словно навязанная кем-то, появилась непрошеная, несвойственная мне мысль: «Чего с ними связываться? Мое дело сторона!»

Девушка внезапно вцепилась мне в рукав.

— Неужели вы оставите меня с ним? — взмолилась она жалобным голосом. — Сэр синьор, я вас прошу как отца!

Я будто очнулся. И хотя мне было тогда тридцать три, а ей лет семнадцать, но такое обращение, не скрою, польстило. Я браво развернулся и строго, по-отечески сказал человеку в черном:

— Идите своей дорогой, молодой человек. И не приставайте на улицах к девушкам!.. Синьорина, вы под надежной защитой русского водолаза, — галантно предложил я ей локоть.

Меня мгновенно развернуло, и я очутился лицом к лицу с ее разгневанным спутником.

— Предупреждаю… — процедил он.

— Лапы прочь! — сбросил я с плеча его руку. И спокойно заметил девушке, торопливо продевшей ручку под мой локоть, знакомыми с детства стихами: — «Вы не в Чикаго, моя дорогая!» Не волнуйся, дочка.

Человек молча глянул на меня, усмехнулся и отступил. Я повел девушку прочь…

— Куда вы меня ведете?! — вдруг вскричала она, безуспешно пытаясь высвободиться.

Мой локоть капканом зажимал ее руку, и теперь я почему-то упорно волок ее вслед за человеком в черном. Он уверенно спустился к совсем безлюдной, узкой набережной вдоль канала. Здесь лежала особенно мокрая синяя темнота, она тянулась от черно-голубой воды, натыкалась на спящие и брошенные дома и, не в силах уйти вширь, резким углом шла по стенам вверх, где переваливала за крыши…

Время от времени человек оборачивался и приказывал нам поторопиться. Не знаю отчего, и я и девушка вновь — оба мы беспрекословно подчинялись его командам.

Меня охватил страх. Я смутно понимал, что действую вопреки своей воле, но ничего с собой поделать не мог.

— Еще не поздно, — остановился неизвестный, — а не то… Минимум, что вас ожидает, больница, — усмехнулся он мне в глаза. — Мой вам совет: оставьте ее и уходите.

Я послушно подчинился: отпустил девушку и зашагал восвояси, то есть обратно. Мысли мои странным образом замкнулись на сиюминутном: сейчас вечер… я гуляю, гуляю… любуюсь Венецией. Разве я в Венеции?.. Эва, куда занесло. Здесь язык до Киева не доведет… Дряблая причальная лампа, жужжа за стеклом запаянной желтой мухой, освещает темный камень набережной и край белесой воды, где стайкой сбились чинарики сигарет; среди них плавает окурок папиросины с лихой вмятиной, точно на новой шляпе, — как затесался он в эти края, бродяга? — ведь папиросы курят, кажется, только русские и поляки — русский, русский, иди домой — а где дом? — в порт… на корабль-Тонкий женский вскрик позади заставил меня лениво обернуться.

И я неожиданно пришел в себя!

Та узкая набережная прерывалась въездом во дворик дома. Человек в черном, отталкиваясь длинным веслом, уже выводил оттуда моторку. Девушка беспомощно сидела в лодке и, как мне казалось, с мольбой смотрела в мою сторону.

И только, оставив висло, незнакомец взялся за руль, как я мигом одолел разделявшее нас расстояние и вспрыгнул на отлетающую от берега корму.

Неизвестный угрюмо улыбнулся.

Не знаю, почему он вновь не причалил и не прогнал непрошенного попутчика или, на худой конец, не приказал выпрыгнуть за борт, — тут могло быть несколько причин. Возможно, спешил, боясь потерять и секунду. Или, может, боялся, что я запомню номер этой шикарной моторной лодки и сообщу в полицию, а те по рации — патрульным катерам, и привет! Сразу с несколькими людьми ему бы не сладить, он и нас-то двоих с трудом удерживал в подчинении, попеременно глядя в упор то на меня, то на девушку. Так или иначе, но я остался на борту моторки.

Мимо нас летели обшарпанные мрачные дома и вырывались мраморные палаццо, испещренные причудливыми готическими и мавританскими окнами-лоджиями; над нами проплывали изогнутые мосты и мостики: деревянные, каменные, железные…

— Что ж, тем лучше, — неожиданно рассмеялся человек в черном.

Девушка, притихнув, сидела напротив — лицом к нему.

— Рулить умеешь? — пронзающе взглянул на меня.

— Так точно! — отчеканил я, против своей воли встав по стойке смирно и вытянув руки по швам.

Он кивнул на руль, и я, перешагнув скамейку, на которой сидела девушка, взялся за баранку. В сообразительности ему не откажешь; теперь, свободный от управления лодкой, он мог лучше контролировать нас.

Я послушно выполнял его короткие команды:

— Влево!.. Вправо!.. Прямо! — А сам краешком сознания мороковал, как мне выпутаться и спасти девушку.

Этот шакал, гипнотизер или, как там, экстрасенс, поработил и ее и меня. Мы и двинуться по-своему не могли без его желания. Причем долго подряд подчинять своей власти он нас не мог: ему приходилось и словом и взглядом, снова и снова, удерживать девушку неподвижной, а меня — за рулем.

Подчиняясь приказу, я так лихо гнал моторку, что встречные гондольеры едва успевали отворачивать свои черные с загнутыми на концах носами лакированные пироги, что-то кричали вслед, покачиваясь на волнах, как на чашах весов, и резким движением левой руки подбивали под локоть вверх правую — самый обидный итальянский жест!

Первый день в Венеции, кое-что в окружающем я стал невольно узнавать по открыткам и вертеть головой.

— Говори, — усмехнулся человек в черном.

— Смотрите, да это же Мост вздохов! — с глупейшим восторгом сообщил я спутникам.

Наш властелин визгливо рассмеялся:

— Сейчас помру! — Оказывается, в нем было что-то человеческое. — Турист выискался!.. А кстати, знаешь, турист, один час такой водной прогулки стоит пятьдесят долларов? Отвечай. Так и быть, поболтаем, ты меня развлекаешь.

— Ну, с меня и пятерика не получишь! — огрызнулся я. — У меня и того нет!

— Налево! — приказал он. Я подчинился.

— К тому же ты нищий, — презрительно заметил он.

— Живу на зарплату, — с достоинством ответил я. — Не то что некоторые проходимцы! — намекнул на моторку с отделкой из красного дерева, меди и с мощным мотором не менее ста лошадей. — На трудовые деньги не…

— Заткнись! — грубо оборвал он.

Вроде детской игры в замри-отомри. Да только нам было не до шуток. Я думаю, он еще и потому меня не высадил, что тешился, подлец, выставлялся перед девушкой. Хвастал своей властью над людьми. Тебе, мол, дорогая, не на кого рассчитывать! Гляди, что вытворяю с твоим защитником. Так-то, малютка!..

Девушка вконец присмирела, видя, как он мной распоряжается.

— Прямо!.. Чуть левей!.. Левей, кретин!

— Слушаюсь!

Взяв волю в кулак, я мысленно пытался расширить тот краешек сознания, который еще чудом оставался. Это мне еле удавалось. Но все же удавалось, черт побери!.. Тщеславный малый, он прямо-таки расцветал, когда ему подвякивали. Значит, надо подыгрывать по мере сил. Может, пригодится.

Давно уже заметил я и то, что чем реже смотрел на него, тем быстрее становился самим собой. Однако он об этом отлично знал и периодически требовал:

— А ну, погляди на меня, быстро! Так… Прямо! И я вновь превращался в робота.

Но он не мог заставить меня все время глядеть на него; как водитель, я должен был следить за фарватером, подчас — непрерывно. И вот, на миг почувствовав, что рабская зависимость ослабла, я направил было моторку к проходившему мимо полицейскому катеру.

— Смотреть на меня! — последовал стремительный окрик. — Теперь — влево!! — подавил он попытку к бунту.

Мы выскочили на Гран-канал. Тут требовалось особое внимание. Многочисленные речные — морские? — трамваи, паромы, гондолы с певцами и гитаристами… Гирлянды иллюминации, дробный плеск огней на темной воде… Толпы гуляющих на площадях, мостах и набережных… Выхваченные снизу прожекторами, белые от света церкви и дворцы… Все отвлекало и пестрило в глазах!

— Прямо!.. Эй, турист, а ты хоть знаешь, с кем связался? — надменно сказал человек в черном. — Видишь? В том палаццо жил еще мой прадед! — похвастался он. — Можешь говорить, разрешаю.

— Какой еще прадед? — взяло верх любопытство.

— Казанова.

— А-а… — вспомнил я зарубежный фильм. — Знаменитый искатель приключений?

— Хм, — озадачился и возгордился наш экстрасенс. — Прямо!.. Да ты, я гляжу, грамотный.

— Десятилетка и водолазные курсы, — снова с достоинством ответил я, не отрываясь от пути. — У нас в России и танец такой есть — «Казанова».

Он клюнул на удочку:

— В честь моего прадеда? — И напыжился.

— В честь города Казани, болван, — мстительно ответил я. — «Казанский — новый», сокращенно «Казанова».

— Глянь на меня!

Я мельком обернулся.

— Ты, правда, из России? Что-то не верится… Влево!

— Поближе познакомимся, поверишь, — уже не оборачиваясь, пообещал я. — Привык ты, гляжу, вращаться среди разных пеньков с ушами.

— Молчать! — прервал он. И раздумчиво молвил: — А может, все-таки приказать тебе броситься за борт?.. Прямо руля! Говори.

Говорил-то я по его воле, а кричать мог по своей, говорить можно и тихо.

— Есть прямо руля!!! — радостно гаркнул я по-русски на всю акваторию. Потому что мы проезжали мимо прогулочного мотобота, на котором я вдруг с удивлением узрел боцмана Нестерчука и наших матросов.

То-то и они поразились, увидев дружка водолаза за рулем шикарной единоличной моторки, да еще при девице. Вместо того, чтобы сейчас находиться с ними — ведь намечалась же коллективная водная прогулка, — он, видите ли, сам раскатывает по Венеции и нахально обдает на ходу брызгами своих товарищей!..

Как бы вы поступили на их месте? Боцман принял единственно правильное решение: очнувшись, он что-то приказал рулевому, и мотобот устремился за нами. Ничего плохого Нестерчук, конечно, про меня не подумал. Он просто хотел нагнать и сказать пару теплых слов.

Погоня началась!

Человек в черном заметил ее не сразу.

Оставив по правую руку остров Торчелло, где на пристани светилось неоном его название — я потом посмотрел по карте, — мы вновь начали сворачивать в разные каналы-улицы. Иногда приходилось даже нагибаться, чтобы проскочить под низкими мостиками. Здесь заброшенные дома стали попадаться чаще, мрачновато глядя на воду темными окнами.

На одном из поворотов проклятый глазастик все же увидел, что за нами странно держится какой-то мотобот. Тут движения не было, только мы и он. Для проверки Казанова-правнук приказал мне попетлять из улочки в улочку — мотобот неотвязно проследовал позади тем же курсом.

— Говори, — потребовал человек в черном. — Признавайся.

— Вот спасибо! Признаюсь, так хочется увидеть… Нельзя ли нам завернуть на Пьяццетту — я столько про все читал — и хоть поглядеть на Дворец дожей? — затараторил я на голубом глазу, выгадывая время и потихонечку сбавляя скорость. — Столько об этом слышал! И Морской музей, и крылатый лев на колонне, и…

— Не темни. Что там за мотобот у нас на хвосте? — рявкнул он. — Прибавь скорость. Так держать!

— Есть прибавить скорость!! Есть так держать!! — во всю силу легких, пока он не опомнился, завопил я опять по-русски. — SO-O-OS!

— Молчать! — взревел человек в черном.

Меня, конечно, услышали. И, думаю, не только на преследующем нас мотоботе, но и наверняка на той далекой Пьяццетте, куда я предлагал якобы завернуть.

— Держи-и-сь, брато-ок!.. Впере-е-ед! — пронесся зычный голос боцмана. Нестерчук наш не лыком шит, понял: ни с того ни с сего водолаз Ураганов не станет орать международный призыв «SOS», да еще за границей.

Мало того что мы с боцманом перешарохали Казанову-правнука, двое случайных англичан, одиноко пивших аперитивы в маленьком открытом кафе у воды, заполошно вскочили с криком: «Русские идут!» — и метнулись прочь, опрокидывая столики. Несчастные люди, запуганные буржуазной пропагандой!

Человек в черном перехватил руль и приказал:

— Прыгай за борт. Живо! — Рассчитывал: что, пока меня будут подбирать, он успеет улизнуть вместе с девушкой от погони. — Слушаюсь! — отчеканил я.

Шагнул за корму и прыгнул.

Но не один. Заодно прихватил и девушку. Уж на это и краешка моего сознания хватило. У этих наследников Казановы, видать, искаженное представление о нашей сознательности. Нашему человеку и капли ее достаточно, чтобы всегда помнить нерушимую заповедь: сам погибай, а товарища выручай. В моем случае роль товарища выполнила синьорина. Отмечу, что человек в черном звезд с неба явно не хватал: прыгать-то он приказал, но не уточнил, дурень, одному или вдвоем. Сам он, при своем идеалистическом воспитании, наверняка бы один прыгнул.

В воде водолаз как рыба! Поддерживая кричащую девушку левой рукой и мощно загребая правой, я ринулся навстречу спешащему мотоботу.

Казанова-правнук бешено разворачивал свою лодку, чтоб устремиться за нами, вернее, за девушкой. Не знаю, на что он рассчитывал. Будь он самым развеликим экстрасенсом, все равно бы его единоличной воли не хватило на целый коллектив наших матросов — железных ребят. Один Нестерчук еще тот орел! В огне не горит — при давнишнем пожаре в сиднейском порту, в воде не тонет — в гамбургском подвале, сквозь медные трубы прошел — десять похвальных грамот, да еще на кларнете в матросском оркестре играет!..

Но встретиться с боцманом с глазу на глаз человеку в черном не удалось. Разворачивая на полном ходу моторку, он так врубился в неприметную черную сваю для причалки гондолы — не я же был за рулем, — что со звоном влетел в окно какого-то заброшенного дома, заодно взяв с собой рулевую баранку.

Нас спасли. То есть не спасли, а вытащили из воды. Я мог бы с ней хоть до Сан-Марко плыть!

Девушка, ликуя, со слезами на глазах расцеловала меня, а потом — почему-то и боцмана. Нестерчук только крякнул с таким выражением на лице, когда хотят сказать: «Повторить!» — и гордо провел рукой по усам.

— Только жене ни гугу, — предупредил он.

Из разговора с девушкой выяснилось, что человек в черном — международный авантюрист, обладающий парапсихологическими способностями. Говорят, может взглядом ложки гнуть. По-моему, загибают. Но что со способностями, этого у него не отнимешь, по себе знаю. Девушка — из семьи известного коллекционера старинных картин. И наш авантюрист надеялся сорвать за нее хороший выкуп. В противном случае… Впрочем, противный случай нашел его самого.

Разумеется, недальновидные люди могут сказать, что мне повезло. Но и везет ведь не всякому. Я же не растерялся? И прямо скажу, самонадеянный человек в черном и не подозревал, что у меня была масса возможностей выкинуть его самого за борт или выпрыгнуть вместе с ним. Но в первом разе — я опасался, вдруг он утонет; во втором — как оставить девушку одну на мчащейся лодке. Во всяком случае, и без помощи со стороны я нашел бы нужный выход. Просто появление друзей-товарищей лишь ускорило благополучную развязку. Не я, теперь-то сразу видно, — авантюрист не знал, с кем связался!

На обратном пути мы сообщили первому же патрульному катеру о криминальном происшествии и передали девушку с рук на руки. Пусть разбираются сами, это их внутреннее дело. Адрес прадеда Казановы, если не престижная брехня, известен, нынешний адрес правнука — также; тот мрачный дом с выставленной рамой. А еще мне больницей грозил, теперь она ему самому пригодится!

Девушка улетала на катере и махала рукой. Считаю, исключительно мне.

Если б не я…

Вы, наверное, думаете: откуда у меня такая упорная уверенность, что я мог не раз выбросить человека в черном за борт? Ответ очень прост. Когда я, пытаясь избавиться от чужой воли, начинал думать о жене и детях, все чары экстрасенса снимало как рукой. Я это неожиданно обнаружил во время погони и только ждал подходящего случая действовать. И, в принципе, скажу: на кого-то надейся, а сам не плошай.

Свежий венецианский ветер дул нам в лицо… Огромной, надкусанной, каменной баранкой — по-моему, я где-то читал? — вдавался прекрасный город в море. Невозмутимо взирал с каменной колонны на площадь Святого Марка бронзовый крылатый лев…

Странно, что Казанова-правнук хоть в чем-то не обманул: за часовую прогулку, со всех, правда, чохом, взяли столько же лир, сколько их полагается в пересчете на пятьдесят долларов. Ни на цент меньше. Хотя боцман божился мне, что они наняли мотобот всего пятьдесят минут назад.

Вот вам и пресловутый итальянский сервис.

КОЛОДЕЦ

Бывали мы и в Португалии. В такой славной и провинциальной по духу столице Lesboa, по-нашему Лиссабоне. Он стоит на холмах, настолько высоких, что подчас приходится подниматься или спускаться из одного района в другой на специальных лифтах. Один из них построен даже по проекту Эйфеля, знаменитого своей Эйфелевой башней в Париже. Одновагонные трамвайчики с маленькими колесами спереди и огромными сзади, как собаки, припавшие только на передние лапы, фантастически карабкаются на крутые подъемы. А между холмами, в низинах, простираются прямые улицы вроде главного проспекта, да и тот постепенно ползет вверх к площади Маркиза Помбала, свысока посматривающего на центр города. Повсюду уличные торговцы, ряды барахолок, а на любом пустыре португальские пацаны гоняют в футбол.

Вообще столица выглядит бедновато в отличие от соседних вылизанных, свежеокрашенных приморских городков для туристов, приезжающих покататься, стоя на досках, по тугим волнам океанского прибоя.

Об этом мы и говорили с одним американским матросом в портовом кабачке, где телевизор подвешен прямо над входом, а в глубине режутся в карты. Я сидел за чашечкой кофе, американец — за стаканом джина со льдом. Джон, по-нашему Иван, между прочим, рассказал мне поразительную историю. Подобную даже я впервые слышал! Сам он из простой рабочей семьи. Много лет назад, во вьетнамскую войну, дезертировал из армии агрессора (сознательный человек!) и сначала скрывался здесь, в Лиссабоне, куда его занесла нелегкая судьба на попутных пароходах. Парень он крепкий, умеет руками работать, а не только головой: то грузчиком, то рыбаком, то сборщиком фруктов исколесил нею страну. А напоследок устроился на мысе Рока, недалеко от Лиссабона, — ходил и продавал приезжим гербовые свидетельства, два доллара за штуку, о том, что — имярек — сподобился побывать на самой западной точке Европы. Работал он на хозяина лавочки, торгующей, помимо тщеславных свидетельств, открытками и прочей бумажной чепухой для туристов.

Жил он, конечно, не в гостинице, а в одном старом заброшенном форте, подвесив себе гамак под стропилами уцелевшего куска крыши. Когда по ночам листы железа гремели над головой, ему порой казалось — опять звучит канонада, и Джон вскакивал с ужасной мыслью, что вновь очутился во вьетнамском окопе. «Слава тебе, господи!» — успокаивался он и снова засыпал.

Местные жители считали его чокнутым. Обросший, как хиппи, вечно босиком, он был под стать своему заброшенному жилью, которое избегали крестьяне-издольщики из-за дурной славы. Местечко действительно было мрачным. Каменный форт простирался и в ширину и в глубину запутанной сетью полуобвалившихся подземных ходов вплоть до выхода к морю. По двум этажам, врываясь сквозь бойницы и разбитые проемы окон, завывая, шастал морской ветер, и там, куда он постоянно бил, отложилась на перегородках соль…

Но после войны в тропиках Джон считал эти каменные джунгли райским уголком. Сюда никто не совался, хотя бы из боязни запросто сломать ногу даже ясным днем, и это вполне устраивало Джона. Он вообще держался подальше от местного люда, особенно от властей. В стране тогда была диктатура, и его могли — чем черт не шутит! — выдать дядюшке Сэму. Поэтому Джон, плохо знавший португальский язык, и вообще от греха подальше, притворялся глухонемым. Если о чем-нибудь спрашивали, только мычал да еще показывал на уши. Такой, знаете, увалень, безобидный чудак. А сам себе на уме: ждет, когда война кончится. Главное, переждать. И о’кэй! Время — не деньги, время — жизнь.

Так вот спокойно тянулись деньки и месяцы. И однажды…

Джон ночью проснулся от каких-то стонов. Ветер, что ли?.. Прислушался: явно человеческие стоны и всхлипы отдаленно пробивались из развалин форта.

Джон зажег толстую свечу и, прикрывая ее красными от огня пальцами, двинулся по извилистому ходу. Он хорошо знал форт, весь облазил не раз, и шел уверенно, не боясь оступиться. Сквозняк шевелил пламя, и мохнатые тени метались по стенам и потолку. Стон и плач становились слышней…

Он выбрался к знакомому колодцу, выложенному замшелым пористым камнем наподобие кирпичной кладки. Старинный колодец был очень глубок. В свое время Джон смазал ржавый ворот, намотал на подъемный барабан метров тридцать толстой веревки и каждый день опускал вглубь звонко стучащее о стены ведро, чтобы достать чистой и холодной подземной воды.

Стон доносился откуда-то снизу, прямо из колодца, усиленный этой каменной трубой, которая глухо вздыхала и дышала, будто живая. У него волосы зашевелились на голове. Но, может быть, от сквозняка…

Не знаю, как бы я поступил на его месте. Наверное, так же, как он.

Джон укрепил горизонтально свечу в трещине кладки, у края колодца, и, жалея, что нет фонарика, полез вниз. Спускаясь на веревке и ловя босыми пальцами ног выщербины в стенах, он видел горящую свечу и вверху, и далеко внизу, где отражалась макушка колодца, и вскоре его охватило жуткое ощущение: спускается он или поднимается неведомо куда ногами вперед. Только тающий воск, горячо падающий на руки и голову, поддерживал в нем чувство реальности — верх там, значит, он все-таки спускается. А стоны и всхлипыванья звучали все громче и отчетливей…

Внезапно на середине пути ноги уткнулись в какую-то нишу. Упершись в нее и поджимая колени, он присел на корточки, не выпуская веревки из рук. Здесь, в стене, на месте когда-то выпавшего камня был проем, невидимый сверху даже в солнечную погоду. Из проема сквозило слабым прохладным ветром, и стоны доносились именно оттуда. Джона и неведомого беднягу, казалось, разделяло лишь десятка полтора метров.

Теперь, когда все наконец-то и должно было выясниться, Джон чуть не повернул назад. Оставить же веревку и ползти на ощупь по тесному кромешному проходу он решился лишь потому, что иначе презирал бы себя потом всю жизнь.

Вдруг у него на мгновение закружилась голова, перед глазами засуетились крошечные искры, затем он словно прорвал лицом и руками колючую холодную паутину — впереди блеснул… не может быть!., дневной свет. Камни под локтями и коленями перешли в рыхлую землю — еще, еще немного — земля неожиданно подалась, провалилась, и вместе с глиняными комьями он покатился вниз. Вокруг вверх ногами замелькали: вход в пещеру, откуда он выкатился, река, солнце, деревья, какие-то бородатые люди в широкополых шляпах!

Круговорот резко остановился — Джона грубо схватили, ткнули в прибрежный песок лицом, заломили руки за спину и крепко связали. В спину ему уперся ребристый сапог.

— Ловко ты его подманул! — прозвучал чей-то бас. Джон поклялся бы, что говорили на совсем незнакомом языке, однако он странным образом не только все понимал, но и сам, как впоследствии оказалось, мог на нем разговаривать.

— Еще бы не ловко, — ответил насмешливый тенорок.

— А как запрятался, паразит, — вторил им мягкий баритон. — Не выдержал, к дружку поспешил на помощь — паршивый интеллигент!

Джон повернул голову набок. Левым глазом он увидел трех незнакомых человек в болотных сапогах с кинжалами на ремнях, в незнакомой, но явно военной форме с металлическими квадратными пуговицами на блекло-зеленых мундирах, а на головах торчали широкие шляпы с острыми тульями. Все трое верзил были медно-красными от загара, особенно веснушчатые руки, открытые до локтя. Они переговаривались как хорошо поработавшие люди:

— Далеко забрался…

— Сутки плыть обратно…

— А, может, повесим, как того?..

Троица машинально подняла головы. Джон тоже посмотрел туда, чуть не вывернув глаз.

На суку разлапистого синего дерева, обвитого лианами, висел такой же босой, как и он сам, человек в лохмотьях — веревка перехватывала шею повешенного. И если б не столь багровое лицо, Джон мог бы поклясться, что это Джим из тридцать пятого батальона, убежавший вместе с ним и потерявшийся во вьетнамских джунглях.

— Ну, этот вообще бы не дотянул ни до казармы, ни до суда, — сплюнул бас. — Хлипкий на расправу. Уж больно удачно ты его подстрелил, — одобрительно похлопал он по плечу тенорка.

— Хлипкий-то хлипкий, — заметил баритон, — а все утро стонал, пока не загнулся. Пришлось уже дохлого вешать.

— Во-во! — расхохотался бас. — А тебе пришлось вместо него у пещеры подвывать, пока эта жалкая тварь, — он пнул ногой пленника, — из того лабиринта не выползла, как змея на манок. Большой артист в тебе пропадает!

Ужас. Кошмар… Джон не понимал, что он, где он, куда он… Одно знал, это не сон, кисти рук под веревкой горели огнем, а пинок баса был куда чувствительней, чем наивное: ущипни меня, я не сплю?!

Джона подняли и поволокли — только теперь он смог увидеть ее — к зеленой самоходной барже с высокой трубой и красными деревянными надстройками. У кормы болтался на канате ялик не ялик — лодчонка с тупым носом.

Пленника протащили по сходням и бросили в тесную дощатую будку, закрыв ее снаружи на колышек. Баритон сел на страже у щелястой двери, накрыв нос шляпой и зажав в коленях винтовку, похожую на винчестер, виденный ранее разве что в фильмах о покорении Дикого Запада.

Баржа задергалась, зашумела, задышала. Сквозь щели было заметно, как сносит дым на странный тропический лес (впрочем, он всегда был для Джона странным, даже без этих синих деревьев) и на убегающую бурую воду. Прерывистый, меж досок, пейзаж стал удаляться…

— Отпустите. Да отпустите же меня! — словно только сейчас опомнившись, закричал Джон на том же языке, который не мог знать, но все-таки знал. — Развяжите!.. За что? — Он еще что-то кричал, бесновался, глядя, как уходят назад глинистый склон над берегом с темным отверстием пещеры и дерево с повешенным.

— Гляди-ка, ожил, — деланно изумился баритон. — За что, говоришь? — и резко свистнул, подзывая своих.

Джона выволокли из будки, сорвали рубаху и разложили на палубе: «За что? Ах, за что! — сыпались на голую спину удары бича. — Падаль! Мразь! Дезертир! Чистеньким захотел остаться? Живым? А нас, значит, под пули?..» — И удары, удары, пока он не потерял сознание.

Очнулся Джон в той же будке.

Вместо баритона за дверью сидел тенорок, очевидно, сменивший его на посту.

Джон невольно отметил, что баржа идет не вниз по реке, а против течения: сор и сучья у ближнего берега быстро несло прочь, да и свисающие в воду ветки кустов скосило гоже в обратную сторону. Это могло бы пригодиться, чтобы найти дорогу к пещере и к тому колодцу, если бы сумел освободиться от веревки, если бы умудрился незаметно выскользнуть, если бы воспользовался привязанным за кормой «ликом или попросту нырнул в воду…

Если, если, если…

Джон сознавал: что бы с ним ни случилось, куда бы он ни попал, где бы он ни находился, — ничего хорошего судьба ему не готовит. Предполагаемый дружок уже висит на синем дереве, а синих деревьев здесь много. В какое бы время или пространство он ни угодил через этот проклятый колодец, в конечном счете его ждет та же участь. И никому ты ничего не докажешь. Все объяснения, весь этот жалкий лепет вызовут лишь издевательский смех вояк над дезертиром, якобы симулирующим помешательство.

Он с трудом сел, прислонясь связанными руками к стене, и вздрогнул. Пальцы уколол гвоздь!

Большой толстый гвоздь торчал острием из доски. Вероятно, когда прибивали снаружи, забыли загнуть изнутри, потому что концы других гвоздей были плашмя вдавлены в дерево.

Джон, не сводя глаз с часового, начал осторожно скрести веревку…

Она то и дело соскакивала с острия, и он раздирал кожу. Но принимался тереть вновь и вновь. Упорно, как муравей.

Иногда везло, и разрывалась целая плетеная косичка с таким, чудилось, треском, что он замирал, сдувая с губ катившийся пот. И еще он мучительно чувствовал, как одновременно с нитками лопаются и кровоточат подсыхающие ссадины на спине.

Сколько прошло времени, пока освободились руки, он не знает. Помнит, что стало смеркаться…

Уже давно баритона сменил на посту бас; за дверью угадывалась его обмякшая фигура, он спал, уронив голову на грудь и похрюкивая носом.

Несколько минут Джон массировал кисти рук, сначала тер ими, точно деревяшками, по бокам, затем стал шевелить пальцами, потом круговыми движениями — растирать запястья. Наконец руки вновь ожили.

Джон бесшумно подполз к двери. Она закрывалась на деревянный колышек с той стороны. Чем сдвинуть? Пальцы никак не пролезали в щель. Тогда его озарило, он вытянул брючный ремень — пряжка пролезла. Миллиметр за миллиметром, не дыша и прислушиваясь к дыханию спящего баса, он выдвигал колышек из железных скоб.

Свершилось! А он уж хотел с размаху высадить дверь и, пока спохватился б охранник, кинуться в реку. Да только вряд ли бы вышло что-нибудь путное, даже в сумерках было видно, как бороздят воду уродливые носы серых крокодилов. То ли он их раньше не замечал, то ли сейчас попали в такое зубастое место.

Необходимо завладеть яликом. Единственная преграда — часовой. Нет, не единственная, Джон тронул дверь, петли скрипнули. Терпение… Не было даже слюны, чтоб их хоть как-то смочить. Он смазал петли собственной кровью, разбередив ссадину на плече.

Дверь отворилась почти бесшумно. Обмякший бас по-прежнему сидел у стены будки, выводя носом вкрадчивые рулады. Винтовка свободно лежала на вытянутых ногах.

Действовать хладнокровно, как на учении морских пехотинцев: раз, два, три, четыре, пять, шесть. Раз — схватил винтовку.

Два — ударил часового по голове.

Три — выдернул у него кинжал из ножен.

Четыре, пять — подтянул, спрыгнул в ялик.

Шесть — отсек канат.

Баржа скрылась за поворотом реки…

Весел в лодке нет, лихорадочно догреб руками до берега. Еле сдержался, чтоб не дунуть в джунгли, а ялик для отвода глаз пихнуть на течение. Нет, далеко не уйдешь. В джунглях одна дорога — по воде.

Срубил кинжалом длинный шест. Снова в ялик. Напился из реки — черт с ними, с амебами. Скорей, скорей, скорей! Опустить шест, воткнуть, оттолкнуться — опустить, воткнуть, оттолкнуться — опустить, воткнуть… Черные тени от зарослей протянулись до середины реки. Оттолкнуться, вновь опустить… Попал на быстрину, подхватило, уже только правил шестом, чтоб не кружиться. Минут через десять далеко позади прозвучал гудок.

— Эка, хватились! Ищи мустанга в прериях, — усмехнулся Джон. — А у вас как говорят?

— Ветра в поле, — сказал я. — Ну, давай, давай дальше!

А дальше — всю ночь несла ялик река. Много времени Джон терял, когда в темноте натыкался на отмели или на кроны затопленных деревьев. Ему непременно надо было держаться быстрины: и для скорости, и, главное, чтоб не завело куда-нибудь в боковые потоки. Тогда прости-прощай тот глинистый откос с заветной пещерой.

Он, конечно, боялся, а вдруг его незаметно пронесет мимо нужного места, но все же надеялся — не проскочит. Соизмеряя по удаляющимся от лодки верхушкам деревьев на лунном небе скорость ялика со скоростью баржи, он решил, что она у них почти одинакова. Баржа плыла вверх по реке, судя по солнцу, с десяти утра примерно до шести вечера, пока он с нее не удрал, — в тропиках темнеет быстро. Ну, пусть двигались часов восемь. Выходит, и ему, чтоб добраться до места, необходимо столько же. Это если идти по середине реки. Но ведь сносит и приходится выгребать на фарватер. Значит, набавь еще часа три-четыре. Следовательно, он окажется напротив пещеры никак не раньше пяти утра.

Светать стало рано… Оглянувшись на повороте, он внезапно увидел над дальними деревьями черный дым. Не успеть!

Даже если б и мог помогать лодке — а на середине шест не доставал до дна, — все равно бы вскоре его непременно настигли. Вниз по течению баржа шла особенно ходко, дым неотвратимо приближался…

Заметив уходящую вправо протоку, Джон поспешно свернул к ней. Остервенело отталкиваясь шестом, он продрался по каким-то лотосам через мелководье, вспугивая дремавших крокодилов, и попал на глубокую спокойную воду.

Уплывая петляющей протокой, похожей на старицы родных флоридских рек, не будь этих буйных синих деревьев, он думал, что спрячется, отсидится здесь хотя бы с неделю: не станут же они так долго ждать у той пещеры. А может быть, они и не собираются его там караулить — зачем? Ну, раньше-то они считали, что он, скрываясь от них, спрятался в том подземном лабиринте. Почему им и теперь думать, что он опять туда сунется? Бомба и та в одно место не падает. Но ясно — что наведаются они к пещере обязательно. Раскинут мозгами: если он якобы тогда сумел от них так ловко улизнуть, что пришлось выманивать хитростью, отчего бы ему не повторить старый трюк?! Во всех случаях туда потом надо будет подбираться крайне осторожно, чтоб не нарваться на возможную засаду.

Поздно, слишком поздно Джон вспомнил, что оставил след на лотосном мелководье. А те разодранные сине-белые цветы и водоросли, когда он продирался в протоку? Нет, не пропустит погоня это место — тут и слепому видно, кто-то проплывал.

Он внезапно воспрянул духом: баржа там не пройдет. Ни за что. А вдруг у них есть другая лодка? Вдруг она стояла где-нибудь на палубе и он ее не заметил… У них была другая лодка!

И уж ее-то он заметил, когда она показалась вдали на прямом отрезке протоки, молча пыхнув дымком, и пуля взвизгнула у щеки.

Он вспомнил про захваченную с собой винтовку баса, поднял ее, прицелился и дернул за спусковой крючок в виде птичьей лапы. Приклад отдал в больное плечо, но звука выстрела он опять не услышал. Что за дьявол! Бесшумные ружья? Прямо как во сне…

Лодка позади завиляла. Попал? Или они хитрят, сбивают с прицела?

Отложив ружье, он навалился на шест и с ходу завернул в боковое ответвление протоки. Если оно закончится тупиком, подумал он, тогда пропал. На берегу, в непроходимых зарослях, загонят, как зверя. Как человека! Зверь-то, может, и уйдет.

Новая протока была прямая и ровная, словно канал.

Канал и есть. Берега были укреплены осыпавшимся пористым камнем, таким же древним, как и в колодце форта.

И тут, как в том подземном проходе у выхода из пещеры, он опять ощутил на руках, лице и босых ногах холодное покалывание, словно разорвал невидимую колючую паутину. Что-то промерцало, искрясь, перед глазами и так же внезапно исчезло. Лодка будто бы поднималась вверх на горбу огромной волны, хотя путь впереди, казалось, оставался ровным и гладким. Выше, выше… И вниз!

Когда ялик с Джоном плавно скатился по ту сторону водяного бугра, его уже ждали…

По краю угрюмой заводи, напоминающей взятый в камень бассейн со стертыми ступенями, неподвижным полукругом стояли люди — в касках, черной форме и в отливающих антрацитом сапогах. На плечах у них виднелись белые ромбы, короткие плотные руки лежали на вороненых стволах. Вокруг толпился странно черный тропический лес, перевитый белыми лианами. А на вершине гнущегося, будто резинового, тонкого дерева болтался на веревке человек в лохмотьях, вновь до боли напомнивший Джима из тридцать пятого батальона.

Ялик обреченно несло к ступеням.

Неожиданно, услышав позади какой-то скрип, точно раздирали большой лист картона, Джон обернулся. По склону нового водяного бугра, резко шурша, скользила лодка с вооруженными людьми. Это была погоня — те трое вояк в хаки, окаменев, смотрели вперед. Из-под конуса шляпы у баса виднелся краешек зеленого бинта. Джон машинально отметил, какая, однако, крепкая голова, и уже в следующий миг резко повернул свой ялик назад, яростно оттолкнувшись шестом.

На мгновение обе лодки — странно: одна поднималась, другая спускалась — разминулись на склоне, и ялик Джона швырнуло обратно в канал.

Не оглядываясь и опять на миг ощутив покалывание паутины, оставив неизвестно где за спиной обе группы врагов, как пауков в банке, во все лопатки работая шестом, он пронесся по каналу. Затем по протоке. Вылетел на реку, слева за кустами мелькнула труба баржи, и рванул вниз по течению.

Он не останавливался до тех пор, пока не показался глинистый обрыв с темным входом пещеры.

Туча пегих стервятников поднялась с того, кем был когда-то Джим, если это действительно был он. Джон, оскальзываясь, вскарабкался по откосу, протиснулся в проход, извиваясь, пополз — здесь по всем направлениям шли узкие тоннели, не замеченные ранее, — и, к счастью, безошибочно проник в знакомый проем колодца, по пути вновь словно прорвавшись сквозь завесу ледяных игл. Схватился за веревку и вскоре очутился наверху.

На камнях остался натек воска — свеча давно сгорела… Здесь, в Португалии, было раннее-прераннее утро. Сквозь пустые окна просачивались с моря клочья зябкого тумана.

Джон не успокоился до тех пор, пока при помощи найденной ржавой кирки и бревна, как рычага, не обрушил ближнюю шаткую стену форта, тонны камней, на чертов колодец.

Не успела рассеяться пыль, как из нее, вполне по-человечески чихая и отплевываясь, выступили португальские полицейские в белых от известки мундирах. Вконец обессиленный Джон даже не успел воспользоваться никаким подземным ходом. Его схватили, надели наручники: «Глухонемым прикидываешься?!»

От судьбы не уйдешь.

Кто навел? Как нашли? Где узнали? Приходится только гадать. В тот же день и отправили самолетом в Штаты. Там встречала другая полиция — своя, военная.

— Как веревочке ни виться… — ухмылялись они с видом здоровяков, никогда не нюхавших пороху.

Дальше еще меньше веселого. В военной тюрьме он узнал, что его приятеля Джима все-таки поймали во вьетнамских джунглях и устроили суд Линча.

Только уход американцев из Вьетнама наконец-то выпустил Джона на волю…

— Слушай, — осторожно сказал я замолчавшему моряку, — а тебе все это… не померещилось? Жить в таком напряжении, все время думать, что вдруг тебя схватят, тут любой бы, знаешь ли…

— А это мне тоже померещилось! — взревел Джон, прямо в баре стаскивая с себя рубаху и поворачиваясь ко мне спиной.

Плечи и поясница были покрыты прерывистыми, давно зажившими рубцами.

— Думаешь, в тюрьме влупили? Уж я-то свою шкуру вдоль и поперек знаю, — прорычал он. — Это меня проклятая троица на той барже отделала!

Тут мне крыть было нечем. И я почтительно промолчал.

Эх жаль, не мог я махнуть туда, на мыс Рока, на денек-другой! Уж я… И те тонны камней поверх колодца не остановили бы.

Джона в тот старинный форт теперь и коврижками не заманишь. И чем больше об этом думаю, тем лучше его понимаю. Одно обидно, почему со мной ничего такого сверхвероятного не случается?

Конечно, и у меня бывали случаи. Я тоже кое-что порассказал коллеге водолазу… Не ударил в грязь лицом перед американцем.

ИСПАНСКОЕ ЧУДО

Испания… Я так много слышал о ней: Дон Жуан, коррида, Колумб, Магеллан, Гойя, Дон Кихот, Панчо Вилья или, кажется, Панчо Санса, Кармен-сюита, испанский сапог… Всего не перечислишь!

Поэтому я с особым трепетом ступил на землю, воспетую Сервантесом, когда наш «Богатырь» швартовался в порту Валенсии, третьего по величине города в Испании после Мадрида и Барселоны. В Валенсии живет около миллиона человек, как утверждают местные жители. Значит, смело убавляй тысяч двести — и не ошибешься. Старинный город, его основали римляне еще до новой эры. Есть что посмотреть.

Мы с Нестерчуком решили походить по Валенсии вдвоем, не любим гулять толпой. Когда нас выпустили на экскурсию (тем временем «Богатырь» запасался пресной водой), я и боцман сперва зашли в морвокзал, ничего особенного: темные стекла, самооткрывающиеся двери с фотоэлементами, как в аэропорту Шереметьево-2, и купили карту города. Теперь не заблудимся.

Мы отправились пешком к центральной улице Гран-Виа.

Ну, припортовые районы везде на один лад. Двух-трех-этажные домишки, трамвайные пути, непременные индийские, польские и китайские лавочки, разные кафешки и шнек-бары, цементная пыль да обрывки бумаги на мостовой. Минут тридцать чапали мы по жаре до реки Турий, за которой и начинается центр. Судя по расстоянию между берегами, Турия бывает серьезной рекой, а сейчас по ее широкому руслу, буйно заросшему сухой травой, медленно петлял узкий, в один прыжок, зеленый ручей.

Возле моста, рядом с заброшенным, ободранным домом мы присели отдохнуть на скамейку. Внезапно, словно нас ждали, из пустых оконных проемов полезли какие-то оборванцы. Поначалу я их принял за бродяг или безработных. Но нет, женщины были одеты живописней, а мужчины выглядели гораздо небритей, чем обычный испанский люд.

— Цыгане! — толкнул меня в бок боцман.

Так и есть. Я и сам наконец понял, увидев среди них темнолицую старуху в яркой шали, браслетах и серьгах величиной с трамвайное кольцо.

Старуха, сразу выбрав меня, предложила погадать. Грамотная такая оказалась, английский лучше меня знает. Боцман про усталость забыл, тянет прочь, а я думаю: да пусть пофантазирует. Хоть что-нибудь на мне заработает, не обедняю.

Ну, она придирчиво приценивалась к линиям судьбы и жизни на моей ладони, пока я не посеребрил ручку пятью песетами (по-нашему копеек шестьдесят). И старуха мгновенно мне нагадала: со мной, мол, обязательно произойдет чудесный случай. И не когда-то вообще в необозримом будущем, как предсказывают наши цыганки у московского Киевского вокзала, а непременно сегодня! Но какое именно чудо, цыганка и сама не знает. Я вежливо посмеялся — монеты остались, само собой, у нее, — и мы с боцманом отправились дальше.

А цыгане, все, кроме старухи, почему-то за нами двинулись. Мы сначала решили, им тоже в город. Но они не отстают, идут кучно, человек десять, следом, куда бы мы ни сворачивали. А сами на меня все поглядывают и шепчутся.

Тогда я остановился и строго сказал, что в попутчиках не нуждаюсь. Они извиняются, говорят, что поодаль будут идти. Настолько в свою непогрешимую старуху верят: хотят самолично убедиться, какое чудо меня ожидает. Она-де ни разу не ошибалась, и я могу нисколько не сомневаться — такое произойдет, ахну!

Я им шутливо заметил, что до двенадцати ночи, когда по-научному закончится сегодняшний день, еще долго. Зачем зря время терять? А они в ответ: пусть я за них не беспокоюсь. Уж очень хочется взглянуть, что же именно со мной случится. И снова заверяют: их старая цыганка никогда не врет!

Вот, думаю, связался с легковерной публикой. Теперь гуляй со свитой, как цыганский барон.

Однако вскоре мы про них забыли. Глядели на витрины, фотографировались, пили ледяной сок… Я не переставал поражаться Валенсии. Буквально после каждого квартала из высоких, до десяти этажей, домов — уютная круглая площадь со сквериком. Трепещущие платаны, хлопающие пальмы, шуршащие цветами магнолии…

Мы шли вдоль изгиба кирпичной арены для боя быков и жалели, что сегодня, как назло, нет корриды, — и я внезапно увидел на тротуаре шариковую ручку. Только поднял, как вокруг выросли мои цыгане. Смотрят, вытянув шеи. А чего глазеть? Обычная ручка — пластмассовая, одноразовая.

— Чудо? — иронически спрашивает их Нестерчук.

— Нет, — качают головами, — не чудо.

— Ну-ну, — мы двинулись дальше.

Прошли железнодорожный вокзал, постояли у магазина видеомагнитофонов, глядя, как на экранах телевизоров рекламируют кассетные фильмы ужасов с косматыми мертвяками, и, сверяясь с картой, повернули от триумфальных ворот в средневековую, мавританскую часть города.

По чуть ли не тоннельным улочкам — шириной в размах рук — мы вышли на площадь к старинному собору. Здесь было много народу. Испанцы почему-то любят стоять кучками, как футбольные болельщики или заговорщики. Что в Италии, что в Испании, бросался в глаза невысокий, даже, сказал бы, низкий рост публики. Я думаю: Римская и Испанская империи сотни лет подряд отсылали своих рослых легионеров, конкистадоров, солдат и матросов на завоевание и охрану все новых и новых владений. Там они и оставались и гибли, а на смену им шли следующие поколения — так измельчала порода. Если увидишь в толпе высокого человека, наверняка иностранец. Даже коренастый боцман Нестерчук выгодно выделялся среди местных уроженцев.

Бдительный полицейский, узрев неотрывно следующих за нами цыган, тут же поинтересовался на английском, не досаждают ли господам туристам, то есть мне и боцману, эти вольные дети природы. «Нет!» — вступились мы за свиту. И со смехом поведали ему про обещанное чудо. Однако полицейский отнесся к предсказанию серьезно и заявил, что та старая цыганка, он знает, не бросает слов на ветер и на его веку еще никому никакого чуда не обещала. Если бы не служба, он непременно тоже бы отправился вслед за нами.

— Глядите, не проморгайте, амигос, — сердечно напутствовал он, а цыганам на всякий случай издали погрозил рукой, эстет, с татуировкой в виде перстня на указательном пальце.

Мы осмотрели каменный мрачно-торжественный собор изнутри — я как воинствующий атеист не на шутку опасался, что, не дай бог, случится какое-либо религиозное чудо! — и поскорей, к счастью благополучно, вышел через другой вход. Возможно, вам и смешно, но в соборе могло произойти что хочешь, вернее не хочешь: вдруг какая-нибудь мраморная мадонна возьмет и расплачется живыми слезами — фокусы еще средневековой инквизиции, — а потом те же цыгане разнесут по Валенсии и всей Испании в придачу про чудесный случай с русским моряком. Слава богу, пронесло!

Начало смеркаться. Последний раз сфотографировали друг друга у пятидесятиметровой башни Микалете — и назад в порт. Уже знакомой дорогой мы устало брели обратно, полные впечатлений и с пустыми карманами, потратив деньги на разные сувениры домашним.

Цыгане следовали за нами… Когда мы перешли мост через Турию, к ним присоединилась и сама старая гадалка. Они начали ей о чем-то сокрушенно рассказывать, но она уверенно подняла сухую ладошку: не волнуйтесь, мол, все впереди, день еще не кончился.

Так, по-прежнему сопровождаемые свитой, мы вернулись в порт и поднялись по трапу на «Богатырь». А цыгане со старухой расположились напротив — на травке у облупившейся водокачки.

Вскоре уже вся команда знала про то гадание. Матросы высыпали на палубу. Они глазели на цыган, а те — на них, высматривая меня.

Я остался в каюте. Что я, подопытный кролик? Хватит с меня насмешек!

Было без двадцати девять. Ровно в двадцать один ноль-ноль судно должно было покинуть Валенсию. В каюту заглянул Нестерчук:

— Пойди попрощайся, невежа.

Пришлось выйти. Я помахал своей свите рукой:

— Уплываем, прощайте!

Цыгане дружно ответили: не волнуйся, мол, они поплывут следом. И какой-то кучерявый детина уже причаливал старый баркас к набережной.

— Этого еще не хватало, — рассердился капитан. — Скажи им.

— Да я-то чего? Как я им могу запретить?

— Гадать не надо было, — в сердцах сказал капитан. — Не советовал же тебе старший по званию, — кивнул он на боцмана.

Предатель. Нестерчук отвернулся.

Пришлось мне-таки уговаривать — причем безуспешно — лезущих в баркас легковеров.

— Раз так, вообще на палубу до утра не выйду, — пригрозил я.

— Если чудо будет действительно чудом, — ответили мне с баркаса, — сам наверх выскочишь!

Логика… Что тут им скажешь?

Наконец мы отчалили и, ведомые буксиром, медленно тронулись по гавани к Валенсийскому заливу, в сторону открытого моря.

Баркас с цыганами, орудуя двумя парами весел, неотрывно тащился за нашей кормой.

— Ну, Ураганов! — вспылил капитан и вздохнул. Его знаменательные слова и тяжкий вздох прозвучали по мегафону с мостика на добрый километр в округе. И на другом берегу залаяли собаки.

— Ты уж до двенадцати не уходи, — ехидно заметил боцман, — пусть видят. А не то они и всю ночь за нами плыть будут.

Напрасно я надеялся, что баркас задержат какие-нибудь там пограничники или таможенники, — ничуть не бывало. У них с этим просто: множество шаланд, яхт и лодок покачивалось на рейде залива, кто ловил рыбу, кто играл на гитаре, кто не спеша следовал прямым курсом на Гибралтар к другу в гости.

Буксир нас оставил.

Последние яхты пропали позади… Мы пошли своим ходом. На баркасе вовсю работали веслами. Я взглянул на часы. Было только десять.

— Ты поторапливайся с чудом-то, — посоветовал Нестерчук. — А то так далеко заплывут, что и вернуться не смогут. И не обижайся, останавливал ведь я тебя? Заварил кашу, расхлебывай!

— Чего пристал? — возмутился я. — Ну хочешь, понарошку прыгну в море? Вы меня якобы спасете, а им скажем, что случайно свалился. И концы в воду! Чем не чудо? — Я скинул туфли и начал быстро раздеваться. — За людей отвечать не хочу, вдруг шторм будет!

Ошарашенный боцман схватил меня за воротник, пытаясь остановить, и мой пиджак остался у него в руках.

И тут… наши спутники на баркасе неожиданно закричали, заорали, завопили! Прямо на глазах их рассохшаяся посудина мигом пошла ко дну, и они пестрым плавучим ковриком заколыхались на поверхности.

Через полсекунды я ласточкой летел в море, слыша надрывный сигнал тревоги!

Вынырнул — вверху визжали и скрипели тали спускаемой шлюпки — и бешенными саженками, не дожидаясь, ринулся к потерпевшим кораблекрушение.

…Короче, я спас ту старую гадалку — поддерживал ее на плаву, пока не подоспела шлюпка. Старушка чуть меня не утопила, все время хваталась за мою шею и, захлебываясь, бормотала:

— Ну что я говорила… А ты не верил… Большое тебе спасибо — буль, буль — матросик. Я без тебя бы пропала.

Чудом всех спасли. Хорошо, что близко были. На той же шлюпке спасенных отправили на берег. Я тоже рвался грести, но капитан меня отстранил:

— С тебя хватит.

Не знаю, может, моя свита нарочно затопила ту лодку, чтоб не подмочить репутацию своей, так сказать, цыганской фирмы. Может, и сам ветхий баркас дошел до точки. Он и впрямь на ладан дышал. Теперь не выяснишь.

Когда я покидаю любой порт, то обычно бросаю в воду монетку, авось когда-нибудь сюда вновь приплыву. На этот раз я ничего кидать не стал. Правильно заявил капитан: хватит!

Связался я на свою голову. Они ж, правда, как дети доверчивые, хоть и слывут хитрыми. Но, замечу я вам, у них и связи!.. Как-то, через год, возле московского Киевского вокзала подошла ко мне молоденькая цыганка:

— Давай погадаю. Да не бойся — бесплатно.

— Чего бы это? — хмыкнул я.

— С Ураганова не берем, — загадочно ответила она, сверкнув своими черными глазами. Но тут ее срочно позвали подруги, она рассмеялась и скрылась в толпе.

Кстати, ту старую гадалку зовут Валенсией, как и сам город. Распространенное имя. Она мне, когда тонула, представилась. И я ей тоже, машинально: Валерий Ураганов.

Валенсия, Валенсия… А все же верным оруженосцем у Дон Кихота был не Панчо Вилья и не как там его еще, а Санчо Панса!

СТАМБУЛЬСКИЙ ГВОЗДЬ

Нет такой вещи, вплоть до сработанной рабами Рима или еще раньше, которой бы не было на стамбульском базаре. Если походить года два, то можно запросто отыскать даже волшебную лампу Аладдина. Не знаю, как точно пишется это иностранное имя, с одним «д» или с двумя, — того и гляди попадешь впросак, как те торговцы на базаре в Стамбуле. Там (кстати, и в Риге тоже) в широкой продаже, причем не из-под полы, вязаные шапочки фасона петушок с яркой надписью «Addidas», хотя любому успевающему школьнику известно, что второе «d» лишнее. Турецкие грамотеи вроде меня.

Да-а… Стамбульский базар поразил нас больше, чем вантовый полуторакилометровый мост через Босфор, на шестидесятичетырехметровой высоте соединяющий Европу с Азией; чем храм святой Софии и Голубая мечеть Сулеймана, вместе взятые. Буквально в бесконечность извилистой паутиной раскинулся фантастический базар своими кирпично-известняковыми рядами и аркадами. Большие залы и тесные зальчики, застекленные магазины, просторные лавки и ниши-лавочки, ювелирные, часовые, стекольные и прочие мастерские, уличные (а здесь, под сводами, тянутся целые улицы и переулки) лотки или просто груды самых разнообразных товаров прямо на каменном полу (те же электронные часы хоть лопатой греби): медная посуда, серебряные и бронзовые украшения, сверкающее янычарское оружие, покрытые финифтью самовары, пестрые ковры, изящные дубленки, кожаные пальто, пиджаки и куртки, модная обувь, старинные зеркала… — голова кружится от блеска, звона и запахов. Такой глобальной барахолки никогда в жизни не видел и, наверное, не увижу!

Наш «Богатырь», следуя из Одессы в Средиземное море, побывал в стамбульском порту в 1983 году, когда турецкие власти вели борьбу с террористами, всякими там «братьями-мусульманами» и «серыми волками», поэтому повсюду встречались военные патрули, а у входов-выходов базара даже проверяли миноискателями сумки. Жаль, не проверили и мою, хотя никакой прибор не обнаружил бы что-нибудь особенное в том древнем медном гвозде с узорной шляпкой весом граммов на триста, который я случайно приобрел на рынке как доступный по цене сувенир.

Немало неприятностей я поимел с того гвоздя, как якобы говорят в Одессе. Там давно уже ничего не говорят. А слухи про так называемое одесское остроумие распускает кино. Впрочем, мне не до юмора.

По возвращении из плавания, пока я смывал с себя в ванне пыль и соль дальних странствий, жена-москвичка Ира животрепещуще разбирала мой походный чемодан. Сквозь шум воды доносились из комнаты ахи и охи! Я беспокоился только за спиннинговую катушку «Кардинал»: узнай Ира, что я ухлопал на глупую железяку девяносто долларов (цена новой дубленки-макси на стамбульском базаре, если поторговаться), то мне в новое плавание не уйти, вместо меня она пойдет.

Мылся я долго, и, как оказалось, за это время произошло немало событий. Обнаружив старинный турецкий гвоздь, жена вдруг вообразила, что он — почему бы и нет? — золотой! И не поленилась сгонять к подружке, опытной сестре ювелира, в соседний дом. Там они сразу начали химичить: капнули на гвоздь какой-то жуткой кислотой, да так неудачно (считаю, удачно, раз никого не прожгло насквозь), что подружка, с воплем выронив «золото», отбила себе пальцы на ноге, а ее импортное платье из «Березки» приобрело иной фасон из-за новехонькой дыры на подоле. Моя находчивая Ира, расстроенная открытием, что не все золото, что блестит, посоветовала укоротить платье — сейчас снова там входит в моду мини. Но подруга категорически воспротивилась: пока до нас мода дойдет, платье из моды выйдет. В общем, жена вернулась злая как черт, вгорячах пообещав ей купить точно такое же. Так сказать, шла за прибылью, а вернулась с убытком. Могла ведь спросить у меня или сама догадаться, что это вульгарная медь, хоть и старинная. И вдобавок — неужели таможенники зря зарплату получают?

Мне, конечно, досталось. Вышел из ванной — новая головомойка. Я же и виноват, не предупредил. Умную такую, Москвичку. А я, дескать, курский пенек с ушами, трачу валюту на гвозди! Слава богу, все это отвлекло от катушки «Кардинал» — так расстроилась.

У нас давно завалялась дома тоже старинная, по-моему 1940 года, картина, доставшаяся мне в наследство от бабушки: лунная ночь, пруд и русалки. Раньше моя Ира и слышать не хотела, чтоб картину повесить, и пылила ее на антресоли. Слишком, мол, легкомысленный сюжет, хоть русалки и были вполне прилично одеты, все сплошь в ночных рубашках с кружавчиками. А теперь вдруг заявила, что этот медный гвоздь — в тон золотой багетной раме. По-моему, она попросту хотела пустить в дело столь дорого доставшуюся ей медную штуковину.

— Да пожалуйста, — сказал я и принес картину.

— Я сама, ты ничего не умеешь. Ты умеешь только гвозди покупать! — схватила она молоток и взобралась на табуретку.

Хорошо еще, дети не видели и не слышали, они в школе были. Приставив гвоздь к стене, она так ахнула по нему молотком, что раздался отчаянный, прямо какой-то сдвоенный, вопль! Нет, она не отбила себе пальцы, но теперь-то я понимаю: та подружка от капли кислоты, скатившейся с гвоздя на платье, возопила тоже не одна… Из гвоздя, держась обеими ручками за сплющенную голову — в красной, так же сплюснутой турецкой феске, — извиваясь всем телом, выполз сухонький старичок и шлепнулся на ковер.

Гвоздь неколебимо торчал в стене — еще бы, такой удар. Тут жена, опять вскрикнув, с испугу выронила молоток и невольно добавила незнакомцу по плоскому затылку. Он взвыл еще громче!.. По-турецки сидя на ковре, старичок постанывал и покачивал руками лепешку головы, пока она постепенно, будто надуваемая воздухом изнутри, не стала нормальной вместе с феской, которая выпрямилась с резким хлопком так, что покачнулась кисточка на макушке, а жена — на стуле.

Я, очнувшись, подхватил ее и опустил на ковер.

Так они со старичком сидели напротив, оба по-турецки, и глазели друг на друга.

— Может, это НАТО к нам шпионов засылает под видом турецких гвоздей?! — вдруг пробормотала она, не вполне владея собой.

— Такая чушь только тебе могла прийти в голову, — обиделся старичок.

Правильно сказал.

— Тогда откуда ж вы русский знаете? — зло прищурилась она.

— Поживи с мое! — отмахнулся он и полез на табуретку. — Я все языки знаю: русский, английский, турецкий, персидский, китайский… — и начал ввинчиваться прямо в шляпку гвоздя, — индийский, древнеиудейский… — затихая, доносилось к нам. Напоследок мелькнули его сафьяновые туфли и исчезли.

— …японский, корейский, французский, — раздалось стариковское бормотание из нашего, давно молчащего, испорченного радио, — а также…

Я выдернул вилку из розетки, и голос умолк.

— Слушай, — ошеломленно сказала Ира, — если он чародей, пусть подарит Клавке новое платье. А?

— Нет, — глухо послышалось, на этот раз из выключенного телевизора в соседней комнате, — она меня кислотой травила.

Я машинально поднял картину, привстал и повесил на гвоздь.

— Так, так… — призадумалась жена и поджала губы. — Детям ни слова!

Что я болван?!

И началась та еще жизнь… Лелея далеко идущие планы, Ира всячески задабривала старичка. Оставляла на столе в его комнате восточные сладости, бананы, апельсины, но он ничего не ел. Ели дети.

Старичок нам попался, в общем-то, спокойный. Мне кажется, в основном, он спал целыми сутками. Иногда переселялся в картину. Придешь домой, а он, словно дорисованный, лежит в своей феске на берегу пруда и смотрит, как купаются русалки. Порой, в жаркие дни, он и сам оказывался в пруду, из воды высовывалась только голова, а русалки в испуге перемещались на берег.

Чтобы не досаждать старичку, мы перешли к детям, во вторую, последнюю комнату. Поздними вечерами, когда дети уже спали, из его комнаты доносились тихий женский визг, смех и невнятные голоса, а, возможно, это работал телевизор у соседей за стеной.

Наша картина ставила знакомых в тупик: то на ней одни лишь русалки, то, с каким-то пашой в феске! Ира изворачивалась и говорила, что у нас две картины и мы их вешаем попеременно. Вот когда у нас будет трехкомнатная квартира, тогда водрузим обе.

Я не знал, что и делать. Теперь все свободное время жена простаивала перед гвоздем и одолевала старичка разными житейскими просьбами. И если ей удавалось, допустим, сделать удачную покупку или по службе не опростоволоситься, она беспрекословно относила эти деяния на счет квартиранта. В заслугу ему шло все: и мои премии, и тринадцатая зарплата, и пятерки детей в школе, и даже хорошая погода на улице… А когда я подарил Ире на день рождения красные австрийские сапоги, благодарность все равно досталась старичку.

— Сам бы ты никогда не додумался, — заявила она. И я молча проглотил обиду.

Я бы уже давно избавился от турецкого гвоздя, но семейный мир дороже любой праведной ссоры. Лично я у древнего старца ничего себе не просил, гордость не позволяла, да и так все, что нам положено, мы получали сполна. Взять хотя бы ту же трехкомнатную квартиру. Нас двое и двое детей! Морфлот обещал? Обещал! Вот и предоставили: когда это было, чтоб начальство не выполняло своих обещаний!

А Ира старичка по медной шляпке поглаживает:

— Спасибо, дедуля… Век не забуду!

— Что мне век?.. — слышалось сонное бормотание из гвоздя.

Меня даже передернуло. Чужие заслуги присваивает. Я себя только за одно кляну, что ни с кем посторонним не посоветовался. Хотя бы с академиком Сикоморским, научным руководителем «Богатыря». Уж Сикоморский-то нашел бы ту стену, которую можно тем гвоздем пробить. Он поумнее меня вместе с Ирой.

Та новая квартира и погубила все дальнейшие неимоверные планы моей фантастической жены. При переезде наш турецкий гвоздь — такая суета, недаром два переезда приравниваются к одному пожару! — то ли украли, то ли сам потерялся. Короче, пропал насовсем.

В конце концов, через несколько лет, мы лишь со смехом вспоминали о нем, и нам уже казалось, что мы сами все это выдумали. Бывают же такие семейные байки, густо замешанные на чудесах.

Жизнь идет своим чередом: и премии продолжаются, и успехи детей в школе, и удачные покупки случаются, и здоровье — тьфу, тьфу, тьфу — могучее, но почему-то нам самим это в заслугу не ставится. Мол, само собой.

Однако мне все же до сих пор непонятно, почему турецкий гвоздь пропал вместе с картиной. Их перевозили отдельно. Перевозить совместно — можно, разве что прихватив заодно и стену. Ведь картина была под стеклом, а металл и стекло рядом не кладут.

По-моему, старичку просто надоели вздорные каждодневные просьбы, и он решил наконец выспаться без помех там, где поспокойней… Ну а картину с русалками, лужком, прудом и деревьями он прихватил ради приятного общества и тоже для расширения жизненного пространства. А вот зачем он прихватил и мою спиннинговую катушку «Кардинал»? Нигде нет!

Может, сейчас сидит и в пруду окуней ловит. А по лунным ночам русалки ему уху варят. Помнится, большой был пруд и на вид — рыбный.

КОТ ТИМОФЕЙ

«Удивительное — рядом» — как говорит одна моя сахалинская знакомая, бабка Степанишна. Я у нее во второй свой заезд спрашивал: почему со мной невероятное происходит? Она туманно ответила: — Это, мол, как на охоте, — один и вороны не увидит, а другой мамонта встретит!

Ну так слушайте… Живу я в Матвеевском, пятнадцать минут на электричке от и до московского Киевского вокзала. Кругом, кроме моего, сплошь кооперативные дома. Дорогие очень. Поэтому всюду личные машины. Даже у нас на двенадцать подъездов тридцать автомобилей, всю дорогу заняли. А на крышах тех машин, когда они не ездят, бездомные коты дремлют, потому что больше негде, иначе прохожие им лапы оттопчут.

Одного из котов, большого, дымчато-серого, с прищуренными умными глазами, моя жена Ира прозвала Тимофеем. Чуть что, идем из магазина: «Тимка! Тимка!»— он сразу к нам прыжком с кузова, а она его за ухом чешет. Но я-то человек бывалый, сразу ему что-нибудь посущественнее — прямо в пасть вкусненький кусочек. На лету ловил, как собака. Облизнется и обратно на машинный капот, будто мотор изучает.

Постепенно так приручился, что запросто находил нас и дома на шестом этаже. Соседи нам говорили, прошмыгнет с ними в лифт, поднимется, и затем шасть к нашей двери. И мяучит: откры-ва-айте! Скоре-е-ее!.. Иногда и сам поднимался пешком, без лифта. Как Тимофей находил и нужный этаж, и правильную дверь? Ведь никогда дальше подъезда вслед за нами с улицы не ходил. Да и подъезды все одинаковые, только по номерам и различаешь.

Войдет в квартиру голодный, тощий, ребра можно на взгляд пересчитать, а не только на ощупь, но неизменно чистенький, вылизанный и просушенный, — и давай ласкаться, трется боком о твои ноги и подталкивает, подталкивает поближе к холодильнику. Знает, шельма, где люди еду добывают!

Налопается за троих, впрок, сразу все заискиванья в сторону, никаких заигрываний, и снова — нет бы понежить сытое брюхо на диване — рвется на улицу. Словно у него там наблюдательный пост и он забежал перекусить на минутку.

Выпускали — иди, если тебе так нужно.

И опять то пропадет, то вновь объявится. Быстро поест и так же проворно уходит.

Иногда, правда, он у нас задерживался на минуту-другую. Мягко сиганет ко мне на плечо в кресло, уляжется на моей шее наподобие чернобурки и, не мигая, на телевизор глазеет. А потом зевнет во всю красную глотку, спрыгнет и с мявом к двери: отворя-яй!.. И чего он телевизор смотрел, непонятно. Наука говорит, что животные киноизображений не различают. Почему ж тогда в Кении жирафы приходят к летнему кинотеатру в заповеднике и, вытянув шеи, бесплатно смотрят кино? По-моему, все они, и коты, и жирафы, и собаки, не смотрят, а слушают. На немые фильмы они бы не пошли. А так из того же телевизора столько шуму, что недаром около десяти вечера диктор просит приглушить звук.

Честно признаюсь, я больше люблю собак, чем кошек. Но собаку не разрешила завести жена: у нас, видите ли, маленькие дети. Именно потому, что маленькие, и надо б завести. Но я дома бываю редко, все время в плавании, и некогда вплотную заняться этой проблемой. Моя Ира, наверное, и к коту Тимофею относилась хорошо только из-за того, что он был приходящий. И, несомненно, культурный. Никогда в гостях не засиживался.

Так он захаживал к нам в течение года, не чаще раза в неделю. Иногда приходил не только поесть, но и подлечиться после яростных схваток. И, будто понимая, терпел, когда мы прижигали ему укусы и царапины йодом да еще присыпали стрептоцидом. Он даже не пытался потом зализывать свои раны. Видимо, считал наше лечение более надежным.

Я обратил внимание, что другие, как домашние, так и бездомные коты, не любили Тимофея. Трусливые с опаской сторонились его, а храбрые преследовали по всему двору, иной раз загоняя на верхушки деревьев. Да и нападали они на него не только во время любовных душераздирающих свар — он им вообще не нравился. Даже к загадочным сиамским красавцам наше местное кошачье племя относилось более терпимо.

Они что-то явно чувствовали. Для меня их неприязнь прояснилась не сразу…

Собирались мы как-то с женой в гости на день рождения, и тут в самый разгар суеты вдруг зазвонил телефон, причем междугородними трелями. Первой трубку взяла жена, хоть и была дальше:

— Алло! Да?.. Тебя, — недовольно сказала она. — Вечно из-за тебя отвлекают.

— Слушаю, — сказал я.

— Аллеу! — послышался бархатистый голос. — Извините, не могли бы вы сейчас срочно спуститься вниз?

— Кто говорит?

— Сосед, — кратко ответил незнакомец.

— Какой сосед? И почему по междугороднему?!

— По обычному дозвониться не мог. У вас, очевидно, трубка неправильно лежала. Слабо контачила, — загадочно сообщил он.

— Что за глупые шутки!

— Шутки всегда глупые, — возразил он. — Умоляю, спускайтесь скорей. Вопрос жизни и смерти! Жду, — раздался щелчок отбоя.

— Я сейчас, — и, схватив и завязывая на ходу свой шелковый галстук, поспешил из дому.

Что за дела! Не знаю, как там насчет «жизни и смерти», но, если столкнусь внизу с каким-нибудь гулякой, первое у него убавится, а второе приблизится. С водолазами шутки плохи, проверено.

Я ураганом вылетел из подъезда. Неплохо сказано, правда? Ураганов — ураганом!

Никого у подъезда не было. А на телефоне-автомате, висевшем на стене у двери, сидел мой старый знакомец — кот Тимофей.

— Тимка, ты тут никого не видел? — шутливо спросил я.

— Скорей! За мной! — вдруг серьезно и отчетливо произнес он, соскочил и понесся по кромке асфальта вдоль фундамента дома.

Он-то, Тимофей, обрел дар речи, а я потерял. И машинально последовал за ним. Так мы — кот впереди, я позади — пробежали мимо нескольких подъездов… По пути я неожиданно заметил двух зловещего вида мужчин, несмотря на жару, в зимних шапках с завязанными внизу ушами, в толстых телогрейках и в перчатках. От них даже на расстоянии почему-то вовсю разило валерьянкой. Глядя в мою сторону, они мрачно процедили:

— Еще один… Ничего, он от нас не уйдет!

Я прямо-таки похолодел. Будто выбежал из собственного подъезда не в привычный, знакомый двор, а в странный неведомый мир.

Тимофей поспешно свернул за угол, я следом.

Здесь, в торце, был вход под наш дом. Туда вели ступеньки. Кот прошмыгнул в открытую дверь. Я, нагнувшись, спустился за ним.

Голая лампочка под низким бетонным потолком смутно освещала разный хлам и толстые трубы отопления, которые, переплетаясь, уходили по сторонам в темноту. Тут было еще пострашней, чем в гамбургском зацементированном подвале. И опять повсюду пронзительный запах валерьянки, густой и противный. Недалеко от входа стоял огромный брезентовый мешок-чувал с металлическими дырками по верхнему краю, стянутыми толстой веревкой.

— Развязывай! Быстрее! — приказал кот Тимофей. Горящими глазами он, не мигая, смотрел на меня.

Я несмело шагнул к мешку.

Мешок будто ожил, заворочался и растопырился в разные стороны. Там кто-то сидел, сторукий и стоногий; он копошился, ворочался и рвался наружу, поднимаясь на дыбы!

— Ну! — отчаянно прикрикнул Тимофей. — А не то они сейчас вернутся.

Ничего не понимая и все же догадываясь, что он боится зловещих типов, встреченных по пути, я непослушными руками стал развязывать мешок… Он шевелился и стонал. Наконец узел ослаб. Я потянул сильней — освобожденный мешок будто взорвался! Я отпрянул. Добрая сотня разномастных котов визжащим фейерверком рассыпалась в разные стороны! Не меньше чертовой дюжины шлепнулось мне на голову, плечи и спину. Они выли, царапались и пытались снять с меня скальп!

Тоже заорав дурным голосом, я ринулся прочь. На ступеньках с разбегу опрокинул обоих возвращавшихся кошкодавов — теперь-то я знал, кто есть кто, — а потом по ним разом прошлась бесчисленная орава пьяных от валерьянки котов, слегка протрезвевших в мешке.

Втянув голову в плечи, я со всех ног драпал к себе так быстро, что облепившие меня коты, хоть и отскакивали на лету, как спелые груши, а все же одного-двух я вполне мог доставить домой. Жене, москвичке Ире, на память. Но последнего котяру с каратистским воплем «Йе-е» сбил ударом лапы с макушки вспрыгнувший мне на плечо Тимофей.

— Ты что ж про мешок не предупредил, окаянный? — прошипел я ему в своем спасительном подъезде. — Можно было без глаз остаться!

Сразу стало понятно: и почему кошкодавы так одеты, и для чего разлита валерьянка в подвале, и про кого именно зловеще сказали они, встретившись нам по пути. Одного только не понимал, зачем понадобилось Тимофею освобождать своих вечных вздорных врагов. Про самое же поразительное, что кот умеет разговаривать, я даже и забыл вгорячах.

— Жалко их, — вдруг, словно угадав мои мысли, молвил Тимофей.

— Они тебе проходу не дают, а ты…

— Все равно жалко, — вздохнул он.

— Спасатель выискался, — ворчал я. — Избавитель. Гуманист…

И внезапно спохватился. Господи, говорящий кот!

— Ну умею, — пренебрежительно отмахнулся лапой Тимофей, вновь узнав мои мысли. — Большое дело!

— Послушай, может быть, ты… пришелец? — еле проговорил я.

— Угу, — усмехнулся он в усы. — Пришелец — с другой улицы ушелец. Пришелец-ушелец, — будто попробовал он выражение на вкус. — Прибежец-прилетец-доставленец-покидалец-выходец. Страдалец! — закатил он глаза и отрешенно почесался за ухом задней ногой, как собака. — Спасалец, чесалец. Понималец, — потупился он. — Я тебе пока открыться не могу. Вот ты можешь хранить тайну?

— Могу. Подписку давал.

— И я. Не моя тайна. Наступит свой час, скажу.

Я не стал настаивать. К тому же мне давно надо было поспешить на день рождения. Жена наверняка на стенку лезет. Эти заботы вытеснили все остальное.

— Заходи вечерком, потолкуем. Ацидофилином угощу, — устремился я к лифту.

— Постой, — остановил он. — Подари мне свою ленточку.

— Какую?..

— Шелковую. Какую ты вместо галстука нацепил, — улыбнулся Тимофей.

Тьфу ты черт! Действительно. Спасибо, что сказал. Иначе я в таком виде и приперся бы в гости. Разве жена заметила бы!

Я не только снял и отдал ленту, но и повязал ее пышным бантом Тимке на шею.

— Это мне вместо ошейника с номерком. Сразу видно, что я домашний!

Он скосил глаз, поглядел: «Красс-си-во…» — и величаво пошел из подъезда, открыв себе лапой дверь.

Ира давно была во всем параде и в панике, когда я заявился:

— Где ты был? Опаздываем!

Не говоря ни слова, я первым делом ринулся в ванную, чтобы прижечь многочисленные царапины. Еще схватишь какой-нибудь стригущий лишай или того хуже — бешенство.

Однако, к вящему изумлению, ни малейшего членовредительства на себе не обнаружил. Никаких следов! А моя, как мне чудилось, поредевшая от котов шевелюра стала даже гуще. Впрочем, я теперь ничему не удивлялся.

Рассказывать о происшествии было некогда, мы с Ирой заторопились к выходу. А злополучный галстук она повязывала мне уже в лифте.

Выходя из подъезда, я вдруг услышал истошное:

— Вот он!.. Кажись, его коты драли!

Ко мне подбегали зловещие зачехленные кошкодавы, сверкая исцарапанными носами и горя не только праведной жаждой мщения, но и явным желанием получить компенсацию за удравший улов.

— Именно кажись, — находчиво сказал я им, приотстав от удивленной жены. — Вы меня с кем-то спутали, друзья.

Они придирчиво осмотрели мою особу — ни одной царапины! — и двинулись дальше, угрюмо переговариваясь:

— Тот вроде бы еще мордатей был… Из-под земли достанем! Сто две шапки коту под хвост!

— Ну и дружки у тебя, — надменно заметила жена. Москвичка.

— Да это не мои, — отфутболил я, — а Тимофея. Мой друг — курский соловей.

— Размечтался! Тамбовский волк, — уела она.

— И ты, — подбросил я ее на пару тому волку. Только я вознамерился обстоятельно обо всем рассказать, как она закричит (я чуть не упал):

— Такси!! — И спуртом догнала машину, которая ехала, правда, не очень быстро — не больше сорока пяти километров в час.

Так и не удалось поведать о своем приключении ни в такси — она все волновалась, где можно купить цветы по дороге, — ни в гостях, люди кругом. А болтать невесть что при всех я не хотел. Они нашего Тимофея не знают — не поймут.

С горя или на радостях, скорее, и от того и от другого, я перебрал лишнего. Клянусь, второй раз в жизни! И лишь на обратном пути бессвязно попытался доложить Ире о кошачьем происшествии. На что она обиженно заявила:

— Хотя бы шефа постеснялся. Больше я с тобой ни на какие именины не пойду!

А утром я и сам не понимал, было что-то или нет. Правильно говорят, пишут и показывают: алкоголь — яд. И какой!

Голова трещала либо как спелый арбуз, либо как стекло под «тракторной гусеницей». Вам на выбор.

Может, взаправду все мне пригрезилось? Вон и ни одной царапины нет. Попробовал излить душу жене, а она:

— Ты уже вчера рассказывал.

— До? — осторожно спросил я.

— После! — взорвалась она. Тогда, конечно.

Я не стал настаивать на своей версии, успокоился и пошел в магазин за боржоми, потому что было воскресенье, и все порядочные люди устраивают дни рождения в субботу.

По дороге встретил кота Тимофея. Он невозмутимо шел мне навстречу… с голубым бантом на шее.

Вот те на! То-то дочь утром ко всем приставала: куда подевалась ее любимая лента? Тоже любопытно — когда я это коту бант присобачил: «до» или «после»?! Не спрашивать же у самого Тимки.

Я все же спросил. Он лишь промурлыкал по-кошачьи, потерся боком о штанину и побрел восвояси. Удаляясь, он обернулся и, ей-богу, заговорщически мне подмигнул.

И все-таки жестокие сомнения одолевали меня. Я на всякий случай заглянул в ту низкую дверь в торце дома. Там пронзительно пахло валерьянкой и у порога валялся обрывок толстой веревки.

Чем дальше, тем вроде бы ясней и в то же время загадочней… Главное, что сам Тимофей промолчал.

На этом можно было б поставить точку, но у истории — не менее странное продолжение.

С тех пор кот Тимофей пропал. Исчез, испарился. И жена и дети очень расстраивались. И ужасались: а вдруг его поймали кошкодавы, которые с большими мешками и огромными сачками разъезжают по городу на мрачных собаковозках!

А однажды… Однажды мы купили за сто двадцать рублей на Птичьем рынке молоденького чистокровного спаниеля. Выбрал его я, потому что он неожиданно глянул на мгновение зелеными, знакомыми глазами кота Тимофея. Я оторопел… Затем украдкой кивнул ему на жену Иру. Спаниель, видать, сразу понял и стал виться вокруг нее ужом, прыгать и ласкаться. Она тут же растаяла и заявила, что без этого «очаровашки» отсюда не уйдет. А ведь мы после страстных споров пришли на Птичий исключительно за эрдельтерьером.

Теперь песик живет у нас, обычный ушастый спаниель, но иногда он внезапно возьмет и посмотрит на меня до сердцебиения знакомым Тимофеевым взглядом и, словно виновато, отвернется. Если это все же он и если ему, когда он был котом, влетело от кого-то за контакт со мной, то считаю — напрасно: случай был крайне исключительный. Действительно, вопрос жизни и смерти.

Так что наш спаниель Тимка пока ничего не говорит. Только слушает, очень внимательно. А больше ничем не отличается от других псов. Хотя… Когда внезапно увидит во дворе собаколовов, несется ко мне, выхватывает поводок и сам надевает и даже застегивает на себе ошейник с номерком. Передними лапами. Сидя.

Я лично не усматривал в этом ничего удивительного: собаколовы кого хочешь научат уму-разуму. Но поразительным оказалось то, что с ними он раньше не сталкивался. Я звонил прежним хозяевам, интересовался: чего не было — того не было! Здесь у Тимофея осечка вышла — так явно выдать себя. Я уж ему про то не говорю, не хочу конфузить.

Иной раз выпустишь кота-спаниеля, а он бесследно удерет куда-то, помахивая кончиком хвоста. Час, два нету, плюну в сердцах и домой уйду.

Стою на балконе и высматриваю, а сам прислушиваюсь: вдруг зазвонит в комнате телефон междугородными нервными трелями и затем бархатный голос скажет:

— Аллеу! Извините, по обычному дозвониться не мог, у вас трубка неправильно лежала, слабо контачила. Срочно спускайтесь вниз!

Стою и жду обещанного часа…

ВЕЩИЕ СНЫ

В Лондоне мы тоже бывали. В лучших домах. Лучшими домами у англичан я считаю их пабы, так подробно воспетые в английской литературе. Напрасно переводят паб» как «пивная». Небось наши пивные никто воспевать не будет.

«Паб не распивочное заведение, а образ жизни», — говорят англичане. По духу это и клуб, и продолжение твоей гостиной или, так сказать, кухни — можешь там даже свою именную кружку держать. А вообще, это и пивной зальчик, и бар, и ресторан, причем зачастую не одновременно, а по раздельности. И все пабы действительно находятся в лучших домах, как на подбор крайне старинных. Их без вывески узнаешь: окна с частыми переплетами и особыми квадратными стеклышками, на которых вытравлены всяческие фигуры и сценки. Ну, вроде тех, что на старых бокалах и фужерах. И внутри уютно: деревянные потолочные балки, панели, древние эстампы и географические карты, i кое-где и чучела всевозможных звериных голов вплоть до носорожьей. Но порядки строгие, я одному такому носорогу свой плащ на рог повесил, а мне сделали замечание, что не вешалка. Но обслуживание на высоте. Не успеешь сесть, тебе кружку пива несут да еще «сэнк ю вэри мач» говорят — большое, мол, вам спасибо. Не ты говоришь, а тебе!.. Но когда я высчитал, что та кружка на один фунт двадцать пенсов (один рубль пятьдесят копеек) тянет, уже не удивлялся — конечно, большое спасибо. Впрочем, чего жалеть. Сидишь себе, словно лорд, и смотришь в окно, как на Темзе отлив идет, и река от набережных отступает. До того непривычно… Вот что значит морская страна! В огромном столичном городе океанские приливы и отливы — удивительно. То-то британцы такие гордые, есть чем похвастаться.

Больше всего мне в Лондоне понравились места, связанные с жизнью и деятельностью Шерлока Холмса. Даже некая мадам Тюссо возвела свой небезызвестный музей восковых фигур рядом со всемирно знаменитой Бейкер-стрит, где жил великий сыщик. В его доме № 221-6 теперь какой-то банк, и специальная мисс еле успевает отвечать на письма, которые приходят мистеру Холмсу со всех концов света. Недалеко от Гайд-парка есть даже паб с названием «Шерлок Холмс», где заодно находится и так называемый кабинет-музей сыщика, сделанный в точности по описаниям Конан Дойля. Но, конечно, не то. Вот если б такой кабинет был в доме № 221-6 по Бейкер-стрит — другое дело. И пусть Ш. Холмс литературный персонаж, я все-таки решил, что лучше уж посетить какой-нибудь паб именно на Бейкер-стрит, где хотя бы теоретически мог бывать мой любимый герой.

Нашел. Сижу… Пустовато, как везде. Понятно, в Англии много безработных, не по карману в пабах рассиживаться и пиво по рубль пятьдесят пить. Но англичан ни за что не переубедишь — завзятые спорщики. Откроешь им осторожно глаза, чтоб не обиделись, почему у них очередей нет, а в барах полно свободных столиков, — они, уж на что чопорные, прямо на дыбы встают из ложного патриотизма. Чуть ли не кричат: при чем тут безработица! У них, мол, что магазинов, что ресторанов — тысячи! Не спорю, магазинов и ресторанов тысячи, а безработных-то миллионы — была б у них зарплата, посмотрел бы я тогда на английские очереди!

Эту щекотливую тему я и затронул в беседе с одним молодым индусом. Зашел он на огонек, а я ему место рядом с собой предложил. Он меня насчет безработицы горячо поддержал. Сам живет на пособие — шестьдесят фунтов в неделю, за квартиру же каждый месяц сотню гони. А квартирка та, судя по его словам, лишь из одной спальни.

— А где ж вы умываетесь? — посочувствовал я.

И к некоторому конфузу, узнал, что здесь квартирный масштаб почему-то измеряется не количеством комнат и метров, а числом спален. Выходит, у него двухкомнатная.

— Отдельная хоть или коммуналка? Наконец он понял:

— Да-да. Свой вход, свой ключ.

Я вежливо поинтересовался, каким ветром его сюда, так далеко от родины, занесло. А он говорит, родители давным-давно переехали. Собственно, он тут родился и в Индии ни разу не был. Дорого очень, говорит, съездить.

Сам он портовый грузчик. Профессия, близкая нашей морской, почти коллеги. Прониклись мы друг к другу симпатией, я ему такое порассказал о своих странствиях, он только охал. Потом задумался, вижу я, не терпится и ему что-то мне поведать.

— Раз с вами такие странные истории случаются, — все-таки решился Кундо, так его звали, — то вы меня поймете… Невероятнее не бывает! Я об этом еще никому не говорил. Вы первый и наверняка последний, кто об этом услышит. А уж англичанам, сами поймете, ни одному рассказывать нельзя. Законы иммиграции тут очень строги, — туманно заметил он. — Правда, в Англии немало пришлых, которые живут как бы нелегально, без вида на жительство. Но это опасно. Если обнаружат, в любой момент вышлют, впрочем, чего я опасаюсь? — усмехнулся он и опять загадочно заметил: — С ней (с кем — с ней?) иммиграционная служба ничего сделать не сможет. Да только мне не хочется разным чиновникам все объяснять… Понимаете?

Я на всякий случай кивнул, чтоб он не сбился.

— Началось это больше года назад…

Кундо тогда работал в порту. На вид он, конечно, не детина, зато крепкий, жилистый. Хотя докеры у них, в основном, с механизмами работают, для рук тоже дело найдется. На кораблях всегда есть такое местечко, куда иной груз никаким краном не запихнешь. Знаю. Поэтому всякие хиляки среди грузчиков не приживаются. Действительно, крепкий был парень.

Он здорово работал и зарабатывал будь здоров. Но однажды сорвался мешок с мукой (она только на ощупь мягкая) и задел Кундо по голове.

Очнулся он в больнице. Лечили, оклемался-таки. Выписали наконец. С тех пор он стал безработным. И не это главное, хотя главнее работы здесь, пожалуй, ничего не бывает. Ладно… Слава богу, живой. Запросто могло бы шею сломать. Но вот с той поры стали мучить сильные головные боли. Особенно по ночам. То жестокая бессонница, то странные головоломные сны: вечно какие-то бетонные помещения в бесконечном, складском, что ли, здании без окон.

Сначала это лишь как-то отрывочно возникало, появится и пропадет, словно изображение в неисправном телевизоре.

Постепенно все становилось четче, зримей, пока не стало как наяву.

Именно — наяву. Причем Кундо видел все не со стороны, а сам находился там — по-настоящему, точно в реальной жизни. О том, что это все-таки был сон, он вспоминал только, когда неожиданно просыпался. Но… Больше того: мы вот не можем помнить сны во всех подробностях, а он мог. И звуки, и запахи…

Иной раз Кундо даже не понимал, где настоящее: там или здесь — словно жил попеременно в двух различных мирах. Так, наверное, и было, если ему верить.

В Первый раз (уже не мельком, а до жути ощутимо) он попал в небольшую серую комнату без окон, где одиноко стоял серый железный стул с высокой спинкой. Кундо потрогал его, затем толкнул, тот не шелохнулся. Вероятно, стул был привинчен к полу. В сером сумеречном свете, неизвестно откуда взявшемся в глухой комнате, виднелись по стенам электрические розетки, будто выпученные глаза…

Кундо обследовал стены и нашел на одной тонкие, как лезвие бритвы, щели. Это был прямоугольник скрытой бетонной двери. Он навалился на нее плечом — бесполезно… Очевидно, она открывалась только внутрь.

Где я? Что?.. Он обежал комнату и вновь остановился перед дверью. В комнате пахло пылью и еще чем-то, смутно знакомым…

Боль билась в висках, и, словно в такт ей, где-то за дверью в конце длинного пустого коридора послышались чьи-то шаги. Размеренные, нарастающие шаги подкованных сапог… Сапоги приближались — громче, громче. Громче! — и остановились напротив.

Так стояли они, Кундо и тот кто-то, разделенные дверью, и прислушивались.

Кундо поднял обе руки, чтоб застучать, оглушиться криком, пусть хоть что-то будет, что угодно, лишь бы не это!.. И не стал. Он почему-то чувствовал: лучше перетерпеть, затаиться, спрятаться, стать маленьким, как микроб.

Дверь начала беззвучно открываться, миллиметр за миллиметром выступая на него из голой стены.

Кундо вскрикнул — и очнулся в своей постели. За окном стоял привычный темно-желтый лондонский туман.

Почудится же, усмехнулся он. На душе было тяжело, как после бреда, когда он болел в детстве воспалением легких и будто выныривал на свет божий из груды огромных скользких обмылков.

И снова был такой же сон…

И снова…

В четвертый сон Кундо прихватил с собой тяжелую острую стамеску. Когда ложился спать, зажал ее в кулаке. Сон сном, а так все же спокойней. Я бы на его месте лег со своей охотничьей двустволкой, предварительно зарядив жаканами.

Он вновь очутился в той же комнате.

Нет, как ни говори, а больному человеку такое наказание: мало того что днем мучается, и во сне никакого покоя! Вместо того чтобы спать, Кундо пришлось долго возиться с треклятой дверью.

Открыл-таки. С другой стороны на ней неподвижная железная ручка. Влево и вправо тянется бескрайний, с темными поперечными переходами, бетонный коридор. И опять в теряющейся дали послышались шаги…

Куда?.. Назад?.. Нет!

Кундо нырнул в боковой, точь-в-точь такой, тоже изрезанный боковыми переходами коридор, толкнул первую попавшуюся дверь и спиной задвинул ее в пазы.

Он оказался в той же комнате… Нет, в другой. Слева от серого железного стула стояла на длинной ржавой ноге лампа с рефлектором. От нее к розетке в стене тянулся шнур. Здесь также пахло пылью и еще чем-то неуловимым. Прислушиваясь к отдаленным шагам сапог (Кундо просто безошибочно чувствовал, что они вновь ведут к двери его прежней комнаты), он осторожно подошел и нажал ногой рычажок на подставке лампы. Стул мгновенно залило яростным светом.

Далекие шаги увязли в тишине.

Кундо выключил лампу. Включил. Выключил… Все это, стул и рефлекторная лампа, о чем-то ему напоминало, что он видел, что вот-вот должно вспомниться…

…Дома он оказался неожиданно, будто вошел к себе прямо из той комнаты.

В новом сне Кундо очутился в третьей по счету комнате. Тут, кроме стула и лампы, был еще серый письменный стол с крутящимся креслом. Да и стул выглядел по-другому: на спинке и ножках висели ремни с пряжками. А под ним на бетонном полу темнело какое-то пятно.

Кундо уже привычно зажег лампу — пятно красной, липкой на вид лужицей. Опять тот неуловимый запах… Так и есть, это была кровь! И пахла она как кровь, этот запах ни с чем не спутаешь.

Что здесь? Бескрайний, чудовищный застенок? И все бесчисленные глухие отсеки-комнаты — места допросов и пыток? Стулья, привинченные к полу, ремни, лампы с рефлекторами, безоконные стены, кровь, двери, которые не открыть изнутри… Ну, конечно! Такое он видел в фильмах о последней войне. И даже то канцелярское слово припомнилось: гестапо.

На столе что-то блестело. Кундо тихо приблизился. На серой полировке зловеще лежали обычные хирургические щипцы.

Он подергал ящики стола. Заперты. Тогда он взломал их стамеской, один за другим. Везде пусто… Лишь в нижнем лежал чистый листок, похожий на бланк, со странным типографским значком в правом углу — круг, разделенный на пять разноцветных секторов: мутно-серый, угольно-черный, зеленый, кирпично-красный и белый.

Он замер, по коридору пронеслись сапоги… Издали, даже сквозь бетон, просочился чей-то надрывный крик.

…Кундо проснулся. Он по-прежнему слышал чей-то сдавленный хриплый голос. Оказалось, кричал он сам.

Следующей ночью он метался по бетонным коридорам, распахивая настежь все новые и новые двери, — везде было одно и то же.

В иных отсеках даже еще горел неистовый свет непогашенных ламп, словно кто-то второпях только что покинул помещение. Может, так оно и было?.. Может, Кундо всякий раз попадал в перерыв, когда бесчисленные следователи и охранники чисто по-человечески расходились на обед?

Он крался, прижимаясь спиной к стенам, перебегал от угла к углу… Но никого не было. Не могли же все превратиться в невидимок. Где они?.. Беспредельный, геометрически правильный серый лабиринт, как паук, раскинулся во все стороны. Точно тот самый подземный ад, которым пугают детей, — только не огненная, а бетонная геенна. Что ж, и огонь был, только не жидкой лавы, а ламп с рефлекторами.

Черт побери, неужели он, Кундо, каким-то неведомым образом каждый раз оказывался на том свете, столь похожем на этот?

Он чувствовал, что сходит с ума. Теперь, уже не боясь — будь что будет, — он бросался на любые шаги, на любые далекие крики. По-прежнему никого не было.

Шаги сапог теперь, казалось, удалялись куда-то, так же размеренно, не спеша, и догнать их было невозможно. То близкие, то далекие крики стихали, как заблудившиеся… Он опять распахивал двери — лишь корчились кое-где огнем, точно застигнутые врасплох, изогнутые лампы. Никого…

Чудилось, в этом царстве мертвых боятся живых и уходят, скрываются, прячутся от него.

Кундо решил не метаться бестолку, а избрать одно направление. На углу очередного коридора он обнаружил полустертую стрелу, вроде тех, что бывают в больших гостиницах, чтоб не заблудились постояльцы. И шел теперь только в ту сторону.

Однажды ему показалось, что издалека донеслись еле слышные выстрелы. Туда он не пошел.

Чем дальше углублялся он в лабиринт, тем становилось темнее. Прежние сумерки постепенно сгущались в черноту.

Он стал вдруг натыкаться на преграды, поставленные поперек от стены до стены: ряды колючей проволоки, стальные перегородки со сварными швами, каменную кладку с засохшими брызгами цемента на полу… Тогда, повинуясь неведомому направлению, приходилось далеко обходить нежданные препятствия и возвращаться на свой прямой — прямой? — путь.

У него возникало странное ощущение, что неизвестные — как их назвать? — в непонятной спешке уходят, спасаются бегством, лихорадочно используя каждый день и каждый час. Словно торопливо эвакуируют куда-то это гигантское учреждение.

В одной темной комнате, куда он заглянул по пути, еще угадывался запах табачного дыма. Кундо, машинально пошарив рукой по стене, неожиданно нащупал и нажал выключатель.

Нет, здесь явно не допрашивали и не пытали. Черные бетонные стены, начищенный черный паркет с прямоугольником глубинно-черного ковра, угольного цвета письменный стол с лампой-зонтиком… И следы бегства: канцелярский шкаф во всю стену разевал многочисленные рты выдвинутых пустых ящиков. Но главное, тут было — окно. Квадратное окно с матовым, непроницаемым стеклом.

Сейчас он все узнает, сейчас!.. Кундо стамеской разбил стекло. За ним была такая же бетонная стена. Камуфляж…

И тут Кундо увидел на столе телефон. Обычный черный аппарат с крутящимся диском.

Он медленно снял трубку, мгновенно казенный механический голос что-то кратко отрапортовал в ухо. Судя по интонации, доложился — ждет распоряжений.

— Алло… Алло! — крикнул Кундо.

Теперь он слышал только настороженное, выжидающее дыхание. Затем раздался щелчок, и дежурный отключился.

Напрасно Кундо набирал на диске разные цифры — телефон молчал. Кундо с размаху швырнул его в стену. Аппарат развалился на куски. Внутри него… ничего не было. Никаких частей — один корпус. Только сейчас Кундо заметил, что нет и никакого шнура. Он опустился на стул. Сон?.. Наваждение?.. Он больно чиркнул себя стамеской по руке, — выступила кровь. Нет, это не сон!

Он проснулся. Правая рука сжимала стамеску, на левой — выделялась царапина. Во сне поцарапался?.. Он встал и подошел к окну, повсюду уже который день плавился, клубился туман, затопив город.

Сходить к врачу? Скажут, бред, это естественно в вашем состоянии. Успокойтесь. Дадим хорошее снотворное. Психоневрологический криз… Знакомые слова!

Ныли ноги. Они всегда у него мерзли осенью, сказывалась южная кровь, и он обязательно надевал на ночь толстые носки. Сейчас они были протерты, лохматились, из них торчали голые пальцы. Когда он успел изодрать? Где? Неужели там, в лабиринте?..

Голова раскалывалась, он принял обезболивающее и, боясь вернуться в кровать, задремал у окна в кресле.

Новая ночь застала его, вероятно, в том же черном бетонном коридоре — на упорном бессмысленном пути. Он шел ощупью, придерживаясь рукой стены. И жалел, что нет фонарика. Завтра — если будет завтра — он пойдет и купит самый мощный.

Он так и не знал, ночь здесь или день, — скорее, уж ночь, как и там, в Лондоне, потому что было темно. Почему раньше вокруг был хотя бы серый, сумеречный свет, а здесь никакого?.. Может, тогда каким-то образом отсвечивала сама серая краска стен? А теперь… Заядлый курильщик, он внезапно вспомнил про сигареты и спички в кармане пижамы — спички! — нашарил их и торопливо зажег. Стены оказались такими же черными, как и в том кабинете с телефоном.

Сколько он пробирался в темноте, пока вдруг слабо не посветлело впереди смутной зеленоватой дымкой, не помнит. Он ускорил шаг. Затем побежал…

То же самое: бесконечный, перебитый поперечными переходами коридор, и опять двери, двери, двери, исчезающие вдали запятыми своих железных ручек, — только здесь было почему-то светлей от грязновато-зеленых теперь, а не черных стен.

Мутно-серое, угольно-черное, зеленоватое… Он неожиданно вспомнил тот листок — бланк? — с типографским кружочком, разделенным на пять разноцветных частей. Выходит, это был своего рода общий план?! Значит, из серого — в черный, а из черного — в зеленый сектор?.. Теперь ему стало немного легче, так можно определять отрезки пути. Среди невиданного однообразия нужна была хоть какая-то точка отсчета.

И здесь он заглядывал в комнаты-отсеки. Везде те же, только зеленоватые, стулья и лампы. Кабинета, подобного тому, с телефоном, больше не попадалось. Наверное, пропустил. Не открывать же все двери подряд.

И вот… Когда коридор вдруг начал заметно изгибаться направо, Кундо не поверил глазам своим.

Он уже привык к прямым линиям и углам. Ведь раньше остановись на любом перекрестке, коридоры неумолимо прямо уходили и вперед, и назад, и направо, и налево, как зеркальные отражения. Сверни, дойди до нового, любого перекрестка, и все повторится, будто не сходил с места. Лишь условно это можно было назвать лабиринтом. Лабиринты не бывают без тупиков. А Кундо еще ни разу не попадал в тупик, если не считать сделанные на скорую руку преграды в сером секторе. Сама планировка до сих пор, скорее, напоминала схему четко спроектированного города. И при таком прямоугольном делении рано или поздно можно найти выход, если идти в одном направлении и никуда не сворачивать… Интересно, кружок на том бланке действительно означал круг или был чисто символическим?.. Помещение могло стать лабиринтом лишь от своих невообразимых размеров, когда прямая каждого коридора, неощутимо отклоняясь на какие-то сантиметры, через многие мили становится кривой и в будущем приводит на то же место.

А тут — изгиб! Коридор впереди явственно уходил направо и скрывался за поворотом. Кундо настороженно двинулся по левой касательной коридора, по стороне большой дуги, чтобы заранее увидеть, что же там впереди.

За поворотом, по правой стене, длинным изгибом тянулась металлическая рама окна с мелкими клетчатыми стеклами. Кундо приблизился… Это были обычные стекла, слегка припорошенные пылью. Он протер один из квадратиков рукавом.

Но за бездонным провалом внутреннего двора Кундо разглядел лишь глухую противоположную сторону здания, прорезанную на его уровне таким же изгибом окна. Отсюда никак нельзя было увидеть сам двор. Этаж — куда подевались все лестницы? — находился слишком высоко, а еще выше закрывала небо тоже застекленная решетчатая конструкция купола, обнимавшая весь двор. Сквозь купол смутно проглядывал дневной свет.

Кундо заметил над головой оконный крючок, скинул его стамеской, легко отодвинул фрамугу и высунулся чуть ли не по пояс наружу.

Глубоко внизу была замкнутая каменная площадка двора с несколькими арочными проездами. Из них высовывались хвосты грузовиков-фургонов. Во дворе суетились фигуры в касках и в одинаковой тускло-оливковой, неразличимой в подробностях форме. Одни натужно подавали в машины тяжелые связки толстых канцелярских папок. Другие подгоняли жалкие группки босых людей в полосатой одежде по сходням, как скот, в кузова грузовиков.

Только один человек — негнущийся зеленоватый плащ до пят — стоял неподвижно и распоряжался резким взмахом руки.

С купола срывались капли и летели пунктирами вниз. Человек в плаще отряхнул рукав, невольно поднял голову и замер. Какое-то мгновение он и Кундо смотрели друг на друга.

Кундо отпрянул и захлопнул окно. Тут только он как бы взглянул на себя со стороны: его полосатая пижама явно напоминала одежду тех, кого загоняли в машины. Разве что он был не бос, в толстых теплых носках, но этого снизу не увидишь. Со двора донеслись невнятные отрывочные команды и уже знакомый топот сапог.

Где-то за стеной послышался гул поднимающегося лифта.

Кундо бросился назад по коридору и… Он лежал на кровати.

За окном стояла ночь со светящимся ореолом вокруг одинокого фонаря. Туман рассеялся. Вдали, на Таймс-сквер, торчала белая макушка подсвеченного небоскреба с причудливыми, угольчатыми окнами.

Кундо, не вставая, пошарил по тумбочке, вспомнил, что сигареты в кармане пижамы, и сунул туда руку. Пальцы наткнулись на какой-то посторонний, сложенный вдвое листок. Кундо даже помедлил, прежде чем достать. Сигареты, спички, платок… А это откуда?

Он вынул и развернул — абсолютно чистый листок величиной с почтовую открытку с зубчиками перфорации по верхнему краю. Обычная бумажка, вырванная из делового блокнота. Кундо перевернул ее другой стороной и сразу вспомнил, что и откуда. В правом углу выделялся кружок, разделенный на пять разноцветных частей. Он уже привык думать о нем, как о том бланке из сна. Значит, все это было на самом деле?! Тогда — рваные носки, сейчас — листок… Он вновь отчетливо припомнил, как нашел его в нижнем ящике стола в кабинете с пустым телефоном.

Пять частей… Значит, недаром там мелькнула невольная мысль о секторах. Возможно, и та колючая проволока, и те стальные и каменные перегородки как-то отмечали, разграничивали серый сектор от черного. А он в своем самомнении посчитал, что кто-то не желает пропускать именно его, хочет отгородиться от незваного гостя и воздвигает преграды на его пути. Если они и отгораживались, если они и ставили препятствия, допустим, на кратчайших, ведущих куда-то путях, то уж, безусловно, не из-за него.

Мания величия! Не его опасались, не от него убегали. Простые совпадения, что случайные шаги удалялись прочь и крики стихали. О нем и не знали, не замечали и не подозревали.

Может, и подозревали… А когда увидели, сразу послали погоню! Но может быть, они думали, что он это не он, спутали с кем-то — хотя бы с теми, в полосатой одежде. Конечно, если бы о нем знали, то знали бы и как он одет.

Тогда что же, наконец, означают брошенные комнаты, следы спешки, пустые ящики, эвакуация, суета во дворе? Почему не стали с ним говорить и бросили трубку, услышав простое «алло»? Наверняка у них и слова такого нет, а, следовательно, они могли сделать лишь один вывод: теперь и в черный сектор вторглись чужие.

Чужие… Кто это мог быть? Только их враг, неприятель. Почему они бегут? Только потому, что, очевидно, терпят поражение.

Идет война?.. Каски в мирное время не носят. Разве что на учениях. Но на учения не похоже — вспомнил он тот каменный двор.

…На этот раз без всякого перехода он попал в новый сектор.

Кирпичного цвета бетон, красный сумрак, захватанные пальцами ручки дверей. Коридор впереди Кундо привычно уходил вдаль, а позади него высилась глухая сталь перегородки.

Он проверил: так и есть, там, где толстый стальной лист примыкал к красной стене, виднелась распущенная, как на промокательной бумаге, зеленая грань. Значит, тот знак на бланке был не просто каким-то символом, а и впрямь общим планом здания. Все-таки круглого? Но какой же необъятной величины должен быть этот зловещий дом!

Новый сектор ничем не отличался от прежних, только цветом красных стульев, ламп, столов. И тоже везде следы поспешного ухода — выдвинутые ящики, кое-где распахнутые двери. Коридоры по-прежнему вели в бесконечность.

Возле одного глухого простенка — между, далее чем обычно, отстоящими дверьми комнат — Кундо услышал ровный, со слабым позвякиванием гул лифта. Он приложил ухо к бетону. В скрытой шахте одновременно, на миг разминувшись, прошли две кабины. Кундо ощупал стену: сплошная шероховатая гладь, никакого зазора, ни какого-нибудь выступа — ничего.

Устало шагая по коридору, он еще издали увидел слева по ходу темную прямоугольную нишу. Не проход, нет, проем не достигал потолка. Просто геометрически правильное пятно от пола до середины стены.

Кундо замедлил шаг.

Это был вход. Куда?.. Такого он нигде еще здесь не встречал. В глубине ниши стояли двустворчатые металлические двери с прилегающими друг к другу рукоятями. Кундо прислушался у дверей — тишина… Он подергал рукояти на себя, затем — от себя, двери не шелохнулись. Тогда он рванул рукояти в стороны, и створки, мягко покатившись (достаточно было, наверное, и толчка), ушли в пазы.

Перед ним возник пустынный круглый зал с панорамным окном во всю дальнюю стену. Натыкаясь на беспорядочно раскинутые кресла и огибая огромный, также круглый стол, Кундо устремился к окну.

Отсюда, с высоты, ему открылся странный, режущий душу вид. Под сплошь затянутым тучами небом с отдельными белыми облачками, бойко сновавшими понизу, стояло напротив, слегка искривляясь и закрывая весь горизонт, нечто вроде неимоверного дота с редкими крапинками оконц. По всей вероятности, еще огромней, чем тот домина-город, в котором был он, Кундо. Казалось, что эта плоская бетонная гора — нет, гигантское плато — совсем рядом, но только потому, что было таким необъятным. По широкому шоссе, сходившемуся в нитку, ползли к нему грузовики-фургоны, постепенно сжимаясь до размеров муравья, пока не исчезали вовсе, еще не достигнув подножия немыслимого каменного обрубка-Неожиданно где-то позади Кундо стегнула резко оборвавшаяся телефонная трель. Он мгновенно обернулся. В глаза бросился обширный, вычерченный прямо на стене план — очевидно, одного этажа: разноцветные сектора, закругленные линии, цепочки пунктиров.

Снова затренькало, теряясь в большом красном зале. И умолкло. Кундо настороженно шагнул, не зная, где искать. Опять звонок, теперь он заливался не переставая.

Кундо наконец нашел телефон под каким-то креслом. Снял трубку, в ухо тут же обрушился поток непонятных испуганных слов. Внезапно поток захлебнулся, раздались полоснувшие слух выстрелы, следом — глухой стук, как от выпавшей трубки, и все умолкло.

Кундо яростно разбил телефон стамеской. Красный аппарат тоже был пуст внутри, как и черный.

Он вернулся к окну и долго завороженно смотрел на необъятное здание напротив и на ползущие по шоссе грузовики, пока не стало смеркаться и…

…И пока не очутился в своей лондонской квартире — у своего окна, за которым, наоборот, занималось утро.

Погас небоскреб на Таймс-сквер, превратившись из сказочной башни в унылый параллелепипед. Сиротливо потух, сразу четко обозначившись, черный узорный фонарь возле подъезда. Разноцветно замигали за шторами окна просыпающихся домов. Появились ранние прохожие, редкие еще машины и красные двухэтажные автобусы… Затем пошла бесконечная колонна тяжелых крытых грузовиков, у задних бортов теснились лица солдат в касках с тугими ремешками, врезавшимися в подбородки. Вчера Кундо читал в «Индепендент», что начались очередные военные учения…

Это был белый сектор. Мутно-мучнистого цвета стены, белесый, как в редком тумане, сумрак, больнично-эмалевые ручки дверей, по каменному полу — бесконечная дорожка из мешковины оттенка зубного порошка, противно скрипящая под ногами, словно крахмал.

Среди пустоты коридора выделялась опрокинутая операционная каталка, рядом вразброс валялись такие же беленькие костыли. И пахло здесь не пылью и не кровью, все заглушал особый дух старой больницы, который не вытравишь никакой побелкой.

Из-под одной двери торчал, будто указывая путь внутрь, длинный, завернувшийся на кончике бинт. Вероятно, поэтому Кундо и толкнул ту дверь. В пустой комнате на одинокой белой кровати с белыми же колесиками кто-то вытянуто лежал, накрытый застиранной простыней с черным штампом в ногах: знакомый кружок, разделенный на пять секторов. Там, где должна была находиться голова, чуточку подрагивала от дыхания простыня. Выползая где-то из-под руки и тянулся к порогу тот самый, брошенный на ходу, бинт, словно удирая за кем-то из комнаты.

Неизвестно почему, наверное, интуитивно, Кундо втянул бинт из коридора в отсек и закрыл дверь.

Лишь затем он осмелился подойти к той кровати. Голова лежащего выступала под простыней, которая теперь чаще колыхалась — с мокрым пятнышком у рта. Прилеплялась к губам и с потрескиванием отставала от них, как целлофановая обертка. Человек застонал.

Кундо несмело потянул простыню с лица, сначала появились длинные черные волосы, затем — открытые голубые забывшиеся глаза, тонкий нос, запавшие серые щеки, воспаленные губы. Женщина… Можно было угадать, что она еще молода. Ни сединки, и кожа вокруг губ девичья, нежная… Он глядел на нее так, точно после долгих странствий в необитаемом мире вдруг встретил живого несчастного человека.

Не зная, что делать, Кундо тихонько подул на нее и растерянно спросил:

— Что с вами?.. Где все?

Ее глаза выплывали из беспамятства, как у ныряльщика с далекого дна. Все ближе и ближе они — и вот вырвались на воздух в слезах воды, живые, с огоньками зрачков и колыханием ресниц (Кундо был явно поэтической натурой).

Глаза зажмурились и вновь раскрылись. Губы что-то прошептали. Наверное: «Где я?.. Что со мной?»

— Я ничего не знаю, — развел он руками.

Взгляд девушки со страхом остановился на стамеске в его руке. Он поспешно сунул ее за пояс пижамных штанов и все бормотал, бестолково рассказывая о своих странствиях, о секторах, о том, как увидел за дверью бинт и вошел сюда…

Она неподвижно глядела на Кундо. Точнее — на одежду. Конечно, она не знала и не могла знать его языка, но страха во взгляде больше не было. Он понял, это из-за пижамы. Так сказать, родственные души. Ее плечи тоже были прикрыты полосатой курточкой.

Девушка медленно заговорила. Она о чем-то просила, показывая на себя глазами. Все-таки поколебавшись, он снял с нее простыню. В полосатой легкой одежде, босая, лежала она, крепко примотанная бинтами к кровати. На щиколотках и запястьях выделялись багровые синяки и ссадины.

Он понял — она просила ее освободить.

Поддевая стамеской, он разодрал ее путы. Она попыталась сесть, ей не удалось, слишком слаба, и заплакала. Он взял ее на руки, затем снова положил. Метнулся к двери, отворил, выглянул, вернулся за ней, передумал, опять кинулся в коридор за каталкой — осенило! Положил на нее девушку и покатил прочь. Куда? Неизвестно. Лишь бы подальше отсюда.

В коридоре она опять заговорила, настойчиво указывая слабыми пальцами назад. Ага, значит, вперед нельзя! Он повернул каталку в другую сторону.

Откуда-то позади донесся давно не слышанный стук подкованных сапог. Девушка беспокойно приподнялась. Кундо поднажал, бешено свернул в первый же поперечный коридор — шаги перешли в топот, гоня перед собой эхо. Он промчался еще немного, раскрыл какую-то дверь, втащил каталку, закрылся. Поставил ее в угол и тоже встал так, чтоб быть прикрытым, если вдруг распахнется дверь.

Стук сапог пролетел мимо, застопорил ход… Кто-то остановился, постоял. Пошел назад… Вероятно, преследователь вернулся до угла, затем быстро пошел по коридору, опять в их сторону, поочередно пиная и отмахивая двери по ходу, слева и справа.

Кундо оглянулся на девушку, приложив палец к губам. Вновь повернулся к двери и, выжидая, занес стамеску над головой.

Обход приближался к ним. Методично хлопали раскрываемые двери. Вот громыхнула ближняя, а затем — на другой стороне. Кундо напрягся. Сейчас… Его наотмашь садануло по коленям, он чуть не закричал, и уже через мгновенье отсалютовала другая дверь… третья… Пронесло!

Хлопки дверей затихали, преследователь уходил дальше. Но все равно надо выждать. Нельзя было ни выйти, ни закрыться. Если неизвестный не выберет другой путь, он должен пройти обратно той же дорогой.

У Кундо затекли ноги, когда донеслись возвращающиеся шаги. Даже та дорожка из мешковины не могла заглушить стук сапог. Вырастая, они снова прогремели мимо. Потом, очевидно, завернули за угол и пропали.

Кундо опять сунул стамеску за пояс, схватился за каталку, чтобы… И словно очнулся — у себя дома. Он, как лунатик, стоял посреди комнаты и растерянно глядел на вытянутые вперед руки.

Он мог свободно переносить в сон и обратно сигареты и спички в карманах, стамеску в руке или за поясом, но, оказалось, не мог уйти оттуда вместе с той девушкой. Он, правда, и не надеялся. Подумал об этом только сейчас. Он вообще хотел спрятать ее где-нибудь подальше от белого сектора — в бескрайнем доме. Глядишь, переждет, и, кто знает, освободят ее те, от кого уходят хозяева всех секторов.

Снова взглянул на руки.

«Забавно, — подумал Кундо. — А может, и впрямь попробовать?.. Если удастся, здесь-то ее никто не найдет!» Да-а, есть что обмозговать, над чем поразмыслить.

Кундо подошел к окну. В Лондоне все еще была ночь, победно светился вдали привычный небоскреб. В хозяйском садике завыл кот, визгливо и надоедливо. Он машинально глянул туда. Над лужайкой длинно проглядывала бельевая веревка. Кундо пристально смотрел на нее… А что, может, и выйдет!

Дурное дело — не хитрое. Минут через пять, вернувшись к себе, он уже обматывал вокруг пояса, выяснилось, не веревку, а прочный гибкий провод в белой изоляции, успокаиваясь тем, что потом непременно вернет хозяйке. Намотав на себя его весь, метров семь, он принял сильное снотворное, предусмотрительно положил в карман пижамы еще пару таблеток и лег в постель.

«Простые средства — самые лучшие», — вспомнил он слова покойной матери, уже проваливаясь в небытие.

Слава Богу, он попал в белый сектор…

Кундо бродил по пустым коридорам, с надеждой кидаясь к каждой распахнутой двери. Затем стал открывать и замкнутые: возможно она испугалась, когда он внезапно исчез, и закрылась изнутри. А если ее схватили, пока его не было?..

Видимо, никогда он бы ее не нашел, тех бесчисленных дверей хватило бы на всю жизнь. Помог случай. Окончательно заплутав в нескончаемых белых коридорах, он внезапно увидел: впереди что-то смутно выделяется на полу. Задыхаясь, подбежал…

Костыли!

А вот и знакомый отсек, где он ее встретил впервые: длинный бинт, белая кровать.

Так… Теперь надо срочно сориентироваться. Ага… В коридоре они сначала повернули налево, но она чего-то испугалась и показала в другую сторону.

Туда, туда… А теперь — направо.

Горячо, горячо, горячей! — как в детской подсказке. Коридор уходил вдаль, зияя с обеих сторон распахнутыми дверьми… Вгорячах он сначала попал не в ту комнату, зато уже на второй раз выпала удача — он готов был расцеловать съежившуюся на каталке в углу девушку. Она удивленно смотрела на него. «Еще бы, исчез, наверное, прямо на глазах!» — весело подумал он. Она о чем-то торопливо спрашивала. Ну что она могла говорить: «Куда вы пропали? Где вы были? Что случилось? Я так боялась за вас!»

Она тревожно указывала на коридор и продолжала быстро говорить. Вероятно, про то, что там кто-то ходит и скоро опять придет, что они погибнут, что им конец, — пусть он ее оставит, пусть спасается сам!

А Кундо ободряюще кивал, улыбаясь, и разматывал с себя шнур.

Она умолкла, все еще удивленно глядя на него. Он жестами объяснил, что им нужно обмотаться проводом — плотно, вдвоем друг с другом.

— Зачем? — очевидно, спросила она, силясь встать. Даже если б она знала его язык, Кундо все равно ничего б не смог объяснить. Он и сам толком не знал, что может выйти из его затеи. Кто он? Откуда? — даже этого не растолкуешь.

Что она поняла, когда тоже кивнула!.. Просто она верила. Он единственная ее надежда на спасение. Он знает, как им поступить.

Далеко в коридоре вновь послышались проклятые мерные шаги. Шел не один и не двое, а трое-четверо… Снова гулко захлопали двери, снова проверка! Кундо рывком поднял девушку и, прижимая к себе — она не достигала ему до подбородка, — лихорадочно стал обматываться проводом.

Затягивая последние узлы, он неожиданно вспомнил про снотворные таблетки. Хорошо, что не запеленал и карман своей пижамы. Выудив их кончиками пальцев, он на ощупь нашел губы девушки.

— Жуй, — приказал ей.

Она сразу подчинилась, подбородок задвигался — глотнула.

— Горько, — тихо сказала она, он тоже ее понял. Через несколько минут обход неумолимо дошел до них.

Стиснутые тугими витками провода, они еле могли дышать, даже ему было трудно — он, видимо, выдохнул воздух, когда обматывался, — а уж каково ей!.. Тяжелые шаги, коротко звякнув, остановились.

Кундо стоял спиной ко входу, он попытался обернуться, потерял равновесие и упал вместе с девушкой на пол. Теперь он их увидел… Четыре длинных негнущихся, точно вырезанных из алюминия плаща с просторными капюшонами, в которых терялись лица. Издав лишь краткие возгласы, словно общаясь одними междометиями, они подняли пленников, бросили поперек каталки, развернули ее и выкатили в коридор. Да, они посмеивались — как же, смешно! — так сказать, готовый товар в упаковке со своим транспортом. Тащить не нужно.

Они вновь засмеялись, когда привязанный Кундо еще и обнял девушку свободными руками. Умора, обхохочешься!

Он видел только убегающую назад стену: мелькала, заворачивала на поворотах и снова мелькала…

Судя по скрипу колесиков, дорожка на полу кончилась. Забавляясь, четверка гремящих плащей с разбегу старательно разгоняла каталку и пускала вперед. Тоненько пели подшипники, и Кундо с девушкой стремительно неслись в неизвестность.

Последнее, что он помнит, когда неустойчивая каталка вдруг стала переворачиваться на ходу, — захлебнувшийся крик позади.

Связанные, полуоглушенные, они лежали на полу, и первое, что с нежностью увидел Кундо, был столь родной рисунок обоев над плинтусом его односпальной квартиры.

— Пахло жженым пластиком, изоляция на проводе, связывающем его с девушкой, обуглилась сплошь. Если бы в тот момент он не был примотан к ней, он бы в миг помчался на Трафальгарскую площадь ставить своей хозяйке памятник рядом с колонной адмиралу Нельсону!

Правда, провод ей он так и не вернул.

— …Веревка бы сгорела начисто, — закончил свой рассказ Кундо в пабе на Бейкер-стрит, — понимаешь?

— Не-а, — честно ответил я. — Водолаз Ураганов человек честный. Уж если что не понимает, то надолго. Будь добр — разъясни.

— Магнитные поля, — туманно покрутил Кундо пальцами в воздухе. — Я и сам толком не знаю, — честно признался он. — Главное, результат!

— Пусть. Дальше что?

— Дальше?.. На мое счастье, головные боли окончательно прошли. Как рукой сняло! И я больше ни разу не попадал на тот свет, ни во сне, ни наяву. Хорошего понемножку, — хмыкнул он.

— А девушка? — выпалил я.

— Что девушка?.. Я ей дал индийское имя Унда. Кундо и Унда — звучит?!

— Звучит, — пробормотал я.

— Она выучила английский язык. Знаешь, какая она способная!.. Ну, и мы поженились.

— Погоди. А что она говорит про свою прежнюю жизнь? Про эти коридоры? Про все?

— Унда ничего не помнит. Совсем ничего. Пришлось ее как ребенка всему учить заново.

— Хоть пытался напомнить? Он нахмурился:

— Сначала она не верила…

— А потом? — подхватил я.

— По-моему, поверила… Знаешь, я все боялся, что она вдруг исчезнет. Особенно по ночам. Даже к себе привязывал первое время, — рассмеялся он. И опять нахмурился. — Может, ее и спасло, что она буквально ничего не помнила и не помнит… Ну, а затем у нее появился якорь понадежней меня, — улыбнулся он такой, знаете ли, мудрой восточной улыбкой, уголками губ.

— Какой якорь?

— Ребенок. Наш сын! — расхохотался он. — Куда ж она от него денется? Ведь он-то не из сна.

Я и верил и не верил. Я и сам могу такое загнуть — ахнешь! Но мне хотелось верить.

А тут пришла его жена. Унда. Она ходила в соседний магазин за покупками со своим трехлетним малышом. Смышленый парень. Когда я посадил его себе на колени, все пытался отвинтить с моего лацкана мой значок «Морфлот СССР». А уж по-английски бормочет куда лучше меня.

Красавица у Кундо жена. Я еще невольно подумал: наверное, тоже родом из Индии. Смуглая брюнетка. Правда, не знаю, бывают ли у индусов такие голубые глаза.

Вскоре мы тепло расстались и разошлись. Свой значок на прощание я, конечно, презентовал мальцу.

Удивительная история… Не уверен даже, сумел ли в ней разобраться бы сам Шерлок Холмс. Наверняка бы голову сломал. Как он говорил: «Эмоции враждебны чистому мышлению…» — в повести «Знак четырех». Ошибочка: выходит, что не всегда. И там же: «Каким бы простым поначалу ни казался случай, он всегда может обернуться более сложным!» Не помню дословно, он еще утверждал: странно не то, про что мы узнали, а то, что нам пока неизвестно. Я возвращался на метро в порт — неказистая у них подземка, сразу видно, самая старая в мире, — и все вспоминал, как Унда, тепло взглянув на мужа, якобы невзначай заметила: «Я к нему очень привязана». Но тут я больше согласен с ним — насчет самого надежного якоря. Достаточно увидеть, как она смотрит на сына.

Вот во многих сказках говорится о добром молодце, который жену себе за семью морями, в тридевятом царстве нашел. А мой Кундо не где-то, — во сне отыскал!.. Вы спросите, почему я все-таки поверил ему? Когда он знакомил с женой и она протянула мне свою тонкую руку, манжет ее блузки соскользнул с запястья.

Там был выжжен знак: кружок, разделенный на пять секторов. Нарочно себе такого никогда не делают.

Одно только не дает покоя: кто там победил и победил ли?.. Я думаю, те, кто надо. Тому пример — Кундо.

ЖДАТЬ И ДОГОНЯТЬ

Не помню, кто из великих заявил, что мы ленивы и нелюбопытны. Все спехом, бегом! Нет бы остановиться, оглядеться, задуматься. Сколько вокруг прекрасного и загадочного! До меня тоже не сразу дошла ошибка: мол, на бегу за то же время вроде бы больше увидишь. Да только чего? Куда гнать-то: на скорости даже пейзаж за окном смазывается.

Вспоминаю знаменитый Лувр — наш «Богатырь» стоял в Гаврском порту и нас возили в Париж на длинном автобусе, — в том музее иные посетители от картины к картине носятся, стараясь побольше впитать прекрасного. А я как встал перед «Джокондой» Леонардо да Винчи, так все два часа на картину смотрел сквозь пуленепробиваемое стекло и очень много понял… Сколько споров вокруг этой «Моны Лизы»! Утверждают, что именно Мона Лиза, жена флорентийского купца Джокондо, послужила моделью художнику. Чепуха. Здесь не какая-то определенная женщина нарисована. Наверное, тот вандал, который покушался когда-то на жизнь картины, соображал, в чем вся суть. Лично я полагаю, что великий Леонардо вообще был человеком из будущего. Ведь не кто другой, как он, парашют изобрел, когда и воздушных шаров даже не было. А уж про остальные его чертежи и проекты умалчиваю.

Нагородили по поводу знаменитой картины разные искусствоведы ворох небылиц. И все без толку. Не дали себе труда подумать как следует. А ведь если вглядеться, на картине есть все: и земля, и вода, и воздух, трава есть, лес, скалы, болота и вроде бы человек. И этот вроде бы человек — женщина, и она будто бы загадочно улыбается. Даже если она и беременна, как предполагают иные ученые, то она родит Человека. Неужели нельзя понять?.. Не бегите, постойте!.. Снимите шапки — да ведь это Земля наша, планета родная со своей природой. Мать-Земля, самая гармоничная на свете, улыбается нам с материнской грустью, отдавая всю себя как жизнь и уже понимая, что с ней мы сделаем: и с самой жизнью, и со всей природой. В то же время она загадочна и хитра, скрывая великое множество тайн. Она проницательна и так же пристально разглядывает зрителей, как и они ее. У величайшего изобретателя всех времен и народов, Леонардо да Винчи, нет в картине ни плотин на реках, ни ударного лесоповала в рощах, ни автострад, ни воздухоплавательных аппаратов. Все это еще придет в спешке с временем. А на картине пока беспредельная, вне времени доброта и такая же прозорливая грусть. Если бы сама Земля захотела нарисовать автопортрет, он был бы именно таким. А он такой и есть. Может, она нарисовала себя руками гениального художника. И если постоять перед полотном еще и еще, то увидишь, что картина — живая, откроешь у все про все понимающей гостеприимной Земли и иронию, и космический холодок. И руки у нее сложены — потрудилась на славу, все сделала, все готово, ни-че-го-шень-ки не надо переделывать в этом идеальном мире.

На другой картине Леонардо да Винчи, не помню названия, мы видим призыв, как надо жить, не в буквальном смысле, конечно, а по духу: среди скал, лугов и лесов — мужчина, женщина, ребенок и барашек. Мечта о единстве с природой. Не спеши отнимать ее милости, чтобы потешить свои непомерные желания, а живи неторопливо, как она сама.

Извиняюсь за все эти высокие слова, но вы сами потом все поймете, когда я расскажу о том поразительном случае, с которым столкнулся в небольшом районном центре Воронежской области — Боброве.

Бобров — изумительный городок. Стоит он на холмах над прозрачной неторопливой речкой Битюг, полузаросшей камышом, кугой и кувшинками. Чудо-река!..

В тот октябрьский день я слонялся у остановки междугороднего автобуса. Приезжал навестить свою старую тетку, а теперь надо было возвращаться на перекладных, сначала километров сто до Воронежа, затем главная дорога в Москву.

Хотя автобус и ходил раз в день, все равно опаздывал — нет и нет. Привычно сидели терпеливые женщины на мешках, только я маялся. Ждать и догонять для меня мука. К этому никак не привыкнешь. Не ловили и вы себя на том: скорей бы время пролетело, лишь бы не ждать?

Как оказалось, томился не я один. Старый человек в шляпе, с виду пенсионер, так же изнывал, прохаживаясь по утоптанной прибазарной площади, и все поглядывал за поворот.

— Вечно у них там, в автороте, черт знает что! — пробурчал он, встав рядом со мной. Отсюда было лучше видно перекресток на улице Парижской Коммуны, который не миновал бы автобус.

— И слово-то какое: авторота, — скуки ради сказал я, — а толку?

— Вот-вот! — раздраженно подхватил он. — Название себе взяли военное, а порядку… Понимаете, — разговорился он, — ну никак не умею ждать, проклятый характер. И сам изведусь, и других изведу, — он тоскливо рассмеялся. — Не поверите, из-за этого даже не женат. Да и кто за мной угонится… — странно усмехнулся он.

Слово за слово, мы познакомились. Мой попутчик был часовых дел мастером. Причем высочайшего класса. В Бобров приезжал чинить напольные часы знаменитой фирмы Буре у одного фотографа.

— Работы было на минуту, — жаловался он, — а теперь вот жди и жди.

— Аэропорта в Боброве пока нет, — посочувствовал я нам.

— Да можно и быстрей самолета, — отмахнулся он и осекся. — А, ладно! — вдруг рассердился он на самого себя. — Расскажу вам, как на духу, все равно не поверите, а так быстрей время пробежит, так сказать, натурально, без всяких фокусов, — вновь странно рассмеялся он. — Или не надо?.. — раздумчиво склонил голову набок, будто прислушиваясь к ходу невидимого времени.

Я промолчал. Это его почему-то ободрило.

— И впрямь время быстрее пролетит, — повторил он. — Измучился ждать.

Начал он издалека… Родился здесь, в Боброве, в семье потомственных часовщиков. Сколько себя помнит, всю жизнь (он опять хмыкнул) пробыл в окружении тиканья, звяканья и перезванивания всяких ходиков, будильников и луковок. И, как у рыболова после реки неотвязно рдеет в закрытых глазах поплавок, так и у него во сне постоянно маячат всевозможные часы.

Каким только измерителям времени наш потомственный мастер не возвращал жизнь! Даже на моем Курском вокзале куранты чинил. А уж на церковных колокольнях не сосчитать. Про обычные же наручные и карманные, а также нашейные и напольные часы и говорить нечего. Тут счет в сотни — тысячи.

До тридцати лет жизнь у него шла нормально, ровно, как точный швейцарский хронометр. А после все перекувыркнулось и полетело сломя голову. Иной раз не успевал в календарь заглянуть, так торопливо жил. Очень теперь жалеет, что упустил многое, — не вернешь.

— Жизнь ведь, — загадочно сказал мастер, — состоит не только из желанных результатов. Вот сейчас мы нудно ждем, а ведь глядим, дышим… А красота какая вокруг! Вон, гляньте, какой золотой цвет у полыни на солнце. А ту девушку видите? Цокает с базара, лук несет. Лук сверкает, щеки горят. А ее на бочок от корзины клонит. Красавица! был бы помоложе, помог бы корзину ей донести до самого дома — стал бы я треклятый автобус ждать! Познакомились бы, и, может, вся бы жизнь моя другой стала, — мечтательно произнес он. — Нет, в этой спешке оглянуться некогда, все потерял. И теряю… — понизил он голос.

— Все теряют, — подлил ему масла в огонь.

— Да не как я! — вспылил он.

И продолжил свой рассказ.

Исполнилось ему, значит, тридцать лет, и умер отец. Наш мастер тогда уже в самом Воронеже, на улице Плехановской в однокомнатной кооперативной квартире жил. Приехал в Бобров, похоронил отца — он тоже одиноким был, — распорядился, так сказать, наследством: дом подарил старой тетке, она возле местной железнодорожной платформы в халупе ютилась; распродал всевозможные часы, кроме нескольких совсем старинных реликвий, и попалась ему среди них одна прелюбопытная вещичка…

Мастер сдвинул рукав пиджака и показал мне какие-то странные часы. Золотые, с выгибом по кисти. На циферблате римские цифры, а вместо стрелок две черные бусинки. Как я потом узнал, эти бусинки двигались по своим, часовой и минутной орбитам, соединяясь с корпусом, без винта, как крошечные магнитики. Часы никогда не ломались, имели точнейший ход, и он никогда не лазил внутрь, чтобы взглянуть на устройство, они не тикали, были совершенно бесшумны, и, конечно, никакой батарейки в корпусе не могло и быть при таком их старинном виде. Да и какая батарейка бессменно сдюжила бы столько лет (мастер вновь хмыкнул). Еще и надо учесть, сколько неизвестных годков они шли до него.

— Возможно, — сообщил мне мастер, — они заряжаются от человека. Знаете, есть такие часы, с ними ходишь, руками болтаешь, и они от этого как бы сами заводятся. А мои, — он перешел на шепот, — вероятно, поглощают жизненную энергию самого носителя. Да!

Мастер помнит, что при отце он видел их лишь раз — случайно. То был ужасный год, неожиданно скончалась мать и надо было хоть как-то все пережить, прийти в себя, очнуться… Он хорошо помнит: отец, весь одинокий, сидел за пустым обеденным столом и напряженно смотрел на те часы, лежащие перед ним на клеенке, словно боясь к ним притронуться. Обернувшись на сына, он быстро спрятал их в свой шкапчик и запер дверцы.

— Никогда… Запомни, никогда, — подчеркнул отец, — не прикасайся к ним — ни в какой трудный миг, мой мальчик!

Но с тех пор мальчик давно вырос, сам стал мастером, и вот загадочные часы впервые оказались в его руках. Он тогда долго смотрел, как медленно перемещается минутная бусинка. Отсутствие стрелок не смутило: время определять можно, идут исправно, а чего еще нужно?! Было, конечно же, и профессиональное любопытство: ходить они ходят, но как?.. Однако на то он и профессионал, чтоб заглядывать в любой механизм исключительно при неисправности.

И он стал жить по этим часам…

Удивительный их секрет мастер открыл неожиданно. Как-то, торопясь в свою гарантийную мастерскую, он перепутал время — и на старуху бывает проруха — и перевел часы на 55 минут вперед. Тут же странным образом очутился в мастерской на 55 минут позже начала работы и схлопотал выговор от заведующего! Какой часовых дел мастер будет оправдываться тем, что его подвели собственные часы. Как официально шутил заведующий: «Надо вовремя подводить, тогда и вас не подведут».

Сразу в памяти всплыло предупреждение отца. Нет, неспроста наказывал ему отец не притрагиваться к этим часам. Вон в чем дело… Неужели?.. Значит, теперь можно перемещаться без всякого долгого ожидания и тягомотины на любое время вперед: на дни, недели, наконец, годы — знай себе крути. Да это же просто замечательно!

Для начала он захотел вернуться назад, в точное время, чтоб ликвидировать выговор. Увы, обратно стрелки-бусинки не вращались. Тогда он перевел их почти на сутки вперед, не довертев только последние 55 минут.

Он вновь сидел на прежнем месте, а листок перекидного календаря на столе ошеломленно показывал завтрашнее число. Появился заведующий и приветливо улыбнулся, кивнув на многочисленные ходики:

— А вот сегодня вы точны, как всегда. Надо часики подводить, тогда и вас не подведут. Да, кстати, на четвертое августа вам выписана премия, не забудьте получить, — засмеялся он от своей шутки.

Терпеть неделю до четвертого? Когда под рукой такое надежное средство!

Через пару минут, сто двадцать секунд ушли на верчение стрелок, счастливчик уже расписывался 4 августа в ведомости за премию, столь необходимую в хозяйстве, что ждать просто не было мочи.

И пошло, поехало…

В иные месяцы он приходил только лишь за получкой. Куда девалось время работы, за которое выдавали деньги, над этим он не задумывался. Очевидно, трудился, раз платят. Главное, он теперь не замечал постылых нудных будней. Мог приближать очередной отпуск, любые праздники и дни рождения, сокращать очередность на покупку машины — деньги теперь потекли потоком, знай верти часы и получай себе зарплаты и премии хоть по шесть раз на день, да и на текущих расходах гигантская экономия.

Пролетая во времени, он бегло заметил, что сменилось трое заведующих мастерской, и однажды сам, к своему удивлению, вдруг обнаружил себя начальником.

Приятным и необременительным образом менялась обстановка в квартире. В отпуск на юг он теперь долетал не за несколько часов, а за какие-то секунды. А мог и вообще сразу оказаться на пляже. Но не рисковал — как-то очутился прямо под водой и еле вынырнул. Вероятно, в это время должен был купаться.

С тех пор он стал поосторожней, приходилось строго рассчитывать, чтобы в другом месте, к примеру, внезапно не очутиться под колесами машины. Ведь после временного разрыва надо же было хоть на минуту прийти в себя. Ну, вскоре он вообще стал на «ты» с временем, часовых дел мастер. Все сходило с рук!

Иногда ему очень хотелось взглянуть на себя со стороны: как он там, в мастерской, работает. И работает ли? Но не мог этого сделать. Если оказывался на службе, то, естественно, или трудился, или получал зарплату. Однажды он рискнул и позвонил из дому в свой кабинет. Ему ответили, что он болен. Сразу почувствовал жар, начал кашлять и тут же постарался поскорей выскочить из болезни на месяц вперед.

Он экономил уйму времени на любых делах, пока внезапно не понял, что время-то уходит. Безвозвратно…

Нет, у него не исполнялись никакие безумные желания, все происходило самым естественным путем, как если б он был нормальным современным, то есть своего времени, человеком. Разница в том, что он получал уже готовые результаты невидимых трудов.

Мастер даже не удивился бы, обнаружив себя вдруг женатым и со взрослыми детьми, если бы такое случилось. Но не подсудобило — значит, не суждено.

Правда, как-то его остановила на улице, тогда он был еще молод, приятная девушка.

— Здравствуй, — грустно сказала она и посочувствовала: — А ты осунулся, Петя. Много работаешь, не жалеешь себя.

Он мог поклясться, что с ней вроде бы не знаком и в то же время было в девушке что-то неуловимо припоминаемое: запах сирени, прогулка в парке, плеск озера и скрип уключин лодки…

Он поторопился уйти, сославшись на занятость.

Первое время страдал, мучительно вспоминая, кто она, откуда… Да разве вспомнишь? Все бегом, такая гонка!

Второй раз мастер встретился с ней, когда она катила детскую коляску по аллее сквера.

— А ты постарел, — озабоченно сказала она. — Лет пять не виделись. Надо же!

И опять он поспешил уйти, ссылаясь на дела.

Третий раз, последний, он встретил и с трудом узнал ее — но узнал все-таки! — на той же аллее, когда вдруг решил неторопливо пройтись, подышать после получки. Постаревшая знакомая незнакомка опять катила детскую коляску.

— Второй? — снисходительно кивнул на младенца мастер, благодушный от задуманного, предстоящего через часок отпуска.

— Первый, — улыбнулась она. — Первый внучек! Да-да, именно тогда спохватился он, что время уходит, убегает, уносится…

Весь вечер он пролежал дома, размышляя о своей жизни. Ну и что?? Разве он кому-нибудь приносит вред? Он лишь попросту уничтожает свои часы, месяцы и годы на борьбу с надоедливыми «ждать и догонять». Разве плохо? Так же, как все, расплачивается он за в миг промелькнувшее ожидание тем, что видит потом в зеркале, сединой и морщинами. Но ведь те, кто чего-то ждал, жили в это время, жили, черт побери, а он нет, — вот что неожиданно открылось ему!.

Теперь, быстро постарев, он редко стал прибегать к помощи чудесных часов. Хотя он, конечно, не мог по-прежнему отказать себе в невинном желании, чтобы все осталось поскорей позади, когда, допустим, шел к зубному врачу. Ну, тут его любой поймет. Правда, к сожалению, и сейчас в Боброве он не удержался и поторопил время, увидев, что с тем напольным гигантом фирмы Буре провозишься никак не меньше недели. А владелец-то был приятелем детства, не откажешь. Пришлось вдохнуть в механизм жизнь за какую-то минуту. Свою жизнь…

Расстаться с чудесными часами он не может — жалко. Разумеется, он понимает, что стал безвольным человеком, так сказать, наркоманом времени. Но теперь-то уж точно к ним ни за что не притронется, даже если смертельно заболеет. Крутанешь, а вдруг тебя нету?…

Автобуса все не было. Мой попутчик давно умолк, и мы почему-то старались не смотреть друг на друга.

От осеннего солнца ощутимо тянуло холодком…

— Нет, я больше ждать не могу! — внезапно вскипел часовой мастер и решительно сдвинул рукав с запястья.

Пока я поднимал оброненную им перчатку, он… исчез. То есть не на моих глазах, а словно молниеносно удрал куда-то, когда я наклонялся. Я и за стену остановки заглянул — пропал!

Перчатку я машинально сунул в карман, а вскоре показался и автобус. Я мельком отметил, что впереди него, переваливаясь, шло занятое такси.

Часа два среди женщин и мешков я трясся в расхлябанном, дребезжащем автобусе. И наконец, проклиная все на свете, вылез на воронежском автовокзале.

— Извините, — кто-то тронул меня за плечо. Рядом стоял часовой мастер.

— Такси вы, что ли, поймали? — спросил я, сделав вид, что не слышал от него никакой исповеди.

— Если бы, — криво усмехнулся он и застенчиво пробормотал: — Я там потерял… Вы случайно…

Я вынул из кармана его перчатку. Он радостно схватил.

— Не жаль, но столько в очереди за ними простоял! — Он смутился. И тихо: — Думаю все-таки разобрать мои часы, попытаюсь… отвертеть назад стрелки, насколько мне можно. — Так и сказал: «мне». Ну вот, опять! — вдруг плаксиво вскричал он. — Теперь троллейбуса нет!

И начал было снова сдвигать с запястья рукав.

Я повернулся и пошел на железнодорожный вокзал. Пешедралом. Под прохладным осенним солнышком. Идти было далеко… Пусть опоздаю на поезд. Ну и что? Не сегодня, завтра уеду. Времени у меня много.

Я шел и думал о Джоконде…

КОМПАС

С чудесами времени связан еще один случай. Начну издалека, как говорится, от седой древности.

Хотя все на свете мы изобрели первыми, начиная от самовара, паровоза, парохода, радио и кончая спутником, однако приходится отметить, что, скажем, скифские курганы все-таки придумали скифы. Впрочем выдающийся поэт А. Блок утверждал, что, оказывается, мы тоже скифы «с раскосыми и жадными очами!». С Блоком не поспоришь — ему виднее, он раньше жил. Главное не это. Как неожиданно выяснилось, мы, вероятно, были первыми и… Но пока молчок.

Однажды в золотые деньки отпуска мой сосед Серега сманил меня в археологическую экспедицию. Археологом он не был, зато хорошо знал нашего будущего начальника — Коноваленко, специалиста по скифским захоронениям. Серега сагитировал раздольем донских степей, рыбалкой на воспетой реке, вольной палаточной жизнью и уговорил мою жену отпустить меня из дому. О том, что я и даже он сам будем в той экспедиции простыми подсобными рабочими, он благоразумно при ней умолчал и скромно определил нас старшими помощниками, так сказать, главного гробокопателя.

И вот — приехала наша экспедиция на поезде сначала в Воронеж. Хороший город. Воронежское приятно зеленоватое море в черте города шире Босфора! Вокзал, правда, подкачал — не то что в Курске.

Уже на другой день мы отчалили из Воронежа в крытом грузовике-фургоне. Путь нам предстоял километров сто пятьдесят. Там, в степи, недалеко от донской излучины, Коноваленко и облюбовал подходящий курганчик. По пути — нас было человек десять — мы вели умные разговоры о скифах: тогда-то я и узнал про известные стихи Блока. Курган, который нам предстояло раскапывать, именовался полусферическим и позднейшим, примерно, XIV века. Коноваленко собирался нанять в ближней станице рабочих, желательно с бульдозером, и я повеселел, поначалу опасаясь, что придется копать только нам с Серегой, а другие, раз они научные работники, будут только пересчитывать и упаковывать наши драгоценные находки.

Когда я визуально увидел этот многокубатурный курган, сразу понял, зачем нам бульдозер. Здесь и сотне людей с лопатами за месяц бы не управиться. А ведь, наверное, скифские воины и всякие подчиненные сыпали там всего по горсточке земли, проходя мимо могилы своего вождя. Это ж сколько их было!..

Я, правда, выразил сомнение: почему археологи считают этот холм курганом? Уже малость разбирался, знал: холм — природное явление, а курган — насыпное сооружение.

— А вы внимательней гляньте, — усмехнулся Коноваленко. — Степь да степь кругом, а тут возвышение, как нарочно. — И заторопился в станицу.

Пока его не было, я предложил Сереге грандиозный план — не сверху курган разрывать, а подкапываться внутрь.

— Завалит.

— Укрепим подкоп, словно штрек. Все ценное заберем, а сам курган зато останется. Древние надеялись, века переживет. А мы, далекие потомки, по их ручному труду — бульдозером?!

Потом Коноваленко, посмеиваясь, успокоил меня: бульдозером можно не только разрывать, но и насыпать. Обратно, мол, курган нагребем, и хоть трава расти! Станет еще выше прежнего!.. Логично. Все-таки их там, в институтах, недаром учат уму-разуму. Пять лет.

Не буду подробно рассказывать, как мы копали сначала бульдозером, затем — лопатами, потом — щеточками, даже и зубными.

Я-то ждал скифского золота. А никаких находок не было — ни завалящего глиняного черепка. Даже если бы тут до нас орудовали курганные воры, и то какая-нибудь бытовая чепуха вроде разбитых чашек да осталась бы. Может, другая экспедиция поработала?.. Так нет же. Научных раскопок здесь ранее не велось. Ни в одном реестре, дореволюционном и современном, не отмечено.

В общем, мы копали впустую, и я приуныл. Стал уходить на Дон, купался, ловил подлещиков. Следя за поплавком, я думал о вечности. Сами раскопки на это настраивали. Река — время… Если ее средняя скорость, допустим, четыре километра в час, а общая длина две тысячи километров, то в верховьях сейчас уже осень, и река течет прямо в лето: из будущего в прошлое. Действительно, пространство и время тесно связаны… Если бы вот так несколько лет подряд смотреть на бегущую воду и по-умному размышлять, можно таких открытий наворочить, что запросто начнут по времени путешествовать, как по реке вверх и вниз… За прогулы меня не наказывали. Наверное, потому, что я приносил в лагерь немало рыбы. И сам Коноваленко, нахваливая уху, говаривал, что мой улов куда выше ихнего, курганного.

— Что бы мы делали без Ураганова? — восклицал начальник.

А Серега задирал нос, потому что именно он меня пригласил.

Не знал я, что археологи окажутся потом неблагодарными. Посидели б тогда на своем консервном пайке. Как лопать, так все, а когда я вдруг сделал самое великое открытие XX века, меня посчитали шарлатаном!

Дело в том, что, все же иногда помогая археологам, я нечаянно нашел в углу раскопа… компас. Недействующий, правда. Видать, давно лежал.

Коноваленко прямо-таки остолбенел, когда я попросил пронумеровать находку и записать в специальном журнале. Я, конечно, понимал, что компас в скифском кургане — вещь невероятная, но порядок есть порядок.

— Хватит, отстаньте, — отмахнулся начальник.

Я настаивал, что не разыгрываю. Убеждал, клялся, божился! И тогда…

— Вы авантюрист! — закричал на меня при всех Коноваленко. — Мошенник! Любитель ложных сенсаций! Как вам не стыдно?

— Не верите? Мне? — обиделся я. — Ну, честное слово…

— Во-о-он! — проревел Коноваленко и убежал копать.

— Чего он орет? — пожаловался я Сереге.

— Тут сплошные неудачи, а ты с шуточками.

— Шуточками?! — Собрал я свои манатки и пошел прочь. В Воронеж.

— Вот упрямый, — догнал Серега. — Покажи хоть компас-то.

Я вынул руку из кармана и показал ему дулю.

Серега тоже обиделся и повернул обратно.

По пути в Воронеж я заблудился. Однако нашел дорогу. По компасу — нате вам! — я его потряс, и он заработал.

Больше я ни к кому не лез со своей находкой. Простейшая конструкция: магнитная стрелка да рычажок. А ведь на том компасе по краю ободка выдавлено: «2056 г.» Жаль, не сразу я это обнаружил. Хотя Коноваленко такой, мог бы заявить, что цифры я заранее сам процарапал. Можно подумать, я размечтался о собственной славе. Тут такое гениальное открытие! Ведь что получается? Выходит, тот разиня, который потерял компас, путешествовал по времени: из будущего в прошлое. Потому-то мы и не смогли ничего найти в кургане, что нас опередили потомки. Ну, а курган — сам же начальник говорил — можно раскопать и вновь насыпать. За 68 лет не то что трава — деревья могли вырасти. Но самое-пресамое главное — это буква «г» с точкой: сокращенно, по-русски, «год».

Значит, вполне можно допустить: первыми стали путешествовать по времени именно МЫ!

В конце концов, плюнув на самолюбие, я решил-таки объявить на весь мир о глобальном открытии. И сообразил, чем подтвердить. Пусть не датой, которую якобы мог для сенсации выдавить или там накарябать любой проходимец, — а радиоуглеродным анализом. Я читал в «Неделе», что так про какого-то мамонта вычислили, сколько он в вечной мерзлоте пролежал.

Увы… Оказалось, «точность» такого анализа: плюс — минус 70 лет. Что делать? Биться лбом в археологические двери бесполезно… Оставался один выход.

Через месяц я поехал на то место у Дона. Под осенним дождиком сиротливо стоял знакомый бульдозер. Но раз он все еще был тут, значит, Коноваленко не обманул. Старый пастух, гнавший стадо в станицу, подтвердил: вновь курган нагребать будут.

— Для прежней красоты, дед? — обрадовался я.

— Не-а, геодезический ориентир на нем водрузят, — важно ответил дед-грамотей. И удалился, постреливая кнутом.

Положил я компас в яму и землицей присыпал. Пусть даже лет через пятьдесят — до 2056 года еще далеко — появится здесь другая экспедиция с иным, более внимательным и умным начальником и во всем разберется. Обязательно!

Но необходимо заранее подсуетиться: каким-то образом заполучить археологический реестр и вычеркнуть в нем тот глупый факт, что курган уже раскапывал Коноваленко, а то сюда вдруг никто больше не сунется в будущем.

Ну, да это пустяки — сумею. Чего только ради науки не сделаешь!