Лихие дни

Чьи орудия бьют?

Прошло всего десять дней, а казалось, что прошло по крайней мере лет пять с тех пор, как немцы поселились в деревне. Люди жили как придушенные.

Газеты не приходили в деревню, почта не работала. Ни одна весточка не приходила со стороны советской земли. И никто в колхозе не знал, что творится сейчас на белом свете. Где фронт? Где Красная армия? Далеко она или близко и когда она вернется и выбьет проклятую зеленую саранчу, засевшую на родной земле?

Немцы жили как будто спокойно и не собирались уходить. И деревенским людям казалось, что Красная армия вернется не скоро и что много еще придется им вытерпеть всего за это время.

На одиннадцатый день, утром, офицер потребовал молока. Толстый ефрейтор притащил откуда-то двухведерный бидон и объяснил, что пан пойдет в Корешки и привезет оттуда молоко. Он показал рукой, сколько должно быть молока — по самое горло огромного бидона.

— Кто пойдет за молоком? — спросила бабушка. — Кто пойдет: я?

Ефрейтор затряс головой:

— Никс, матка, никс. Пан!

И показал на Ганю.

Ганя обомлел. Он пойдет собирать для фашистов молоко по деревне?!

— Я не пойду, бабушка, — гневно сказал он, — пусть идут сами. Я не пойду!

— Молока никс в деревне, — обратилась бабушка к немцу, — молока никс! Фирштейн?

Ефрейтор разделывал на столе свежее мясо — немцы только что привели из соседней деревни корову и зарезали ее. Он отмахнулся от бабки рукой:

— Филь! (Много!)

— Нет молока в деревне, коровы не доятся сейчас, — настаивала бабушка. — Русским языком тебе говорю: коровы не доятся!

Немец опять отмахнулся и еще раз показал, сколько должно быть молока.

Ганя был угнетен. Ну как это он будет ходить по дворам, собирать молоко? Если бы для своих, если бы, например, для раненых красноармейцев, тогда разве он не пошел бы! Он бы выпросил, он бы уговорил, он бы по кружечке собрал! Да и просить не пришлось бы, каждый бы дал, сколько мог. Но для фашистов! Для врагов своих, для душегубов этих он пойдет молоко, собирать? Нет!

С улицы с ведрами в руках вошла мать.

— Вроде опять бьют где-то, — негромко, с затаенной радостью сказала она, — слышите?

Все прислушались. Далеко глухо ударяли орудийные залпы.

— Уж не наши ли? — прошептала бабушка.

Ганя схватил шапку и побежал на улицу.

— Пан! Па-ан! — заорал ефрейтор. — Хальт! Хальт!

Ганя остановился. Немец приказал ему взять бидон и вынести на улицу. К крыльцу подъехали сани; в них была запряжена любимая дедова вороная лошадка. На ней уже ездили куда-то, она вся дымилась, а морда ее совсем заиндевела и обросла сосульками. В санях сидел молодой немецкий солдат. У него было такое кислое выражение лица, что казалось, этому человеку весь свет не мил и все надоело.

— Садись, — сказал он Гане недовольным голосом.

— Мама, я не поеду, — со слезами обратился Ганя к матери. — Мамушка!

— Садись! — закричал фашист и замахнулся на него ременным кнутом.

— Поезжай, поезжай, сынок! — испуганно сказала мать. — Что ты! Садись скорее, а то он тебя отхлещет.

— Ну подумай, ну как я буду по дворам молоко для немцев собирать?

— Да ты и не ходи по дворам. Ты отведи его прямо к Савельеву, ведь он теперь староста у немцев, негодяй этот. Вот и все. А уж тот пусть как хочет отговаривается. Понял?

Ганя, угрюмо сдвинув брови, полез в сани.

Ба-бах! Ба-бах! — вдруг отчетливо раздалось за лесом.

Мать и Ганя быстро переглянулись.

— Что слюшаешь? — кисло сказал немец. — Думаль, ваши бьют? Никс! Это германский зольдат русский мины на дороге взрывает. Ваших никс.

Ганя потихоньку вздохнул и взялся за вожжи.