Глава III

Не будучи многосведущим в этнографии,[30] можно, однако, утверждать, опираясь на гипотезы[31] многих ученых, что между самыми знатными семьями, принадлежащими к английской аристократии,[32] и старинными семействами Скандинавского королевства существует отдаленное родство. Тому находится множество доказательств, если обратиться к именам предков, звучащим одинаково в обеих странах. В Норвегии нет аристократии как таковой, но даже царящая там демократия не мешает норвежцам быть аристократами по духу. Здесь все равны, но не в низости, а в благородстве. Даже в самых жалких хижинах обнаруживается генеалогическое древо,[33] которое отнюдь не выродилось оттого, что вросло корнями в плебейскую[34] почву. Каждое из них украшено благородным семейным гербом, восходящим к временам средневековых феодалов[35] — и предков нынешних простых крестьян.

Все это относится и к семье Хансенов из Дааля, родственников — разумеется, весьма отдаленных, — пэров Англии, ведущих свое происхождение от завоевателя Роллона Нормандского.[36] И если Хансены не могли похвастаться ни богатством, ни знатным происхождением, то, по крайней мере, они сохранили свойственную их предкам гордость, а вернее сказать, достоинство, вполне уместное для людей любого сословия.

Но какое это имеет значение! При всех своих знатных и благородных предках Харальд Хансен был всю свою жизнь хозяином гостиницы в Даале, и никем иным. Он унаследовал этот дом от отца и деда, о прочном положении которых охотно напоминал всем, кто расположен был его слушать. А после него гостиницей стала управлять его жена — и делала это так, что заслужила самое высокое одобрение и уважение окружающих.

Обогатило ли Харальда содержание гостиницы? Этого я не знаю. Однако он смог воспитать своих детей, Жоэля и Гульду, никак не омрачив их детство жизненными тяготами. Он даже принял в свою семью сына сестры своей жены, Оле Кампа, осиротевшего после смерти родителей, — принял и вырастил ничуть не хуже, чем собственное потомство. Не будь у мальчика дяди Харальда, он, без сомнения, оказался бы одним из тех несчастных обездоленных крошек, которые приходят в этот мир только для того, чтобы тотчас же покинуть его. Нужно признать, что Оле Камп выказывал своим приемным родителям горячую, чисто сыновнюю любовь. Ничто не должно было порвать узы, связывающие его с семьей Хансенов. Напротив, браку Оле и Гульды предстояло укрепить их на всю жизнь.

Харальд Хансен умер полтора года назад. Не считая гостиницы в Даале, он оставил жене маленькую «soeter», расположенную в горах. «Soeter» — это не что иное, как удаленная от селений ферма, приносящая небольшой, а то и вовсе ничтожный доход. Последние годы выдались неурожайными, и все посадки сильно пострадали; непогода коснулась даже пастбищ. Ночи, как правило, были, по выражению норвежских крестьян, «железными», иными словами, с заморозками и ледяными ветрами, не щадящими нежные ростки, которые вымерзали до самых корней. А это грозило крестьянам Телемарка и Хардангера разорением.

Однако даже если фру Хансен и была осведомлена о настоящем финансовом положении своей семьи, она никогда ни словом не обмолвилась о нем никому, в том числе и детям. Обладая сдержанным, необщительным нравом, крайне неразговорчивая, она причиняла Гульде и Жоэлю немало огорчений. Но, питая принятое в северных странах почтение к главе семьи, они и не старались нарушить установленную их матерью дистанцию. Впрочем, фру Хансен и не потерпела бы никакой помощи или совета со стороны окружающих: ее отличала одна чисто норвежская черта — абсолютная уверенность в непогрешимости своих суждений.

Фру Хансен было в ту пору пятьдесят лет. О возрасте свидетельствовали лишь седые волосы, но в остальном он пощадил ее, не согнув высокую прямую фигуру и не замутив яркую синеву глаз, чей лазурный цвет унаследовала дочь. Разве только лицо приобрело желтоватый оттенок старого пергамента да на лоб легло несколько едва заметных морщинок.

Эта «дама», как выражаются в скандинавских странах, неизменно носила черную юбку в глубоких складках, в знак траура, который она не снимала со дня смерти Харальда. Поверх блузки из сурового полотна она надевала коричневый корсаж[37] с широкими проймами. Грудь была прикрыта темной косынкой и передником с широкими, сходящимися на спине лямками. На голове фру Хансен неизменно красовался чепчик из плотного шелка, наподобие монашеских; ныне такие уже выходят из моды. Сидя в своем деревянном кресле, прямая, чопорная, невозмутимая, хозяйка гостиницы Дааля оставляла свою прялку лишь затем, чтобы выкурить маленькую трубочку из березовой коры, чей дым окутывал ее легким голубоватым облачком.

И по правде сказать, дом этот мог бы показаться куда каким печальным, если бы не присутствие двух детей фру Хансен!

Славный парень был Жоэль! Двадцатипятилетний высокий статный молодец, как и все уроженцы норвежских гор, гордый, но не заносчивый, отважный, но не безрассудный, светлый шатен с темно-голубыми, почти черными глазами. Одежда ладно сидела на нем, выгодно подчеркивая мощные плечи, которые никогда не сутулились, широкую грудь, скрывающую здоровые легкие горного проводника, стальные руки и неутомимые ноги, словно специально созданные для восхождений на самые высокие пики Телемарка. В обычном костюме его можно было принять за наездника. Он носил голубоватый жилет с наплечниками и длинными вертикальными планками, сходящимися на груди; украшенный на спине цветной вышивкой, жилет этот походил на старинные бретонские[38] куртки, сохранившиеся еще со времен кельтов.[39] Высокий ворот рубашки напоминал формой воронку. Желтые штаны застегивались ниже колен пряжками. На голове — широкополая коричневая шляпа, отделанная красной каймой и черным шнуром. А обувался Жоэль либо в башмаки с плотными гетрами,[40] либо в сапоги на толстой подошве, без каблуков, похожие на рыбацкие; их толстые, сложенные гармошкой кожаные голенища не позволяли разглядеть форму ноги.

Жоэль занимался ремеслом проводника в округе Телемарка и еще дальше, в горах Хардангера. Всегда готовый пуститься в путь, всегда бодрый и неутомимый, он, право же, заслуживал сравнения со знаменитым норвежским героем, прославленным в национальных легендах, Роллоном-Ходоком. В промежутках между дальними экскурсиями он служил гидом[41] английским охотникам, которые обожают стрелять в Норвегии птиц, называемых «riper», более крупных, чем гнездящиеся на Гебридах, и «jerper» — куропаток, чье мясо куда нежнее, чем у шотландских. С наступлением зимы он занимался охотой на волков; хищники, терзаемые голодом в холодное время года, промышляют пищу в полыньях скованных льдом озер. Летом же наступал черед охоты на медведей, когда эти звери в сопровождении детенышей выбираются из берлог, чтобы полакомиться свежей зеленью, и надобно выслеживать их на горных плато, на высоте тысячи — тысячи двухсот футов. Не раз жизнь Жоэля висела на волоске, и спасался он лишь благодаря недюжинной силе и неизменному хладнокровию, помогавшим ему совладать с хваткой огромного зверя и вырваться из его когтей.

И наконец, когда Жоэлю не приходилось водить туристов в долину Вестфьорддааля или охотников в поля, он работал на маленькой ферме-«soeter», расположенной в нескольких милях от дома, выше по склону. Там жил молодой парень — пастух, нанятый фру Хансен для ухода за полудюжиной коров и тремя десятками баранов: «soeter» включала в себя только пастбища, никаких посадок там не было.

По натуре Жоэль был крайне обязателен и услужлив. Его знали во всех селениях Телемарка, знали и, конечно, любили. Он же был безгранично привязан к трем существам, составляющим его семью, — к матери, кузену Оле и сестре Гульде.

Как сожалел Жоэль о том, что не в силах был дать богатое приданое сестре, чтобы не разлучать ее с женихом, когда Оле Камп покинул Дааль, чтобы в последний раз уйти в море на заработки! Имей он сам привычку к морю, он без всяких колебаний занял бы место кузена Оле на шхуне. Но будущим супругам нужны были деньги, чтобы начать совместную жизнь. А фру Хансен ничего не предложила им, и Жоэль сделал вывод, что она не могла выделить для этой цели часть семейных сбережений. Вот и пришлось Оле плыть в дальние края, через всю Атлантику. Жоэль проводил его до края долины, на бергенскую дорогу. Там они сердечно обнялись на прощанье, и Жоэль пожелал Оле счастливого плавания и благополучного возвращения. А потом вернулся домой, чтобы утешить сестру, которую любил как брат и опекал как отец.

Гульде исполнилось в ту пору восемнадцать лет. Она была не тем, что в норвежских гостиницах называют «piga» — служанка, но, скорее, «froken» или, по-английски, «мисс», так же, как ее мать, хозяйка дома, звалась «дамой». Представьте прелестное личико, которое обрамляют белокурые, чуть золотящиеся волосы под чепцом с разрезом сзади для длинных тяжелых кос. Представьте себе точеную фигурку с тонкой талией, обрисованной ярко-красным корсажем, украшенным цветной вышивкой, с зеленой каймой и вырезом на груди, из которого выглядывает белоснежная сорочка с пышными рукавами и тугими манжетами. Представьте красный пояс с филигранными[42] серебряными пряжками, светло-зеленую юбку, поверх нее передник в пестрых ромбиках, белые чулки, хорошенькие остроносые башмачки, какие носят уроженки Телемарка, — и вы увидите прелестную Гульду.

Да, невеста Оле была поистине прелестна, и, хотя на личике ее лежала печать меланхолии,[43] свойственной всем дочерям Севера, оно все же нередко освещалось улыбкой. При виде ее сразу вспоминалась Гульда Белокурая, чье имя носила наша героиня, — та сама Гульда, что, согласно скандинавской мифологии,[44] охраняет домашний очаг, как добрая фея.[45]

Природная сдержанность скромной и разумной девушки ничуть не лишала ее грациозной[46] живости, с которой она встречала постояльцев гостиницы Дааля. Ее знали все, кто занимался туризмом. И кто скажет, не привлекала ли их сюда сама возможность обменяться с Гульдой тем сердечным рукопожатием — «shake-hand», какого в Норвегии удостаивают всех без исключения?!

Или после трапезы сказать ей:

— Спасибо за вкусный обед. Tack for mad!

И разве не приятно услышать в ответ ее свежий, звонкий голосок:

— На здоровье. Wed becomme!

Загрузка...