XI

1) — Ну почему вахтером, скажи Бога ради? — кричала на Квидо мать, когда он в пятницу по приезде в Сазаву объявил ей о своем решении бросить институт и устроиться на стекольный ночным вахтером.

— Будет время писать и читать, — сказал Квидо.

Испытанное им недавно волшебное чувство освобождения исчезло; теперь он ощущал себя скорее виноватым. Мучило, что мать не хочет понять его. Он же ясно сказал ей, что речь идет «о проверке, о начале чего-то нового», а она все твердит об «отступлении» и «конце». Решила даже не ездить на завтрашнюю встречу бывших выпускников гимназии.

— Ты прекрасно знаешь, что я не из числа тех, кто слишком задается, — сердилась она, — но полностью поставить крест на своей семье — не многого ли вы от меня хотите?

— Тебе, пожалуй, нечего стыдиться, — обиженно сказал Квидо.

— Разумеется, нечего, — нехорошо засмеялась мать. — Один ковбой, едва успевающий в школе, и два вахтера: первый — с великим прошлым, второй, — она презрительно посмотрела на экземпляр журнала «Млады свет», — с великим будущим!


— Всякое начало — дело тяжелое, — философствовал позже Квидо, — но иной раз оно настоящее бедствие.


Если для матери Квидо внезапное решение сына было просто шоком, то для его отца оно оказалось буквально роковым ударом: Квидо был его последней надеждой; от Пако он не ждал еще ничего путного, поскольку, похоже, тот был равнодушен ко всему, кроме песен кантри и ночевок под открытым небом. И вдруг его единственная надежда рухнула.

Он совсем перестал выходить из подвальной мастерской, даже спал там, и мать Квидо носила ему туда еду, проводя с ним всякий раз не больше получаса. Когда она поднималась по лестнице, Квидо старался не встречаться с ней взглядом.

В последние месяцы отец Квидо занимался в основном обработкой поверхности дерева, причем не только классическим морением и вощением, но и давно отвергнутой полировкой гуммилаком, ибо обстоятельность этого старого способа обретала в его глазах все больше преимуществ. Полюбил он также и патинирование, то есть имитацию старого дерева с помощью порошковой краски. Теперь из мастерской все чаще доносилось завывание фрезы.

— Что он там снова мастерит? — спрашивал Квидо брата, не осмеливаясь спросить напрямую мать.

— Скорей всего, какого-нибудь Пиноккио, — усмехался Пако. — Нами он недоволен.

— Деревянного менеджера! — смеялся Квидо; он был рад, что в своем теперешнем одиночестве нашел в Пако союзника, и потому нередко как бы невзначай подыгрывал ему.

В ночь на понедельник у Квидо было первое дежурство.

Под вечер он отсыпал себе в баночку из-под фруктового сока две порции кофе и намазал маслом и медом два куска хлеба; времена, когда его мать пекла пироги и плюшки, безвозвратно канули в вечность.

— В кофе колоссальное количество ртути, — сообщила ему бабушка Либа, наблюдавшая за его приготовлениями.

— Э, мура, — сказал Пако. — А в чае стронций.

— Какой ужас! — воскликнула бабушка. — Я этого не знала…

— Ну гляди там в оба, — сказал Пако, заметив, что старший брат не в своей тарелке.

— А как же! — сказал Квидо.

Его мать не сказала ничего.

Квидо открыл дверь в подвал.

— Чао, отец! — крикнул он. — Я пошел.

Из подвала повеяло лишь холодом и тишиной.

Пожав плечами, Квидо двинулся в путь. Мать Квидо, подойдя к окну в кухне, отогнула занавеску и долго смотрела ему вслед.


У проходной стекольного Квидо поджидала Ярушка. Она была в вязаной белой маечке, в руке держала два летних яблока и шоколадку. Лишь спустя годы Квидо оценил эту ее безрассудную смелость или, пожалуй, веру, с какой она тогда постоянно оставалась с ним рядом, хотя прекрасно знала, что в обозримом будущем он не сможет предоставить ей ничего из того, что на современном языке называется перспективой: у него не было ни образования, ни квартиры, ни денег, а впереди грозно маячила армия.

Квидо бросился к ней как можно радостнее, дабы приглушить затаившуюся в нем тревогу.

— Девочка, — шептал он, покрывая ее обнаженные плечи удивительно настойчивыми поцелуями.

— Квидо! — осаживала его Ярушка. — Тут же люди.

— Ну и пусть! — не переставал прижимать ее к себе Квидо.

— Подожди, Квидо, мне надо тебе кое-что сказать.

Квидо испуганно отступил.

— Случилось ужасное, — сказала Ярушка.

Квидо почувствовал неведомое до сих пор покалывание за грудиной.

— Что? — спросил он подавленно.

Ярушка огляделась вокруг, подошла к нему совсем близко и смущенно подняла белую майку.

— «Мы не любим друг друга, а выполняем порученное задание», — прочел Квидо большие набрякшие буквы на животе у Ярушки. Больше он ничего не успел заметить — Ярушка, чуть не плача, опустила вниз майку.

— У меня аллергия на фломастеры.


2) Вернувшись в понедельник утром с ночной смены домой, Квидо нашел мать снова в кухне. Похоже было, что она вообще не ложилась спать.

— Ты не спала? — озабоченно спросил Квидо.

— Тише, отец спит. Ну как было?

Ее взгляд отнюдь не свидетельствовал о большом интересе к данному вопросу, но Квидо был рад, что она все-таки задала его.

— В целом, нормально.

Он рассказал ей о своем первом обходе, во время которого он залез даже на крышу административного здания.

— Завтра в десять помашу тебе, — сказал он. — Не прозевай.

— Ты спал? — спросила мать.

— Об этом, кажется, я тебя спрашивал.

— Вроде бы спала, я просто рано встала, — неохотно сказала мать. — А ты?

У Квидо сверкнули искорки в глазах.

— Отгадай где.

Впервые в это утро на лице у матери появилась тень улыбки.

— В моей конторе?

Квидо весело кивнул.

— Я дам тебе другое одеяло, — сказала мать. — Отец там тоже спит.

Вошел Пако.

— Вы что, уже продрали глаза? — сказал он сонно.

— Привет, Соколиное Перо! — сказал Квидо. — Позавтракаешь с нами?

— Не кричите! — Мать снова выглядела серьезной. — Говорю — отец спит.

— После обеда мы с Пако прокосим в саду, — пообещал Квидо.

— И не подумаю, — презрительно сказал Пако с полным ртом. — В гробу я видел ваш мещанский газон.

Мать с неожиданной резкостью встала.

— Я должна вам кое-что показать. Пойдемте со мной.

Она вышла из кухни и по лестнице спустилась в подвал. Квидо и Пако в недоумении следовали за ней.

Отцовская мастерская встретила их знакомым запахом дерева и разведенного клея. С первого же взгляда было ясно, что здесь царит строгий порядок: готовые мелкие изделия лежали вдоль одной стены, необработанный материал — вдоль другой. На подвесной полке наличествовали все инструменты до единого: долота, напильники, пилы. На полке под окном стояли в ряд банки с лаком; использованные кисти — в банках с растворителем; пол подметен. Посреди рабочего стола лежало несколько длинных, уже обработанных досок.

Мать Квидо решительно и сосредоточенно стала складывать эти доски в определенном порядке. Квидо и Пако вопросительно переглянулись. Под руками матери возникало нечто среднее между огромным ящиком для цветов и сундуком для перин. Когда же она перевернула последнюю доску, братья с испугом узрели огромный, аккуратно выструганный крест.

— Ваш отец, — сказала мать Квидо, и голос у нее сорвался, — мастерит себе гроб.


Мать Квидо в тот же день решила позвонить с работы доктору Лиру.

— Что сказал врач? — не терпелось Квидо узнать у матери, когда она вернулась домой.

Вид сына, ставшего, вероятно, главной причиной усилившегося психоза мужа, возмутил мать.

— Ничего! — отрезала она.

— Как это — ничего?

— Мы должны завтра поехать к нему, а пока он велел следить за тем, чтобы отец не влезал в него.

— Тоже умник нашелся! Как это он себе представляет? Я что, должен стоять около отца и следить?

Мать метнула на сына укоризненный взгляд.

— Ладно, — смягчился Квидо. — Я буду ходить смотреть за ним в окошко.

Не успел он это выговорить, как отец в какой-то сомнамбулической отрешенности прошел мимо них, сжимая двумя указательными пальцами свежепокрытую лаком доску; он поднялся на крыльцо, чтобы при дневном свете проверить сочность черни. Квидо не знал, то ли огреть отца чем-нибудь по голове, то ли повалиться ему в ноги.

— Сам видишь, — сказала ему мать.

С этого дня в доме установилась невыносимо тягостная атмосфера. Квидо казалось, что эта подавленность исходит от тех нескольких гробовых досок и пропитывает собою весь дом. Он напрасно пытался отделаться от этого ощущения шутками, напрасно пытался переключить внимание на что-то другое. Разговор не клеился, настроение падало.


— Трудно за ужином шутить с человеком, руки которого запорошены опилками от собственного гроба, — рассказывал впоследствии Квидо. — Этот гроб был мастерским образчиком так называемого самопатинирования.


3) — Идентичность? Ее утрачиваем мы все, — сказал на следующий день доктор Лир матери Квидо. Отец Квидо поехал к родителям в Нусле, а она тем временем пригласила доктора на чашечку кофе. Они сидели в «Люксоре». — Постараюсь пояснить, — продолжал доктор Лир. — Вы сами говорите, что без Праги вы просто жить не могли, но при этом остались в деревне. Вы мечтали играть в театре или по крайней мере вращаться в театральных кругах, но теперь вы смотрите спектакли по телевизору. У вас аллергия на собак, но при этом вы покупаете овчарку. А теперь скажите мне: какое ваше «я» истинное?

Мать Квидо выпятила губы. Доктор Лир нравился ей. Она смотрела на его красивую окладистую бороду и чуть завидовала мужу. Она всегда хотела иметь своего психиатра. Ей казалось, что ее личные проблемы могли бы стать для него не менее интересными, чем проблемы мужа. Затем вдруг перед глазами всплыл образ мужа, измеряющего ширину гроба в изножье, и ей стало стыдно.

— Он мимоходом нарисовал мне очень красивые картинки, — сказал доктор. — Такие цветистые, я бы сказал.

— Да? — удивилась мать Квидо. Доктор говорил несколько странно.

— И живо интересовался музыкотерапией….

— Вы хотите сказать, что…

— …что он ломает комедию. Передо мной…

— Но почему?

— Наверное, он меня опасается. Не верит мне. Факт, что я принимаю больных в котельной, для него еще не доказательство.

— Пан доктор, — спустя минуту сказала мать Квидо, — как вы думаете, существует ли средство, которое могло бы ему по-настоящему помочь?

— Какая-нибудь успешная контрреволюция, — без колебаний ответил доктор Лир.

Мать Квидо печально улыбнулась.

— А до той поры, — весело сказал доктор, — мы должны как-нибудь развлечь его!


4) Квидо справлялся с ночными обходами несравнимо быстрее, чем его коллеги постарше, и потому всякий раз выкраивал каких-нибудь свободных полчаса, чтобы провести их — пока его никто не хватился — где-то в спокойном местечке. Нынешним летом таким местечком была крыша административного здания. Вскоре он так привык к этому, что с замиранием сердца ждал, когда же наконец сможет выйти из душной канцелярии, взобраться по металлической лестнице, открыть тяжелый люк — а там уж вдыхать могучий поток свежего ночного воздуха.

Обычно на крыше он садился на трубчатую опорную конструкцию огромного красного неонового лозунга, славящего коммунизм «SLAVA KOMUNISMU», установленного здесь несколько лет назад по распоряжению товарища Шперка. После наступления темноты неон должны были включать ночные вахтеры. Большущие буквы лозунга, ростом выше Квидо, естественно, притягивали целые тучи ночных мушек и бабочек, которые сильно досаждали ему, но, с другой стороны, отсюда открывался поистине восхитительный вид на всю округу: потемневшая речная пойма, отливающая серебром водная гладь, очертания монастыря, засыпающее селение. Просматривались и дом Шперка с низким строением псарни, и небольшая заброшенная вилла Павла Когоута с характерной водонапорной башенкой.

За минуту до десяти Квидо всегда вскакивал на трубу, подпиравшую букву «I», чья форма логично предоставляла наилучшие условия для временного укрытия, и, осторожно обойдя ее, прижимался к ней спиной. В это время мать Квидо обычно уже стояла у окна кухни, держа руку на выключателе, — увидев, что неоновая буква погасла, она раз-другой включала и выключала свет. В кухне было два окна, точно два глаза, и в такие минуты Квидо казалось, что его домик по-дружески подмигивает ему.

Этот ритуал стал настолько привычным, что мать Квидо, а затем и Ярушка совершали его не то чтобы равнодушно, но как бы неосознанно, автоматически. Сама деловитость, с которой они около десяти смотрели на часы и — даже посреди разговора — становились к окну, устремляя взор к сияющему коммунистическому призыву на горизонте, нередко приводила гостей дома в замешательство. Из-за нерегулярности дежурств Квидо случалось и так, что его мать ровно в десять вопросительно всматривалась в девственно нетронутый неон, в то время как Квидо, посмеиваясь, стоял у нее за спиной. Впрочем, к обещанному приветствию он и сам не относился с каким-то священным трепетом, тем паче что выполнять его было подчас весьма затруднительно; в непогоду он вылезал на крышу с большим неудовольствием — исхлестанный в такие ночи дождем или снегом, он прижимался спиной к неону и на чем свет стоит клял себя, мать, а впоследствии и Ярушку.

Как-то раз в углу крыши Квидо нашел старый рулон толя, и его вдруг осенила идея, осуществление которой стоило ему двадцати минут времени и чистоты ногтей: он закрыл толем последние пять букв, и мать его ровно в десять часов увидела в ночном небе дерзкий вопрос, пусть и без вопросительного знака:

SLAVA KOMU

— Он спятил? — в ужасе воскликнула мать Квидо и сразу оглянулась: нет ли в кухне мужа, ибо от такого зрелища он умер бы на месте. Когда ее взгляд снова обратился к ночному небу, вопроса уже там не было.


5) — Живем во лжи, — повторял вслед за Кафкой Квидо, причем не только когда стоял под неоновой конструкцией на крыше дома. Он говорил себе это и когда слушал за дверьми конференц-залов выступающих, и когда читал газеты, и когда беседовал с людьми. В один из понедельников директор предприятия созвал на короткое совещание вахтеров, чтобы обсудить с ними новую систему охраны отдельных этажей административного здания. Говоря о машинном отделении лифта на последнем, двенадцатом этаже, он почему-то ошибся и назвал этаж тринадцатым. Его тут же, конечно, поправили. Однако в памяти Квидо — независимо от него — запечатлелось нечто, что принесло неожиданные плоды: двумя днями позже, ложась по привычке в кабинете матери часа на три соснуть, он вдруг в какое-то мгновение увидел четко обозначившуюся тему своей первой повести, основанную именно на этой ошибке.

Он быстро встал, зажег лампу, сел к столу. Хотя ему самому его действия представлялись смешными, двигался он крайне осторожно, как бы боясь спугнуть эту хрупкую нематериальную субстанцию, которая стояла перед глазами. Однако оказалось, что перенести ее на казенную бумагу матери — дело совсем несложное: он едва успевал писать. Под его пером ожил абсурдный, но при этом столь знакомый мир — мир молчаливо узаконенной лжи.

Сюжет повести был таков: директор одного крупного предприятия на должность начальника охраны назначает своего человека — психически больного, явного параноика, но директору это не мешает, главное для него — безоговорочное исполнение всех его распоряжений. Начальник охраны с момента своего прихода одержим многими странными фантазиями: одни из них смешны, другие могут быть опасными для окружающих. Одна из его бредовых идей — убеждение, что в здании не двенадцать, а тринадцать этажей. Он заставляет своих подчиненных обходить с проверкой и несуществующий этаж или хотя бы изображать, что они его обходят. Того, кто противится, с молчаливого согласия директора лишают премии или вовсе подвергают всяким преследованиям. Защищать свои права или взывать к здравому смыслу бесполезно: те, кто должен блюсти интересы служащих, боятся директора. И потому в отчетах охраны все чаще начинает упоминаться призрачный тринадцатый этаж с указанием — правдоподобия ради — имеющихся там обычных неполадок: выломанные замки, неисправные краны, вспученный линолеум, испорченные автоматы с газировкой. Отчеты охраны поступают далее по привычной административной лестнице к хозяйственникам, монтерам, уборщицам. Монтеры с ухмылкой записывают в ведомостях фиктивный ремонт фиктивных предметов, уборщицы, делая у виска известный жест пальцем, моют вымышленные коридоры, мойщики окон с удовольствием выписывают счета на мытье несуществующих окон. Образуется цепь безумной лжи, вовлекающая в свою круговерть всех и каждого. Ненормальное становится нормой.

Для написания первой повести Квидо понадобилось чуть больше трех недель. В последнее воскресенье августа он запаковал рукопись и в понедельник утром срочной почтой послал ее в пражское издательство, редактор которого уже рецензировал его первые рассказы.

— Чешская литература, — комментировал свои действия Квидо, — дольше ждать не может.


6) — Мой дорогой юный друг! — сказал редактор Квидо в самом начале их первой личной встречи. — Вы все же чудовищно наивны!

Квидо испугался, что в его повести есть нечто, уличающее его в наивности, и состроил извиняющееся лицо.

— Не станете же вы утверждать, что первое произведение — литература? Что это нормальная очередная книга? — спросил редактор.

— А разве нет? — прямодушно спросил Квидо.

— Конечно нет! — смеясь, выкрикнул редактор. — Это тренировочная езда, некоторый эксперимент или, скажем, разогревающий тренажер, да назовите как хотите, но это никоим образом не литература. Первое произведение — это обыкновенная анкета по учету кадров.

— По учету кадров? — недоумевал Квидо.

Он выглядел непростительно неопытным.

— Ну естественно! — смеялся редактор. — Вы серьезно не понимаете этого?.. Кстати, знаете, чего вам там катастрофически не хватает? Образа рабочего.

— Рабочего? — переспросил Квидо.

— Дружище! — сказал редактор. — Без рабочего — никуда! Кто все-таки создает ценности? Рабочий. Не вахтер же!

— Но я ни одного рабочего не знаю, — возразил Квидо.

— За чем дело стало, познакомьтесь, — посоветовал ему редактор.

Загрузка...