Лучшие годы - псу под хвост

X

1) Однажды теплым вечером на каникулах, когда в излучине реки отражалось бледное сияние луны, Квидо попросил Ярушку показать ему свое сокровенное местечко. Ярушка заколебалась: покачав головой, она уставилась на темную мокрую траву и всякий раз, когда Квидо пытался заговорить, закрывала ему рот своей горячей ладонью.

В самый канун отъезда Квидо в Прагу на занятия они догола разделись в лесу над Белым Камнем. Стоя в носках на хвое, они чувствовали себя ужасно неловко. Квидо, ничего не различавший вокруг, вспомнил отцовскую куриную слепоту. Ярушка, устав стоять, свернулась калачиком на кучке своей одежды. Квидо смущенно опустился возле нее на колени и лишь понапрасну воскрешал в себе воспоминание о той веселой естественности, с какой Ярушка обнажалась перед ним в детском саду, и тот спокойный взгляд увлеченного очкастого исследователя, каким он тогда рассматривал ее. Никто из них не знал, что делать дальше.

— Давай оденемся, — прошептала Ярушка.

Квидо протянул вперед в темноту руки и с испугом наткнулся на грудь Ярушки. Она беспомощно приникла к нему. Квидо, кусая губы, болезненно простонал и оросил ее живот липкими брызгами сладострастия.

— Не важно, — сказала Ярушка.

Так было в одном фильме, который она смотрела.

Даже полтора года спустя, к концу третьего семестра, на счету у Квидо не было ничего, кроме дюжины подобных провалов. Квидо страдал. Ничто на свете не доставляло ему столько страданий.

— Мои затруднения не были следствием теоретической неподготовленности, напротив, они вытекали из того, что я слишком много знал о сексе, — рассказывал впоследствии Квидо. — О дефлорации я прочел абсолютно все: я знал рекомендуемые позы, оптимальный угол наклона, давление и температуру, уйму психологических и технических нюансов, я превосходно знал, чего следует избегать, и сумел бы, пожалуй, теряющей сознание девушке, только что ставшей женщиной, оказать первую помощь, однако я до сих пор еще не понял, как все это можно связать воедино. Еще и поныне мне не до конца ясно, как можно быть одновременно «уверенным в себе, нежным и естественным» и при этом смазывать презерватив вазелином.

К затруднениям, испытываемым Квидо, добавлялись еще и Ярушкины: не говоря уж о ее неопытности, речь прежде всего шла об ее аллергии на самые разные цветы и травы, пыльца которых вызывала у нее довольно большие отеки на лице, а иной раз и приступы удушья. У них не было своего уголка, где они могли бы спокойно остаться наедине, и все их встречи происходили под открытым небом, где Ярушкино «Не здесь!» обычно означало: «Нет, не в сене!», «Нет, не в мать-и-мачехе!», «Нет, не в крапиве!». Это, разумеется, нисколько не облегчало задачу Квидо.

— Найти в окрестностях Сазавы естественный излом рельефа, на склоне которого, согласно пособию, дефлорация оказывается якобы наиболее легкой, дело нехитрое. Найти такой излом в рельефе, который был бы легкодоступным, но при этом скрытым от взора прохожих, уже несравнимо труднее, — впоследствии объяснял ситуацию Квидо. — А найти скрытый от посторонних глаз и легкодоступный рельефный излом требуемого наклона, на котором не растет ни одно из примерно шестидесяти самых ординарных растений, уже почти невозможно, поверьте мне. Единственное такое место в радиусе трех километров — это наклонный бетонный подъезд к пожарной цистерне, но, конечно, только в том случае, если из зазоров между панелями сразу же удалить все побеги дикой ромашки…

Таким образом, любовная связь, эта радостная игра двух тел, для Квидо и Ярушки со временем превратилась в неприятную, строго регламентированную задачу. Когда в пятницу вечером Квидо приезжал из Праги, они брались за руки и шли выполнять эту задачу, шли молча, угрюмо, как два человека, отправляющихся на работу в ночную смену, и сознание предшествующих поражений уже заранее парализовывало их. Поведение влюбленных стало неловким, судорожным и надрывным. И единственными встречами, когда они смеялись и шутили, были те, что случались с поразительной регулярностью в периоды Ярушкиных месячных. Иногда они рассказывали друг другу о том, как ходили кататься на санках, и сами себе задавали вопрос: что же встало теперь между ними?

Однажды Квидо загадал Ярушке странную загадку:

— Черный конь к нам прискакал, под себя весь двор подмял — что это?

— Не знаю, — с сомнением сказала Ярушка.

— Секс, — хмуро сказал Квидо.

Из книг он знал и то, как поступают в подобных случаях: сексолог в консультации предложит незадачливой парочке некий временный запрет на всякие попытки половой близости, но парочка, освобожденная от травмирующих обстоятельств, при ближайшей возможности его запрет спонтанно и успешно нарушит, однако парадоксально то, что именно знание этого метода мешало ему применить его.

— Таков удел интеллектуала, — горько сетовал Квидо. — Такова роль всяческого познания.

2) Не будь Квидо девственником и не относись он к этому вопросу столь трепетно, равнодушие к изучению экономики, которое он очень рано начал испытывать, могло бы привести его на известный путь балованного сынка-студента.

— Я мог бы шляться по кабакам и любить смазливых субреток, — рассказывал Квидо. — Но я всего лишь шлялся по кафе.

Конечно, Квидо преувеличивал: он ходил в кино и в театр, причем тщательно выбирая спектакли. Хотя он ежедневно и наведывался в кафе Дома культуры, но и там зря времени не терял: написал десятка два рассказов, три из которых отослал в «Млады свет». Вечера, правда, проводил куда упорядоченнее, чем ему хотелось бы, — с бабушкой Верой и дедушкой Йозефом. Дедушка слушал «Свободную Европу» и «Голос Америки».

— Вот оно! — выкрикивал он всякий раз, когда ему удавалось поймать станцию. — А большевики теперь пускай заткнутся!

Бабушка Вера вздыхала и с полным булавок ртом тяжело обходила шубу на манекене.

К счастью, спать ложились рано. Квидо участвовал в сложном процессе расстилания: на кухонный стол он наваливал матрасы с дивана так, чтобы деду не мешал свет лампы. Затем забирался между матрасами сам, стряхивал разбросанный птичий корм и до поздней ночи читал там, прислонив книжку к загаженной пометом клетке. Иногда писал письма Ярушке или очередной рассказ, но занимался там редко, а со временем и вовсе перестал.

Занятия все больше разочаровывали Квидо. Он учился брать интегралы, склонять русские существительные и выводить кривые потребления искусственной кожи до будущего столетия — но он так и не мог понять, для чего все это. Ему объясняли, как столетие назад организовывался пролетариат, как в Португалии выращивают пробковые дубы и как включить сыры с плесенью в товарную номенклатуру — но никто так и не объяснил ему, почему все это ему объясняют. Квидо ждал, что в расписании лекций наконец появится какой-нибудь ключевой, основополагающий предмет, который объединит все эти частности и придаст им смысл — как, скажем, возведенный дом придает окончательный смысл скопищам песка, дерева и труб, — но ждал он понапрасну. Часами рассказывали ему о создании и роспуске каких-то стародедовских рабочих организаций, но ему так ничего и не поведали о современных людях. Он мог понять, в чем якобы ошибался некий господин Дюринг, но в чем ошибается он сам — для него так и оставалось загадкой. Он не умел зачать ребенка, но умел, к примеру, заказать по-немецки металлообрабатывающие станки.

— И никому до этого не было дела, — рассказывал впоследствии Квидо. — Они присваивали мои мозги, что твои капиталисты, — целиком, без всякой компенсации.

Конспекты лекций — в той мере, в какой он вообще посещал их, — становились все более беспорядочными и небрежными. Со временем он и вовсе перестал отдельные листы надписывать и нумеровать, так что в конце третьего семестра у него оставалась лишь груда бумаги, в которой и сам черт не смог бы разобраться.

— Боюсь, что с этой микроволновой печью ничего не получится, — сказал себе Квидо и выбросил свои записи.

Однако на экзаменах ему везло — по большей части даже с первого захода. Вечером накануне экзаменов он открывал литографированный курс лекций и с отвращением пролистывал его. На следующий день он раздражал однокурсников какой-то особенной апатичностью, которую, видимо, они считали позой. Экзаменаторам он всегда что-то говорил, хотя, как казалось ему самому, ничтожно мало. Он даже понять не мог, как это до сих пор его не выставили из института. Подчас он желал этого. Сухой специальный язык отпечатанного курса лекций и учебников, в котором не было ни следа подлинной жизни, словно душил его. И вечером, притаскивая домой какую-нибудь хорошую повесть или роман, он ощущал себя рыбой, возвращенной из кадки снова в море. Он блаженно растягивался и погружался в чтение.

3) Весной дедушка с бабушкой уехали в Сазаву, и Квидо остался один в их маленькой квартире. Он бродил по комнатам и думал о том, что летом ему стукнет двадцать. И когда вдруг в какое-то мгновение поймал себя на том, что держит за грудь бабушкин манекен, понял, что с такой жизнью надо завязывать.

Он вымыл посуду, пропылесосил, вытер пыль и на все цветочные горшки натянул полиэтиленовые мешочки. Потом сел в поезд и поехал в Бенешов к Ярушке. Она пообещала отпроситься у родителей и приехать к нему вечером. Квидо отбыл в Прагу заблаговременно.

Ярушка приехала в кремовато-белом свитере, сквозь который просвечивали соски — явный след наивных советов одной из ее подружек. Квидо грустно улыбался.

Они поужинали, выпили по рюмке вина.

Съели торт-мороженое и выпили кофе.

Пошли в комнату и поставили пластинку с Луи Армстронгом.

Квидо положил голову Ярушке на колени.

Закрыл глаза.

— Пойдем ляжем, — сказал он.

— Здесь нет излома, — сказала она серьезно.

— Не имеет значения, — сказал Квидо.

Они разделись и легли рядом.

Молчали.

— Внесем ясность! — сказал Квидо и протянул руку к столу за черным фломастером.

«Мы не любим друг друга, а выполняем порученное задание», — написал он на Ярушкином животе печатными буквами.

Ярушке было щекотно, но она не сопротивлялась.

«Кто нам поручил это задание? Не мы!» — продолжал он писать.

У него было ощущение, что он добирается до чего-то существенного.

«Если я мыслю, следовательно, я не люблю», — написал он взволнованно.

— Сам будешь смывать, — сказала Ярушка, но Квидо не обращал на нее никакого внимания.

«Я не люблю — но все-таки я существую!» — написал он победно над самой границей подчревья.

Он почувствовал себя внутренне освобожденным. Страстно поцеловал Ярушку. Внезапно ощутил острое желание.

— Квидо? — спросила она. — Что ты делаешь?

У Квидо получилось.

Он проснулся утром около семи. Ярушка еще спала. Из-за шторы в комнату проникало мягкое желтое солнце. Он тихо оделся, нацарапал Ярушке записку и выбрался из квартиры на улицу. Радостно позвякивали трамваи. В парке на площади цвела клумба анютиных глазок. Из аптеки вышла беременная цыганка. Перед хозяйственным магазином выгружали зеленые эмалированные ванны. С крыши молочной взлетели голуби. Квидо проходил мимо магазинов и рассматривал картины, кофеварки, костюмы, свинину, кольца и садовые шезлонги. Жизнь прекрасна, думал Квидо. Он купил шесть рогаликов, масло, ветчину, яйца, апельсины, пену для ванны, презервативы и журнал «Млады свет». Рассеянно листая его, на последней странице он обнаружил свое имя, набранное жирным шрифтом, а под ним свой рассказ «Путь».

— Брошу институт, — сказал Квидо вслух. — Брошу институт, буду любить Ярушку и писать рассказы, — повторил он.

Кое-кто из прохожих оглянулся.

— И как сказал, так и сделал, — вспоминал позже Квидо.