Лучшие страхи года

Суини-нож подметает пол:

локон седой, пенные брызги щетины,

истлевших зубов одинокие корни

торчат. Он мурлычет баллады:

«Зеленые рукава», «Ярмарка в Скарборо».

Вороная грива волос скручена, взмылена,

пустыней потрескались губы, глаза

бессонница обвела чернотой, но взор его ясен.

На карнизах поют соловьи,

из лавки внизу поднимается луковый дух,

едкий и злой,

стук ножа, лишившего жизни морковь,

вихрь гороховой шелухи, благородный звон эля.

Волна орегано.

На четвереньках, с усердием птицы, клюющей зерно,

он подберет каждый волос, обрезок кутикулы,

пятнышко плоти.

В стеклянную чашу вернется пиявка.

Он так увлечен скрупулезной работой, достойной хирурга,

что почти забывает о главном источнике хаоса.

Человек, серолицый, обескровленный,

мукой придавленный к креслу.

Пальцы когтями вцепились в обивку,

даже теперь, после смерти. Повсюду — кровь, его кровь.

Суини-бритва вздыхает, и вздох —

как легкий дымок из пекарни.

Ветошь он погружает в чашу с водой, орошая

мелкими брызгами хрящ. Так миссис Ловетт

готовит начинку, плоть запекая в пирог.

Волосы, зубы, другие обрезки. Мелочь любая

достойна почтенья. Лезвие бритвы срезает

плоть, обнажая желто-бурые кости, кривые от старости

и небрежения телом,

открывая мускулы торса, тугие и черные,

нервов белесую слизь,

вытекающие из желудка широкие реки кишок;

два призрачных легких лежат, как любовники

на ложе познанья (или смертном одре).

Что есть человек, гадает цирюльник булатный, —

каждый раз, когда режет, — но желтоватая кожа, как ложь,

лишь прикрывает золотом фальши всю грубую мерзость

простой анатомии,

а правда хрустит на зубах

масляной корочкой пирогов миссис Ловетт.

Зато очень просто

мясо нарезать, сбросить вниз, взять метлу

и вымести сор.

Работа закончена, остро заточенный Суини,

как сорока, подбирает остатки — на суп.

Кончен день, и жестокость осталась жестокостью.

Кончен день, и курится дымок очага.

Люди — монстры до самых костей.

Снова поет соловей

в зелени лавра.