Лукреция с Воробьевых гор

Эпилог

Каждый вечер сижу на крыльце нашей маленькой дачки и смотрю, как угасает день. Лето нынче как запоздалый гость. Уже сентябрь на исходе, а солнце сияет и слепит, как в июле. Но лес вдалеке за рекой уже пожелтел, поникли последние цветы у меня на клумбе.

Я больше не боюсь времени. Пускай бегом бежит, мне все равно. Но все-таки жалко лета, когда теперь снова его дождешься. Вот и куртку приходится набрасывать на плечи, хотя на улице еще тепло. Но близкие только и делают, что деспотически меня оберегают. Твердят с утра до вечера — не простудись, не оступись, не волнуйся. Как они мне надоели!

У меня замечательный наблюдательный пункт. Вот на проселочной дороге показались две уныло бредущие фигуры. Люська с Володей. Ходили по грибы, но не похоже, чтобы полные корзины оттягивали им руки. Осень нынче сухая, грибов мало.

Я поворачиваю голову вправо. Оттуда с шоссе должен свернуть наш светлый «жигуленок». Лапа тоже вытягивает острую мордочку к воротам. Ей передалось мое ожидание, нетерпение, досада. Но ждать долго она не в силах. Вот уже весело скачет на своих трех лапах в огород и дальше, между кольев забора к соседям. Там у нее подружка, кудрявая дворняжка Рита.

Наконец доползли Люся с зятем. Лица усталые, сердитые. Наверное, опять всю дорогу ругались. Регулярные их ссоры мне очень не нравятся. Давно собираюсь поговорить с Люськой серьезно. Володька торжественно демонстрирует мне десяток разномастных грибов на дне корзин.

— На супчик хватит, — снисходительно бросаю я, мельком заглянув в корзины.

Володьку обижает мое равнодушие. Грибы его страсть. Он готов целый день шнырять в кустах, как гончая, по запаху выискивая коричневые, желтые и красные шляпки.

— Какой супчик! Я сейчас вам сделаю грибницу, поджарю с картошечкой.

Он уносит свое сокровище — мыть, чистить, резать. А сестра устало опускается рядом со мной на скамейку. Лицо у нее серое, равнодушное, она не любит природу, и мысли ее сейчас далеко: офис, дела, которые закрутятся с понедельника. А дача, грибы — это дань семье и традициям.

— Вот смотри — скоро семь, а его нет. — Я протягиваю Люсе левую руку с часами. — Даже в субботу дежурства. Даже выходные он не может спокойно провести с семьей.

— Он ведь не чиновник, а доктор. Значит, что-нибудь важное задержало — больные или консилиум. — Люська старается разговаривать со мной терпеливо, как с ребенком.

— Ну и что ж, что доктор! — не унимаюсь я. — У нас почему-то доктора никогда не принадлежали себе и своим семьям, а считались общественным достоянием больных, соседей, знакомых. Доктора можно поднять среди ночи по пустяку, вызывать с дачи в воскресенье…

Никогда не думала, что быть женой врача — такая тяжкая и беспокойная доля. Родиону не давали покоя ни на даче, ни дома, ни днем, ни ночью. У кого-то кололо в боку, кто-то клянчил лекарства, самые настырные требовали внимания и утешения.

Я уже начала беспощадную борьбу с ходоками, потихоньку-помаленьку отваживаю их от дома. И вообще я буду женой-стервой, оберегающей простофилю-мужа от надоедливых просителей. Родион сам виноват: безропотно подставляет шею. А народ чует таких донкихотов за версту и норовит на подставленную шею усесться.

— Успокойся! Твое сокровище вот-вот прибудет, — уговаривает меня Люся. — Ты просто ревнуешь его ко всем: к работе, друзьям, родственникам и больным.

Какая глупость! Я возмущенно пожимаю плечами, и мы надолго замолкаем, глядя на дорогу. Она по-прежнему пуста. Тихо. Только с реки доносятся детские крики и визги, заливистый собачий лай. Мне кажется, что минута самая подходящая для сокровенной беседы между родными сестрами.

— Вы снова ругались с Володей? — спрашиваю я.

— Не твое дело! — резко обрывает Люся.

— Нет, мое! И он прав. Он тебя обязательно бросит, вот увидишь, если ты в ближайшее время не образумишься. Где ты найдешь такого мужа?

Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь стану учить уму-разуму старшую сестру! Я сама собиралась всю жизнь проходить у нее в ученицах. Как быстро переменились роли.

— Если бы я в двадцать лет вышла замуж за такого, как Володя, у меня сейчас было бы двое или трое детей, — мечтала я вслух. — Ты представь только, у тебя сейчас могли быть почти взрослые дети. И твоя замечательная свекровь помогла бы их вырастить. Нет, ты дождалась, когда тебе стукнет тридцать пять, а свекровь состарится.

— Я ничего не ждала, я просто работала, а дети не входили в мои планы, — с раздражением говорит Люся. — Вернее, входили, но после тридцати. Время пролетело так быстро…

Мне жалко Люсю. Она любит работать. Вот чудачка. Володю она тоже по-своему любит, но роль матери семейства ей отвратительна. Признаю — каждый человек имеет право жить как ему хочется, иметь или не иметь детей. Но все дело в том, что Володя уже несколько лет настаивает на ребенке. А она отвечает: подождем немного, еще год-другой.

— Природа что-то напутала с генами, тебе нужно было родиться мужчиной. — Я искоса разглядываю Люську, словно ищу подтверждение своей догадке, но подтверждения не нахожу. Сестрица — молодая женщина в расцвете красоты и жизненных сил, вовсе не мужеподобная.

Ну а если она все-таки женщина, то должна соответствовать своему женскому предназначению. И сестре, и подругам я не устаю повторять, что для женщины главное — ребенок. Но не все меня понимают. Женщины делают карьеру, мужчины отказываются от роли главы семейства и кормильца, дети становятся непозволительной роскошью.

Как-то Люся мне поведала, что появился новый вид услуг для богатых, деловых женщин, испытывающих отвращение к самому процессу деторождения. Донору, молодой девице, желающей заработать, пересаживают эмбрион клиентки, а через девять месяцев донор рожает ребенка и передает его на руки счастливым родителям.

— Готовенького, понимаешь? — Глаза у сестры радостно блеснули, она всерьез заболела этой бредовой идеей.

— Какая гадость! — воскликнула я, наконец поверив в возможность подобной коммерческой сделки.

Сестра с трудом отказалась от своей мечты, насилу мы с Володей ее уговорили. Но не убедили в том, что это безнравственно. Володька был брезглив, его мутило при одной мысли об этом, так сказать, мероприятии. Я вдобавок опасалась за здоровье ребенка и вполне возможных осложнений.

Теперь я часто заставала Люсю погруженной в какие-то невеселые и мучительные для нее раздумья. Ей предстояло сделать выбор — или навсегда отказаться от семьи, потерять Володю, или немедленно решиться на ребенка. По-видимому, и то и другое ее пугало.

— Вот наконец едет твой ненагляднейший!

Люся первая заметила светлую машину, только что свернувшую с шоссе. Я вскочила и бросилась с крыльца, надеясь встретить Родю сразу «за околицей», там, где за последней дачей простирается луг и наполовину убранное пшеничное поле.

— Осторожней! — крикнула сестра, опасливо косясь на мой живот. — Когда он появляется на горизонте, ты теряешь разум.

У меня всего пять месяцев, а они относятся ко мне так, словно я уже на сносях. Мы вместе вышли за калитку и пошли по улице, почти деревенской, мимо чужих палисадников, дощатых и каменных дач.

— А пузо у тебя большое, может быть, будет двойня. Тогда одного отдашь мне, — вслух размышляла Люся, разглядывая меня.

В ответ я показала ей кукиш.

Дойти до околицы мы не успели. Встретились у последних дач. Родион распахнул дверцу, и тут же я набросилась на него с упреками. Он испуганно и виновато оправдывался: его задержали в больнице, потом пробка в центре…

— Она и сама истерзалась, и нас достала из-за твоего опоздания, — жаловалась Люся, усаживаясь на заднем сиденье. — Никогда не думала, что дамы в положении — такие капризули и зануды. Она просто невыносима.

Я наконец-то очутилась рядом с мужем, прильнула к нему на мгновение, положила голову ему на плечо. В зеркальце мелькнули насмешливые Люсины глаза. Ей все еще не надоело зорко наблюдать за мной и ехидно комментировать увиденное.

— Такого не было даже с Игорем. Ведь ты любила его безумно, — высказалась она сразу после нашей с Родионом свадьбы.

Да, я любила Игоря и не скрывала этого. Но то была любовь-поклонение. Мой первый муж словно стоял на высоком постаменте и снисходительно позволял себя обожать.

Люся когда-то осторожно предостерегала меня, познакомившись с Игорем: жить с таким мужем — тяжкий труд. Уже с утра нужно улавливать его настроение, состояние духа и приноравливаться к дурным и благостным переменам. Угождать, ухаживать, выслушивать словоизлияния да еще поддерживать в нем сознание того, что ты ему необходима.

— А есть мужчины простые, удобные, домашние, как наш отец, — классифицировала Люся. — Они не усложняют, а облегчают жизнь. На такого тебе и нужно было ориентироваться.

Люся всех людей классифицировала и рассовывала по ячейкам. Так удобнее. К уютным мужчинам она, по-видимому, относила не только папу, но и Вовку, и моего Родиона.

— Когда, наконец, этот рационалистический мусор выветрится из твоей головы? — ругала я сестру. — Родион вовсе не удобный мужчина. Он — часть меня. Но тебе ничего подобного понять не дано. Ты почти десять лет прожила со своим мужем, незаурядным человеком, и так и не поняла, кто он такой и что значит для тебя.

И отца я ей не могла простить. Для Люськи папа был чем-то вроде маленького человека, гоголевского Акакия Акакиевича. Только совершенно тупой душевно человек мог так думать. Но что с нее возьмешь! Я уже давно не верила в ум и проницательность сестрицы. Она всем рассказывала, как я счастлива и безумно влюблена в мужа.

Казалось бы — да, так оно и есть, у меня появилась настоящая семья и все, о чем мечтает любая женщина. Но счастлива я не была. Даже стала не в меру нервной и раздражительной. А ведь всего год назад, когда родные опасались за мой рассудок, я была совершенно спокойной, бесчувственной и равнодушной ко всему на свете.

Как только появляется настоящее счастье: семья, близкий человек — тут же на тебя обрушивается лавина проблем и забот, это счастье отравляющих. Я не ропщу, за все нужно платить. Мирного, безмятежного бытия просто не может быть в наше время.

Пожалуй, больше всего меня тревожило здоровье и чрезвычайная загруженность Родиона. Он работал в двух больницах и не отказывался от любых подвернувшихся предложений. Ведь теперь у него было две семьи.

Только через несколько лет, когда подрастет ребенок, я смогу работать и помогать ему. Но мне уже сейчас не терпелось переложить на свои плечи часть семейных забот. Ведь я на двенадцать лет моложе Роди и намного крепче. Он очень уставал к вечеру. Несколько раз я замечала, как он внезапно бледнел и старался незаметно выйти из комнаты, выпить таблетку и прилечь.

После смерти папы я панически боялась за мужа и старалась хотя бы дома ограждать его от бытовых забот и дрязг. А это было не так-то просто.

— Ты теперь еще и злая мачеха, — посмеивалась надо мной Люська. — Как у тебя складываются отношения с падчерицей?

— А никак! Она меня полностью игнорирует, а я стараюсь этого не замечать. Делаю вид, что все нормально, так и нужно, — отвечала я беспечно, хотя на самом деле кошки на душе скребли.

И Родя еще простодушно предлагал мне поселиться с ним, его мамой и девятнадцатилетней дочерью в трехкомнатной квартире. Разве это возможно? Да мы бы истерзали, измучили друг друга. И Родион бы страдал, ежедневно наблюдая наше отчуждение.

— Не бери в голову! — утешала меня Люся. — Девице девятнадцать лет, значит, она отрезанный ломоть. Сейчас они рано выскакивают замуж.

Я на это очень рассчитывала. Но Нина и после замужества не перестанет ревновать меня к отцу. Что же касается свекрови, то наши с ней отношения были нейтральными и спокойными. Старушка только опасалась, не слишком ли я для ее Родички молода и, судя по моему богатому прошлому, легкомысленна.

Поначалу Люся прозрачно намекала, что из трехкомнатной квартиры Родиона и моей однокомнатной можно выгадать две хорошие двухкомнатные и таким образом решить наши квартирные проблемы. Но я об этом слышать не хотела. Язык бы не повернулся сказать об этом Родиону. В нашем однокомнатном раю нам было хорошо, как в шалаше.

Тем не менее Люся активно взялась за жилищные проблемы семьи. Наша мама хотела перебраться к нам поближе. Сначала решено было обменять ее квартиру на меньшую по площади в Москве. Доплату Люся брала на себя. Их туристическая фирма не процветала, но все же приносила небольшой доход.

Когда моя жизнь круто переменилась, мама вдруг заявила, что мечтает поселиться именно со мной, нянчить внука и помогать мне по хозяйству. Люся очень удивилась, а я запаниковала.

— Я эгоистка, неблагодарная дочь, согласна, но я не могу жить с мамочкой под одной крышей. Спаси меня, Люсьен! Она желает воспитывать внука. Да кто ж ей доверит младенца? Ведь нас с тобой вырастили бабушка и папа. Не помню, чтобы мама когда-нибудь нас кормила, выводила на прогулку, утирала носы…

— Бабушки — это совсем другой статус, — возражала Люся. — И вообще мама очень изменилась к старости. Дня не проходит, чтобы она не вспомнила отца.

— Который изувечил ее жизнь, — добавила я с горечью.

— Она все давно поняла. Вася канонизирован. Он стал идеалом человека, мужа и отца.

Люськины глаза при этом смеялись. Как я завидовала ее умению все воспринимать с юмором. Я же в любой жизненной ситуации видела прежде всего драмы и трагедии. Матери не могла простить, что она всю жизнь унижала папу. Не женись он на ней, на свою беду, она вернулась бы после института в родную Белоруссию и вышла бы замуж за директора совхоза, своего старого ухажера.

Сестра меня поняла и не настаивала на совместном проживании с мамой. Она взялась за улаживание этой проблемы. Предложила матери пожить пока у них с Володей, в трехкомнатной квартире.

В ближайшее время предполагалась продажа квартиры в Малаховке либо сложный, запутанный обмен. В результате мы с Родионом должны получить двухкомнатную, а мама может поселиться в моей квартире на Таллинской. Деньги на доплату Люся с Володей благородно дают нам в долг, который мы будем выплачивать постепенно, по мере сил.

Услышав об обменах, я испугалась не на шутку. Мой гуманитарный ум был не в состоянии осознать эти сложнейшие комбинации. Но Люся благородно взяла все на себя и принялась за дело с азартом. У нее даже глаза горели. На мое счастье, у меня практичная и деловитая сестра.

Смущал меня и долг, который вскоре ляжет не на мои, а на Родины плечи. Он может потихоньку от меня подыскать и третью работу. С его-то сердцем! От этих мыслей у меня голова шла кругом. А Люся удивлялась, почему я стала такой нервной!

Раз в два-три месяца по привычке заезжала Лена — выговориться.

— Никто не умеет так слушать, как ты. Никто не умеет так утешить, казалось бы, обычными, но такими добрыми и нужными словами, — признавалась она с виноватой улыбкой.

И я внимательно слушала ее жалобы — на родителей, на судьбу, на Алика, на тупую и мелочную начальницу, потом на ее возлюбленного, грубого и равнодушного мужика, который отнял у Лены несколько лет жизни, так и не выполнив обещания — развестись и жениться на ней.

Но вдруг наши роли переменились. Теперь не успевала Лена переступить порог, как я мгновенно набрасывалась на нее и не давала рта раскрыть. Теперь она часами терпеливо выслушивала мое сбивчивое, эмоциональное повествование.

О том, что родная сестра не хочет рожать и этим губит свою жизнь. О ревнивой падчерице, о недоброжелательной свекрови, которая считает меня хитрой легкомысленной особой, уловившей в свои сети ее чистого душой, доброго и доверчивого сыночка.

Ленкину маму я, казалось, за долгие годы узнала как соседку по площадке — столько наслушалась рассказов об этой вздорной, деспотичной, капризной даме. Пришло время Лене познакомиться поближе и с моей родительницей.

— Она, видите ли, только после смерти папы поняла, как любила этого святого человека. Просто папа был донором, а мама у меня — вампир, «черная дыра», ей постоянно нужно подпитываться от кого-то. Теперь она, с умилением глядя на меня, повторяет при каждой встрече, как я похожа на отца, и хочет поселиться вместе со мной и Родионом. Не со своей любимицей Люськой, а со мной!

Сбитая с ног этим потоком информации, Лена испуганно лепетала:

— Все наши близкие, ну почти все — «черные дыры». Они наш крест, и мы обязаны этот крест нести. Наверное, полное одиночество — невыносимо. Так что терпи, дорогая. Это жизнь!

Лена меня утешала! Я даже расхохоталась, и Мезенцева, сразу угадав причину моего веселья, тоже посмеялась. Теперь бедняжка уносила груз своих невысказанных проблем обратно. Я ведь не давала ей и словечка вставить: все о себе да о своем.

Наверное, права Люся — я счастливый человек. Потому что только счастливые так эгоистичны, слепы и глухи. А Лена, наверное, перестанет ко мне ездить. Ведь от друзей мы ждем помощи, поддержки, понимания. Но когда на наши плечи норовят взвалить новое бремя в придачу к собственному, нам остается только бежать без оглядки от таких друзей. Если повезет, найти новых, которые не будут обременять нас непосильными просьбами или своими откровениями.

Вот уже год минул, как мы познакомились с Родионом, и полгода, как мы женаты. Казалось, прошлое навсегда кануло в Лету. Для меня существует только настоящее — яркое, зримое и волнующее. Но вдруг Люся спрашивает:

— А как Игоряшка поживает? Наверное, тебе Мезенцева иногда докладывает. Где работает? Женился или все еще ходит холостым?

Я невольно вздрагиваю. Кажется, перед глазами встают призраки — Игорь, Полина Сергеевна, Лев Платонович… Даже не верится, что все это было со мной: что жила в башне на Воробьевых горах и была безумно влюблена в одного умного молодого человека.

— И почему он тебя интересует? — смеюсь я. — О Карасеве почему-то никогда не спрашиваешь.

Сестрица возмущенно пожимает плечиками. Она просто из берегов выходила, когда кто-нибудь сравнивал ее и Карасева и даже ставил их на одну доску. Ее, честного предпринимателя, и этого спекулянта, нового русского купчину, которому впору щеголять в смазных сапогах.

Ну конечно, Лена докладывает мне время от времени, как живет мой бывший муж. Даже если я ни о чем не спрашиваю, мне правда неинтересно. А Игорю Лена рассказывает обо мне.

— У него были трудности, что-то вроде застоя, но сейчас все наладилось. Он преподает в университете. Студенты его обожают. Особенно студентки. Он скоро женится на одной из них, совсем девочке, лет девятнадцати. Докторскую не пишет. А если бы я осталась с ним, мы обязательно защитили бы докторскую, — гордо заявляю я.

Люся вспомнила, каким предстал перед ней Игорь в первую их встречу, много лет назад — красавец, умница, интеллигентный, обаятельный мальчик. Прошло несколько лет, принц полинял, опустился, стал брюзгливым и капризным маминым сынком и вечным аспирантом. Просто обидно, когда такие щедрые задатки словно в трубу вылетают.

— Родион говорит, что такие люди не могут добиться многого из-за недостатка жизненных сил, — объясняю я, а Люська смотрит на меня насмешливо. — Следствие счастливого, беззаботного детства, изнеженности, избалованности. Он уверен, что трудности, испытания, борьба закаляют характер, приучают к систематическому труду.

— Вспоминаешь его хотя бы иногда, ведь до смерти была влюблена? — спрашивает сестра.

— Никогда! — радостно признаюсь я. — Давно избавилась, как от тяжелой болезни. А если мне о нем напоминают, больше не испытываю ни боли, ни досады. Ни в чем он передо мной не виноват. Наоборот, он многое мне дал.

— Если бы ваш ребенок не умер, вы бы и сейчас были вместе, — гадает Люся.

— Может быть. До сих пор мучили бы друг друга. Ведь он страшно изменился. Он совсем не тот человек, которого я когда-то любила…

На это Люся согласно кивнула, и мы молча побрели по петляющей проселочной дороге. Дорога двумя своими колеями убегала в лес, откуда, по нашим расчетам, вот-вот должны были появиться Родион с Володей. Еще рано утром они отправились по грибы.

А я встала поздно. Сестрица уже давно гремела чашками на веранде и поджидала меня к завтраку. Едва я присела к столу, сразу заметила — ее просто распирает от желания сообщить мне что-то важное.

— Сегодня утром я дала слово мужу — через год у нас будет ребенок! — торжественно провозгласила она.

— Ура! — закричала я, уронив чашку на блюдце.

Сестрица посмотрела на меня по-матерински, как на напроказившую девчонку. Конечно, мы ее заели, но решилась она на ребенка еще и для того, чтобы восстановить свое пошатнувшееся превосходство надо мной…

После завтрака мы долго бродили вдоль реки, потом решили встретить своих добытчиков и побрели к лесу. Давно у меня не случалось такого благодатного денька. Все заботы, тревоги отступили. И прошлое отступило — с тоскливыми воспоминаниями, раскаянием и сожалениями.

Я задумалась, замечталась, и зоркоглазая Люся меня, как всегда, опередила:

— Наконец-то наши мужики идут!

Я радостно устремилась вперед, увидев Родю. Такого смешного, в телогрейке, в резиновых сапогах. Словно солнце выкатилось для меня из лесу. И пускай Люська смеется и дразнится: «Родион сказал, Родя считает…»

Да, жизнь моя наконец устроилась. Мы с Родионом прилепились друг к другу, как две половинки. А скоро нас станет трое, да еще Лапа в придачу.

Меня нисколько не пугает участь верной, любящей жены, домашней квочки, обывательницы. Теперь я не хочу и боюсь перемен. Хочу, чтобы было как в сказке: они жили долго и счастливо и умерли в один день!..