Лукреция с Воробьевых гор

Финал

Долгий настойчивый звонок в дверь. Я неохотно встала, набросила халат. Скоро полдень. В такой час ко мне мог нагрянуть только один человек, и не открыть ему нельзя. Другим я, случалось, не открывала. Посмотрю в глазок и тихонько на цыпочках отправляюсь обратно на диван. Нечего приезжать без приглашения и звонка! Этим часто грешила Аська, любопытная Варвара. Она обожает наблюдать ближних в несчастье, сочувствовать, помогать «добрым» советом.

Бывали дни, когда я просто не могла видеть людей, даже Лену, сестру, маму или бывших сослуживцев, замечательных в общем-то людей. И только один человек почему-то никогда меня не раздражал. Я открыла ему дверь, сказала «привет» и тут же поспешила в ванную умыться и взглянуть на себя в зеркало.

Слышала, как он открыл холодильник на кухне. Снова принес мне запас продуктов на несколько дней.

— Ну как ты сегодня? — спросил Володя, вглядываясь в меня. — Сварить тебе бульон?

— Я сегодня хорошая, очень хорошая, — бодро отвечала я.

И тут же про себя ахнула: забыла убрать бутылку со стола. Хотя оправдания были: вчера заехала Лена Мезенцева, и мы с ней за вечер выпили бутылку «Лидии», сущий пустяк. Случалось, я одна за вечер выпивала бутылку водки — и ничего.

Мой зять особенный, удивительный человек. Он может сидеть у меня часа три и не произнести ни словечка. Но с ним приятно молчать. И я очень боюсь его молчаливого осуждения. Но на этот раз он меня не осудил. Наоборот. Визит подруги ему показался верным признаком скорого выздоровления. Ведь они все считали меня больной. Люся и матушка порывались привезти ко мне сначала психиатра, потом экстрасенса, но Володя твердо сказал: «Оставьте ее в покое, пусть отлежится — и все пройдет!»

Я сама не понимала, что со мной произошло. Наверное, устала и сломалась. Развод — довольно болезненная и гнусная процедура. Но почему-то я не сошла с ума, разводясь с Игорем, хотя чувствовала себя несчастной и раздавленной. С Карасем я и вовсе развелась легко и просто, даже почувствовала некое облегчение.

После развода я поселилась в этой квартирке. Карась не стал менять нашу трехкомнатную, а купил мне эту, в очень хорошем месте, на Таллинской.

— Толик поступил с тобой очень благородно! — первым делом напомнила Аська, приехавшая меня навестить. — И вещи все прислал, и денег…

Я кивнула в ответ. Наверное, бедный Карась чувствует себя виноватым. Дурачок, это я кругом перед ним виновата. Не нужно было выходить за него. Глупейший брак, потерянные годы. Хотела насолить Игорю, сделать ему больно. Для этого изуродовала свою душу, заставила себя жить с нелюбимым…

Прошло уже три дня после развода. Я обжилась, собиралась устроиться на работу. Лена подыскивала мне место в каком-то новом журнале. Ужасно стыдно было перед родными, особенно перед папой. Не знала, как на глаза ему показаться. Дважды разведенка, без детей, без настоящего дела. Самой себе я виделась стрекозой из известной басни.

Вдруг позвонила Люська и сообщила, что папа в больнице — инсульт. И я помчалась домой. Поймала такси и замучила шофера просьбами ехать побыстрее. Совесть меня уже истерзала. Сестрица была права: это моя бестолковая жизнь доконала папу.

Все оказалось гораздо хуже, чем я предполагала. Когда я вошла в палату, он уже не разговаривал. Только посмотрел на меня долгим, беспомощным взглядом. Словно просил прощения за то, что помочь мне уже ничем не может. Этот взгляд невозможно было вынести, и я невольно отвернулась.

Мы просидели возле него весь вечер, но к ночи сиделка и дежурный врач нас выгнали: в палате четверо больных, душно, тесно, не до родственников. «Вы все равно ему ничем помочь не можете, придете утром», — сказал, как отрезал, доктор.

Люська плакала злыми слезами и ругалась:

— Какое убожество — грязь, теснота, больные даже в коридорах лежат! И мой отец в такой больнице? Завтра же перевезем его в Москву, в лучшую клинику.

Мама, какая-то безучастная, окаменевшая, равнодушно успокаивала Люсю:

— Тебе же доктор сказал, что его нельзя трогать.

Позже выяснилось, что мама скрыла от нас кое-что из сказанного доктором. Он велел быть готовыми ко всему, потому что жить отцу оставалось несколько дней. И еще мама старательно избегала моего взгляда. Я сразу же заволновалась: значит, именно меня они с Люсей считают виновницей его болезни.

Но когда мы в полночь вернулись домой, заглянула тетя Катя, наша давняя соседка, узнать про отца. И рассказала нам с Люсей, как он, бедный, переживал из-за сокращений. По нашему поселку, просто как эпидемия, прокатилась волна этих сокращений.

— Он виду не показывал, но боялся. Я, говорит, Катя, в дворники пойду. А можно в Москве найти работу. Мало ли у нас народу всю жизнь ездит в Москву.

Кажется, тетя Катя хотела меня успокоить, но еще больше убедила, что сокращения не могли довести отца до инсульта. Такие мелочи никогда не выбивали его из колеи. Он жил только своей семьей, нашими проблемами.

Люся сразу же повисла на телефоне и принялась лихорадочно обсуждать с Володей, как им в ближайшие дни перевезти отца в московскую клинику. Там хорошие врачи, отдельные уютные палаты.

— Сколько же это стоит? — испуганно спросила тетя Катя, заваривая нам чай.

— Кажется, от ста пятидесяти тысяч в день и выше, — рассеянно отвечала Люся.

Папа умер под утро. Тихо, без мучений, просто заснул и не проснулся. Так, по крайней мере, говорила сиделка. В четыре часа он еще дышал, а в шесть ее позвал встревоженный сосед по палате.

— И никого не было с ним рядом. Может быть, он звал на помощь, задыхался! — рыдала Люся.

Я никогда не видела ее такой. Сестра злобно проклинала нашу бездарную медицину, равнодушных врачей, бедность и серость. И с тех пор Люся всем рассказывала, что наша совковая медицина убила ее отца. Знакомые верили и вспоминали другие вопиющие примеры некомпетентности и жестокости эскулапов. Но я-то знала, что это не так. Отец страдал из-за меня. Мои разводы, мой выкидыш — вот причина его инсульта.

Папу похоронили. Я стояла на краю его могилы и думала: лучше бы меня закопали в землю, а не его. Ничего не видеть, не слышать, обо всем забыть — какая благодать!

Я осталась совсем одна, как пенек в лесу. У меня целая толпа родных и подруг. Сестра, мама, Володя не дали бы мне пропасть, умереть с голоду. И все же не одинокой я была только с Игорем, и с отцом я не чувствовала одиночества. А еще я бы никогда не стала одинокой, если бы был жив мой ребенок.

В общем, я кое-как высидела поминки, вернулась домой, легла на диван и пролежала так много недель. При воспоминании об отце, о его прощальном молчаливом взгляде меня всю корчило и ломало, как от нестерпимой боли. Но самое страшное — это тоска. Черная, дремучая. От которой только одно спасение…

В тот день я чувствовала себя намного лучше. Лена Мезенцева, несмотря на свои обычные жалобы, все-таки донор и всегда привозит с собой кусочек покоя и умиротворения. Я налила кофе, мы с Володькой выпили по чашечке, пока он варил для меня куриный бульон. Володька отметил мое доброе расположение духа и похвалил Лену. Аську он не любил.

Наконец я решилась и жалобно, робко попросила зятя:

— Володя, завтра исполняется пять месяцев со дня смерти папы. Надо бы помянуть. Сходи-ка в гастроном. Купи коньяк, три бутылки хорошего красного вина и ветчины, сыру, рыбки.

Я протянула ему деньги, но мой зять сурово сжал губы и покачал головой — нет! Я разозлилась, а потом мне стало обидно. Они с Люськой считают меня алкоголичкой. А мне всего-то достаточно стакана вина, чтобы заснуть, забыться на много часов. Им не понять, как много для меня значит это забвение.

— Завтра мы с Люсей приедем и привезем вина. — Он говорил со мной как с ребенком, которого нужно утешить, но все же нельзя перекармливать сладостями.

А когда он добавил, что и мама хочет приехать, я закрыла глаза и застонала. Где мне взять силы, чтобы пережить этот ужас сидения за поминальным столом, воспоминания, слезы, молчаливые упреки! Мама и Люся будут пристально вглядываться в меня, расспрашивать о самочувствии. Ведь они уверены, что у меня поехала крыша и меня нужно серьезно лечить.

— Если тебе тяжело такое многолюдье, мы не приедем. — Володя испуганно посмотрел на меня.

Я кивнула. Тяжело.

— Через месяц, когда исполнится полгода, я сама приеду, схожу на кладбище. Через месяц буду в порядке, вот увидишь, — пообещала я.

— Обязательно! — подтвердил Володька. — Но с сегодняшнего дня попробуй выходить, хотя бы на получасовую прогулку.

В ответ я только вздохнула. Я боялась улицы, боялась толпы, громких голосов, чужих взглядов. Мне хотелось немедленно убежать, спрятаться, забиться в свою тихую норку. Вовка считал, что это невроз, его нужно побеждать усилием воли, терпением, постепенным привыканием. Пока же, сколько я себя ни заставляла, ничего не получалось.

Только ночами, когда воцарялась полная тишина и безлюдье, я выходила на балкон и стояла там часами, жадно вдыхая прохладный, ароматный воздух, вглядываясь в темноту. Я всегда любила московские окраины. Будучи по натуре провинциалкой, я не смогла бы выжить в центре.

Когда Карась предложил мне на выбор несколько квартир, я без колебаний остановилась на этой. Из-за улицы. На первый взгляд улица Таллинская самая обычная — хрущобы, бетонные башни, трамвайные линии. Но из окон видна река! Особенно по ночам она так таинственно поблескивает вдали. Ветер доносит ароматы соснового бора. Когда-то здесь были лесные дачные окраины.

По утрам я слышала колокольный звон. Старую разрушенную церковь восстановили, начались службы. Даже не предполагала, что в Москве сохранились такие благословенные уголки, с лесом, рекой и храмом. «Я бы целыми днями только и делал, что гулял», — говорил Володька, завистливо глядя из окна кухни.

Но наступил ноябрь, холодный, промозглый, и я уже не могла подолгу простаивать на балконе. Однако моя связь с внешним миром не оборвалась. Появились знакомства. Соседка — старушка Татьяна Макаровна, которую я сразу же прозвала про себя Пульхерией Ивановной. Такая она была кругленькая, мягкая, добрая. И главное — совсем не любопытная, никогда ни о чем не спрашивала.

Наши балконы были рядом. Так мы и познакомились. Я люблю таких старушек, мне с ними легко. Как-то я отдала ей курицу, ветчину — все, что Володька принес. Потом стала отдавать съестные припасы регулярно. Она была счастлива, и мы подружились. С тех пор звонила в дверь и деликатно так сообщала:

— Ларисонька, я иду в магазин, не нужно ли чего?

Мудрая старушка сразу обо всем догадалась, никогда меня попусту не тревожила. Но знала, что мне очень нужны ее услуги. Зато ее кот Тимка все лето бесцеремонно вторгался ко мне через балкон. Наедался до отвала и отчаливал, даже не удостоив меня взглядом, не говоря уже о благодарности и ласке.

О Макаровне я сразу вспомнила, когда Володька наотрез отказался идти в магазин. И стала лихорадочно ждать его ухода. Иногда я не притрагиваюсь к вину по нескольку дней и очень горжусь собой. Читаю толстые романы. В Генри Джеймса, Джона Фаулза или мемуары ухожу с головой — и все, меня нет.

Но вчерашний визит Ленки хоть и вернул меня к жизни, но сильно растревожил. Она как-то вскользь, невзначай рассказала, что Игорь обо мне спрашивал, как я живу, что поделываю после развода. Я вдруг испугалась.

— Нет-нет, я ни словом не обмолвилась, — успокоила меня Лена и почему-то обвела глазами стены моей комнаты и потолок.

Не нужна мне ничья жалость, особенно его. Но я поняла, что сегодня толстый том Алданова меня не спасет. Наконец Володя простился, строго взглянул на меня и ушел. Я тут же набрала номер Макаровны. Никого. Моя Пульхерия могла уехать к племяннице или отправиться в соседний дом нянчить ребенка. Она любила быть нужной и откликалась на любые просьбы о помощи.

Я звонила каждые полчаса, даже подошла на цыпочках к ее двери и постучала. За дверью звонко затявкала болонка Луша и недовольно мяукнул кот. Моя спасительница не возвращалась.

Была у меня и еще одна знакомая в этом доме. В первые же дни моего здесь проживания явилась ко мне бойкая накрашенная дама, общественница. Потребовала деньги на детскую площадку. Потом как-то звала на собрание жильцов дома. Они регулярно заседали раз в квартал.

Эта бойкая Маша уже несколько лет сидела дома с маленькими детьми, очень нуждалась в общении, поэтому совершенно добровольно взваливала на себя всякие общественные поручения. Я всегда была с ней вежлива, но быстро выпроваживала.

А примерно месяц назад, стыдно вспомнить, она застала меня в весьма неприглядном виде. Я распахнула дверь, пригласила ее к себе и даже предложила рюмочку коньяку.

— У вас какой-то юбилей сегодня? — весело спросила она, охотно выпила и от второй не отказалась.

Потом я набросила одну из своих шуб — Карась купил в Греции — и вышла на балкон покурить. У Маши даже глаза вспыхнули.

— Не менее полутора тысяч долларов, — пролепетала она, с благоговением потрогав мех, и с ужасом смотрела, как я роняла пепел на сокровище, вытирала рукавами грязные перила балкона.

С тех пор Маша меня очень зауважала порывалась продолжить знакомство, но я ее ни разу не впустила. А сейчас вдруг вспомнила о ней и снова схватила телефонную трубку. На счастье, никто не ответил.

В бессильной ярости пометавшись по квартире, я вдруг, будто завороженная, застыла у окна. За окном начинали синеть ранние сумерки и шел снег. Крупные пушистые снежинки медленно и величаво плыли к земле. И я вдруг вспомнила такой же ноябрьский день, когда мы в первый раз гуляли с Игорем по Воробьевым горам. Такие же снежинки обжигали мне тогда щеки и губы.

Пропасть между той и нынешней Ларисой Игумновой была так велика, что я ужаснулась и заплакала. Сначала тихо, потом зарыдала в голос. Я уже не любила Игоря, все прошло, но почему же так нестерпимо больно было вспоминать те дни?

Нужно было что-то делать, чтобы не сойти с ума. Я начала лихорадочно одеваться. Как ни страшно выходить на улицу, но бежать больше некуда. Я натянула вязаную шапочку, старую дубленку, которую Карась называл «рабоче-крестьянской», и осторожно вышла на лестницу. Подбадривала себя — через пятнадцать минут вернусь обратно. Всего-то труда — добежать до первой палатки или любого магазина.

Я должна была выйти из заточения именно в этот час, и судьба чуть ли не насильно выгнала меня на улицу.

Я неуверенно семенила по скользкой асфальтовой дорожке. Сердце учащенно билось, ноги казались ватными. Хотелось шарахнуться от каждого редкого прохожего. Одичала, отвыкла от людей. Как назло, в поле зрения — ни одной палатки. Только вдали, квартала за три-четыре, светился огнями большой торговый центр. Туда и нужно было добраться.

Но безлюдье, тишина и снегопад понемногу меня успокоили. Даже порадовалась, что завтра похвастаюсь Володьке: все-таки выполнила обещание, пересилила себя и заставила выйти на улицу. Но себя не обманешь. Не знаю, что думали обо мне родные и друзья, но в собственных глазах я пала очень низко, на самое дно. Звонить Маше, просить ее сбегать в гастроном! До какого же унижения я дожила.

Больше всего я боялась заглядывать в будущее, а сейчас мельком заглянула и испугалась. В хорошие минуты оно мне представлялось таким… О работе даже думать было противно. Продам шубы, бриллиантовое кольцо и серьги, хватит на два-три года безбедного существования. Буду читать, писать стихи. Может быть, из этого что-нибудь получится.

Раньше я проклинала Карася за то, что он приучил меня пить. А виноват ли он? С волками жить… Толик, его друзья пили немного, но их жены не брезговали алкоголем. Так они, жены, спасались от тоски и безделья.

Почему-то вспомнилась Зоя, моя давняя приятельница. Она окончила иняз, знала два или три языка. В последний раз, увидев ее год назад, я была поражена: Зоино лицо напоминало череп, обтянутый кожей, глаза безумные, воспаленные, речи бессвязные. Но при этом одета в вечерний туалет от Веры Монт, безукоризненно причесана.

Не из одного только женского любопытства мне хотелось знать, что будет с Зоей через пять — десять лет. Но сравнивать себя с Зоей бессмысленно. У нее деньги, муж, ребенок. Я же вполне могла стать похожей на тех несчастных, которые собирают пустые бутылки возле гастрономов, мечтая накопить к вечеру рубль на бутылку «Краснодара».

Я никогда не испытывала брезгливости к этим несчастным женщинам. Впрочем, только с большой натяжкой можно было назвать их женщинами и даже поверить, что они когда-то принадлежали к прекрасному полу. Недели две назад сестрица пугала меня такой судьбой, но я беспечно отмахнулась от ее карканья.

А теперь вдруг сказала себе твердо — с завтрашнего дня завязываю. В память о папе. На поминках выпью только одну рюмку — и довольно. Каждый день прогулки и обязательно какое-нибудь занятие. Хотя бы Люське помогать, печатать документы для ее фирмы, составлять грамотные договоры. Сестра уже предлагала мне теплое местечко.

Но все мои благие намерения улетучились, едва я заметила вдалеке палатку. Еще не совсем стемнело, медленно сгущались синие сумерки, а заветная палатка уже зазывно и ярко светилась у дороги.

Я заметно повеселела и нащупала в кармане несколько хрустящих бумажек. К моему удивлению, Карась продолжал аккуратно, раз в месяц, присылать мне деньги. Вежливая почтальонка доставляла мне их прямо на дом. Володька сердился:

— Позвоню ему и попрошу отсылать милостыню в монастырь или детский дом. Обойдемся без его денег. Еще неизвестно, как он их зарабатывает.

А я пожимала плечами. Карасю очень хочется соответствовать мировым стандартам. Он мне не раз говорил, что в цивилизованных странах муж после развода платит жене алименты. К тому же Толян уверен, что виноват передо мной. Ему давно нужно было бежать от меня, и как можно дальше, куда-нибудь на Канары.

Я уже осторожно перешла дорогу, заветная палатка была метрах в трехстах. Но тут мое внимание привлекла странная группка на обочине. Двое мальчишек, один лет двенадцати, другой — чуть помоложе, и старушка осторожно подтащили что-то к пустому газону, уже припорошенному снегом, а затем опустили на землю.

Старушка была препотешная. В какой-то задорной шляпке, бывшей последним криком моды в годы Первой мировой. Какие-то остатки экстравагантности еще сохранились в ее облике — лаковый ридикюль, болтавшийся на сгибе локтя, карминные губы и брови в ниточку. Обычный для интеллигентной старушки гардероб — древняя котиковая шубка с проплешинами, из-под шубки на полметра виднеется байковый халат, спущенные чулки и короткие ботики с шерстяными носками.

Еще лет десять назад много встречалось в Москве таких старушек, а теперь они раритеты. Сначала я с любопытством разглядывала ее и только потом обратила внимание на ношу. На каком-то старом клетчатом пальто лежало живое существо. Некоторые прохожие проходили, склонялись, охали и спешили дальше.

Я тоже шагнула на газон, взглянула и в ужасе отпрянула. На грязном окровавленном пальто лежала собачонка, примерно той же породы, что и чеховская Каштанка. Маленькая, рыжая, с пушистым хвостом и острыми ушками. При свете уличного фонаря ярко блеснули ее глаза. В них застыла боль и смертная тоска.

— Что с ней? — спросила я.

— Полчаса назад прямо на моих глазах попала под колеса, — обстоятельно рассказывала старушка. — Такая огромная черная машина с зеркальными стеклами…

— Да они живых людей давят, им все нипочем. Что им какая-то собачонка! — крикнула на ходу сердитая тетка и побежала прочь.

— Котеночек, принеси что-нибудь, надо ее прикрыть, а то замерзнет. — Старушка кивнула на соседнюю помойку.

Там высилась целая груда тряпья. Мальчик притащил детскую куртку и заботливо накрыл собачонку. Несчастная вся скорчилась то ли от боли, то ли от холода.

— Гуманитарная помощь, — объяснила мне старушка. — Присылают наши благодетели всякое тряпье, даже нищие не берут, а нам пригодилось.

Подошел старичок, бережно прижимая к груди батон. Посочувствовал:

— Ида Генриховна, что с ней?

— Задние лапки ей раздавило, Георгий Павлович. Надо бы к ветеринару.

— Ни ветеринар, ни профессор ей не поможет, раз машина переехала. Усыпить ее надо, — брезгливо бросил на ходу какой-то амбал в длинном, до пят, кашемировом пальто и с несмываемой печатью превосходства на физиономии.

У меня словно ноги приросли к газону. Я и не порывалась уйти. Стояла и смотрела на собачонку, живую аллегорию своей жизни. Разве это не я — рыжая, раздавленная, больная, почти махнувшая на себя рукой. Разве я не сижу в глубокой яме отчаяния, откуда не так-то просто выбраться. И эта собака тоже обречена. Едва ли можно ее вылечить.

И все же мне не хотелось, чтобы ее усыпили. Или пристрелили, как один мужичок посоветовал.

— Что же делать, что же делать? — бессмысленно шептала я, не замечая, что слезы уже ручьями бегут по щекам.

Ида Генриховна внимательно посмотрела на меня как на союзника, родственную душу. Поняла, что я не уйду. Положение наше казалось безнадежным, но все-таки становилось легче, если рядом появляются люди, готовые не только на пустое сочувствие, но и на помощь, поступок.

— Здесь недалеко ветеринарный пункт, но мы ее не донесем, — неуверенно подумала она вслух и, наклонившись, погладила собачонку. — Потерпи, лапонька, что-нибудь придумаем.

— Зачем нести на руках, мы сейчас поймаем такси или частника, у меня есть деньги! — обрадовалась я.

Поставив мальчишек на одной стороне дороги, сама я перебежала на другую.

— Как вас зовут, деточка? — крикнула мне вслед Ида Генриховна.

Она стояла под фонарем, такая смешная, крохотная, сухонькая, как былинка. Но сколько в ней было мужества, сострадания и готовности броситься на помощь всем терпящим крушение.

Первой остановилась новенькая «восьмерка». Молодой парень, лицо каменное, жестокое. Этот не возьмет, сразу решила я и не ошиблась. Посмотрел на меня как на сумасшедшую и молча захлопнул дверь. Я едва успела отпрянуть, чуть не поскользнувшись на отполированной обочине.

Я быстро сообразила, что останавливать иномарки и новенькие, с иголочки машины бесполезно. Сосредоточилась на «Жигулях». Там сидел народ попроще. У одного пожилого шофера радостно вспыхнули глаза при виде крупной купюры.

— Садись! — по-купечески размашисто пригласил он.

Но как только я объяснила, в чем дело, его лоснящаяся физиономия разочарованно скукожилась:

— Там небось кровищи море. Мне потом неделю машину мыть. Не-не, не пойдет.

И, не слушая моих объяснений, быстро укатил. С простым народом тоже ничего не получалось. Интеллигентные мялись, вяло бубнили что-то о нехватке времени и о том, что это пустая затея. Прошло полчаса, я устала объяснять в который раз, что собака укутана и сиденьям ничто не угрожает, и к тому же я буду держать ее на коленях.

Мальчишкам вообще не удалось никого остановить. А мне — разжалобить и убедить. В растерянности и недоумении стояла я на краю тротуара. Какие равнодушные сонные лица, какие пустые глаза. Я была лучшего мнения о человечестве. Мне казалось, что хотя бы каждый второй должен быть отзывчив, сердоболен, готов помочь ближнему, если это не связано с большими затратами и потерей времени и сил. Ида Генриховна, по-видимому, знала людей лучше. Она смотрела на меня и детей с покорной обреченностью. Осторожно засеменила в своих скользких ботиках на дорогу и тоненько крикнула мне:

— Ларисонька, это бесполезно. Придется отнести ее ко мне. Боюсь, она замерзнет.

И тут я разозлилась. Погрозила кулаком вслед отъезжающей машине:

— Чтоб у вас колеса отвалились! Мерзавцы, бездушные иуды. Чтоб вам всем вот так когда-нибудь лежать у дороги, истекать кровью и не дождаться помощи!

Какие только проклятия я не посылала на головы проезжающих! Самой страшно вспомнить. Стоит на дороге эдакая фурия, волосы разметались из-под шапки, даже глаза горят в сумерках, и проклинает автолюбителей. Удивляюсь, как не вызвали психушку.

Опомнившись, я заметила, что рядом стоят светлые «Жигули», водитель даже стекло опустил, чтобы получше меня разглядеть. В глазах интерес и сострадание. Слава богу, интеллигентное лицо, подумала я. Пожалуй, первое среди свиных рыл и хитрых хорьковых мордочек.

— Так и не понял, к кому обращен ваш гневный монолог? — тихо сказал мужчина за рулем. — Садитесь!

Тут я уцепилась пальцами за край бокового стекла, склонилась к нему и забормотала:

— Понимаете, объясняю этим недоумкам, что собака завернута в пальто и куртки, сиденьям ничто не угрожает, к тому же я возьму ее на колени, тут две остановки до ветеринарного пункта, и деньги предлагаю, но ни одна зараза не хочет ехать!

— Ваша собака? — мягко прервал меня водитель.

— Уличная, ничья — попала под колеса.

Он открыл дверь и вышел. Первый и последний из всех, к кому я обращалась за помощью. Старушка и мальчишки выглядели такими жалкими и беспомощными. Но вот появился настоящий мужчина, спокойный, уверенный, да еще на колесах. Мы все так и вцепились в него.

— Ее переехала машина, — затараторил мальчик поменьше, показывая на собаку.

— Едва ли, — усомнился наш спаситель, склоняясь над потерпевшей. — Она бы уже погибла.

— Лапки, лапки ей раздавило, — морщась, как от сильной боли, объяснила Ида Генриховна.

Мужчина осторожно поднял укутанную собачонку, и мы толпой двинулись к машине. Несмотря на протесты старушки, я села на заднее сиденье и положила рыженькую на колени. Она тихонечко повизгивала. Как видно, перемещения приносили ей страдание, но она понимала, что ей хотят помочь, и терпела.

Ида Генриховна села рядом с водителем и приготовилась указывать дорогу. Мальчишки жалобно канючили, просились ехать с нами. Мужчина улыбнулся и кивнул. Они проворно уселись рядом со мной. Мне и в голову не приходило разглядывать: молодой он или старый, блондин или брюнет. Он для меня был просто Человек, причем с большой буквы.

Доехали мы за несколько минут. Светящееся табло оповещало: «Доктор Айболит. Прием круглосуточно!» Генриховна испуганно покосилась на табло:

— Ларисонька, здесь тоже надо платить. Сейчас повсюду надо платить.

Сколько было в этих словах тоски по добрым старым временам с бесплатным образованием, медициной. А я уже не испытывала по ним ностальгии. Просто достала из кармана бумажки и продемонстрировала старушке, когда Человек снова взял рыжую на руки и направился к Айболиту.

Он нас разочаровал. Вместо доброго мудрого старичка навстречу вышел разбитной парень, не обремененный работой. Он явно скучал и обрадовался нашему появлению. Деловито осмотрел собаку.

— Пожалуйста, доктор, поскорее сделайте ей укол, обезболивающий. Только бы она не мучилась, — попросила я.

А Иду Генриховну волновало другое.

— Пожалуйста, доктор, скажите, она выживет?

Парню это очень не понравилось. Он вежливо, но твердо приказал:

— Мадам! И вы, мадам, немедленно выйдите в коридор. Не мешайте мне работать.

Он не внушал мне доверия, но что нам оставалось делать? Только подчиниться. Мы сидели вчетвером на клеенчатом диванчике, а наш спаситель стоял у окна. Тут я впервые разглядела его. Высокий, лет сорока трех — сорока пяти, в спортивной куртке. Волосы густые, волнистые, но совсем седые. Черты лица правильные, благородные, как у древнего викинга.

Я так боялась, что он доставит нас к дверям ветпункта и простится. Мы снова останемся одни, беспомощные и неловкие. Но этот рыцарь нас не покинул и даже как-то органично влился в наш маленький коллектив.

Я заметила, что Генриховна украдкой с восхищением на него поглядывает. Вдруг она шепнула мне:

— Не правда ли, чувствуется порода? Все-таки внутреннее душевное благородство накладывает отпечаток и на внешность.

— Не всегда, — не согласилась я. — Сколько встречала негодяев с внешностью херувимов и ангелов в облике квазимодо.

Тут рыцарь подошел к нам и сказал, что пора представиться, раз перевязка затягивается.

— Родион Петрович, — слегка поклонился он.

Ида Генриховна кокетливо протянула ему свою крохотную сморщенную лапку. Я хотела ограничиться кивком, но почему-то передумала. Его ладонь была большой, мягкой, пожатие оставило чувство надежности и покоя. После смерти папы я полностью утратила эту уверенность — в том, что у меня есть опора и верный человек рядом.

Знакомство наше состоялось двадцать первого ноября в семь часов двадцать минут вечера.

Айболит, несмотря на свою молодость и легкомыслие, оказался хорошим ветеринаром. Еще один пример несовпадения внешности и содержания. Когда мы вошли, собака лежала на клеенчатом столе с перевязанными задними лапами. В ее глазах уже не было страдальческой тоски. Казалось, она спрашивает: а что со мной будет дальше? Действительно, что дальше, если она выживет? Куда ее пристроить? Не выбросить же снова на улицу.

— Ей уже не больно, она не страдает? Вы сделали укол? — сразу же вцепилась я в Айболита.

Он меня успокоил: обезболивание настолько сильное, что пострадавшая будет спокойно спать до утра. Согласился даже оставить собачонку у себя до завтра, а потом пристроить в одну из частных ветеринарных лечебниц или у знакомых старушек, которые, выхаживая чужих собак и кошек, зарабатывают на жизнь. Плата не показалась мне чрезмерной, хотя Генриховна вздрогнула, когда Айболит назвал сумму.

В это время Родион Петрович осматривал собаку и спросил озабоченно:

— А что у нее с лапами? Кости целы?

— С одной лапой ей пришлось проститься, — вдруг легко и просто брякнул Айболит, как будто сообщил нам о такой малости, как стрижка.

Но, увидев наши испуганные физиономии, почему-то обиделся:

— Я сделал все, что мог. А она могла лишиться и обеих лап. Это гораздо хуже, согласитесь. — Вначале он втолковывал нам это как капризным клиентам, требующим невозможного, но завершил даже весело: — Ничего! Собаки отлично прыгают и на трех лапах. Я знаю дюжину таких случаев.

Я с негодованием покачала головой, а Родион улыбнулся. Этот Айболит был неисправимым оптимистом: любую трагедию ухитрялся разбавить юмором и прилепить к ней счастливый финал. Такое смешение жанров нечасто встретишь в наше время. Счастливец! Может быть, так и нужно жить?

— Прощай, лапонька, до завтра! — Ида Генриховна погладила собачонку.

Та с трудом разлепила веки и посмотрела на нас сонно и почти равнодушно. «А, будь что будет!» — прочитала я в ее светлых, выпуклых глазах, прежде чем они снова закрылись. Такого облегчения, такой радости я давно не испытывала. Как будто мы сделали большое, важное дело — спасли живое существо от боли, ужаса, заброшенности, от самой смерти.

На улице я приготовилась проститься с Родионом, сказать ему на прощание что-нибудь приятное. Мужчины это очень любят — похвалы, самую примитивную лесть, даже сдержанное одобрение. Но для этого человека мне хотелось найти такие настоящие добрые слова, чтобы он всю жизнь помнил.

Ида Генриховна тоже приготовилась благодарить. Она с обожанием смотрела на Родиона. Наверное, тоже не избалована общением с благородными мужчинами. И почему они повывелись — сильные, великодушные, мужественные, кормильцы и защитники?

Но сам Родион Петрович не торопился прощаться с нами. Усадил на заднее сиденье мальчишек, Сашку и Мишку. Вот кто радовался неожиданному приключению! Предложил старушке место на переднем сиденье, но Генриховна отказалась:

— Мы с ребятишками скоро выходим, а Ларисоньке еще три квартала.

Мне хотелось обсудить с ней судьбу нашей Каштанки. Найти бы одинокую женщину, которая согласится ухаживать за животиной, а я буду платить ежемесячное содержание. Но теперь пришлось отложить разговор на завтра. Ида Генриховна села и тут же горячо, сбивчиво затараторила о том, что в наше жестокое время так мало осталось людей с сердцем, что она так тронута его участием… Все правда, думала я, но так старомодно. Что же мне ему сказать?

Не успела Генриховна излить переполнявшее ее чувство благодарности, как мальчишки закричали: «Приехали, вот наш дом!» Опередив меня, Родион открыл дверцу, извлек старушку с заднего сиденья и проводил до подъезда.

— Это я должен вас благодарить, Ида Генриховна. Ведь мог проехать мимо, посочувствовав на ходу. А вы меня остановили. Я сначала удивился, потом понял, что не могу не присоединиться к вам. Мы — не могу найти слова точнее — единомышленники.

— Да, мы, наверное, родственные души, — согласилась Ида Генриховна, обведя глазами меня, мальчишек и Родиона.

Наконец родственные души распрощались, договорившись встретиться завтра, и мы с Родионом Петровичем снова сели в машину, хотя мой дом был уже виден, могла бы и пешком добежать. Тут я вспомнила о палатке, но как-то равнодушно и тупо. Мысли были заняты другим.

Он подвез меня к самому подъезду, заглушил мотор и обернулся ко мне:

— Вот о чем я думаю, Лариса Васильевна. Приятельницы моей мамы, страстные собачницы и сердобольные женщины, пожалуй, согласятся взять нашу Каштанку. Сегодня же поговорю.

Оказывается, мы с ним всю дорогу сидели рядом и размышляли об одном и том же. Я тоже собиралась просить мою Макаровну подыскать рыженькой новую хозяйку, а я буду исправно доставлять корм. Но почему-то такой благополучный исход меня не устраивал. Что-то мешало, что-то меня мучило.

Я — воплощенное суеверие. Шагу не могу ступить без приметы, дурной или доброй. Во всем вижу предзнаменования, тайные знаки судьбы. И сейчас во мне крепла уверенность, что эта несчастная собачонка послана мне не случайно. Чтобы испытать и подарить надежду. Внутренний голос настойчиво нашептывал: «Возьми, возьми ее себе, в ней твое спасение».

Вместо того чтобы сказать ему несколько приятных слов и проститься, я сидела в машине, и слушала его, и сама что-то рассказывала. Предмет нашей беседы ничего не значил. Главное было в том, что он не выказывал желания уехать, а я — вернуться в свое заточение.

Встречаются два человека. И с первых минут осознают, как им тепло, уютно друг с другом, и не могут наговориться. Мне такое чудо выпадало всего два-три раза за тридцать лет. И к чуду далеко не всегда примешивается влечение или зарождающаяся любовь. Я вспомнила Сережку, к которому относилась как к младшему брату. Его безумная мечта вырастить и испечь свой хлеб осуществилась, а дальше-то что?

К Родиону я долго относилась только как к другу. Хотя с первой же встречи он мне очень понравился. Так же как зять Володя, с примесью нежности и восхищения. Поэтому без всякой задней мысли я предложила моему новому знакомому подняться ненадолго, вымыть руки, ведь он носил собаку, завернутую в грязные гуманитарные лохмотья. Если пожелает, выпить чаю. Он охотно согласился.

Я дала ему чистое полотенце, поставила чайник и придирчиво оглядела кухню. Здесь безусловно живет очень достойная дама: везде порядок, на плите стоит свежий куриный бульон, на столе — яркая баночка с дорогим жасминовым чаем и никаких следов спиртного! Если бы не Володька, я бы давно опустилась на самое дно и не вынырнула. Хорохорясь перед близкими, в душе я понимала, что слаба. И больше всего на свете боюсь своей беспросветной тоски. Одна я с ней справиться не в силах.

Быстро спрятала халат, пригладила волосы перед зеркалом. Почему-то перед Родионом мне стыдно было предстать растрепой и неряхой. Я сделала красивые бутерброды, как учила меня Люся, украсив каждый долькой лимона и каплей соуса. Заварила свежий чай.

— Три часа назад я вышла из дому на несколько минут, в гастроном и обратно, — смеялась я. — Вот какие зигзаги и пируэты выписывает жизнь.

— И очень хорошо, что выписывает! — одобрил Родион, глядя на дымящуюся чашку. — В последнее время дни тянулись так однообразно тоскливо, беспросветно, что я подумывал — еще немного, и взвою, не выдержу. И вдруг вы меня встряхнули. Ида Генриховна — просто чудо. Таких женщин я видел только в кино.

— Действительно, нам с вами повезло. Давно мечтала встретиться и подружиться с такой старушкой из прошлого века.

Чай давно был выпит, о спиртном я себе категорически запретила думать. О себе мы рассказывали друг другу осторожно, только краешком задевая свое житье-бытье. Чувствовали, что еще не время. Конечно, мне хотелось узнать что-нибудь о своем новом знакомом, но по себе знала, как неприятно пытливое, настырное любопытство.

Родион спохватился около девяти. Извинился за то, что слишком засиделся для первого визита. На прощание, пожав мне руку, смущенно сказал:

— Никак не могу вспомнить, Лариса, где я мог вас видеть? Мы встречались раньше? Конечно нет. Внешность у вас неординарная. Я бы запомнил, увидев вас даже мельком.

Какое-то недоразумение, решила я. Может быть, приснилась ему во сне. Такое бывает, снится тебе незнакомый человек, а через какое-то время ты его встречаешь. Его удивило такое объяснение. С тех пор как он увидел меня на дороге, он не переставал удивляться. Я казалась ему загадочным существом.

— А хотите, я угадаю, кто вы? — нахально спросила я. — По тому, как с вами спокойно и легко, мне кажется, что вы — доктор, только, конечно, не айболит, а человеческий.

Он растерянно кивнул.

— Вот видите, вы мне точно снились! Вы психиатр, нет? Только не стоматолог. Ненавижу стоматологов.

Итак, мое любопытство было удовлетворено. Он эскулап. Просил позволения позвонить завтра, узнать, как собака. Наконец мы простились. Я вернулась на кухню, налила себе холодного чая. И вдруг накатило. Так захотелось выпить, что готова была грызть край стола. Но теперь я знала, что справлюсь, обязательно справлюсь.

Это была первая ночь за пять месяцев, когда я легко провалилась в сон. А утром проснулась с приятным ощущением, что у меня появились дела и заботы. Дел по горло! Пристроить собаку в частную собачью клинику. Кстати, как назвать псину? Ведь я еще не отказалась от мысли оставить ее себе. Ида Генриховна называет ее лапой, лапонькой, лапушкой. Прекрасное имя — Лапа. Так и решила. Одно дело сделано.

Пристрою Лапу в лечебницу, потом зайду в церковь, закажу панихиду по папе. А вечером помяну его дома. Нашествия мамы и сестры я уже не боялась. Посидим вместе. Поминки — чистая условность, если не забываешь ушедшего и не веришь в то, что он умер навсегда.

Не успела я допить кофе, как позвонили в дверь. На пороге — Ида Генриховна. Вчера я продиктовала ей свой телефон и адрес. Она достала из лакового ридикюля книжечку и аккуратно все записала. А сейчас, изящно оттопырив мизинчик, пила кофе из крохотной чашки и извинялась за ранний визит. Спит она три-четыре часа в сутки, в пять уже на ногах, гуляет с собаками, и в десятом часу утра день для нее в разгаре. Но я Генриховну успокоила: она меня не разбудила, я уже собиралась уходить.

— Я, Ларочка, не спала всю ночь и приняла решение, — торжественно сообщила она мне. — У меня две собаки, ну станет на одну больше. Соседи помогают, отдают косточки, кусочки…

— Не волнуйтесь за нее, Ида Генриховна. Сначала мы ее вылечим, а потом решим, куда пристроить. Может быть, я оставлю ее у себя.

Мне захотелось обнять старушку, так я растрогалась и умилилась. Нет, не переводились и никогда не переведутся у нас добрые души. У Иды две собаки, да еще гуляет с соседскими, да еще кормит кошек в подвале. Бесплатно ведет в Доме культуры кружок немецкого языка для детей. Пока не решилась спросить, есть ли у нее родственники, близкие. Еще успею.

Я подхватила Генриховну под руку, и мы заторопились из дому, дел предстояло много. На лестнице встретились с Машей. Она просто обалдела, увидев меня с такой экзотической спутницей. Раскланялись и прошли мимо. Какое счастье, что я ей вчера не дозвонилась. Неизвестно, как сложилась бы моя жизнь.

Несмотря на ее мольбы, я отговорила Генриховну ехать: одна я быстрей обернусь. Довела ее до подъезда. Всю дорогу она рассказывала не о себе, а о Лапе. Оказывается, собака была домашней, избалованной, но судьба переменчива…

— Вот в том доме жила ее хозяйка, интеллигентная женщина, учительница, — показала мне Ида Генриховна на одну из башен. — И собака хорошей породы, не помню, как называется. Два года я видела их чуть ли не каждый день, гуляли на берегу и во дворе.

Но летом Лапина хозяйка умерла, и собака очутилась на улице. Правда, добрые люди подкармливали, но это совсем не то.

— Такие животные быстро гибнут. Они не умеют жить в подвалах, бегать по улицам. Вдобавок эта собачка нежная, деликатная, — сокрушалась Ида.

Но вот пришли к ее подъезду. И тут на прощание она мне выдала самое сокровенное.

— Какой мужчина! — мечтательно и восторженно произнесла Ида Генриховна, томно прикрыв глаза.

Я улыбнулась лукаво:

— Любви все возрасты покорны, да, Ида Генриховна?

— Влюбилась, влюбилась без памяти! — чистосердечно призналась она, положив ладошку на грудь. — Всю ночь не спала. В Родиона Петровича и в вас, Ларочка.

— Вы счастливый человек, дорогая Ида Генриховна! — воскликнула я с завистью. — Я не влюблялась целую вечность и, думаю, уже утратила эту способность. На душе словно груда остывшего пепла, и ни одного уголька.

Ида взглянула на меня с изумлением:

— Ах, мне бы ваши годы и вашу внешность, дорогая. Вокруг меня была бы пустыня из разбитых сердец. Но бодливой корове бог рогов не дал. Всю жизнь я выглядывала любовь, но она мне не давалась.

— И мне тоже, — угрюмо завершила я.

Итак, у меня появилась новая подруга. Завтра она придет ко мне на чашечку чаю. Чувствуется, питает ко мне жгучий интерес. Она мне тоже любопытна. Мы с ней женщины двух таких несхожих поколений. Из нее до сих пор фонтаном бьет энергия, созидательная, а не разрушительная.

Я шла по улице и улыбалась, вспоминая Иду. Надо же — семьдесят три года, и такая романтическая нежность в душе, и мысли о любви. Рядом с ней я чувствовала себя совершенной развалиной.

Пренебрегши трамваем, поймала частника. Карась приучил меня к роскоши и замашкам богатой женщины. Нужно отвыкать, сказала я самой себе сурово. Отвыкнуть будет нетрудно. Ведь я с детства привыкла к бедности и строгой экономии.

Айболит встретил меня как старую знакомую. На этот раз у него были пациенты: щенок белого дога, ласковый и приставучий, а еще злобный, угрюмый ротвейлер, который тут же облаял меня. Хозяин оттащил своего волкодава и посмотрел на меня враждебно и раздраженно.

Мне пришлось подождать в приемной, пока владелец дога, добродушный толстяк, закутал своего белого «сыночка» в одеяльце, прижал к груди и, кивнув мне, исчез за дверью.

— Правду говорят, что собака — это характер ее хозяина, — сказала я Айболиту.

— Точно! — подтвердил он.

Из его приемной вела дверь в отдельную палату, где «лежали» наша Лапа и одна послеоперационная кошка. Здесь было тепло, уютно, и хотя звери помещались в клетках, не было ощущения насильственного заточения.

Когда я вошла, Лапа тревожно вскинула голову. Может быть, узнала? В ответ на мой вопрос: не больно ли собаке и сделан ли ей укол, Айболит разразился довольно туманным отчетом, общий смысл которого можно было выразить так: если выживет, значит, будет жить, на все воля божья. И за то спасибо.

За клинику Айболит ручался. Содержание животин, уход за ними такой, что могут позавидовать элитные московские больницы для людей. Я поверила. Вспомнила больницу, где умер папа, и загрустила. Айболит подал мне счет и вызвал машину.

В этой фирме все было отлично организовано. Машина с санитаром выезжала на вызовы. Стоило это немного дороже, чем приемы на пункте. Имелась клиника (может, точнее назвать ее санаторием), где животных выхаживали и делали им сложнейшие операции. Обо всем этом мне весело поведал Айболит:

— Усыпить и дурак может. Нет, у нас работают такие виртуозы…

И он стал рассказывать, какие чудеса творят его коллеги. Я слушала с ужасом, Лапа — с интересом. И почему он такой жизнерадостный? Наверное, оттого, что полдня проводит с животными, пускай и больными.

Пришел санитар, здоровенный парень, и прервал болтовню Айболита. Осторожно взял клетку с Лапой и отнес в машину. Машина оказалась обыкновенным микроавтобусом, без крестов на боках. Я поехала вместе с ними, чтобы убедиться, что этот «санаторий» — не живодерня.

В автобусе я открыла дверцу и погладила Лапу.

— Не бойся, я тебя не брошу, — говорила я тихо, хотя шофер с санитаром не могли услышать за перегородкой. — Я не умею ухаживать за больными, а в этом санатории тебя подлечат. Только поэтому и отдаю тебя. А через пару недель я тебя заберу, и мы будем жить вместе. Правда, я не самая лучшая и заботливая хозяйка, но все-таки лучше со мной, чем на улице…

Лапа слушала, подняв острые ушки, и, казалось, верила с трудом.

— Мы с тобой похожи, Лапа. Ты инвалид, а я еще хуже — калека…

Начало декабря. Зима уже окончательно утвердилась в Москве. Легкий мороз, снегопады. Даже на ветках деревьев повисли целые сугробы. Только Москва-река не желает замерзать, с ней и лютые морозы не справятся. Потому что течет в ней не вода, а техническая жидкость, смесь мазута с отходами производства.

Но в экологическую катастрофу как-то не верится здесь, на берегу, где совсем рядом с бетонными коробками утопают в заснеженных садах старые дачи, сияют на солнце золотистые стволы сосен. Мы с Родионом гуляем здесь больше часа. У меня голова кругом идет от тишины и вкусного морозного духа.

Я бреду по утоптанной в снегу тропинке и слышу, как за спиной четко и размеренно хрустят его шаги.

— Мне в Москве с первых дней везет, — говорю я. — Сначала Воробьевы горы, потом Измайлово, теперь этот дивный островок, чудом вторгшийся в огромный город. Мне нужны деревья. Не три сосны, конечно, а хотя бы парк. А о реке я и не мечтала.

Говорю больше я. Родион молчит. Он вообще молчун, сосредоточенный, серьезный, но не угрюмый. Странно, но мне это нравится. Я слишком долго жила среди разговорчивых филологов и журналистов. Наверное, устала от них. Зато каждое слово Родиона Петровича весомое, запоминающееся.

До сих пор мне встречались два типа врачей. Первый тип — «невменяемые» — с равнодушными глазами, безнадежно уставшие от чужих страданий и надоедливых больных. Гораздо реже встречаются врачи по призванию, несмотря ни на что верные клятве Гиппократа. Они еще способны на сострадание. Они способны на жертвы и бескорыстие.

Горячие и холодные. «Теплых» врачей не видела. Говорят, с развитием рынка у нас появляются новые типы — откровенные дельцы от медицины, беззастенчиво выкачивающие деньги из состоятельных пациентов. К какой категории отнести Родиона, я еще не могла решить. Начинал он участковым врачом в районной поликлинике. Вот уже десять лет работает в ведомственной больнице и консультирует в частной клинике. Из этих скупых сведений было ясно, что врач он хороший.

Насколько он сердечен с пациентами, не бралась судить. Елей он не источал, но с ним было надежно и спокойно. Никто, ни один человек не действовал на меня так благотворно, даже Володька. Я с каждым днем все больше прилеплялась к Родиону. Но вот почему он ко мне ездит, зачем я ему — этого понять не могла. А спросить пока не решалась.

До встречи с ним я почти пять месяцев молчала как рыба, зато теперь не умолкала часами. Родион слушал мою болтовню с явным удовольствием, просил больше рассказывать о себе, об университете, друзьях, Касимове. Наконец добрались и до личной жизни.

— Первый мой муж был ученый человек, страшно ученый. Прочел несколько библиотек — и все как с гуся вода…

Тут Родион впервые за время нашего знакомства рассмеялся:

— Не хотел бы я попасть к вам на язычок, Лариса.

— Да, Родион Петрович, я долго преклонялась перед мужем. Разочарование было очень болезненным, когда я поняла, что можно прочесть тысячи книг и остаться совершенно никчемным человеком. Впрочем, Игорь может стать хорошим педагогом, если умерит свои амбиции. Когда я стала высказывать мужу свое мнение на этот счет, наши отношения испортились. Мужчинам нужно поклонение. Они не выносят, когда жены видят их насквозь.

И все-таки я умолчала о ребенке. Это было слишком больно. И об отце я Родиону долго не рассказывала. Старалась его рассмешить. У него была обаятельная улыбка: чуть-чуть смущенная и грустная. Ради этой улыбки я не щадила своих мужей.

— Мой второй муж оказался самым примитивным бандитом с большой дороги. Я-то думала, он бизнесмен, купец, поднимает нашу торговлю с колен. Он действительно торговал, вернее, спекулировал — бензином, валютой, машинами, чем придется. Потом я узнала, что промышлял и разбоем. А я ездила в Италию, покупала платья у «Валентино» и ведать не ведала, на какие деньги. Когда заподозрила неладное, меня чуть удар не хватил. Но он поклялся, что крови на нем нет, так, пощипали слегка двух жирных индюков, с них не убудет…

Родион вдруг искоса взглянул на меня, пристально, изучающе, словно пытался что-то вспомнить. Я поняла этот взгляд по-своему. Пускай знает обо мне все и ужасается в душе. Я сама ужасаюсь, оглядываясь в свое прошлое. Не стоит меня окутывать сиреневым туманом. Скоро сиреневый туман рассеется, и мой благородный король от меня сбежит. Кстати, надо бы погадать на него. Лена замечательно гадает на королей.

— Я своего Карася вспоминаю с юмором, — продолжала я, даже не заметив, как увлеклась воспоминаниями. — Когда-то он был простым, добрым парнем, не обремененным, правда, интеллектом и образованием. Я за него вышла от отчаяния, так измучил меня Игорь. Думала, отдохну с моим Иванушкой-дурачком…

Мы помолчали немного, и вдруг Родион невпопад спросил:

— Когда вы были в Италии, Лариса?

— В последний раз полтора года назад.

— И мы с дочкой путешествовали по Италии позапрошлым летом. Может быть, я видел вас там, случайно, мельком?

Он все мучается вопросом, где мог встречаться со мной. Я-то уверена, что никогда его не видела прежде, иначе обязательно запомнила бы. И в Италии мы были в разное время: я в сентябре, он — в мае.

— Меня сейчас словно осенило, — признался Родион, и его лицо и вправду просияло вдохновением и помолодело. — Ваш облик связан в памяти с ярким солнечным днем, знойным, слепящим, не российским.

Тут у меня мелькнула смутная догадка, но мы уже подошли к машине. Родион распахнул передо мной дверцу.

— Солнечный день — это потому, что я рыжая, — засмеялась я. — Ассоциации бывают самыми причудливыми.

Свою догадку высказывать не стала. По дороге мы говорили о другом. О том, что через несколько дней нужно забрать Лапу из «санатория».

— Вы хорошо подумали, Лариса? Может быть, все-таки устроить ее к нашей приятельнице. Она согласна, — осторожно убеждал меня Родион.

Он все еще немного сомневался во мне. Думал, минутный порыв пройдет, и собака станет мне обузой.

— Поймите, Родион Петрович, это не акт милосердия и благотворительности. Мы с Лапой родственные души. Она мне нужна. Может быть, даже больше, чем я ей.

Он удивленно на меня посмотрел. Наверное, только я сама да еще мои родные знали, что я — калека. Окружающие этого не замечали. Наоборот, в их представлении я была вполне благополучной скучающей дамой. Впрочем, Родион Петрович пока оставался для меня загадкой. Многое бы дала за то, чтобы узнать, что он обо мне думает.

— Я не спешу ее забирать, пускай заживет задняя лапка. — Я поспешно перевела разговор на будничное, любимый мой прием. — Не так уж весело она скачет на трех лапах, как обещал Айболит. Ей больно, неловко, она все еще не может понять, что лап осталось только три, да и то на заднюю больно наступать. Но со временем привыкнет.

У подъезда мы простились. Родион спешил на дежурство. Попросил позволения позвонить завтра: на Крымском новая выставка, не соглашусь ли я вывести его в свет. Я поежилась. Давно не была в свете, в толпе, на сборищах. Но Крымский — это ведь не толпа. Обещала подумать.

Что на меня нашло, не знаю, но весь вечер приводила себя в порядок. Сделала маску из моркови с оливковым маслом, втирала бальзам в волосы, а то они потускнели. Решила, что неплохо бы поправиться на два-три килограмма.

А если бы он внезапно исчез? Не позвонил больше, не явился на глаза, спросила я себя и пожала плечами. Ну, повспоминала бы его неделю-другую и забыла.

Признаться, тогда еще я больше думала о Лапе, о нашем с ней житье-бытье, чем о Родионе. Он казался мне случайной птицей, залетевшей в мой сад. Я еще не приросла к нему душой, хотя с ним бывало так уютно и надежно. Но он постепенно приучал меня к жизни, заставлял чаще, чем раньше, заглядывать в зеркало, вспоминать о том, что я — женщина.

В первый раз не застав меня дома, Володя так перепугался, что принялся названивать в милицию и ближайшую поликлинику. Мысли на него накатили самые страшные: я могла выйти из дому в невменяемом состоянии и замерзнуть где-нибудь на скамейке в пустом сквере. Хорошего же мнения был обо мне мой заботливый зять!

В милиции ему сообщили, что трупов в эту ночь не обнаружено. И тут заскрежетал ключ в замке и появилась я — невредимая, совершенно трезвая, но главное — какая-то деловитая и ожившая. Превращение произошло слишком уж быстро, но Володька недолго пребывал в растерянности.

В отличие от Люси, он полагал, что все к лучшему. Происшествие, конечно, странное, и мое желание взять больную собаку не очень ему нравилось, но могло быть и хуже.

— Так! Значит, одну заднюю лапу ей ампутировали. А если и вторая не заживет? — приставала ко мне Люська.

— Ну тогда. Тогда… — Я растерянно разводила руками.

— Не каркай! — сердито обрывал жену Володя. — Обойдется. Она будет весело скакать на трех лапах, как обещал Айболит.

Жизнерадостный ветеринар как будто стал членом нашей семьи. Вновь и вновь я рассказывала Люське и зятю о нем, о его блистательных диагнозах — если выживет, то будет жить. Мои рассказы обрастали все новыми подробностями и выдумками. Ко мне возвращалось воображение и чувство юмора. Володька-зять считал, что это верный признак полного выздоровления.

У Люси было другое мнение. И мама, как обычно, с ней соглашалась. Их беспокоили мои странности. Не только собака. Однажды Люся застала у меня Иду Генриховну. У сестрицы даже лицо вытянулось, как будто она увидела перед собой живую мумию Шамаханской царицы.

У нас с Идой перед ее приходом была оживленнейшая беседа о прошлом. Моя сестра всегда жила только настоящим и грезила будущим. Поэтому с ее приходом разговор увял. Для приличия обсудили погоду, и через несколько минут Генриховна поспешила уйти.

— Кто это? — изумленно спросила Люся.

Изумление было несколько наигранным. Это меня немного рассердило.

— Всего лишь моя новая подруга. Ида Генриховна, замечательная женщина.

— Экзотическая старушка, — пробормотала сестра.

Услышав в моих словах вызов, она ретировалась и не вступила в дискуссию. Меня это тоже задевало: как не совсем здорового человека они меня явно щадили и опекали. И делали это так неуклюже, что я поминутно ощущала себя ненормальной, с которой ближние обращаются соответственно.

Тут появился Володя. Он по дороге заглянул в магазин. Все еще по привычке заботился о моем пропитании. Володя уже встречался с Генриховной и подолгу с ней беседовал, находя старушку интересной, забавной, но, во всяком случае, не умалишенной.

— Это характер. Даже в семьдесят чувствуется, какой была эта женщина, — с одобрением заметил он. — Кокетлива, экстравагантна, непредсказуема.

— Но при этом доброе сердце, редчайшая преданность и надежность, — добавила я.

Ида лет сорок проработала в цирке. Сначала в разных номерах: ассистировала дрессировщикам, фокусникам и жонглерам. Когда постарела, перешла в администраторы. Но и выйдя на пенсию, без дела не сидела. Кроме кружка в Доме культуры, у нее вечно какая-то общественная работа.

— Подумать только! Лет десять назад родственники умоляли ее уехать в Германию. Там она получала бы хорошую пенсию, жила бы спокойно и обеспеченно рядом с близкими. Но она отказалась наотрез, потому что не смогла бросить свою собаку и кошку!

Историю жизни Иды я уже рассказывала, и не раз — Родиону, Лене, Володьке, теперь сестре, и сама не переставала удивляться поступкам этой своеобразной женщины.

— Ты как будто восхищаешься тем, что твоя Ида из-за собаки изуродовала свою старость, — заметила здравомыслящая сестрица. — А для меня это неоспоримое доказательство, что она чокнутая.

И Люся, положив себе на тарелку целую гору салата, уселась на любимого конька. Она часто сетовала на низкий культурный уровень и нецивилизованность нашего совкового бытия, который проявлялся и в отсутствии профилактики душевных заболеваний. У нас каждый второй с поврежденной душой.

— В том числе и политики, общественные деятели, люди, которые управляют сотнями, тысячами чужих жизней, — возмущалась Люся.

— Среди политиков особенно много психопатов и поврежденных, — заметил Володя, наливая нам чай.

— В цивилизованных странах у каждого свой домашний врач и личный психолог, снимающий чрезмерные напряжения и стрессы, — с удовольствием рассказывала нам Люся. Она обожала описывать цивилизованный рай во всех проявлениях, от экономики до быта, и с отвращением сравнивать его с нашей совковой помойкой.

— Почему же и там полно психов, на твоем процветающем Западе? — с невинным видом поинтересовался Володя. — Что ни день — то сообщение о страшных убийствах, вредных чудачествах. И целая армия психологов бессильна…

Сестрица несколько замешкалась с ответом. Я воспользовалась паузой, чтобы подать голос. Раньше сестра меня безнаказанно шпыняла, и я не смела возражать. Но теперь мы с Володькой составляли мощную оппозицию и, случалось, одерживали победу над деспотом.

— Тебе, как и многим обывателям, Ида кажется ненормальной. Не спорь, это так. Но объясни, по каким критериям вы делите людей на нормальных и ненормальных?

В моем голосе поневоле прорывалось возмущение — терпеть не могу снобов, особенно если для чувства превосходства над другими нет никаких оснований.

— Да, какие критерии, голубушка? — поддержал меня Володька.

Он тоже терпеть не мог Люськино высокомерие и всегда выступал против деления человечества на орлов и мошек, героев и неудачников. Для Люси это деление было очевидным. Она пила чай и посмеивалась над нами.

— Какие критерии? Одного взгляда достаточно, чтобы понять: у твоей бабульки Шапокляк давно поехала крыша. И почему это тебя так задевает? Дружи с кем хочешь, — снисходительно позволила мне сестра.

Прихватив свою чашку, она удалилась к телевизору, в знак того, что ее утомила эта бессмысленная дискуссия. К тому же Люся никогда не пропускала новостей.

— Интересно, какой будешь ты в семьдесят пять лет? — крикнула я ей вдогонку. — Уверена, сытые, слишком нормальные обыватели станут подхихикивать над смешной нелепой старушенцией.

Люська вернулась, чтобы поставить меня на место:

— Я буду благообразной, деловитой, чистенькой старушкой с ясным умом. Если доживу, конечно.

Какая самоуверенность! Мы с Володей переглянулись, как два заговорщика, и он тихо сказал:

— Интересно, как бы она определила Родиона? Нормальный он или не очень?

Володя как-то застал у меня нового знакомого, и я их познакомила. После этого зять почему-то совершенно успокоился за мое будущее. Родион ему понравился: надежный, спокойный и мудрый. По-видимому, много переживший. Да еще доктор.

Меня насмешило, что зять сразу же увидел в нас пару. Причем очень гармоничную. «Это то, что тебе нужно», — сразу же заявил он. А я даже не видела в Родионе поклонника. Так, прибился случайный человек. Наверное, очень одинокий, стосковавшийся по общению, одуревший от своих унылых клиентов, разучившихся говорить о чем-либо, кроме болячек.

— Боюсь, что она и Родиона сочтет типом подозрительным, — тоже вполголоса отвечала я Володьке. — Во-первых, потому, что он мой приятель. Во-вторых, нормальный здравомыслящий мужик не остановил бы машину и не согласился отвезти к ветеринару раненую дворовую собачонку.

Вернулась Люся с пустой чашкой. Озабоченная, брови сдвинуты. Новости преподнесли ей что-то неприятное, не соответствующее ее представлениям о правильном ходе вещей. Но и про нас она не забыла:

— Сплетничаете за моей спиной, перемываете мне кости? Интриганы несчастные! Кстати, кто такой Родион? Я ясно слышала это имя. Еще один новый друг? Боже упаси! Наверное, бомж или неприкаянный сосед, пьющий, трижды разведенный, с утра выклянчивающий десятку на опохмелку.

— Все узнаешь в свое время, — с таинственным видом пообещал Володя. — Тебя ожидает приятный сюрприз.

Давно в разгаре весна, апрель. За это время Родион дважды возил меня в консерваторию, и каждую неделю мы бывали с ним на выставках. Я перестала бояться выходов в свет, на люди. Пустые музейные залы действовали на меня благотворно, успокаивали и понемногу приучали к жизни.

На этот раз на Крымском не было особо выдающейся выставки, просто экспонировались молодые художники. Мы обошли несколько залов. Устали ноги, а глаза выхватили из хаоса и пестроты только два-три полотна. Мы сели отдохнуть на желтый плюшевый диван, и я с легким разочарованием произнесла:

— Знаете, что меня больше всего угнетает? Обилие перепевов чужого. Пускай будет маленький, слабый, но свой голос.

— Так было всегда. Представьте себе, что все эти художники, почти две дюжины, вдруг заговорили своими, звучными, неподражаемыми голосами — да мы бы оглохли!

Родион, в отличие от меня, никогда не разочаровывался, но и не восхищался. Он все воспринимал спокойно, как должное. Иногда защищал от моих нападок какого-нибудь живописца, впавшего в модернистский маразм: каждый самовыражается как может. Слегка посмеивался над моими традиционными вкусами. Я любила Маковского, Родион его, кажется, не любил. Когда ему что-то нравилось, у него теплели глаза. Это я давно заметила.

— Вот пожалуйста, полюбуйтесь!

Прямо напротив нашего дивана висела картина, почти точно повторявшая знаменитый «Черный квадрат». И вдруг на меня ни с того ни с сего нахлынули воспоминания. Давным-давно, семь-восемь лет назад, мы с Игорем были в этих же залах на выставке Малевича. Стояли, обнявшись, возле «Черного квадрата», и я озадаченно просила:

— Иноземцев, объясни мне, пожалуйста, смысл этого шедевра. Я люблю Малевича-импрессиониста. Я люблю его безликих крестьян. Не могу без слез умиления видеть «Марфу и Ваньку». Но квадрата не понимаю.

Игорь смеялся — а кто его понимает? Это всего лишь символ мыслительной абстракции.

— Абстрактное мышление, которое в упор не видит реальности, на этом полотне празднует громкую победу над бедной языческой чувственностью, — торжественно провозгласил он. — Малевич словно воплотил в своем квадрате все многообразие интеллектуальных комбинаций и логических экспериментов, акций и новаций. Но при этом убил все живое — краски, запахи, эмоции.

— Это точно, убил! — согласилась я.

Я улыбнулась воспоминанию. Оно не принесло с собой боли, как это было раньше. Слегка пощипала за сердце тоска, но легкая, сладкая. Тоска о моей молодости, в которой было немало счастливых дней.

В этот день я поняла, что моя первая большая любовь перестала мучить меня. Образ Игоря потускнел и уплыл далеко в прошлое, в сиреневый туман воспоминаний. Все дурное, тяжелое забылось. Хорошее осталось. В сущности, мой первый муж очень много дал мне. Научил читать умные, серьезные книги, думать, высказывать свои мысли.

Тогда я не понимала, почему вдруг прошлое раз и навсегда покинуло меня. Потому что появилось настоящее. Мы сидели с Родионом на скамейке в скверике возле выставочного зала и разговаривали. Он был рядом со мной каждый день. Когда мы прощались, наступала неприятная пустота.

Я прожила одна несколько лет и уже привыкла к одиночеству. Ведь бытовое сожительство с Толяном тоже было одиночеством. В этот день я впервые осознала, что отныне не одна. Как-то незаметно рухнула последняя стенка между нами. Теперь я могла говорить с Родионом обо всем — о потерянном ребенке, о своем первом несчастливом замужестве, о нелепом браке с Карасевым. Я даже рассказала, нимало не смущаясь, зачем выбежала из дому в тот вечер, когда мы с ним столкнулись на дороге.

— А я впервые в жизни очутился в этом районе, на этой самой дороге, — вспоминал Родион, и в глазах его при этом мелькнуло удивление. — Старый институтский приятель уже несколько лет уговаривал заехать, посидеть, вспомнить молодость. Я отнекивался, откладывал встречу. Наконец он просто обиделся. А я скрепя сердце собрался и поехал…

— А почему вы все-таки остановились? — Мне этот вопрос давно не давал покоя. — Представляю, стоит на дороге растрепанная женщина, явно не в себе, проклинает кого-то, размахивает кулаком. Никто ведь не останавливался, кроме вас.

Мы с ним по-прежнему были на «вы» и почему-то не испытывали потребности поторопиться и перебежать на «ты». Хотя душевная близость и притяжение росли с каждым днем. Наше «вы» было не пустым, а каким-то теплым, интимным и глубоким.

— Я не мог не остановиться, — объяснил он тихо, чуть наклонившись к моему уху. — У вас даже в темноте горели глаза, Лариса. Как вы там кричали: «Негодяи, когда-нибудь и вы будете лежать на обочине и напрасно ждать помощи…» Эти слова меня едва не убили. В глазах потемнело. И как назло, лекарства оставил дома…

— Психопатка несчастная! Неужели я что-то подобное вопила? Ничего не помню. Но почему вас так больно ударили эти слова?

Я знала, что Родион вдовец. О смерти жены он не рассказывал, а я не спрашивала. По себе знала, что с такими вопросами лучше не соваться, душу не бередить. А тут он вдруг помолчал немного, собрался с силами и рассказал. Пять лет назад, когда он был на дежурстве в больнице, его жена, брат и невестка возвращались на машине с дачи… Вернувшись вечером, он надеялся застать их дома, но не застал.

Шофер задремал за рулем, и его тяжелый «КамАЗ» наехал на «Жигули», подмял под себя, расплющил, как божью коровку. Когда приехала «скорая», три тела лежали рядышком на обочине, накрытые брезентом, а рядом сидел и плакал водитель грузовика, молодой парень.

Услышав это, я даже застонала от ужаса. Как будто это меня накрыли с головой тем самым брезентом, тяжелым, душным, дышать нечем. Какая же я дура! Действительно, словом можно убить.

Вернувшись, я долго сидела на кухне, не снимая плаща. Смотрела в окно, думала. Лапа, устроившись у моих ног, выжидала чего-то, ловила мой взгляд. Я еще не научилась ее понимать. Очень странная собака. Говорю ей:

— Лапа, идем гулять.

У нее в глазах ужас. Убегает и прячется. Приходилось брать ее на руки и выносить во двор. Бедняга панически боялась улицы, боялась, что я ее оставлю. У нее снова появился дом, и она не хотела его потерять. Сколько я ее ни уговаривала, она упорно не верила в прочность своего нынешнего бытия. И правильно делала. Откуда нам знать, что может случиться завтра?

— Это ощущение бессмысленности и непредсказуемости жизни меня тоже сводило с ума, — говорю я Лапе. — Я чуть не рехнулась. Но теперь, кажется, у меня под ногами не зыбучие пески, а твердая земля. И у тебя все наладится. Привыкнешь, успокоишься, перестанешь бояться улицы.

Игорь когда-то говорил мне вместо признания в любви: любовь — страсть, любовь — влечение — все это вздор, который быстро проходит. Истинная любовь — это когда встречаются двое нужных друг другу людей и узнают друг друга. Ведь могут и не узнать, сплошь и рядом такое бывает, вот что страшно.

Свои мысли вслух я высказала Лапе. Теперь у меня появилось домашнее существо, готовое слушать меня с утра до вечера. А я могла отныне не опасаться за свой рассудок и беседовать не с собой, а со своей собакой.

— Он-то мне нужен, очень нужен, в этом уже нет сомнений, — бормотала я, завязывая морские узлы на шарфике. — Но вот нужна ли я ему? Очень сомневаюсь. Ведь я обуза, камень на шее. Кому угодно могу искалечить жизнь. А Родю мне жалко.

Выпуклые Лапины глаза увлажнились от избытка чувств — преданности и любви. Для Лапы я была центром ее крохотного мироздания, не предпоследней, а последней надеждой. Какая тяжкая и ответственная миссия. И пожалуй, единственный для меня смысл жизни — стать центром вселенной для кого-то нужного, родного, мне предназначенного.

Аська звонила чуть ли не каждый день, все выспрашивала — выведывала, как дела, не устроилась ли я на работу. Интуиция у нее мощная. Кажется, она что-то заподозрила и не успокоится, пока не выведет меня на чистую воду.

— Ничего нового, — отвечала я бесцветным голосом. — Хожу гулять с Лапой, читаю. Пообщаться? Нет, не хочу. Как-нибудь в другой раз. Пока.

Аська немного успокоилась и даже повеселела, убедившись, что у меня все по-прежнему плохо. По ее мнению, если одинокая женщина заводит кота или собаку, на ней можно поставить крест. Главный Аськин недостаток с годами усугублялся. Она уже не жила, а ревниво и беспокойно наблюдала, как живут другие. Что они покупают, куда ездят? Эти наблюдения доставляли ей все больше мук.

— Откуда, откуда у них такие деньги? — возмущенно вопрошала она, когда ее одноклассник купил трехкомнатную квартиру на Соколе. — Ты знаешь, сколько стоит такая квартира?! А одна моя приятельница, зачуханная в прошлом баба, теперь отдыхает на Канарах…

Когда-то она очень уважала моего Карасева, даже допуская, что он зарабатывает или добывает средства не совсем праведными и законными путями. Мужик должен приносить в дом деньги — таково было ее убеждение. Подруга не скрывала, что считает меня везунком. Мне совершенно сказочно, немыслимо, незаслуженно повезло с мужьями. Но я так и не сумела извлечь из этих браков максимум выгоды, легкомысленно упустив и Иноземцева, и Толика.

У меня было достаточно времени убедиться, что девяносто процентов женщин завистливы. Но Аська завидовала всякой ерунде, например ей не давали покоя мои шубы. Она уговаривала меня продать одну, подешевле и в рассрочку. Подразумевалось, что жизнь моя все равно кончена, а с Лапой гулять можно и в китайском пуховичке.

Завистливая подруга всегда норовит вонзить тебе булавку в самое больное место. Один ребенок у Аськи уже был, а теперь она ждала второго. Если я по глупости снимала телефонную трубку, она душила меня рассказами о своем счастливом материнстве.

Я-то знала, что дети для нее обуза. Своего малыша она постоянно сплавляла матери, а от второго хотела избавиться, но муж не позволил. Ангел Артурчик взбунтовался и пригрозил разводом, если она посмеет убить ребеночка. И Аська испугалась.

— Черт бы побрал таких подруг! — со слезами на глазах жаловалась я Лапе после очередного разговора с Аськой. — Неужели она не понимает, что это бестактно, безжалостно — говорить со мной об этом. Да нет, конечно, она понимает и умышленно сыплет соль на раны.

Мне было жаль не столько себя, сколько бедного папу. Мы с Люсей очень виноваты перед ним. Папа так мечтал о внуках и умер, не дождавшись их. Аська надолго выбивала меня из колеи, в которую я с таким трудом въехала. Я плакала и давала себе слово порвать с ней навсегда.

Но в тот чудный апрельский денек я вдруг поняла — довольно. Я стала нечувствительна к изощренным Аськиным пыткам. Уделила ей ровно пять минут и положила трубку. Мне некогда. Через час приедет Родион, а я еще не все подготовила для приема гостя. На плите у меня кипел грибной суп: Родя вегетарианец.

— Лапа, вспоминай, что-то я давно загадала сделать и все забываю! — приказала я своей рыжей, озадаченно застыв на середине комнаты.

Она заметалась у моих ног, залаяла, по-своему демонстрируя готовность жизнь за меня положить. И тут меня осенило. Я выдвинула из-под стола картонные коробки, так и не распакованные после переезда. Развязала веревки, выложила прямо на пол стопки книг и альбомов. И вскоре держала в руках то, что искала. Каталог галереи Уффици. Давно я не видела Лукрецию.

На этот раз сердце не заныло от недобрых воспоминаний и тоски. Я с удовольствием полюбовалась знатной дамой только как произведением искусства. При чем тут моя юность, первая любовь, несбывшиеся надежды на счастье?

Я оставила каталог открытым на столе и побежала на кухню проведать суп. Потом быстро переоделась. Заглянула в зеркало и решила не краситься. Никаких ухищрений! И тут раздался звонок, я бросилась к двери. Откуда что взялось? Еще три месяца назад я была бесчувственным, опустившимся созданием. Почти поставила на себе крест. И вдруг! Это ликование в душе при мысли, что сейчас его увижу.

Открывая дверь, я пыталась надеть маску сдержанной благопристойности, но ничего не вышло. А ведь раньше я отлично умела притворяться. На этот раз моя глупая, радостная физиономия меня выдала. Глаза так и светились. А Лапа от счастья едва не выпрыгнула из своей рыжей шкурки. Она, как самый чуткий барометр, определяла мое настроение.

— А я суп сварила! — выпалила я с порога, едва успев поздороваться.

— Я догадался об этом еще на лестничной площадке. Чудный запах, — ответил он глуховатым, негромким голосом.

Этот голос уже стал сниться мне по ночам. И короткий внимательный взгляд, который он бросал на меня при встрече. Словно хотел еще раз убедиться, что я все-таки существую в действительности, что я не приснилась ему.

— Может быть, не буду раздеваться? Давайте посидим где-нибудь в уютном ресторанчике, — неуверенно предложил он.

— А как же мой супчик, грибной? — обиженно вскричала я. — Нет-нет, только дома, не люблю я ресторанов, где вокруг сплошь чужие жующие физиономии…

Карасев обожал проводить вечера в ресторанах. Они стали неотъемлемой частью той жизни, в которую он окунулся с головой. А у меня с детства осталась привязанность к домашним, интимным застольям. Как часто мы ругались с ним, когда он тащил меня на публику, а я упиралась. С тех пор дала слово, что до конца жизни не переступлю порог ни одного ресторана.

Я принялась накрывать на стол, а Родиона отправила в комнату, чтобы не путался под ногами. Он ушел и затих там. Телевизор не включил. Он не признавал телевидения, даже новости узнавал из газет.

А я достала из шкафа новую скатерть, Люськин подарок. Первым делом поставила на стол вазу с цветами. В этот раз Родион принес подснежники. Подумать только — еще сегодня они росли в лесу! Я вспомнила целые поляны голубоватых подснежников у нас под Касимовом и загрустила. Бабушка умерла, дом продали, и Касимов для меня утрачен навсегда. Люся с Володей купили небольшую дачку под Звенигородом, куда я уже не раз наведывалась. Конечно, замечательно — река, лес. Но все же не то. Почему-то не то, что настоящая деревня.

Я уже расставила тарелки и раздумывала, не перелить ли суп в изящную, больше похожую на вазу супницу из сервиза, когда вошел Родион. Молча протянул мне каталог с видом человека, потрясенного каким-то неожиданным открытием. А я с досадой покачала головой:

— Как жаль! Я ведь хотела преподнести вам сюрприз. Но в суете забыла спрятать альбом…

— Я не виноват. Он лежал на столе… — оправдывался Родион.

— Знаете, есть такая игра «в ассоциации». Я ее когда-то в молодости очень любила. Мы собирались в маленькой общежитской комнатке и загадывали, как карту, кого-нибудь из знакомых. А тот, кому выпало водить, должен был этого человека отгадать. Для этого он задавал вопросы — на какую реку, какую погоду, растение, книгу похож этот человек? Ему отвечали — на тихую, многоводную речку в средней полосе России, на ясную золотую осень, на березу.

Родион кивал. Он все понял. Когда недели две назад он спросил, не могли ли мы случайно столкнуться в Италии, у меня забрезжила отдаленная догадка. А затем, когда он сказал, что мой облик ассоциируется у него с ярким солнечным днем, не нашим русским, а южным, жгучим, я почти перестала сомневаться.

— Я запомнил это лицо. И, глядя на портрет, почему-то вспомнил крестьянок Аргунова и Веницианова. Может быть, знатоки живописи снисходительно посмеются над моим дурным вкусом, но я представил эту даму в сарафане и кокошнике.

— И пускай их смеются. Но я тоже легко представляю ее в сарафане. Такой и была какая-нибудь Марфа Ивановна, жена родовитого боярина, — согласилась я.

Весь вечер мы вспоминали Италию и говорили о живописи. В детстве Родион учился в художественной школе, мечтал поступить в Суриковское. Но родители считали это поприще слишком зыбким и заставили его стать врачом. Он не жалел об этом. В лучшем случае он стал бы иллюстратором средней руки и терзался бы своей бездарностью.

Я слушала его и не верила. Просто Родион был слишком требовательным к себе. Но и представить его художником не могла — настолько он был лишен тщеславия, самоуверенности и какой-то чудинки — необходимой черты характера настоящего художника.

Впрочем, не настолько хорошо я знала этого человека, чтобы с уверенностью о нем судить. Родион оставался для меня загадкой. И в тот вечер он меня снова удивил, озадачил и смутил. Уже надев плащ и стоя на пороге, вдруг предложил:

— Знаете что, Лариса. Больше всего на свете хочу вновь побывать в Италии. С вами. Поедемте! Нынче летом.

Сказал, тут же повернулся и быстро ушел. Чуть ли не сбежал. Что это значит? Я потом целый час сидела на кухне, размышляя над этими странными словами.

Моей сестрице давно пора бы завести ребенка, а то и двоих. Чтобы было кого опекать, воспитывать, наставлять. До сих пор ее нереализованный материнский инстинкт обрушивается на меня.

Если раньше они с мамой обращались со мной как с больной, то теперь перевели в статус выздоравливающей. Но все еще неспособной принимать здравые решения. Мои странные знакомства, мои чудачества с собакой были тому подтверждением.

Как-то Люся заехала «на чашку кофе» без Володьки. Кофе сама же сварила, выпила и, отставив чашечку, вздохнула. Это было преддверием серьезного разговора.

— Конечно, он врач и производит впечатление очень серьезного, надежного человека, — начала она осторожно. — Но ведь он намного тебя старше. У него взрослая дочь. Как-то она тебя примет? Подумай хорошенько. Не торопись! Мы с мамой вообще считаем, что ты должна некоторое время пожить одна.

Удивительно, но я не рассердилась и не обиделась. Такой я стала мягкой, терпеливой, а может быть, безразличной. Возразила Люсе, но вяло и неубедительно:

— Вы с мамой напрасно встревожились прежде времени. Предложение мне никто не делал. Кому я нужна! Ну, дружу я с Идой, с Родионом, с Сашкой и Мишкой.

— У тебя всегда начинается с чистой, бескорыстной дружбы! — не смогла удержаться от ехидного замечания сестрица. — Карась тоже был просто одноклассником. И вдруг ни с того ни с сего выскочила за него замуж!

Никогда у меня не возникало потребности откровенничать, советоваться с подругами. Но сейчас мне так хотелось с кем-нибудь поговорить. Только не с собственной сестрой. И умная она, и добра мне хочет, но почему-то язык не поворачивается и боязно открывать ей душу.

— Ты чем-то очень озабочена! — уличила меня Люська, вглядываясь в меня пристально, сурово.

Ты и наблюдательна, старушка, а что толку, — подумала я не без сожаления. Не успела проводить сестру, как раздался звонок в дверь. Явились Сашка с Мишкой. Они иногда приходили навестить Лапу и заодно попить чаю с конфетами.

Но Лапа, увидев их, в ужасе забилась под диван. Боялась, что мальчишки потащат ее на улицу. Проводив Сашку и Мишку, я собиралась спокойно посидеть и кое-что в своей жизни обдумать. Но не тут-то было. Полгода прожила в полном уединении, а теперь выпадали дни, когда у меня дверь не закрывалась.

Позвонила Лена Мезенцева. Напомнила, что мы не виделись больше двух месяцев. И я сразу же пригласила — приезжай. С Леной мы никогда не были очень близкими подругами, и по неумолимой логике нашего серого бытия должны были давным-давно расстаться навсегда, но почему-то не терялись и все еще были нужны друг дружке.

Уже с порога Лена отметила большие перемены во мне — помолодела, потолстела. Просто ожила, смеялась я. Мне так хотелось сказать гостье что-нибудь приятное, но я не смогла соврать. Выглядела Ленка ужасно. Лет десять назад она была точеной изящной блондинкой. Всегда грустной, тихой. Но это ее только красило.

Время особенно неумолимо к блондинкам. Неяркая красота ее поблекла, потускнела. И теперь скорбное и покорное выражение убивало остатки былого очарования. Улыбаться Ленка совсем разучилась, а если и пыталась иногда, улыбка получалась жалкая, вымученная.

Представить Мезенцеву счастливой было невозможно. С рождения ей были даны все блага жизни — заботливые родители, неустанная опека, достаток. Но она никогда не была довольна судьбой, а с годами ее горести росли, как снежный ком.

Я накрыла на стол, а Лена достала из сумочки вино и собачий корм для Лапы. Чего скрывать, я с вожделением посмотрела на «Старую крепость», но, подумав, отрицательно покачала головой. Лена деликатно не заметила моего отказа, и вскоре бутылка опустела.

Уже час она рассказывала мне нескончаемую, многосерийную историю своей грустной жизни, прикуривая одну сигарету от другой. Пришлось открыть окно, чтобы не задохнуться в табачном дыму. Алик уже дважды уходил навсегда, но спустя какое-то время возвращался. Я уже начинала думать, не предназначены ли они друг для друга? Просто никак не могут это осознать.

Два года назад Лена, на свое несчастье, влюбилась. В женатого мужчину. По ее словам, из породы «настоящих». Знаю я этих настоящих мужчин. Только наши российские лены и тани, привыкшие жить иллюзиями, могут спутать жестокость и наглость с мужеством, силой и благородством, по которым они так истосковались.

Я смотрела на увядшее, бледное Ленкино лицо и жалела ее до боли сердечной. Как мне хотелось ей помочь! Но чем? Ленка слабая. Ее топчут и используют все, кому не лень. Алик тоже слабый, но, по крайней мере, не подлый. Я уговаривала Мезенцеву попробовать еще раз начать все сначала с Аликом и обязательно родить ребенка. Мужья, любовники могут кануть в Лету, но дети останутся. Ленка внимательно выслушивала советы, но никогда им не следовала.

И вдруг мне захотелось ей все рассказать. Едва ли она меня поймет, но, по крайней мере, не разболтает подружкам, Алику, своему «настоящему мужчине», как это обыкновенно делают женщины. Нет, в Лене несомненно было душевное благородство и тонкость.

И я, выждав паузу, вклинилась в ее монолог и рассказала про Родиона. Про то, что он звонит и приезжает почти каждый день, но ведет себя очень сдержанно и строго.

— Он вглядывается, вслушивается в меня, но не ухаживает в обычном смысле этого слова. По-моему, ему просто очень одиноко, тоскливо живется. Он нуждается в общении, а я его чуть-чуть развлекаю. С такой странной особой он никогда раньше не был знаком.

Лена рассеянно слушала. Она всегда вежливо расспрашивала о моих делах. Но я отвечала кратко и немногословно. Мне казалось, Мезенцева боится чужих проблем, ей хватает своих. Наверное, и ко мне она ездила потому, что, в отличие от других подруг, я только слушала, но никогда не навязывалась со своими откровениями.

Она беспомощно развела руками:

— Что я могу тебе сказать? Я в своей собственной жизни ничего не понимаю и не могу разобраться со своими близкими.

— Со стороны всегда виднее, — неуверенно возразила я.

— Во всяком случае, в дружбу между мужчиной и женщиной никогда не верила и не верю сейчас. Если твой доктор каждый день ищет с тобой встреч, значит, ты ему нравишься. Почему ты в этом сомневаешься? Ты красивая женщина, в самом расцвете. Просто немного захандрила, но ведь все прошло, теперь ты в порядке…

Я и сама в душе об этом подумывала. Но Родион — необычный человек, и о нем нельзя судить привычными мерками. Его даже трудно представить в роли поклонника, искателя руки и сердца.

— Не понимаю, что тебя тревожит? — Лена посмотрела на меня с недоумением.

Наверное, я действительно выглядела странной и непоследовательной. Люся мне давно намекала, что пора обратиться к психиатру. Может быть, она и права. У меня вдруг помимо воли вырвалось отчаянное, сумбурное:

— Я так боюсь, что в один злосчастный день он не позвонит и не приедет. И я останусь совсем одна. А я уже привыкла к этому человеку, я не могу без него. И зачем он только появился? Я уже смирилась с одиночеством в этой однокомнатной берлоге. Я знаю, что невыносима, мои неудачные замужества тому подтверждение…

Ленка даже засмеялась (я уже несколько лет не видела ее смеющейся) и не дала мне договорить:

— Что за бред ты несешь, Лорик? А ведь всегда была для меня образцом здравомыслия, проницательности и терпения. Я всегда завидовала твоему душевному спокойствию и ясности…

— Какое там душевное спокойствие, Лен! Я давно превратилась в истеричку. И не знаю, что с собой делать. Только рядом с ним чувствую себя такой уверенной, почти прежней.

Мы долго молчали. Ленка задумалась, как будто собираясь с мыслями, и вдруг сказала то, что я как будто ожидала услышать, что меня очень утешило и надолго успокоило. В своей жизни Мезенцева была беспомощна, как слепой котенок. Но в наших отношениях с Родионом сразу углядела самую суть.

— Конечно, он неординарный человек и отношения ваши не из разряда обыкновенных. Не какой-то тривиальный роман, увлечение, интрижка. Вы словно два подранка, люди одинокие, не очень счастливые, сразу потянулись друг к другу. Он такой же неуверенный в себе человек, как и ты. Может быть, в эту минуту терзается сомнениями: «Зачем я ей — старый, обремененный семьей, довольно заурядный человечек…»

Мезенцева посоветовала мне потерпеть немного, не торопить события. Конечно, можно первой сделать шаг навстречу. Но сама Лена не одобряла такого поведения. Она была старомодной и не любила слишком активных женщин, типа нашей Гонерильи.

В этом мы с ней были солидарны. Я даже ругала себя за излишнюю осторожность и боязливость. Иной раз шла у других на поводу, только бы не принимать самостоятельных решений и избегать крутых перемен.

К Лене я чувствовала нежную благодарность за добрые слова. Они принесли мне невероятное облегчение. В эту ночь я заснула без снотворного, как в старые времена, беззаботно и легко.

Но не зря меня мучили страхи. Сердце-вещун просто предупреждало меня о грядущих испытаниях. Он вдруг исчез. Для меня это было исчезновением — не позвонил в понедельник. И хотя, расставаясь в воскресенье, мы ни о чем не договаривались, я была уверена, что он позвонит на следующий день. Так было всегда.

В воскресенье Родион повез меня на выставку картин и гравюр своего близкого друга. По дороге рассказывал о том, что в последние годы открылось много новых маленьких выставочных залов на окраинах — в Чертанове, Беляеве, Раменках, Тушине. И это несмотря на тяжелые времена и вопли о близкой кончине искусства.

Эти крохотные галереи многим художникам дали возможность «выйти на люди». Таким, как приятель Родиона, — он «негромкий», но интересный художник. Родион умел радоваться чужим удачам, поэтому был в хорошем настроении. Потом, несмотря на слякотную погоду, мы долго бродили по бульвару и поужинали в маленьком кафе.

Весь вечер я сидела на диване в горестном оцепенении, ждала звонка и вспоминала по минутам вчерашнюю встречу. Может быть, я обидела его чем-то: неосторожным словом, бестактным замечанием, равнодушием? Нет, все было хорошо, безоблачно. Случалось, Родион приезжал усталым, озабоченным, хотя и пытался это скрыть. С некоторых пор я научилась определять его состояние духа.

Ничего особенного не произошло, ругала я себя. И раньше Родион не звонил день-другой, а однажды уехал куда-то на несколько дней. Но раньше я этого почти не замечала. А нынче вдруг встревожилась, испугалась чего-то.

А ведь он покашливал и был явно простужен, вдруг вспомнилось мне. Но если он заболел и сейчас лежит в постели, то обязательно бы позвонил. «А с какой стати он станет тебе названивать и жаловаться на свои хвори?» — возразил благоразумный голос. Так и переговаривались во мне две Ларисы Игумновы: прежняя — спокойная, сдержанная, ироничная, и нынешняя — издерганная, нервная и напуганная.

На следующий день я впала в черную тоску. Никакой благоразумный голос уже не помогал. В полуоткрытую дверцу шкафа с зеркалом случайно увидела себя — жалкую, съежившуюся в углу дивана. Так и просидела до вечера, бормоча:

— Он больше не позвонит и не приедет, Лапа. Я давно это предчувствовала. Кто я такая? Бездельница. Невежественная, ничтожная. А он — прекрасный доктор и человек необыкновенный. У него работа, семья, друзья. Когда ему ездить и утешать меня, скучающую даму?

Лапа заметалась и залаяла. Она моих тоскливых настроений просто не выносила. И каким органом эту тоску чуяла? Наверное, собачьей душой, отзывчивой и верной. Прыгнула ко мне на диван. В глазах — мировая скорбь, даже хвост и нос печально опущены. Не повезло тебе с хозяйкой, собака.

Мне ужасно захотелось выпить. Потому что подумала, как буду жить — завтра, послезавтра, всегда? Мне об этом вспоминать никак нельзя, потому что у меня нет будущего.

К тому же у Лапы корм на исходе. Но самой идти в магазин нету сил. К тому же телефон… Решила попросить мою Пульхерию об услуге. Надо поспешать — седьмой час вечера. Уже спустила ноги с дивана, когда раздался звонок.

Голос был словно не его — слабый, глуховатый. Сразу же стал извиняться, не потревожил ли он меня не вовремя, не оторвал ли от дел? Ну конечно, я просто задыхаюсь от дел, у меня семеро по лавкам. Я угрюмо молчала в ответ, так что он даже забеспокоился.

— Как вы себя чувствуете, Лариса? — спросил осторожно.

— А как вы думаете? — вырвалось у меня, но я тут же опомнилась: — Все нормально. И чувствую себя удовлетворительно. Только вы пропали куда-то, и я очень беспокоюсь.

Я чуть не всхлипнула, так стало жалко себя. Лапа прыгнула ко мне на колени, понюхала телефонную трубку.

— Вот и Лапа тоже обеспокоена. Слышите, как повизгивает в трубку?

— Я гриппую. И позвонить вчера не мог по той причине, что потерял голос. Хотя и очень хотелось. Но я рад, что вы заметили мое отсутствие.

После моего неосторожного вопля и его слов я поняла, что немного искусственная сдержанность в наших отношениях исчезла. Как будто мы переступили черту. И смешными показались наши «вы». Так хотелось сказать ему «ты», он уже давно стал для меня «ты».

— Ах, Родион Петрович! Неужели вы всерьез верите, что я могла не заметить ваше отсутствие? Или все-таки лукавите?

— Ничуть не лукавлю! — чистосердечно признался он. — Давно удивляюсь, как вы терпите мое общество. Я такой мрачный, серый докторишко. А вы молодая, красивая, умная женщина…

Его хриплый голос совсем сорвался от волнения. А я жадно слушала и чувствовала, как переполняет меня радость. До чего же мы родственные души! Я давно привыкла к людям с манией величия, с повышенной самооценкой. У нас с Родионом другая болезнь — комплекс неполноценности.

— Пожалуйста, Родион, не надо говорить, вы совсем сорвете голос. Через несколько дней мы встретимся, и тогда… — просила я, потому что он задохнулся от кашля, но все же порывался продолжать.

— Еще несколько слов, позвольте! Давно собирался поговорить с вами, но не решался. Ждал примерно такого ответа: «Я вас очень уважаю, Родион Петрович, но…» И мне станет стыдно за свою намечающуюся лысину и нахальство стареющего ловеласа…

— Нет у вас никакой лысины, доктор. Не наговаривайте на себя. И напрасно вы откладывали этот разговор.

Я старалась больше говорить, чтобы он молчал. Рассказала о том, что Ида Генриховна считает его настоящим, умопомрачительным мужчиной. Не побоялась признаться, в каком отчаянии была вчера и особенно сегодня. От моей старомодной целомудренности и следа не осталось.

— Вы не Лапу подобрали на улице тогда, в ноябре, а меня — раздавленное, несчастное создание. Вы меня спасли…

— Неизвестно, кто кого спас. Вы меня от одиночества и отчаяния — это уж точно. Мою мертвую душу спасли, — мягко возразил он.

— Хорошо, согласна! Просто встретились две неприкаянные души и узнали друг друга. Главное, сразу узнать, не пройти мимо…

— Хотите, я сейчас приеду! — вдруг безрассудно предложил он.

Мне так захотелось его увидеть, больше всего на свете! Но кому-то из нас нужно было проявить благоразумие. И я твердо сказала:

— Ни в коем случае! Вы мне нужны живым, Родион Петрович. Жду вас через несколько дней, только когда по-настоящему выздоровеете. Теперь уже некуда спешить.

— У вас, Лариса, еще уйма времени, а мне нужно спешить. Жалко каждый бесцельно прожитый день. Вчера и сегодня я вас не видел. Дни пропали.

Это было нелегко, но я простилась, строго наказав ему бороться с простудой, пить лекарства и ни в коем случае не разговаривать. Положив трубку, я заметила, как бешено бьется сердце. Вот как может изменить жизнь пятнадцатиминутный разговор.

Мир за окном тоже неузнаваемо изменился. Теперь там царили радость и покой. И я заявила удивленной Лапе:

— Вот что, подружка, идем в магазин! Купим что-нибудь вкусное, экзотическое. Когда явится Родион Петрович, мы угостим его крабовым салатом, свежей зеленью, ананасом. Про тебя я тоже не забыла. Ты получишь не только собачий корм, но и свежую говяжью косточку. Не верю я в эти заморские сухие корма.