Anorexia nervosa[10]

Первый раз она увидела его на Рождество. Он сидел на бетонной плите рядом с их помойкой и плакал.


Отец с минуты на минуту должен был вернуться с дежурства в больнице; они уже собирались сесть за праздничный стол. Не могли дождаться. Шипевший на сковороде карп (какой волшебный аромат разливался по всей квартире!), колядки, елка у покрытого белой скатертью стола. Так уютно, тепло, по-домашнему и спокойно. Нет ничего лучше, чем Рождество.

Только ради этого праздничного настроения, и еще чтобы сохранить «семейное согласие и гармонию», она не протестовала, когда мать попросила ее вынести мусор. На Рождество есть вещи обязательные – елка, карп, утром парикмахер, а вот мусор – дело совсем необязательное. Нет такого мусора, который не сможет подождать до завтра! Тем более сейчас, когда на дворе уже темно! Да и удовольствие ниже среднего – еще раз посетить эту омерзительную вонючую дыру, их помойку.

Но для ее матери даже Рождество не было поводом отступать от установленного распорядка. «День должен проходить по плану» – вот ее жизненная установка. Рождество – тот же день, с той лишь разницей, что он обозначен красным цветом в ее органайзере. И никакого значения не имеют ни Иисус, ни надежда, ни рождественская месса, если они не внесены в расписание. Абсолютно никакого. «Записаться на Рождество к парикмахеру на 11:30» – прочитала она случайно на листке за восемнадцатое октября. В середине октября человек уже думает о том, чтобы записаться к парикмахеру на Рождество! Даже баварцы до такого не дошли! Эта ее чертова записная книжка как расстрельный список на текущий день – думалось ей иногда.

Как-то раз они разговорились с матерью о Рождестве. Это было когда они еще разговаривали о чем-то более важном, чем список покупок в продуктовом за углом. Незадолго до выпускного в школе. Она тогда переживала период запойного увлечения религией. Впрочем, то же самое происходило с половиной женской части их класса. Они ходили на лекции в Теологическую академию (хотя некоторые – только из-за того, что были влюблены в красивых семинаристов), учили молитвы, принимали участие в академических церковных службах. Она чувствовала, что стала лучше – более спокойной и такой одухотворенной благодаря этому контакту с религией.

Именно тогда, когда в один из дней во время предпраздничного мытья окон они стояли рядышком, чуть не касаясь друг друга, она спросила мать, случалось ли ей переживать «мистическое» ожидание Рождества Божия. Сейчас она понимает, что выбрала неудачный момент для своего вопроса. Потому что во время уборки мать всегда была на взводе, а такой она была потому, что считала все эти праздники пустой тратой ценного времени и никогда не понимала, как все эти домохозяйки не впадут в депрессию после недели такой жизни. Она помнит, что мать положила тряпку на подоконник, сделала шаг назад, чтобы прямо смотреть ей в глаза, и сказала тоном, каким обычно обращалась к студентам:

– Мистическое ожидание? Никогда. Ведь в Рождестве Христовом нет никакой мистики, доченька.

Помнит, что даже в этом ее «доченька» не было ни капли тепла, что, впрочем, не было новостью. Обычно после такой «доченьки» в конце фразы она шла к себе в комнату, закрывалась и плакала.

– Сочельник и Рождество – это, прежде всего, элементы маркетинга, рекламы. Как бы иначе сын плотника из отсталой Галилеи смог стал идолом, сравнимым с этими твоими Мадонной и Майклом Джексоном? Весь его отдел рекламы, эти двенадцать апостолов вместе с самым медийно талантливым Иудой, это пример одной из первых хорошо организованных кампаний по созданию настоящих звезд. Чудеса, толпы женщин, готовых в воздух чепчики бросать по первому же его знаку, тащатся за своим идолом из города в город, массовые истерии, воскрешения из мертвых и вознесения на небеса. У Иисуса, если бы он жил в наше время, был бы агент, юрист, интернет-адрес и интернет-сайт.

Возбужденная своими выводами, она энергично продолжала:

– У этих ребят была стратегия. Возьми, почитай Библию – там всё это описано в подробностях. Без хорошей рекламы невозможно сокрушить империю и основать новую религию.

– Мама, что ты такое говоришь, какая еще стратегия, – раздался умоляющий голос, – какой отдел рекламы, они же видели в Нем Сына Божия, Мессию…

– Да ладно! Некоторые из тех девиц, что под дождем, на морозе ночи проводят перед отелем, в котором остановился Джексон, тоже думают, что он воплощение Иисуса. Иисус, доченька, это просто идол поп-культуры. А то, что ты рассказываешь, всего лишь легенды. Точно такие же, как о яслях, пастухах со слезами на глазах, о воле и ослике. Потому что историческая правда совсем другая. Не было никакой переписи населения, которая якобы заставила Иосифа и Марию отправиться в Вифлеем. Для того, чтобы понимать это, не надо быть специалистом-теологом, об этом знают все культурные люди.

Она закурила, глубоко затянулась и продолжила:

– Даже если бы такая перепись случилась, то под нее не попали бы такие бедняки, как плотник из Назарета. Переписи подлежали только те, у кого была земля или рабы. Кроме того, перепись должна была проходить в Иерусалиме. А единственная дорога от Назарета в Иерусалим тогда пролегала через долину Иордана. В декабре долина Иордана представляет из себя месиво из грязи по шею высокого мужчины. А Мария, во-первых, не отличалась высоким ростом и была, во-вторых, конечно, если ты помнишь, беременна Иисусом, – кончила она, ехидно улыбаясь.

Она не могла поверить в это. Даже если это правда – а по всей вероятности, так оно и есть, потому что ее мать никогда не грешила против истины, тем более научной, за что и получила докторскую степень в возрасте тридцати четырех лет – даже если всё именно так, то стоило ли говорить это за два дня перед Рождеством, когда ее дочь так прониклась предпраздничным ожиданием и изо всех сил верит в это? И так ждет этого дня?

Она помнит, что именно тогда, у этого окна, она решила: никогда не слушать ничего, что мать будет рассказывать ей с присовокуплением слова «доченька». Когда много лет спустя она рассказала об этом разговоре своей лучшей подруге Марте, та, что называется, рубанула со всего плеча:

– Потому что твоя мама как современная гетера. Так в Древней Греции называли образованных и начитанных женщин. В основном такие были одиноки, потому что ни один мужчина не хотел иметь с ними дела. А твоя мать к тому же еще и гетера-воительница, стремящаяся своими силами, самостоятельно объяснить мир. Но это никакая не самостоятельность. Быть самостоятельным и делать всё в одиночку – не одно и то же.

Этот разговор был очень давно, но она всегда вспоминает о нем в сочельник. И об отце вспоминает. Иногда, особенно в последнее время, она прижимается к нему вовсе не из-за нежности или желания быть ближе, или грусти. Прижимается к нему, чтобы своей теплотой смягчить ледяной холод, исходящий от его сверхорганизованной жены. Она думает, что таким образом привяжет его к себе и к дому. Если бы она была мужем своей матери, то уже давным-давно бросила бы ее, не выдержав такого холода. Потому что ее мать умеет быть холодной, как жидкий азот. А он терпит ее и всё еще остается с ними. Она понимала, что делает он это только ради нее.

Вот и сегодня она поступит так же – прижмется к нему и обнимет. Он, как всегда, удивится, положит голову ей на плечо, крепко обнимет, поцелует в шею и шепнет «доченька», а когда они, наконец, отпустят друг друга, она заметит, как он моргает покрасневшими глазами, будто что-то в них попало. И это его нежное «доченька», такое теплое, такое рождественское.

Но сегодня она сделает это просто так, от себя. Потому что сегодня ее переполняет предвкушение праздника. Кроме того, она не знает ни одного мужчины, который хотя бы отдаленно был похож на ее отца. Нет больше таких мужчин.

Вот почему, а еще для того, чтобы было согласие в семье, гармония, и чтобы мать могла поставить галочки в своем органайзере против каждого пункта, запланированного на Рождество, она вынесет мусор. Немедленно. И даже сделает вид, что это доставляет ей большое удовольствие.

Она вышла с двумя полными ведрами. Ветер нес в лицо дождь со снегом. В окнах уже светились елочные гирлянды. Она открыла ключом дверь помойки, толкнула ее ногой и увидела его. Он сидел на картонке, подобрав ноги под себя, прямо у входа, рядом с контейнером, и загораживал руками от ветра свечку, стоявшую на еловой ветке. Пламя свечи отражалось в его глазах, полных слез.

Она встала как вкопанная. Выронила оба ведра, которые с грохотом упали на бетон. Мусор рассыпался. И только она собралась бежать, как услышала тихий голос с хрипотцой:

– Прости, не хотел пугать тебя. Я помогу тебе собрать мусор, – сказал он и стал подниматься.

– Нет! Нет! Не надо! Оставайся там и не подходи ко мне! – закричала она, схватила ведра и выскочила из помойки, с грохотом захлопнув железную дверь.

Она бежала что было сил прямо по грязи газонов, на которых даже весной нет травы, пока не оказалась в подъезде, где столкнулась с отцом. Он доставал письма из почтового ящика. Прижалась к нему.

– Доченька, что случилось?

– Ничего. Испугалась. Просто испугалась. Там какой-то дядька на помойке…

– Какой еще дядька? Что он тебе сделал?

– Ничего не сделал. Просто он там был. Сидел и плакал.

– Так. Всё понятно. Никуда отсюда не уходи. Жди здесь. А я пойду и проверю.

– Нет! Не ходи никуда. Пойдем лучше домой.

Она освободилась из его объятий, поправила волосы и стала подниматься по лестнице. Он взял ведра и пошел следом. Вообще-то они могли подняться на лифте, но ей хотелось успокоиться, прийти в себя. Так, чтобы мать ничего не заметила, когда она вернется домой. А то еще подумает, что у нее дочь истеричка. Отец в порядке, он всё сразу понял. Без разговора. Поэтому и пошел за ней на девятый этаж, занимая по пути рассказами о своем дежурстве в больнице и наслаждаясь доносящимися из-за соседских дверей запахами праздничной готовки. В квартиру она вошла, улыбаясь. Мать ничего не заметила.


Она узнала, как его зовут, когда он на своей машине врезался в «Пунто[11]», в котором Марта ехала на свою свадьбу.


Марта была ее лучшей подругой. Всегда была. Она не помнит такого времени, когда бы Марты не было в ее жизни. Марта останется с ней до конца. Во всех смыслах.

А еще она могла бы с гордостью сказать, что знакома с самой интеллектуальной женщиной этой части Европы, если бы у Марты было время пройти тест на IQ. Но у Марты на такие дела не было ни времени, ни желания. Она использовала свой ум в основном для того, чтобы получать от жизни впечатления. Эта деревенская девчонка (она приехала учиться в Краков из какой-то дыры, где, как она говорила, «телефоны были только у приходского ксёндза и его любовницы») вдруг открыла для себя мир. После года учебы на отделении английской филологии она дополнительно стала изучать философию. Она буквально купалась в культурной жизни Кракова. Без присутствия Марты не обходилось ни одно сколько-нибудь значимое событие в опере, театре, музее, филармонии и клубе.

Именно в клубе познакомилась она с этим якобы художником, красавчиком в кожаных штанах. Второй год он отсиживал третий курс в Академии художеств, но держался с апломбом Энди Уорхола, получающего именную стипендию. Мало того, он еще и был из Варшавы, что подчеркивал при каждом удобном и неудобном случае, оставляя Кракову возможность онеметь, обалдеть и пасть ниц – к ним приехал гений.

Она невзлюбила его с того самого момента, как Марта представила их друг другу в автобусе.

Он развязно развалился на сиденье и громко, так что слышали все пассажиры, говорил о своей персоне. Марта стояла, она стояла, и кашляющая старушка с палочкой тоже стояла рядом. А этот пижон сидел в своих потертых кожаных штанах и читал лекцию о своей роли в современном искусстве.

Удивительно, но Марте это почему-то нравилось. Видать, влюбилась. Похоже, только «химически», однако итоги оказались плачевными. Она кормила его со своей стипендии, покупала гектолитры алкоголя на отложенные ранее средства, даже оплачивала поездки на автобусе, чтобы ему предоставлялась возможность лишний раз блеснуть талантами перед школьницами. Это из-за него она перестала где-либо бывать. А если где и бывала, то пряталась как серая мышка за этим варшавским помелом и восхищенно смотрела на него, когда он рассказывал всем и вся, что сделает в жизни, как только «эта бездарь (это он о профессоре, который вот уже второй раз заваливал его на экзамене), вымещающий злобу на настоящих художниках, избавится от своей врожденной зависти».

Она говорила Марте, чтобы та опомнилась. Просила, умоляла, пугала. Но Марта ничего не слышала: в это время она была как элемент в какой-то химической реакции. Чтобы эта реакция прекратилась, должно было что-то произойти.

И произошло. За пять минут до двенадцати. Практически дословно.

Свадьба Марты была назначена ровно на полдень, в одну из октябрьских пятниц. Они ехали на Мартином «Пунто» в ЗАГС. За рулем была Марта во взятом напрокат свадебном платье. Художник, то есть жених, сидел рядом, потому что не имел водительских прав. Она – официальный свидетель – сидела на заднем сиденье. Марта была возбуждена и пьяна: утром они распили вдвоем полбутылки болгарского коньяка на пустой желудок, пустой от перевозбуждения, когда никакая еда в рот не лезет.

Марта думала, что успеет проскочить перекресток на желтый. Не успела. Раздался грохот, Марта успела крикнуть «Твою мать!», и сразу стало тихо. Он ударил сзади справа. Вина Марты была несомненна.

Художник выскочил из машины, оставив распахнутой дверь. Подошел к той машине, вытащил водителя и молча стал охаживать его кулаками. С кровавыми пятнами на фате и платье, Марта подбежала к художнику и встала между ним и водителем другой машины. Случайный удар художника пришелся на нее, она упала на асфальт, оставив мужчин друг против друга, и тогда художник словил прямой в челюсть.

Она видела всё это, сидя в «Пунто», а когда Марта упала на асфальт, резко распахнула дверцу и вышла из машины, подбежала к лежащей подруге и опустилась рядом с ней на колени. Тут же над Мартой склонился водитель другой машины и забормотал:

– Простите, простите, но я не виноват. Я не хотел этого. У меня был зеленый свет. Он загорелся, и я поехал. Я так сожалею. У меня честно был зеленый. Поверьте мне. Зеленый, зеленый.

Художник встал с земли и что было сил ударил его, опрокинув на Марту. Раздался вой полицейской сирены и властный призыв:

– Всем успокоиться! Все с документами ко мне в машину. Все!

Молодой полицейский указал на «Полонез»[12], стоявший на островке автобусной остановки.

– У нас нет времени, – крикнул художник, – на двенадцать назначено бракосочетание!

Марта встала с асфальта, подошла к нему и спокойно сказала:

– Не будет никакого бракосочетания. Пойди, попроси у того пана прощения и вали отсюда, говно.

Ей-богу, прямо так и сказала! Это была снова прежняя, привычная Марта. Наконец-то!

Она помнит, что в тот момент смотрела в глаза мужчины из другой машины и понимала – ей знаком этот взгляд.

– Честно, у меня был зеленый. Я очень извиняюсь, но…

Марта сорвала с головы фату, утерла ею окровавленный нос, смяла в руке и бросила на асфальт. Схватила мужчину за руку:

– Да знаю я, что зеленый. И прекратите, наконец, извиняться. Моя страховка покроет все ваши расходы. Вы даже не представляете, что сделали для меня.

Она подошла к нему, приподнялась на цыпочках и поцеловала в щеку.

А он, ошарашенный, стоял, ничего не понимая.

В этот момент она вспомнила, откуда знает его. Это ведь тот самый тип, который сидел на помойке в сочельник.

Художник растворился в толпе зевак, успевших собраться на тротуаре.

– Я помогу вам убрать машину с проезжей части, – сказал мужчина.

Они втроем вытолкали «Пунто» на тротуар.

– Меня зовут Анджей. А вас?

– Марта. А это моя подруга Ада. В смысле Адрианна.

Он посмотрел на нее внимательно. Протянул руку и тихо сказал:

– Анджей. Простите, что тогда в сочельник напугал вас.

Вот просто так взял и сказал! Как будто тот сочельник был неделю назад, а ведь минуло почти два года.

Высокий. Черные волосы зачесаны назад. Широкий шрам на правой щеке и очень тонкие пальцы. Никогда она не встречала мужчину с такими широкими и пухлыми губами. Голос с хрипотцой и низкий. От него исходил аромат, чем-то напоминавший жасмин.

– Я – Ада. Неужели ты помнишь? Ведь это было почти два года назад.

– Помню. Я тогда искал тебя. Долго искал, но не нашел. Хотел попросить у тебя прощения. И вот только сегодня. И эта авария…

Она улыбнулась:

– Не за что извиняться… А чего ты тогда там сидел?

Он не ответил. Отвернулся и заговорил с Мартой. Потом пошел к своей машине, припарковал ее на ближайшем островке безопасности и вернулся к ним. Марта в испачканном кровью свадебном платье приковывала взоры публики. Толпа зевак на тротуаре не расходилась.

Когда они утрясли все формальности в полицейском «Полонезе», он спросил:

– Куда вас отвезти с этого представления?

– Поехали ко мне, – предложила Марта. – Это дело надо отметить.

По дороге домой заехали в ресторан, где должны были праздновать свадьбу. Узнали, что гости беспрерывно звонят, но Марта и бровью не повела: велела собрать заказанную выпивку и закуску. Всё это они перенесли в машину Анджея и поехали на квартиру к Марте. Она давно не видела подругу такой счастливой.

После нескольких бокалов вина устроили танцы. Она прижалась к Анджею и почувствовала удивительное родство с ним.

Под утро он отвез ее на такси домой. Вышел с ней, проводил до подъезда. Когда они проходили мимо той самой помойки, она подала ему руку. Он нежно сжал ее и больше не выпускал, а перед входом в подъезд поднес к губам и поцеловал.

Она любила его и раньше, но по-настоящему он покорил ее, когда бросился на капот летевшего на него автомобиля.


С того вечера и той ночи после несостоявшейся свадьбы Марты почти всё в ее жизни изменилось. Анджей нашел ее на следующий день в институте – ждал перед аудиторией. Стоял у стены, смущенно пряча цветы за спиной. Когда она подошла к нему и улыбнулась, он не смог скрыть радости.

С того дня они были вместе. Всё, что было у нее до Анджея, потеряло смысл.

Это она поняла уже неделю спустя. Ее покорили тонкость его чувств и нежность. Позже – уважение, которым он окружил ее. Видимо, из-за уважительного отношения к ней он так долго тянул с первым поцелуем. И это несмотря на то, что она как бы подталкивала его к первому шагу, прикасаясь и ластясь к нему, выходя на эту тему в разговорах, целуя его руку в темноте кинозала. Прошла уйма времени, прежде чем он в первый раз поцеловал ее в губы.

А было это так. Они возвращались от Марты, у которой засиделись после концерта. Последний трамвай, на повороте сила инерции прижала его к ней, и их вместе – к окну. «Ты моя единственная», – прошептал он и поцеловал ее. Они перестали целоваться только когда вагоновожатый объявил, что трамвай едет в депо.

Вот в том самом трамвае она, можно сказать, полюбила его по-настоящему.

Он восхищался тем, что она изучает физику. Считал, что физика «абсолютно базовая и в то же время возвышенная» наука, к тому же исключительно трудная.

С первой же минуты он внимательно слушал ее, слушал всё, что она говорила. И помнил все ее слова. Он мог сидеть на полу напротив, смотреть на нее и часами слушать. Потом, когда они уже стали парой, он мог заниматься с ней любовью, потом встать с постели, пойти на кухню, вернуться с запасом еды и выпивки и проговорить с ней до утра. Правда, иногда ее это раздражало, потому что она была настроена как раз на любовь, а не на разговоры.

Он обожал, когда она описывала ему устройство вселенной, рассказывала об искривлении пространства-времени или объясняла, почему черные дыры никакие не черные. Он тогда с восхищением смотрел на нее и целовал ее руки. А она никак не могла втолковать ему, что в знании и понимании всего этого нет ничего особенного. И уж наверняка это ничуть не труднее, чем подготовить хороший материал для публикации в газете.

Анджей учился на журналистике. Когда она спросила его, почему именно там, он ответил:

– Чтобы иметь возможность влиять на жизнь с помощью правды.

Как-то раз, размышляя об их отношениях, она попыталась найти тот самый первый момент, когда подпала под его обаяние. Может, подумала она, когда он целый месяц не ел и не мылся, чтобы уподобиться бомжу и провести неделю в приюте для бездомных?

Его статья о приюте прошла в местной прессе, а потом ее цитировали в большинстве польских еженедельников.

А может, это было тогда, когда после репортажа в хосписе для детей он все свои сбережения отдал на ремонт трех палат, «финальных», как называли их медсестры? В «финальных» лежали детишки, которым оставалось жить всего несколько дней. Он заметил, что у них нет сил даже голову повернуть, чтобы увидеть рисунки и комиксы на стенах – так слабы были они. Подключенные к аппаратам, они видели только потолок. Он сказал это заведующему отделением, а тот высмеял Анджея: «У нас на анестезию средств не хватает, а вы про какие-то комиксы на потолке, смешно». Анджею не было смешно: он купил на все свои деньги краски и кисти, и уговорил студентов Академии художеств разрисовать потолки хосписа героями любимых детских комиксов.

А может, когда она заметила, что он через день ездит в собачий приют и возит туда корм?

У Анджея был пунктик на тему собак. В то время, как его друзья на улице смотрели вслед девушкам, привлекавшим взоры прохожих своей, условно говоря, одеждой (назовем ее так, чтобы не назвать «раздеждой»), Анджей провожал взглядом каждую встречную собаку. Любая из них была для него «потрясающей», «необычной», «прекрасной» или просто «милой». Она тоже любила собак, но не так самозабвенно.

Сейчас она любит всех собак. Может, даже больше, чем он.

Она восхищалась им и страшно ревновала. Хотела, чтобы он принадлежал только ей, чтобы ни одна женщина не смогла узнать его близко, по-настоящему, понять, какой он на самом деле. Она боялась, что любая узнавшая его захочет остаться с ним навсегда.

Он жил в общежитии и никогда не вспоминал в разговорах о доме и родителях. Это слегка удивляло ее и напрягало. Он говорил, что приехал в Краков из Илавы и что когда-нибудь «наверняка свозит ее туда, хотя место там совсем неинтересное». Он избегал разговоров о своем прошлом. И это чувствовалось с первой минуты общения с ним.

А еще ей так и не удалось узнать, что он делал на помойке тогда, в сочельник. Однажды, когда они были в постели, она его попросила шепотом рассказать об этом. Помнит, как он задрожал и как ощутила его слезы, скатившиеся ей на лицо. Тогда она решила, что больше не будет спрашивать об этом. Интерес к его прошлому был для нее скорее праздным любопытством, тем, что не имеет к жизни никакого отношения. Потому что для них началом всего стал его удар в их автомобиль.

То есть у них всё началось с Большого взрыва. Как и Вселенная, шутила она.

О том, с чего началось увлечение им, она часто думала перед тем, как заснуть. Вплоть до того четверга перед длинными майскими выходными.

К тому времени они уже были знакомы почти семь месяцев. Поехали на Хель. Он собирался на заливе учить ее серфингу. Выехали в четверг утром. Погода была прекрасная. В полдень они сделали остановку на пустовавшем лесном паркинге по дороге в Гданьск. Сели отдохнуть на лавочку. Он устроился позади нее и стал покрывать поцелуями ее плечи. Мгновение спустя расстегнул лифчик, снял, подал ей и, не переставая целовать плечи, обхватил ладонями грудь. Она помнит, как дрожала тогда от возбуждения, предвкушения и страха, что не дай бог кто заедет на паркинг. Но больше всего, наверное, от любопытства – а что потом. С тех пор, как она позволила ему делать со своим телом всё, что он захочет, она никогда не знала, что будет дальше.

Он резко встал с лавочки, взял ее за руку и потащил в лес. Она едва успевала за ним. В платье, спущенном до пояса, с лифчиком в руке, с обнаженной грудью она бежала за ним. Не убежали далеко. За первыми же деревьями остановились. Он снял с себя рубашку, расстелил на траве и бережно уложил ее. Целовал ее в губы, потом медленно сполз к бедрам, зубами стянул трусики и уже остался там. Она совсем забыла, что они на паркинге и что их видно со стороны шоссе. Она забыла обо всём. Просто потому что она с ним забывалась. Особенно когда он ее целовал туда.

Он вернулся к ее губам. В этот момент на паркинг въехал автомобиль. Они замерли, лежали, не шелохнувшись, и всё видели и слышали. Из машины вышел невысокий мужчина, вроде приличный, в костюме, подошел к багажнику, из которого доносилось скуление, склонился над ним и достал собаку. На шее собаки была толстая веревка. Мужчина окинул взором паркинг, проверяя, нет ли кого еще. Потом подошел к ближайшему дереву, таща за собой скулящую собаку. Обвязал веревку вокруг ствола и быстренько вернулся в машину.

Того, что произошло потом, она не забудет никогда. Анджей сорвался с места в чем был. Подтягивая штаны, он несся сломя голову через кусты можжевельника к выезду с паркинга. Она встала и, прикрывая платьем грудь, побежала за ним. Анджей наклонился, поднял камень, выбежал на шоссе и встал перед выезжавшей машиной. Остановился и бросил камень. Раздался грохот и визг тормозов. Анджей бросился на капот. Машина остановилась. Анджей слез с капота и рванул дверцу, выволок из машины онемевшего и шокированного водителя.

– Ты, мать твою, сукин сын, как ты мог ее там оставить? Как ты мог?

Он тащил его за шиворот к тому самому дереву, постоянно причитая: «Как ты мог?»

Зрелище не для слабонервных. Анджей весь в крови, стоящая поперек дороги машина с разбитым стеклом и следами крови на белом капоте, осколки стекла, заливающаяся лаем собака и гудки застрявших в пробке водителей.

Подъехала «Скорая». Анджей как раз в тот момент притащил свою жертву к дереву. Собака запрыгала, заливаясь радостным лаем, когда снова увидела хозяина.

Он толкнул мужчину в сторону собаки и тихо сказал, пожалуй, скорее себе, чем кому-то еще:

– Сволочь, как ты мог оставить ее тут.

Обессилевший, он сел под деревом и заплакал.

Сидел и плакал, как тогда, в сочельник на помойке.

Она прикрыла его рубахой и обняла. Его трясло.

То, что потом произошло на лесном паркинге, до сих пор вызывает у нее дрожь. Приехала полиция. Водитель пострадавшей машины обвинил Анджея в попытке покушения на жизнь. Между тем водители, стоявшие в образовавшейся пробке, каким-то чудом узнали, откуда взялась привязанная к дереву собака. Эта информация вызвала настоящий взрыв негодования и ненависть к ее хозяину. Полиция составляла протокол, а из всех машин летела отборная брань в адрес владельца собаки. Анджей молчал. В какой-то момент к полицейской «Нысе[13]

Загрузка...