Любовники-полиглоты

I. Эллинор

Никогда не думала, что займусь поисками второй половины в Интернете. Мне казалось, это не мое. Есть в этом что-то от рынка, а кроме того, я никогда не писала объявлений о знакомстве, да и ничего другого, уж коль на то пошло, и понятия не имела, как запродавать себя посредством текста. Раньше я всегда встречалась только с совершенно обычными парнями из моей деревни. Первого звали, например, «Йонни», и в нем не было ничего особенного, во всяком случае внешне и во всяком случае до тех пор, пока не поймешь, что он реально больной. Мы учились в одном классе, и все началось с его вопроса: «Есть что-то такое, о чем ты всегда мечтала, чтобы мужчина сделал для тебя?»

Могу предположить, что он услышал эту фразу в кино и что он уже тогда на полном серьезе считал себя мужчиной. И еще я могу предположить, что он ожидал услышать совсем не тот ответ, который услышал. Что-нибудь в духе «о да, я всегда мечтала о мужчине, который сможет свести меня с ума в постели». Или какое-то конкретное желание, которое помогло бы ему достичь своей цели. А я вместо этого сказала:

– Я всегда хотела, чтобы кто-нибудь научил меня драться.

Увидев, что он удивился меньше, чем я ожидала, я добавила:

– Драться как черт.

Йонни медленно кивнул, сплюнул и сказал:

– Если ты реально этого хочешь, телочка, я тебя научу.

В тот же вечер он отвел меня в одно место, которое он называл «бойцовским клубом». Это была компания людей, посмотревших одноименный фильм. Он их вдохновил, но в отличие от героев фильма, они по-настоящему разбирались в боевых искусствах и встречались три раза в неделю в зале, чтобы драться. Сначала мы зашли в школу, потом спустились в подвал. Там все было покрыто матовым кафелем оранжево-коричневого цвета, но, что странно, в отличие от обычного кафеля, эта плитка, казалось, поглощала все звуки. Дальше мы долго шли подземными коридорами. Все шагали молча, босые и с сумками через плечо, в которых лежали тренировочные костюмы. Слышно было только гудение вентиляции. Наконец мы добрались до зала, куда приходили жители нашей деревни, которые хотели подраться. Одного на время назначили главным, а потом устроили общую разминку, чтобы разогреться. Все были очень гибкими, даже парни, и никто не стеснялся своего умения сесть на шпагат, например. Когда народ стоял, широко расставив ноги, многие звучно испускали газы, но неписаный закон запрещал ржать, наоборот. А потом мы начали драться. Я оказалась единственным новичком, и у меня была одна отличительная черта – смертельный страх. Когда человек смертельно чего-то боится, это дает ему преимущество над соперником. Так сказал Йонни. Если ты в самом деле чертовски сильно боишься, тебе многое дается задаром, тело умнее, чем ты думаешь, и если включить автопилот, оно способно сделать практически что угодно. Но потом ты должен взять его под контроль.

– Большинство впадает в ярость не потому, что на них напали, а потому что они не умеют защищаться, – сказал Йонни.

Йонни умел не только драться, он еще умел стрелять, и иногда мы ездили на стрельбище между нашей деревней и соседней. Мы ходили по полигону в оранжевых наушниках и глазели на тех, кто стреляет из пистолета, потом на тех, кто стреляет из винтовки. Йонни показывал, как надо стоять, расставив ноги, поднимал ружье и сбивал летящие тарелки. Сначала на симуляторе, потом настоящие мишени. Однажды он сказал, что теперь может взять меня с собой на охоту. До отъезда он постоянно говорил об этой охоте, о том, что придется идти на нее ночью, пускать в ход способность видеть в темноте и все время молчать.

В тот раз, когда с ними была я, они стреляли только раз, по кабану. Выстрел разорвал тишину, было слышно, что кабан продолжает бежать, но не так, как раньше, а неуклюже, ломая ветки, и наконец еле волоча ноги, словно понимал, что скоро умрет, терял ориентацию и в панике пытался пробраться сквозь кустарник. Мы пошли вперед, и Йонни вдруг посветил вверх фонариком. Я увидела, что голые ветви буков тянутся в ночное небо, напоминая длинные темные кости. Йонни взял меня за руку, зажал фонарь ногами, а свободной рукой провел по своим стриженным ежиком волосам, вперед и назад, я хотела спросить, зачем он это делает, но промолчала. Он хотел прошептать что-то мне на ухо, и, мне кажется, это было нечто важное, что-то, что касалось его и меня, но нам помешал один из охотников, объявивший, что нашел кабана. Он осветил его фонариком. Выстрел был идеальный, пуля попала в лопатку, и кровь заливала черную щетину. Это оказалась крупная кабаниха, и ее пришлось тащить на шесте к пикапу всем вместе. На следующий день ее предстояло разделывать на участке возле дома приятеля Йонни. Мы отправились туда после завтрака. Когда приехали, всё было перепачкано кровью и щетиной, потому что никто, собственно говоря, не умел разделывать туши. Все рубили как попало, и все время твердили, что надо делать это быстро. Больше я с браконьерами на охоту не ездила.

Однажды вечером я сказала Йонни, что если он готов, то я тоже готова. Он улыбнулся мне, и мне пришло в голову, что я впервые вижу его зубы, крупные и белые, как куски сахара, они ровной подковой сидели у него во рту, и это странно контрастировало с неправильными чертами лица, покрытого шрамами от прыщей. Мы занялись этим на погрузочной платформе пикапа Йонни, и куртка, которую он подложил мне под попу, оказалась измазана кровью.

– Сейчас у девочек в первый раз обычно не бывает крови, так нам сказала школьная медсестра на уроке полового просвещения. Они ездят верхом, на велосипеде, прыгают и бегают, так что девственной плевы у них не остается.

Видимо, у меня было очень спокойное детство, потому что моя плева точно была на месте. Когда Йонни увидел кровь, ему не стало противно, зато он кончил всего через несколько секунд. Я не знала, что сказать, когда это произошло. Но я уже тогда чувствовала, что с Йонни надо вести себя осторожно, так как он, как и большинство парней в нашей местности, конечно же, склонен к насилию, малообразован и похотлив, и таким и останется на всю жизнь. Но было в нем что-то помимо этого.

– Не знал, что у тебя это первый раз, – сказал Йонни.

– А у тебя? – спросила я.

– Тоже, – ответил он. – У меня тоже первый.

Потом он посмотрел на свою перепачканную куртку и добавил:

– Что ж. Надо же с чего-то начинать.

В следующий раз все прошло намного лучше. Не говоря уж о третьем, четвертом и пятом разе. Тогда Йонни заявил, что, по его мнению, мы трахаемся как порнозвезды.

Когда нам было шестнадцать лет, я сломала Йонни нос тыльной стороной кисти. Это произошло случайно, в том смысле, что я этого не хотела, рука просто машинально взмыла, и это не имело никакого отношения к боевым искусствам. Как бы то ни было, шум поднялся страшный, потому что мы тогда учились в гимназии, и все прознали о том, что произошло: и учителя, и медсестра, и родители Йонни, и мои тоже. Мама Йонни сказала:

– Я не хочу, чтобы ты продолжал встречаться с этой девочкой.

Мы стояли во дворе школы, и из носа у Йонни текла кровь. Его мама прибежала туда, как только обо всем узнала, и бросала на меня презрительно-надменные взгляды.

– Мама, Эллинор – не какая-нибудь маленькая девочка, – возразил тогда Йонни. – Она дама. Да еще какая дама.

Он улыбался мне, и челка падала ему на глаза.

– Да еще какая дама, – повторил он и улыбнулся еще шире, продемонстрировав свои куски сахара.

Меня охватило желание сказать ему, чтобы он лучше не скалился так, а вспомнил, как его возбудила кровь. Да ты больной придурок, Йонни, этого не скроешь. Я хотела сказать так, но, полагаю, из-за разбитого носа на меня нахлынули другие чувства, так что я подошла к нему и обняла. Для нас это был очень необычный жест. Мы всё делали вместе. Помогали друг другу осваивать удары и разные приемы, дрались и трахались, но никогда не обнимались. А теперь обнялись, и я почувствовала, как теплые капли его крови капают мне на шею.

– Теперь ты умеешь делать все, чему я хотел тебя научить, – сказал Йонни.

А еще он сказал, что, если я когда-нибудь снова использую то, чему он меня научил, против него, то он, не задумываясь, меня убьет.

– Если сумеешь, – ответила я.

– Не беси меня, – сказал он, и глаза его потемнели.

Вскоре секс для нас стал чем-то вроде рутины, хотя, возможно, нельзя говорить о рутине по отношению к тогдашним нам.

– Едем ко мне, – мог он коротко бросить в машине, просовывая руку мне между ног.

«К нему» означало в принадлежавший его отцу охотничий домик недалеко от деревни, где можно было остаться в покое. Это была небольшая изба с ярко-желтыми занавесками с белой оторочкой, которые, наверное, повесила Йоннина мать. В домике было две маленькие комнаты и гостиная с железной печью. Однажды мы зашли в одну из спален, и Йонни сказал:

– Раздевайся и ложись на кровать.

Пока я снимала с себя одежду, он пошел на кухню и сделал кофе. Потом вернулся с чашкой, подвинул к кровати стул и пил кофе, глядя на то, как я лежу на спине, раздвинув ноги. Мне казалось, он может заглянуть прямо внутрь меня, до самой глубины, если можно так выразиться, как будто через меня проходит темный канал, и если двигаться по этому каналу, выйдешь в каком-то совершенно другом месте.

– Тебе обязательно надо так пялиться? – спросила я.

– А ты подумай о звездах из порнухи. Для них не проблема показывать себя.

– А ты подумай о том, как я сломала тебе нос, – ответила я.

– Ты мне по зубам, – сказал он тогда и поднял чашку, словно произнося тост.

Так он и сидел, попивая свой кофе. Допив, он поставил чашку на полку и начал расстегивать брюки.

– Когда ты дашь мне в задницу? – простонал он однажды во время секса.

Тогда я сказала, что, будь я шофером грузовика, я бы никогда не припарковала свою машину в сточной канаве, если бы у меня был прекрасный удобный гараж прямо над ней. Йонни рассмеялся, но больше никогда не задавал этот вопрос.

Через несколько лет я поправилась. По-настоящему толстой я не стала, но и этого оказалось достаточно, чтобы Йонни перестал считать меня привлекательной. Мы встречались все реже, а потом он и вовсе перестал звонить. Однажды я собралась с духом и позвонила сама.

– Поедем как-нибудь постреляем? – предложила я. – Или подеремся?

Тогда он сказал, что у него появилась другая. Потом я видела их вместе в деревне. Она выглядела стройной и тренированной, и у нее были длинные темные волосы, собранные в конский хвост. Мне было интересно, какова она в постели и сидит ли Йонни у кровати, попивая кофе и пялясь на нее, и что она в таком случае об этом думает.

Я еще много лет ходила драться. Как другие люди, став старше, по вечерам играют в бридж, поют в хоре либо ходят на танцы несколько раз в неделю и находят в этом утешение, так сказать, находят, на что опереться в старости или хотя бы чем смягчить ее последствия, так и я отправлялась в подвал, где собирался народ. Драться было хорошо, и получалось это у меня все лучше, даже несмотря на возраст. Никаких похвал просто за то, что ты молодая и симпатичная, ничто не доставалось просто так, за все надо было бороться. Когда у меня потом появились друзья родом из других мест, я часто слышала от них, что они не понимают, как можно добровольно тратить на это свое время, когда можно провести его с хорошей книгой, в приятной компании, с бокалом вина.

– Мало что в жизни сравнится с боем, – отвечала я им.

Я понимала, как это звучит в их ушах, но до сих пор считаю, что это так. Я никогда не находилась в такой близости с кем-то, как в подвале в те годы. Все дело в концентрации и в том, как ты читаешь по чужим глазам. Секс работает по-другому. Есть люди, которые закрывают глаза и занимаются онанизмом всю жизнь, сами с собой или между ног у кого-нибудь другого, но в их мозгах ничего не происходит. Зато стоя перед противником, в какой-то момент ты вдруг можешь заглянуть другому человеку в самую глубину и в точности понять, кем он или она является. Кроме того, и это я тоже говорила своим друзьям, человека нельзя назвать старым, пока он в состоянии врезать ногой по голове кому-то, кто выше его самого.

Иногда я думала о Йонни, и тогда я думала о том, что он больной придурок. А потом я поняла, что важно не то, что ты не больной. Важно то, что ты не одинокий.

За все эти годы у меня было немало мужчин, вполне нормальных, во всяком случае, в сравнении с тем, что мне предстояло. Я никогда не жила вместе с кем-то. Я скорее была человеком, который просто живет, принимает жизнь как есть и не накручивает себя без надобности. Ни один мужчина не входил в мою жизнь всерьез, пока не случилась история с Калисто и рукописью. А началась она с того, что я завела аккаунт на сайте знакомств, где написала следующее: «Мне тридцать шесть лет, и я ищу нежного, но не слишком нежного, мужчину».

Графу «Интересы» я заполнять не стала, и любимых писателей тоже не указала. Как и любимую еду и любимые места в мире. Написала только девиз: «Встретить вышеупомянутого мужчину». Потом я подумала, что девиз – это в принципе нечто другое, фраза или предложение, которые в разных ситуациях могут сойти за мудрые изречения. Но такого девиза у меня никогда не было, так что я оставила все как есть, даже если это скажет что-то обо мне и продемонстрирует недостаток красноречия, который может оттолкнуть от меня некоторых людей. С другой стороны, я и не искала общительного человека. Еще я выложила свою фотографию. Ее сделал мой друг. На ней я лежу в его постели на животе. Возрастные изменения не бросаются в глаза, потому что единственный источник света – несколько свечей, а, как не раз говорил мой друг, при свечах большинство людей выглядит очень неплохо. Прошла неделя, прежде чем я снова заглянула на сайт. Оказалось, я получила уйму ответов. Я с удивлением прочитала их все. Мне никогда не доводилось выслушивать комплименты. Однажды Йонни сказал, что я похожа на луковицу и надо счищать слой за слоем, чтобы добраться до сердцевины. Большинство девушек почувствовали бы себя оскорбленными, если бы о них сказали нечто подобное, но я понимала, что Йонни хотел мне польстить. И вот я каждое утро, проверяя почту, получала десятки ответов. Один немолодой мужчина обещал мне «отсутствие финансовых проблем» в обмен на то, что я три раза в неделю буду «удовлетворять» его сексуально. Двадцатилетний парень интересовался, могу ли я его обучить. Я сидела за компьютером с чашкой кофе в руке и хохотала вслух. Меня это всё растрогало, но не из-за того, что эти мужчины рассыпались в комплиментах (мое фото, как ни крути, было чистейшим жульничеством), а потому что я поняла, что писавшие мне и в самом деле верили в любовь, в том смысле, что я смогу дать им то, что они ищут.

Потом я какое-то время не заходила на сайт. В жизни что-то происходило, но, когда я, наконец, проверила входящие сообщения, я обнаружила, что некоторые из мужчин продолжают мне писать. Кто-то писал почти каждый день в течение нескольких недель. У двадцатилетнего парня, думавшего, что я смогу его чему-то научить, кажется, развилась какая-то прямо-таки навязчивая идея. В одном из сообщений он писал: «Я всегда встречался с девушками, которые говорят и говорят, они ничего не хотят делать, а только постоянно говорят, но ты кажешься бессловесной и настоящей». Бессловесной и настоящей. Красиво сказано, подумала я. И написала ему в ответ: «Наверное, ты просто-напросто располагаешь к разговорам. Попытайся предложить что-нибудь другое. Удачи! Э.»

В некоторых сообщениях читалась легкая угроза. Не то чтобы они угрожали мне сами, но они рассказывали о мужчинах, которые угрожали другим женщинам на сайте. «Этот мир ничем не отличается от реального мира, – писал один. – Девушкам грозит опасность, как и везде, так что будь здесь осторожна». «Тогда я заблокирую тебя, псих», – ответила я, и с ним было покончено.

Иногда я думала: «Почему ты смылся, Йонни? Почему не стал заботиться обо мне? А теперь мне приходится плавать в этой ледяной воде, и черт его знает, удастся ли выжить».

Но я выжила, иначе не писала бы сейчас это всё.

Следующего моего парня звали Клаус Бьерре, и он был из Копенгагена. Ему нравилось, когда я называла его моим парнем, это позволяло ему чувствовать себя молодым, по его словам. По-датски говорят karesta. Он жил недалеко от героиновой улицы. В то время в Копенгагене еще были настоящие героиновые улицы, и там, где-нибудь на углу, можно было увидеть, как люди стоят и спят, окутанные декабрьским туманом. Клаус Бьерре утверждал, что они не опасны, и так оно и было. Я по большей части сидела дома, поскольку Бьерре частенько говорил, что «в Копенгагене может случиться всё что угодно», и махал рукой в сторону окна. Напротив стоял красный кирпичный дом. Мне всегда нравился Копенгаген, но я не понимала, почему Бьерре искал себе подругу из Швеции. Мне приходила в голову мысль, что в нем было нечто, что датчанки замечали сразу, и он надеялся, что шведки этого не заметят. Датчане думают, что шведы туповаты. И нет разницы, откуда человек родом, пусть даже из Сконе, одна фигня, считают они. Мы годимся на то, чтобы продавать еду, строить мосты, содержать в порядке лес, чтобы в выходные они могли приехать погулять. Может быть, мы еще годимся на роль жены или по крайней мере любовницы, и по-видимому, Бьерре хотел выяснить именно это.

– У меня только один небольшой недостаток, – сообщил он при первой встрече. – Я довольно много пью.

Тогда меня это не обеспокоило, потому что тогда я ничего не знала о пьянстве и думала, что это никак на нас не повлияет, во всяком случае вначале. Но после того, как Бьерре дотрагивался до меня, я начинала пахнуть его руками. Постель, в которой мы спали, тоже хранила его запах. Иногда я, просыпаясь, утыкалась носом в его подушку, и меня начинало мутить. Она воняла спиртным и грязью, телесной грязью, как будто тело не знало, как поступить с отравой, и начало производить собственное вонючее противоядие. В общем, поначалу меня от Бьерре тошнило, но со временем я привыкла. Мне нравилась квартира, в которой он жил, в районе Фредериксберг. В ней было тепло, и батарея располагалась прямо под кухонным столом, так что можно было прислонить к ней ноги, когда пьешь кофе.

В нашей жизни не происходило ничего особенного, ничего такого, чего не происходило бы с другими обычными парами. Главным событием был разговор о нашем будущем. Бьерре расписал его, словно открывшийся его взгляду замок, и в глазах у него мелькнуло нечто вроде отблеска счастья. Он даже забывал иногда выпить, пока говорил. По его мнению, я должна была переехать к нему, а он купит кровать побольше и другие вещи, которые мне захочется иметь. У нас будут друзья, мы станем приглашать их в гости, и он будет следить за тем, чтобы на счете в банке были деньги, сбережения на сумму годовой зарплаты на случай, если что-то случится.

– Я прослежу, чтобы так и было, – сказал Бьерре. – Я буду отвечать за все сам, со мной ты можешь быть спокойна. Не сомневайся, я буду рядом и все заботы возьму на себя.

Я ответила, что, если он хочет привести в порядок свою жизнь, первое, что он должен сделать, это бросить пить. Он кивнул и отхлебнул из стакана.

– Точно, – сказал он. – Ты говоришь не то, что я хочу услышать, ты говоришь то, что мне нужно услышать. Вот почему ты мой настоящий друг, Эллинор.

Говоря это, он смотрел на меня покрасневшими глазами. Они блестели, как будто он вот-вот расплачется. Бьерре взял меня за руку, у него были длинные пальцы с обгрызенными ногтями. Он нагнулся ко мне и хотел поцеловать, но от него так воняло, что я отвернулась. Он сделал еще глоток из стакана и сморгнул слезу.

– Когда я думаю о том, какую жизнь я хотел бы вести – спокойную, теплую, уютную жизнь с тобой, Эллинор, – я чувствую, что способен на все. Я готов сделать что угодно. Завтра вытащим все бутылки, которые я припрятал, выльем их в раковину. Это будет началом новой жизни.

Бьерре снова улыбнулся мне и сжал мою руку.

– Может, купим машину? – спросил он. – Тогда мы сможем ездить на выходные в Сконе. Гулять по лесу и покупать в Мальмё продукты подешевле.

Я ответила, что машина нам не нужна, что одно из преимуществ Копенгагена – это велосипеды, которые можно взять напрокат повсюду. А если хочется поехать в Сконе, то для этого есть поезда. Бьерре смотрел на меня озадаченно, словно машина была чем-то вроде необходимого условия для всего остального.

– А собаку? – сказал он.

Я покачала головой.

– Нам с тобой и так хорошо. Только ты должен бросить пить.

На следующий день мы собирались заняться спиртным. Вылить содержимое, выбросить бутылки и начать новую, стабильную жизнь. Клаус Бьерре в то утро встал рано, принял душ, побрызгался парфюмом и выпил кофе, не притронувшись ни к одной из стоявших на кухне бутылок. Когда он посмотрел на меня, я заметила, что белки его глаз уже не такие красные, как раньше.

– Вот увидишь, все наладится, – сказала я. – Если человек настроен решительно, все получается.

– Да, – согласился Клаус. – Пойду на работу. Когда вернусь, поужинаем. Пить будем только воду. А потом займемся бутылками.

Когда он выходил, я стояла у него за спиной в дверях. Подойдя к перилам, он обернулся, помахал мне и улыбнулся.

Я вернулась на кухню, села за стол и принялась за завтрак. Прошло, наверное, около получаса после ухода Клауса, когда раздался стук в дверь. Громкий, решительный стук. Я не слышала перед этим шагов на лестничной площадке и поэтому подумала, что стучавший какое-то время простоял под дверью. Набирался решимости, чтобы поднять руку и трижды сильно ударить по двери. Я дожевала и поставила чашку на стол. Наверное, какие-нибудь торговцы или свидетели Иеговы, предположила я. Но я знала, что ни те, кто пытается что-то продать, ни свидетели Иеговы так не стучат. Даже своим стуком в дверь они должны настраивать человека в квартире на дружеский лад, внушать ему, что они могут сделать его жизнь лучше. Я продолжала сидеть, и стук повторился. Громкий и требовательный, как будто стучавший точно знал, что в квартире кто-то есть, и давал понять, что не сдастся. Я поднялась со стула и встала посреди кухни. Я стояла в ночной рубашке, смотрела на дверь и не могла заставить себя открыть. Стук стал еще громче, и я услышала голос за дверью:

– Откройте, фру Бьерре, пожалуйста, фру Бьерре, откройте!

Я немного приоткрыла дверь. За ней оказалась одна из соседок Клауса. Я никогда не разговаривала с ней, но знала, что она живет на седьмом этаже вместе с дочерью. Клаус называл ее «чокнутой». Она была так же неуместно одета, как и я, даже хуже, потому что ее ночная рубашка была запачкана на груди то ли джемом, то ли кофе.

– Да? – сказала я в щель.

– Вы должны пойти со мной, – ответила соседка. – Регина заперлась в туалете и ругается.

– Регина?

– Моя дочь.

– Не думаю, что я могу чем-то помочь.

– Вы должны, – настаивала она. – Регина может умереть взаперти.

Я решила сказать ей, что именно сегодня у меня много дел, к тому же, я обычно не выхожу из дома в такую рань. Произнося это, я одновременно попыталась закрыть дверь. Но тогда женщина впала в совершеннейшую панику.

– Нет-нет, – закричала она. – Вы не понимаете, фру Бьерре, Регина может умереть взаперти, вы должны пойти со мной и помочь, а иначе она может умереть взаперти!

Не знаю, почему я это сделала, но я открыла дверь, вышла и остановилась на лестничной площадке, где была полная тишина. Как будто нас отрезало от копенгагенской жизни и суеты, как будто мы с этой женщиной, сами о том не подозревая, в двух разных квартирах создали нечто собственное, неприятное и пугающее. Собственный вакуум или больную вселенную. Так мне подумалось сначала, а потом – что мне не надо ничего знать ни о вакууме, ни о больных вселенных.

– Что вы от меня-то хотите? – спросила я.

– Вы должны помочь ей выбраться из туалета, – ответила соседка.

– Я болею, – зачем-то сказала я.

– Чем?

Я попыталась придумать какую-нибудь болезнь, и самое заразное, что пришло мне в голову, это оспа.

– Не вижу никаких высыпаний, – сказала соседка. – Какая оспа? Ветряная?

– Нет. Обычная.

– Обычная оспа?

– Что вы от меня хотите? – снова спросила я.

– Помогите нам. Мы должны помогать друг другу.

– Вам больше некого попросить?

– Только вы свободны в это время дня.

Она была права. Из всех жителей дома только я не была занята. Остальные двери были закрыты и заперты, и так будет часов до шести-семи, пока народ не начнет возвращаться домой с работы. В это время дня была свободна только я.

– Ладно, я сейчас приду.

Я вернулась в квартиру, взяла ключ и пошла следом за соседкой.

У них в квартире было душно и грязно. В нее почти не попадал солнечный свет, поэтому горели лампы. Посреди квартиры проходило что-то типа небольшой шахты, видимо, бывший мусоропровод, через который теперь в квартиры без окон на улицу или во двор попадал свет. Так что из некоторых помещений этой квартиры можно было заглянуть в другие: из кухни было видно ванную. Я остановилась и огляделась. Там, на другой стороне, сидела женщина, выглядывая в открытое окно. Она сидела совершенно неподвижно, всего в нескольких метрах от меня. Ее толстые очки искажали взгляд, и было сложно понять, что выражало ее лицо с вытянутыми в тонкую линию губами. На женщине была надета мешковатая ночная рубашка, под которой угадывались низко висящие груди.

– Вы можете показать мне дверь туалета? – спросила я соседку.

Мы прошли узким коридором.

– Вот она. Там внутри сидит Регина.

Я взялась за ручку и подергала. Действительно заперто. Я постучала.

– Э-эй! – позвала я.

– Фру Бьерре? – откликнулась из-за двери Регина.

– Да, – ответила я, хотя и считала, что это их «фру Бьерре» звучит нелепо.

– Нужно выбить дверь, – сказала мать.

– Хорошо, сейчас выбью.

Я подобрала подол ночной рубашки, засунула его под резинку трусов и постояла так несколько секунд. Взгляд соседки медленно и недовольно скользнул по моему телу.

– Я сейчас выбью дверь! – крикнула я находящейся внутри Регине. – Встаньте как можно дальше от нее! Слышите! Осторожно!

Я сделала шаг назад. Потом ударила ногой. Я впервые пыталась вышибить дверь и била, не сдерживаясь, как делаешь на тренировках, когда бьешь противника. Перенеся вес на левую ногу, я замахнулась правой и прицелилась, чтобы попасть ступней по двери. И ровно в ту секунду, когда я готовилась ударить, я услышала, как мать произнесла, быстро и тихо, словно пискнула:

– Подумайте о ком-нибудь, кого вы ненавидите.

И еще до того, как я успела подумать, до того, как я осознала, что, собственно, она сказала, я увидела перед собой лицо Клауса Бьерре. Я видела его лицо, его красные глаза, я чувствовала запах его нездорового дыхания. Его лицо криво улыбалось мне в тот момент, когда я изо всех сил врезала по двери. Моя пятка попала прямо в рожу Клауса Бьерре. Дверь слетела с петель и повисла в проеме. Потом упала на пол. Внутри на унитазе сидела Регина.

С косоглазием, тяжелыми грудями и до смерти напуганная. Женщина рядом со мной издала ликующий вопль:

– Фру Бьерре открыла дверь! – кричала она. – Вот видишь, Регина, не понадобилось никаких мужчин!

Регина встала с унитаза, подошла ко мне и упала мне на грудь. Потом и ее мать тоже принялась меня обнимать. Так мы и стояли там, окутанные запахом пота от их подмышек и, возможно, от моих тоже, мне кажется, человек чувствует запах своего пота как-то иначе. Затем они потащили меня на кухню, хотели угостить ликером и печеньем.

– Пойдемте, фру Бьерре, садитесь, позвольте нам отблагодарить вас.

Их голые ноги, торчащие из-под ночных рубашек, сновали по линолеуму. Я видела их сухие потрескавшиеся пятки, отросшие ногти и следы, которые подошвы оставляли на полу, который, казалось, был покрыт жирной пленкой.

– Мне пора идти. Господин Бьерре скоро вернется.

Они закивали с понимающим видом. Пока я спускалась по лестнице, они всё махали и махали мне вслед. Открыв дверь в квартиру и войдя внутрь, я вдохнула запах Клауса Бьерре, полный безысходности. Я постояла какое-то время, окинула взглядом кухню. Завтрак на столе. Батарея. Кирпичная стена за окном. Бутылки, которые мы собирались выбросить вечером. Наше маленькое житье-бытье, которое нам удалось создать.

Я зашла в спальню, достала сумку и упаковала свои вещи. Вышла из квартиры, прошла по переулку в сторону Ховедбанегорен. Остановилась и несколько минут смотрела на толпу под стеклянным потолком, на продавщицу цветов неподалеку. Вскоре я уже сидела в поезде, везущем меня домой в Сконе.

Людям на сайте нравилось отправлять фотографии из своей жизни. На некоторых были машины и яхты, огромные экраны крутых телевизоров перед диванами в гостиной. Некоторые присылали фото своих половых органов. И все писали что-нибудь приятное о моем портрете. Я человек к комплиментам не привыкший, а это правда, что таким людям легко польстить. Так что я сидела перед экраном, улыбаясь и думая о том, что, несмотря ни на что, идея насчет сайта была не так уж безумна. Еще мне приходило в голову, что ничего лестного во всем этом не было. Все это не имело ко мне никакого отношения. Я ответила на одно из сообщений так: «Спасибо за письмо, но не строй насчет меня ложных иллюзий. Мне тридцать шесть, а фото сделано при свечах… Вот настоящая фотка». И отправила свой снимок, как я выглядела в тот момент, в трусах и лифчике при обычном освещении (я отредактировала фото, убрав лицо). Не вдаваясь в детали, могу только сказать, что этот портрет был далеко не такой удачный, как прежний, и я успела поржать, представив, какой расхолаживающий эффект он произведет на адресата. Но буквально через минуту-другую от него пришел ответ: «Помимо того, что твой возраст дает возможность вести множество интересных разговоров и ты с большой вероятностью умеешь готовить очень вкусные ужины (я же выберу вино), твое тело, я уверен, сулит массу удовольствий, как и многим, думается мне, до меня. Твое влагалище наверняка скрывает целый склад грязных приемчиков, которые могли бы порадовать и меня».

«Вот скотина!» – тут же ответила я.

Но осталась сидеть за компьютером. Честно говоря, меня удерживало любопытство. Любопытство к мужчине, но еще и к мужественности. Мужественность так устроена, что чем больше ее узнаешь, тем меньше ее понимаешь, но все равно больше и больше очаровываешься. Я имею в виду не только секс. Во всяком случае, я серьезно подумывала продолжить переписку с этим мужчиной. Мне пришло в голову, что то, что он написал, было свидетельством чего-то вроде непристойной искренности, которой он не стыдился. Может быть, мне стоило бы договориться с ним о свидании. Такого рода приключение в темное время года, наверное, хорошо бы на меня подействовало, а то я впадаю в уныние, когда постоянно темно.

«Когда мы можем увидеться?» – написала я.

«Через три недели», – ответил он.

«Как тебя зовут и где ты живешь?»

«Меня зовут Калисто, живу в Стокгольме».

«Калисто?»

«Моя мама была католичкой».

Я не поняла, к чему он это сообщил и что это должно было объяснить.

«Твое имя что-то напоминает, – написала я, но не получила ответа и добавила: – Тогда я забронирую билеты на поезд и номер в отеле».

«Ты можешь остановиться у меня», – предложил он, но я отказалась.

Я собиралась поехать к Калисто в начале января. За два дня до отъезда по телевизору предупредили, что будет снежная буря. Она должна была прийти с юга, а потом как метлой пронестись по всей стране до самого севера, таща следом что ни попадя, и ели будут валиться на линии электропередач как спичечный домик. Так сказали по телеку. Люди в деревнях останутся без электричества на несколько дней, а то и недель. Я сверилась с расписанием поездов. Мой поезд уходил на север в обеденное время, а раз так, я могу успеть до бури. Когда же она доберется до Стокгольма, я буду сидеть в каком-нибудь ресторане. Вероятно, я уже буду немного пьяна и, вероятно, буду в компании Калисто.

Я выехала поездом, как планировала. Но сначала я добралась на автобусе из своей деревни до Мальмё. Я всегда любила уезжать, и уже при виде полей в окрестностях Лунда меня обычно накрывает чувство, что все возможно, что я превращаюсь в нечто вроде воронки, куда вот-вот начнут сыпаться одно за другим события. Поезд отъехал от вокзала и двинулся на север. Лиственные леса закончились, и дальше мы ехали мимо еловых и сосновых лесов, где за деревьями по обеим сторонам дороги иногда открывались длинные темные озера. В поезде царило спокойствие. Я сидела на своем месте и размышляла, что будет по приезде. Гадала, как выглядит Калисто, где работает, займемся ли мы сексом, и если да, то как. Я нервничала, но намеревалась вести себя так, как всегда веду в неловких ситуациях: держу язык за зубами, пока для меня не прояснится картина происходящего. Я всегда считала, что инициативу должен брать на себя мужчина. Я не из тех, кто выходит вперед и подносит спичку к дровам. Меня всегда больше всего напрягала та часть, которая предшествует раздеванию. Раздевшись, я обычно совершенно успокаиваюсь.

Я уснула и проснулась, только когда мы уже проезжали туннель к югу от Стокгольма. У меня заложило уши, а за окном на расстоянии всего нескольких сантиметров с головокружительной скоростью проносились стены проложенного сквозь гору туннеля. Внезапно мы выехали из горы и въехали в город. Я никогда раньше не бывала в Стокгольме, так что оказалась к нему не готова. В вагоне стояла тишина, и, оглядевшись, я увидела, что все сидят и смотрят в окна. Спускались сумерки, и небо переливалось оранжевым и синим. Мы ехали через мосты, и нас окружали вода, скалы и дома с медной кровлей. Водоемы, частично покрытые льдом, извивались там и сям, а вдалеке виднелось море. Здесь, должно быть, все счастливы, мелькнуло у меня в голове. Здоровые люди. Поколениями здесь катались на лыжах и ныряли в море со скал. Они наверняка пьют вкусный кофе за огромными окнами. Смотрят на горы, море и город, которые для всего остального мира кажутся какой-то совершенно сюрреалистической композицией. Уже сойдя с поезда, я отметила, что люди выглядели решительными и идеальными, как будто клонированными киногероями. Мне стало неуютно и захотелось вернуться обратно, если не к себе в деревню, то хотя бы в Копенгаген. В Копенгагене совсем рядом с вокзалом крутятся аттракционы Тиволи, и надо всем витает запах мочи, дыма и вафель.

Я забронировала гостиницу в центре, куда и направилась. Оказалось, что мой номер находится в подвальном этаже и в нем нет окон, зато в коридоре есть баня. Я просидела там довольно долго, а потом приняла контрастный душ, вернулась в комнату и заснула. Проснулась я в девять вечера, в комнате без окон была кромешная тьма. Я встала, накрасилась в туалете, где пол все еще был влажным. Я наложила много косметики, но потом мне пришло в голову, что сильно накрашенные женщины выглядят неуверенными, так что я намочила туалетную бумагу и стерла с лица часть краски. Затем написала эсэмэску Калисто – сообщила, что приехала, приняла душ и готова к встрече.

«Увидимся в “Фармариуме”, – ответил он через пару минут. – Сиди в баре и выгляди продажной, чтобы я тебя узнал».

Я спросила на ресепшен, что такое «Фармариум». Мне объяснили, как добраться до места, я намотала на голову шарф и отправилась туда.

Пока я сидела в бане и спала, буря разгулялась не на шутку, а ветра у них на севере холодные. Когда я вышла из отеля, ветер, казалось, стелился по земле, чтобы потом внезапно взмыть, завиться спиралью и поднять в воздух пригоршни снежной пыли. Перейдя через мост, я оказалась на другом острове. Там высились кирпичные дома с покрытыми патиной крышами. Все это выглядело одновременно грандиозно и живописно. Несмотря на холод и снег, было много людей, которые, казалось, просто гуляли. Я вышла на площадь с церковью и обнаружила там четыре ресторана или бара. Один из них и был «Фармариум». Он находился в углу площади, вход в него выглядел невзрачно, но заглянув внутрь, я поняла, что это место я и сама могла бы выбрать.

В помещении с низким потолком было тепло. Посетители сидели группками за невысокими столиками, со стен свисали разноцветные ткани. В целом все это напоминало старую аптеку с шкафчиками из темного дерева, которые придавали этому месту вид лаборатории алхимика.

«Сиди в баре и выгляди продажной, чтобы я тебя узнал», – написал Калисто. Я сняла пальто и шарф и уселась в баре. Заказала выпить, сказала бармену, что хочу попробовать «его лучший коктейль», и получила бокал с дымно-кислой смесью, которую быстро проглотила, чтобы заглушить неуверенность. Через десять минут ко мне подошел мужчина и представился Калисто.

– Ты Эллинор? – спросил он.

– Да.

– А я Калисто.

– Привет!

Калисто оказался толстяком с грязными волосами и явно в подпитии.

– Ты, наверное, не ожидала, что я такой толстый, – сказал он, помолчав какое-то время.

– Не ожидала.

– Разочарована?

– Лишний вес никогда не был для меня проблемой, – ответила я.

– Вот и хорошо, – сказал Калисто и заказал пиво.

Пока он его пил, мы сидели молча.

– Поедем ко мне домой? – спросил он потом.

Вряд ли стоило предлагать поехать в мой номер без окон, и хотя я, пожалуй, предполагала, что мы где-нибудь поужинаем, прежде чем, так сказать, перейти к следующей части нашего свидания, я согласилась. Мы снова прошли переулками и вышли на большую улицу, где Калисто поймал такси. Потом мы долго ехали, выехали за город на широкую дорогу, которая вела вдоль моря, и в конце концов оказались в районе с огромными виллами, построенными на скалах прямо на берегу.

– Ого, – сказала я. – Ты здесь живешь? Как называется это место?

– Сальтшёбаден, – ответил Калисто.

– Ты богат?

– Богат? – переспросил он, как будто не поняв значение слова.

– Я имела в виду, что здесь все выглядит очень шикарно.

– Шикарно? – Калисто посмотрел в окно. – По-моему, это слово уже никто не употребляет.

Мне показалось, что в его голосе появилось что-то новое, как будто у него сжалось горло. Может быть, я ему понравилась меньше, чем он надеялся. Мне он во всяком случае понравился меньше, чем надеялась я, да и ситуация в целом напомнила мне одну работу, на которую я устроилась в молодости, когда меня уговорили заниматься сексом по телефону.

Один тип из Мальмё решил, что набрел на «идею века», как он выразился. Люди чертовски одиноки, сказал он во время собеседования при приеме на работу. Они сидят дома одни, и никто не решается выйти, но при этом все хотят найти вторую половину. Еще он сказал, что люди хотят секса, но не хотят держать себя в форме, ленятся принимать душ, и это их вполне устраивает. Среди моих клиентов был один повар, который работал на телевидении. Казалось невероятным, что новичок вроде меня заполучит знаменитость, но так уж получилось. Он желал кого-то, для кого эта работа еще не стала рутиной, кого-то, для кого это происходит впервые, как и для него. Я помню, как он кончал. Он всегда громко кричал, и крик отдавался эхом в его квартире. В трубке его голос звучал еще несколько секунд после того, как он смолкал, словно крик задерживался сначала в комнате, потом в телефоне. Из-за этого эха он казался еще более одиноким, к тому же у меня возникало ощущение, что я делю это одиночество с ним, но это не такое одиночество, которое исчезает, когда его делят, а наоборот, оно как бы удваивалось, и мы, просто говоря друг с другом, становились еще более одинокими. Мы продолжали разговаривать. Однажды, спустя несколько недель, он попросил меня доминировать. Я ответила, что раньше этого не делала и не знаю, как это. «Обращайся со мной как с собакой», сказал он. «У меня никогда не было собаки, – возразила я. – Но, если бы была, я бы обращалась с ней хорошо, ей бы, пожалуй, жилось даже лучше, чем мне. Я не могу смотреть, как страдают животные». Клиент начал проявлять нетерпение: «Ты можешь обращаться со мной как с дерьмом? Ты ведь хоть раз обращалась с кем-нибудь как с дерьмом?» Я молчала и думала, а потом сделала глубокий вдох и дрожащим голосом начала: «Заткнись и делай, что я скажу». Сначала он умолк, а потом перевоплотился в сущую покорность. Я бы предпочла не входить в детали, потому что, хотя прошло уже сто лет, мне все еще неловко вспоминать, как изменилась тогда личность этого человека. И еще я тогда не могла понять, кажется ли мне все это очень крутым или совершенно отвратительным. Но одно я узнала точно: есть разные способы взять власть над людьми, и один из них – обращаться с ними как с дерьмом. Если это удается, человек получает контроль над другим человеком и может заставить того желать как высшего блага подчиняться его приказам. И тогда он еще внезапно получает возможность использовать всю энергию этого человека в дополнение к собственной. Это напоминает бег по эскалатору, который едет в том направлении, куда ты бежишь. Ты вдруг оказываешься наделен невероятной силой, хотя твой собственный вклад ничтожен. Я чувствовала себя иначе после того, как доминировала над ним, если, конечно, можно назвать доминированием отношения по телефону. Я как будто выросла, как будто стала немножко больше мужчиной. Так вот, значит, каково быть мужчиной, думала я. Ничего не скажешь, это совсем другое дело. Мне кажется, после этого я стала лучше драться на тренировках. Это сложно объяснить. Потом я увидела по телевизору, как он печет пирожные. Он стоял такой важный и гонял помощников туда-сюда: проверь духовку, следи, чтобы тесто не было слишком густым. Я закинула ноги на стол, откинулась на спинку дивана и хохотала над пирожными, которые получились абсолютно идеальными и совершенно не отражали его внутренний мир. Иногда он смотрел в камеру, иногда улыбался. Интересно, думал ли он тогда обо мне. Думал ли он, что где-то сидит на диване человек, который может заглянуть ему прямо в душу, как никто другой, и знает, кем он является, и понимает, что пирожные и камеры это только дополнение, реквизит и подушка безопасности, прикрывающие желание, которое он не может открыть никому.

В общем, я смотрела в окно такси на дома, мимо которых мы проезжали, роскошные и как бы своенравные, с большими окнами, похожими на глаза, обращенные к воде. Потом машина свернула на узкую дорогу, уходящую в лес. Теперь мы ехали медленнее. Мы сидели рядом на заднем сиденье и молчали. Я думала о том, что Калисто писал в своих сообщениях, о том, что в них сквозили уверенность и спокойствие, которых сейчас в нем не ощущалось и в помине. Он играл роль? Я бросила взгляд на таксометр, но Калисто, казалось, было все равно. Такси остановилось, и он расплатился картой. Мы вышли из машины, он достал из кармана ключ и отпер большую калитку. За забором я увидела дом из темного дерева. Повсюду было темным-темно, кроме приглушенного освещения в саду. Участок был окружен мрачным еловым лесом, и море сразу показалось далеким, хотя оно, наверное, начиналось сразу за домом.

– Не передумала? – спросил Калисто.

– Нет, – ответила я.

– А вдруг я хладнокровный убийца? – усмехнулся он.

– Бармен видел, что мы ушли вместе.

– Они видят многих. Но ничего не могут вспомнить, когда нужно.

Я ухмыльнулась, потому что на первый взгляд Калисто принадлежал к тому типу людей, которые и мухи не обидят. Мы вошли в дом, разулись, и Калисто повел меня осматривать комнаты. Было очевидно, что ему трудно передвигаться со всеми его килограммами. В доме было мало мебели, все стены – белые. Когда мы выходили из очередной комнаты, Калисто всякий раз гасил свет. Интересно, есть ли у него или была ли когда-нибудь жена, подумала я. Не то чтобы это играло какую-то роль, да и спросить было бы несложно, и все-таки это не тот вопрос, который легко задать Калисто, когда ходишь с ним по дому, как будто и Калисто, и его жилище требуют от гостей уважения и отстраненности, потому что это его территория и только он здесь распоряжается. Мы вошли в гостиную, и Калисто сказал, что пора бы выпить пару глотков, открыл бутылку с чем-то крепким и наполнил бокалы. Потом пожаловался, что в комнате «немного прохладно», и развел огонь в камине. Достав и расстелив шкуру какого-то зверя, Калисто показал мне на нее:

– Ты можешь раздеться и ждать меня здесь.

– Прости?

– Сними одежду и ложись на шкуру, я скоро вернусь.

Я засмеялась.

– Ты считаешь меня шлюхой?

– Не считаю. Но мы оба знаем, что должно произойти. Я не мастак устраивать долгие прелюдии, если можно так выразиться.

Порыв ветра ударил в окно, и мы оба обернулись, чтобы посмотреть. Но тьма снаружи была такой непроглядной, что мы увидели только самих себя. Я не удержалась и рассмеялась:

– Какими маленькими вы выглядим.

– Да, – согласился Калисто. – Так ты разденешься?

Я сняла с себя одежду и легла на шкуру. Калисто стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал. Я думала, он подойдет и ляжет рядом, но он развернулся и вышел в коридор. Я услышала щелчок замка в ванной и после этого шум воды, бегущей по трубам. Это продлилось довольно долго. В какой-то момент стало совсем тихо. Я лежала и глазела на потолок, потом перевернулась на бок и принялась разглядывать, как шевелится от дыхания шерсть на шкуре. Вдруг меня осенило, почему имя Калисто показалось мне забавным. Это же название мороженого. Я лежала и думала о мороженом и о Калисто. Интересно, сколько лет ему было, когда появилось это мороженое. Наверное, люди, более догадливые, чем я, улыбались тайком, знакомясь с ним.

От тепла клонило в сон, и я, должно быть, задремала, потому что, когда я очнулась, Калисто уже стоял рядом, обнаженный. Опустив руки по швам, он высился, как гора, у меня в ногах.

– Я должен рассказать тебе одну вещь, – сказал он, пристально глядя на меня. – Вероятно, стоило бы это упомянуть, когда мы только начали переписываться, но я боялся, что ты не дашь мне шанса, если узнаешь об этом.

– О чем?

– В последние годы у меня был только секс, за который я платил.

– Что?

– Уже давно никто не хотел быть со мной по доброй воле. Ты же видишь, как я выгляжу. Дело не только в весе, дело во всем.

Он смущенно провел рукой по своему туловищу и вдруг показался совсем маленьким, несмотря на все килограммы. Маленьким и как будто импотентом.

– Я уж и забыл, что делать, когда оказываешься с женщиной, которая действительно хочет быть с тобой, – с виноватым видом добавил он.

Уж лучше бы он ничего этого не говорил. Я слишком мало знала его, чтобы испытывать сочувствие, а то, чем мы собирались заняться, требовало легкости, которая не может появиться после таких признаний. Однако Калисто, казалось, избавился от скованности. Он подошел к шкуре и лег рядом со мной. Я уловила запах его тела, чужой, но не неприятный.

– Мы можем просто полежать вот так? – спросил Калисто. – Чтобы привыкнуть к ситуации.

Мы лежали на животе, ногами к огню. Тепло поднималось по ногам к низу живота и приятно контрастировало с градом, который стучал по окнам. Я спросила Калисто, кем он работает.

– Я литературный критик.

– А-а-а.

Я надеялась, что он не станет блистать интеллектом. Я не жаждала говорить о литературе перед сексом и искала впечатлений иного рода. Я хотела разъяснить это Калисто, но он уже начал рассказывать одну очень странную историю, приключившуюся с ним не так давно. По его словам, он, как и большинство людей, работающих в области литературы, с юных лет сильно восхищался одним писателем. Этот писатель был движущей силой практически всего, чем занимался Калисто и в литературе, и в жизни в целом. Но теперь Калисто перевалило за сорок лет, и он уже какое-то время назад почувствовал, что с этим писателем покончено. Он не открывал ничего нового, не чувствовал ничего нового, не входил ни в какие новые измерения. И Калисто хотелось найти что-то другое, потому что он, как он выразился, принадлежит к тому типу людей, которые считают, что жизнь без развития невыносима. Он мог допустить что угодно, и всякого рода упоение могло сменяться любыми катастрофами, но только не стагнацией. Он жаждал, так сказать, быть молодым, совершая открытия. Молодым, наивным.

– Понимаешь? – спросил он.

– Да, – ответила я.

Он продолжал говорить об этой наивности, как когда ты заходишь в первый раз в лес и видишь сосны, чувствуешь воздух.

– Как у Неруды, теперь понятно?

Он хотел, короче говоря, найти новый объект для восхищения, другого писателя. Он прочитал уйму всего, но уставал от нескольких страниц. Все казалось чушью и идиотизмом. И вот несколько недель назад его пригласили на одно мероприятие, и там оказался тот самый писатель. Он редко появлялся на публике, поэтому Калисто пока не был с ним знаком лично. И вот он стоит там, в толпе, с бокалом в руке, и свободно и открыто общается с людьми, как будто он наделен даром общения, как будто все углы и темные стороны, которые очевидны из его книг, были лишь притворством. И вдруг этот писатель совершенно неожиданно подходит к Калисто, кладет ему руку на плечо и говорит:

– Это вы Калисто, да? Я по-настоящему восхищаюсь тем типом культурной журналистики, который вы продвигаете. Вам, в отличие от многих, действительно есть что сказать.

В тот момент Калисто не мог припомнить ни одной из статей, которые он написал. Единственное, что приходило ему на ум, была халтура о сгоревших домах в Вестманланде. Рассказывая мне эту историю, он выглядел растерянным. Когда он стоял там с писателем, он не помнил даже, какое отношение имеют к нему сгоревшие дома, но продолжал молоть языком, потому что ни о чем другом он тогда думать не мог. И это, сказал Калисто, кое-что говорит о восторге, который он испытывал в тот момент. Краснея и заикаясь, Калисто расписал свое восхищение писателем. Тот стоял с бокалом в руке и смотрел на собеседника с сочувствием. Через пять минут они уже были друзьями.

Через десять минут писатель сказал Калисто, что будет благодарен, если Калисто сможет прочитать рукопись, которую он закончил некоторое время назад, и теперь ему нужно, чтобы на нее посмотрели умным, трезвым взглядом.

– Иногда человек оказывается рядом с тайной совершенно случайно, – сказал Калисто, когда мы лежали с ним на шкуре. – Иногда просто всё открывается.

– Ты прочитал ее?

– Половину, – ответил он, и голос его дрогнул. – Ты можешь увидеть ее. Пойдем.

Я понимала, что это что-то исключительное и что нечто подобное, вероятно, происходило со мной разве что, когда Йонни взял меня с собой на охоту. Такое остается в человеке надолго, как будто ему предназначено с этим жить, но в этот момент невозможно понять, зачем или почему, ибо он видит перед собой только хитрое переплетение ведущих куда-то нитей, и не факт, что к чему-то хорошему. Мы встали, Калисто зажег свечу, и мы с ним прошли по темным комнатам до его кабинета. Как и во всем доме, там царили чистота и порядок. Письменный стол стоял перед камином, из трубы доносился странный звук.

– Это ветер, – сказал Калисто.

– Ага.

На письменном столе лежало две стопки бумаги, и больше ничего. Стопки выглядели неаккуратно. Некоторые листы были сложены, одна страница выглядела мятой, как будто кто-то скомкал ее, а потом постарался, как мог, расправить.

– Вот она, – сказал Калисто и направил свет на стол. – Я даже побаиваюсь читать дальше, – добавил он, положив руку на одну из стопок. – Опасаюсь, что чары рассеются.

– Какие чары?

– Иногда, – продолжал он, поглаживая бумагу, – я не хочу читать, потому что для этого мне придется прикасаться к ней своими пошлыми руками.

– Вот как.

– Это единственный экземпляр. Писатель не сделал копию. Он пишет на машинке, и другого экземпляра не существует.

– Почему? – спросила я.

– Потому что это… – начал Калисто.

– Что?

– Это невозможно объяснить. Дело в уважении. И в теме. В сочетании. В сочетании уважения и темы. Надо уважать то, что делаешь, материал.

– Не понимаю.

– Уважение, – повторил он.

– Уважение к чему?

– К неповторимому.

Я подошла ближе и прочитала то, что было на странице, на которой лежала рука Калисто.

«Мужское безумие, – прочла я, – почти всегда можно возвести либо к деменции, либо к гениальности. К тому же, оно следует некоторым образцам возвышенности, которые зачастую основаны на тщеславии и зачастую оказываются однообразными в перспективе. Зато женское безумие совершенно иное. Оно обширно и, кажется, может принимать бесконечное множество различных обликов. В нем есть гибкость, гибкость, которая напоминает женское тело как оно есть. Тот тип тьмы, который может завладеть женщинами, бесконечно более требователен, чем тьма, покушающаяся на мужчин. И кажется, многие женщины каким-то образом испытывают желание порождать эту тьму! Я предполагаю, что это связано с экстатическими аспектами родов. Женщины собственной плотью узнают, какую радость может принести страдание, и поэтому они больше, чем мужчины, открыты пограничным состояниям любого рода. Словно они доверяются позитивной силе страдания. Женское безумие интересует меня чрезвычайно. Не исключено, что оно связано с чем-то вроде «женского языка». Люс Иригарей сказала, что не существует бога женского пола, следовательно, не может существовать никакого женского языка. Для женщин все является компромиссом – разве это не крайнее унижение? Юнг утверждал, что он всегда говорил на языке своих пациентов. Если они были истеричны, он говорил на истерическом языке; если невротичны, он говорил на невротическом. Хотел бы я послушать, как Юнг говорит на истерическом языке! Я в самом деле очень бы хотел посмотреть, как Юнг, с его седыми волосами и серьезным лицом, говорит на истерическом языке! Истерия и интуиция, о, эти неизведанные женские территории! Истерия и интуиция. Интуиция, ах, интуиция… Все возможно объяснить. Но объяснение интуиции находится в наше время за пределами объяснимого».

– Не понимаю, – сказала я.

– Ему интересны женщины, – ответил Калисто.

– Так ведь все мужчины ими интересуются?

– Но не так. Он пытается сделать это по-настоящему. Вжиться.

– Как он это делает?

– Пытается изо всех сил. Но не получается.

– Он не сойдет с ума?

– Не знаю, – сказал Калисто. – Я дочитал только до этой страницы, – он помахал листком. – Но не думаю, что все закончится хорошо.

– Почему?

– Потому что ни одна хорошая книга не заканчивается хорошо. Давай вернемся в гостиную. Ты хочешь еще выпить?

Мы пошли обратно, держа в руке наполненные бокалы. Я шла впереди, сознавая, что Калисто смотрит на меня, что его взгляд скользит вверх-вниз по моему телу, предвкушая, какое огромное удовольствие оно может ему доставить, и что он собирает силы перед тем, что должно произойти.

– Рукопись – это прекрасно, – сказала я, когда мы вернулись к шкуре у камина. – Но я приехала сюда не для разговоров о литературе.

– Как ты права, – согласился Калисто, ложась на спину. – А теперь я хочу, чтобы ты села верхом.

Я сделала, как он сказал, но чувствовала напряжение, и вся эта история с рукописью не особо возбуждала, мягко говоря. У меня не шли из головы строки о страдании и женщинах, и все вместе вызывало легкое отвращение. Но Калисто, похоже, ничего такого не думал, или ему удалось это преодолеть, потому что он прошептал:

– Скажи, что ты моя шлюха. Мне надо это услышать, скажи это.

Я покачала головой. Я не хотела говорить, что я его шлюха. Ничего не имею против игр, но проблема заключалась в том, что для Калисто это была не игра. Я наклонилась и поцеловала его. Его губы едва приоткрылись, а потом он оттолкнул меня.

– В чем дело? – спросила я.

– Однажды я смотрел фильм. На итальянском. Там одна женщина говорит мужчине: «Sodomizzami». То есть содомизируй меня. Он хочет этого больше всего на свете, он мечтал об этом бог знает сколько, но он не понимает, что она говорит. Он слишком необразованный. Он не понимает, понимаешь?

Мы посмотрели друг на друга, посмеялись. Я подумала, что, наверное, вот так вот умные люди и проводят время в постели. Изысканно и холодно, и напоминает ситуацию, когда человек сидит с прямой спиной, поедает мидии при помощи столовых приборов, рассуждает о кинематографе и приводит цитаты на разных языках, вместе с тем понимая, что впереди у него крах, цунами, которое его затянет и опустошит, эдакое плотское цунами. Вдруг я поняла, что свидание потеряло свое очарование.

– А знаешь, я умею драться, – сказала я и встала.

– Драться?

Калисто тоже поднялся со шкуры.

– Pussytricks[2], да? – спросил он.

– И это тоже. Я могу выколоть тебе глаз, быстро как молния, когда ты ничего не подозреваешь.

– Охренеть. Где ты этому научилась?

– В одном подвале.

– Мне это нравится, – сказал Калисто и вытер губы. – Кажется, внутри ты совсем не такая, какой кажешься внешне.

Я подумала, что мы очень пьяны, и что-то уже покатилось вниз и невозможно это остановить.

– Мне это определенно нравится, – повторил он и шагнул ко мне. – Ты меня бесишь, но по-хорошему. Выколи мне глаз. Давай.

– Какого черта, я не могу взять и выколоть тебе глаз.

Я отвернулась.

– Ну, давай же. Попробуй. Поиграем в pussytricks против pay-back time[3].

– Думаю, мне пора возвращаться в отель.

– Почему?

– Потому что… не знаю. На самом деле, ты мне слегка противен.

– Противен? Потому что жирный?

– Нет, но я не хочу, чтобы у меня на пальце оказалось пюре из твоего глаза.

Последняя фраза должна была его рассмешить, но, видимо, я затронула какую-то больную струну, потому что взгляд Калисто изменился. Я направилась к своей одежде, сваленной в кучу, и краем глаза заметила, как его туша сдвинулась с места, дернулась и в следующую секунду навалилась на меня. Мне удалось уклониться, так что Калисто промахнулся, но будучи нетрезвой и плохо соображая, я споткнулась и упала, задев стол и висевшее на стене зеркало. Это всё не на самом деле, успела подумать я, падая, этого просто не может быть. Зеркало полетело на пол, пол между стеной и шкурой оказался усыпан крупными осколками. Калисто тоже в свою очередь на что-то наткнулся, может быть, ударился обо что-то пальцем ноги, потому что весь покраснел от боли и злобы, так, как бывает, если ушибешь палец. В этом мгновении было полно какой-то патетики, я попыталась рассмеяться, но вышло только фырканье, и в ту же секунду я увидела, словно в замедленной съемке, как Калисто разворачивается и снова движется в мою сторону. Я помню, что поймала себя на мысли, что он немного похож на моржа, который готов наброситься на другого моржа. И еще у меня мелькнула мысль, что я слишком пьяна, чтобы суметь быстро подняться, и что глупо, что во время тренировок никто никогда не упоминал фактор опьянения. Одновременно я вспомнила еще одну вещь, которую как-то раз сказал сенсей (так случается в подобных ситуациях – в голову приходит масса мыслей, хотя у человека есть всего десятая доля секунды на все про все): если женщина оказалась на полу, все кончено. Вот почему девушки должны обучаться карате, а не дзюдо, – ведь когда ты лежишь под стокилограммовой тушей, уже неважно, насколько ты гибкая и быстрая, сто кило есть сто кило, а закон всемирного тяготения еще никто не отменял. Я чувствовала осколки под собой и навалившимся на меня Калисто. Когда они впивались в тело, боль была немыслимая. Прощай, почка, подумала я. В определенных обстоятельствах надо просто лежать неподвижно и ничего не предпринимать, как бы ни было больно. Не раскачивать лодку. Но ситуация уже в каком-то смысле вышла из-под нашего контроля, и от боли я инстинктивно впилась зубами в плечо Калисто и одновременно схватила его за волосы, дернула назад и нацелилась большим пальцем в глаз, но чувствовала кончиками пальцев только твердый лоб. От укуса Калисто, видимо, совсем обезумел. Он взревел прямо мне в ухо, и я отпустила его. Он сильно пах потом, и наши тела противно терлись одно о другое. Калисто крепко зажал мне руки у меня за спиной, и тут вдруг настало какое-то спокойствие, мы лежали, глядя друг другу в глаза, как будто пытаясь прийти к какому-то решению. От нас дурно пахло, мы были потные, в крови, и Калисто криво усмехался.

– Ну что, – сказал он, – приступим.

Я не собираюсь утверждать, что он меня изнасиловал, потому что я не тот человек, которого можно изнасиловать. Так есть, и так было всегда, я училась драться не для того, чтобы оказаться жертвой. Где-то когда-то я, должно быть, села, подумала и решила, что если человек намерен что-то изменить, то он должен сделать это сам. Потом Йонни сказал, что люди впадают в ярость не потому, что на них напали, а потому что они не умеют защищаться, и это была умная мысль, возможно, одна из самых умных мыслей, когда-либо высказанных в нашей деревне. А потом я стала ходить в этот их подвал. Если бы меня действительно изнасиловали, я бы никогда об этом не рассказала. Я бы душила эту тайну внутри, пока она бы не умерла, а однажды вечером, спустя время, будучи абсолютно трезвой, я бы надела свои черные кроссовки, черные свободные тренировочные штаны и черную дутую куртку, и мы с Йонни пошли бы, нашли этого ублюдка, задушили его ремнем и порезали на кусочки, а потом закопали бы вокруг пруда с чайками недалеко от деревни. Так что нет, я не могу в точности рассказать, что произошло в доме у моря в тот вечер, но уже тогда я понимала, что это не может быть концом, скорее это было началом, и что-то, видимо, завертелось, положило начало череде событий, которые поставят нас друг против друга, но вместе с тем некоторым образом и объединят.

Все заняло минут пять. Калисто соскользнул с меня и уснул. Я перевернулась, и меня вырвало на пол. Потом я тоже заснула. Приблизительно через полчаса мы оба проснулись. Калисто сел и с испуганным видом посмотрел на осколки, рвоту и кровь.

– Черт, – сказал он и с беспокойством взглянул на меня. – Это было черт знает что.

Он оделся и ушел в ванную. Вернулся с косметичкой и достал пинцет. Потом попросил меня сесть на диван и начал вытаскивать стекло из ран, так он, во всяком случае, сказал. И продезинфицировал их. Казалось, Калисто наплевать на кровавые пятна, оставшиеся на диване. Я смотрела на него, сидящего рядом, и его лицо было потным, пухлым и красным. Время от времени он бросал на меня виноватый взгляд. Я думала о том, что мне надо будет отомстить и как я смогу это сделать.

– Я должен тебе заплатить за это все, – сказал Калисто.

Я рассмеялась, и он, видимо, неправильно истолковал мой смех, потому что тоже засмеялся.

– Кажется, я совсем слетел с катушек, – сказал он, тряхнув головой. – Наверное, надо будет поговорить об этом с кем-нибудь.

– Может быть.

– Да. Полнейшее безумие. Уверяю тебя, я… Да, само собой, я заплачу за такси, которое отвезет тебя в отель. Но тебе придется подождать, пока они начнут ездить. Сначала должны расчистить дороги. Нужно убедиться, что раны не очень глубокие… Похоже, что нет… Просто царапины… Просто небольшие царапины и только.

Я смотрела на него, но он избегал моего взгляда.

Чуть позже мы уселись у камина. Калисто открыл бутылку минеральной воды и сделал салат, который мы съели прямо из салатника. Мы оба приняли душ, и Калисто застелил диван белым покрывалом, прикрывшим пятна. Казалось, в доме царит покой, как будто в нем происходили только мирные и немного скучные события. Калисто одолжил мне пижамную куртку, которая доставала мне до щиколоток, и в какой-то момент он уснул, раскинувшись своим огромным телом на шкуре. Я бы никогда не ударила спящего человека, но все же представляла себе, как я встаю и бью его ногой. Сильный, жесткий удар прямо в живот. Нога тонет в жире. Калисто открывает глаза, а я поднимаю ногу и пяткой бью его в лицо, крича от злости, так что эхо отражается от белых стен. Если делаешь что-то в этом духе, надо делать это быстро. Злоба – скоропортящийся товар, и если не избавиться от нее вовремя, придется с ней жить, а это как ходить на вечеринке с вонючим собачьим дерьмом, налипшим на подошве. Окружающие чувствуют вонь, и сам ты ее чувствуешь, и это не тот запах, который пропадает, когда ты к нему принюхался, наоборот.

Вдруг мне пришло в голову, что есть куда более надежный способ ранить Калисто. Я встала и осторожно, чтобы не разбудить его, прошла к нему в кабинет. Зажгла там свет. Вот она, рукопись. Напоминает сокровища короны в святая святых. Стоя неподвижно со свечой в руке, я перечитала отрывок про безумие. Потом оглядела комнатку и поняла, что стоять в кабинете Калисто перед рукописью этого писателя – это как стоять в центре сердца Калисто, держа в руке клещи. Можно перекусить любой сосуд, какой мне захочется. Я рассмеялась про себя. Затем сложила две стопки в одну и увидела заголовок: «Любовники-полиглоты». Интересно, что значит «полиглоты». Листы были жесткие и выглядели грязными и попорченными влагой, немного в пятнах, как будто лежали под дождем, а потом еще на них пролили чашку кофе. Я отнесла стопку в гостиную. Огонь в камине почти потух, мне пришлось раздуть его заново, чтобы приступить к задуманному. А потом я сожгла все страницы. Одну за другой бросала я их в огонь, начав с конца на случай, если Калисто проснется и отберет у меня то, что осталось. Пламя разгоралось, словно у него разыгрался аппетит. Листы один за другим летели в огонь, я успела заметить, что не все написано по-шведски, некоторые куски были на других языках, хотя я не знала, на каких именно. Иногда на одной и той же странице содержался текст на разных языках, предложение могло даже начинаться на одном языке, потом переходить на другой, а потом заканчиваться снова на первом. Было забавно видеть шведские слова, неожиданно проскакивающие там и сям, и другие слова, пролезающие среди шведских. Однако тогда у меня не было времени задумываться об этом. Я продолжала, пока все не сгорело и остались только сытые и довольные раскаленные угли, посверкивающие в камине. За спиной у меня лежал Калисто, и его живот делал его похожим на яичницу. Из полуоткрытого рта стекла струйка слюны. Теперь мы квиты, подумала я. Равновесие. Можно возвращаться в свой отель без окон.

Я легла рядом с Калисто и какое-то время лежала и смотрела на большие темные окна. Потом заснула. Через несколько часов я проснулась от того, что Калисто пошевелился. Сначала он сел, потом лег сзади меня и подтянул меня к себе. Я чувствовала его запах и теплое дыхание, согревавшее мне затылок.

– Ты захотела меня не за деньги, – прошептал он. – Абсолютно, чертовски невероятно. А я сделал тебе больно. Ты сможешь простить меня, Эллинор?

– Ладно, проехали, – сказала я.

Я снова заснула. Ночью я время от времени просыпалась и слышала, как снег шуршит за окнами. Все это время Калисто лежал, обнимая меня и дыша в затылок. Даже во сне его рука прижимала меня к нему.

Около семи я проснулась от нового звука. Что-то щелкало и потрескивало, и комната наполнилась серым светом, пробивавшимся сквозь легкую дымку.

– Это лопается лед, – пробормотал Калисто.

Последнее, что я заметила, прежде чем снова соскользнуть в сон, были длинные, темные трещины, которые начали покрывать море. Они быстро разбегались по льду в сторону идеального города.

В следующий раз я проснулась почти в десять. Калисто стоял надо мной с почерневшим лицом.

– Где рукопись? – спросил он.

– Какая рукопись?

– Я зашел в кабинет, она исчезла. Так что давай признавайся, где она. Говори, куда она делась.

– Я ее сожгла. Это моя месть за осколки.

Калисто уставился на меня. Его глаза были красноватыми, а волосы на лбу казались влажными.

– Что ты сказала? Что ты сделала? – задохнулся он. – Ты сказала, что ты…

– Да. Я ее сожгла. Ее больше нет.

– Ах ты чертова… Ты совсем чокнулась?

Я встала, избегая его взгляда. Он стоял передо мной, тяжело дыша.

– Успокойся, – сказала я. – это всего лишь рукопись.

– Ты сумасшедшая. Абсолютно, черт побери…

Я подняла руку, останавливая его.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Я хотела избить тебя до смерти за то, что ты сделал, но вместо этого я сожгла пачку бумаги.

– Пачку бумаги? Ты называешь рукопись пачкой бумаги?

Калисто опустился на стул и обхватил голову руками.

– Автор меня возненавидит, – сказал он.

– Честно говоря, мне на это наплевать.

На короткое мгновение я почувствовала что-то вроде сострадания. Я видела его таким, каким он, казалось, и был: Калисто в большом доме. Калисто, сидящий в аккуратном кабинете, читающий рукопись. Калисто, которому приходится платить за секс, и Калисто, который передвигает свои килограммы по дому и не понимает, как можно жить так долго, ничего не чувствуя. Калисто, единственный неправильный человек в этом холодном идеальном городе. Как я сама. Тоже одинокая и неправильная, хотя совершенно по-другому.

Я встала, оделась. Калисто все это время стоял и смотрел на меня. Когда я пошла на кухню, чтобы выпить стакан воды, он направился следом за мной. Потом я обулась, взяла сумку, подумала, что теперь уж я не получу денег на такси, ну и черт с ним, наверняка и в таких местах, как это, есть автобусные остановки. Я открыла дверь и вышла на крыльцо. Ветер прекратился, и неподвижные прямые деревья высились вокруг дома. Теперь он вытолкает меня взашей и захлопнет за мной дверь, подумала я, но Калисто ничего этого не сделал.

Я всегда думала, что, когда я найду мужчину, это должен быть кто-то, родом из тех же мест, что я сама. Кто-то, с кем можно поехать в пятницу в загородный домик, затопить печку и готовить вместе ужин. Таким мне всегда виделось будущее. Вот мы сидим за столом, рядом потрескивает огонь, и дом окружен высоким и тихим лесом. Ты знаешь, что предстоит ужин с вином, секс и сон. И еще ты знаешь, что все будет хорошо, потому что ровно такой и должна быть жизнь, и если человеку это дано, то в конце концов все будет хорошо. В этих видениях я всегда представляла рядом с собой Йонни. На самом деле к тому моменту, когда я познакомилась с Калисто, Йонни был уже много лет женат, жил в доме неподалеку от деревни с женой, которая после рождения трех детей сделала операции на губах, груди и половых органах. Она была у меня в друзьях в «Фейсбуке», и глядя на ее фото, я обычно думала, что она выглядит сущей размазней, но счастливой размазней, а это, вероятно, хотя бы отчасти заслуга Йонни.

Тем утром мы стояли в коридоре, я и Калисто. Я уже в ботинках и с сумкой в руке. Лицо Калисто было напряженным. Напряженным и потемневшим. Я понятия не имела, что нужно говорить в сложившихся обстоятельствах, поэтому сказала:

– Здесь очень холодно. Я имею в виду Стокгольм.

– Да, – согласился Калисто. – Может быть, ты хочешь еще немного задержаться? Хотя бы пока немного не потеплеет?

– После всего, что случилось? А рукопись?

– Я причинил тебе боль, потом ты причинила боль мне. Все укладывается в естественную логику. Как ты и сказала, мы квиты. А что до остального… Придется мне придумать что-то. Какое-то оправдание, или просто скажу, что рукопись пропала.

Он пожал плечами. Я посмотрела в окно.

– Останься хотя бы, пока не закончится это сильное похолодание, – сказал Калисто. – Уедешь позже.

Он отнес мою сумку в спальню. Я повесила пальто на ту же вешалку, где оно висело до того, аккуратно и ровно поставила ботинки рядом с дверью. Калисто принес белые шерстяные носки, которые оказались мне малы. Я хотела спросить, чьи они. Где-то имеется жена? Или это носки, которые он выдает женщинам, которым платит? Но я не успела задать вопрос, потому что Калисто нахмурил лоб и ушел с носками в спальню. Оттуда он вернулся с парой его собственных носков.

– Тебе придется надеть эти, – сказал он.

– Я же вряд ли останусь надолго.

Но холода продолжались. Температура падала и падала, телевизор, работавший в гостиной, на весь дом сообщал о новых морозных рекордах. На диване по-прежнему лежало белое покрывало, и пятен видно не было. За большими окнами открывался вид на ничем не скрытое небо. За соснами, росшими позади дома, простиралось открытое море, на сине-черной поверхности которого плавали льдины. Вдали виднелись проруби, похожие на полуоткрытые холодные рты.

Мы пообедали, потом поужинали. Ночью мы уснули, не занявшись сексом. Так прошло два дня, потом три, а скоро наступили выходные.

– Эллинор, – обратился ко мне Калисто в понедельник. – Если кто-нибудь придет в гости, ты не могла бы не появляться?

– А кто должен прийти? – спросила я.

Калисто пожал плечами.

– Ну, так, вообще. Просто друзья. Может быть, какие-то знакомые. Люди, с которыми я общаюсь.

– Ты хочешь сказать, что я должна буду спрятаться?

– Да нет же. Просто ты могла бы уйти в одну из других комнат.

– Ты женат?

– Женат? – переспросил Калисто, как будто не поняв вопроса.

– Ну да. Или ты участвуешь в какой-то телепрограмме, и все знают, кто ты?

Калисто помотал головой.

– Нет, я не участвую ни в какой программе. Но если бы стало известно, что я живу не пойми с кем, это показалось бы странным. А мы ведь с тобой познакомились…

– На сайте знакомств, – договорила за него я.

– Прошу тебя, – остановил он меня жестом, – не произноси этого слова.

– Не понимаю. Многие из тех, кто знакомятся в наше время, знакомятся именно так. По крайней мере, на сайтах пару подбирают хоть по каким-то параметрам, а это всяко лучше, чем знакомиться в баре.

– Всё не так, – возразил Калисто.

– Откуда ты знаешь?

– Я говорил с одним человеком, который работает на этом сайте. Он сказал, что они подсовывают людей друг другу как попало, и единственные работающие фильтры – это возраст и рост.

– А что еще он рассказал? – поинтересовалась я.

– О чем?

– О сайте знакомств.

Калисто пожал плечами.

– Совсем немного. Что он может заходить на страницы и видеть всё, и иногда он сидел и читал, что люди пишут друг другу. Это его так расстраивало, что он целый день больше ничего не мог делать. У него сердце сжималось и стоял комок в горле, так что он едва не начинал рыдать. Весь день насмарку, говорил он. Ведь невозможно же спокойно работать, когда насмотрелся на столько ожиданий и надежд. Он видел, как один и тот же человек пишет многим разным адресатам, продолжает писать, переживает крушения. Есть люди, которые отказываются от предложений, а потом восклицают в отчаянии: почему же никто не пришел и что делать, чтобы найти кого-нибудь. И еще парень, работавший на сайте, сказал, что люди сразу все понимают, когда встречаются. Им надо только встретиться взглядами, и все становится ясно, все решается уже в этот момент. Например, к тебе на свидание пришел кто-то слишком привлекательный, а ты сам некрасив. Или ты впустую наглаживал ради этого свидания рубашку. Или за ароматом парфюма ощущается цирроз печени. Или между пуговицами блузки выпирает жир. Или фото было лживым. Большинство выкладывают снимки десятилетней давности. Идиоты. А еще деньги, которые они платят. Проклятая безнадега, сказал парень, который работал на сайте. Проклятая полнейшая безнадега. И еще он сказал, что из всего этого получаются какие-то отчаянные заросли одиночества, прорастающие подо всем остальным.

Я поинтересовалась, читал ли тот его знакомый мою с Калисто переписку, но Калисто этого не знал.

– В общем, ты поняла, да? – спросил он. – Если кто-то придет, просто не показывайся.

Надо было ему врезать. Врезать раз, а потом еще несколько раз, пока он не свалится на пол и не выблюет свою селезенку. А потом надо было надеть ботинки и уйти. Сощуриться на солнце, стиснуть зубы на ветру, сесть в поезд, идущий в Сконе. Когда замечаешь что-то ненормальное, надо по-быстрому отдергивать палец, а то откусят всю руку, и тебе конец.

Но я осталась. Можно сказать, что мой мозг не был достаточно силен для того, чтобы противостоять моей плоти. Плоть по какой-то странной, анекдотичной причине хотела больше узнать о Калисто. И хотя, может быть, кажется, что моя плоть вот-вот уступит, на самом деле она сильнее, чем выглядит. Сильна и упряма, как муравейник, в котором полно ядовитых муравьев, которые устремятся наружу, если оказать сопротивление. Если попытаться пойти против нее, будет еще больнее, чем если послушаешься. Лежать тихо и дать себя сожрать не способен никто. Над плотью по-прежнему властвуют инстинкты, это всем известно, внутри живет пресмыкающееся.

Но пока это были лишь первые знаки, а привычки продолжали вырабатываться. На следующий день Калисто ушел из дома в семь часов, обернулся в дверях и сказал: «Пока, Эллинор!», а я ответила: «Пока, Калисто!», как будто я его женушка. Или, по крайней мере, как будто я изо всех сил стараюсь ею быть. Когда он ушел, я принялась разглядывать его книги. В доме имелся только один книжный шкаф – в спальне, рядом с кроватью Калисто, и в этом узком шкафу царил порядок. Когда думаешь о человеке, связанном с литературой, представляешь себе нечто совершенно иное. Большинство названий книг не говорило мне ни о чем. Точнее, ни одно из названий книг в книжном шкафу Калисто ни о чем мне не говорило. В тот день я достала полистать одну из книг и собиралась вернуть ее на полку, когда увидела, что за первым рядом книг стоит еще один. Я подтащила стул, залезла на него и – бинго! – на каждой полке за первым рядом скрывался еще один, такой же аккуратный. На корешках всех книг заднего ряда был указан один и тот же автор: Мишель Уэльбек. Имя мне ни о чем не говорило, но каждая книга оказалась в двух экземплярах: один на французском языке, другой на шведском. Я взяла одну из книг и устроилась на диване в большой светлой гостиной. Я редко читаю книги, но тогда я понимала, что конкретно эти – какие-то особенные, иначе их не было бы у Калисто дома, и они не стояли бы отдельным рядом позади всего остального. Я открыла книгу и прочитала первую страницу. Я прочитала ее трижды, а потом встала с дивана и поставила книжку обратно на полку. Потом вернулась на диван в гостиной и сидела смотрела в окно. Иногда шел небольшой снег. Свет обострял все контрасты, сосны казались черными, калитка и высокий забор тоже. Я задумалась о переписке на сайте. Вспомнила слова Калисто о человеке, который там работал и читал все сообщения. Подумала о своей деревне: не произошло ли там чего-нибудь, и если да, как я об этом узнаю. Потом подумала о том, что приехала в Стокгольм с целью встретить вторую половину. Иногда, когда солнце светило сильнее, через стекло пробивались солнечные зайчики, которые отбрасывали сосульки. От яркого света, если случалось засмотреться на него слишком долго, в глазах начинали танцевать желтые пятна. Изредка была слышна синица, которая могла вдруг появиться на оконном скате, прыгая и цепляясь за него коготками. Она смотрела на меня и вертела головой, как будто по-дружески пыталась разобраться в чем-то непонятном. Тогда на меня вдруг накатывала сильная тошнота. Не знаю почему, но когда на улице холодно, мне иногда кажется, что я вот-вот умру.

В последовавшие за этим дни я окончательно распаковала свою сумку и сложила вещи в ящик, который Калисто освободил для меня. У меня с собой было три пары белья, не считая того, что было на мне. Я стирала белье каждый вечер. Калисто всегда запускал вечером стиральную машину, закинув в нее рубашку и белье, которые он носил днем. Меня совершенно не тянуло принимать душ, но каждое утро и вечер я подмывалась, умывалась и мыла подмышки холодной водой. Такое ощущение, что из-за холода, сдерживаемого всего лишь стеклом в полсантиметра толщиной, и из-за чужой обстановки в доме мне хотелось удержать то, что оставалось моим, а единственное, что воспринималось как мое, был мой запах. Калисто не возражал. Наоборот, он, кажется, чувствовал потребность поглощать запах и выделения моего тела так, что поначалу я краснела до корней волос. В Йонни было что-то звериное, но иначе, впрочем, я думаю, все мужчины в глубине души таковы, даже если сидящий в них зверь – ежик или котенок. А еще Йонни говорил, что плоть всё в себя вбирает. Я еще помнила, как пахла подушка Клауса Бьерре. И Калисто совершенно не считал мои запахи проблемой. Он пользовался языком всеми мыслимыми способами, а когда я кричала ему, чтобы он прекратил, он отвечал, что делает это не ради меня, а ради себя. Он мог кончить, просто начав фантазировать, как погружает в меня язык. Это о чем-то да говорит. Многие мужчины думают, что они таковы, но очень в немногих это есть на самом деле. Будучи женщиной, начинаешь это понимать, только вступив в отношения с таким, как Калисто, зато потом все остальное становится невозможно. Отчасти из-за всех остальных, отчасти из-за того, что ты сама в некотором роде разрушаешься. Надо быть осторожнее с такими мужчинами, как Калисто. Они берут все, что ты им даешь, используют это и вырастают. Становятся самоуверенными, худеют. Очень коротко стригут волосы. Совращают еще одну женщину, потом еще одну. А после понимают, что стали другими, что теперь они могут выбирать, и тогда они начинают от тебя отдаляться. А ты остаешься. Ты создала этого мужчину, и тебе же приходится мучительно думать, как дальше жить.

Однажды за ужином Калисто заговорил о рукописи:

– Там, где сжигают книги, в конце концов начинают сжигать людей.

– Не представляю себе, как я могла бы сжечь человека.

– Не всегда можно все себе представить, – сказал Калисто. – И не всегда вещи горят так, как думаешь.

– Ты боишься автора?

– Он пытался мне дозвониться. Он звонит, а я не отвечаю, если вижу его номер.

– Его можно понять.

– Если он придет сюда, обращайся с ним как можно лучше. Это ведь, как ни крути, ты…

Фраза осталась висеть в воздухе.

– Не беспокойся, – ответила я и подумала, что надо бы поскорее вернуться к себе на юг. А они тут пусть разбираются как хотят.

Однако без проблем не обошлось, потому что на следующий день, пока Калисто был на работе, зазвонил телефон. В тишине раздалось несколько долгих звонков. Я стояла в нескольких метрах от телефона и после семи звонков подошла и сняла трубку.

– Да? – сказала я.

В ответ не прозвучало ни слова, но я слышала чье-то дыхание.

– Да? – повторила я. – Кто это?

Человек не отвечал, но я продолжала слышать дыхание. Через пару секунд раздался щелчок и короткие гудки.

После этого я начала чаще задумываться о рукописи. Однажды я пошла в кабинет, просто чтобы посмотреть на стол, где она лежала. Я помнила, что он светло-желтый и сквозь краску проступает текстура дерева. Но когда я нажала дверную ручку, дверь оказалась заперта. Я постояла там, держась за ручку и не понимая, зачем Калисто запер дверь. Я хотела спросить его, когда он вернется домой, но вышло так, как это обычно бывало с Калисто. Пока его нет, собираешься задать ему уйму вопросов. Где живут его родители, какое у него образование, были ли у него в основном долгие или короткие отношения и хочет ли он детей – в общем, все те вещи, о которых расспрашивают люди, когда они, попросту говоря, становятся парой. Но оказавшись перед Калисто, приходилось признать, что это совершенно невозможно. Его окружал как будто стальной панцирь. Когда я это по-настоящему осознала, я поняла еще одно: если хочешь что-то узнать о Калисто, есть только один способ – слежка. Но я никогда ни за кем не шпионила. Возможно, я за свою жизнь иногда поступала некрасиво, но никогда ни за кем не шпионила.

На следующий день телефон зазвонил снова. И на следующий, и еще через день. В первые дни я снимала трубку и слышала всё то же дыхание. Потом я прекратила отвечать. Через какое-то время я стала выдергивать телефонный провод из розетки и не включала телефон, пока Калисто не вернется вечером с работы.

Как и многие толстяки, Калисто чрезвычайно трепетно относился к своей гигиене. После завтрака он шел в душ и тщательно мылся – не как я, одной водой, а тщательно дезинфицировал тело. Он намыливался целиком – включая голову, лицо и все остальное, вплоть до ступней. Выйдя из душа, он старательно вытирался полотенцем, а потом наносил разные парфюмерные средства: одно для подмышек, другое для половых органов, кроме того еще и лосьон после бритья (Калисто всегда брился очень чисто, но без единого пореза), а напоследок жидкость для волос, которые он гладко зачесывал, пока не постриг их ежиком. После этого Калисто одевался, выходил в прихожую, обувался и надевал пальто. Готовый к выходу, он стоял у двери – поначалу толстый и нервничающий, а потом все более спокойный. Выйдя, он закрывал за собой дверь. Даже если в доме было абсолютно тихо, у меня в ушах, казалось, жужжало, когда я стояла у окна и смотрела вслед Калисто. Он носил угольно-черное пальто и такие же ботинки. Глядя на то, как он пробирается к калитке и выходит на расчищенную улицу, я думала иногда, что мне не мешало бы начать убирать на участке снег. Еще я думала о том, что надо бы позвонить знакомым в родной деревне и рассказать, где я и как все обернулось. Но никому, похоже, не было до меня дела, потому что мой всегда заряженный телефон лежал на диване и молчал.

Когда Калисто скрывался за поворотом, я устраивалась на диване и смотрела телесериалы. Чего я только не пересмотрела, нередко несколько одновременно: один до обеда, другой после, и всегда по несколько серий подряд. Я считала, что эти сериалы чему-то меня учат. Этого нельзя было говорить Калисто – он переполнялся невероятным презрением, если я заговаривала о некоторых вещах, – но я полагала, что становлюсь умнее, когда смотрю то, что я смотрела. Есть, например, очень хороший эпизод где-то в четвертом или пятом сезоне сериала «Во все тяжкие». Уолт, главный герой, который изготавливает амфетамин, сидит в больнице, где лечится от рака. Он лысый, худой, с мрачным выражением лица, но это было у него с самого начала, а не появилось вследствие рака, разве что усугубилось. Рядом с ним в приемной сидит другой мужчина, который только недавно узнал свой диагноз и должен сделать первую процедуру. Он рассказывает Уолту о своем шоке. Что всё в его жизни шло своим чередом, он строил планы, касающиеся семейной жизни, дома, бизнеса и прочего, и вдруг вот это. Он говорит, что пытается успокоиться и принимать каждый день таким, каким он будет. Короче говоря, он похож на какого-то робота, выдающего высокопарные банальности и выплевывающего из себя эти фразы, и ты понимаешь, как его напичкали этими мыслями соцработники, врачи и прочие, кто заинтересован в том, чтобы человек сохранял спокойствие и не паниковал, когда смерть не за горами. И вот они сидят там. Оба они, и Уолт, и мужчина, который идет на первую процедуру, одеты в длинные белые больничные халаты в зеленый горошек с завязками сзади на шее. Сзади это выглядит дико смешно: двое мужчин в таких рубахах в горошек. Телефон Уолта звонит, он отвечает, и по его разговору становится понятно, что он занят тысячей разных дел помимо лечения от рака. Он сидит в больничном халате и говорит людям, что они должны делать с тем и этим, телефон снова звонит, Уолт продолжает объяснять, как нужно поступить с тем-то и тем-то наркопроектом, а второй парень сидит и таращит на него глаза. Это круто. Потому что ты понимаешь, что Уолт не сошел с дистанции, чтобы неподвижно ждать, как поведет себя его болезнь. Ты понимаешь, что он продолжает движение, что он сохранил свое достоинство и уважение. И он читает парню рядом наставление – о том, как важно контролировать свою жизнь, и я считаю, это очень классное наставление. Не помню точно, что в сказанном им особенно классно, что-то в духе, что он предпочитает продолжать жить, как обычно, пока не умрет, и что он много раз бывал на волосок от смерти, но не погиб. И несмотря на то, что Уолт к этому моменту сериала уже настолько стал циником, что ему трудно симпатизировать, этот его монолог очень хорош. Кроме этого, в этой части сериала мне больше всего нравился Пинкман, который, кажется, сошел с ума после того, как выстрелил человеку в голову, глядя ему в глаза. Я не имею в виду, что мне нравился Пинкман, потому что он выстрелил человеку в голову, глядя ему в глаза. Он мне нравился, потому что он этого не пережил, сломался из-за этого и сошел с ума.

Иногда я думала, что вместо сериалов мне стоило бы смотреть документальные фильмы. Это могло бы подкинуть мне какие-то темы для бесед за ужином с Калисто. Но посмотрев, какие есть документальные фильмы, я обнаружила, что они рассказывают либо о море, либо о животных, либо об экологии, либо о порнографии. Я выбрала последнее. Один из фильмов, которые я посмотрела, рассказывал о нескольких ушедших на покой порнозвездах, которые вспоминали свою жизнь. Один за другим они говорили о своей работе, следом шли отрывки из фильмов с их участием. Мне особенно запомнился один мужчина, высокий и крупный, с седыми волосами на голове и на груди. Он рассказал, что у него нет ни жены, ни детей, но что однажды он влюбился в девушку, с которой они вместе снимались в одном фильме. Он сказал, что она не была самой красивой из порнозвезд, но в ней было что-то, что вызывало невероятно сильное желание. Он так и сказал: «невероятно сильное», хотя от порноактера не ждешь таких выражений. Они снялись в нескольких фильмах, неплохо на них заработали, а потом, через несколько месяцев, случайно встретились в городе. Она ходила по магазинам, в руках у нее была куча пакетов, и он предложил ей помощь. Они шли вместе по их небольшому городу. Тот актер сказал, что казалось немного странным просто идти вот так, потому что они оба были одеты и вокруг них не кружили камеры. Встречные люди их не узнавали, и никто не обращал на них внимания. Просто шли себе. Он сказал, что он тогда понял, что хочет бросить весь этот мир порнофильмов и заняться чем-то совершенно другим. Ему хотелось прекратить трахаться в кино. Перестать быть марионеткой в грязных, страстных и непристойных историях. Взамен он хотел начать новую жизнь вместе с той женщиной. Они могли бы куда-нибудь переехать, сказал он, в страну, где меньше смотрят порнуху и где никто не будет знать, кто они такие. Они ничем не были связаны, у них не было детей, зато была куча денег и полная свобода действий. Однако, идя рядом со своей коллегой, актер подумал, что мужчины, вероятно, все время ее куда-нибудь приглашают. Она, наверное, устала от мужиков, которые слетались на нее как мухи при малейшей возможности. Поэтому он решил сдержаться. Не приглашать ее на свидание сразу, а подождать несколько дней. У них не было запланировано общих фильмов, но наверняка они столкнутся на киностудии, и тогда он попробует вести себя вежливо и мило, но неназойливо. А где-нибудь через неделю он пригласит ее на свидание, запланировал он. И он поступил так, как наметил. Помог ей донести сумки, проводил до дома, поставил пакеты на кухне на пол и осмотрелся. У нее в квартире было чисто и прохладно, и это напоминало ее саму, подумал он. Ту ее часть, которая является ее душой и которая, по его словам, как бы парит над всем остальным. Потом он ушел, чувствуя, что она стоит и смотрит ему вслед, что ее взгляд не отрывается от его спины, и это хороший знак, подумал он. Целую неделю он держал себя в руках. Действовал по своему плану – болтал с ней время от времени, когда они сталкивались на работе, но не проявлял инициативы. И вот через неделю он снова пошел к ней и позвонил в дверь. Она открыла ему, взлохмаченная и закутанная в простыню, источая запах пота и секса. А сам актер, идя к ней, причесал влажные волосы, купил цветы, которые продавщица завернула в сто слоев целлофана, и сейчас это все страшно мешало. Букет и упаковка как будто разрослись до гигантских размеров и громоздились между мужчиной и женщиной. Собственно говоря, было ощущение, что между ними совсем не цветы, а груда целлофана (актер этого не сказал, но понятно, что так и было). Мужчина протянул букет, девушка взяла его, смотря на гостя в полном замешательстве.

– Я думала, я тебя не интересую, – сказала она.

– Наоборот, – ответил он. – Я просто хотел подождать, чтобы ты не думала, что мне нужен только секс.

– Но мы же занимались им тысячу раз.

– Да, я понимаю. Именно поэтому.

Она с расстроенным видом покачала головой, а из квартиры донесся мужской голос, выкрикнувший ее имя. Они еще какое-то время постояли в дверях, глядя друг на друга, словно понимая, что все рухнуло и ничего с этим не поделать, и так иногда случается, это часть жизни, ничего не поделаешь.

– Потом она закрыла дверь, – грустно сказал он, заканчивая свой рассказ, и добавил: – Так оно и бывает в жизни. Если ты не пытаешься ухватить себе лакомый кусок, скоро придет кто-то другой и заберет то, что ты хотел оставить для себя.

Камера задержалась на его лице, и на секунду мне показалось, что он расплачется, и я думаю, что в этом и был смысл всего этого документального фильма. Что камера и должна была выжимать слезу у обломков порноиндустрии. Но он не заплакал.

– Я часто думаю, что порнография возбуждает больше, чем настоящий секс, – подытожил он.

Он задрал подбородок, как будто спорил с чем-то неопределенным.

После фильма про порноактеров я снова принялась читать книги из второго ряда. Казалось, их невозможно прекратить читать, даже если они не нравятся. И вот так я несколько дней просидела в гостиной Калисто, читая Мишеля Уэльбека. Несколько дней я совсем не смотрела сериалы и после ухода Калисто на работу шла в его спальню, доставала одну книгу из заднего ряда, усаживалась на диван и читала. Снег начал таять, но вечерами снова подмораживало. Море всегда выглядело одинаково, только меняло цвет в зависимости от ясности неба. Когда приходило время обеда, я шла на кухню, брала что-нибудь из холодильника и ела за кухонным столом, не прерывая чтения. Потом убирала со стола, мыла руки и возвращалась с книгой на диван. Каждый вечер, минут за пятнадцать до возвращения Калисто, я записывала в блокноте, лежавшем у меня в сумке, на какой странице я остановилась. Затем закрывала книгу и ставила ее обратно на полку.

Еще я смотрела документальные фильмы в Ютубе, где журналисты брали у Уэльбека интервью. Во многих из них он сидит с полузакрытыми глазами, затягиваясь имитацией сигареты (пока не увидишь, даже не представляешь, что такие существуют) с видом человека, которого совершенно не интересуют задаваемые вопросы. Не думаю, что кто-нибудь еще умеет выглядеть таким незаинтересованным, как Мишель Уэльбек, которого интервьюирует Би-Би-Си. В одном из этих роликов одна женщина сказала, что самая большая проблема, связанная с Мишелем Уэльбеком, это то, что он такой неинтересный. Это прозвучало фальшиво. Самой большой проблемой, связанной с Мишелем Уэльбеком, не может быть то, что он неинтересный, потому что тогда все решилось бы само собой. Самая большая проблема, связанная с Уэльбеком, это то, что он отвратительный тип, но интересный отвратительный тип. Я хотела сказать это Калисто, но это было невозможно. Постепенно я посмотрела все документальные фильмы, которые есть в Ютубе. Тогда я вернулась к телесериалам и выработала что-то вроде распорядка дня: я то читала, то смотрела сериалы, то просто ходила по дому и перебирала вещи Калисто.

Я по-прежнему ощущала свое полное одиночество в доме. После появления Милдред мне случалось, сидя на диване в сумерках, смотреть в темноту за окном, и тогда мне казалось, что кто-то стоит снаружи и заглядывает в дом. Такое может казаться, объясняла я себе, это самое естественное чувство, когда сидишь в освещенной комнате и смотришь в темноту. Я видела в окне свое лицо и улыбалась самой себе, пытаясь найти в улыбке ощущение уверенности. Но не получалось.

Однажды я позвонила в свою деревню подруге, с которой ни разу не говорила после отъезда в Стокгольм. Она рассказала, что в деревне меня обсуждают, что кто-то сказал, что я познакомилась в Интернете с кем-то из Стокгольма. «Что нового в деревне?» – спросила я. Подруга ответила, что ничего особенного не произошло, кроме того, что размазня вышвырнула Йонни из дома. «Где он теперь живет?» – поинтересовалась я. «Он живет в фургоне в лесу, недалеко от их участка», – ответила она. «И как он себя чувствует?» – спросила я. Она ответила, что не знает, что никто его уже давно не встречал, он больше не приходит в деревню по вечерам, и никто не видел в окрестностях его «субару». Еще моя подруга сказала, что надеется, что я не сменю диалект. Заговорить на новом языке – это как добавить еще один корабль к своему флоту, но смена диалекта больше похожа на измену родине.

– Можно отрубить пальцы, пятку и кости, чтобы нога влезла в туфельку, но туфелька останется туфелькой, а нога ногой, – сказала она. – Не забывай, Эллинор, что бы человек ни делал, нога все равно всегда останется ногой.

Вообще, больше всего в жизни у Калисто мне нравились будни и та рутина, которую нам удалось выработать. Когда он возвращался домой, мы ужинали, но до того, как сесть за стол, он обычно шел в спальню переодеться, а потом в ванную вымыть руки. Потом приходил на кухню. Мы садились за стол, Калисто наливал нам вина, а я расставляла тарелки. Ели мы в тишине. Калисто не замечал, что ест. Он не замечал и не чувствовал вкуса. Очень жаль, потому что я проводила довольно много времени на кухне, занимаясь ужином. Часто готовка отнимала у меня целых два часа. Я всегда всё очень тщательно продумываю, когда готовлю еду. Например, я даю уксусу пропитать салат, прежде чем налью в него масло, потому что добавленное масло ничему не даст впитаться. А Калисто иногда все съедал всего минут за пять. Ел он молча, с отсутствующим взглядом, как будто вместо того, чтобы думать о еде или о человеке рядом, перебирал в памяти, что он сделал за день, на каких встречах побывал, о чем напишет завтра, как ему вступить в спор с теми или иными людьми и стоит ли тратить на это силы. Иногда я спрашивала его о делах, но он отвечал односложно.

– Ты написал что-нибудь занятное? – могла, например, спросить я.

– Занятное?

– Да. Или интересное?

Он никогда не отвечал на такие вопросы и продолжал жевать, держа вилку над тарелкой. Через какое-то время я сдавалась и тоже умолкала.

После ужина Калисто говорил:

– Поставь посуду в мойку, я потом ею займусь.

Но я никогда не ставила посуду в мойку. После ужина я всегда наводила порядок на кухне. Иногда Калисто подходил ко мне сзади и обнимал, пока я мыла посуду. Иногда прижимал меня к себе и шептал мне на ухо:

– Ты придешь ко мне на диван, когда закончишь? Может, посмотрим какой-нибудь фильм?

Я домывала посуду, вытирала руки кухонным полотенцем, а потом шла в ванную и мазала их кремом для рук Clarins. Мой крем для рук – единственное дорогое косметическое средство, которое я покупала. Калисто говорил, что мои руки – самое красивое, что у меня есть. Кто-то другой, может быть, воспринял бы это как оскорбление, но не я. Я знаю, что он имел в виду, говоря это. Руки у меня одновременно сильные и мягкие. Такие руки могут выглядеть ни на что не годными, но при необходимости ими можно крепко ухватить, вцепиться намертво. Именно это Калисто и имел в виду. Намазав руки кремом, я шла в гостиную. Калисто лежал на диване, держа в руке пульт, и впервые после возвращения домой улыбался мне.

– Ложись сюда, – говорил он и похлопывал рукой по свободному месту рядом с ним.

Я ложилась, и он обнимал меня сзади.

– Что ты хочешь посмотреть? – шептал он.

– Не знаю, – отвечала я.

– Порно? – спрашивал он и, не дождавшись от меня ответа, включал порнофильм.

Кончив, Калисто брал пульт и выключал фильм, который теперь был абсолютно ни к чему. А потом просил прощения.

– Прости, Эллинор, за все.

– За что?

– За все. За то, что я так устал. За то, что я прихожу домой и трахаю тебя под фильм, а потом засыпаю. Прости. Просто я дико устал, но вместе с тем дико возбужден.

– Это ничего, – отвечала я. – Ты просто устал и возбужден. Если ты поешь, поспишь и займешься сексом, все будет хорошо.

После этого он уходил спать, а я еще какое-то время сидела смотрела телевизор. Так проходили дни и недели.

Я прожила у Калисто несколько недель, когда случилась история с Милдред. Сразу после обеда около калитки остановилась машина. Я подошла к окну посмотреть, кто там. К нам никто никогда не приходил. А теперь у дома стояла какая-то машина. Я подумала, уж не автор ли рукописи приехал, но это оказался совсем не он. Из машины вышел по виду шофер и открыл заднюю дверцу. Появилась женщина в короткой белой шубке. Ее лицо было скрыто большими черными солнцезащитными очками, а у шубы был толстый высокий воротник, доходивший до ушей. На женщине были узкие брюки, обтягивающие крепкие, мускулистые ноги и зад. Мужчина, который вел машину, протянул женщине нечто похожее на короткую белую палочку. Потом нагнулся сказать что-то на ухо, в ответ на что женщина кивнула. Мужчина снова сел за руль, завел мотор, отъехал на несколько метров и припарковался у обочины.

Я стояла у окна в гостиной и смотрела на улицу. Сердце так и колотилось в груди. Яркое солнце било в окно с южной стороны, погода была прямо-таки неестественно ясная, и мне приходилось щуриться, чтобы что-то разглядеть на свету. Я видела, что женщина все еще находится за забором, но теперь повернула лицо к дому. Сосны стояли прямо и тихо. Женщина немного повернула голову и посмотрела направо, где склон вел к морю. Потом она откинула голову, как будто глядя в небо. Огненно-рыжие темные волосы падали на плечи белой шубы. Женщина разложила палочку, которую дал ей шофер, и это оказалась тросточка для слепых. Ощупывая ею землю, женщина направилась прямо к калитке. Там она остановилась и достала из кармана ключ.

Моим первым порывом было позвонить Калисто, что я и сделала. Дрожащими руками я набрала его номер. Слушала в трубке гудок за гудком – никакого ответа. Стоя с телефоном в руке, я видела, как женщина входит в калитку, складывает трость и закрывает дверцу. Я понимала, что она направляется к дому. Спокойно, сказала я себе. Я не из пугливых, а она еще и слепая. Женщина теперь держала сложенную трость в руке, как будто это эстафетная палочка или свернутая газета. И шла легко и свободно, чего никак не ожидаешь от слепого человека. Я догадалась, что женщина, должно быть, точно знает расстояния между объектами, потому что, подходя к входу в дом, она остановилась, не выставляя руку, чтобы нащупать дверь. Порывшись в кармане, она достала ключи.

Сидя на диване, я четко осознавала, что женщина окажется в доме через считаные секунды. И действительно, ключ повернулся в замке, и она зашла в коридор. Я старалась не дышать. Я где-то вычитала, что люди способны чувствовать, когда на них смотрят, и уж если кто и мог развить эту способность, то это должны быть слепые. Поэтому я отвернулась и уставилась на деревья в саду. В воздухе кружилось несколько одиноких снежинок. Черная машина по-прежнему стояла за забором, солнечный свет начал тускнеть за тонкими светлыми облаками. Зимние птицы, казалось, прекратили петь. Краем глаза я покосилась на женщину и увидела, что она стоит и прислушивается к тишине.

– Э-э-эй! – сказала она.

Она произнесла это тихо, и я поняла по голосу, что она знает, что в доме кто-то есть. Но не получив ответа, она кашлянула и сняла шубу. Мне почудилось, что на губах у нее играет намек на улыбку, словно она хочет сказать: «Я-то знаю, что здесь кто-то есть, но я не могу этого доказать, потому что я слепа».

Разувшись, женщина аккуратно поставила сапоги пятками к стене. Еще она сняла очки, сложила их и положила на столик у двери. Тут я увидела, что она безумно красива. Бывают люди средне-красивые, красивые и еще безумно красивые, настолько красивые, что все тело болит, когда на них смотришь. Вот такой она и была. Тело выглядело очень сильным. Разделенные идеальным пробором длинные волосы блестели. Словно все в этой женщине от души и в полном согласии работало на то, чтобы достичь идеала, как будто в ее ДНК был запрограммирован исключительно идеал. Когда она повернулась, я увидела ее большую мускулистую попу. Возбуждающую, мясистую задницу, как выразился бы Йонни. Белые брюки облегали ее, как будто были по ней сшиты. Я не понимала, как слепой человек может быть настолько красив. Я не хочу сказать, что слепые люди не могут быть красивы, я только имею в виду, что они не могут видеть себя в зеркале и прихорашиваться, как остальные. Но тут речь, понятное дело, шла не о том, чтобы смотреться в зеркало и прихорашиваться, это было нечто иное.

Женщина провела ладонями по бедрам. Волосы, наэлектризовавшись, топорщились вокруг головы, и она напоминала лампу со светящимися усиками, которые качаются в разные стороны. Взгляд женщины был направлен прямо вперед, на меня. Я вспомнила, что еще я где-то читала, что слепые могут двигаться с той же уверенностью, что и зрячие, в тех местах, которые им хорошо знакомы. Они выстраивают в мозгу точную копию реальности, а потом передвигаются по этой копии. Слепым вообще свойственна уйма вещей, о которых люди не имеют понятия. Тросточка им нужна, только когда они выходят на улицу, а дома они ведут себя так же, как любой другой человек, только не могут воспринимать цвета, как мы. Я думала обо всем этом и чувствовала, как вспотели подмышки. Калисто никогда не говорил ни о какой слепой женщине. И никогда не упоминал о существовании жены, но было совершенно очевидно, что эта женщина – его жена. Я понимала это абсолютно четко, сидя там на диване. У Калисто есть жена, она слепая, и сейчас она находится здесь. Во всем этом был только один плюс – то, что она не могла меня видеть. Эту мысль я прокрутила в голове два раза, так делаешь, когда на самом деле совершенно не веришь в то, о чем думаешь. Что-то во мне осознавало, что в данном случае слепота совершенно не имеет значения. Если стоявшая передо мной женщина хотела причинить мне зло, она бы это сделала, и сделала бы она это с той же уверенностью, с какой прошла по дорожке, отперла дверь и повесила шубу на вешалку. Она точно знала, что надо делать, чтобы причинить кому-то зло, если ты слеп, потому что если ты слеп, то ты продумываешь это так же, как ты продумываешь, как двигаться внутри копии реальности и где находятся вещи, на каком расстоянии от тебя и всего остального. Можно сказать, подумалось мне, что слепые люди на самом деле держат все под жестким контролем. Я попыталась посмеяться про себя над этой фразой, попыталась вызвать что-то, что сможет разрядить обстановку, но не получилось. В том, что происходило, не за что было ухватиться. Спокойно, Эллинор, думала я. Не волнуйся. Если будет нужно, ты врежешь ногой по голове кому угодно.

Женщина направилась на кухню. Постояла в дверях, взявшись руками за притолоку, будто знакомясь с чем-то. Я встала с дивана и медленно пошла следом. Сердце по-прежнему колотилось аж в висках, но после того, как она отвернула от меня лицо, любопытство во мне начало перевешивать испуг, ну, или по крайней мере его уравновесило. Если хочешь понять что-то о Калисто, пронеслось у меня в голове, придется шпионить. Женщина вышла из кухни и направилась по коридору в кабинет Калисто. Она ощупала притолоку и нашла ручку двери, нажала. К моему удивлению, дверь открылась. Женщина вошла в комнату. Я подошла к двери и вытянула шею, чтобы заглянуть внутрь. Увидела, что женщина идет прямо к столу. Она замерла перед ним на пару секунд, прежде чем положить руки на его поверхность. Постояла совершенно неподвижно, потом принялась его ощупывать. Она ищет рукопись, промелькнуло у меня в голове. Она знает, что та должна быть здесь, и пришла, чтобы ее забрать. Это было единственно возможное объяснение. Женщина простояла на одном месте не меньше полминуты, водя руками взад-вперед, как будто она не могла понять, как это то, что она ищет, может отсутствовать. Потом она выпрямилась, сложила руки на груди и повернула голову. С моего места я могла видеть ее в профиль. Мне показалось, что ноздри у нее слегка раздулись, хотя я не могла видеть обе ноздри. Женщина начала поворачиваться, и теперь все ее движения были очень медленными. Мои подмышки были насквозь мокрыми, но я оторвалась от дверной рамы и прокралась обратно в гостиную, потому что знала, что женщина приближается, и я бы не удержалась от крика, если бы эти глаза оказались направлены на меня. Я уселась на диван, прижала колени к груди и попыталась думать о том, что скоро женщина покинет дом, и на этом со всем будет покончено. Кто-то проходил мимо и зашел, и больше ничего. Я сидела, повернувшись к женщине спиной, но знала, что она ходит по коридору позади меня. Я не хотела оборачиваться, потому что не хотела встретиться с ней взглядом. Она двигалась очень тихо, ничего странного в этом нет, такие, как она, должны передвигаться тихо, другое выглядело бы невероятно. В конце концов она зашла в гостиную. А я-то надеялась, что женщина направится прямиком к входной двери, оденется и пойдет к машине. Оказавшись напротив дивана, она остановилась. Снова повернула голову. Она сделала это медленно и задумчиво, стального цвета глаза уставились на меня. Темно-рыжие волосы падали на лицо. Я чуть было не закричала, но вместо крика вышло что-то среднее между шипением и писком, смешной звук, но вполне достаточный для того, чтобы женщина убедилась: здесь кто-то есть.

– Кто тут? – спросила она.

Я не смогла бы ответить, даже если бы хотела.

– Кто тут? – повторила она. – Очередная подстилка Калисто?

Я по-прежнему не могла издать ни звука. Женщина подошла к двери, сунула руку в карман шубы, достала складную трость для слепых и разложила ее. Потом снова направилась в мою сторону. Я встала на диване, шагнула через его спинку и вышла в коридор. Женщина следовала по пятам, постукивая тростью по полу. Я зашла в спальню. Там не было подходящего места, чтобы спрятаться, и единственное, что пришло мне в голову, – залезть под кровать. Лучше бы я осталась на диване, подумала я, оказавшись на полу. Было бы намного лучше, если бы я так и сидела в гостиной и спокойно произнесла: «Я никакая не подстилка. Меня зовут Эллинор. А вы кто такая?» Но было поздно. Под кроватью оказалось полно пыли, которая липла к шее и влажным рукам. Я лежала тихо, вдыхая запах пота и пыли. В ушах шумело, но я услышала шаги и стук трости по полу, ритмичный, как у хронометра. Уже-иду-к-тебе, словно говорила она. Уже-иду-к-тебе-распутная-девка. Я увидела носки. На вид это были эксклюзивные носки, темно-изумрудного цвета, плотной вязки и с уплотненным мыском. Подойдя к кровати, женщина нагнулась. Сначала передо мной появилась копна темных волос, скользнувших по полу, потом лицо. Меня от него отделяло сантиметров десять, и серо-стальные слепые глаза уставились прямо на меня. Ноздри раздувались и сужались. Казалось, женщина меня на самом деле видит. Не знаю, как это объяснить. Но она как будто бы видела меня по-настоящему, целиком, если можно так сказать.

Потом она произнесла очень четко и ясно:

– Я пришла забрать рукопись.

Мне как будто насыпали горсть монет в горло.

– Какую рукопись? – прошептала я.

– Насколько мне известно, есть только одна рукопись. Где она? Если скажешь, где она, я уйду.

Я сглотнула, но во рту по-прежнему было сухо, и не хватало слюны.

– Не знаю ни о какой рукописи, – шепнула я.

Женщина поднялась.

– Вылезай.

Я не задумываясь выползла из-под кровати и встала перед женщиной. Она протянула руку, положила ее мне на голову и провела ладонью по волосам до самой шеи. Потом скользнула ниже и сжала мне грудь.

– Ты что делаешь? – спросила я.

– Хочу убедиться, что он в этот раз не докатился до соблазнения совсем уж девчонки.

Я проглотила оскорбление, хотя никогда не считала, что с моей грудью что-то не так. Не такая пышная, как у этой бабы, но и не обвислая и не дряблая.

– Присядем? – предложила она, как будто в ситуации не было ничего странного. – Поговорим? Между нами, женщинами.

Она могла бы не напрягаться и не задавать этот вопрос, потому что было совершенно очевидно, что вопросом это не было. Я поплелась следом за ней к дивану. Мы уселись друг против друга, и женщина спросила:

– Как тебя зовут?

– Эллинор. А тебя?

– Милдред.

– Ты жена Калисто?

– Да. Но не беспокойся. Мне нет дела до шлюх, с которыми он водится.

– Да ну?

– И вообще, мы собираемся развестись.

Я не могла понять, как мужчина может захотеть развестись с женщиной вроде Милдред.

– Ты здесь давно? – спросила она.

– Несколько недель.

– Ненавидишь его?

– Что?

– Ненавидишь его?

– Почему я должна его ненавидеть?

– Потому что он ведет себя с тобой как свинья. Он всегда свински ведет себя со своими любовницами.

– А с чего ты взяла, что я любовница?

Милдред засмеялась, громко и искренне.

– Калисто – не злой человек, – сказала я.

– Не злой. Просто тяжело травмированный. Но мне нужно узнать, что с рукописью. Где она?

– Зачем она тебе?

– Я чувствую свою ответственность.

– За что?

– За ее создание.

Я не поняла.

– Это о тебе написано?

– Нет, но без меня ничего бы не было. И человек, написавший это, не так уж силен, если вдруг тебе так показалось. Он многое потерял. Много работал, надеялся, страдал и все еще страдает. Он должен получить назад свою рукопись.

Моим первым побуждением было рассказать, что больше нет никакой рукописи, но я подумала, что, умело разыграв свои козыри, я смогу воспользоваться случаем и узнать кое-что о Калисто. И вдруг мне стало легче. Я долго сидела в одиночестве, пронеслось у меня в голове, но теперь, наконец, что-то происходит.

– Почему ты решила, что я что-то расскажу, даже если я что-нибудь знаю?

– Потому что ты обязана, – ответила Милдред с легким нетерпением в голосе.

– Заставь меня.

– Я должна заставить тебя?

– У нас в деревне есть одна поговорка, – сказала я.

– Вот как?

– На мед можно поймать больше мух, чем на уксус.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Милдред.

Я пожала плечами. Она казалась умной, и все равно приходится объяснять очевидные вещи.

– Что ты должна сделать так, чтобы я захотела рассказать.

– Ладно, Эллинор, – Милдред откинулась на спинку дивана. – Я понимаю, что ты хочешь сказать, и уважаю это.

– Хорошо. Итак?

Милдред задумалась. Потом сняла одно из колец, с безымянного пальца.

– Видишь это кольцо? – спросила она. – Оно мое и Калисто. Ты получишь его от меня в качестве доказательства того, что я отдаю тебе Калисто. Он твой. Вот, возьми. Ты заберешь мужчину и все, что к нему прилагается. Расскажи только, где рукопись.

Я взяла кольцо из протянутой ко мне руки. Оно выглядело дорогим и шикарным.

– Достаточно меда, чтобы порадовать твоих мух? – спросила Милдред.

– И что мне с ним делать?

Улыбка исчезла с ее лица.

– Ты когда-нибудь слышала про символическую ценность?

– Символическую ценность?

– Когда вещь означает нечто большее, чем то, чем является в качестве вещи.

– Я не особо хорошо разбираюсь в вещах, которые значат не то, что значат. Мне нужен Калисто, а не какое-то кольцо секонд-хенд.

– О, – простонала Милдред. – Раньше он хотя бы потщательней выбирал себе любовниц. Но ты, ты же просто…

– Что?

– Не знаю. Такая прозаичная.

– Прозаичная?

– Давай посмотрим на это с практической точки зрения, – сказала Милдред и откашлялась. – Ты получишь минимум пятьдесят тысяч, если решишь его продать.

– Пятьдесят тысяч крон? – уточнила я.

– Да. Должно хватить на билет до дома и еще кое-что останется, так сказать.

Я еще раз осмотрела кольцо. С внутренней стороны было написано «Милдред Калисто 2000». Я протянула кольцо Милдред и сказала:

– Окей. Вот. Отдашь мне его, когда закончим.

– Хорошо, – согласилась она, беря кольцо. – Ты рассказываешь, где рукопись, и становишься на пятьдесят тысяч богаче. Неплохая сделка, не так ли?

– Да. Неплохая.

И всё бы ничего, только меня раздражал ее стокгольмский выговор. Такое чувство, что человек думает, что он выступает по телевизору. В стокгольмцах меня раздражает одно их качество – то, что они нас не любят. Думают, что мы деревенщина и расисты. Может, мы действительно деревенщина и расисты, но не настолько деревенщина и расисты, как они сами.

– Кольца мало, – сказала я.

– Ты говоришь, что тебе мало кольца?

– Да. Кольцо, как ни крути, это всего лишь деньги. У меня никогда не было денег и ничего, прожила как-то. Мне нужно еще одно.

– Что же? – спросила Милдред.

– Я хочу, чтобы ты рассказала о Калисто.

– О Калисто?

Это прозвучало так, будто я попросила ее рассказать мне о расписании поездов или о кладбище в городе Эслёв у нас на юге.

– Что тебя интересует?

– Во-первых, я хочу узнать, почему у него имя, как название мороженого.

– Мороженого?

– Да. Почему его так зовут? Такое мороженое продается в киосках, летом.

Милдред выглядела, как человек, который только что свалился с неба. Как будто ее слепые глаза были повернуты внутрь и видели что-то, чего нельзя обнаружить снаружи.

– Ты имеешь в виду «Калиппо»? – произнесла она после паузы. – Ты имеешь в виду это мороженое? Фруктовое такое? «Калиппо». Оно называется «Калиппо».

Я почувствовала, как лицо заливает румянец, но было поздно отступать. Милдред громко захохотала и даже как-то судорожно откинула голову.

– Я сейчас умру, – простонала она. – Калисто находит какую-то девицу, которая думает, что его зовут названием мороженого. И она все это время ходит по дому, смотрит на него и думает, почему же его назвали так же, как мороженое. Иногда просто-таки хочется стать мухой на стене, чтобы наблюдать за происходящим как в прямой трансляции.

Я хотела сказать, что не получится наблюдать за происходящим, если ты слеп, но потом подумала, что так я покажу, насколько я смущена, и это прозвучит еще пафоснее.

– Я думала и о других вещах, – сказала я.

– Подожди, – взмолилась Милдред, протянув ко мне руку. – Подожди немного. Извини.

Я ждала молча. Сидела и смотрела в окно, пока ее смех не стих.

– Калиппо, Калисто, – повторила она себе под нос несколько раз. – Почему его зовут названием мороженого?

Наконец, Милдред провела руками по лицу и тряхнула головой.

– Ну ладно, – сказала она. – Что ты хочешь узнать, Эллинор?

– Кто он. Кто он на самом деле. И как заставить его влюбиться?

– Иногда он бывает быком в постели. И жуткой сволочью вне ее. Сложно выносить такую сволочь продолжительное время. Найди себе другого мужика, мой тебе совет.

– Мне достаточно Калисто.

– Он был влюблен только в одну-единственную женщину, но ее больше нет.

– Что значит нет?

– Это была женщина, которая… – начала Милдред. – А, ладно, все равно.

– Давай сделаем так. Ты расскажешь о женщине, которую он любил, тогда я потом расскажу о рукописи. Всю правду о рукописи. А не только где она сейчас.

Я знала, что ловлю на фальшивую наживку, ведь что я могла сказать, кроме как что рукописи больше не существует? Но идея, видимо, показалась Милдред заманчивой, потому что она открыла сумку, достала сигарету и зажигалку. Прикурив, она глубоко затянулась и выпустила дым в мою сторону.

– Так вот, – начала Милдред. – Вот как это было, Эллинор. Калисто за всю свою жизнь любил только одну женщину, и женщина эта умерла. Поэтому он такой неприкаянный. Как привидение, которое не находит себе покоя. Ищет тут, ищет там. Вероятно, ты его последняя надежда. Он ведь наверняка снял тебя в Интернете. Так он обычно и делает. Но будь осторожна. Калисто – не целый, а сломленные люди разрушительны.

Она помолчала. Огонек сигареты светился в сумерках, и бумага слегка шипела, когда Милдред затягивалась. Снаружи небо затянулось густыми темными облаками. Слепые глаза спокойно смотрели в пространство между нами.

– Я ее знала, – продолжила рассказ Милдред. – Единственная женщина, которую Калисто когда-либо любил, пела в том же хоре, в котором я играла на виолончели. Однажды вечером он встречал меня после репетиции, и тогда-то они и познакомились. Так бывает. Это было до того, как у меня началось глазное заболевание, так что я видела все, что происходило между ними. Ты не представляешь. С первого намека на чувства и до тех пор, пока страсть не запустила в них свои когти и уже не осталось пути назад. И все последовавшие за этим муки. Шестеренки в некоторых механизмах нужно… В общем, все это неимоверно удручало. Он не хотел причинить боль мне. Она не хотела причинить боль своему мужу. И мне она тоже не хотела причинить боль. Ох уж все эти люди, которым не хотят причинить боль, когда плоть хочет взять свое. Если подумать, то все это действительно ужасно гнетет, потому что плоти безразлично, кому причинят боль. Плоти плевать на все. Требуется, если ты не знаешь, огромный самоконтроль, чтобы обуздать подлинную страсть. И не стоит думать, что ты становишься сильнее, если тебе это удалось. Или, возможно, ты и станешь сильнее, но вместе с тем ты окажешься высушен, сух, как лист бумаги. Ты теряешь интимность, а интимность – это кровеносный сосуд, ведущий к источнику жизни. Понимаешь, Эллинор? Некоторые люди могут жить без этого, так же, как некоторые люди могут прожить всю жизнь, занимаясь бумагами в подземных архивах или ставя печати в документах на таможне. А другие зачахнут. Калисто из тех, кто зачахнет. Без интимности, без темных комнат он умрет, как вампир при свете дня. Таков Калисто. И я тоже такая. И таков же Макс Ламас, который написал ту рукопись. И ты, может быть, тоже такова.

Я вдруг почувствовала, что ненавижу сидящую передо мной слепую женщину. Она была слишком идеальна, чтобы ее можно было вынести. Она, конечно, слепа, подумалось мне позднее, но даже собственную слепоту она как будто смогла превратить в какое-то преимущество, доведя ее, так сказать, до максимума. Милдред походила на существо из другого мира с этим ее струящимся из глаз светом, с блестящими волосами. Я не понимаю, как Калисто мог согласиться с ней развестись, подумала я снова. Никто не может захотеть отказаться от человека с таким достоинством. Огромное, ничем не пробиваемое достоинство, такое достоинство, которое никто не может сломить. Ни мужчина, ни время, никакой другой враг.

– Разве ты его не возненавидела? – спросила я. – За ложь и предательство?

– С женщинами надо быть осторожней, но мужская ложь относится к числу самых безобидных в мире вещей. Мужчины врут, чтобы защитить. Они думают, что защищают свое окружение, скрывая от него правду о своей истинной природе. И, учитывая, какова их истинная природа, их нельзя винить. Им часто присуще какое-то смутное понимание себя, которое вступает в контакт с их инстинктом защитника. Нельзя их за это ненавидеть. Ненавидеть мужчину за его ложь – то же самое, что ненавидеть скорпиона за то, что у него есть жало, или рыбу на дне моря за то, что она уродлива. Это совершенно бессмысленно, и единственный, кто рискует умереть от этой ненависти, это сам ненавидящий.

Я упорствовала:

– Но ложь есть ложь, как ни крути.

– Ради бога, избавь меня от этой твоей деревенской житейской мудрости. Раскрой глаза. В этом мире опасна не ложь во спасение. Нам нужно только верить в то, что они говорят. А вот им как раз приходится жить и мучиться. К тому же, врать не так-то просто, по крайней мере, если не хочешь превратить это в modus vivendi. Требуется хорошая память. Нужны ум и везение, и все это одновременно.

– А что было потом? С Калисто и женщиной, которую он любил?

– Я все поняла однажды вечером, после репетиции. То, чему суждено было случиться, уже читалось в их глазах, как в раскрытой книге. Я видела в них ложь и тайну. Радость, стыд, боязнь последствий. Его мучила совесть из-за меня, ее мучила совесть из-за мужа. Их начинала затягивать трясина. Я думала, как мне быть, надо ли припереть его к стенке, бросить его или проигнорировать происходящее. Ведь есть жены, которые игнорируют неверность мужей. Которые знают, что им надо просто ждать, чтобы победить. Спокойно, день за днем. Долгое ожидание, но вместе с тем уверенность, что, ожидая, они только становятся сильнее. Иногда любовница оказывается именно тем, что нужно, чтобы пара снова обрела друг друга. Мужчина становится более мужественным, женщина получает от этого радость, и искра между ними опять разгорается. В удовлетворенной семье наступает мир, а любовницу выбрасывают, как использованную промокашку. И она теряет все. Поэтому и женам, и любовницам нужно мыслить стратегически. Но мне не пришлось искать стратегии, когда Калисто влюбился, потому что эта женщина разбилась на машине. Врезалась в дерево, вот так вот просто – бах, и ее нет. Она вела машину, будучи сильно пьяной, да еще и слушала музыку на оглушительной громкости. Нашедший ее мужчина сказал, что под тем деревом все было мертво и немо, только радио грохотало вовсю, разрывая лесную тишину. По его словам, музыка разносилась на сотни метров. Думаю, это играли Gyllene tider или Europe. В общем, музыка, под которую никто не хотел бы умирать. Приехавшим на место аварии пожарным пришлось разрезать машину, чтобы извлечь тело. Кто-то сказал, что лицо и голова были разбиты всмятку, так что… а, ладно, неважно. А Калисто ничего не узнал, потому что мало кто знал об их тайне. Так что никто ему не рассказал о случившемся. В газетах об аварии написали без упоминания имен. Дни шли. Калисто бродил по дому, как бесприютный пес, а та женщина не отвечала ни на звонки, ни на эсэмэски. И вот однажды я получила отправленную нашим хором открытку. В ней сообщалось, что назначена дата похорон и мы будем на них петь. Сначала я подумала: «Чертова шлюха, я ничего не стану там играть». Второй мыслью было: «Как я скажу ему?» Я стояла, держа в руках открытку. Меня колотила дрожь. От сострадания. Да, именно так. Жизнь не всегда такова, какой кажется. Впрочем, сейчас уже все равно. Мне следовало его ненавидеть, а я чувствовала себя так, словно смотрю на казнь. Я крикнула из ванной: «Ханна Д. разбилась на машине. Наш хор будет петь на ее похоронах!» Он долго не откликался, а потом крикнул: «Вот как!» Через несколько минут хлопнула входная дверь. Наверное, он блуждал по городу. От безысходности бродил туда-сюда. А я сидела дома, у кухонного стола. Просто сидела, чистила апельсин, который потом положила на стол и так и не съела. Да и куда было Калисто идти? Ему некому было позвонить, не с кем поговорить, не у кого получить поддержку, в ее жизни он был никто. Его даже не позвали на похороны. А меня позвали. И через неделю я пошла в церковь, чтобы сыграть свою партию на виолончели. Закрытый гроб стоял у алтаря. В первых рядах сидели ближайшие родственники: ее сын и ее муж. Священник говорил и говорил, и, как всегда бывает на похоронах, кто-то дремал, кто-то плакал. Вдруг дверь церкви распахивается. Входит Калисто. Сначала просто стоит у входа. Все оборачиваются. «Что он здесь делает?» – думают они. – Уж не Калисто Рондас ли это, тот самый критик? Что он делает здесь?» А он идет по центральному проходу, пока не доходит до первого ряда. Священник молчит, и в церкви слышны только шаги Калисто. Он садится рядом с мужем и сыном Ханны Д. Люди начинают на них пялиться. Потом до них начинает доходить. Но он остается сидеть. Не обращает внимания на взгляды. На склонившиеся друг к другу головы, на всеобщее удивление. Мой муж с покрасневшими глазами просто сидит в первом ряду. Потому что он любил Ханну Д., и знает, что если кто в этой церкви и имеет право скорбеть, так это он. И во всем этом столько грязи и замешательства, но одновременно и чистоты. Люди таращатся и на меня. Это ведь меня обманули, и в этом присутствует доля стыда. Люди в церкви сложили два и два – они же не идиоты – и превратились в детективов, напавших на след. А меня охватило необычайное спокойствие. Я сидела, обхватив рукой виолончель, тепло моего тела передалось темному дереву. Я смотрела на Калисто и его пылающее лицо. И думала: «Что с нами делает жизнь?» Дирижер поднял руку. Запел хор. Я подняла смычок и заиграла. Я всегда играла так, как люди разговаривают в толпе. Без малейшей претензии быть услышанной, с единственным желанием оказаться частью чего-то большего. Но в тот раз я играла для Калисто и Ханны. Меня переполняла боль, но она словно перетекала в другое русло. Я играла ради чистой любви, хотя никогда в нее не верила, да и сейчас не верю. Едва ли я когда-то испытывала более сильное чувство, чем тогда. И хотя потом оно исчезло без следа и на его место пришло унижение, я до сих пор могу его вернуть. Я все еще способна почувствовать то, что чувствовала, сидя в церкви. Я точно помню, почему именно в тот момент я думала, что всегда любила Калисто.

Милдред замолчала и повернула лицо к окну. Мы обе долго молчали. Потом я спросила:

– Как ты думаешь, мне удастся влюбить его в себя, по-настоящему?

Она выпрямилась.

– Эллинор, при всем моем уважении, я уверена, что Калисто в его возрасте и с его прошлым ни за что не хватит сил начать долгий и трудный путь навстречу другому человеку. Нет. Ему ни за что не хватит сил.

Милдред затушила сигарету в стоявшей на столе пепельнице.

– Ну, что ж. Моя очередь.

– А мы не можем прерваться ненадолго? Мне надо подумать.

Я направилась на кухню и поставила вариться кофе.

– Ты будешь кофе? – крикнула я Милдред.

– Нет, спасибо, – донеслось в ответ. – Но если здесь найдется открытая бутылка вина, я с удовольствием выпью бокал!

Я нашла бутылку белого в холодильнике и наполнила бокал. Кофе сварился довольно быстро, но я решила задержаться на кухне еще немного. Раньше мне не доводилось слушать, как кто-то так много рассказывает за один раз. Ощущение напоминало перегрев после бани – когда ты парился слишком долго и голова слегка одурела. Я никогда не встречала людей вроде этих. Ни таких, как Калисто, ни таких, как Милдред. Какие еще люди живут в этом заснеженном городе? Я выглянула в окно, там простиралось море, холодное, покрытое льдом, и небо, такое же холодное. Потом я пошла с бокалом в гостиную. Милдред выпила вино так, как пьют воду, – быстро, большими глотками. Она поставила бокал на журнальный столик, рыгнула и засмеялась, обнажив ряд белых ровных зубов.

– Ну, что же, Эллинор. Даже не пытайся увиливать. Я даю людям только один шанс.

– Ладно, – сказала я. – Мир потерял ту рукопись.

– Мир потерял?

– Она превратилась в дым.

– Он ее что, сжег?

– Ее сожгла я.

– Ты… что?

Милдред тряхнула волосами и недоверчиво засмеялась.

– Погоди, – сказала она. – Погоди, Эллинор. Ты сожгла рукопись. Зачем?

– Чтобы отомстить Калисто за то, что он сделал.

– Что?

– Неважно. Рукописи больше нет, и говорить больше не о чем. И я больше ничего об этом не знаю. Я соврала, чтобы узнать что-нибудь о Калисто. Извини.

Милдред наморщила лоб.

– Плохо, Эллинор. Рукопись, которую ты сожгла, была единственным экземпляром. Думаю, в настоящий момент только она и могла его спасти.

– Спасти кого?

– Макса Ламаса. Писателя.

– А что с ним случилось?

Милдред пожала плечами.

– Распад, разложение. Возраст. Утрата иллюзий. Разочарование.

– О-о-о.

– Есть книги, которые пишут для других. И есть книги, которые пишут для себя.

– Я не понимаю.

– Ну, разумеется. С чего бы тебе понимать?

Я не знала, что на это ответить, но мне и не нужно было ничего отвечать, потому что Милдред заговорила о вещах, о которых я раньше никогда не слышала. Она сказала, что из мужчин почти никто не пишет о женщинах, и уж если кто-то из них это делает, то следует это ценить, а не сжигать их творения. Еще она сказала, что многое сводится к попыткам увидеть, как все могло бы быть, если бы было иначе. И сейчас это важнейшая задача всего мира – попытаться увидеть, как все могло бы быть, если бы было иначе. И для этого нужны визионеры. Люди, которые смотрят не в прошлое, а в будущее. Именно это Ламас и проделал в «Любовниках-полиглотах». Он совершил нечто на грани возможного: выбрался из своего «я» и визуализировал нечто совершенно иное.

– А зачем он это сделал? – спросила я.

– Потому что я сказала ему, что так надо.

– А ты ему кто?

– Я его медиум, – ответила она так, словно это совершенно обычное дело.

«Неужели именно так и принято общаться в этом городе?» – подумала я. Может, это звучит здесь совершенно естественно, у моря, среди скал и под бескрайним небом. Киношному городу нужны киношные персонажи. И как раз такие вещи вполне можно себе представить сказанными в фильме.

– Его медиум, говоришь?

– Да. На нем лежало проклятье, и я пыталась избавить его от него.

– А, – сказала я. – Проклятие.

– Проблема заключалась в том, что женщина, навлекшая на него это проклятье, покончила с собой, – пояснила Милдред. – Поэтому избавиться от него трудно.

– Да, должно быть, так.

– Но я подумала, что если он напишет о ней, то ему, возможно, это удастся. Если он, так сказать, искупит свое преступление.

– А в чем его преступление?

Но тут Милдред сделала странное движение головой, как будто осознав, что разговаривает с человеком, который понятия не имеет ни о полиглотах, ни о проклятьях, ни о рукописях. Она встала, вышла в прихожую, надела сапоги и шубу. Хлопья снега за окном уже не летели. Все стихло, и только темные облака по-прежнему низко лежали за верхушками елок.

Когда Милдред уже подошла к двери, мне показалось, что она хочет что-то добавить. Она резко остановилась и повернулась ко мне, подняв вверх палец.

– И еще одно напоследок, Эллинор.

– Да?

Тут Милдред сделала нечто совершенно неожиданное. Она закрыла дверь и сделала два шага по направлению ко мне. Потом обняла меня за затылок и прижала мою голову к своей шее. Моим первым порывом было оттолкнуть ее, потому что я никогда не стояла вот так вот с женщиной.

– Успокойся, – сказала Милдред, и прижала меня к себе еще крепче.

Я чувствовала ее тепло, аромат ее теплой кожи и волос, которые пахли дорогущим маслом. Не знаю, сколько мы так простояли, такое ощущение, будто несколько минут. Наконец она отпустила меня, потом обхватила ладонями мою голову и приблизилась губами к моим губам.

– Все уладится, – прошептала она так близко, что я вдыхала выдыхаемый ею воздух. – Все уладится, но ты сейчас не можешь предугадать, как именно это произойдет.

У нее на лице появилось радостное, почти счастливое выражение.

– Ты заглядывала в будущее, что ли? – поинтересовалась я.

Милдред ничего не сказала. Вместо ответа она сняла кольцо, нащупала мою ладонь, положила его в мою руку и сжала пальцы.

– Теперь он твой, – сказала Милдред. – Но когда появится возможность выбраться отсюда, не упускай ее. Хватайся за нее, как потерпевший кораблекрушение хватается за бревно, потому что так ты спасешься.

Она рассмеялась, повернулась и вышла. Мужчина, который ее привез, вышел из машины и ждал, открыв калитку. Потом за Милдред Рондас захлопнулась дверца, и до меня донесся звук заводящегося мотора. Я стояла на месте и смотрела ей вслед. Лицо и губы у меня пылали. Глядя в окно гостиной, я видела то свое отражение, то кроны сосен, которые шевелились, освещенные последним вечерним светом, то едущую вдалеке под гору машину.

В дальнем конце участка, на котором стоял дом Калисто, находились мостки. Они словно вжимались в гору между двух скал и уходили довольно далеко в воду. Их было видно из кухонного окна. В один из наших первых вечеров Калисто заговорил о них, о том, как там красиво летом, когда можно просто выйти через террасу, спуститься по склону, выйти к мосткам и прыгнуть с них в воду. Однажды вечером, готовя ужин, я подумала: делала ли так Милдред, когда жила здесь? Спускалась ли она к мосткам, надев бикини, такой же уверенной походкой, какой передвигалась в доме? Я представила себе ее в серебристом, немного развратно-вульгарном купальнике бразильского фасона.

Калисто подошел и встал у меня за спиной. В море медленно двигался паром. Через какое-то время Калисто сказал:

– Эллинор, а ты знаешь, что живущих в разных местах людей можно понять по воде?

– Это как? – спросила я.

– Какая вода, такие и люди. Это всегда так.

Он заговорил о воде в стокгольмских шхерах. О скалах и островках. О соленых заливах, об озере Меларен и о месте, где оно соединяется с фьордом Сальтшён. О пресной и соленой воде, о воздухе и свободе.

– Стокгольм – одно из красивейших мест на земле, – сказал он.

– Да, – согласилась я.

– А какая вода у вас на юге? Есть у вас хоть какое-нибудь озерцо? Лужа, в которой плещутся все фермеры, когда стоит теплая погода?

Я положила нож на разделочную доску и вспомнила озеро, находящееся недалеко от нашей деревни. Когда-то его называли жемчужиной Сконе, но с годами оно утратило это звание, потому что оказалось переполнено удобрениями, использовавшимися на окрестных полях. Летом вода в нем уже много лет превращалась в светло-зеленую вонючую жижу. Как-то раз Йонни спросил: «Эллинор, хочешь поехать со мной на рыбалку?» Я тогда ответила, что озеро воняет, как старое дерьмо. Йонни сказал, что, может, и так, но это не значит, что в нем нет рыбы. Уже в тот момент, когда он это произносил, у меня возникло ощущение, что эта фраза останется во мне надолго и окажется важной, хотя на самом деле эта фраза не говорила ни о чем. «Может, оно и воняет дерьмом, но это не значит, что в нем нет рыбы». И мы туда поехали. Йонни втащил плоскодонку в воду и запрыгнул внутрь. Потом отплыл несколько метров от берега. Я стояла там и смотрела на Йонни. Весла свисали с бортов в воду. Усевшись в центре лодки, Йонни начал ворочать ими, как будто мешал двумя ложками крапивный суп. «Ты реально думаешь плыть вот на этом?» – спросила я с берега. Можно было говорить совсем тихо, вокруг не доносилось ни звука, и над водой голос разносился далеко. Над озером жужжали насекомые, а я смотрела, как Йонни сосредоточенно насаживает на крючок червя. Я повторила вопрос, глядя на то, как лодка продолжает скользить по зеленой поверхности воды. Над противоположным берегом закатное небо начинало краснеть. Казалось, тишина будто просачивается в голову, я вроде как начала терять связь со всем вокруг, словно у меня появилась серьезная проблема с ушами. Словно все попадало прямиком внутрь. Плеск воды об лодку. Лицо Йонни, который возится с червяком. Зеленые водоросли и тепло. Я закрыла уши ладонями и посмотрела вниз на землю. И я простояла так долго, пока звуки не начали снова восприниматься нормально. Я почувствовала облегчение, почти счастье. В прошлый раз я ощущала такое вечность назад, я уже и не помнила когда.

– Йонни! – позвала я.

Он находился уже довольно далеко от берега, но слышал каждое мое слово.

– Что? – он поднял голову.

– Я люблю тебя.

Увидев выражение его лица, я тут же пожалела, что сказала это. Йонни сжал губы, как ребенок, который не хочет, чтобы ему в рот запихнули ложку с едой. Потом взялся за весла и погреб к середине озера. Я видела впереди только небо и его спину в плоскодонке. Йонни просидел с закинутой в зеленую жижу наживкой несколько часов, не произнеся ни слова, пока не стемнело и он не вернулся к берегу, где ему потребовалась помощь, чтобы вытащить лодку из воды.

– Нет, – ответила я Калисто. – Никаких луж. Только озера с мягкой, теплой, темной водой.

– Мягкой, теплой и темной, Эллинор… Мы успеем до ужина?

Я знала, что, если мы займемся сексом, он закончится тяжелым, холодным и окончательным оргазмом. Оргазмом, из которого, так сказать, невозможно выбраться живым. Это как на перепутье. Пойдешь в одну сторону, никуда не придешь. Пойдешь в другую, тоже никуда не придешь, но это будет совершенно другое никуда.

– Это правда, что ты в своей жизни любил только одну женщину? – спросила я.

Пару секунд он озадаченно смотрел на меня. Потом взял меня за руку и повел из кухни.

– Кто тебе это сказал? Это о таких вещах ты тут думаешь? Бедняжка Эллинор. Лучше расскажи о ком-то, кто любил тебя. О ком-то, с кем ты была. О ком-то, кто использовал тебя. Я хочу послушать, расскажи все со всеми подробностями. Распали меня, потому что я не в состоянии делать все сам.

Моей первой мыслью было рассказать о Йонни. Но я почувствовала, что не смогу заговорить о боях, подвале, пикапе или о домике в лесу. Об озере и о потере связи со всем вокруг. Я не могла до конца разобраться в себе. Что такого особенного в Йонни, что я не могу о нем говорить, просто не получается? Поэтому я рассказала о Клаусе Бьерре из Копенгагена.

– Какой жалкий тип, – прокомментировал Калисто, когда я закончила. – Ты напрочь отбила у меня желание. Невозможно трахаться после таких историй, Эллинор.

– Не всё сводится к сексу.

– Не всё.

– Есть и другие вещи. В жизни.

– Да. Я знаю людей, которые занимаются сексом раз в полгода и довольны. Я знаю людей, у которых в жизни вообще нет секса. Они, может, и не довольны, но понимают, что жизнь не сводится к сексу.

– С Клаусом Бьерре было что-то другое, – сказала я.

– Да, – согласился Калисто. – С Клаусом Бьерре определенно было что-то другое. Тебе не удалось спрятать в себе монстра.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Тебе следовало бы ему помочь. Но ты сбежала, бросила поле боя. И теперь тебя мучает совесть, потому что ты не хочешь признать, что в тебе есть такая черта.

– Не думаю, что я… – начала я.

– Мой любимый писатель, – оборвал меня Калисто, – один французский писатель, которого часто называют un enfant terrible, пытается сформулировать именно это. Что можно скрывать монстра. Человек может всю жизнь притворяться, и никто этого не замечает, даже он сам. Но монстр сидит внутри и жаждет пищи. Этот писатель знает, что люди по большей части монстры, но среди всего дерьма есть что-то еще.

Калисто глубоко вздохнул и произнес:

– Там и сям можно мельком заглянуть в сердце монстра. Ты понимаешь, Эллинор?

Я смотрела себе под ноги.

– Я прочитала все твои книги Мишеля Уэльбека.

– То есть как?

– Я нашла ряд книг в шкафу. За всеми остальными книгами. И я прочитала их, одну за другой, пока ты был на работе.

Калисто уставился на меня.

– Ты шутишь?

– Нет.

– Погоди, Эллинор. Погоди.

Калисто стоял передо мной. Он поднял руку, но снова ее опустил.

Я смотрела в окно у него за спиной.

– Там снаружи зверь, – сказала я.

Я продолжала неотрывно смотреть в окно, а Калисто так же неотрывно смотрел на меня. Это был очень долгий взгляд, и все это время я видела только Калисто и свое собственное отражение. Я поднесла ладони к лицу и почувствовала запах крема.

– Там что-то есть, – повторила я.

– Эллинор, – сказал Калисто и подошел на шаг ближе. – Думаю, тебе нехорошо. Я пойду куплю еды, и нам не придется готовить. Мы оба устали. Я скоро вернусь, и тогда мы поговорим обо всем, что ты прочитала.

Он надел куртку и вышел. Я услышала, как за ним захлопнулась калитка. Я подошла ближе к окну, отражение моего лица стало больше. Я знала, что бы я увидела, если бы еще сильнее приблизила лицо к стеклу, заслонилась ладонями от света и посмотрела наружу. Я бы увидела тропинку в снегу, сосны и калитку. Воздух казался бы высоким и неподвижным, как бывает, когда на севере зима. «Калисто в его возрасте и с его прошлым ни за что не хватит сил начать долгий и трудный путь навстречу другому человеку. Ему ни за что не хватит сил». Я глубоко вдохнула, и почувствовала, что я словно укрепилась, как будто у меня ногти вдруг стали крепче или дыхательные пути очистились. Я пойду в спальню, достану вещи из ящика и возьму сумку. Открою дверь. Открою калитку. Увижу автобусную остановку. Пойду на остановку и буду ждать. Потом сяду на поезд до дома и найду Йонни в его фургоне. Интересно, можно ли добраться до фургона Йонни, не проходя мимо дома размазни. Есть ли там какой-то окольный путь или придется пройти мимо ее дома, где она, возможно, будет сидеть на веранде с детьми и собакой всей честной компанией, в то время как ее муж живет в прицепе в лесу. В таком случае я пройду мимо, не говоря ни слова. Если бы она крикнула: «Эй, ты кто? И что ты собираешься делать в фургоне?», я бы ответила, что меня зовут Эллинор и я хочу узнать у Йонни, поедет ли он со мной в Копенгаген. А потом я бы сказала Йонни: «У меня есть 50000 крон, ты поедешь со мной в Копенгаген?»

Мне казалось, я чувствую запах моря. Скоро я буду сидеть в поезде, подумала я. Скоро я увижу в окне, как мимо пролетают леса и глубокие озера.

Потом я поднесла ладони к вискам, прижалась лицом к окну и вгляделась в темноту.