Любовь — всего лишь слово

1

9 января 1962 года, приблизительно в 14 часов около трехсот детей, собравшихся перед зданием школы-интерната доктора Флориана в Таунусе, увидели, как из сумасшедшей пурги, бушевавшей уже много часов подряд, вынырнула черная тень. Это был военный вертолет, который — дети слышали рокот его мотора — долго кружил над школьной площадкой, прежде чем пилоту удалось разглядеть ярко-красный крест, нарисованный на простыне. Машина стала быстро снижаться. Воздушный вихрь от ее винта хлестнул снегом по лицам детей. Вертолет сел на красный крест. Первый и второй пилот выпрыгнули из кабины.

Они открыли плексигласовую дверцу и помогли выбраться из машины пожилому человеку, двигавшемуся крайне неуклюже и неповоротливо. На нем были тяжелое, старомодное зимнее пальто, толстый шарф и широкополая шляпа. Из школы навстречу ему вышел профессор Флориан.

— Меня зовут Альберт Лазарус, — сказал старомодный пришелец.

Это была одна из многочисленных ситуаций, когда он назывался фальшивым именем, злоупотребляя при этом именем великого врача и гуманиста Альберта Швейцера, которому он пытался подражать в манере держаться, в поведении и образе жизни. На самом деле его звали Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус.

— Доктор Флориан. Мы вас ждали, господин Лазарус.

— Ждали?

— Хотя все телефонные линии и нарушены, у прибывших сюда криминалистов есть коротковолновая рация, которой они пользуются.

— Только сегодня утром я возвратился из Вены и сразу же позвонил комиссару Вильмсу из отдела по расследованию убийств франкфуртской полиции. Видите ли, я старый, больной человек, мне недолго осталось жить, — он торопливо сунул в рот три разноцветные пилюльки, которых, по-видимому, множество лежало без всякой упаковки прямо в карманах его пальто, — но я тот, кто прочел рукопись этого Оливера Мансфельда и, несмотря на связанные с этим тяготы и опасности — этот полет никак не назовешь приятным, — попросил у комиссара Вильмса разрешения самому доставить сюда рукопись, чтобы присутствовать при раскрытии преступления, которое, как я уверен, теперь не заставит себя ждать.

Один из пилотов вытаскивает из вертолета и подает Лазарусу обшарпанный, старый чемоданчик.

— Благодарю вас, — говорит редактор. И обращается к профессору Флориану: — Вот здесь лежит рукопись. Нет ли поблизости господина главного комиссара Харденберга?

— Он допрашивает свидетелей внизу, в «А». Простите, «А» — это…

— …гостиница, я знаю. Мне кажется, я вообще знаю все, что только можно знать и об «А», и о вашем интернате, и о вас самом и ваших детях. И о некоторых взрослых — тоже… Как можно добраться до гостиницы «Амбассадор»?

— Мы приготовили вам сани. Все дороги занесены толстым слоем снега.

— Хорошо, что сани такие большие, — сказал Лазарус. Дело в том, что мы захватили с собой цинковый гроб. Заодно отвезем и его.

После этих слов Лазаруса первый и второй пилот вынули из вертолета гроб. Воцарилась мертвая тишина. На тускло поблескивающий гроб падали снежные хлопья, бесчисленные снежные хлопья.

— Труп находится в «А»?

— Да. Там его обследовал судебно-медицинский эксперт.

— Что ж, мы можем ехать, — сказал Лазарус.

2

Главный комиссар уголовной полиции Ханденберг сидел на зеленом сукне стола в бильярдной комнате гостиницы «Амбассадор» и курил короткую трубку. Он все еще сохранял стройность. Те многие годы, в течение которых он занимался «делом Мансфельда», казалось, прошли для него абсолютно бесследно. Сейчас он выглядел так же, как и тогда: седовлас, сухощав, добродушен. И характер его тоже не изменился: он все так же любил детей и был все так же дружелюбен, терпелив и сочувственно-внимателен, когда говорил с ними.

— Поверь, я знал твоего Оливера намного дольше, чем ты, — сказал он принцу Рашиду Джемалу Эд-Дину Руни Бендер Шапхуру Исфагани.

Маленький принц сидел в одном из кресел билльярдной комнаты, которую временно предоставили комиссару в качестве рабочего кабинета. Здесь также стояла фотоаппаратура и другие принадлежности сотрудников отдела криминалистической техники, а над бильярдным столом горела лампа под зеленым абажуром.

— Я знаю, он был твоим другом. И я тоже его любил. Когда я виделся с ним в последний раз, он был совсем немного старше тебя… Рашид, ты хочешь мне помочь?

— Кто… кто же убил Оливера? — спросил тот, всхлипывая.

— Почему ты думаешь, что это было убийство?

— А что же это могло быть, сэр? Я ведь встретил Оливера в аэропорту…

— Скажи мне еще раз поточнее, когда это было.

— Позавчера, в воскресенье. В половине четвертого. Он вернулся из Люксембурга на самолете своего отца. Перед рождественскими каникулами мы договорились, что я его встречу… Но я ведь вам уже это рассказывал.

— Расскажи еще раз. Не торопись. И не волнуйся. Оливера уже не вернуть. Но если, Рашид, ты мне поможешь, то мы найдем того, кто виновен в его смерти.

— Да, сэр, — ответил маленький принц. — Уверяю вас, что сделаю все, чтобы вам помочь. Оливер был мне братом. Это у нас здесь такая игра.

— Знаю. В интернате, где я жил и учился, мы в нее тоже играли.

Он пустил по зеленому сукну стола белый шар и попал им в красный.

— Теперь, когда Оливера нет в живых, я остался совсем один, — сказал принц. — Из-за этого я ужасно несчастен. Дело еще в том, что, по всей видимости, теперь мне уже никогда не вернуться домой.

— Не вешай головы, Рашид. Иногда случаются чудеса.

— Разумеется, сэр…

Комиссар катанул по зеленому сукну еще один шар. И сказал:

— В своем большинстве люди абсолютно одиноки, Рашид. Когда я впервые встретился с Оливером, он тоже принадлежал к их числу.

— Я думаю, сэр, что дети — это бедные бездомные собаки, — сказал принц.

— Боюсь, что так. Скажи: значит, ты встречал его во франкфуртском аэропорту?

— Да, сэр. Он вышел из таможни, где они его обыскивали, и сказал, что очень рад тому, что я его встретил. Мне было так приятно это слышать.

— Что он еще сказал?

— Что его мать очень больна. А потом он дал мне жетон…

— Какой жетон?

— Он оставил свою машину в гараже аэропорта, когда улетал. А когда прилетел, то попросил меня пойти и сказать, чтобы машину подали из гаража.

— Белый «ягуар»?

— Да, сэр.

— А почему он не забрал его сам?

— Он сказал, что ему надо позвонить и что у него мало времени.

— Он производил впечатление счастливого человека?

— Да, сэр. Несмотря на то, что его мать была так тяжело больна… Я побежал в бюро, где получают из гаража машины, а он пошел в бар, чтобы оттуда позвонить.

— Ты это точно помнишь?

— Точно.

— Он сказал, кому собирается позвонить?

— Нет, сэр.

Дверь бильярдной комнаты открылась, и вошел Маркус, молодой, честолюбивый сотрудник отдела криминалистической техники. Он держал в руках только что проявленные фотоснимки. С них капала вода. Комиссар кивнул Рашиду.

— Погоди минутку.

Маркус тихо докладывал Харденбергу:

— Вот отпечатки пальцев, обнаруженные в окровавленной машине убитого. Они принадлежат Оливеру Мансфельду. А вот эти принадлежат маленькому иностранцу. Я снял у него отпечатки пальцев. Они идентичны. Он оставил их раньше. И они не кровавые. — Маркус показал еще и третий снимок. — А это, — продолжал он, — это отпечатки, которые я не могу идентифицировать. Я был во Франкфурте и передал их по радиофототелеграфу в Висбаден, в федеральное ведомство уголовной полиции. Они там не зарегистрированы. Они намного старее тех, что оставил мальчик.

— Должно быть, люди, которых Оливер когда-то возил в своей машине.

— Скорей всего.

— Чем там занимается доктор Петер?

— Он все еще работает в подвале.

— Сколько времени ему еще потребуется?

— Господин комиссар, вы ведь знаете, как непросто с повешенными.

— Да, знаю. Кстати, этот господин Лазарус уже приехал?

— Кто?

— Человек, читавший рукопись покойного.

— Ах, этот. Вертолет, на котором он прилетел, заодно доставил и цинковый гроб.

— Где господин Лазарус?

— В холле. Он пьет фернет бранка[181]. И говорит, что плохо себя чувствует. Он просит, чтобы ему дали поговорить с вами как можно скорее.

— Тогда побудьте здесь и займите мальчика, а я переговорю с господином Лазарусом.

— Есть, господин комиссар.

Харденберг направился к выходу. У двери он мимоходом потрепал Рашида по темным волосам.

— Тебе, малыш, придется подождать меня несколько минут, — сказал он. — Я скоро вернусь.

— Разумеется, сэр.

Ханденберг подал Маркусу знак. После чего тот сел рядом с Рашидом и похлопал его по плечу.

— Ты умеешь играть в бильярд?

— Да, сэр.

— Хочешь сыграть со мной?

— Нет, сэр. Не сердитесь. Я не хочу играть.

— Почему?

— Потому что убили моего брата, — ответил принц. — Мне очень грустно. Пожалуйста, не надо со мной говорить. Иначе я заплачу, а мой отец всегда повторял, что плакать в присутствии посторонних невоспитанно.

Маркус уставился на маленького мальчика. Затем слегка толкнул бильярдный шар. После чего в большой бильярдной воцарилось молчание.

А за окнами падал снег, засыпал пути и дороги, со скрипом и треском ломал своей тяжестью толстые ветви старых деревьев. Казалось, будто сам воздух уже состоит из снега, будто и самого воздуха уже не осталось, а только некая мешающая дышать, удушающая все живое и в то же время не осязаемая и не имеющая, названия среда, одновременно невесомая и тяжко давящая, низвергающаяся из бесконечности небес и сама без конца и края — нескончаемое движение мириад снежинок. Потом самые древние старики скажут, что не припомнят за всю свою жизнь другого такого снегопада.

3

Редактор Лазарус представился главному комиссару Харденбергу в роскошном холле гостиницы «Амбассадор». При этом он два раза чихнул.

— Пожалуй, эта поездка будет для меня смертельной. Дело в том, что я смертельно болен. Каждое перенапряжение может обернуться для меня концом.

— Зачем же вы тогда ехали сюда в горы?

— Затем, что я хотел доставить вам рукопись.

— Это могли бы сделать и мои люди.

Лазарус, перед которым на тарелке еще лежали объедки торта, вытер рот и с достоинством ответил:

— Рукопись вам, господин комиссар, должен был доставить тот, кто первым прочел ее. После ее прочтения вы для меня перестали быть незнакомцем. И, несмотря на мои недуги — надеюсь, вы меня поймете, — мне любопытны чужие жизни. Я полагаю, что любопытство к жизни особенно сильно у тех, кто знает, что скоро покинет этот мир. И поэтому я прошу вас позволить мне принять участие в расследовании.

— Не выйдет.

— Не могу согласиться. Передавая вам рукопись, я даю вам в руки важнейший доказательственный материал. Разве я не мог бы пару дней побыть вашим ассистентом?

Харденберг задумчиво посмотрел на мягкотелого, розоволицего человека, доедавшего ложечкой остаток торта.

— Зачем вам?

— Затем, что я хочу узнать последнюю главу.

— Последнюю главу?

— Да, последнюю главу той рукописи, что я вручил вам. Ведь в ней недостает как раз этой последней главы. Прочтите рукопись. Она продвинет вас намного вперед в ваших поисках. А вы отныне — не правда ли — будете везде представлять меня, как вашего сотрудника?

— Да… пожалуй… насколько это будет возможно.

4

Вернувшись в бильярдную, главный комиссар уголовной полиции Харденберг отослал своего сотрудника Маркуса.

— Ну, Рашид, давай продолжим наш разговор.

Харденберг положил толстую рукопись, врученную ему Лазарусом, на бильярдный стол и вновь сел на зеленое сукно.

— Итак, ты встретил своего друга Оливера.

— Да, сэр. И он послал меня за своим «ягуаром».

— Где он был, когда ты вернулся?

— В баре. Кажется, он называется «Голубым баром».

— Он что-нибудь выпил?

— Оливер выпил порцию коньяка и позвонил по телефону. Когда я вошел, он как раз положил трубку. Телефон стоял на стойке бара. В баре было довольно много людей.

— Значит, они — я имею в виду по крайней мере некоторые из них — должны были слышать, что Оливер говорил по телефону.

— Пожалуй, что так. Но я не знаю этих людей.

— Мы постараемся найти их через газеты.

— Да, — сказал Рашид, — но откликнутся ли они?

— А почему, собственно, нет?

— Сэр, может найтись много причин, по которым те, кто был в баре, не захотят признаться в том, что они там находились.

— Бармен показал, что твой друг Оливер, по всей видимости, говорил с женщиной. Ты догадываешься, с какой именно женщиной он мог говорить?

— Да, сэр.

— С какой же? Как ее зовут?

— Извините, но этого я не хотел бы говорить. Оливер бы моим другом. А эта дама… Нет, я не могу сказать.

Харденберг постучал пальцем по лежавшей рядом с ним папке с рукописью.

— Твой друг написал роман. Сегодня ночью я его прочту и буду знать, кто эта дама.

Рашид промолчал.

— А ты мне не скажешь?

— Ни за что. Я посчитал бы себя предателем.

Харденберг посмотрел долгим взглядом на маленького мальчика с шелковыми ресницами и влажными черными глазами и вздохнул.

— Ну, ладно. Конечно, ты должен защищать интересы своего друга.

— Я рад, сэр, что вы это понимаете.

— Что было после того, как ты забрал машину из гаража?

— Мы поехали во Фридхайм, в интернат.

— Оливер торопился?

— Очень. Он ссадил меня около «Родников» — дома, где я живу — и сказал, что ему еще кое-куда надо съездить.

— Куда?

— Он не сказал.

— Он был веселый или грустный?

— Очень веселый и взволнованный.

— Тебе известно, что машину Оливера мы нашли в двух километрах от школы — почти совсем засыпанную снегом?

— Я слышал об этом.

Харденберг вновь прокатил по зеленому сукну белый шар. Рашид толкнул его назад. В течение последующего разговора они делали это еще несколько раз.

— Машина была изнутри вся в крови.

Рашид судорожно сглотнул:

— И Оливер тоже был весь в крови, так ведь? Перед тем как его повесить, кто-то его жутко избил.

— Ты действительно веришь, что его убили?

— Да, я твердо убежден.

— Но ведь у Оливера здесь, у вас, только друзья и ни одного врага!

Рашид опустил голову и молчал.

— Ну?

— Мне нечего сказать.

— Если ты думаешь, что его убили, то как, по-твоему, это связано с этой женщиной, о которой ты не желаешь говорить?

— Я прошу вас, сэр, не задавать мне вопросов, на которые я не могу ответить.

— Значит, именно так ты и считаешь.

— Я этого не сказал.

— Но подумал!

Маленький принц поднял глаза и молча посмотрел на комиссара долгим взглядом. А затем кивнул.

— И хотя ты так считаешь, ты все-таки не хочешь сказать, кто эта женщина?

— Нет.

— Прочтя рукопись, я буду знать, кто она.

— Да, сэр. К сожалению. Но по крайней мере нельзя будет сказать, что я предал Оливера. — Рашид сидел, сжимая и разжимая ладони. — Не могу ли я… можно… нельзя ли мне еще раз увидеть Оливера?

— К сожалению, нельзя.

— Почему же?

— Наш судебно-медицинский эксперт… Твой друг… выглядит не совсем так, как раньше… даже совсем не так… Мы сразу же положим его в гроб.

— Понимаю. — Помолчав несколько мгновений, маленький принц затем говорит: — У меня есть просьба, сэр. — Рашид вынимает из кармана два конверта. — В последнее время Оливер говорил иногда, что у него бывает предчувствие, что он скоро умрет.

— Он это говорил?

— Да. Он не чувствовал ни от кого угрозы, ничем не болел. Он лишь говорил мне иногда, что у него такое предчувствие. И еще говорил: если такое случится, я должен буду позаботиться о том, чтобы оба эти конверта были похоронены вместе с ним.

— Что в них?

— Я не знаю, сэр. Конверты заклеены. Но я живу в одной комнате с ним, и когда вы меня позвали, я захватил с собой оба конверта.

Харденберг встал, обнял и прижал к себе мальчика.

— Спасибо, Рашид. Ты мне больше не нужен. Доберешься ли ты в такой снегопад до виллы сам или мне послать с тобой одного из своих людей?

— Я доберусь сам, сэр.

— Спасибо тебе, Рашид, за твои показания.

— Я охотно это сделал, сэр. Очень грустно, что Оливера не стало, правда же?

— Да, — сказал Харденберг. — Очень грустно.

Он смотрел вслед маленькому мальчику, который с достоинством шагал к двери, а там, повернувшись назад, еще раз поклонился и вдруг расплакался. В слезах он выбежал из комнаты.

Харденберг вновь зажег свою трубку. Затем открыл оба конверта. Из одного выпали осколки разбитой пластинки, из другого он достал целую пластинку. На целой пластинке стояло:

IL NOSTRO CONCERTO

UMBERTO BINDI CON ENZO CERAGLIO E LA SUA

ORCHESTRA E IL VOCAL COMET

Комиссару пришлось сложить части разбитой пластинки, прежде чем он смог прочесть ее название:

LOVE IS JUST A WORD

FROM THE ORIGINAL SOUND TRACK OF

«AIMEZ-VOUS BRAHMS?»

5

Судмедэксперт доктор Фридрих Петер был мал ростом и толст. За свою жизнь он исследовал столько трупов, что не смог бы даже приблизительно назвать их число.

В подвале гостиницы «Амбассадор» ему отвели для освидетельствования трупа Оливера Мансфельда небольшое помещение. Голый и прикрытый белой простыней Оливер Мансфельд лежал на большом столе.

Харденберг спустился в подвал.

— Это было убийство?

— Нет.

— Что же тогда?

— Самоубийство.

— Но раны…

— Видите ли, господин комиссар, случаи, подобные этому, мы любим менее всего. И все-таки я утверждаю, что парень покончил с собой сам.

— Откуда вам это известно?

— Существуют толстые учебники о настоящих и инсценированных самоубийствах. В данном случае тот, кто причинил юноше повреждения побоями — естественно, я не знаю, кто он такой, установить это ваша задача, все раны нанесены твердым тупым предметом, — так вот, этому человеку вообще не было никакой необходимости инсценировать самоубийство. Взгляните сюда, — доктор наклонился над мертвецом, — видите на шее странгуляционный след?

— Да.

— А теперь поглядите на раны. Здесь. Здесь. И здесь. Я провел микроскопические исследования. Кровяные тельца крови, обнаруженной вами в машине, идентичны кровяным тельцам погибшего. Существуют специальные методы определения, когда и каким образом была потеряна кровь. Нами кровь обнаружена на лестнице башни и в машине. В машине столкновение произойти не могло.

— А может быть, покойный сам себе нанес раны?

— Это невозможно. Позвольте мне продолжить. По моему твердому убеждению, нападение на покойного было совершено в башне. Там он и получил повреждения. Затем он — я уже говорил вам, что смерть наступила в воскресенье, в начале вечера — дотащился до своей машины. В это время снег еще не шел. Вот поэтому ваши люди и нашли следы крови под снегом.

— Верно. Чего ему было нужно в машине?

— Ни малейшего представления. Может, хотел спастись бегством. Скрыться. Кто знает? Это уже не моя епархия. Когда начался снегопад, он, избитый, израненный, вновь потащился в башню.

— Из чего вы заключили?

— Его одежда и обувь все в снегу, господин комиссар! Я обнаружил кровь также и на подошвах! Но это не главное. Посмотрите, вот эта синяя полоса на шее от петли появилась, без всякого сомнения, как минимум два часа спустя после получения повреждений от ударов, а повреждения от ударов — и в этом тоже нет сомнения — он получил еще при жизни. Они, однако, были не настолько тяжелы, чтобы он не мог добраться до своей машины, а потом вернуться в башню.

— Но возможно, что машину специально измазали кровью. Иначе говоря, возможно, что парень, после того как его избили, не садился в машину.

— Нет. Обнаруженная нами кровь не намазана, а накапана, — возразил доктор Петер. — Далее: мы различаем типичные и нетипичные случаи повешения. Самоубийцы вешаются…

— Типично.

— Вот и нет. Они вешаются атипично.

— Что это значит?

— Если бы вы, господин комиссар, решили повеситься, то вы сделали бы так, чтобы узел петли приходился на позвоночник, с тем чтобы побыстрее и наверняка сломать себе шею. Если бы повесить вас решил я, то я бы сделал это так, чтобы на петлю не попала кровь, если я вас перед этим избил.

— А на петле была кровь?

— Именно. Кровь покойного. И на балке была тоже кровь. Я думаю, что между молодым человеком и еще кем-то произошла схватка, во время которой молодой человек получил различные ранения. Однако они были не столь тяжелы, чтобы он не мог потом повеситься. Исследование содержимого желудка показало, что молодой человек не находился под воздействием алкоголя, наркотиков или снотворного, которое лишило бы его возможности сопротивляться. По моему мнению, также не может быть речи об убийстве, инсценированном под самоубийство. Тем самым я хочу сказать: исключено, чтобы повреждения были причинены еще и после смерти. Об этом, как я сказал, свидетельствуют результаты микроскопического исследования тканей.

— Стало быть, его избили…

— Да. Но не до беспомощного состояния!

— …но не до беспомощного… дотащился до машины, посидел какое-то время там…

— Верно!

— …поплелся в башню и там повесился. Почему?

— Это уже ваша проблема, господин комиссар, — сказал доктор Петер. — Я попросил немедленно прислать сюда на вертолете профессора Мокри из франкфуртского университета, чтобы он подтвердил мои выводы. Он должен прибыть с минуты на минуту. Поверьте, это не было убийство. Что это у вас?

— Два конверта. Так, ничего особенного. Не могли бы вы сделать мне одолжение?

— Охотно.

— Если ваше мнение и мнение профессора Мокри совпадут, я дам разрешение на похороны. Вы положите труп в цинковый гроб. Не могли бы вы положить туда же оба эти конверта?

— Как вам угодно.

Харденберг посмотрел на мертвого.

— Я знал его маленьким мальчиком. Если это было самоубийство, почему он это сделал?

— Это, — сказал доктор Петер, — уже другой вопрос.

Харденберг покинул подвал.

В холле гостиницы он увидел толстого редактора. Лазарус махнул ему рукой. Харденберг подошел к нему.

— Я полагаю, сейчас вы пойдете к себе в комнату и начнете читать рукопись?

— Да, я так и хотел.

— Я думаю, что в таком случае у нас завтра вечером будет полная ясность. Скажите, господин комиссар, вы ведь обыскали карманы покойного?

— Разумеется.

— Нашли что-нибудь?

— Немного.

— Среди того, что вы нашли, была ли олива?

— С чего вы взяли, что она должна там быть?

— Когда вы прочтете рукопись, поймете, откуда мой вопрос. Значит, у него в кармане была олива?

— Да, старая, засохшая.

— А где она?

— В моем номере.

Пауль Роберт Вильгельм Лазарус тихо сказал:

— Не могли бы вы отдать ее мне, если она вам больше не нужна?

— Зачем она вам?

— Просто так, — ответил, краснея, жирный, неуклюжий человек, — просто так.

6

10 января 1962 года, приблизительно в 10 часов утра, двое мужчин шагают, утопая по колено в снегу, вверх по лесистому склону горы недалеко от городка Фридхайм. Дороги выше интерната еще не были расчищены и поэтому непроходимы и для саней. Единственной возможностью добраться до цели для обоих путников, комиссара Харденберга и редактора Лазаруса был весьма нелегкий путь пешком.

Неуклюжий Лазарус постоянно спотыкался и скользил. Его лицо было красно, как у рака, пот капал со лба, хотя все еще шел крупными хлопьями снег и все еще стоял собачий холод. Потел и Харденберг. Каждый шаг в этом чудовищном снежном море давался с большим усилием, и комиссар не без злой иронии думал о том, что тех людей, которым они хотели нанести визит, возможно, вообще нет дома. Попытка связаться с ними по телефону была безуспешной, потому что снегопад нарушил телефонную связь.

— Я… мне нужно присесть и передохнуть. Мое сердце не выдерживает, — сказал Лазарус.

Большой ком снега упал с ветки ему на шляпу. У него был забавный вид: укутанный, в сапогах, потеющий и запыхавшийся. Он механически опустил руку в карман и сунул без разбору в рот несколько таблеток.

— Последняя глава, — медленно произнес Харденберг.

Они присели рядышком и уставились взглядом в мельтешение снежинок. Вдруг они вздрогнули — в ста метрах от них со звуком, сравнимым разве что со взрывом бомбы, сломалось почти в самом низу вековое дерево. Падая, оно зацепилось за ветви других деревьев и косо зависло.

Когда дерево сломалось, Лазарус вскочил и громко вскрикнул. Потом снова сел рядом с комиссаром. Он был смущен.

— Я прошу прощения, господин Харденберг… Я… я страшно пуглив.

— И я. Но у меня более медленная реакция.

— Почему это произошло?

— Трудно объяснить точно, но однажды я уже видел нечто подобное. На войне. В России. И там однажды вдруг свалилось дерево. Мы осмотрели его. И обнаружили, что его ствол изгрыз бобер.

— Бобер?

— Да. Видно, он давно грыз его. Укус, еще укус и еще. Еще один кусочек коры, еще кусочек древесины. Дерево еще пока могло выдержать это. В одиночку бобер не смог бы его погубить! Но тут подоспел снег, гигантский снежный груз. Это было дереву уже не по силам. Что с вами?

Лазарус вытер лицо носовым платком.

— Ничего, — ответил он. — Просто мне вдруг подумалось, как схожи порой деревья и люди.

— Да, — сказал Харденберг, — только то, что мучает человека, что грызет его, подтачивает изнутри и обрекает на падение, это не бобер.

7

Дверь виллы открылась. Появился слуга в полосатом жилете. Его лицо было бледно, а на нем застыло выражение высокомерия.

— Добрый день, господа. Что вы желаете?

Харденберг назвал свою фамилию, фамилию своего спутника и достал из кармана служебный жетон.

— Уголовная полиция. Господин Лорд дома?

— Да, сударь.

— Его жена тоже?

— Да, тоже…

— Доложите о нас.

— По какому делу…

— Я не собираюсь разговаривать с вами, — сказал Харденберг, делая шаг вперед (одновременно господин Лео отступил шаг назад). — Пока не собираюсь. Позже мы с вами побеседуем, и не раз. А сейчас я желаю поговорить с господином и госпожой Лорд. И не ваше дело, что я собираюсь с ними обсуждать.

— Пардон, пожалуйста.

В этот момент в холл вошел Манфред Лорд. На нем были серый костюм и белая рубашка с черным галстуком. Он остановился прямо под картиной Рубенса с изображением пышнотелой светловолосой женщины, моющей ноги. Комиссару вспомнилось, о чем он читал последней ночью, а Манфред Лорд с улыбкой спросил:

— Что там такое, Лео?

— Господа из уголовной полиции, милостивый государь.

— Уголовная полиция?

— Так точно, пардон, пожалуйста.

Манфред Лорд подошел к пришедшим. Вынув руку из кармана, он протянул ее Харденбергу, который назвал себя, а потом, указывая на все еще не отдышавшегося Лазаруса, сказал:

— Комиссар Лазарус, мой ассистент.

— Добро пожаловать, господа, — сказал Манфред Лорд. Выглядел он великолепно. Вот только левое веко иногда нервно подергивалось, что заметил Харденберг. «Он боится», — подумал комиссар.

— По какому поводу, господа?

— По поводу смерти школьника Оливера Мансфельда. Вероятно, вы уже слышали, что…

— Да, жена садовника вчера вечером принесла нам эту весть. Она была внизу, в городке.

— Вы, надеюсь, понимаете, что у меня к вам ряд вопросов.

— Разумеется, понимаю, господин главный комиссар. Не понимаю только, почему вы хотите задать эти вопросы именно мне.

— Вам и вашей жене.

— Мне и моей жене. Но почему?

— Позвольте объяснить вам это чуть позже, господин Лорд. Вашу жену очень ошеломило известие о смерти Оливера Мансфельда?

— Не понимаю.

— Если не понимаете, то разрешите тогда поговорить с вашей женой, прежде чем мы начнем нашу с вами беседу.

Здоровый цвет лица сменился у Манфреда Лорда серым.

— Моя жена пыталась совершить самоубийство.

Лазарус в комичной манере рванулся вперед и прохрипел:

— Что?

Лорд ответил ему высокомерным взглядом.

— Когда ваша жена пыталась покончить с собой? — спросил Харденберг.

— Вчера. Она вскрыла себе вены. — Губы Манфреда Лорда растянулись в ироническую улыбку. — Мы с Лео остановили кровь и наложили повязку. Сегодня ее смотрел врач. Доктор из Фридхайма.

— И что?

Манфред Лорд вновь улыбнулся:

— Ее жизнь вне опасности, если вы это имеете в виду.

— Она способна выдержать допрос?

— Безусловно. Другое дело — захочет ли.

— Поглядим.

— Пожалуйста. Лео…

— Да, милостивый государь.

— Проводите обоих господ в спальню моей жены. — Лорд опять стоял под картиной Рубенса. — Если я вам понадоблюсь, то вы найдете меня в библиотеке. Вам ведь известно, что я люблю книги, не так ли?

— Что?

— Особенно старые.

— Что вы хотите этим…

— Господин комиссар, вы ведь наверняка читали фантастическую стряпню этого Оливера Мансфельда. Вы же умный человек. И ваш коллега тоже. Конечно, это всего лишь мое сумасшедшее предположение, но мне кажется, что он никакой не криминалист, а редактор одного из издательств.

8

Верена Лорд выглядела, словно покойница. Она неподвижно лежала в большой богато обстановленной спальне. Кожа у нее была воскового цвета, губы бескровны, глаза закрыты. Ее голос звучал тихо и бессильно, она говорила шепотом.

— Вы читали рукопись?

— Так точно, — сказал Лазарус.

— Тогда вы все знаете, — прошептала женщина, лежавшая на кровати.

Ее правая рука на сгибе была плотно забинтована.

— Пока еще не все, — сказал Харденберг, — и потому мы здесь. Прежде чем начать разговор, я должен сказать вам, что вы не обязаны отвечать на мои вопросы. Вы имеете право отказаться от дачи показаний.

— Спрашивайте.

— Правда ли то, что написано в рукописи Оливера Мансфельда?

— Только частично.

Немного уже пришедший в себя Лазарус взял с ночного столика и тут же поставил назад флакончик духов, тихо сказав при этом:

— «Диориссимо».

— Да, — сказала Верена, — это правда.

— Что правда? — спросил Харденберг.

— Все, что Оливер в своей книге написал о нас обоих. И мой муж это знает.

— А все остальное?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, например, фотографии книжных страниц с проколотыми буквами, что лежат в вашем сейфе.

Веренин голос совсем ослаб:

— В моем сейфе нет никаких фотографий.

— Вы их вынули оттуда?

— Их там никогда не было.

— Госпожа Лорд, почему вы лжете?

— Я… не… лгу.

— Вы любили Оливера Мансфельда?

— Нет.

— Но он пишет об этом.

— Это потому, что ему так казалось. Он написал то, что ему казалось, и то, чего ему хотелось. В частности, и историю с проколотыми книжными страницами. Ему очень хотелось иметь что-то, чтобы шантажировать моего мужа.

— Но он не имел?

— Нет.

— Стало быть, он выдумал всю историю?

— Да. Вы можете вскрыть мой сейф. Можете обыскать весь дом. И виллу во Франкфурте. Можете искать, где пожелаете. Вы не найдете ничего, что могло бы быть использовано как доказательство против моего мужа.

— Потому что вы все уничтожили!

— Это вы так утверждаете!

— Госпожа Лорд, — спросил Лазарус, — почему вы пытались покончить с собой?

— Я и до этого уже дважды покушалась на себя. У меня склонность к истерии и депрессиям. Я вскрыла себе вены в состоянии душевного кризиса.

Комиссар сказал с мягкой иронией:

— И сделали это не слишком решительно.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, ведь вы не истекли кровью.

Верена открыла глаза и презрительно оглядела Харденберга.

— Вы-то что об этом знаете?

— Ничего, — ответил тот. — Но хотел бы узнать кое-что.

— Вам этого никогда не понять.

— А если все-таки?

— Никогда! И вам тоже, господин Лазарус.

Комиссар встал, подошел к окну и уставился взглядом в вихрящийся снег. Повернувшись спиной к Верене, он спросил:

— Когда вы видели Оливера Мансфельда в последний раз, милостивая государыня?

— Перед… перед тем как он уехал на рождественские каникулы…

— Это неправда. — Комиссар блефовал. — У меня есть свидетельское показание, что Оливер Мансфельд говорил с вами 7 января во второй половине дня по телефону и договорился о встрече. Кроме того, в своей рукописи он упоминает, что в день своего возвращения из Люксембурга собирался встретиться с вами в старой башне недалеко от школы.

— Но ведь это роман, не так ли? С каких это пор полиция расследует причины смерти на основе романов?

— Это не роман, — возразил Лазарус.

— А что же тогда?

— Документальное повествование.

— Смешно!

— А что вы тогда плачете, милостивая государыня, если то, что я сказал, смешно?

— Я не плачу, — сказала Верена, вытирая слезы здоровой рукой.

Теперь она дрожала так сильно, что Лазарус воскликнул:

— Господин комиссар!

Комиссар Харденберг медленно обернулся.

— Поглядите-ка…

— Истерика, — сказал комиссар с нарочитой жестокостью. — Милостивая государыня нам только что сообщила, что имеет склонность к истерии. Так что, господин Лазарус, можете не тревожиться за нее. — Он подошел к кровати и приподнял за подбородок лицо плачущей женщины. — Вы лгунья и предательница.

— Что вы себе позволяете? Я буду… — Верена не договорила фразу до конца.

Открылась дверь.

Вошел Манфред Лорд.

— Надеюсь, не помешал? — спросил он с улыбкой.

— Помешали, — сказал Харденберг.

— Мне крайне неприятно, господин комиссар, и я прошу меня извинить. Но у вас нет официального ордера на обыск. У вас даже нет официального поручения допросить нас…

— И то и другое я могу через полчаса получить по радио.

— Да, но вы этого не сделали! И допрашиваете сейчас крайне истощенную, нервную женщину, крайне… не плачь, дорогая, как я могу предположить, крайне жестоким способом. У меня друзья во франкфуртском городском управлении полиции. Я бы рекомендовал вам быть осторожным. Успокойся, мое сердечко, ну, успокойся же.

— Господин Лорд, ведь погиб человек.

— Да, господин Харденберг. Возлюбленный моей жены. Оливер Мансфельд. Весьма прискорбно.

— Вы находите это прискорбным?

— Господин комиссар, речь идет о совсем молодом человеке! У вас что, нет сердца?

Издав стон, Верена перевернулась на бок.

Лазарус сунул в рот таблетку.

Манфред Лорд, улыбаясь, ходил взад-вперед по комнате.

— Мне кажется, я могу ответить на все ваши вопросы. Моя жена все еще слишком потрясена смертью Оливера. Ведь так, дорогая?

Верена снова начала плакать. Она закрыла лицо руками. Плакала она беззвучно, без всхлипов. Казалось, что ее покинули последние силы.

— Рассказывайте, — сказал Харденберг.

Манфред Лорд уселся в кресло стиля ампир, положил ногу на ногу и, сблизив ладони, прижал друг к другу кончики пальцев.

— Вы хотите услышать всю правду?

— Разумеется.

— Ну, что ж. Знаете, в моей профессии именно полной правдой больше всего и заработаешь.

— Говорите, — сказал Харденберг.

И Манфред Лорд заговорил.

То, что он рассказал, во многом соответствовало истине. Но лишь во многом. Манфред Лорд лгал или умалчивал о фактах и событиях, которые изобличали его в предосудительном поступке. И чисто по-человечески это было понятно.

Мы же хотим рассказать всю правду, ничего не умалчивая. У зрителя поединка есть такой шанс. Чего у него нет — так это шанса победить…

9

Новогодний вечер (рассказывал Манфред Лорд) прошел очень спокойно. После ужина Верена и он сели у камина с бутылкой виски. После того как они немного выпили, Манфред Лорд сказал:

— А теперь, дорогая, поговорим как разумные люди.

— Что ты имеешь в виду?

— Бракоразводный процесс идет. В январе развод состоится. И ты тогда уйдешь от меня.

— Я и Эвелин.

— Конечно, ты и Эвелин. Извини, что я забыл ребенка. И куда же ты пойдешь?

— К Оливеру. Он снимет для нас квартиру, а на аванс, который дадут ему конкуренты его отца, он…

— Нет.

— Что — нет?

— Он не снимет для вас квартиру. Он не получил аванса.

— Но он сказал…

— Он солгал.

— Он не солгал. Я знаю, что эти люди обещали ему аванс!

— Они передумали.

— Откуда ты знаешь?

— Мне принадлежит тридцать процентов их акционерного капитала. И я…

— Ты добился, чтобы Оливеру не дали аванса?

— Не только… Я добился еще, чтобы эта фирма не брала его на работу. Так что, когда ты от меня уйдешь, то останешься ни с чем. Без гроша. Ты будешь разведенной женщиной с внебрачным ребенком и безработным мужем. Молодым мужем. Красивым мужем. Вынужден признать. Мужем, который наверняка много лучше меня… Но я отвлекся.

— Он найдет работу.

— Конечно. Он может асфальтировать дороги или чинить крыши, если его этому учили. А ты тем временем можешь продавать свои украшения и меха. Но в любом случае, дорогая, он будет не очень много зарабатывать, потому как не умеет делать ничего такого, за что хорошо платят. Ценность мужчины в глазах женщины весьма отличается от его ценности в глазах других мужчин.

— Ты скотина!

— Возможно. Но я люблю тебя. И моя ценность очень высока. В том числе и в глазах других мужчин.

— И все равно я говорю тебе: скотина!

— Знаешь что, дорогая, давай не будем переходить из салона в дворницкую. Ведь ты как-никак происходишь из приличной семьи. А в приличных семьях некоторые слова не употребляют.

— Скотина!

— Стало быть, все-таки дворницкая. Ладно. Значит, я имел о тебе слишком хорошее мнение. Многие люди — в том числе и отец Оливера — всегда считали, что ты шлюха, прирожденная шлюха. Помолчи. Ты и в самом деле такова. Но я ничего не имею против шлюх. Иначе бы я на тебе не женился.

— Подлец… какой подлец…

— Я немного выпил. Кстати, и ты тоже. In vino Veritas, не так ли? Ах, я забыл, что ты не знаешь латыни. Это значит: истина в вине. Твое здоровье, дорогая!

— Я уйду от тебя завтра утром!

— Конечно. Раньше ты не сможешь. Ты для этого слишком пьяна. Куда ты пойдешь? Квартиру-то для тебя никто не снял!

— Я пойду в гостиницу.

— А кто за нее заплатит? И где будет жить Эвелин? И на что вы обе будете жить?

— Оливер…

— У Оливера нет ни пфеннига. Я нашел способ дать знать его отцу, что ты его любовница. И отец тоже не даст ему ни гроша. Из дружбы ко мне. Он мне многим обязан. Более того, если сейчас на каникулах Оливер заговорит с ним, его отец…

— Сволочь!

— Ну-ну, дорогая. Ты уже достаточно долго вращаешься в приличном обществе. И я думал, ты уже отвыкла от некоторых пещерных выражений.

— Моя семья не уступит твоей в благородстве!

— Не сомневаюсь в этом. Твой брат Отто меня наглядно в этом убедил.

Оба они были теперь уже изрядно пьяны.

Слегка пошатываясь, Манфред Лорд снял со стены венецианское зеркало.

— Ты это зачем?

— Не могла бы ты… не могла бы ты сделать мне одолжение и поглядеть на себя в зеркало? — Он протянул его Верене. — Ты красива, ты удивительно красива. Но ты еще не заметила, что у тебя под глазами появились первые морщинки? У меня самого их полным-полно. Я седой. Я старше тебя и теперь уже не такой любовник, как Оливер. Но я люблю тебя. Я окружаю тебя богатством и роскошью. И буду это делать, пока жив. А после моей смерти ты получишь фантастическую сумму страховки. Ты живешь в шикарных домах. Ты можешь есть все, что пожелаешь. Ты можешь одеть все, что только захочешь. Будешь ли ты иметь все это, живя с Оливером? Он намного моложе тебя. Меня не смущают твои морщинки. Его тоже — нет. Пока еще — нет. Станут ли они смущать его через десять лет? Меня — нет, дорогая, меня — нет. А его?

Верена взглянула на себя в зеркало. Она была пьяна, но не настолько, чтобы не заметить маленьких морщинок в уголках глаз. Она рассматривала их долго и внимательно.

— Манфред, — сказала Верена, — мне страшно.

— Страшно — чего?

— Страшно. Просто страшно, — ответила она, продолжая смотреться в зеркало.

— А это пока только крохотные складочки, но через десять лет… А ведь юноша недурен собой? Чего доброго, еще влюбится в твою дочь.

— Замолчи! Замолчи немедленно!

— Молчу.

— И убери зеркало!

— Да, конечно. Но морщины от этого не исчезнут, — сказал Манфред Лорд. Он повесил зеркало на место и вновь вернулся к своей жене, которая сидела, обхватив голову руками. Манфред Лорд сказал: — Я готов все забыть: обман, измену — одним словом, все. Я готов, чтобы ты и Эвелин остались у меня. Я удочерю Эвелин, если хочешь. А ты наверняка этого хочешь — при твоей-то безмерной жадности на деньги.

— Подлая ско…

— Замолчи! Я вытащил тебя из сточной канавы. И я могу выкинуть тебя туда обратно. До сих пор я считал тебя разумной женщиной. Или разум тебя уже покинул? Нет? Так в чем же дело? Когда Оливер возвратится из Люксембурга, ты ему скажешь, что все кончено.

— Нет! Нет! Нет!

— Когда женщина три раза подряд выкрикивает «нет», это означает, что она уже готова на то, что от нее требуют. Ты ведь уже решилась, дорогая. Ты же только что осознала, что все ваши замыслы бредовы и бесперспективны, так ведь?

— Ты дьявол!

— Да, но дьявол богатый и умный. Ты же не собираешься пойти за глупого и бедного беса?

— Он не бес!

— Извини. Я хотел сказать: ты же не собираешься пойти за бедного и глупого ангела?

Она схватила тяжелую стеклянную пепельницу и швырнула ею в него. Пепельница попала Лорду в правый висок, где сразу же появилась сильно кровоточащая рана.

Он вытащил носовой платок.

— Я вижу, дорогая, что ты образумилась.

Внизу, во Фридхайме, зазвонили церковные колокола.

— Я желаю тебе благодатного Нового года, дорогая, — сказал Манфред Лорд, прижимая к виску быстро краснеющий платок. — Завтра праздник. А послезавтра мы вместе поедем в банк и заберем из твоего сейфа оставшуюся часть фотокопий.

10

2 января 1962 года они отправились во Франкфурт.

Верена взяла из своего сейфа фотоснимки и отдала их мужу.

— А где пленки?

— Вот они.

В машине на обратном пути в Таунус Верена вдруг стала хохотать.

— С чего это тебе вдруг так весело?

— Ты, мой милый, сидишь в капкане.

— Не понял!

— Оливер записал всю нашу историю и отослал в одно издательство. И там он рассказывает и про проколотые буковки, про пленки и фотокопии.

— Через час их уже не будет, моя дорогая. Останется только сама история. Но разве сама по себе она что-нибудь значит?

— Полиция начнет…

— Полиции нужны доказательства. А они теперь все у меня. Я хорошо относился к Оливеру. Но теперь с этим, разумеется, покончено. Когда он вернется, ты ему сразу же все скажешь.

— Я не могу… Я не могу…

— Ничего, ничего. Все ты можешь. Нервы у тебя достаточно крепкие.

— Манфред, я тебя умоляю! Я в самом деле не могу! Я… я просто не знаю, что сказать…

— В таких случаях лучше всего написать письмо, — сказал Манфред Лорд.

11

Верена Лорд написала письмо Оливеру Мансфельду. Ей вспоминалось лето на Эльбе, и она в сентиментальной манере упомянула бар в Марчана Марина, упомянула Порто Адзурро, зеленые морские волны, в которых ее обнимал Оливер, не преминула она также сказать, что он был самой большой любовью в ее жизни, что она никогда не сможет его забыть, а он же пусть ее простит, — просила Верена Лорд.

«Ты — моя душа, — писала она. — Мое дыхание…» Письмо начиналось словами: «Оливер, мой любимый Оливер!»

Вопреки этим и иным заверениям в сердечной привязанности, Верене Лорд пришлось прямо и недвусмысленно объявить своему любимому Оливеру, что, по независящим от нее причинам, она должна порвать с ним. Далее она четко назвала их. Она писала, что должна подумать о ребенке. Что ее страшит нищета и разница в возрасте. Человек постарше Оливера Мансфельда наверняка оценил бы такую честность — прежде всего потому, что женская честность имеет необычайную раритетную ценность.

И еще кое-чем Верена подтвердила силу своего характера. Она решилась сразу же после возвращения Оливера встретиться с ним в древней римской башне и лично передать ему письмо…

7 января 1962 года, вернувшись из Люксембурга, Оливер Мансфельд позвонил из «Голубого бара» франкфуртского аэропорта Верене на ее виллу во Фридхайме, в то время как его маленький друг перс пошел забрать из гаража его машину. Это было в 15 часов 35 минут. Верена отважно согласилась встретиться со своим возлюбленным через час.

Когда Оливер тронулся в путь на своей машине, небо было черным. В воздухе ни малейшего движения, и по всему было видать, что вот-вот начнется сильнейший снегопад.

Доставив принца Рашида Джемала Эд-Дина Руни Бендера Шапхура Исфагани на своей машине во Фридхайм и поспешно высадив его — как впоследствии показал на допросе принц — около виллы для маленьких мальчиков, так называемых «Родников», он поехал дальше в гору по узкой дороге в сторону древней сторожевой башни. Не доезжая до нее метров сто, он остановился и оставил свой «ягуар» в густом кустарнике.

Взобравшись в верхнее помещение башни, он увидел, что Верена Лорд уже там. Он обнял и поцеловал ее. При этом его удивила ее странная холодность.

— Что с тобой такое?

— Ничего, — ответила Верена Лорд.

— Да нет, я же вижу. Ты какая-то другая. Ты не такая, как всегда.

— Действительно?

— Да. В самом деле. А где Ассад? Где Эвелин?

— Они дома.

— Что-нибудь случилось?

— Да.

Оливер Мансфельд прищурил глаза.

— Что же тогда? Ведь когда я улетал, все было ясно.

— Теперь уже не ясно, — ответила Верена Лорд. — Я написала тебе письмо.

— Письмо?

— Да.

— Зачем?

— Между нами все кончено.

— Верена!

— Прочти письмо и все поймешь.

— Что я должен понять? Ведь мы же обо всем договорились, все решили…

— Все обернулось по-другому, Оливер, совсем по-другому. — Верена Лорд начала плакать. Слезы бежали по ее ненакрашенному лицу. — Мне… так жаль… Я так несчастна…

— Верена… Верена! Мы же любим друг друга!

— Этого недостаточно, милый. Прочти письмо. Я… Я больше не могу. Я пошла. Больше мы не увидимся.

— Ты с ума сошла!

— Нет, бедняжка Оливер, я абсолютно нормальна.

— Но ведь не можешь же ты…

— Я вынуждена. У меня ребенок. Мне нужна надежность.

— Но я могу дать надежность и тебе, и твоему ребенку!

— В том-то и дело, что не можешь! Пусти меня! Я хочу, чтобы ты прочел письмо без меня.

— Почему без тебя?

— Это самое скверное письмо из всех, что я написала за свою жизнь!

— Останься здесь!

— Нет!

— Ты малодушна!

— Да, — крикнула Верена и побежала вниз по винтовой лестнице, — да, я такая! Малодушная! Трусливая! Трусливая!

Оливер Мансфельд застыл в неподвижности. Лишь спустя некоторое время он сел на старый ящик, рядом с которым лежала длинная веревка, и вскрыл конверт. Между тем еще больше помрачнело, но, несмотря на это, из проемов башни были видны далекие просторы. Была видна речка Нидда, змеившаяся вниз по долине в своих камышовых берегах через луга, пастбища, плодородные пашни, между кустарниками и серебристыми ольховниками; гору Большой Фельдберг с ее темным широким лесистым хребтом, Винтерштейн с его тремя горбами; на востоке гора Фогельсберг и массив Хоенродскопфа; маленькие и совсем крохотные деревеньки, старинные замки, крестьянские усадьбы и железнодорожные поезда, которые, меланхолически посвистывая, скрывались в сумерках. Можно было разглядеть курорты Бад Наухайм, Бад Хомбург, Бад Фибель, городишки Кёнигштайн, Дорнхольцхаузен, Оберруссель и сотни других мест человеческого общежития, самое большое из которых Франкфурт, Франкфурт-на-Майне.

Ничего этого Оливер Мансфельд не видел.

Он сидел, понурившись, на старом ящике посреди старого хлама в верхнем помещении башни с письмом в руках, которое он только что прочел. Оливер был настолько оглушен, что не слышал шагов подошедшего к нему Манфреда Лорда, который спрятался в одной из ниш верхнего помещения башни еще два часа тому назад. Он слышал разговор между своей женой и Оливером Мансфельдом. Манфред Лорд ждал. И дождался. Сзади подошел к сидящему, схватил его за плечо и рванул вверх.

— Что… что…

Едва лишь выдохнув эти слова, Оливер тут же получил первый удар в лицо. За ним последовал второй. Оливер отлетел, врезавшись в стену. Лорд метнулся за ним. Он бил юношу по чему попало тяжелой тростью. У Оливера пошла кровь из ран. Лорд продолжал его бить. Оливер не отвечал. Лорд стал пинать его по ногам, в живот. Все это он делал молча. Его лицо перекосила гримаса ненависти.

Через некоторое время Оливер обессилел и рухнул на грязный пол. Кровь из его ран струилась на половицы. Он стонал.

12

— Я надеялся, что вы будете защищаться, Оливер, — сказал Манфред Лорд. — Я жаждал поединка с вами. Мне очень хотелось, чтобы вы ответили на мои удары.

Оливер лежал, скорчившись, на грязных половицах. Рядом с ним лежало Веренино письмо.

— Я в два раза старше вас. Вы наверняка могли бы побить меня. Почему вы не делаете этого?

Оливер не отвечал. Лужи крови вокруг него становились все больше.

— Вы считали себя весьма умным и ловким, не так ли? Но я оказался умнее. Женщина остается женщиной. Верена поступила так, как поступают все женщины. Вы не хотите в это поверить, не можете в это поверить, потому что вы ребенок и идеалист. — Он пнул лежащего. — Женщине нужна надежность. Вы не можете дать ее Верене. Она привыкла к роскоши. Ее вы тоже не в состоянии ей дать. Она шлюха, и на нее нельзя обижаться. — Еще один пинок. — Я терпел и унижался перед вами, Оливер. Теперь этому конец. Все ваши фотографии и негативы у меня. Я очень правильно делал, что унижался и терпел, когда вы были любовником моей жены. Теперь вы уже любовник в отставке. Она выбрала надежность и меня.

Манфред Лорд ушел, очень довольный собой. Он все продумал заранее. И ничего не забыл. Кроме одного — взять Веренино письмо.

13

Это правда, вся правда. Это — то, что произошло. Мы ни о чем не умолчали. Выше мы сказали, что у зрителя поединка есть шанс узнать правду. Но, разумеется, нет шанса победить.

Манфред Лорд, пообещавший рассказать Харденбергу и Лазарусу всю правду, рассказал не все. И это можно понять. Он не был зрителем. Манфред Лорд был, если позволительно такое сравнение, на ринге. Он боролся. У него был шанс победить — имея на своей стороне такую женщину, как Верена. Он испытывал раскаяние за то, как поступил с Оливером, за то, что так избил его. В этом он признался…

— Признаю, что поступил варварски и достойно презрения, — сказал Манфред Лорд, — но полагаю, что могу рассчитывать на понимание прежде всего у мужчин, если учесть, как долго я вынужден был все это терпеть.

— Это дело вкуса, — возразил Харденберг. — И данный вопрос интересует меня меньше, чем другой.

— Какой именно?

— В своем романе Оливер Мансфельд рассказывает о сфотографированных книжных страницах с проколотыми буквами, которые явно содержали зашифрованные сообщения. Он пишет, что вы давали ему с собой такого рода книги, когда он летал в Эхтернах, и что отец со своей стороны тоже давал ему подобные же книги, когда Оливер возвращался.

— Это чистейшая ложь.

— А что скажете вы, милостивая государыня?

Верена посмотрела на своего мужа, потом на фотографию Эвелин на ночном столике, потом, направив свой взгляд мимо Харденберга в густой снегопад за окном, произнесла предельно равнодушно:

— Никогда ни о чем подобном не слышала.

Лорд улыбнулся.

Верена вновь начала плакать. Лорд гладил ее, утешая.

— Нервы, — сказал он, — все это нервы, господа.

— Конечно, — согласился Харденберг. — Кстати, вам известно, что следователь постановил начать новое расследование по делу Вальтера Мансфельда, в результате чего тот не сможет воспользоваться положением о сроке давности?

— Да, я слышал об этом.

— Стало быть, если господин Мансфельд появится в Германии, он будет немедленно арестован.

— Тогда скорее всего господин Мансфельд не появится в Германии, — сказал Лорд, продолжая гладить свою жену. — Ну, успокойся же, дорогая, успокойся наконец.

Верена Лорд прекратила плакать.

Главный комиссар Харденберг объявил Манфреду Лорду, что против него будет возбуждено уголовное дело за нанесение телесных повреждений, в чем он сам добровольно признался. Манфред Лорд заявил, что готов к этому, и заодно назвал фамилии трех своих адвокатов.

Покидая полчаса спустя дом Лордов, Харденберг и Лазарус натолкнулись в полутемном холле на маленькую девочку.

— Ты — Эвелин, не так ли? — спросил Лазарус.

— Да, сударь.

— Ты знаешь, кто мы такие?

— Догадываюсь. Наверно, из полиции?

— А почему ты так решила?

— Из-за дяди Мансфельда.

— А что с дядей Мансфельдом?

— Вы же сами знаете.

— Ты его любила?

Маленькая девочка тихо ответила:

— Да. Я очень, очень горюю из-за того, что он умер.

В этом доме она оказалась единственным человеком, у которого нашлись слова скорби по Оливеру Мансфельду.

14

В течение первой половины дня ассистент уголовной полиции Маркус допрашивал слугу Лео и садовника с женой. Показания всех трех сходились: седьмого января после обеда Манфред Лорд на какое-то время покинул свою виллу, а затем, не позже, чем за час до начала снегопада, вернулся назад — приблизительно полчаса спустя после возвращения его жены.

У садовника с женой, лакея Лео, Манфреда Лорда, Верены Лорд и ее дочери Маркус снял отпечатки пальцев. Несколько часов спустя он доложил своему шефу:

— Отпечатки пальцев в машине принадлежат госпоже Лорд и малышке, господин комиссар. Отпечатков господина Лорда я не обнаружил.

— А другие отпечатки?

— Различных людей. Вероятно, служащих фирмы «Коппер и Кє». По радио я распорядился проверить их всех. Но не ожидаю ничего сенсационного.

— А что предполагаешь лично ты, Маркус?

— Что парень повесился сам. Сейчас профессор Мокри обследует его еще раз. Полагаю, что Оливер Мансфельд был избит, затем пошел и сел в свою машину, чтобы куда-то ехать, а потом в состоянии аффекта вернулся назад и повесился.

— А что с газетой, которую мы нашли в башне?

— Это тоже, должно быть, связано с состоянием аффекта.

— То есть как это?

— Здесь недалеко есть дом отдыха, принадлежащий какой-то секте. Утром я послал туда Вальнера. Он переговорил с некой сестрой Клавдией. Она знает Оливера Мансфельда и рассказала, что тот часто бывал у них как один, так и с госпожой Лорд. Парень часто брал у них газеты, которые там раздавались. «Вестник царства справедливости». — Маркус засмеялся. — В выходных данных значится: «Издатель: Ангел Господний, Франкфурт-на-Майне».

— Не смейся!

— Я смеюсь только тому, что Ангел Господний избрал местом своего издательства именно Франкфурт-на-Майне. Связавшись по радио, мы установили, что какая-то газета — «Коппер и Кє», конечно, не могут сказать, какая именно — лежала в бардачке «ягуара», который так долго стоял у них. По всей видимости, когда парень залез в свою машину, он достал газету и взял ее с собой в башню.

— Зачем?

— Действия отчаявшихся людей не поддаются рациональному и логическому истолкованию. Возможно, это было…

Лазарус, до этого момента молча слушавший разговор, вспыхнул.

— Это было что?

— Своего рода опора, последнее утешение… Откуда мне знать, господа?

Главный комиссар Харденберг взял газету, найденную в башне и лежавшую теперь перед ним в бильярдной комнате гостиницы «Амбассадор». Он задумчиво разглядел ее. Она была грязной, мокрой и старой. На первой странице была помещена статья под заголовком: «Вера, любовь, надежда — Троица. Но самое великое из них — Любовь».

— Пожалуй, что вы правы, — сказал Харденберг.

— Жандармерия сообщила, что с завтрашнего утра снова начинается регулярное движение поездов. Можно положить труп в гроб?

— Да, — сказал Харденберг, вдруг ощущая, как на него наваливается чудовищная усталость, — положите его в гроб, но не пломбируйте. Из-за таможни.

В бильярдную вошел ассистент уголовной полиции Вальнер.

— Господин главный комиссар, вас вызывает Франкфурт.

— Что еще такое?

— Вас просит какая-то девушка.

— Что еще за девушка?

— Ее зовут Геральдина Ребер или что-то в этом роде.

Харденберг и Лазарус переглянулись.

— Откуда она звонит?

— Из управления от комиссара Вильмса.

— Где у вас рация?

— На чердаке, господин главный комиссар.

Они поднялись на просторный чердак гостиницы. Здесь стояла выкрашенная оливково-зеленой краской коротковолновая рация. Харденберг взял трубку и назвал себя.

— Говорит Вильмс, — сказал металлически звучащий голос. — Как дела?

— Самоубийство. За всем этим кроется колоссальное подонство, но нам его никогда не доказать.

— Да, такое у нас бывает нередко.

— Думаю, что завтра мы вернемся вместе с трупом.

Лазарус остался стоять около дверей. Он глотал таблетки и кашлял.

— Чего нужно этой Геральдине Ребер? — спросил главный комиссар.

— Она говорит, что хочет дать показание.

— Ну, так пусть и дает.

— Она хочет переговорить лично с вами.

— Ладно, давайте ее.

— Одну секунду. — Было слышно, как Вильмс говорит: — Возьмите трубку. Когда будете говорить, нажмите эту кнопку. Когда станете слушать, кнопку отпустите.

— Понятно, — сказал далекий девичий голос. Потом он стал громче: — Господин главный комиссар Харденберг?

— Да.

— Я прочла, что Оливер Мансфельд мертв.

В трубке трещало и шуршало, и сквозь чердачное окно Харденберг видел, что снег по-прежнему все валит и валит.

— Я приехала во Франкфурт, чтобы дать показания.

— Что за показания? По делу Мансфельда?

— Нет.

— Какие же тогда?

— По поводу доктора Хаберле.

— Доктор Хаберле?

— Вы его не знаете. Он был учителем в интернате. Его уволили, потому что я заявила, будто он меня изнасиловал. Он остался без работы. Дела у него — хуже не придумаешь. Его жена и дети пока еще живут во Фридхайме. Они собираются продать дом. Но пока еще есть время.

— Время для чего? — спросил комиссар, подумав при этом о том, что очень быстро потемнело.

— Чтобы все исправить.

— Не понимаю.

— Я солгала. Доктор Хаберле не пытался меня изнасиловать. Я… я…

— Что — вы? Говорите яснее.

— Я перед ним наполовину разделась. Я его целовала. Я возбудила его… Мы были одни. Он оставил меня после уроков. Я очень плохо училась и не хотела провалиться. Я подумала, если я…

— Все ясно.

— Да? Вы все поняли?

— Полагаю, да. Запротоколируйте ваше показание.

— Как вы думаете… Вы думаете, доктора Хаберле реабилитируют?

— Думаю, что да.

— А… а Оливера нет.

— Да.

— Я его очень любила.

— Этим его не вернешь.

— Конечно, нет. Но я… я думала, что…

— Что вы думали, фройляйн Ребер?

— Что я могу хоть что-то исправить, если явлюсь в полицию и скажу правду об этом случае. Может, все это детство, скорее всего это глупо…

— Фройляйн Ребер, — сказал главный комиссар Харденберг, — я благодарю вас. Вы порядочный человек.

— Нет, — сказал металлический голос из телефонной трубки, — я непорядочный, плохой, опустившийся человек. Но…

— Что — но?

— Но я любила Оливера. Понимаете? Любила!

— Да, да, — сказал Харденберг.

— Он… можно в последний раз посмотреть на него?

— Боюсь, что нельзя.

— Он сам покончил с собой?

— Да.

— Из-за… из-за этой женщины?

— Думаю, что да, — ответил Харденберг.

Потом он еще коротко переговорил с комиссаром Вильмсом и дал разные указания. Когда он повернулся, чтобы уйти, то увидел, что Лазарус стоит с закрытыми глазами, привалившись к стене.

— Эй!

Редактор открыл глаза.

— Да?

— Что с вами?

— Мне плохо.

— И мне, — сказал Харденберг. — Пошли вниз. И вы тоже, Маркус. Надо выпить.

15

В ночь на 11 января 1962 года катастрофический снегопад закончился. Управление железными дорогами сдержало свое слово: утром ветка местного сообщения Фридхайм — Франкфурт была открыта для движения.

В 9 часов 35 минут в багажный вагон поезда был погружен цинковый гроб с трупом Оливера Мансфельда. Судебно-медицинский эксперт доктор Петер и профессор судебной медицины Мокри, выкурив на платформе по сигаре, направились в вагон первого класса. Харденберг и Лазарус стояли на безлюдном перроне.

Незадолго до отхода поезда появился Рашид. Он вел за собой за руку даму, лицо которой было скрыто вуалью. Это была Верена Лорд.

Она выглядела лет на пятьдесят.

— Мы пришли, чтобы попрощаться с вами, джентльмены, — сказал маленький принц.

— Что вы теперь собираетесь делать? — спросил комиссар Верену.

Та пожала плечами и отвернулась.

— Мы оба еще не знаем этого, — ответил маленький принц. — Но милостивая государыня сказала, что будет теперь моей сестрой. Так что все не так уж плохо, сэр.

Верена уставилась на багажный вагон.

— Он там?

— Да.

— Вы меня презираете?

— Нет, — сказал Лазарус.

— А вы?

— Я вас не презираю, — ответил комиссар. — В данных обстоятельствах вы не могли поступить иначе. Для этого требовалось очень большое мужество.

Маленький локомотив свистнул, начальник станции поднял сигнал отправления.

— Пора, — сказал Харденберг.

Рашид отвесил глубокий поклон обоим мужчинам и сказал:

— Да будет с вами Аллах на всех ваших дорогах. Пусть он воздаст кому следует за смерть моего брата Оливера.

— Пусть он вернет тебя назад в Персию, — сказал Харденберг, поднимаясь в вагон. Он погладил мальчика по волосам. — Bona causa triumphat. Ты ведь знаешь, что это значит? «Доброе дело победит!»

— Я знаю, сэр, но не верю в это.

— А во что же тогда?

— Что в конце концов побеждает зло, — сказал маленький принц.

— Просьба войти в вагоны и закрыть двери! — крикнул начальник станции.

Поезд тронулся с места.

Харденберг открыл в своем купе окно. Лазарус встал рядом с ним. Оба они помахали рукой женщине в вуали и маленькому, тоненькому мальчику, оставшимся на заснеженном перроне. Женщина и мальчик тоже махали им вслед.

— Он совершил надо мной свой суд, — потерянно сказала Верена.

— Что, простите? — спросил Рашид.

— Знаешь, у меня был сон. Последним летом на Эльбе. Тогда некто вынес мне приговор.

— Кто?

— Ах, никто, — ответила Верена.

16

Поезд трясло. Он ехал по заснеженному сказочному лесу. Локомотив тяжело пыхтел. Справа появилась старая усадьба с утонувшей в снегу зеленой водопроводной колонкой.

— Ангел Господний, — сказал Харденберг.

Лазарус молча кивнул.

— Что с вами?

— Победит ли доброе дело, господин комиссар?

— Думаю, что в случае с беднягой латинистом оно победит.

— А вообще?

Харденберг покачал головой:

— Вальтер Мансфельд останется в Люксембурге.

— А мерзкие делишки, которые он обтяпывал вместе с Лордом? Проколотые страницы? Грязный бизнес?

— Можете ли вы уличить господина Лорда хоть в чем-нибудь? Есть ли у нас хоть единая фотография хотя бы одной-единственной книжной страницы? Ничего у нас нет! А госпожа Лорд всегда будет давать показания в пользу мужа.

Лазарус сказал с миной обиженного ребенка:

— Тогда и та рукопись, что я привез, тоже ничего не стоит.

— Абсолютно ничего. И не дай Бог вам ее опубликовать! За это вы получите жуткий судебный процесс. Манфред Лорд — могущественный и влиятельнейший человек, у которого всюду друзья.

— Я знаю, господин комиссар. Рукопись сейчас у вас. Пусть у вас и останется.

— Почему?

— У вас она будет в более надежных руках. Я старый, больной человек и больше не хочу ничего иметь с этим делом.

— Bona causa triumphat — так, кажется? — с горечью сказал комиссар. — Что ж, спасибо за подарок.

Лазарус не ответил. Он сунул в рот две разноцветные пилюли, продолжая глядеть в окно, за которым было столько снега, так много снега.

17

Вечером того же дня Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус сидел в рабочей комнате своей маленькой квартиры во Франкфурте. Фройляйн Марта (пятидесяти двух лет), которая вот уже семнадцать лет вела его хозяйство и которую он имел обыкновение периодически увольнять, но так ни разу и не уволил, сразу же, как только он приехал, затопила печь. Лазарус сидел в кресле-качалке. На нем был домашний халат и шлепанцы, правая ладонь его была сжата в кулак. Он глядел в пустоту. Вошла фройляйн Марта и спросила, не желает ли он чего.

— Спасибо, ничего.

— Спокойной ночи, господин Лазарус.

— Спокойной ночи, фройляйн Марта.

Она ушла. А он продолжал неподвижно сидеть, думая о том, что он, никогда не имевший желаний, все же кое-чего желал бы себе: такой любви, как та, о которой он прочел. Даже если б она закончилась так же плачевно, как и эта. Даже если б через нее он тоже стал несчастным. Ему вдруг стало ясно, что в его жизни никогда не было любви.

Что есть любовь?

Неведомая земля, подумал Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус, по известным нам причинам именовавший себя Альбертом.

Мы полагаем, что Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус ошибался. И в его жизни была любовь — и прежде, и теперь. Ни один человек не обделен настолько, чтобы ни разу не испытать это чувство. Есть много родов любви. И лишь немногие из них дарят счастье. Но и не в этом, видимо, ее смысл.

18

В то время, когда редактор Лазарус сидел в кресле, сжав правую ладонь, Коппенхофер, таможенный инспектор из Баварии, добросовестно обыскивал гроб и труп Оливера Мансфельда. Обнаружив на груди покойника две грампластинки — одну разбитую и другую из Италии, он решил посоветоваться с одним из коллег.

— Будет лучше, если ты все это вынешь! — сказал коллега. — Так будет надежней.

Так что пластинки были вынуты и сданы в пост уголовной полиции, находившийся в здании аэропорта. Когда на следующее утро об этом доложили главному комиссару Харденбергу, он разразился проклятьями, велел доставить пластинки к себе и послал их вслед за покойным, который в ту ночь был отправлен в Эхтернах на «Бонанзе», принадлежавшей его отцу. За штурвалом машины сидел Тедди Бенке. Вопреки своему твердому жизненному правилу он пил в полете. Гроб стоял за его спиной в элегантной пассажирской кабине…

В то время, когда редактор Лазарус, сидя в своем кресле, то раскрывал, то снова сжимал правую ладонь, мать Оливера Мансфельда получила от одного из врачей люксембургского сумасшедшего дома очень сильную инъекцию, потому что находилась в очень беспокойном состоянии. В то же самое время профессор доктор Флориан напивался, сидя в своем рабочем кабинете, и думал о том, как хотел бы иметь ребенка. Собственного ребенка.

В то же самое время дедушка Мортула на Эльбе сказал по поводу острого финансового кризиса, разразившегося в семье: «Dio ci aiutera».

В то же самое время Геральдина Ребер спала с господином Отто Вильфридом в гостинице с номерами на час. Он думал о потерянной фабрике, а она думала об утраченной любви.

В то же самое время калека Ханзи осторожно крался по заснеженному ночному лесу над виллой «Родники». Он поставил капкан. В него попалась лиса. Маленький Ханзи душил дрожащего зверька медленно, очень медленно, пока не задушил. Его глаза при этом блестели…

В то же самое время советские ученые завершали последние приготовления к старту гигантской ракеты в направлении планеты Венера.

В то же самое время Ной, лежа в кровати, писал своей кофейной подружке из Бразилии Чичите длинное письмо, в котором давал разъяснения по поводу символизма в романе «Чума».

В то же самое время сестра Клавдия в своей комнате в доме отдыха «Ангела Господня» недалеко от городка Фридхайм произносила слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небеси…»

В то же самое время в Китае от голода умирали триста пятьдесят четыре ребенка.

В то же самое время Вальтер Мансфельд и его подруга Лиззи ожидали в аэропорте Люксембурга прибытия «Бонанзы». Вальтер Мансфельд пил виски, а его приятельница — коньяк. Они уверяли друг друга, что выпивка им необходима после случившейся трагедии.

В то же самое время Вольфганг Хартунг читал книгу Эрнста Шнабеля, клеймившую мерзости нацизма и озаглавленную «Власть без морали».

В то же самое время в баре в Марчана Марина музыкальный автомат гремел песню «Il nostra concerto».

В то же самое время комиссар Харденберг сидел в своей рабочей комнате перед печью. На коленях у него лежала толстая черная папка-скоросшиватель фирмы «Ляйтц» с рукописью Оливера Мансфельда. Комиссар открыл папку и начал небольшими стопками бросать страницы в огонь. Последним оказался титульный лист. Он приостановился на мгновенье, прочитав название книги:

«Любовь — всего лишь слово».

Затем Харденберг бросил в огонь и эту страницу.

Она быстро сгорела.

В то же самое время редактор Пауль Роберт Вильгельм Лазарус заснул, сидя в своем кресле-качалке. Сжатая правая ладонь его раскрылась. Из нее что-то выпало на пол. Это была маленькая, ссохшаяся олива.