Любовь с последнего взгляда

Он опять закуривает сигарету, перед моими глазами на балконе фиолетовый цикламен в зеленом горшке. Церковь. Слышны колокола. Динь, дон, динь, дон, дон, динь, дон, печально звонят колокола. Я в церковь не хожу, даже не представляю себе, как выглядит церковь внутри, когда кто-то умер, да какая, собственно, разница? Муж затягивается сигаретой и не знает, что это по нему звонит колокол. Вот я в церкви. Крупными гроздьями свисают белые цветы. Нет, не так, это же не венчание. Белое — это символ невинности, а здесь речь идет о смерти. Темно-фиолетовые цветы огромными гроздьями свисают с высоких стен. Глициния спускается до самых деревянных скамеек… Нет, не то! Глициния — это дерево, нельзя же выкопать столетнюю глицинию для оформления одних похорон. А я выкопаю! Итак, глициния свисает, как ветки толстой, печальной, фиолетовой ивы. Грустная-прегрустная девушка в тонком белом платье, очень худая, играет на органе Бетховена. Я люблю Бетховена и Франца Блашковича. Нет, на похоронах нельзя играть «Mens sana» Блашковича, «mens sana in malvazia istriana». У Бетховена в какой-то его симфонии мне чудилась мелодия песенки «Зайчик и ручеек».

Однажды зимней ночью ручей совсем застыл, он льдом покрылся прочным, и снег его укрыл. Пришел напиться зайчик, глядь, нету ручейка, наш зайчик горько плачет, стесняет грудь тоска, траляляля…

Я сижу на первой скамье. Вся в мрачном-премрачном трауре. Шляпа, черные очки, черные туфли и черное белье. Чтобы пизда не выбивалась из общей гаммы. А орган звучит грустно, наш зайчик горько плачет, стесняет грудь тоска…

Я с тобой разговариваю, отвечай. Я выныриваю из воображаемого сюжета, возвращаюсь в гостиную, смотрю на него, по-быстрому скидываю траур. Что он сказал, что сказал? Разминает, слюнит. В пепельнице лежат три раздавленные сигареты. Голова болит, мне трудно следить за твоими словами, голова просто раскалывается, у меня так всегда в первый день, завтра, когда менструация наберет обороты, мне станет гораздо легче, перед этим я всегда в страшном напряжении, в первый день мне нужна всего одна прокладка, сегодня у меня на прокладке только несколько капель, голова раскалывается, завтра лягу и буду лежать весь день, не пойду на работу, один день без меня перебьются, мне будет лучше, на второй день голова у меня никогда не болит, придется потратить штук десять прокладок, третий день — это просто супер. Меня тревожит, что менструации у меня становятся все более продолжительными и все более частыми, придется пойти к гинекологу, может, это какое-то гормональное нарушение, а может, начало климакса, Опра сказала, что климакс начинается, то есть может начаться, даже в тридцать пять, я… Хватит пиздеть! Он разозлился. Ненавидит, когда я говорю о менструации, ему отвратительны эти выделения, я обычно стараюсь об этом не говорить. Точнее, старалась. Сегодня я приняла решение — не буду больше следить за тем, что говорю, буду говорить свободно, не буду его больше бояться. Чувствую я себя прекрасно, именно прекрасно, затылок больше не леденеет, нигде не чешется, не отковыриваю болячки с головы, кровь циркулирует нормально. Смотрю на него. Кто он такой? Он просто мужчина, который сидит и курит, потом он поднимется и уйдет, ему нужно немного времени, еще чуть-чуть, еще чуть-чуть.

Сигарета догорает. До свидания, сеньора. До свидания, сеньор, приятно было с вами повидаться, надеемся не увидеть вас еще. Я поднимаюсь. Ты куда? На кухню, за водой, пить хочу. Я принесу. Он на кухне. Таблетку хочешь, это он спрашивает. Нет, отвечаю я. Эх, ошибка! У тебя больше не болит голова, спрашивает он. Хитер! Да, я вляпалась! Сказала, что болит голова, а от таблетки отказалась?! Что же я так неосторожна? Мои мысли блуждают, как лошадь без наездника. Мне никак нельзя слезать с лошади и позволять ей щипать траву на чужом лугу! Ну-ка быстро ко мне, кляча! При менструальных болях, говорю я тоном женщины, которая регулярно читает журналы «Домашний доктор» и «Вита», каффетин не помогает. Мне удается в последний момент накинуть лассо на стройную шею лошадки, ну-ка ко мне, дикое животное! Когда у меня менструация, первый день, о, это ловко, очень ловко, как же я раньше не сообразила… Когда у меня менструация, первый день, самое лучшее для меня это лечь. Когда я расслабляюсь, когда лежу, в темной комнате… Yes! Yes! Это я замечательно придумала! Может быть, мне удастся переместить свое тело в прохладную комнату, лечь, закрыть глаза и разыграть тяжелый сон… Он стоит в дверях гостиной со стаканом воды. Сядь, выпей воды, потом ляжешь, тебе станет лучше, когда ты выпьешь воды, сядь! Ох! Наполненный гелием огромный шар в виде Деда Мороза лопается посреди ясного неба и падает вниз, накрывая меня резиновой тряпкой. Ох и ох! Он снова в кресле. Я снова на диване. Пью воду, смотрю на ободок стакана, не вижу, но чувствую, он разминает сигарету, слюнит, закуривает. А темная комната, а холодное мокрое полотенце на лбу, а темнота, темнота, темнота… Пока он не уйдет. И тогда встать, включить плеер, слушать Франца и резать петрушку, туп, туп, туп… Что тебя мучает, говорит он, ты как-то изменилась. Мне бы хотелось сказать ему: старик, я сыта тобой по горло, я была бы просто счастлива, если бы ты никогда в жизни больше не прошел по моей улице, сейчас не Средние или какие-нибудь другие мрачные века, где ты начальник на галере, а я машу длинным веслом и пою С тех пор как я к доскам облезлым прикован… Отложи кнут! Сними с меня цепи! Ха! Ха! Что ты скалишься, что смешного, спрашивает он. Что тут может быть смешного? Что тут смешного?! Что смешного??!! Я призываю на помощь дочь, она умеет быть смешной. Говорю: знаешь, Эка один раз положила в рот камень… Врешь!!! Он очень взволнован. Я не смотрю на него, но чувствую это. Смотрю на тот цикламен, на балконе. Ты используешь ребенка как алиби! Перевожу взгляд, серые глаза больше не серые, они стали светлыми, если они станут еще светлее, это может быть опасно! Я глупая корова, истеричка, слишком худая, непредсказуемая, ленивая, неорганизованная, ненадежная, сиськи у меня висят, кожа слишком тонкая, бедра вялые, я делаю недостаточно упражнений, я не делаю упражнений вообще, я читаю глупые женские журналы, и «Домашний доктор», и «Вита», я не плакала на могиле его отца, я плохая мать, наша дочь плохо говорит по-английски, она неудачно играла на концерте в музыкальной школе, все над ней смеялись, я балую нашу дочь, пускаю над ней слюни, постоянно ее дергаю, я ревнивая и сумасшедшая, один раз, когда он мне врезал, я вызвала полицию, а ведь он судья, а не пьяный портовый рабочий, он бы мне ничего не сделал, если бы я его не спровоцировала, изменись, и все будет в порядке, сходи к психиатру, я плохо готовлю, плохо ем, трахаюсь без огонька, притворяюсь, не кончаю, кончаю не так, как нужно, я фригидная, глупая, думаю, что он все это не видит, он все видит, я пошла работать на радио из-за того, что люблю выпендриваться, скажите нам что-нибудь для наших радиослушателей, скажите, вы регулярно срете, это очень важно для наших радиослушателей, он все видит, он не так глуп, как остальные кретины, о которых женщины вытирают ноги, как о тряпку, это я бешеная, бешеная, бешеная, совершенно бешеная корова! Он смотрит на меня. Я говорю ему: я здорова, у меня хорошее настроение, день прекрасный, почему бы тебе не пойти прогуляться? Почему я сижу здесь, как на скамье подсудимых, что это за кинофильм, что за роль ты играешь, ты не в суде, меня ни в чем не обвиняют, меня не судят, я твоя жена. Я говорю это все повышенным тоном. Чего ты голая сидишь на диване, уже полдень, почти полдень, ты ничего не приготовила, демонстрируешь мне свою обвисшую грудь, разглагольствуешь о том, что и с какими интервалами вытекает из твоей пизды. Если ты здорова, то каковы же тогда больные?! Почему тебя так раздражает разговор о менструации, спрашиваю я. Это не разговор о менструации, говорит он, не уходи от темы, это разговор о тебе. Я смотрю в его светлые глаза, горит сигарета. Почему мы разговариваем обо мне? Потому что ты мать моей дочери, потому что ты моя жена, потому что я не хочу, чтобы мой ребенок раз в месяц навещал в дурдоме свою единственную мать. Я хочу видеть перед собой здоровую жену и здоровую мать, поэтому мы разговариваем о тебе, он хорошо контролирует свой голос, голос преподавателя, которому неплохо платят за дополнительные занятия с умственно отсталым сыном богатых родителей. О, а почему мы разговариваем только обо мне и анализируем только мои ошибки? А ты здоров? Ты не совершаешь ошибок? Ты не можешь оказаться в дурдоме? Может, ты и есть тот самый отец, которого ребенок будет посещать раз в месяц??? Все эти бабы, которых ты трахаешь на стороне и которые звонят к нам домой и бросают трубку, это что, подружки здорового мужчины? Твои крики и разбирательства — это нормально? А то, что ты меня избиваешь, это нормально? То, что твой отец всю жизнь колотил твою мать, вовсе не означает, что ты получил правильное воспитание! Послушай, ты не в том фильме, не в той роли, уйди с экрана! Ты разговариваешь с другим человеком! Сегодня я стала другим человеком. Сегодня, именно сегодня! С меня хватит, я сыта по горло твоей еблей, мне до смерти надоел и твой маленький хуй, и твои поездки на семинары, и твои возвращения домой в пять утра, мне остопиздело гладить твои рубашки и выслушивать весь бред, который несут домработницы, меня тошнит от твоей мерзкой туалетной воды «уоморома»! Меня от тебя блевать тянет! Я не хочу больше твоего хуя — ни в пизде, ни во рту, ни в руке! Неужели ты этого не видишь?! Почему бы тебе не отправиться к кому-нибудь из твоих блядей и не оставить меня в покое?! Пошел ты на хуй! Мой голос был слишком высоким, я говорила слишком быстро, смотрела ему прямо в глаза, я запыхалась. Это было не самое удачное мое выступление. Нужно было говорить медленнее и тише, время от времени улыбаться, поглядывать на цикламен или на женские головы, выглядывающие из бетонного здания через дорогу. Он смотрит на меня удивленно и с одобрением. Мне нравится, когда ты такая боевая, говорит он, люблю боевых женщин. А я думала, ты любишь меня, мой голос стал лучше, увереннее, звучнее, веселее, о боевых женщинах я услышала в первый раз. Я никогда не думала, что связь между мужчиной и женщиной — это война. Если ты любишь женщин, позволено ли мне любить мужчин? Мужчин, не аналитиков, не психиатров, не исследователей, не судей, не всезнаек и не больших ебарей с маленькими хуями?! Позволено ли мне охотиться на таких парней?! Будет ли это признаком здоровья или, напротив, моей тяжелой болезни? В твоей семье были шлюхи, говорит он и улыбается. Твою мать! Никогда не нужно делиться детскими воспоминаниями с героем своей жизни. Но сегодня я не та плаксивая, ноющая, распускающая нюни я, которая только и ждет, когда же опустится занавес и можно будет юркнуть в гримерку, закрыть уши и не слушать свист возмущенной публики! Нот ми тудэй! Сегодня я великая актриса, величайшая! Спектакль подходит к концу, мы на сцене одни! Назови шлюх в моей семье, говорю я ледяным тоном. В зале слышно, как пролетает муха. Зачем называть, говорит мой партнер, ты своих шлюх знаешь лучше, чем я. Шлюх в моей семье нет, говорю я своему партнеру, но, если тебе очень хочется, я могу назвать шлюх из твоей семьи. Он смотрит на меня так, как не смотрел никогда, с огромным интересом. Назови, говорит он весело, назови по имени. У меня холодеет затылок, я чувствую зуд, хочу расчесать все тело и содрать со всех ран болячки. Сжимаю одну руку в другой. Не позволю своим ногтям выйти из-под контроля! Его сестра трахается с кем попало, об этом знает весь город. Ее трахает каждый, кого она позовет. Это, безусловно, не значит, что она шлюха, мне она очень симпатична, она продает билеты на пароход в кассе морского порта и тащит к себе в постель каждого пассажира, который ей понравится. Рейс на Сплит нередко отправляется без какого-нибудь путешественника, купившего билет в каюте и оплатившего провоз автомобиля. Я люблю его сестру, у нее две девочки, сын и муж, мне не мешает, что она трахается с кем попало и когда попало. Я бы солгала, если бы сказала, что считаю ее шлюхой. Она не шлюха. Просто ей насрать на чужое мнение, она на него хуй положила. Настоящая жизнь — это и есть хуеполагание на чужое мнение… Тем не менее я говорю: твоя сестра шлюха.

Я как-то смотрела выступление одной нашей прыгуньи в длину. Спортсменка разбежалась, оттолкнулась, полетела, приземлилась. Как далеко она приземлилась, я не знаю. Может, побила мировой рекорд, может, нет. Тот же самый прыжок позже показали замедленно. Я спорт не люблю. Спортсмены — это куски мяса, которые скользят по волнам на досках, бегут за мячом или бьют по мячу ракеткой. Куски мяса и груды мышц, которые куда-то успевают на сотую долю секунды раньше, чем другие куски мяса и груды мышц. Но я люблю замедленную съемку. Но все-таки я не увидела, как он медленно поднимается с кресла, приближается к дивану, ко мне, наклоняется, бьет меня по лицу тыльной стороной левой руки. Чувствую вкус крови во рту. Я бы солгала, сказав, что у меня звезды из глаз посыпались, я не увидела ни одной. Я встаю, вхожу в детскую комнату, дверь закрываю на ключ. На стене зеркало, зеленая рама, дочь купила его в индийском шопе, мой подбородок в крови. Беру ее черную футболку, все нынешние дети постоянно ходят в трауре, вытираю кровь. Может быть, я прикусила язык или что-то лопнуло во рту? Двигаю челюстями, налево, направо, провожу языком по зубам, проверяю кончиком языка десны, внизу, с внутренней стороны нахожу рану. Я стою у окна. Могу отодвинуть темно-синюю полотняную занавеску, по ней разбросаны желтые солнышки, мы купили ее в «Икее», в Вене. Могу раздвинуть занавески, высунуть голову и кричать: айооооой, лююююдииии, айоооой! Меня наверняка услышит старая Ирма, она живет в маленьком домике напротив. Я могу закричать и сказать себе: мне плевать, что люди подумают об избитой журналистке и господине судье. Но я не высовываю голову в окно. Мне не плевать, что скажут люди, это у меня в крови. Я чувствую страшную потребность соответствовать тому, что, как я думаю, думают обо мне другие. И еще кое-что. Я постоянно взвешиваю в уме, и получается, что он прав. Он не избил бы меня, если бы я ему не сказала насчет его отца и кобеля. Он не ударил бы меня, если бы я ему не сказала, что его сестра шлюха. Он не врезал бы мне, если бы я ему выгладила рубашки, не колотил бы меня, если бы не был в стрессе, не убивал бы меня, если бы я молчала, если бы я была лучше. Поэтому всякий раз, как он меня поколотит, мне хочется плакать. Я чувствую себя виноватой в том, что из-за меня он превратился в такое животное. Он всегда говорит: если бы ты была нормальной, тебе не приходилось бы плакать. Не плачь, измени себя! Измени себя! Я не хочу от тебя многого, просто измени себя! Всякий раз, как он меня изобьет, я ищу, правда ищу, способ, как себя изменить, как стать лучше или хотя бы стать другой. В последнее время, да, в последнее время, я все чаще чувствую, что дошла до ручки. Я устала. Бум! Бум! Бум! Дверь детской трясется, даже стена из пенобетонных блоков вздрагивает. Я совсем забыла, что квартиру-то нашу мы продали, у нас есть право прожить в ней еще шесть месяцев, а потом мы переселимся в новый дом. Если он выломает дверь, придется платить за ущерб. Спиной прижимаюсь к двери, чтобы уберечь ее. Телом чувствую удары ногой в мокасинах, дверь тонкая, выдержит ли? Смотрю на противоположную стену, на темно-желтые домики Нелы Власич, это моя любимая художница. Бум! Бум! Бум! Отхожу от двери, если он ее выломает, она меня придавит. Встаю к окну, дверь трясется, он озверел. Я не боюсь, это у него пройдет. Я открою, ни смеяться, ни улыбаться не буду, от улыбки или смеха он может обезуметь еще больше. Я вытаскиваю прокладку, снимаю трусики. Готовлюсь. Мы сразу свернем в нашу комнату, трахнемся, и он успокоится. Я смотрю на дверь, я спокойна, я всегда спокойна, когда у меня есть план. Моя самая большая проблема в том, что я не знаю, чего хочу. Всегда, когда он меня допрашивает, я хочу сказать ему: у тебя нет никакого права колотить в дверь, которая куплена и за мои деньги тоже, у тебя нет права избивать меня, с меня хватит разбора моих грехов, тебя годами не было дома, с чего ты вдруг решил постоянно торчать дома, следить за тем, как я дышу, возвращайся к своим шлюхам, я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу! Но когда такие мысли приходят мне в голову, я кричу об этом только в своей голове. Мне хочется плакать, я колочу ладонями по стене, рыдаю, всхлипываю, задыхаюсь. Тогда он берет паузу, обнимает меня, говорит, успокойся, вытирает мне слезы и кровь на губах, все пройдет, ты мой хороший, слизывает мои слезы и мою кровь, несет меня в кровать и трахает. Кончает громко и быстро, ты кончила, спрашивает? Я отвечаю не сразу, делаю вид, что перевожу дыхание, делаю вид, что возвращаюсь в реальность, к себе, к нему, к нам, в комнату, потому что я, типа, была где-то там. Я молча обнимаю его за шею, кладу голову ему на грудь рядом с ключицей и представляю себе, что это кто-то другой. Больше не стучит?! Смотрю на дверь. Она потрескивает. Он пытается какими-то инструментами выковырять ее из рамы. Я вытираю кровь. Оставь дверь в покое, говорю ему. Не отвечает. Господи, дорогой мой Иисус, сколько я еще пробуду в этом фильме?! Он еще лет двадцать будет ходить в суд, а я на радио, он со своими коллегами в кофейню, и я со своими коллегами в другую кофейню, я с микрофоном, или на перезаписи, или на записи репортажа с улиц, я на родительском собрании, мы вместе на обручении, а потом на свадьбе нашей дочери, потом мы станем дедушкой и бабушкой, он будет три раза в год уезжать на семинары. Неужели я смогу жить нормальной жизнью только тогда, когда он будет на этих своих семинарах? А что, если их отменят? Вдруг министр примет решение: хватит с нас этой херни, господа судьи, у вас несколько миллионов незавершенных дел, давайте-ка дружно за работу! Я же не смогу написать министру письмо: уважаемый господин министр, не пиздите, ваши семинары для меня глоток воздуха, жизнь, не отменяйте семинары! Кстати, говорят, что и министр поколачивает свою жену, у нас все известно, город маленький, страна маленькая. Может, старый пердун хочет отменить семинары из-за того, что у его жены слишком быстро заживают раны? И пока старый хрен пердит на Хваре или Рабе, на ее ранах образуются корочки. Кому нужны раны, покрытые толстыми болячками, долой семинары! Мужчины, мужчины, мужчины! Гады, гады, гады! Ебаные судьи! Ебаные рыбаки! Ебаные министры! Ебаные профессора! Ебаные слесари-сантехники! Ебаные адвокаты! Ебаные строители! Ебаные селекторы сборных по футболу! Ебаные мясники! Ебаные журналисты! Ебаные крестьяне! Ебаные уважаемые интеллигенты! Ебаные участники антивоенного движения! Ебаные военнослужащие! Ебаные миротворцы! Ебаные издатели! Дверь больше не трясется. Я дышу глубоко и легко, еще легче, нормально. Дверь не трясется, я жду. Со стены над компьютером на меня смотрят стеклянные коричневые глаза барсука. Он был уверен, что я рожу сына. В честь него, будущего охотника, он убил барсука. Барсучья голова маленькая, может, это был детеныш?

И он решил, что на стене детской комнаты должна быть детская голова. Я читала, что специалисты по изготовлению чучел, чтобы сделать из сырых голов прекрасные украшения для домов охотников, используют сильный яд. Этот яд постоянно испаряется, отравляя и охотников, и их ненормальных жен, и их молодняк, но испаряется медленно, очень медленно. Он открыл дверь. Мы смотрим друг на друга. Он хватает меня за шею, тащит в маленький коридор, я пытаюсь свернуть в спальню, его бедро твердое, как стена, мы вместе вваливаемся в гостиную. Он выталкивает меня в центр комнаты и закрывает дверь на ключ. Сажусь на диван, он в кресло. Разминает сигарету, слюнит, постукивает ею о край стеклянной поверхности столика, закуривает, смотрит на меня, глаза у него совсем светлые, очень, очень светлые, у меня начинает холодеть то место на затылке, я чешу его, чешу, чешу, кончиками пальцев чувствую кровь, под ногтями кусочки болячки, вытаскиваю их из коротких волос на затылке. Что с тобой, скажи мне, белые прожектора нацелены мне прямо в глаза, в губах у него сигарета, я чешу то место на затылке, чешу, чешу, чешу. Я уже совсем не та, что была недавно. Белая футболка спокойна, джинсы спокойны, туфли неподвижны, он ждет, гасит сигарету, он ведь ее только что закурил, почему гасит, что происходит, закуривает новую?! Господи Иисусе! Слюнит, разминает, а нужно ведь наоборот, сначала размять, потом послюнить, почему он так взбешен, прикуривает сигарету, гасит, смотрит на меня, вытаскивает из пачки новую. Слушай, говорю я, не знаю чьим голосом, этот голос я слышу впервые, я его не узнаю, если ты вытащишь еще одну сигарету, если опять начнешь ее слюнить, разминать, слюнить и закуривать, я блевану, я ничего сегодня не ела. Молчит, смотрит на меня, ломает незакуреную сигарету, вытаскивает новую, смотрит на меня, глаза у него светлые, ломает, вытаскивает новую, разминает, слюнит, смотрит на меня. Блюй, говорит он, блюй! Я чувствую там, на затылке, лед и лед. Чешусь, желудок поднимается к горлу, но я сегодня уже блевала, там нет ни желчи, ни кофе. Рыгаю, громко, это почти рычание, рык старого, полусгнившего льва. Что с тобой, голос спокойный, ты больше меня не любишь, хочешь уйти? Да, говорю я, хочу уйти, хочу умереть, хочу, чтобы меня больше не было, я опять начинаю терять контроль над собой. Не надо пафоса, говорит он, оставь в покое смерть, жизнь хорошая штука. Куда ты уйдешь? С кем? Надеешься, что появится принц и посадит тебя на широкую лошадиную спину, тебя, такую как ты есть, заблеванную, анорексичную, принцессу, которая пердит, воняет, плачет и рыгает? Ты веришь, что бывают такие принцы? С чего ты взял, что мне нужен принц, мои руки опять на коленях, одной рукой сжимаю другую. Я по горло сыта принцами, голос мой становится более уверенным. Почему я не могу уйти одна? Ведь бывают принцессы и без принцев, я расслабляю руки, шевелю пальцами, изображаю радость. Ты? Одна? Ты не можешь жить одна, ты бы покончила с собой, если бы осталась одна. Тебе нужен хозяин и кнут, ты животное, которому только кнут помогает найти правильное направление… Ты болен, кричу я. Почему я кричу? Первый раз разговариваю с ним крича? Что со мной?! Еб твою мать, сиди там, где сидишь, это мой голос. Я подскакиваю к открытому окну. Только тронь меня, обезьяна, я закричу так, что сюда сбежится миллион человек! И тебе не поможет ни полиция, ни сто десять килограмм твоего мяса! Я буду орать, я вызову «Городскую газету», я всем расскажу, какое ты говно, какой ты псих! Успокойся, говорит он. Сидит, курит, смотрит на меня, глаза стали более темными. Погаси сигарету, или я зареву как сирена! Гасит сигарету. Да? Опа! Супер! Хочешь кофе, он протягивает мне свою чашку. Мне нельзя пить холодный кофе, ты сам сто раз это говорил — тебе нельзя пить холодный кофе! Вспомни, как ты выплеснул чашечку холодного кофе мне на новую блузку, заботясь о моем здоровье, орангутанг! А как ты один раз швырнул мне в лицо обед, помнишь, обезьяна?! Почему я всегда так стараюсь быть точной? Почему я подчеркиваю, что ты швырнул мне в лицо обед только один раз?! Насколько один раз больше, чем не один?! Немного больше. Может быть, один раз не считается?! Почему про один раз я думаю, что это всего лишь один раз?! Сколько раз я швыряла обед в лицо тебе? Кому я говорю, что это всего лишь один раз?! Себе? Или тебе? Я постоянно ищу тебе алиби, орангутанг! Дерьмо наглое, вонючее, равнодушное! С меня хватит! И еще кое-что скажу тебе! Научись наконец ебаться! И не верь всему, что пишут в газетах! О чем ты, он смотрит на меня серыми глазами. Я стою возле самого окна и ору. Не трогай сигареты, оставь их! Он возвращает сигарету в пачку. О чем ты, говорит он, ты нездорова. Я о том, что не нужно читать приложения к ежедневным газетам, эти приложения для женщин! Ты мужчина, мужик, зачем ты читаешь приложения для женщин?! Проклятые женщины?! Он молчит. Он ждет. Ведь это ты в каком-то приложении прочитал, что в пизде есть точка G! И с тех пор все время во мне копаешься и ищешь эту ебаную точку G! А точка G тебя наебла, искатель! Ищешь, роешься! Где у тебя точка G?! Вот здесь?! Это?! Вот она?! Ты кончаешь?! Я нашел?! Скажи, что я нашел! Скажи, скажи! Сейчас я тебе скажу, я снижаю тон и смотрю ему в глаза, скажу, ты не нашел. Не нашел! Ты не нашел точку G! Если она где-то и была, то давно от тебя сбежала! Я с тобой не кончаю! Ты меня не возбуждаешь! Из-за тебя я потеряла точку G! Еб твою мать! Дилетант! Я прекрасно себя чувствую, оттого, что ору рядом с открытым окном. В окнах соседнего дома появляются новые головы, их раньше не было. И он их видит. Театральный зал постепенно заполняется. Я тебе кое-что скажу, говорю я тише, я от тебя избавлюсь, лучше пуля в лоб, чем смотреть на твою рожу ближайшие двадцать лет! Забей меня насмерть или отпусти! В окнах соседнего дома начали спрашивать лишние билетики. Тебя никто не держит, его глаза становятся светлее. Он видит людей в окнах. Никто никого здесь не забивает насмерть, я не такой, как твой папа, это твой папа топтал ногами твою маму. Никогда не следует делиться своими детскими воспоминаниями с героем мечты своей жизни. Окно открыто, голос у меня сильный, почему бы не воспользоваться возможностью? Мой папа только один раз потоптал мою маму, а твой папа топтал твою маму постоянно! Твой папа в день своего венчанья трахался со своей свидетельницей, в хлеву, рядом с церковью! Твоя мама видела ее глаза, когда она лежала под ним! Это полезно, слушать чужие рассказы о жизни. Твой отец был дебил, старая обезьяна, он проебал все мозги твоей матери, так же как теперь ты мне! Ее спас туман и большие диоптрии! Отправляйся в туман на охоту, кабан! Спаси меня! Оставь мертвых в покое, говорит он. Почему, спрашиваю я, неужели на мертвецах нет никакой вины только потому, что он гниют в глубоких ямах? Мертвецы исчезают, разлагаются, их едят черви, но тела живых помнят, на живых телах остаются раны, следы, шрамы! У тебя менструация началась, говорит он, кровь по ноге течет. Да. Хорошо. Что теперь делать? Я могу постоять так еще некоторое время. Могу выпрыгнуть в окно? Могу орать и звать на помощь? Кровь полила ручьем. Какой смысл во всем этом? Чего я боюсь? Почему я так нервничаю? Он может меня ударить, врезать, избить, убить. Мне безразлично. Я снимаю махровый халат, скатываю, делаю из него огромную прокладку, запихиваю себе между ног. Я леди Годива без волос на толстом тряпичном коне. Теперь, когда у тебя началась менструация, с тобой, наверное, можно разговаривать нормально. Ё-моё! Я молчу. Он подходит к двери, поворачивает в замке ключ, открывает и с легким поклоном дает мне понять, что путь свободен. В ванную не пойдешь, спрашивает. Нет, говорю я. Тогда пойду я, это его голос. Я вижу его крепкий подобранный зад, он выходит в коридор, оттуда в маленький коридор, исчезает. Я остаюсь с раздвинутыми ногами на своем белом коне. Чувствую себя хорошо, спокойно, даже есть захотелось. Но на кухню идти неохота. Я не смогу обеими руками держать свою макси-прокладку и искать шоколад. Можно, конечно, положить халат, засунуть между ног штук пятьдесят бумажных салфеток, так я буду более мобильна, взять эти белые, с красными квадратиками, или, может, они не белые, а красные, с белыми квадратиками? Ха! Это же цвета Хорватии! Получится неприлично. Запихнуть между ног цвета Хорватии?! Нашим гербом затыкать себе пизду! Это запрещено законом! Существует Закон о гербе, гимне и ленте господина Президента. Если с этим шутить, то можно доиграться. Может, даже можно попасть в тюрьму?! Ха! Зал заседаний суда. Все встают. Судья зачитывает приговор. Именем закона Республики Хорватии. Жена судьи виновна в том, что в такой-то и такой-то день, в такое-то и такое время, в квартире номер пять, четвертый этаж, улица Отечественной войны, имея целью осуществить надругательство над гербом Республики Хорватии, поместила между своими окровавленными ногами хорватский герб в виде бумажных салфеток, осуществив таким образом надругательство над гербом Республики Хорватии и тем самым совершив уголовное преступление, описанное в статье такой-то. В результате чего приговаривается к тюремному заключению сроком на… Этот идиотский короткометражный фильм поднял мне настроение. Я чувствую себя великолепно. Что же, неужели я всего-навсего просто животное? Одна физиология, биология, и больше ничего во мне нет? Кровь и вода? Почему перед менструацией я такая мерзкая? ПМС? Если бы у меня постоянно была менструация, я была бы менее напряженной, моя жизнь не делилась бы на до, после и во время нее. Интересно, сколько сейчас времени? Я была нехорошей. На свете есть много, много женщин, которые лучше меня. Женщины, которые лучше меня, встают в четыре часа утра, направляются в торговые центры и там садятся за кассы или едут на фабрики по пошиву одежды. Целыми днями они шьют дикое количество одних и тех же рукавов, сортиры на фабрике не справляются с нагрузкой, потому что работают женщины и по воскресеньям, и по субботам, и ночью. Итальянцев они никогда не видят, просто знают, что они где-то существуют. Платят мало. У этих хороших женщин есть маленькие дети, нет отпуска, нет выходных. У этих хороших женщин, которые лучше меня, университетское образование, тем не менее они работают за две тысячи кун, нелегально, а уборщицам платят по три тысячи кун. Некоторые из хороших женщин, которые лучше меня, ежедневно входят в школьный класс и только за один день им приходится видеть сто пятьдесят отвратительных, шкодливых мартышек. Эти женщины носят детей в ясли, там их принимают низкооплачиваемые нянечки, если они по-прежнему называются нянечками, там нет нужного количества памперсов для всех маленьких попок, и дети возвращаются домой с краснотой между ножками, мамам приходится мазать их дорогой мазью. Многие женщины не могут позволить себе брать больничный, по ночам они готовят еду на следующий день, гладят, утешают мужей, которые не могут найти работу, вообще никакую. Они говорят им: все будет в порядке, главное, что мы живы и здоровы. Женщины, которые лучше меня, ложатся в кровать в три часа утра, мужья не спят, хорватские мужчины всегда полны сил, и тогда женщины, которые лучше меня, трахаются с ними по-быстрому. Некоторые мужья не любят по-быстрому, им спешить некуда, они в вечном отпуске, поэтому они трахают своих усталых жен неторопливо. Я счастливая неблагодарная женщина. Муж у меня судья, у судей хорошая зарплата, для нас не будет проблемой выплатить кредит за новый дом, сама я работаю на радио, журналисты на радио от избытка работы не страдают. Немного музыки, немного рекламы, немного бла-бла-бла в прямом эфире. Как поживаете, вы меня слышите, алло, алло. Судья не всегда полон сил, он не лезет ко мне слишком часто, а дальше будет лезть еще реже, он постоянно в состоянии стресса, в перспективе он станет председателем суда, его будет одолевать множество забот. Почему этот молодой судья вечно пьян? Каким образом журналисты узнали, что судья, которая занимается делами молодежи, взяла деньги у родителей парня, который насмерть сбил старика на зебре? А у той тощей женщины-судьи в ящиках письменного стола лежат сотни нерассмотренных дел! Журналисты делают звезду из этого молодого судьи, а ведь его решения это не его решения, это решения коллегии! Проклятые журналисты, им все хоть на пальцах объясняй, все равно не понимают! Кто им сказал, что новый судья педик? Почему из этого делают сенсацию?

Мы живем в демократической стране, и если педики имеют право вступать друг с другом в брак, то они имеют право и судить! Этот высокий крупный судья во время перерыва в заседании, где рассматривалось изнасилование несовершеннолетней, ляпнул, что девочку просто нужно было вылизать! Кто донес?! Проклятые, проклятые журналисты! Я должна быть счастлива. Сижу на тряпичной лошадке, раскорячив ноги, бедра болят, кровь течет, но я весело смотрю по сторонам. Мы переезжаем из этой бетонной дыры, мы больше не будем жить в квартире, которая как две капли воды похожа на любую другую в этом доме и во всех соседних домах. Скажи мне, где ты живешь, и я скажу, кто ты. Когда мы переселимся в собственный дом, мы станем другими людьми. Будем жить так, как этого заслуживаем. Муж будет продвигаться, делать карьеру, областной суд, потом еще выше и дальше, может быть, он станет министром. Во всем виноват этот бетон, две комнаты и гостиная, мышеловка в семьдесят квадратных метров. Именно бетон делает его агрессивным. Он охотник, он любит просторы, леса, луга, свежий воздух, небо, птиц, толстые ветки, кроны деревьев. В новом доме у нас будут три террасы, кот, собака, сад, инжирные деревья, два кедра, каменный мангал, камелия, магнолия, мы будем принимать гостей, устраивать вечеринки, наш дом будут снимать для глянцевых журналов. А теперь, уважаемые хозяева, покажите нам ванную комнату. Сними этот бачок, Патрик, он просто фантастический. Может, в вашем доме есть какая-нибудь улетная лампа, мы бы сняли лампу, достаточно одной ударной детали, и ваш дом в нашем журнале будет выглядеть просто супер! Вот лампа! Супер! Прекрасно! «Тиффани», из Сплита, это мой голос, я комментирую фотографу и журналистке, о какой именно лампе идет речь. Из моей жизни исчезнут ежедневные дефиле мимо шпалеры безработных мужчин у подъезда нашего дома, которые в майках сидят на лавочке и пьют из горлышка пиво, купленное в ларьке по соседству. Я не большинство, я не кто попало, я это я, единственная на свете, единственная во всем космосе, я это я! А*а, поджал хвост! И он понял, что я с сегодняшнего дня я! Он еще не называет меня по имени, он еще говорит мне ты, но скоро и этому конец. И по имени назовет! Я весело сижу на халате-прокладке, только что я выиграла первый бой, впереди война, которую я тоже выиграю! Жизнь — для храбрых! Никогда, никогда, никогда до сих пор мой муж не поджимал хвост во время боевых действий против меня! Сегодня в первый раз! Я научилась. Об этом нужно кричать! Держать окно открытым! Бороться за жизнь не на жизнь, а на смерть! Нужно знать, чего ты хочешь! Быть резкой и решительной с мужем, стариками, редактором, дочерью, женщинами, которые приходят гладить, рабочими, которые строят дом! Резко, решительно! Люди — такие же животные, как и все остальные животные! Им нужен удар кулаком под ребра, коленом по яйцам, кнутом по спине! Yes, yes и еще раз yes! Я чувствую голод, ноги болят, я сжимаю их, ставлю ступни на белую голову тряпочного коня, вжик, вжик, какое же у меня прекрасное настроение! Интересно, чем он занимается в ванной? Если мне не придется делать ему отсос, сегодняшний день будет просто великолепным, синее небо без единого облачка. Так называется одна книга. Надеюсь, рабочие сейчас на стройплощадке? Должны бы быть там. Нужно использовать каждый солнечный час, вонючие бездельники!

Нелегко это, раз в неделю бывать на стройке собственного дома. Он туда не ходил, покупка дома была моей идеей. У нас есть и прораб, которому мы платим за то, чтобы он контролировал, как эти гады строят. Я им недовольна, наверняка начальник тех, кто строит, заплатил ему, чтобы он не особо контролировал, когда контролирует. Кто кому может верить сегодня в Хорватии? Вор на воре! Этот тип всегда исключительно вежлив. Добрый день, рад опять вас видеть. Как будто он не ожидал этой встречи, как будто сегодня не вторник, день, когда я обычно здесь бываю. Он подобострастно приветствует, протягивает руку: осторожно, смотрите под ноги, в этих досках полно гвоздей. Ведет себя так, как будто это он боится меня, а не я его. Да, я боюсь рабочих, и в строительстве совершенно не разбираюсь. Кто-то сказал мне: смотри внимательно, терраса должна иметь уклон! Если они не сделают уклон так, как нужно, во время дождя на террасе будет лужами стоять вода. Перед дверью в гостиную у тебя будет настоящее озеро. Проверить нетрудно, когда они положат плитку, полей пол водой, если вода не стечет, напомни им про их мать, боснийскую, или албанскую, или еще какую-нибудь третью. Я налила на пол воду. Образовалась большая мелкая лужа. Под ногами влажно блестели сорок квадратных метров, покрытых итальянской керамической плиткой бежевого цвета. А как прораб его нахваливал. Поверьте мне, этот Милорад настоящий ас, он двадцать лет клал плитку в Германии. Перед лужей я стояла в какой-то праздник, то ли День освобождения, то ли день основания чего-то. Опыт я умышленно поставила тогда, когда на стройке никого не было. Я боялась нанести оскорбление этим рабам. Когда я увидела воду, которая спокойно поблескивает на солнце, меня охватило бешенство. Я позвонила прорабу. У него был выключен мобильник, он праздновал что-то наше великое, то ли поражение, то ли победу. Милорад, который раньше, десять лет назад, преподавал физику, он сам мне об этом говорил… Стоп! Как он мог преподавать физику и быть уволенным десять лет назад, а потом еще двадцать лет класть плитку в Германии?! Свиньи! Обманщики! Что теперь делать? Поговорить с прорабом, прораб поговорит с хозяином фирмы, которая строит весь объект, хозяин фирмы, которая строит весь объект, с каждым хозяином фирм-субподрядчиков, занимающихся отдельными работами. Сократим этот печальный рассказ. Только хозяин фирмы-субподрядчика, отвечавшей за плиточные работы, мог напомнить про их мать незарегистрированным сербам, албанцам, боснийцам и Милораду, гребаному преподавателю физики, который вовсе не двадцать лет клал плитку в Германии. Бывшие преподаватели, бывшие инженеры-судостроители, бывшие судьи, адвокаты и начальники отделений полиции, сербы, бывшие руководители отделов инвестиций и будущие врачи, стоматологи, археологи, экономисты, все эти бывшие и будущие таскаются по хорватским стройкам и изображают из себя профессионалов. День, когда мы десять лет назад что-то основали, или кого-то победили, или что-то проиграли, или получили от Папы Шестое послание, мы же католическая страна, Папа наш Бог, наконец закончился. На стройплощадке я появилась на следующее утро, без предупреждения, это был не вторник. Предварительно я выпила два хелекса по ноль двадцать пять. Этот высокий тощий мерзавец Милорад дерзко смотрел, как я подхожу к нему с ведром воды. Я вылила воду на пол террасы, замочив его ноги. Видите, сказала я. Вижу, сказал он, но я положил плитку не окончательно, я могу ее снять, я это исправлю. Послушайте, сказала я, я плачу вам деньги не за то, чтобы вы снимали плитку. Остальные смотрели на нас, стояли вокруг, вместо того чтобы ставить внутренние стены, класть крышу или делать что-то еще. В воздухе чувствовалось приближение дождя. Я вам плачу за то, чтобы вы клали плитку, сказала я. Мой голос не дрожал, он не был ни слишком высоким, ни слишком низким, я старалась производить впечатление цивилизованного, умеющего владеть собой человека, который просто вышел из себя. Поэтому вы держитесь с такой важностью, сказала я, как будто вы министр. Если бы я был министром, то сам жил бы в таком доме и не ползал бы на коленях по чужим террасам. Ого, какое сочетание у этого говнюка — язык политика и наглость плиточника. Что это значит, сам жил бы в таком доме, это вполне скромный дом, сказала я. С чего этот сукин сын взял, что наш дом похож на дворец? Между прочим, я из семьи рабочего! Мой отец был рыбаком, последний человек на самой низкой ступени общественной лестницы. Он целыми днями работал, работал. У него наверняка трудовой стаж лет пятьдесят. Он копал, окапывал, тянул тяжелые сети! Раб! Зарабатывал столько же, сколько и любой раб, достаточно, чтобы не протянуть ноги, и недостаточно для приличной жизни. Я много лет видела перед собой рабочего. Рабочих я презираю до глубины души, презираю их молчание, их примиренность с судьбой, их слабость, когда им нужно что-нибудь изменить в собственной жизни, и огромную силу, когда они бьют по голове свою жену или дочь. Рабочие мне отвратительны, отвратительны и отвратительны, и мне их нисколько не жалко! На начальство смотрят исподлобья, живут, как скотина, не задумываясь о завтрашнем дне, и считают, что по-другому не бывает. Я не могу допустить, чтобы такое существо неправильно клало плитку, за которую я заплатила! И он еще будет говорить мне, что в любой момент может все снять?! И у него еще хватает наглости смотреть мне в глаза?! Да что это такое, какого хрена?! Я была зла. Мой отец позволял себе смотреть прямо в глаза только моей старухе и мне! Перед другими глазами он прятал свои, далеко, глубоко, в мышиную норку, и там, в темноте, они моргали, одни-одинешеньки. Этот Милорад смотрел на меня так, словно я его жена! Мой отец слушал своего начальника. Вообще-то он был садовником, он не был профессиональным рыбаком, рыбу ловил в свободное время, чтобы мы все не подохли с голоду. Если было нужно, а такое нередко бывало нужно, он по десять раз в день сажал и вытаскивал из земли, и снова сажал и вытаскивал из земли один кипарис! Для одного кипариса выкапывал тридцать ям и молчал! И ни разу не посмотрел своему начальнику в глаза и не спросил, зачем столько ям для одного кипариса. Что же это такое? Слушайте, сказала я ему, я вам плачу, уверенная, судя по всему безосновательно, что вы выполняете вашу работу так, как положено. Вы сможете снять сорок квадратных метров плитки и при этом ни одной не сломать?! Кто мне оплатит дорогу до Триеста, кто оплатит мне потраченное время, кто оплатит мне плитку, за которую я заплатила по сто пятьдесят евро за квадратный метр?! Тут я соврала, на самом деле я заплатила за нее двадцать пять евро за метр, но в данном случае это не важно. С высоты на меня смотрела грустная Лошадиная Голова. Шесть албанцев, которым платили за кровельные работы, занимались не крышей, они сидели на ней и смотрели на нас. Босниец, которому платили за то, чтобы он сделал канализацию в доме и соединил ее с канализационными трубами во дворе, стоял рядом и пялился на нас, его руки висели вдоль тощего тела, он был босой. Пятнадцатилетний сопляк, рыжеволосый оболтус, которому платили за то, чтобы он штробил в стенах каналы для проводки, не штробил, а смотрел на нас разинув рот. Боснийцы, голые по пояс и мокрые, в воздухе была ужасная влажность, и не думали долбить камень будущего пола гостиной. Гостиную нужно было немного опустить, потому что потолки в старом доме, который мы купили и теперь перестраивали и ремонтировали, были слишком низкими. Но они не работали, они отдыхали. Стояли, уставившись на меня злыми глазами, с голыми телами, в руках лопаты и ломы. О! Я вдруг сообразила, в чем проблема современного мира. На одной стороне я, дама, которая купила старый дом в самом дорогом районе города, дама, муж которой в недалеком будущем станет министром юстиции. На другой стороне объединенные албанцы, боснийцы, интеллигенты без будущего и малолетние, судьбе которых не позавидуешь. О! У кого-то в руках кайло, у других только голые руки, которыми они легко могли бы меня придушить, но не сделают этого, у третьих только взгляд, которым они могут меня убить, но тоже не сделают этого. И я передумала. Я победитель, победители должны быть великодушными. Я его не выгоню. Я почувствовала себя прекрасно. Я — Сила, я наверху, они внизу. Я в ближайшем будущем на самом верху, они навсегда на дне. Копают, копают, копают, всю жизнь они будут копать, и никогда себя самих не выкопают. И мой отец себя не выкопал, если бы не итальянская пенсия, сдох бы, как собака на обочине, под кипарисом, который сам же и посадил в сорок пятую яму. Он три дня прослужил в итальянской армии, а толку от этого было больше, чем от всех пятидесяти лет, когда он копал землю и вытягивал сеть. А меня спас мой муж. Кто знает, что бы со мной было, если бы у меня не было такого мужа. Если бы у меня не было мужа, у меня не было бы и такого дома, моя зарплата маленькая, а он получает много, когда станет министром, его зарплата будет огромной, в этой части города нет ни наркоманов, ни бродяг. Хорошо, сказала я Лошадиной Голове, я поговорю с прорабом. И пошла в сад. Мне хотелось выпустить пар подальше от этой оцепеневшей вонючей толпы. Было ужасно жарко, давно уже парило. Я чувствовала спиной их колючие взгляды, они не сдвинулись с места, смотрели и чего-то ждали. Чего? Тут я почувствовала страшную вонь. Я шла по будущему саду, который временно был превращен в место хранения стройматериалов. Так я думала, пока до меня не дошло, что я ступаю по ковру, вытканному их говном. Я оказалась по щиколотку в говне. Это произошло со мной из-за того, что я упустила из вида то обстоятельство, что рабы должны где-то срать. С засранными ногами я вернулась на террасу, которая, к счастью, была теперь огромной глубокой лужей, и вышла через будущие ворота нашего участка.

Он все еще в ванной. Дрочит? Супер, супер, не будет истязать мой бедный рот. А вдруг он утонул или к нему в ванну упал фен? Вообще-то звук фена я не слышала. Скорее всего, он посрал, подтерся и теперь сидит на биде и моет задницу теплой водой с мылом, сушит ее и протирает моими влажными салфетками «Нивеа» для чувствительной и сухой кожи, я ими снимаю макияж. Или трет себя салфетками для детских попок. Муж заботится о своей заднице, как городские власти о памятнике, находящемся под защитой ЮНЕСКО. Чтобы привести себя в порядок, ему требуется несколько часов. А потом он в кровати подает мне свое тело. Под мышками — «ланкомбокаж», на щеках — «афтершейв булгари», на теле беби-молочко, на заднице — беби-масло, я всегда теряюсь, кто же меня трахает, выше пояса мужчина, энергичный, резкий запах, мускус, а ниже пояса грудной младенец. Весь стерильный, тотально. Я понятия не имею, какой аромат у моего мужа, когда он не ароматизирован. Я расставляю ноги, сейчас я уже сижу на окровавленной горе. Настроение великолепное. В конце концов это просто биология. Он выйдет и пронесет свое простерилизированное тело в нашу комнату. Я зайду в ванную, тампон в дырку, сверху трусики, и в спальню, муж уже стоит возле кровати. На колени! На ковролин! В носу у меня будет щипать от вони, застарелого запаха мочи. Когда Эка была маленькая, она как-то описалась во сне. Я пососу его маленький хуй. На это потребуется несколько минут, не больше, потом он залезет на кровать, глубоко вдохнет, выдохнет и через три секунды заснет, как ломовой конь. Голова закинута назад, рот раскрыт, видны крупные белые зубы. Вот он, подходящий момент! Я вытащу из горы петрушки большой нож и воткну ему в шею, туда, где пульсирует артерия. Но нет, будет не так! Я пойду на кухню и буду резать петрушку, пока от горы ничего не останется. Когда он проснется, мы пойдем в ресторан, недалеко от супермаркета, закажем плескавицы с сыром. Муж всегда в отличном настроении, когда кончит, почти всегда. Потом вернемся домой, я опять сделаю отсос, мужчины могут кончать хоть десять раз в день, если для этого не нужно самим что-то делать. Потом выпью два хелекса и засну. И так изо дня в день, из месяца в месяц, и так из года в год и из недели в неделю. Недели нужно было бы поставить после дней. Какая разница, так или иначе, сосать мне придется до скончания веков! Сейчас я сижу на кровавой горе махровой ткани и не хочу об этом думать. Если бы женщины, которые сыты по горло своими мужьями, проводили жизнь, сконцентрировавшись только на этой теме, мир был бы заполнен печальными женщинами. Но жизнь — это не только муж. Жизнь — это и новый дом или квартира, время от времени любовник, неплохая работа, двойка в зачетке у дочери, сын, который со сцены играет на гитаре «Братец Мартин» и «Моя маленькая лодка», новая сумочка, туфли, духи от Диора, анализ крови, который показывает, что рак отступил, смерть богатых родителей, неожиданная и естественная смерть еще молодого мужа. Если ты хочешь, чтобы жизнь тебя била, если ты мучаешь себя анализом и поисками смысла, то жизнь будет тебя бить. Но если сообразишь, а в каком-то возрасте ты не можешь этого не сообразить, что рассказы о счастье — это просто манипуляция высокооплачиваемых психиатров, психологов и авторов популярных брошюр типа «Как сделать первый шаг и прикоснуться к звездам», то сразу станет легче. Счастья нет, тем более нет счастья вдвоем, поэтому к чему анализировать, вести долгие разговоры, стараться кому-то что-то объяснить. Никто никого не слушает. Он никогда не поймет, о чем я говорю. Если я понимаю, что он не понимает, это уже великое дело. Уйти от него я не могу. Боюсь. Иногда я буду на него орать, чтобы почувствовать, что я еще жива. Чаще будет орать он. Он будет бить меня по лицу, он сломает мне руку или ногу, мы проведем жизнь в борьбе на грани истребления. Мне придется остерегаться чувства жалости к самой себе, отвратительных мыслей о том, что другим людям лучше, распространенного заблуждения, что борьба имеет смысл, желания изменить его, надежды на то, что он изменится сам, стремления доказать ему, что я не виновата. Мне следует больше молчать, молчать, молчать. Он никогда не перейдет грань. Ее и не нужно переходить, если трахаешь жертву, которая не брыкается, а лежит, полумертвая и окровавленная, между ног победителя. Но это не то. Герою нужна живая жертва. Даже кот не станет играть с дохлой мышью. Мышь может быть ранена, кишки наружу, один глаз посреди кухни, хвост под шкафом, но до тех пор, пока она дергается, коту интересно. Стоит ей успокоиться навсегда, кот уходит, зевая по сторонам и демонстрируя мелкие острые зубы. Он — кот, я — мышь. Эта игра не всегда заканчивается одинаково, кто сказал, что любая мышь превращается в неподвижное серое мертвое тельце в окровавленных кошачьих когтях? Кто сказал?! Нужно ждать. Я принимаю решение, буду ждать. Я здорова, буду ждать. Я жду, когда откроется дверь в ванную, когда выйдет только что принявшая душ кошка, и мы продолжим игру. Но другую. Мышь имеет обзор, все фигуры на доске под моим контролем. Ха! Он выходит из ванной, закрывает дверь, проходит через маленький коридор, входит в большой, заходит в гостиную, улыбается. Зеленый махровый халат с красными полосами, мокрые волосы, розоватое, чисто выбритое лицо, пояс халата затянут слабо, просматривается голое тело, ровная, гладкая грудь без волос, маленький хер, длинные, очень волосатые ноги. Запах «уоморома», он тщательно приготовился к встрече со мной. Хочет произвести впечатление. Поднимаю себя и свою окровавленную гору, направляюсь в ванную. Я жду тебя в спальне, говорит он. Супер, говорю я. Я в ванной. Пускаю в ванну горячую воду. Может, приму душ, может, ванну. На большой стене только два маленьких шкафчика с глухими дверцами. Никаких полок, сказал муж, не люблю, когда кто попало пялится на наши интимные вещи. Да кто будет пялиться на наши интимные вещи, быстро говорила я, кто у нас бывает, полки это просто супер, с ними не так скучно, а когда одни только шкафчики… Не так скучно, сказал он. Почему ты считаешь, что это так интересно, смотреть на твои бигуди, из которых торчат волосы разной длины, на пакеты прокладок разных размеров, на грязные ватные диски, которыми ты сто лет назад снимала макияж, на зубную нить, которая свисает из коробки, на влажные салфетки «памперс» с желтыми пятнами, которыми ты вытираешь задницу и которые вечно валяются в биде, на окровавленные прокладки рядом с зубными щетками? Кому это интересно, как этой дрянью можно развеять скуку? Все это правда лишь отчасти. Ему прекрасно известно, что задницу я вытираю туалетной бумагой, потому что у меня аллергия практически на все виды влажных салфеток. Муж свои следы всегда тщательно заметает. Когда после него войдешь в ванную, то не найдешь его снятых трусов — «боксеров» на крышке корзины для грязного белья. На влажном полу нет его носков или футболок, которыми я всегда пользуюсь, чтобы вытереть ноги. Его джинсы не висят на вешалке для полотенец. Я раздеваюсь и погружаюсь в ванну, по ногам течет кровь. Ощупываю грудь, я часто щупаю себе грудь. Не знаю, то ли я хочу, то ли не хочу что-нибудь нащупать. Щупаю, щупаю, щупаю. Ничего. Сиськи у меня как сдувшиеся воздушные шарики, поэтому я и не могу ничего нащупать. Даже рак не интересуется моими висящими лоскутами кожи. Да, про меня не скажешь, что я произвожу сильное эстетическое впечатление. Но иногда я не воспринимаю себя как сумму из таких слагаемых, как сиськи, живот, растяжки после беременности, бедра, морщины, сухая кожа. Я не всегда воспринимаю себя как поношенную женщину или просто как женщину. Я не всегда думаю, что то, что у меня между ног, это мое удостоверение личности, что я чья-то сестра и часть половины человечества. Я женщина, ты женщина, мы сестры, мы одно и то же. Дорогие сестры, я никогда не согласилась бы участвовать в вашей встрече на высшем уровне. То, что у меня есть пизда, еще ничего обо мне не говорит. Я смотрю в запотевшее зеркало. Так что без меня, дорогие сестрички, я не одна из вас! Смотрю в зеркало и громко обращаюсь к собранию женщин? Хм! Никогда не согласилась бы лечь под нож. Даже если бы сиськи у меня обвисли еще больше, если такое вообще возможно. Шумиху вокруг красоты подняли средства массовой информации, производители косметики, мясники, занимающиеся эстетической хирургией, и педики, которые впаривают женщинам свои теории о том, как должна выглядеть женщина, хотя сами трахаются только с мужчинами. А мы все это проглатываем. Дамы, почему мы такие глупые?! Зеркало затуманено паром, поэтому я не вижу сотни тысяч женщин, которые меня слушают. Почему мешки под моими глазами лазером убирает дрожащий старик, которому не мешают его собственные, да еще под слезящимися глазами? Пластические хирурги строят себе виллы с бассейнами на горах наших накачанных сисек, выкачанных бедер и подрезанных век. А потом в этих виллах трахают ровесников и ровесниц наших дочерей?! Дамы внимательно слушают меня. В огромном зале так тихо, что можно было бы услышать, как бабочка машет крыльями. Женщины внимательно смотрят на меня. Все эти мясники, редакторы женских журналов, производители чудодейственных кремов, модельеры-педики — все это дерьмо убеждает нас, что иметь сорокалетний возраст постыдно?! Зал затаил дыхание. Я не повышаю голоса, говорю нормально, микрофоны сильные. Мои сиськи должны быть накачанной силиконом четверкой?! Кто сказал? Почему это мы — сиськи, пизда, задница, глаза, руки, ногти, шея, бедра, голени, щиколотки, волосы, зубы, губы?! Мужчин же никто не воспринимает как сочетание двойного подбородка, морщинистой шеи, обвисшего зада, вялых мышц, беззубых ртов, мутных глаз, зловонного дыхания, шатающихся зубов, дряблых век, лысых голов, волосатых ушей, волосатых ноздрей, кустистых бровей, больших тугих животов, вялых животов, почти женских сисек, желтых ногтей на ногах, костистых коленей, прыщавых спин, волосатых задниц, седых волос между ногами, полопавшихся капилляров на носах, грибка на ступнях, маленьких, мягких, висящих хуев?! Они ни с чем этим не имеют ничего общего! Мужчины — это дух, знания, шарм, ум?! Дорогие сестры, тряхнем нашими задницами, загоним их дух в их маленький хуй, откусим его, выплюнем, наберем в рот воды и прополощем! Бурные аплодисменты, софиты гаснут, я спускаюсь со сцены.

А скажите точно, когда вы заметили, что ваш супруг вас не интересует, спросил меня психолог. Психолога мне нашел он. Я не знала, что ответить. Я забыла. А как проявляется это ваше… нежелание? Как именно вы не желаете своего супруга? Психолог посмотрел на часы, висящие на стене у меня над головой. Дверь кабинета была обита светло-желтой кожей. Голоса пациентов, которые ждали в узкой приемной, не были слышны. Они ждали, хотя каждый был записан на определенное время! Это был самый дорогой, как он сам себя называл, психотерапевт в городе. Для того чтобы оказаться в его кабинете и отвечать на вопросы, нужно иметь мощные связи. Мой муж задействовал все свои связи, ему удалось записать меня на четверг. Своего мужа я не хочу никогда и никак, сказала я. Когда он куда-нибудь уезжает, я не хочу, чтобы он вернулся, когда он возвращается, мне хочется уехать, когда он выходит из дома, я хочу, чтобы его сбил грузовик, чтобы он погиб в аварии, чтобы в него случайно попала пуля мафиози, чтобы у него случился инсульт, когда он играет в баскетбол. Вот так я не хочу своего мужа, сказала я. Я не хочу его ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни тогда, когда солнце стоит в зените. Когда я слышу его голос, у меня леденеет затылок, в том месте, где шея соединяется со спиной. Я боюсь его. Меня охватывает ужас, когда его глаза светлеют, меня ужас охватывает, когда они белеют… Объясните мне поподробнее, в каком смысле светлеют, белеют, сказал психотерапевт. Глаза у него белеют, сказала я. У него серые глаза, а когда он на меня зол, они светлеют. Всегда светлеют, а потом белеют, перед тем как он меня ударит… Ваш муж бьет вас? Расскажите мне об этом. Иногда, сказала я, только иногда. Расскажите мне что-нибудь об этом. Я больше не люблю его запах. Запах, сказал психотерапевт? Не можете ли вы выразиться более определенно? Когда мы познакомились, сказала я, от него пахло так, как будто он… свежий. Я очень долго узнавала его по нюху. А сегодня в полном автобусе, если бы я была на задней площадке, а он рядом с водителем… Вы ездите на автобусе, спросил психотерапевт. Нет, сказала я, но если бы мы ездили, он и я, и одновременно оказались бы в одном автобусе, и если бы мне завязали глаза и я могла бы только нюхать, и мне кто-нибудь сказал бы: нюхай, давай, нюхай, ищи мужа, — я бы его не нашла. А пятнадцать лет назад нашла бы. Как от вашего мужа пахнет сейчас, говорит мне психотерапевт. Никак не пахнет, сказала я, он мажет подмышки «ланкомбокажем», это крем, который убивает всякий запах. Может, от него все-таки пахнет, когда он не мажется этим… этот… «Ланкомбокаж», сказала я, «ланкомбокаж». Да, сказал психотерапевт. Тогда, сказала я, без этого крема от него пахнет чем-то кисловатым, что ли. Кисловатым, сказал психотерапевт, но это ведь запах. Если пахнет кисловатым, значит все-таки пахнет, пахнет по-другому, но пахнет, а вы сказали… Хорошо, сказала я, пахнет по-другому. По-видимому, вы хотите сказать, психотерапевт очень старался, его голубые глаза моргали, он жевал резинку, интенсивно, концентрированно, хотите сказать, что ваш муж сегодня другой человек. Да, сказала я, да, он другой, да, да, другой, я закивала головой, быстро-быстро. Вас мучает то, что вы больше не знаете, кто такой ваш муж? Тот, свежий, или этот, кислый? Почему вы смеетесь? Свежий, кислый, сказала я. Я была спокойна, мои руки лежали на коленях. Мне смешно, что вы так называете моего мужа. Это вы его так называете. Мне кажется, возможно, я ошибаюсь, так вот, мне кажется, что вы несколько преувеличиваете значение чувства обоняния. Мы люди, мы не собаки, наш нюх не слишком хорошо развит. Может быть, и тогда, когда вы с ним познакомились, от него пахло так же, как и сейчас. На запах, исходящий от человека, полагаю, вы это знаете, действует то, как он питается. Если человек ест чеснок, его пот пахнет не так, как пот человека, который ест экологически чистые яблоки. Запах меняется, ни от кого не пахнет одинаково в течение дня, я хочу сказать, что, вероятно, ваш муж пахнет сейчас так же, как он пах и… То есть вы хотите сказать, что виновата я, я повысила тон и взмахнула руками. С меня хватит обвинений, я снова повысила тон, вы хотите сказать, что мой муж был говном и пятнадцать лет назад, заорала я, но я не хотела этого замечать, кричала я, а сейчас, когда я вижу, что он говно, такое же, каким был всегда, я захлебывалась в крике, сегодня я на него жалуюсь всем подряд, несу херню и требую сострадания, визжала я. И все это просто мое заблуждение, я виновата, я виновата, я виноваааата… Я рыдала и скребла свой затылок, ногти мои работали вовсю. Успокойтесь, сказал психотерапевт, это же не суд, мы не говорим о вине, успокойтесь. Может быть, я и виновата, шмыгала я, из носа у меня текло, я не могла найти носовой платок, но вы бы могли иметь побольше терпения. Я вам плачу большие деньги, мой муж платит вам большие деньги, и вам не следовало бы меня обвинять, все меня только и обвиняют, я повысила тон, а мне нужна помощь, меня не интересует правда обо мне, я снова повысила тон, я слепа, я не различаю запахов, я не могу справиться со своим собственным выбором, я не желаю слышать о себе правду, мой тон стал еще выше, ногтями я расковыривала свой окровавленный затылок, я не могу контролировать собственный голос, орала я, я все время повышаю тон, визжала я, я ору, орала я, вместо того чтобы говорить нормально, вместо того чтобы говорить тихо, голосом дамы, голосом сорокалетней дамы, голосом дамы, которая платит триста сорок кун в час психотерапевту, который прямо перед ней жует резинку, да не жуйте же вы, уважаемый господин! По крайней мере когда разговариваете со мной! Это хамство! Уважайте хотя бы мои деньги, если не можете уважать меня! Я сделала глубокий выдох, вытащила ногти из ран на затылке, сцепила окровавленные пальцы и вся сжалась в кресле. Психотерапевт вынул изо рта резинку, бросил ее в пустую пепельницу: увидимся в четверг.

Я все еще в ванной. Из зеркала на меня смотрит странная женщина. Левая сторона ее нижней губы отекла. Как я смогу сосать такими губами? Ох! В глазах стоят слезы. Меня терзает жалость к самой себе. Что у меня за несчастная такая судьба?! Я смотрю на отекшую губу, которая свисает в сторону. В чем, собственно, трагедия? Отек пройдет, рана заживет, зубы целы, рака у меня нет, строим дом, ребенок здоров — так все выглядит со стороны. Самая большая моя проблема в том, что я не умею на все посмотреть с другой точки зрения. Меня убивает депрессия. Самая страшная депрессия бывает у нас, людей, у которых есть обе руки, обе ноги и нет рака. Отвратительное чувство. Иногда, бывало, я сижу на кухне и пялюсь через закрытую стеклянную балконную дверь на женские головы в окнах соседнего дома, а тут подойдет ко мне Эка, обнимет за плечи и понюхает мои волосы. Ммммм. Я чувствовала себя прочитанной книгой. Ребенок восьми лет сильнее и старше меня. Сейчас я плачу в ванной и боюсь, что у меня отечет и другая сторона рта. Я буду выглядеть как негритянка-альбинос с конъюнктивитом. Почему я постоянно чувствую себя виноватой? Вернувшись со стройки, я виноватым тоном говорю мужу, что рабочие еще не положили крышу. Или ору как сумасшедшая, что насрать я на все хотела, что я не прораб, что никто мне не платит за то, чтобы я стояла с кнутом над албанцами и боснийцами, легче всего обвинять меня, легче, гораздо легче, чем самому пойти на стройплощадку и переубивать там всех, и прораба, и албанцев, и боснийцев, и представителей интеллигенции… А муж тогда отвечает: это же была твоя идея, именно твоя идея, моя дорогая. Тебе пора научиться бороться. Жизнь это не только крики и слезы, но и решение проблем. Всегда, когда он так говорит, я начинаю рыдать еще сильнее, из распухших глаз льют ручьи слез. И тогда он гладит меня по голове, как умирающую раненую кошку или собаку. Успокойся, что ты нюни распускаешь, ты взрослая женщина, не разыгрывай из себя беспомощную девочку, делай что-нибудь, и твоя жизнь станет лучше. После этого мне хочется совсем исчезнуть, хочется, чтобы он вонзил большой нож в мою иссохшую грудь. Я вылезаю из ванны, вытираюсь, беру ночную прокладку, надеваю трусы, я нашла их в шкафчике, мажу тело лосьоном, чищу зубы, рана еще кровоточит, начинает щипать, я попала щеткой прямо в рану, выплевываю слюну, воду и кровь, мажу губы лабелой, чтобы быть в полной готовности. Ох! Я с трудом открываю губы, они стали еще толще. А что если это какая-то аллергия? А вдруг начнется отек горла, а вдруг я задохнусь с его хуем в горле? Я стану первой… Смеюсь. Хахаха! Про себя. Слюна стекает у меня по подбородку. Жидкость кораллового цвета. Он зовет меня. Ты готова? Он ждет в маленьком коридоре. Через тонкую дверь я слышу его дыхание. Сейчас, выхожу, говорю я громко. Переступаю ногами по его мокрой белой майке, я ее вытащила из корзины с грязным бельем. Потом вытираю майкой пол, на полу полно наших волос, бросаю майку в корзину, открываю дверь, выхожу в маленький коридор. Стою босиком на выложенном плиткой полу, в трусах, в двери нашей комнаты. Он лежит на кровати, накрытый пестрым покрывалом, которое выглядит так, будто сшито из множества лоскутков пестрых тканей. Окно комнаты открыто, занавески задернуты, они полотняные, по желтому фону рассыпаны синие изображения солнца, мы их в Вене купили, в «Икее». Иди ко мне, говорит муж, иди, любовь моя. Смотрю на него, я не приняла хелекс, ни одной таблетки, а надо бы две, сейчас я уже не могу вернуться в ванную, я даже не могу сказать «подожди чуть-чуть, мне надо выпить хелекс». А почему бы, собственно, мне и не вернуться? Это всего две секунды, на две секунды раньше, на две позже, какая разница? Я демонстративно поправляю прокладку между ногами, типа, криво легла, хотя такого быть не может, современные прокладки всегда так ловко ложатся, что с ними себя чувствуешь лучше, чем без них. Правда, мужчины этого не знают. Вожусь с ночной прокладкой и говорю: прости, один момент, прости. Делаю шаг назад, я снова в ванной.

Смотрю в зеркало, губы у меня становятся все больше и больше! Почему?! Глотаю два хелекса по ноль пять и один кларитин, чтобы не задохнуться, если это аллергия, я имею в виду то, что происходит с моими губами. Выпиваю стакан воды. И еще один. А потом еще один. Страшно хочется пить. Пью еще один стакан. Теперь хочется писать, сажусь, писаю. Смотрю, какого цвета моча. Темная моча — это рак, моя прозрачная, в унитазе вижу светло-желтую воду и немного крови, супер. Подтираюсь, подмываюсь, беру новую прокладку, старую заворачиваю в туалетную бумагу, бросаю в металлическое ведро для мусора, натягиваю трусы, беру бумажную салфетку, вытираю пол в ванной, пусть будет сухим и чистым. Бумажная салфетка остается грязно-коричневой, на ней полно волос, мы линяем, да, у нас линька, я бросаю в унитаз коричневый комок, разбрызгиваю по ванне доместос, смываю его горячей водой, вытаскиваю из умывальника пробку, в ней полно волос, беру в одну руку кусок туалетной бумаги, в другую пробку, бумагой собираю с пробки волосы, бросаю их в унитаз, бумажной салфеткой протираю зеркало до блеска… К расческе и не прикасаюсь, и с бигуди волосы не снимаю. А надо бы это сделать. Я бы занялась этим с огромным удовольствием, но не могу же я сказать мужу: послушай, подожди полчасика, мне нужно разделаться с этими волосами. Но с другой стороны, положа руку на сердце, почему два человека, которые живут вместе, не могут быть друг с другом искренними? Как было бы классно, если бы я могла выйти из ванной, войти в комнату, лечь рядом с мужем и сказать ему: старичок, мне сейчас хочется снять все волосы с бигуди и расчески, вот именно сейчас, в этот момент мне хочется заняться этим, и я пойду сейчас займусь этим. Иди, золотце мое, сказал бы муж. Есть ли на свете хоть один такой муж, который в состоянии понять жену, которая, оказавшись перед дилеммой — мужнин хуй или волосы на бигуди, — выбрала бы бигуди? Все-таки один бигуди я освобождаю от волос. Самый крупный, зеленый, на него я закручиваю челку. Его я привела в порядок. Выбрасываю волосы в унитаз, бигуди в проволочную корзиночку. Очищаю и розоватый бигуди, он самый маленький, на нем волос меньше всего. Мажу лицо кремом. А может, я его уже мазала? Да, оказывается, волосы у меня на затылке мокрые, сушу их фиолетовым феном. В зеркале вижу, как кривятся мои толстые губы. Это что, улыбка? Старушка, давай, давай старушка, давай, давай. Давай!!! И выхожу в коридор.

Иду по маленькому коридору, заглядываю в нашу комнату. Его нет. Чувствую запах кофе. Кофе??? Подхожу к двери в кухню. Он ждет, когда закипит вода. Не будет совать свой маленький хуй в мой окровавленный рот?! Господи помилуй, это какое-то недоразумение?! Он просто хочет выпить кофе, одеться и выйти на свежий воздух?! Почему он мне ничего об этом не говорит? Мужчины теперь тоже стесняются говорить, что думают?! Молчу. Мы молчим. Мой рот не хочет его хуя, его хуй не хочет моего рта! Почему мы молчим?!! Кто здесь кого ебет?! Почему я не спрашиваю его: эй, муж, кто здесь кого ебет?! Интересно, а он бы понял вопрос? Могут ли два человека провести жизнь вместе, трахаясь без слов? Какая это жизнь? Сколько она может длиться? До самой смерти? Я буду еще тридцать лет смотреть на хуй, который меня совершенно не интересует? Может быть, это я так приговорена к пожизненной каторге? Как звучит приговор? Как звучит формулировка преступления? Я такая одна? Почему об этом не говорится ни слова, если я не одна? Где книги на эту тему? Романы, статьи, исследования, материалы конгрессов, круглых столов?! Разве это не тема мирового значения?! Нет?!! А может быть, именно в этот момент миллионы женщин стоят в дверях своих спален и с ужасом смотрят на голые тела своих мужей?! И это не тема мирового значения?! Это не сюжет?! Женщины молчат. И я молчу. Молчу, смотрю, как он готовит кофе, и думаю: мне придется глотать его сперму, пока смерть не разлучит нас! Не очень приятное чувство. Вряд ли у человека полегчает на сердце, когда он осознает такое. Если я человек? Являюсь ли я существом, у которого есть право на выбор? Глотать или не глотать, пока смерть не разлучит нас?

Кофе готов. Наливает только одну чашку?! Давай сядем в гостиной, говорит он мне, обо всем поговорим. Почему он не налил кофе мне?! Заходим в гостиную. Жалюзи опущены. Почему? Окна закрыты. Почему? Шторы задернуты. Почему? Почему??!! Давай сядем, говорит он. Садимся. Я на диван. Он в кресло. Достает из пачки сигарету, лижет, разминает. Сначала лижет?! Потом разминает?! Почему? Почему?! Закуривает. Поднимает на меня глаза. Вижу! Вижу!! Глаза у него белые??!! На меня смотрят два маленьких белых камешка??!! Ох, говорю я и вскакиваю на ноги! Вскакивает и он! Кулаком разносит мне голову на куски. Прихожу в себя. Голова у меня мокрая, руки связаны какими-то белыми длинными лентами. И ноги, там, где щиколотки. Это он простыню разорвал. Я вишу на спинке кресла. Смотрю на него искоса, в голове у меня стучит. Он голый! В руке держит ремень! Коричневый, кожаный, широкий, длинный, с серебристыми заклепками! Корова, говорит он, сейчас ты у меня покричишь! Меня ебать у тебя не получится! Я не такой, как твои слушатели, алло, алло, вы меня слышите?! Меня твой шарм не впечатляет! Передо мной ты не можешь притворяться, я тебя хорошо знаю! Отпусти меня, шепчу я, вероятно, своим голосом. Шлюха, говорит он, я тебя приведу в чувство, шлюха! Я не дам сделать из себя тряпку, правой рукой он поглаживает кожаный ремень. Он левша. Я не дам тебе уничтожить мою жизнь! Нет, стону я. Не надо, говорю я. Отпусти меня. Я ничего не сделала, шепчу я. Я буду хорошей, пожалуйста. Прошу тебя, говорю я. Я плачу. Я тебя прошу, Господом Богом тебя заклинаю, я буду хорошей, я буду самой лучшей в мире, я не шлюха, я не шлюха, я тебя… Подожди, говорит он. Вставляет в плеер диск. Дандандан, дандандандан, дандандандандан. Бетховен, пятая. Дрожит вся квартира. Лупит меня по спине. По почкам! По шее! По ногам! Дандандандандан! Дандандандандан! По голове, по спине, по почкам, дандандан! Дандандандандан! Я ору. На помоооощь. Дандандан! Дандандан! По спине, по голове! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Дандандандандандан! По шее! По шее! Дандандан! Я ору. Ууууу! По шее! Дандандандандан! По голове!

Дандандандандан! По голове! По шее! Дандандандандан! Я ору! Бабушкааа! Бабуляяя! Бабуляяя! Дандандандандан! Вдруг все прекращается?! Гремит Бетховен! Дандандан! Дандандан! Мамааааааа!!! Смотрю, искоса. В дверях гостиной стоит Эка.

Ох! Господа! Господа страшные судьи Страшного суда! Вы скажете, ясно, мы вас понимаем. Вы убили его в состоянии аффекта, поднялись с пола, прошли в спальню, достали из какого-то выдвижного ящика пистолет и выпустили ему в голову несколько пуль. Хорошо, успокойтесь, давайте потихоньку. Значит, дочка Эка кричала… Да, Эка кричала. Я безжизненно висела на спинке кресла, он развязал мне руки и ноги, я соскользнула на пол, в лужу собственной мочи. Он выключил плеер, затянул пояс махрового халата, прошел в спальню, оделся, ушел. Я, голая, на паркете, дрожала и смотрела на Эку, она сидела на корточках в коридоре, глаза у нее были огромными. Она смотрела и куда-то, и одновременно никуда, ее трясло. Я дотащилась до ванной, надела его купальный халат, темно-зеленый в красную полоску, махровый, «свиланит», подошла к Эке, взяла ее за руку, мы пошли на кухню, я села на стул, Эка ко мне на колени. Мы молчали и молчали, молчали и молчали. Женские головы, те самые, в окнах соседнего жилого дома, все еще были там же. Женские головы постоянно торчат в окнах бетонных домов. Они пялились на нас, мы пялились на них.

Мы с моим мужем все еще на краю большого луга. Серна щиплет траву, малыши прыгают и подпрыгивают. Как мне хотелось писать! Представляете это чувство?! Было бы неслыханной дерзостью отложить ружье, спустить штаны и трусы, расставить ноги и выпустить на траву желтую струю! Он бы забил меня насмерть, тут же, на месте! Мы ждали дикого зверя. Он должен появиться. Листья шуршали, шшшшшш, шшш. Краем ладони я соприкасалась с влажной травой. Влажной травой! Кругом все шшшшуршшшшало! Вокруг меня было влажно и мокро… Первая капля? Вторая? Ручеек! Бурная река! Я описалась!! Я сжимала ноги, но поток прорвал плотину! Я писала… Писала… Бабах! Мир раскололся на части! Ружье сильно ударило меня по плечу. Животные исчезли. Я щурилась, описавшаяся, неподвижная, полумертвая, виноватая, перепуганная, в ужасе, оледеневшая, сведенная судорогой, сломленная, обезумевшая, мокрая, влажная, во рту у меня скопилась слюна, я стискивала зубы, ладони вспотели, в затылке жгло, в ушах стучало, я судорожно сжимала пальцы в кулаки, ногти вот-вот начнут расчесывать болячки на затылке… Какого шума я наделала?!! Какого шума?! Он меня убьет! Он меня убьет! Он меня убьет! Я лежала, лежала и лежала, тихо, как гниющий труп. Он поднялся и направился к середине луга. Отлично, иди сюда, его голос звучал необычно радостно. Я поднялась. Мои бедра были мокрыми. И брюки. Я могу сказать, что это от мокрой травы, как я раньше не догадалась? Вот корова! Я весело шагала по направлению к нему, описавшаяся, мокрая, счастливая. На сегодня кончено! Его голос звенит, мое тело весело подрагивает. Я подошла к нему. Он улыбался мне, он похлопал меня по плечу, взял мою ладонь в свои руки, поцеловал ее, глядя мне в глаза. Колени у меня подгибались. Ледяные, мокрые трусы холодили мои горячие бедра. Ты моя амазонка, сказал он. Ух, если бы он знал правду, он бы не сказал мне «ты моя амазонка», амазонки не писаются в штаны, они отрезают себе правую грудь, чтобы она не мешала натягивать лук, делают инвалидами мужчин, трахаются с ними раз в год, чтобы иметь детей… Я? Амазонка? Это было слишком, я опустила глаза. И увидела мертвую серну. Коричневый глаз, маленькая, круглая, красная ранка на тонкой шее, полуоткрытый рот, маленький, наполовину вывалившийся язычок, зубки. Браво, сказал он, ты стала охотником! Я не успела почувствовать жалость к мертвой матери двоих детей. Счастье, как северное сияние, осветило мой разум! Настоящий фейерверк! Я наконец узнала, как мне навсегда завоевать своего мужчину! Я нашла ту себя, которая ему нужна! Я буду жена-охотник! В чем может упрекнуть меня покойная? Был ли у нее свой самец? Да, конечно, иначе она не гуляла бы с двумя детьми! Как она заполучила его? Хитрила, использовала грязные приемы и трюки. Порядочные серны тихо спали, пока она в дремучем лесу вертела своей похотливой задницей. Есть и среди серн шлюхи, просто зоология еще не сказала о них свое веское слово! А я? И мне нужен самец! И если я могу заполучить его только ценой смерти четвероногой мерзавки, я, конечно, не буду мучить себя угрызениями совести! И серна бы меня застрелила ради своего четвероногого ебаря! Все мы одинаковы, мы самки! О, сказала я и дотронулась носком ботинка до мертвого тела, какое прекрасное ощущение! Я пятнадцать лет его ждала! Это я сказала. Мой голос звенел. Мой голос звенел! Положим серну на крышу машины, на багажник, проедем через село, пусть люди видят мой трофей, пританцовывала я вокруг покойной. Нельзя, сказал он, глаза у него был темно-серыми, сейчас сезон охоты закрыт, ты убила ее, и это на нашей совести, твоей и моей. Он повернулся и направился к лесу, охотничьим ножом срезал длинную толстую пажу. Господи Иисусе, у меня внутри все сжалось. Он снял с палки немного зеленой коры, достал из кармана шариковую ручку, на оголенном участке написал: серна, Брдина и дату. Вручил палку мне: береги ее, когда опять кого-нибудь убьешь, мы снимем еще кусок коры, и так до тех пор, пока не будет исписана вся палка, а потом ты сама срежешь себе следующую… Спасибо, сказала я. У нас дома хранилось две его палки и шесть палок его отца. Некрологи убитых животных были распределены по датам, а их головы по стенам. Теперь и я стала членом клуба. Я держала палку, смотрела на нее, рассматривала. Пора уходить. У его ног лежал рюкзак. Он нагнулся к нему, открыл и достал бутылку минералки… Нет! Нет! К этому я не была готова! Нет! Он хотел меня трахнуть! Достать хуй из трусов и брюк, ополоснуть его минералкой и оттрахать меня рядом с мертвой серной?! Мамочки! Нет!! Он поставил бутылку и сделал шаг ко мне. Нет, сказала я громче, чем следовало, почти крикнула! Ты что? Я слишком взволнована, сказала я быстро, мне даже трудно дышать, это для меня великий день, ты не понимаешь… Понимаю, он улыбался мне глазами, я помню, что ты сто раз слышала, как я убил свою первую серну… Да, эту историю я знала наизусть. Все равно, расскажи, Шехерезада! Ну, давай, бла-бла-бла-бла-бла-бла… Мы с папой вошли в лес, принюхивались, принюхивались, принюхивались, потом остановились, серна щипала траву, я прицелился и попал ей в глаз, браво, сказал папа, из тебя будет толк, потом папа достал из внутреннего кармана охотничьей куртки фляжку, и я в пятнадцать лет в первый раз сделал глоток ракии…

Я смотрела, как шевелятся его губы. Голова этой серны висит на стене в коридоре у нас в квартире, у нее коричневые стеклянные глаза, есть ресницы, видны маленькие зубки и кончик языка. Она выглядит как живая, а это всего лишь голова. Я поперхнулся, папа засмеялся, у меня на глазах выступили слезы, это была сливовица…

Когда он замолчал, я упала на колени и открыла рот.

Пока я дудела в его дудку, я вспоминала, ведь надо же о чем-то думать, пока сосешь хер посреди огромного луга, как я наслаждалась, читая «Леди Чатерлей». Я была девочкой, меня волновала эта ебля в мокром лесу.

Я была Леди, но в моих фантазиях ебарь никогда не был шофером! Нет! Шоферы во времена моего детства были толстыми, хамоватыми, курили за рулем автобуса, когда я ехала в школу, и все время орали: отойдите от центральной двери! Летом мои синие форменные блузки были мокрыми под мышками, и по краю пятна всегда было немного соли. Господи Иисусе! Мокрый лес, я, голая, бегу, я должна бежать, убегать от ебаря, нет никакого смысла дать ему сразу, мужчины любят гонки. Короче, я бегу, но не вечно же мне бежать, наконец он меня хватает, одной рукой держит, другой сдирает со своего толстого бледного тела светло-голубую форменную рубашку с надписью «Югобус» и солеными кругами под мышками… Я не была Леди такого типа! В моих девичьих мечтах у ебаря было тело шофера Леди, но он не был шофером. Я никогда не была высокого мнения об обычных рабочих, портовых грузчиках, водителях грузовиков и автобусов. Рабочие никогда не казались мне теплыми, душевными людьми, которых нужно считать теплыми, душевными людьми только потому, что жизнь только и делает, что ебет их и ебет… Нет, нет, ни в коем случае, они не были героями моей жизни! Если бы я была дамой, меня никогда не трахал бы дровосек! Никогда! Возможно, юные дамы из высшего общества и мечтают о том, что, когда они вырастут, их будет трахать дровосек, о мечтах юных дам мне ничего не известно, а вот дровосеки — это как раз моя специальность. Да, короче, мертвая серна лежит на траве, он стоит, расставив ноги, толстые охотничьи брюки и трусы спущены до щиколоток, я в охотничьем наряде стою на коленях, я даже куртку не сняла и сосу, сосу, ох как сосу! В молодости я думала, что мужчины делятся на две категории — вонючие дровосеки и дипломированные юристы, которые моются по пять раз в день, а в лесу обмывают свой хуй каждый раз другой жидкостью. Чай. Кока-кола. Виски. Траварица. Настой ромашки. Минеральная вода «Раденска». Итак, я сосала, держала его дудку в кулаке и резкими движениями двигала кожу на его хере, вверх, вниз, вверх, вниз, левой рукой. Птицы щебетали, на колени мне давило что-то твердое, рот болел, я хотела есть, шея окоченела, он, вероятно, стонал, я не слушала. Наконец, аллилуйя, аллилуйя, «Раденска» смешалась со спермой, а он закричал… Вам не верится?! Он закричал… Невозможно поверить?! Первый раз в жизни он, кончая, закричал… Да, да, господа судьи! Он закричал: Тильдаааа… Понимаете? Закричал «Тильдаааа…» Какая Тильда? Тильда — это я. Это мое имя. Меня зовут Тильда. Я — Тильда! Он никогда, никогда не называл меня по имени. Никогда! А теперь я убила серну, и он крикнул «Тильда»?! Неисповедимы пути мужчин?! Я встала и отряхнула колени. Он застегнул брюки. Пошли к машине, сказал он. Положил мертвую серну себе на плечи, у меня в руках была палка и его рюкзак, а на спине свой. Он шел впереди. Я ковыляла за ним, под ногами то кочки, то ямки. Уже настало полноценное утро. Мне больше не нужно было стараться, топ, топ, топ, и ставить ноги точно туда, куда мгновение назад ступали его ботинки, тем не менее я старалась шагать именно так. Я смотрела на его широкие, очень широкие плечи и крепкую спину. Он согнулся под тяжестью мертвого животного. Он шагал передо мной твердыми шагами, мужчина моей жизни. Я поняла, как мне стать его единственной, вечной любовью. Я буду тихо ходить по лесу, останавливаться, ложиться, целиться, стрелять, убивать серну, которая щиплет траву! Я буду убивать, убивать, убивать! Ну, серны, лесные шлюхи, берегитесь! Мы подошли к машине. Он опустил серну на землю. Вытащил из машины большой кусок полиэтиленовой пленки. В багажник она так не поместится, слишком большая, придется сломать ей ноги. Я стояла рядом. Он наклонился, присел на корточки. Перед моими глазами мелькнула большая напряженная спина. Он взялся двумя руками за тонкую ногу. Крак, раздалось у меня в ушах! Крак, раздалось у меня в ушах! Крак, раздалось у меня в ушах! Я вытащила из ножен у себя на поясе охотничий нож. У каждого охотника должен быть нож, ни один охотник никогда не пойдет на охоту без ножа. Я нагнулась над ним. Замахнулась…

Очнитесь, очнитесь, очнитесь! Это кто-то говорит мне. Трясет меня. Я соскочила с белого, похожего на снег коня! У меня кружится голова, тошнит, к горлу подступает рвота, но я больше не на небе! Я больше не парю! Не скачу верхом в рекламе! Не жду Страшного суда! Открываю глаза. Вдали… Господи Иисусе! Сейчас я в банальном кинофильме?! Я выхожу из комы. Там, вдали, в каком-то тумане я вижу врача, он улыбается мне так, как во всех фильмах врачи улыбаются дамам, которые возвращаются к жизни. О! Его лицо?! У него темные усики, темные волосы, ярко-красные губы и белые зубы?! Неужели я в мексиканском сериале?!! Очнитесь, очнитесь, он схватил меня за левую руку. Я закрываю глаза. Если вы меня слышите, сожмите мою руку. У него нет шансов. Я не собираюсь стискивать ему руку до тех пор, пока не услышу, что он мне скажет. Я знаю, как это бывает в любовных фильмах. Она сжимает ему руку, он говорит ей что-нибудь хорошее. А вдруг это фильм ужасов?! Я не шевелю пальцами. Сначала скажи, потом я сожму тебе руку. Молчу. Он говорит. Один мужчина хотел бы вас поприветствовать, вот он, здесь, в дверях. О! Мужчина? Мужчина? Мужчина? Если бы я могла говорить, а говорить я не могу, но если бы могла, то я бы сказала ему: господин доктор, вы сказали «мужчина»? В моей жизни есть только три мужчины, которые могли бы прийти меня поприветствовать. Первый мужчина — это мой супруг, который остался жив, потому что я не бог весть какой охотник. Второй мужчина — это следователь, который будет меня спрашивать: расскажите, пожалуйста, как все было. Третий мужчина — это мой любовник, единственный мужчина, чью вонь я в состоянии переносить. Какой из этих трех мужчин стоит на пороге моей палаты? Но ничего сказать я не могу. Мешает трубка во рту. Поэтому я открываю глаза и смотрю в сторону двери.