Понапе — сад Микронезии

Густая вуаль дождя до последней минуты заслоняла все вокруг. Лишь перед самым приземлением самолет осветило сияющее солнце. Только что омытый тропическим ливнем остров Понапе предстал передо мной во всем своем очаровании. Все утопало в пышной зелени.

Длинная посадочная полоса облегчила нашей машине приземление. В течение часа мы преодолели почти 700 километров, отделяющих Трук от Понапе. В прежние времена это расстояние мореплаватели проходили открытым океаном под парусами на каноэ целыми неделями. Как только открылся люк, в самолет ворвался густой, жаркий воздух. Понапе — «мисс красоты» Каролинских островов — ослепляет вновь прибывшего с первого же момента. Над посадочной полосой вздымается ввысь отвесная скала, напоминающая знаменитую Даймонд Хэд на Гавайях. Эта высокая базальтовая гора Иокай венчает островок Сокес.

Огромное впечатление произвел на меня аэродром на Понапе. Не знаю, как другие, но я был поражен контрастом между таким элегантным продуктом цивилизации, как современный реактивный самолет, и прохладным «аэровокзалом», расположенным под пальмовой крышей, держащейся на нескольких бамбуковых столбах. В такой обстановке таможенный досмотр пассажиров выглядел комично. Даже грозные выражения лиц двух таможенников не могли придать процедуре необходимую серьезность.

После прибытия самолета в «аэропорту» Понапе началось оживленное движение. Толпу людей здесь можно разделить на лиц, которые вылетают, на тех, кто прилетает, на транзитников и зевак; последние, правда, не составляют большинства. Самые суетливые пассажиры — это транзитники. Они стремятся первыми выйти из самолета и сразу же бросаются к прилавку, где во время стоянки торгуют сувенирами. Тут продают изделия, конечно, местного производства: веера, ожерелья из раковин, миниатюрные модели каноэ, а также… перец в сказочно ярких пакетиках. Не знаю почему, но именно этот товар самый ходовой, и несколько десятков пачек с черными зернышками было распродано на моих глазах с такой быстротой, как будто мир все еще мечтал об открытии островов Пряностей. Новоприбывших можно безошибочно определить по тому, как они рассматривают все вокруг, и по их удовлетворенным лицам: «Наконец-то мы оказались на райском острове». Отлетающие пассажиры все время оглядываются назад, как будто с сожалением уносят что-то с собой… впрочем, я еще не знаю, о чем они сожалеют, покидая Понапе.

Изящный микроавтобус мчал нас по дамбе, соединяющей островок с волшебным названием Такатик с небольшим поселком Колония, который играет роль столичного города округа Понапе. Перед моими глазами промелькнула разрушенная колокольня храма; в просветах густой растительности просматривались кусочки лазурной воды по обе стороны дамбы, группы ярко одетых людей, сидящих в тени деревьев. В гуще всепоглощающей зелени виднелись какие-то низкие строения. С точки зрения европейца, Колонию нельзя назвать даже местечком. «Это хорошо», — с удовольствием подумал я. Наконец-то я увидел остров, напоминающий; древние красоты Океании. Молодой человек за рулем микроавтобуса совсем не похож на владельца отеля «Поэнпэи», в котором я решил остановиться по совету мистера Ашмана.

Я многого ждал от рекомендованного мне «островного стиля» гостиницы, но никак не мог предположить, что получу в свое полное распоряжение отдельную просторную хижину, да еще с душем. Хижина имела также веранду, за пользование которой, по-моему, надо было бы брать дополнительную плату. С нее открывался чарующий вид на остров Сокес. Много дней на восходе и закате солнца я наблюдал картины несравненной красоты. Не раз я торопился вечером поскорее добраться домой, чтобы не пропустить ни единого мгновения великолепного зрелища. Домики, составляющие отель «Поэнпэи», разбросаны по склону морского берега и утопают в зелени: хлебные деревья, бананы, папайя, а также цветы таких размеров и красок, какие можно увидеть лишь в тропиках. Это буйство жизни, видимое устремление растений вверх, в погоне за солнцем были куда сильнее на этом маленьком острове, чем в тропической чаще Южной Америки.

В одиночестве человек легче поддается настроениям, чем находясь среди людей. Отделенный от всего мира на своей террасе, окруженный со всех сторон пышной растительностью, я мысленно проходил по путям первооткрывателей, пробирался тропами аборигенов, отрезанных от цивилизации, спотыкался о мачты испанских талионов. Аккомпанементом этим беспорядочным мыслям служил монотонный шум очередного ливня, туманная завеса которого низвергалась с пальмовой крыши.

В начале XVI в., а точнее, 19 октября 1529 г. остров Понапе был открыт испанским мореплавателем Альваро де Сааведрой. Он был первым исследователем, который отплыл из Мексики в Восточную Индию. Сам Фернандо де Кортес поставил его во главе экспедиции из трех кораблей. Однако для жителей Понапе эта экспедиция оказалась несущественной, они так и не узнали, что были открыты странными белыми людьми, явившимися на плавающих островах, увенчанных облаками парусов. Понапе был открыт заново в 1828 г. Открытие было сделано русским путешественником Федором Петровичем Литке, совершавшим плавание на шлюпе «Сенявин», поэтому на многих современных картах Понапе и близлежащие атоллы обозначены как острова Сенявина. Вот как писал Федор Петрович Литке о посещении им острова Понапе и контактах с его жителями[24].

«Около девяти часов были мы уже вплотную у кораллового рифа, облегающего высокую землю на расстоянии около полумили, и легли в дрейф, чтобы лучше осмотреться. Густые кокосовые рощи и дым во многих местах свидетельствовали о населенности острова. Вскоре стали показываться из-за северной оконечности одна за другой лодки под парусами…»

Русский путешественник вспоминал первую встречу с местными жителями отнюдь не лучшим образом:

«К борту приставали охотно, на судно же взойти насилу мог я упросить только одного, приманив его ножом. Дикие, с выражением недоверия лица, большие, налитые кровью глаза, возня и неугомонность островитян этих произвели весьма неприятное впечатление на нас, не забывших еще кроткого, пристойного обращения друзей наших на Юалане (Маршалловы острова. — Я. В.)»[25].

Медленно обходя вокруг острова, «Сенявин» достиг места, где сейчас находится Колония. Об этом Литке писал:

«Следуя изгибам рифа, мы увидели около трех часов походившее на гавань отверстие… другое против оконечности острова… обещало больше, и потому мы против него остановились…»[26].

Под командой поручика Завалишина глава экспедиции направлял шлюпки для обследования якорной стоянки:

«… Наши шлюпки продолжали сначала покойно свой путь. Они нашли проход шириной в два с половиной кабельтова, глубиной от двадцати до двадцати восьми сажен, а за ними по всем приметам обширный и безопасный порт. Но едва только миновали они узкость, как островитяне, наблюдавшие до того движение их в безмолвии, с криком спустили на воду лодки свои, спрятанные за камнями, в один миг окружили и стеснили их со всех сторон и повторили сцены прошедшего дня, но только с большей еще дерзостью и докучливостью. Они даже закидывали веревки на руль и уключины, как будто для того, чтобы завладеть шлюпками. Холостые выстрелы не производили теперь действия, за каждым следовали крик и еще большая дерзость. Лейтенант Завалишин дал условленный сигнал, мы сделали несколько холостых выстрелов из пушек, которые также не весьма подействовали на том расстоянии, в каком мы находились; и шлюпкам нашим еще труднее прежнего было выбраться на свободу и достигнуть шлюпа.

Может быть, неугомонные островитяне и не имели враждебного против нас намерения, потому что во время самой свалки одна лодка держалась у борта судна и два или три человека находились на шлюпе, по-видимому не заботясь о том, что там происходило; может быть, любопытство, нетерпение видеть необыкновенные для них предметы или даже забота о собственной без опасности были причиной их неотвязчивости; но тем не менее поступки их были таковы, что мы не могли даже отыскать якорного места… И потому, не упорствуя далее в поисках якорного места в этой бухте, которая в ознаменование неудачи нашей и негостеприимного нрава хозяев названа портом Дурного Приема, продолжали мы опись западного берега острова…»[27].

Русский корабль пробыл у берегов Понапе менее суток и отплыл на запад. На следующих страницах книги Литке приводит общие данные об острове Понапе, осмотренном со стороны моря:

«Острова Сенявина лежат между 6°43′ и 7°6′ северной широты и 201,5° и 202° западной долготы. В главном из них, Пойнипете, мы узнаем, несомненно, Фалупет отца Кантовы; Пулупа, о коем говорили капитану Дюперре жители островов Угай, и Фанопе, упоминаемый в рассказе Кабу… Он имеет до 50 миль в окружности. Высочайший пункт его, гора Монтесанто, названная так в память победы, одержанной адмиралом Сенявиным над турками, возвышается над водой на 458 туазов (2930 англ. футов)…

Жилищ, скрытых по большей части лесом, видно по берегу весьма мало, но дым, подымавшийся во многих местах, и обширные кокосовые рощи свидетельствуют о хорошей населенности острова, особенно в северной части; юго-западная кажется наименее населенной. К ним выезжало в разное время до 500 взрослых мужчин, и, судя по тому, все население острова, с женами и детьми, может простираться до 2000 душ…

Жители Понапе разительным образом отличаются как от юаланцев, так и от каролинцев, впоследствии нами виденных. Наружностью походят они гораздо более на народы папуасского племени. Лица широкие и плоские, нос широкий и сплющенный, губы толстые, волосы у некоторых курчавые, большие, навыкате глаза, выражающие недоверчивость. Веселость их выражается буйством и неистовством. Всегдашний сардонический смех с бегающими в то же время по сторонам глазами не придает им приятности. Я не видел ни одного спокойно-веселого лица. Что возьмут рукой, то каким-то судорожным движением и, кажется, с твердым намерением не разжать руки, покуда есть возможность…»[28].

Итак, жители Понапе не вызвали у Литке большой симпатии.

Не прошло и восьми лет после посещения «Сенявина», как у берегов Понапе бросило якорь американское китобойное судно «Фалькон». Его капитан Джон Хингстон однажды (а именно 7 июня 1836 г.) узнал от женщин, возлюбленных его матросов, что одно из пяти племен, населяющих остров, собирается напасть на корабль. Это были люди Мадоленигмв. Поэтому он предусмотрительно решил выйти в море. Капитан посадил экипаж в вельботы, и «Фалькон» двинулся на буксире к выходу из гавани. Однако во время этого маневра начался сильный шквал, и «Фалькон» сел на рифы поблизости от двух крошечных островов — Напали и На.

Потерпевшие бедствие бросились к кораблю, чтобы спасти с него все, что можно, прежде чем судно разобьется о рифы. В конце концов часть экипажа во главе с Хингстоном оказалась на острове На, куда сумела перенести снаряжение, остальные китобои стали лагерем на Напали.

Моряки благоразумно поддерживали с островитянами дружеские отношения, наделяя их табаком и другими подарками. Больше всего подарков доставалось Нанмварки, вождю Мадоленигмв, и Нанауа, его первому помощнику. Но однажды Нанауа показалось, что он получил даров недостаточно.

При «обсуждении» этой «темы» капитан Хингстон, у которого мускулов было больше, чем ума, обидел Нанауа, что стало непосредственной причиной нападения островитян на пришельцев под лозунгом «Убить белых». Хингстон, который в этот момент находился на Напали, не поверил в воинственные настроения островитян и первым погиб от удара палкой. Было убито еще несколько человек из членов экипажа, остальные бежали на соседний остров. Тем временем островитяне терзали тело капитана и делали это до тех пор, пока полностью не обнажили скелет.

Страшная весть молниеносно облетела весь остров. Вскоре об этом узнали и на другой стоянке, где находились три торговых шхуны: «Авон», «Ламбтон» и «Унити». Капитаны судов организовали карательную экспедицию при участии племени кити, традиционно враждебного Мадоленигмв. В этой мини-войне погибло много островитян, было сожжено много хижин, погибли хлебные деревья и кокосовые пальмы, что тяжело ударило по жизненным интересам всего населения северной части острова. Нанмварки поймали. Дольше всех преследовали Нанауа. Когда его все-таки схватили, он стал умолять белых сразу убить его. Однако решили поступить по-иному. Его препроводили на борт «Авона» и после короткой сцены, инсценирующей заседание суда, приговорили к смерти через повешение. На следующий день Нанауа повесили на рее фок-мачты. Казнь была ознаменована выстрелом из пушки. «Справедливость» восторжествовала.

Первые шаги

Вид с террасы моей хижины был очарователен, особенно по утрам. В лучах раннего солнца на фоне чистого неба виднелась резко очерченная базальтовая скала Иокай. Дождь только что кончился, и зелень, окружавшая меня со всех сторон, была надлежащим образом вымыта, а листья и цветы сверкали ожерельями из капель воды редкостной красоты, пронизанных лучами солнца. В поселок я отправился в прекрасном настроении.

Путь занял всего несколько минут. Как только я выбрался из сада, окружавшего отель, коралловая дорога сама привела меня к цели. Было еще слишком рано. Прохожих было немного, но почти все улыбались мне, незнакомому человеку, и приветствовали словом «каселелия». На местном языке оно — эквивалент гавайского «алоха». В отличие от жителей Сайпана или Трука антропологический тип здешних людей показался мне менее выраженным. Невысокие, с несильно выдающимися губами, почти прямыми волосами, они существенно отличались от известного мне меланезийского типа или даже от жителей Тонга. Воображение рисовало образы татуированных местных жителей с копьями или дротиками в руках, в то время как мимо меня шли одетые в хлопчатобумажные рубашки с рекламой кока-колы, джинсы и яркие куртки люди. Все это — результат существования на острове аэродрома для реактивных самолетов, построенного здесь 7 лет назад.

По мере приближения к поселку я заметил, что хижин под пальмовыми крышами в гуще зелени становится все меньше. Вместо них появились стандартные деревянные постройки явно неостровного производства — помещение почты, еще закрытое туристское бюро, здание администрации с флагштоком. Я старательно отвечал «каселелия» каждому встречному и понемногу стал выспрашивать, где находится памятник Кубари. Лишь один пожилой мужчина ответил мне, что «что-то похожее» можно увидеть возле здания католической миссии. После вчерашней поездки в отель на автобусе в памяти у меня остались полуразрушенная колокольня и развалины небольшой испанской крепости, которую без каких-либо трудностей мне удалось отыскать. Я брел вдоль старых, тщательно выложенных стен и вдруг наткнулся на калитку с арочным сводом. Заглянул внутрь. В заброшенном, поросшем травой дворике возвышалась груда небрежно сложенных обломков базальта, увенчанная покосившимся камнем с прикрепленной к нему бронзовой табличкой. Я приблизился и на уровне груди увидел портрет мужчины в очках, а под ним надпись: «Iohn Stanislaus Kubary. 1–3 Nov. 1846 — 9 Oct. 1896».

Половина земного шара отделяет этот памятник от варшавского дома «Под крулями», откуда отправился Кубари в Океанию. Половина земного шара и почти 130 лет. На памятнике выбиты имя ученого, дата его рождения и смерти. Только и всего. Научные заслуги, борьба с безжалостной судьбой, поражения, маленькие радости, которыми жил этот человек, — все поглотила темная река времени. Немного сведений о нем дошло до потомков в пожелтевших листках его писем, но в них отражены чувства и мысли ученого. Все кануло в Лету, сохранились лишь научные труды Кубари. Они приобретают все большее значение для ученых, так как в его книгах оживает давно не существующий мир островитян. Памятник Кубари стоит теперь уже на чуждом ему, неузнаваемом острове, где остались прежними лишь одни обрывы Иокай.

Работая на Германию, Кубари погиб дважды как «Кубари» — вождь повстанцев против власти немцев, хозяйничавших в Океании. В связи с этим немецкие ученые даже выражали сожаление, что на имя, по достоинству вписанное в историю науки, тем самым была брошена тень. Однако, как и все, кто ценит свободу в своем собственном доме, мы думаем иначе. Кубари и «Кубари» — оба значатся в истории народов Океании как ее друзья и борцы.

Впервые Кубари прибыл на Понапе в августе 1873 г. В то время жителям Понапе уже довелось столкнуться с «благодеяниями» белых, так как их остров слыл у китобоев отличным местом для отдыха. Таким образом, местные обычаи быстро увядали под «отравленным дыханием цивилизации». Как для Литке и его команды район теперешней Колонии стал портом Дурного Приема, так и первые шаги Кубари на острове были сделаны под знаком конфликта с местным предводителем — Наникином. Однако поляк отлично сориентировался на месте.

«Я заплатил ему дань водкой, как это обычно делают капитаны судов, заходящих в эту бухту, и теперь живу с ним на дружеской ноге, — писал Кубари. — Из-за несчастного пристрастия Наникина к алкоголю мне все время приходилось держать вождя в поле зрения и переносить его требования так терпеливо, как это было в моих силах. Его трудно провести, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что под действием водки он схватил свою жену, которую подозревал в неверности, привязал к дереву и убил ножом. Однажды после напрасных, как оказалось, предупреждений, которые он делал миссионерам, чтобы они оставили его в покое, он собственноручно поджег только что построенную церковь…»

Кубари даже принимал Наникина в своем доме.

«… Во время нашей беседы я заметил, что вождю свойственны здравый смысл и детская непосредственность. Наникин держался с достоинством, подобающим могущественному предводителю, а его обращение со мной было просто прекрасным. Без обиняков я выразил ему свое сожаление, что такой способный воин, как он, пребывает в столь отталкивающем виде. Я также откровенно заявил, что не потерплю ни малейшего оскорбления в мой адрес, даже нанесенного в пьяном виде. Имея собственных людей и достаточное количество товаров для торговли, я мог полностью себя обеспечить и поэтому чувствовал себя совершенно независимым. У меня не было никаких эгоистических устремлений, так что я не боялся потерять его расположение.

Наникин принял мои слова доброжелательно и заверил, что между нами должна сохраняться большая дружба. В самом деле, постепенно между нами завязались дружеские отношения. Наникин никогда не проходил мимо моего дома, чтобы не заглянуть ко мне и не надеть свой веночек из зеленых листьев мне на голову. Если случалось, что он забивал свинью, то преподносил мне переднюю четвертушку, ту, которая предназначалась для вождя; если ловил черепах, то одну обязательно отдавал мне. Никогда Наникин не представал передо мной в пьяном виде и никогда не попрошайничал. Находясь в таких прекрасных отношениях с вождем, Я не испытывал никаких трудностей в общении с другими местными жителями».

Я тоже поспешил встретиться с местными властями. В здании, предназначенном для администрации дистрикта, не все знали о Кубари, лишь несколько человек слышали о существовании Польши, но все без исключения были ко мне очень внимательны. Главный чиновник, дистрикт-администратор, однако, не принял меня по той простой причине, что его не было в тот момент на острове. Приближались какие-то двух- или трехнедельные праздники, которые, кажется, так же как в Европе, слегка парализуют деятельность учреждений еще до наступления продолжительного уик-энда. Меня это несколько огорчило — я очень хотел как можно ближе сойтись с представителями власти, ведь в их ведении находились лодки и машины.

Несмотря ни на что, чиновники учреждения, поняв, что меня интересует, единогласно решили, что первым человеком, с которым мне необходимо познакомиться, должен стать некий мистер Пенсл Лоуренс, хранитель музея города.

С почестями, на машине меня препроводили до места, где дорога кончалась. Кстати, я узнал, что на острове вообще очень мало дорог и, несмотря на деятельность японцев и почти 30-летнее присутствие американцев, объехать на машине вокруг Понапе или отправиться путешествовать в глубь острова невозможно.

— А Нан-Мадол, — жадно спросил я, — каким образом можно добраться до этих таинственных развалин?

— Только на лодке, — гласил ответ.

Пенсл Лоуренс оказался, как и большинство островитян, человеком отзывчивым. Он недурно говорил поанглийски и был услужлив, как и все островитяне. Зато музей не произвел на меня никакого впечатления: один большой зал, немного запыленных экспонатов, две или три витрины.

Мистер Лоуренс посвятил мне много времени. Я обязан ему своими знаниями об острове. Пенсл в своих сообщениях был весьма конкретен:

— Понапе — одинокая базальтовая гора, поднимающаяся со дна моря. Гора Тотолом, вершина этого вулканического образования, поднимается над океаном почти на девятьсот метров. Коралловые рифы — разумеется, результат деятельности полипов, которые самоотверженно трудятся на склонах подводной пирамиды.

Понапе, остров площадью триста квадратных километров, принадлежит к числу островов, известных самым большим количеством осадков во всей Океании с годовой цифрой, превышающей четыре тысячи пятьсот миллиметров. Почва здесь великолепная. На острове проживает около восемнадцати тысяч человек. С незапамятных времен остров делится на пять округов-княжеств: Сокес, Уэ, Нетт, Мадоленигмв и Кити. Во главе этих округов стоят вожди; традиционная система власти и кланы пережили здесь времена испанской, немецкой, японской оккупации и сейчас существуют параллельно с администрацией, введенной американцами.

Мы вместе со смотрителем музея еще раз посетили памятник Кубари. Я спросил, не знает ли он, почему памятник человеку, игравшему не последнюю роль в истории острова, находится в таком запущенном состоянии.

— Это произошло прежде всего из-за того, что памятник переносили. — Лоуренс сохранял лаконичность.

— Разве сначала он находился в другом месте? — удивился я, так как об этом не знал.

— Да. При японцах его перенесли с того места, где он стоял до этого — я имею в виду уже не существующее кладбище, — и установили тут.

— Почему?

— Кажется, японцы строили во время войны какие-то укрепления и им понадобилась территория, на которой оказался памятник.

Меня это очень удивило, ведь во время военных действий в период второй мировой войны на Тихом океане у японцев были заботы и поважнее, и тем не менее памятник перенесли. Значит, местный комендант с уважением относился к исследователю Каролинских островов.

— На нашем маленьком острове произошло много удивительных событий. Видите эту каменную стену? Вид у нее очень древний, а построена она лишь в конце XIX в. Здесь у нас уже вовсю хозяйничали немцы, тогда как формально остров принадлежал Испании. Тут находились немецкие торговцы и протестантские миссионеры. Когда ситуация накалилась, вмешался папа и признал преимущества испанцев в Микронезии, хотя и оставил немцам некоторые права в торговле. После этого решения в Мадриде, а может, в Маниле постановили построить в этих местах стратегический пункт, защищенный каменными стенами, — Колонию де Сайтъяго — й, естественно, выгнать протестантских миссионеров. Остатки стены, которые вы видите, — работа испанцев, а те живописные развалины колокольни свидетельствуют о присутствии здесь немецких капуцинов. Когда немцы пришли сюда окончательно, то оставили в силе название «Колония», которое сохранилось и до сих пор. Больше всех «потрудились» на острове японцы. Возделывание маниоки и плантации сахарного тростника, сахарный завод — это их рук дело. Из этого сырья во время второй мировой войны вырабатывалось огромное количество спиртных напитков для нужд армии…

Мистер Лоуренс замолчал. В это время к нам подошел человек и очень тепло приветствовал Лоуренса. Они заговорили. Вероятно, это был какой-то местный язык, так как я не понял из их разговора ни слова. Однако хранитель музея показал себя светским человеком и представил меня своему знакомому, подчеркнув при этом, что тот живет на атолле Нгатик, в 100 милях от Понапе. Новый знакомый был видный мужчина — высокий, с характерным для микронезийцев оттенком кожи цвета меди и удивительно светлыми глазами. Он прекрасно говорил по-английски.

Они еще немного побеседовали, и Билли (так звали микронезийца) ушел. Они договорились с хранителем музея, что встретятся позже.

— Билли с семьей живет на Нгатике, — еще раз многозначительно подчеркнув этот факт, сказал хранитель музея.

— Видимо, у всех жителей Нгатика такие же голубые глаза? — спросил я наобум, так как никак не мог понять, зачем он несколько раз усиленно подчеркивал название этого атолла.

— Так вы все-таки обратили на это внимание, — обрадовался Пенсл. — Ведь Билли — прямой потомок бунтовщиков-китобоев. Кстати, среди моих предков тоже есть французский китобой, — не без гордости добавил хранитель музея.

Теперь мне все стало ясно. Речь шла об известном массовом убийстве всего мужского населения атолла Нгатик, совершенном взбунтовавшимся экипажем британского китобойного судна. В 1800 г. эти люди перестреляли всех островитян мужского пола, чтобы без помех повабавиться с их женами и дочерьми. Это омерзительное истребление аборигенов, собственно, не произвело никакого впечатления на весь остальной мир, а часть матросов навсегда осела на атолле, дав начало новому поколению и даже новому языку, представляющему собой смесь местного и английского. Я не понял, почему Лоуренс так гордился своим французским предком, который наверняка был не меньшим негодяем, чем его английские коллеги.

— Как добраться до Нгатика? — поинтересовался я.

— Надо нанять частную лодку или попробовать воспользоваться средствами связи, находящимися в распоряжении администратора округа. Но я не советую вам ехать туда в это время года. Видимо, близится тайфун. Здесь ничто не изменилось за многие века. И сейчас тайфуны такой же силы, что и те, которые некогда на-чисто смели жителей с Пингелапа и Мокила. Уцелели лишь немногие семьи, которых после катастрофы немцы переселили сюда, на Сокес. Здесь было свободное место. После бунта против властей и расстрела предводителей часть жителей Сокеса была принудительно переселена на Яп.

Пенсл Лоуренс оказался ходячей энциклопедией знаний о своем острове. За обедом он подробно рассказал мне о том, как Понапе был обстрелян американским флотом: 1 мая 1944 г. часть крейсеров адмирала Ли в течение 70 минут стреляла из 16-дюймовых орудий.

В другой раз он поведал мне удивительную историю о последнем пирате Океании, который некогда имел резиденцию в этом округе на острове Кусаие[29], на расстоянии около 300 миль от Колонии.

История одного негодяя

Список «деяний», а также жен Уильяма Генри Хайса, последнего пирата Тихого океана, составить невозможно. Ясно одно — он огромен. Уильям был американцем ирландского происхождения. Он родился предположительно в 1829 г. в Кливленде, в баре, принадлежавшем его отцу. В последующие 20 лет молодой человек не проявил ни усердия в работе, ни достойных черт характера. Около 1848 г. Балли (он получил такую кличку) некоторое время метался по золотоносным районам Калифорнии, а затем из Сан-Франциско отправился в Китай. В те времена китайские берега были опасны, а Южно-Китайское море буквально кишело неизвестными судами с таинственными грузами на борту, на которых частым явлением стали убийства, грабеж и насилие. Балли Хайс прекрасно освоился на новом месте и вскоре стал владельцем судна, которое непонятным образом сначала оказалось его собственностью, а затем — домом и источником заработка. Шлюп «Кантон» открыл на удивление длинный список судов, которые Балли в последующие годы увел, украл, захватил или потопил.

У Балли Хайса была довольно оригинальная манера зарабатывать деньги. Например, он грузил товары какого-нибудь доверчивого торговца на свой корабль, затем ночью снимался с якоря, забывая в «смятении чувств» заплатить за доверенный ему груз. Время (XIX в.) и тогдашнее положение дел на Тихом океане позволяли ему проделывать такие номера неоднократно.

Балли Хайс плавал от Батавии до Сиднея и от Сингапура до Фримонта. Всюду, где появлялся, он устраивал великолепные приемы в кают-компании своего корабля, что позволяло ему приманивать все новые жертвы для своих афер. Говорят, Хайс обладал привлекательной внешностью — густые светлые волосы и золотистая борода, красивый, звучный голос. У него было три пуделя и три канарейки. На корабле у Балли обычно находилась как минимум одна жена: он принадлежал к числу мужчин, у которых никогда не было недостатка в возлюбленных.

Скандалы и приемы, которые устраивал Хайс, вызывали всеобщий интерес почти во всех портах Тихого океана, но особенно серьезное значение придавали им его многочисленные кредиторы. Так, например, в 1857 г. им удалось наложить секвестр на судно Хайса в порту Фримонт и продать его с торгов за 1200 фунтов стерлингов. На некоторое время Балли исчез из порта и под видом торговца появился в Аделаиде. Здесь он женился на одной жалостливой женщине, объявил себя банкротом и бежал. Затем Балли оказался — для разнообразия — в Мельбурне. Вместе с ним в город прибыли его золотистая борода, три канарейки и три пуделя. Разумеется, Балли и здесь сопутствовал успех в обществе. Ему даже поручили командование великолепным фрегатом под названием «Орестес». Однако владелец судна был настолько предусмотрителен, что в первый рейс «Opecfeca» на Гавайи приставил к капитану Хайсу суперкарго. На Гавайях доверенный человек, конечно, вышвырнул золотобородого капитана с корабля. Правда, Балли уже успел завладеть значительной суммой денег, которые до того были собственностью пассажиров первого класса.

После этого Хайс ненадолго заглянул в Сан-Франциско, где сумел обмануть многих людей и «купил» бриг «Элленита». Он отремонтировал судно, снарядил его, загрузил товарами — все, разумеется, в кредит — и ночью покинул порт, забыв, конечно, о существовании кредиторов. Шел 1859 год. Газета «Сан-Франциско геральд» 29 августа 1859 г. напечатала статью, в которой сообщалось, что «капитан Хайс выманил у м-ра Моррисона 300 долларов, у м-ра Хитчнера — 250 дол-ларов, у корабельных плотников — 880 долларов, у поставщиков провианта и колониальных товаров — 1200 долларов, у поставщиков овощей — 300 долларов». В статье, в частности, говорилось, что мистер Хайс остался должен 100 долларов за… юридическую консультацию! Безусловно, это была вершина всей его мошеннической деятельности.

Погоня за «Элленитой», конечно, закончилась безрезультатно, так как капитан Хайс разбирался в кораблях почти так же хорошо, как и в женщинах, и выбрал достаточно быстроходный бриг. Несмотря на отсутствие каких-либо документов на судно и грузы, Балли направился на Гавайи. По пути он зашел на остров Масуи, на что не имел права, так как был обязан следовать в Гонолулу. Как известно, Хайс не отличался щепетильностью в соблюдении каких-либо предписаний. Однако на этот раз дело осложнилось, поскольку на судно прибыл местный шериф и заявил о своем намерении арестовать бриг и его капитана.

Балли устроил пышный прием в честь высокого гостя с участием многих молодых и красивых женщин, которые всегда почему-то оказывались на его судах. Шериф принял приглашение. На следующее утро, когда он проснулся, бриг был уже в открытом море, а сам он получил предложение пересесть в шлюпку, чтобы вернуться на берег и попасть в свой кабинет. Альтернативой было даровое путешествие в Австралию. Удрученный шериф предпочел шлюпку, а прелестные женщины Хайса смеялись над ним до слез. Случай с шерифом получил огласку чуть ли не во всех портах Тихого океана, а слава золотобородого пирата еще больше возросла. Тем не менее несколькими неделями позже Балли Хайс потерял «Эллениту» — бриг дал течь и затонул неподалеку от Самоа. Значит, все-таки на краденом коне далеко не ускачешь. Капитан и его подружки благополучно достигли берега.

Вскоре Хайс в качестве пассажира на попутном корабле добрался до Австралии и оказался в Сиднее. Поскольку к тому времени он был уже хорошо известной личностью, одна городская газета «приветствовала» его статьей «История одного негодяя». «Неизвестно, — говорилось в статье, — на что еще решится этот субъект, безнаказанно совершивший столько преступлений. Может быть, он снова будет уводить суда или наметит очередную жертву себе в жены…»

Несмотря на то что к тому времени на счету у Хайса были значительные «заслуги», тем не менее он считал, что ему приписали несколько больше преступлений, чем он совершил на самом деле. Поэтому капитан написал в редакцию опровержение, в котором, правда, признавался в похищении шерифа с Гавайев, но категорически отметал все остальные обвинения. Как бы то ни было, вскоре его арестовали за долги и заключили в тюрьму Дарлингхарст.

После того как он покинул тюрьму, Балли на какое-то время пропал, к большому огорчению его многочисленных жен. Позднее стало известно, что он, загримированный под негра, выступал в качестве шансонье перед горняками на золотых приисках Австралии.

Немного отдохнув в пустынных районах Австралии, Хайс снова бросился в авантюру — обманул какого-то торговца и на деньги последнего купил трехсоттонный барк «Лаунсестон». В марте 1861 г. Хайс погрузил на барк уголь с пунктом назначения Бомбей и покинул новый Южный Уэльс. Как легко можно догадаться, уголь в Бомбей доставлен не был, так как Балли продал его с пользой в Батавии, где снова погрузил товар в кредит и исчез в открытом океане. О «Лаунсестоне» никто больше никогда не слышал, зато о капитане…

В 60-х годах наш герой значительно расширил круг своей преступной деятельности. Он занимался тем, что похищал аборигенов Меланезии, продавая их в рабство, поставлял маори оружие для борьбы с англичанами, уводил суда, грабил товары и, наконец, с оружием в руках громил небольшие торговые станции, размещенные белыми торговцами на множестве мелких островов. Случались у Хайса и «несчастные случаи на производстве». Такое произошло в свое время с «Элленитой», буквально из-под его ног ушел под воду и бриг «Рона». Однако Балли удалось добраться до острова Манихики (архипелаг островов Кука). Там с помощью местных мастеров он построил небольшую лодку, на которой отправился на Самоа затем, чтобы на своем новом невольничьем судне снова вернуться на тот же Манихики и… похитить островитян, которые совсем недавно помогали ему сооружать лодку. Со временем Балли Хайс приобрел известность как одна из зловещих личностей того времени.

В 1870 г. последний пират Тихого океана командовал кораблем под названием «Пионир» вместе со своим сообщником, который выручил его из беды на Самоа. Бриг вышел в Коралловое море, и театром его действий стали воды, омывающие Микронезию. Вскоре в этих районах участились случаи похищения детей в рабство, грабежи и разбой. Оба пирата хозяйничали в водах Каролинских, Соломоновых островов и острова Лайн. Прошло какое-то время, и Хайс стал единственным владельцем черного брига «Леонора», а его сообщник погиб насильственной смертью при неизвестных обстоятельствах.

Кроме своих «обычных» дел — торговли невольниками, похищений и грабежей — Хайс занялся устройством собственной торговой станции, словно собирался сделаться почтенным торговцем. На «Леоноре» его всегда можно было увидеть в безупречно белой рубашке, белых брюках с красным шарфом вокруг бедер, с венком из благоухающих цветов на шее. Обычно его окружали красивые молодые женщины — чаще всего их выбирали ему из числа похищенного на островах живого «товара». Кроме того, Балли Хайс содержал целый гарем на острове Кусаие. Со временем этот остров стал его любимой резиденцией и местом оргий, которые происходили здесь, когда «Леонора» стояла на якоре у его берегов. Однако с тех пор фортуна стала поворачиваться спиной к мошеннику. То ли пьянство, то ли рассеянность стали причиной того, что красавец бриг, к которому Хайс был очень привязан, окончил свое существование на рифах у острова. Балли и его команда сошли на берег. Их появление привело к таким беспорядкам, что миссионеры, находившиеся за 1000 миль, стали писать на него жалобы. В результате самому Куднафу, тогдашнему начальнику австралийской военно-морской базы, пришлось прибыть на судне «Росарио» на Кусаие, чтобы расправиться с Хайсом. И снова Балли удалось избежать возмездия. Преступления были совершены им в открытом море или на островах, не подлежащих ничьей юрисдикции, т. е. там, где его действия оказались вне досягаемости закона. Кроме того, нельзя было возбудить дела из-за отсутствия свидетелей, а Хайс являлся американским гражданином. Удрученному командору пришлось освободить Хайса из-под ареста.

Тем не менее Балли немного струсил и решил покинуть Кусаие. Он отчалил от берега на лодке, но на пути случайно встретил китобойное судно, которое доставило его на Гуам. Там неисправимый пират раздобыл корабль и снова занялся работорговлей. В скором времени его арестовали испанцы и, игнорировав его гражданскую принадлежность, отправили в Манилу, в тюрьму с особым режимом.

Казалось бы, здесь, на Филиппинах, зловещим преступлениям Балли пришел конец. Сам Йошуа Слокум, совершивший в то время одиночное плавание вокруг света, так описывал встречу с Хайсом в 1875 г.: «Старый пират не имел ни гроша за душой, был истощен болезнью, исхудал. С развевающейся седой бородой полусаженной длины шагал он босиком в главе процессии, неся в руках огромную свечу…»

В 1876 г. испанцы досрочно выпустили Хайса из тюрьмы. На это решение повлияли его набожность (sic!) и примерное поведение. Неимущий американский моряк был отослан в Сан-Франциско. Казалось бы, в портах Тихого океана никогда не услышать больше об этой преступной личности. Но прошло несколько месяцев, и Хайс снова оказался в море, теперь уже на небольшом 30-тонном «Лотосе», конечно же украденном. В начале 1877 г. суденышко достигло Маршалловых островов и направилось к берегам Кусаие.

Но теперь уже перед нами не прежний элегантный Балли Хайс. Нет у него ни женщин, ни пуделей, ни белоснежной рубашки, ничего, кроме частых припадков ярости, которые он обрушивает на голову корабельного кока. Однажды во время очередного приступа гнева Хайс, ослепленный бешенством, схватился за карабин. Он ревел, что застрелит несчастного повара. Разъяренный, он бросился на свою жертву, но кок ударом тяпки убил капитана, а тело его немедленно выбросил за борт «Лотоса».

Еще долго потом в портах Тихого океана никто не хотел верить тому, что Балли Хайса уже нет в живых, тем более что он имел обыкновение время от времени исчезать, распуская при этом слухи о своей гибели. Однако история пирата на этот раз действительно подошла к концу. Тем не менее о Балли Хайсе, личности так или иначе достаточно яркой, долго еще ходили всевозможные рассказы, в которых старому разбойнику приписывались все новые и новые «подвиги». Ведь он жил в такое время, когда в островном мире Океании царило беззаконие.

Нетт

Путь из Колонии в деревню Нетт недолог, тем более что ширина Понапе, второго по величине острова Микронезии, нигде не превышает 15 миль. В Нетт я отправился с группой туристов от отеля «Поэнпэи». В состав ее входили высокий тощий швед лет 60, супружеская пара из Калифорнии — обоим вместе было около 150, японец в возрасте, не поддающемся определению, и молодой немец, скорее всего студент. Я оказался сбоку припека. Меня уговорили совершить эту экскурсию, заверив, что я увижу настоящую жизнь жителей Понапе. Мой опыт в этом плане был весьма печален. Я уже несколько раз позволил втянуть себя в такие поездки для туристов в различных пунктах земного шара и всегда возвращался в полном разочаровании. Здесь все дело решил дождь, который разрушил мои планы самостоятельной экскурсии на Сокес. Оставаться в отеле не хотелось, а организаторы экскурсии предоставили нам микробус.

По дороге дождь прекратился, но пути назад уже не было, и… к счастью. Нас повезли в самую обычную деревню, с ее повседневной, ничуть не бутафорской жизнью. Общий вид деревни, как и повсюду на Понапе, очаровательный: невысокий берег реки или поймы, повсюду зелень. Деревенские жители заняты будничной работой. При нашем появлении началось движение, но вовсе не под лозунгом «Туристы идут — переодевайся индейцем!», а скорее «Приехали гости, поприветствуем гостей!» Деревня не спеша стала готовиться к приему гостей, а нам позволили разойтись по посёлку, посмотреть окрестности.

Все происходило без спешки. Сначала симпатичный старичок с достоинством приветствовал нас и организовал ритуальное умащивание дорогих гостей. Когда наши торсы и впалую грудь молодого немца умастили благовонным кокосовым маслом, нам на головы возложили венки, сплетенные из душистых цветов. Однако во всех процедурах не было и тени фальши, какая чувствуется в подобных случаях на Гавайях или Таити, напротив — это было приятным для обеих сторон проявлением симпатии. Правда, я все-таки чувствовал себя несколько смущенным: ведь у нас, на берегах Вислы, можно увидеть с венком на голове только Балладину в Театре Польском, а вовсе не взрослого мужчину. Но я припомнил пиры римлян, описанные в «Камо грядеши», и перестал огорчаться своим довольно странным видвм. Мне показалось, чю японец в очках и в венке выглядит еще смешнее, чем я.

В деревне никто не обнаруживал ни недостойной суетливости, ни коммерческого интереса. Я имел возможность сколько угодно любоваться пальмовыми рощами и удивительно яркими цветами на кустарнике, а также угощался то вареными клубнями ямса, то кокосами или бананами, которые приносили дети. Бродя по деревне, я наткнулся на небольшой ангар; впрочем, это слишком сильно сказано, скорее сарай, в котором делали лодку с балансиром. Два пожилых островитянина строгали с внешней и внутренней стороны борта лодки, которые сверкали свежим деревом розоватого оттенка. Я заговорил с мастерами, но они покачали головами и что-то ответили. Вскоре появился юноша, тоже с венком на голове. Я попросил его стать нашим переводчиком. Мне хотелось знать, соблюдается ли теперь при постройке лодок магический ритуал, как это делалось в прежние времена.

— Конечно, — оживился выпускник городского колледжа. — Все начинается еще при выборе ствола дерева, а потом особенно тщательно соблюдается ритуал во время его транспортировки. Это решает вождь.

— А какие ритуалы совершаются до этого?

— Прежде чем срубить дерево, надсекают кору на уровне груди взрослого мужчины, под дерево кладут живую рыбку, немного таро, кусочек кокосового ореха и хором произносят заклинания.

— Этот обычай сохранился и сейчас?

— А зачем от него отказываться? Ведь лодка может сразу же утонуть.

Юноша не шутил, он говорил абсолютно серьезно. «Значит, местные обычаи еще не исчезли», — подумал я.

— Потом при перевозке ствола в деревню, до того как первый раз ударить топором по дереву, не говоря уже о церемонии спуска лодки на воду, все ритуалы тщательно соблюдаются. Эта лодка будет готова примерно через месяц, оставайтесь, вам будет интересно посмотреть, как все происходит.

Я вежливо поблагодарил юношу за рассказ и пошел назад, туда, где в это время происходило что-то интересное.

Хижины, которые мы видели в Нетте, были прямоугольными в плане, но состояли, собственно, только из крыши и четырех поддерживающих ее стволов деревьев. Жизнь проходила у всех на виду, на циновках или рядом с ними. Женщины занимались плетением корзиночек, циновок и юбок из различных волокон. На Понапе по праздникам мужчины также надевают юбки.

Большую группу мужчин, именно так одетых, с торсами, блестящими от кокосового масла, и душистыми венками на головах, я встретил поблизости от центральной площадки деревни. Я истратил остаток пленки в кинокамере на красавцев островитян и тут же выругался с досады, потому что именно в тот момент из-за зелени деревьев появилась целая вереница женщин и девушек в таких же юбочках и веночках. Видимые различия касались только области грудной клетки. Однако мне не пришлось увековечить милую глазу картину, так как пленка кончилась.

Началось представление, вернее, праздник. Похоже наши хозяева сразу же забыли, что поют и танцуют специально для нас. Они пели для собственного удовольствия и готовились в течение двух часов к представлению, потому что вообще любят петь, им нравятся праздники ради самих праздников. Именно островитянам Океании, так же как индейцам Южной и Северной Америки, протестантские миссионеры нанесли огромный вред, запретив им петь, танцевать, веселиться, делать все то, что являлось естественной потребностью этих детей природы. Они заставили их петь псалмы и запретили ходить обнаженными, убили радость жизни, что значительно приблизило вымирание этих народов.

Первый танец, который нам показали, был довольно оригинален и исполнялся на возвышении с тремя ступенями, напоминающем трибуну стадиона. По европейским понятиям представление скорее похоже на выступление хора, чем на балет, однако это было все-таки нечто большее, чем пение. Приятная мелодичная песня сопровождалась синхронными движениями рук, которые играли существенную роль, так как подчеркивали мелодию, делали ее более выразительной. Но основным элементом номера были ритмичные удары дротиками о поручни трибуны, на которой происходило представление. На фоне девственного леса, ярких цветов, покрывающих берега, сцена казалась удивительно захватывающей.

Традиционный танец апеи — вершина искусства местных жителей. Затем начались другие танцы, уже не только на «спвртивной» трибуне, но и просто на земле. Мужчины танцевали отдельно, а женщины — отдельно. Весь спектакль проходил в сдержанном, можно сказать, малодинамичном темпе. Не было резких прыжков, безумного вихря. Здесь все было легко, гармонично, мягко. Может, причиной тому — климат, а может, тропическая лень, но большинство танцев исполняется «в партере», сидя, лишь верхней частью корпуса.

Наша маленькая группа была очень довольна поездкой в Нетт. Весь обратный путь мы вспоминали то симпатичного старика вождя, то красивых детей, плавающих в маленьких лодочках по реке, с венками на головах, то представление и вкус плодов, которыми нас угощали. Тощего шведа особенно восхищали климат и потоки солнечного света, заливающие кокосовую рощицу на берегу реки.

В отеле «Поэнпэи» в 5 часов дня, за чаем, мы увидели новые лица. Оказывается, пока мы получали эстетическое удовольствие, самолет привез на остров новую группу туристов, несколько человек из них поселились в отеле. В основном американцы. А так как они всегда интересуются окружением, то представились всем, пожелав в ответ иметь обо всех присутствующих более или менее подробную информацию. Наиболее «подозрительным» показался мне американец с золотистыми, как у Балли Хайса, волосами и голубыми глазами по имени Роберт А. Росински. Мы сели в уголке отделанного тростником салона и довольно долго беседовали о мореходстве на Тихом океане, так как Роберт служил в какой-то маклерской фирме на Гавайях, получал, как утверждал, вполне приличное жалованье, имел жену японку и троих почти взрослых детей.

— Вы знаете, я и даже моя жена не выдержали в Токио. Кроме того, жизнь там очень дорогая. Переехали на Гавайи и не жалеем, — сказал Роберт.

— Кажется, там довольно много американцев японского происхождения, так что, наверное, жена не чувствует себя одиноко?

— О нет. На континенте Гавайи называют даже «Малой Японией». Сейчас эта группа населения преобладает, в том числе и в экономическом отношении…

Добрых пятнадцать минут мы разговаривали обо всем и ни о чем — о цунами, о вулканах, о ценах и поездке в Гонолулу. Мистер Росински еще раз поинтересовался, действительно ли я из Польши, и казалось, что на этом наше знакомство закончится. Однако произошло иначе.

На следующий день мы случайно встретились в колонии. Я был приглашен на ленч. За десертом, состоявшим из мороженого, Роберт как-то странно суетился, мялся, наконец, сказал:

— Джон, помню, у нас в доме — я родился в Детройте — говорили по-польски. Давно это было. Скажи же, пожалуйста, что-нибудь совсем простое на этом языке. Мне интересно — пойму я что-нибудь или нет?

Я немедленно выполнил просьбу Роберта. Удивительно, но он понял меня! Для проверки я перевел свои слова на английский язык. Правильно! И началась игра. Мистер Росински был неутомим. Целый час я придумывал отдельные фразы, а Роберт переводил и был безмерно доволен. Может, со стороны наша несколько детская игра казалась удивительной, но мы были увлечены ею. Роберт сиял. Вероятно, вместе с языком он вспоминал картины из жизни родного дома. Мне тоже было приятно, и я проникался все большей симпатией к этому американцу.

— Знаешь, Джон, — Роберт хватил меня по плечу с силой парового молота, — я решил поехать в Польшу. Это далеко, я знаю, но поеду. Покажу мальчикам их roots[30]. Подожди, как это по-польски?..

— Корни, — подсказал я.

— Именно, корни, — с удовольствием подхватил маклер с Гавайских островов. — Это у нас сейчас модно. Ведь должны же они хотя бы раз взглянуть на страну, родом из которой их дед.

Роберт на минуту задумался и продолжал:

— Скажи, Джон, польские самолеты летают в США? — В нем на минуту пробудился практичный американец. — И какие даются льготы?

— Летают, дают сезонные льготы в рамках тарифов и наверняка что-нибудь сверх того. Напиши в «Лот», у них есть конторы в Нью-Йорке и Чикаго.

— Прекрасно, — обрадовался Роберт. — «я писать, писал, напишу», — старался свежеиспеченный поляк.

Больше всего Роберт неожиданно увлекся Кубари. Он с удивлением слушал мой рассказ о работе ученого и его заслугах в этом районе мира.

— Ты уверен в этом? — спросил он. — Кубари действительно был лучшим на Каролинских островах и жил здесь, на Понапе?

Научные достижения Кубари Роберт толковал, я бы сказал, в спортивных категориях, но он был поражен фактом, что поляк, работавший тут, признан в научном мире. Росински долго рассматривал со всех сторон памятник, к которому я же отвел его, и затем он решительно произнес:

— Надо бы его восстановить! Не правда ли?

Конечно, мистер Росински был прав, но памятник отделяют от Польши половина земного шара, две уничтожительные войны и 100 лет. Однако с какой стороны ни посмотреть — Кубари определенно заслуживает внимания от страны, в которой, как он писал, «хотел бы найти покой на берегах Вислы».

— Роберт, ты знаешь, сто один год назад именно здесь в первый и последний раз было отпраздновано рождество по-польски? — не без некоторой рисовки спросил я.

— О, очень интересно! Я помню Детройт! Когда это было! — расчувствовался он. — Добрых сорок лет назад, помню, father («отец») и sister («сестра») пели special songs (рождественские песни). Как давно это все было! Шел снег, под елкой лежали подарки. Но какое же рождество состоялось здесь? Ведь тут нет ни снега, ни елки.

— Вот как это происходило, — уверенно сказал я. — Кубари постарался, чтобы на столе стояли блюда, похожие на те, что традиционно подаются на рождество в Польше. Насколько я помню, он писал о… клецках, жареной и вареной рыбе, курице, жарком из свинины, морских раках, салате, сыре, хлебе и чае, об ананасном и банановом торте…

— Я тоже очень люблю сладости, — заявил Роберт.

Несколько месяцев спустя после возвращения на родину я вспомнил свою встречу с Робертом Росински и решил снова просмотреть у Кубари то место, где он описывал рождество на Понапе в 1876 г.

В декабрьскую жару под сенью пальм, когда солнце стояло в зените, мой земляк мечтал о морозе, снеге, санях, звоне бубенцов. Чтобы как-то заглушить тоску, он решил устроить рождественский праздник, на который пригласил около 80 человек. Прием должен был состоять из двух частей: первая — для домашних (прислуга и друзья еще с Самоа), вторая — для гостей. По традиции все получили рождественские подарки.

Приглашенные местные жители, обожающие веселье и праздники, стали сходиться вскоре после полудня. Их ждал импровизированный стол, покрытый вместо скатерти листьями папоротника, бананового дерева и куркумы. Здесь лежали жареные поросята, ямс, сладкий картофель и другие местные деликатесы. Всем мужчинам преподнесли по бутылке джина. Кубари писал, что произнес перед ними поздравительную речь с традиционными пожеланиями успехов в будущем году. Потом «я выпил за их здоровье бокал водки, который обошел весь круг гостей, за исключением женщин». Обычай запрещал женщине есть и пить из одной посуды с мужчиной. После обильного рождественского ужина и выпивки перед взором гостеприимного хозяина развернулось зрелище, которое нигде и никогда не сопровождало рождественские праздники.

Вот что писал об этом Кубари:

«Тем временем водка сделала свое дело. Все стали громко петь и танцевать. Поднялся такой тарарам — просто страх. Наконец, когда ритм танца и пения, так же как грохот, издаваемый с помощью консервных банок, стал подобен безумному исступлению, двое танцоров вскочили на стол, схватили связку заранее приготовленных копьев. Они угрожали ими остальным танцорам, которые всячески демонстрировали им свое презрение и отсутствие страха вызывающими минами, прыжками и воплями. Внизу и на помосте начался дикий танец: двое метали копья в танцующих, а те с невероятной ловкостью уклонялись от них. Это была в своем роде прекрасная картина, но в то же время и страшная; пришлось пойти на „диверсию“ и пожертвовать pro publico bono (почтеннейшей публике) котел чая. Так прошла ночь».

Единственное за все времена празднование рождества на Каролинских островах удалось на славу.

День с хранителем музея

Пенсл явился за мной в отель вовремя. Мы условились, что он покажет мне Мпомт, место, где стоял дом Кубари. Хранитель музея заранее предупредил меня, что там нет ничего. Несмотря на это, я просил его показать мне это «ничего». К сожалению, оказалось, что не стоило даже вынимать фотоаппарата. Маленькая речушка Пилипен, кажется, была та самая, к которой когда-то вплотную подходили плантация знаменитого поляка и его ботанический сад. Пенсл показал мне место, где прежде стояло жилище Кубари. Хижина, о которой известно, что у нее не было фундамента, исчезла.

От дома не осталось и следа, но он стоял именно здесь. До нас дошло описание, оставленное его хозяином в письме к сестре в далекую заснеженную Варшаву, датированное им 1876 г.:

«Домик мой 16 футов шириной и 36 футов длиной поделен на три равные комнаты. Средняя — так называемый парлёр, т. е. салон(!). Пол застлан циновками, на стенах ковры, большое зеркало, фотографии; большой стол, канделябр. Это парадная комната для торжественных случаев, приема вождей и белых гостей. Одна из крайних комнат представляет собой спальню, другая — мой кабинет. Эта последняя — самая важная часть моего дома, и я не пожалел затрат и труда, чтобы сделать ее удобной. Просторная, светлая и прохладная, она позволяет мне удобно и спокойно заниматься. Ктены увешаны полками, на которых стоят мои книги, инструменты и приборы. Вдоль стен длинные столы для препарирования образцов, рисования, писания. Узкая лестница ведет из спальни на верх, который я превратил в сушильню и склад сухих экспонатов. Часть чердака служит жилищем для женской прислуги. С фасада, обращенного к морю, расположена широкая веранда, обеспечивающая мне тень в знойную часть дня и место отдыха вечером или в непогожие дни. Здесь находятся мои метеорологические инструменты и 13 больших ящиков со стеклянной тарой для экспонатов и образцов. С задней стороны дома под той же крышей пристроены две комнаты, одна из которых сообщается с моим кабинетом, а другая — со спальней. Первая — моя фотолаборатория и склад химикатов и ядов, вторая — кладовка, пока еще полная европейских яств…

Поодаль участок засажен сахарным тростником, бананами, таро, ямсом, ананасами и разбросанными повсюду хлебными деревьями. Если бы я решил здесь поселиться, то через несколько лет этот клочок земли превратился бы в настоящий рай, обильный плодами, где можно было бы жить и питаться, но я, мечтая обрести вечный покой на берегах Вислы, тружусь здесь для того, чтобы плодами моего труда питались другие. Мне лишь хочется приучить к труду местных жителей, а землю, которую я приобрел в собственность, оставил бы в дар моим честным анкорайцам (прислуге. — Примеч. авт.). Если я вернусь в Европу, отдам им Мпомп на вечные времена, переженю их, и они смогут жить, есть и радоваться.

Сразу же за моим жилищем темнеет девственный лес с его высокими деревьями и непреодолимыми зарослями вечнозеленых лиан, папоротников и мхов. Из моего дома, расположенного на берегу, открывается вид на порт и море. Чуть справа выдаются в океан полуострова племени Нетт, переходящие в цепи гор с очень крутыми склонами, поросшими дремучими лесами. Прямо подо мной извивается узкий рукав моря, поросший манграми и представляющий восточную границу моего участка; западную границу образует река с ее каскадами; позади меня — леса, ущелья, горы…»[31].

Я с грустью вспоминал это описание Кубари здешних мест, глядя на окружающие меня заросли, типичный дикий буш. Не было абсолютно ничего, за что могло бы уцепиться воображение.

Пенсл понял, что, несмотря на его предупреждения, я все-таки разочарован. По доброте сердца он предложил навестить его друзей, они из клана, родом из которого была жена Кубари Анна.

По дороге Пенсл старался дать мне основные сведения об общественном устройстве острова. Так, я узнал, что жители Понапе исстари делятся не только на 20 кланов, но также и на благородных и простонародье. В здешнем обществе господствует матрилинеаризм, означающий, что мать является единственным лицом, от которого ведется род. От нее тянутся все родственные, а также социальные связи. Благодаря этому, например, брат матери для ее детей — лицо более важное, чем родной отец. Таким образом, здесь в обществе у женщины более высокий ранг, чем у многих других народов, населяющих острова Тихого океана.

Уникальной особенностью Понапе, насколько мне известно, неповторимой не только для Микронезии, но и для других островов, является институт двух вождей в каждом из пяти племен жителей Понапе. Одного титулуют нанмарки, а другого — нанкин. Это своеобразное двоевластие обеспечивает племени равновесие в его структуре, которое подкрепляется матрилинеарными браками обеих линий вождей. Любопытно, что основные детали этого механизма сохранились до наших дней, может, вследствие оккупации острова чужеземцами. Согласно легенде, первым нанмарки был великий завоеватель Понапе Исокелекель, а первым нанкином — сын завоевателя по имени Налепениен.

— В прежние времена коронация нанмарки племени Мадоленигмв совершалась торжественно, сопровождалась продолжительными церемониями и, конечно, (обязательно возлияниями сакау.

— Сакау? Что за напиток?

— Местное название известной по всей Океании кавы. Я думаю, ты пробовал этот напиток, — заметил Пенсл.

— Вообще-то да, я даже несколько раз видел, как его готовят.

— Сегодня ты увидишь, как его готовят у нас. Я приглашаю тебя вечером к себе домой.

Я поблагодарил за приглашение, а Пенсл продолжал свой рассказ о том, как возводят вождя на «трон».

— Чаще всего этот торжественный обряд совершался ночью, с участием лишь посвященных. В него входили Шествия с факелами, произнесения таинственных заклинаний, натирание нового вождя обломком скалы, затем «возведение» его на помост — сооружение в виде плат-формы. Вождя сажали на возвышение не без умысла: простые смертные обязаны всегда держать головы склоненными перед нанмарки. Поэтому, если вождь не сидит на возвышении, ходить поблизости от него можно, лишь согнувшись в три погибели. В присутствии вождя даже подростки должны спрашивать у него разрешение, можно ли взобраться на пальму, чтобы нарвать кокосовых орехов.

Беседуя, мы шли по тропинкам мимо пышных садов и обрабатываемых полей. Я нигде не замечал скоплений жилищ, чаще всего из зарослей виднелись одинокие постройки.

— Да. Так у нас живут, — подтвердил мои наблюдения Пенсл. — Несмотря на внутриклановые связи, мы неохотно живем деревнями. Отдельные семьи, чаще всего в нескольких поселениях, живут обособленно.

Неожиданно мы выбрались из зарослей. Прямо перед нами возникло жилище, представляющее собой гибрид традиционной архитектуры и современной типовой постройки. Как я уже понял, такое сочетание должно было свидетельствовать о зажиточности семьи, но давало минимум эстетических впечатлений.

Первыми нас заметили дети. Увидев дядюшку Пенсла, они обрадовались, но мое бледное лицо и смешной длинный нос перепугали их. Какое-то мгновение они стояли в оцепенении, но затем толпа обнаженных карапузов с криком исчезла из виду. И тут к нам навстречу вышли взрослые.

На местном языке Пенсл стал им объяснять цель нашего визита. Тем временем вокруг нас собиралось все больше людей — девушки и женщины всех возрастов. Многие из них по случаю нашего прибытия прикрылись какими-то полотенцами, кусками материи, из чего я сделал вывод, что обычно здесь ходят полуобнаженными. Пенсл довольно долго что-то объяснял им, но мужчины слушали его совсем без интереса, каждый был занят своим делом. В конце концов по знаку, поданному мне Пенслом, я вынул книгу Слабчиньского о Кубари, которую привез с собой из Польши. Я открыл ее на странице, где был портрет ученого и его жены.

Женщины с неподдельным интересом склонились над книгой. Прежде всего, как сказал мне Пенсл, они стали оживленно обсуждать европейское платье жены Кубари. Отовсюду слышалась незнакомая речь, но Пенсл счел нужным перевести лишь одно: Анна умерла в 1937 г., когда была уже совсем старой женщиной.

Пока присутствующие знакомились с книгой, дети, немного осмелев, подошли ближе. Они стали жаться к матерям и сестрам, все время поглядывая на мое белое лицо со страхом и любопытством.

Пенсл почтительно поблагодарил старшую из женщин. Я сделал несколько снимков, и мы двинулись в обратный путь, к Колонии. Было уже за полдень. Солнце ярко освещало «прекраснейший сад Микронезии», как иногда называют Понапе. «Сад» действительно великолепен, но только, на мой взгляд, его слишком часто поливают. В это время снова хлынул дождь. Мне так хотелось укрыться под каким-нибудь банановым деревом, но Пенсл, не обращая ни малейшего внимания на ливень, спокойно продолжал идти по тропинке. Мне оставалось только следовать его примеру. Вскоре дождь прекратился, и, похоже, хранитель музея был прав: когда снова показалось солнце, наши рубашки и волосы моментально высохли. Вот что значит тропики!

К моему удивлению, Пенсл оказался моим соседом. Он жил по другую сторону коралловой дороги, с которой я сворачивал к отелю «Поэнпэи».

Мы двигались уже в темноте, но мой провожатый ни разу не споткнулся, бесшумно шагая, словно привидение. Я шел за ним и, разумеется, производил большой шум. Когда мы добрались до места, луна еще не взошла и было совсем темно.

Мне показалось, что я нахожусь на довольно просторной площадке, с двух сторон обрамленной хижинами. В одном из этих строений светил слабый огонек керосиновой лампы, резко обрисовывающий контуры ближайших предметов и усугубляющий тьму за пределами ее действия. Хозяин жестом пригласил меня присесть на циновку, расстеленную на земле. Я уже хорошо ориентировался в Океании, поэтому сразу же выбрал местечко возле столба, поддерживающего крышу. Это давало мне возможность опираться о него спиной, что было существенно, так как я знал, что позу со скрещенными по-турецки ногами долго не выдержу. Я огляделся вокруг и в свете керосиновой лампы разглядел несколько мужчин. Пожалуй, они были молодые, судя по голосам, какие прозвучали в ответ на мое «калеселия». Женщин тут не было.

На знак, поданный Пенслом, двое юношей подошли к лежащему посреди хижины плоскому камню, который я только теперь заметил. С большой ловкостью они стали крошить и перетирать каменными толкушками но только корни, но и стебли, а также листья и тоненькие отростки. Я узнал эти листья кустарника, перечника Piper methysticum, весьма распространенного на всех островах Тихого океана. Я с интересом наблюдал за движениями молодых мужчин. Мне невольно припомнились подобные приготовления, которые случалось видеть на Новых Гебридах и Фиджи. Однако там употребляли и растирали лишь корни этого растения. Я поделился своими знаниями с Пенслом.

— Я тоже слышал об этом, — заметил он, но эти люди понятия не имеют о вкусе настоящего сакау. Тут очень важны листья, а нежная кора молодых ветвей придает напитку особый вкус. Ты убедишься в этом сам. На Фиджи употребляют каву в порошке, который хранят в мешочках. Мне кажется, это ужасная гадость!

С последним заявлением Пенсла я был абсолютно согласен. Причем для меня не имело никакого значения, как называется жидкость — сакау, кава или джагуна (Фиджи). Этот «великолепный» напиток похож на жидкую, терпкую на вкус грязь. Чтобы почувствовать его легкое наркотическое действие, надо выпить много литров этой жидкости. Я, конечно, не мог выпить столько и, может, именно поэтому не имел должного представления о достоинствах напитка.

Тем временем сакау было почти готово. Молодые люди уже поливали кашицу водой, что означало, что сакау вот-вот будет подано.

Из темноты появился какой-то старик, видимо отец или дед хозяина. Он присел возле каменного стола, держа в руке половину скорлупы большого кокосового ореха, которую юноши стали наполнять сакау. Я боялся нанести обиду гостеприимной семье, поэтому спросил шепотом у Пенсла, должен ли я выпить все, что мне подадут, или поступить, как меня учили раньше. Хорошо, что спросил. Оказалось, на Понапе не пьют всю порцию сакау одним духом. Напротив, надо отпить немного и вернуть «кубок» «церемониймейстеру».

В прежние времена телохранители вождя следили за соблюдением обряда, связанного с питьем сакау, а тех, кто нарушал церемониал, просто-напросто убивали. В качестве почетного гостя я получил кокосовый «кубок» первым.

— Нельзя смотреть на присутствующих. Лучше всего закрыть глаза, — услышал я шепот.

Взяв «Кубок» обеими руками, я закрыл глаза й сделал порядочный глоток сакау. Во рту появился знакомый отвратительный привкус, губы и язык одеревенели. С любезным выражением лица я вернул «кубок» «церемониймейстеру», который сразу же передал его Пенслу. Снова чаша вернулась в руки старца и снова… Из темноты тянулись руки: они принимали чашу и возвращали ее. «Кубок» обошел «стол» несколько раз, совсем ак в прежние времена в польских поместьях.

Некоторое время спустя пришли женщины. Передо ной и перед хозяином поставили деревянное блюдо с вареным мясом, кусочками мяса, крабами, а также груду плодов. Начался обычный ужин, который продолжал я два часа. За это время Пенсл представил мне двух своих сыновей, а потом жену и дочерей. Разговаривали лишь мы двое, присутствие остальной семьи не ощущалось. Вообще во время этого визита я ничего толком так и не увидел, хотя мне очень хотелось познакомиться с тем, как живут островитяне. Однако расспрашивать было неудобно. Самое приятное для меня известие хозяин припас под конец вечера. Оказалось, на следующий день нам предстояла морская поездка к таинственным руинам Нан-Мадола! К тем самым, которые, как полагают, являются памятниками неизвестной цивилизации, а возможно — остатками легендарной Микронезиды!

Нан-Мадол

Лодка плавно скользила по хрустальной воде лагуны. По левому борту, в 200 или 300 метрах от нас, у полосы рифов, кольцом окружающих весь остров, кипела и пенилась вода. При встречном ветре и хорошо действующем балансире наше каноэ шло без крена. Парус тянул отлично, а слабенький моторчик на корме добавлял скорости. За его работой, присев на корточки, следил Джимми, симпатичный микронезиец, работник отеля; прямо передо мной сидел Пенсл.

В лучах яркого утреннего солнца, которое разбросало по волнам сверкающие блики, я отчетливо видел «архитектуру» кораллового дна. С увеличением глубины она приобретала пастельные тона, подо мной развернулась вся палитра красок от бледно-зеленого дотемно-изумрудного. По мере нашего продвижения я научился уже издали, по цвету воды различать мели, образованные наносами песка, и глубокие места, где нам не угрожало столкновение с рифами. Время от времени мой взор останавливался на балансире, прикрепленном без единого гвоздя, только с помощью мастерски сплетенного лыка, к корпусу лодки, сделанному из одного ствола. Когда я смотрел на наше утлое каноэ, то с трудом верилось, что всего каких-то несколько дней назад я прилетел на этот остров на суперсовременном реактивном самолете.

По правому борту тянулся живописный остров, как будто взятый из дешевого фильма о тропических островах Тихого океана. На берегу росли лохматые пальмы, время от времени виднелись крыши жилищ, покрытые* пальмовыми листьями, немного дальше — густая зелень деревьев и зарослей, покрывающих склоны крутых холмов Понапе.

Мы медленно плыли вдоль восточного берега острова, направляясь на юг. Через некоторое время исчезли рифы, защищавшие нас. Теперь по левому борту был открытый океан. Наша лодка отлично преодолевала довольно высокие волны. Лишь брызги при движении каноэ стояли густым соленым туманом. Я был спокоен за свои камеры, тщательно упакованные в пластиковый мешок, и поэтому стойко переносил могучие ласки моря. Берега Понапе неизменно тешили взор своей красотой. Каждая пройденная миля позволяла наблюдать все новые и новые пейзажи, которые менялись, словно в калейдоскопе.

Шел уже третий час нашего плавания. Джимми выруливал все правее, мы шли на сближение с большим обломком коралловой скалы. Надоедливый душ из соленой воды вдруг прекратился. Я вопросительно посмотрел на Пенсла. Он отрицательно покачал головой.

— Еще нет, — услышал я его голос, — но мы пришли вовремя, уровень прилива как раз такой, как надо, мы все сможем осмотреть.

Джимми осторожно вел лодку, ловко маневрируя между камнями, большими и малыми. Наконец из-за очередной коралловой скалы, поросшей растительностью, показались стены мощной постройки. Они производили сильное впечатление. Длинные базальтовые брусья вздымались на высоту нескольких метров над моей головой. Каменные бревна, сложенные штабелем, как огромные жертвенные костры, образовывали строение, существование которого в этой пустыне никак нельзя было предполагать.

Лодка подошла к полуразрушенным ступеням, ведущим прямо к широкому провалу, который наверняка когда-то представлял собой ворота в стене гигантской постройки. Вокруг царила тишина. Единственным звуком, который доходил до нас, был мягкий плеск воды, заливающей черный, покрытый мхом базальт. Я вскарабкался наверх. У входа стены были толщиной не менее 4 метров. Передо мной раскинулся внутренний двор, а на нем темными пастями зияли подвалы. Со всех сторон меня окружали базальтовые балки тщательной кладки, возвышались цоколи, стены. Даже несведущему было ясно, что эти каменные балки длиной не менее 6 метров весили 3–5 тонн каждая, несколько веков назад они могли быть воздвигнуты гигантским трудом и организованными усилиями многих тысяч человеческих рук.

В задумчивости бродил я по широкому двору. Повсюду меня окружал черный базальт, из которого местами торчали стройные пальмы, кустарник и даже мощные стволы хлебного дерева. Удивительны силы природы, раздирающие слабыми на вид корешками глыбы скал.

Пенсл бесшумно присоединился ко мне. Он понимал, что я поражен видом огромной постройки, воздвигнутой на этом крошечном клочке суши, окруженном океаном. Поэтому он очень деликатно, осторожно вступил в свою роль гида:

— Тут захоронены владыки… А в этой пещере содержались узники, приговоренные к пыткам… Здесь находилась фотолаборатория, которую устроил твой земляк Кубари…

Потрясенный, я двигался среди остатков глубокой древности. Вот виднеются проломы в стене: некогда они служили входными воротами для простолюдинов. Широкими входами пользовались повелители острова и благородные жители.

— Для островитян эти развалины были когда-то табу, — говорил Пенсл, — впрочем, табу сохранилось до сих пор. Далеко не все жители Понапе отваживаются даже в наше время приплывать сюда. Эта часть руин носит название Нан-Довас (остров Воинов). По мнению ученых, здесь наверняка была крепость, которой пользовались только во время многочисленных войн.

С большой степенью вероятности установлены места постоянных сторожевых постов, вот на этих двух строениях, — мой гид указал рукой с высокой стены, где мы стояли, — даже нашли костры, на которых они готовили себе пищу. В настоящий момент Нан-Довас, — лучше всего сохранившаяся часть всего Нан-Мадола. Л теперь пойдем вниз, я покажу самую большую базальтовую глыбу, какая была здесь использована.

Глыба действительно оказалась внушительной. Являясь частью фундамента, она буквально «вырастала» из воды и представляла собой угловой бастион. Вытесанный ступенями, он был мощным основанием для нескольких опирающихся на него базальтовых столбов. Похоже, вес его не менее 5 тонн. Больше всего меня поразило мастерство, с которым были пригнаны камни. Она напоминала крепости инков, которые я в свое время имел возможность осмотреть в Перу.

Мой самоотверженный гид посмотрел на воду и решил, что при этом уровне прилива нам еще удастся пройти пешком в направлении открытого моря и посетить Нан-Моулусее (остров Акул) и Кондерек (остров Мертвых). Я не совсем понял, что означают эти два названия, но охотно поспешил вслед за ним, бредя по икры в воде вдоль сточных канав, тоже выложенных базальтовой плиткой. Нан-Моулусее оказался некогда мощной стеной, как бы защищающей Нан-Довас от ярости морских волн; от нее сохранились лишь небольшие фрагменты. Однако на нее стоило взглянуть, хотя бы ради поэтической легенды, рассказанной Пенслом. Вот какую удивительную историю поведал мне любезный гид.

Давным-давно Нан-Моулусее служил местом испытания для молодых жителей Понапе, отправляющихся в святыню Нан-Мадол. По ритуалу молодой человек должен был подняться на эту высокую стену, взять в руку небольшой камень, произнести над ним магические заклинания, бросить его в море и прыгнуть вслед. Такой прыжок был очень опасен, так как у основания стены жили вечно голодная акула Лиеоун и ее супруг по имени Оун. Эти милые супруги, заслышав всплеск, тут же бросались к тому месту в надежде полакомиться, но, увидев, что брошен лишь камень, уплывали назад. В этот момент отважный воин успевал прыгнуть и всплыть прежде, чем акулы возвращались. Если заклинания произносились недостаточно тщательно или воин оказывался не слишком проворным, ему никогда не удавалось попасть в святыню Нан-Мадол.

Выслушав эту легенду, я снова побрел за моим гидом, не без труда продираясь через густые заросли мангров. Кондерек оказался местом захоронения жрецов, которое размещалось в базальтовом городе, поблизости от владык острова. Согласно поверьям, существующим на Понапе до сегодняшнего дня, духи посещают именно это место особенно часто. Основным доказательством тому служат покрывающие постройку заросли кустарника с нежными красными цветами. Пенсл показал мне это чудо: действительно, на почве, насквозь пропитанной соленой морской водой, с необычайной пышностью разрослись густые заросли кустарника, хотя известно, что обычно растения не переносят морскую воду.

Вымокшие до нитки и исцарапанные, мы вернулись на внутренний двор Нан-Довас. Пенсл снова проверил уровень воды и предложил отдохнуть.

— Надо подождать часок, пока вода поднимется, — пояснил он, — иначе не проплыть.

В тени дерева мы разложили бананы, кокосовые орехи и печеные плоды хлебного дерева. Признаться, этот пикник на могилах давно умерших людей, могущественных владык, по приказу которых были возведены эти стены, мне показался не совсем уместным. Но бананы были необыкновенно вкусными, а содержимое кокосовых орехов великолепно утоляло жажду. Все здесь меня интересовало, и я замучил вопросами хранителя музея:

— Как сюда попал этот строительный материал? Ведь вокруг лишь коралл, и то его немного. Как здесь оказались базальтовые балки?

— Большинство ученых, которые исследовали этот вопрос, пришли к мнению, что базальтовые балки попали сюда с Сокес Рокк, горы возле здешнего аэродрома, — отвечал Пенсл.

— Это не близко, мы плыли оттуда не менее трех часов! Каким образом тогда перевозили такие тяжести?

— Все считают, что базальт переправляли на плотах, камни подвешивали под ними в воде.

— Понятно, а как же эти камни затем поднимали наверх?

— Скорее всего вкатывали и втягивали по наклонным платформам, сделанным из коралла.

— Сколько же требовалось для этого людей и времени?

— Этого никто не знает и, наверное, уже не узнает никогда.

Я надолго замолчал, уйдя весь в свои мысли. Построен величественный город, думалось мне, на острове, где сейчас проживает 17 тысяч человек, а в 1855 г., как известно, население его составляло лишь 5 тысяч. В настоящее время при довольно хорошо развитой медицинской службе в радиусе 2 тысяч километров от Понапе обитает не более 15 тысяч островитян, из них способных к тяжелым работам — не более 3 тысяч. Каким же образом и с какой целью воздвигнут этот гигантский город? Возможно, правы те исследователи, которые утверждают, что район Каролинских островов когда-то представлял собой большой материк. Теперешний архипелаг — лишь остаток погрузившейся в океан суши. Затонувшая Микронезида — аналог мифической Атлантиды? Что ж, Нан-Мадол был бы недурным тому подтверждением. А может, снова пришельцы? Наверное, Дэнекен делает правильно, заставляя своих современников вновь и вновь возвращаться мыслью к древним цивилизациям, исчезнувшим во мраке веков.

Необычная письменность жителей острова Волеан, входящего в состав Каролинских островов, пожалуй, тоже могла бы служить подтверждением тезиса о существовании Микронезиды. Английский ученый Макмиллан Браун посетил остров в 1913 г. и записал, что эта письменность «известна только 5 жителям острова. Поэтому нет оснований полагать, что ее выдумал один из них». Браун исключает также возможность изобретения оригинального письма после прибытия европейцев, так как в этом случае в его основу был бы положен либо рисунок латинских букв, либо рисунок предметов, распространенных тогда в меновой торговле. Однако такое подобие отсутствует. По мнению Брауна, письмо с Волеан представляет собой остатки цивилизации, возникшей в мифической Микронезиде со столицей Нан-Мадол на острове Понапе. Микронезида, Пацифида — может, эти предположения подтвердятся раскопками, а может, последнее слово останется за подводной археологией.

— Послушай, Пенсл, — снова начал я свой допрос, — на этих развалинах работали какие-нибудь археологические экспедиции?

— Насколько мне известно, в прошлом столетии первым систематически исследовал их ваш соотечественник Кубари, если не считать стихийных изыскателей из экипажей китобоев и миссионера Галлика. Кубари составил подробный план, которым руководствовалась крупная немецкая экспедиция, копавшая здесь в тысяча девятьсот восьмом — тысяча девятьсот десятом годах. Поляк сам открыл, кажется, тридцать погребений.

— Я знаю. К сожалению, его коллекции погибли в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году вместе со шхуной «Альфред», затонувшей на рифах вблизи одного из Маршалловых островов.

— Очень жаль. Я не знал об этом. У меня в музее очень мало материалов. После немцев копали…

— А вы забыли еще губернатора Берга! — вмешался в разговор молчавший до того Джимми.

— Ты прав, сынок, — похвалил его Пенсл. — Это случилось в тысяча девятьсот седьмом году. Тогдашний губернатор скончался по неизвестным причинам.

— Эта история похожа на те, что случались и с гробницами фараонов!

— Не знаю, я не слышал.

— Если хотите, я провожу вас завтра к могиле Берга, — предложил Джимми.

Наш разговор оборвался. Растянувшись под деревом, я смотрел в небо сквозь причудливо вырезанную листву хлебного дерева. Однако я еще не исчерпал кладезь знаний о Нан-Мадоле, каким располагал хранитель музея.

— Что же произошло затем? Кто исследовал эти руины?

— После немцев в тысяча девятьсот двадцать восьмом году копали японцы. Они нашли кости людей, по своим размерам вдвое превышавших возможный рост прежних жителей острова…

«Опять загадка», — подумал я. Давно вымершая раса? Пришельцы из космоса?

— В тысяча девятьсот сорок втором году в Нан-Мадоле работала большая японская экспедиция. Именно тогда памятник Кубари был передвинут на теперешнее место, неподалеку от стен испанского форта. В тысяча девятьсот сорок восьмом году прибыла экспедиция ученых из США, а недавно — работники «Музея Бишопа» на Гавайях. Я немного помогал им и знаю, что скоро прибудет еще одна экспедиция из США, причем с аквалангистами, и впервые проведет подводные исследования в этом районе.

— А как насчет возраста этих руин, он точно установлен?

— Точно… — Пенсл сделал паузу. — Радиоактивный анализ остатков костра, который мы с тобой видели на сторожевой башне, показал, что их можно датировать XI в. Значит, им более 800 лет. Может быть, так…

Пенсл был не очень в этом уверен.

— Наверное, у вас на Понапе есть какие-то тому свидетельства, устные рассказы?

— Вообще-то существуют, но это длинная история.

— Расскажи, пожалуйста, — попросил я.

— Давным-давно, так давно, что никто уже не помнит, на острове жили два брата, Олосипа и Олосопа. Они решили построить большой пей, на нашем языке значит «каменный дом». Сначала они строили его возле горы Нетт, потом на берегах Уэ — остатки этих построек сохранились на Понапе до сих пор. Но в конце концов они выбрали лучшее место — недалеко от островка Темвен; это как раз там, где мы сейчас находимся. Было построено восемьдесят искусственных островков, на которых и возвели Нан-Мадол…

— Извини, пожалуйста, Пенсл, — прервал я его, — не хочешь ли ты сказать, что весь Нан-Мадол стоит на искусственно созданном грунте?!

— Конечно. Так оно и есть на самом деле. В этом не может быть ни малейших сомнений. Именно поэтому Нан-Мадол называют «микронезийской Венецией». Лишь малая часть построек стоит на естественной суше — острове Темвен.

Я задумался и прекратил дальнейшие расспросы. Пенсл подождал минуту и продолжил свой рассказ:

— … Люди клана обоих братьев не могли построить крепость Нан-Мадол своими силами. Поэтому они попросили помощи у жителей Мадоленигмв, на территории которых возводился город. Потом, как свидетельствует предание, помощи просили у всех жителей Понапе, а также у островитян соседних Восточных Каролинских островов. Работы продолжались, и Олосопа после смерти своего брата стал первым повелителем острова, дав начало целой династии Сауделеров. Согласно легенде, их было шестнадцать. Каждый из них живет в красочных рассказах. Так, например, правитель Саконэ Муел- Сауделер IV наверняка заслужил прозвище Жестокий. Раипуэнлако был Саудемои — «Ревнивый». Ревность его и сгубила, а вместе с ним и всю династию. Саудемои прогневался на бога грома Наэнсапве за его тайные встречи с неверной женой последнего Сауделера. Он решил поймать его и замучить. Однако богу грома удалось бежать на соседний остров Кусаие. Он нашел там женщину, оплодотворил ее, чтобы она родила ему сынамстителя. Вскоре родился мальчик. Ему дали имя Исокелекель. Однажды он и 330 его воинов прибыли в Нан-Мадол. Они победили воинов последнего Сауделера и захватили власть в святом базальтовом городе и на всем Понапе. Исокелекель положил начало новой династии нанмарки. На памяти жителей Понапе сохранился 21 повелитель этой линии, которая существует и сейчас. Они продолжают править на Понапе наряду с американской администрацией и органами самоуправления. Однако резиденция нанмарки теперь не Нан-Мадол, а Темвен, который входит в состав Мадоленигмв.

— Не помнишь ли ты, как имя того нанмарки, который правил на острове во времена Кубари?

— Да это легко установить. С тысяча восемьсот семьдесят второго по тысяча восемьсот девяносто шестой год правил нанмарки Паул, который убивал каждого христианина, появлявшегося на острове. Затем он неожиданно и сам стал христианином, кажется после того, как три раза подряд промахнулся в миссионера, читавшего Библию. Он превратился в истового христианина и… святошу.

— Это при нем произошел бунт против испанцев, уничтоживших плантацию Кубари?

— Да, это случилось как раз в то время…

Тут Пенсл резко поднялся.

— Мы сидим здесь и болтаем, а тем временем нам давно уже пора идти в лодку. Надо сейчас же плыть дальше, если, конечно, мы не хотим, чтобы у Темвена нас захватил отлив.

Мы быстро собрали наши скромные пожитки и сели в лодку. На этот раз Пенсл поместился на носу, а Джимми — у руля.

Началось необыкновенное плавание. Мы направились по каналу с берегами, выложенными базальтом, который во многих местах, видимо, обрушился в воду, так как они зияли широкими провалами и то и дело скрывались в мангровых зарослях. Лишь время от времени из чащи проглядывали фрагменты базальтовых призм. Вероятно, мы плыли по главному каналу — он был довольно широкий. Пенсл, ораторствующий на носу лодки, временами и впрямь напоминал гондольера на Канале Гранде в Венеции. Он много знал о местах, мимо которых мы проплывали. Я не запомнил всего, что он говорил, но помню, как Пенсл объяснял, будто мы минуем места, где натирали благовониями (sic!) тела мертвых, рассказывал о руинах под названием пеинеринг, где для всего Нан-Мадола производили кокосовое масло. Тут оказалось много мест, где многочисленные экспедиции нашли различные погребения. Были и другие — представлявшие собой когда-то центры связи, или, как сказали бы мы сегодня, информационные центры. На островке стояли священные деревянные барабаны, обтянутые кожей скатов. Их голоса оповещали жителей города обо всем, что им следовало знать.

Наша лодка то и дело меняла курс, петляя по каналам, скрытым зачастую под арками сросшихся кронами деревьев. Однако повсюду виднелись остатки базальтовой облицовки водных артерий. Из этого захватывающего путешествия мне запомнились места, которые назывались Пан-Кадир, Идеэд и Келепвель.

Пан-Кадир — это остатки квадратной в плане постройки, размерами значительно меньше Нан-Доваса. Когда-то она считалась административным центром базальтового города. Это место — строжайшее табу для микронезийцев. Сюда имели доступ лишь правители, их жены (но не во время месячных!) и по специальному разрешению чиновники. Последние имели право входить только через главный вход в строго определенном месте, в противном случае им грозила казнь. Свои копья они оставляли перед входом. Представителям каждого округа в Пан-Кадире отводилась особая угловая башня. Древние легенды гласили: если башня рухнет, подмытая волнами, погибнет и род, которому она принадлежит. Легенда получила подтверждение почти в наше время. Угловая башня Сокеса обрушилась без всяких видимых причин в 1910 г., почти одновременно с восстанием жителей одного района против немцев. Население Сокеса было тогда почти полностью уничтожено. То же произошло на острове Кусаие в то время, когда в результате деятельности белых численность населения резко упала.

В Пан-Кадире была маленькая улочка, где откармливали на убой пленников и преступников, там же был бассейн с соленой водой, в котором держали предназначенную в пищу рыбу, чтобы она не утратила свежести.

Мы посетили руины Келепвеля, находящиеся на противоположной стороне канала, — любимое место моего проводника. В результате многочисленных исследований, в том числе ученых из Смитсоновского института в 1963 г., было установлено, что скорее всего именно в этом месте находилась резиденция самого Исокелекеля его 330 воинов.

Пенсл показал мне большое количество тщательно обработанных камней округлой формы, которые, возможно, служили гвардейцам повелителя для игр.

Место, которое называлось Идеэд, принадлежало жрецам Нан-Мадола. Оно занимало небольшую площадь и почти совсем исчезло в зарослях. Если бы не Пенсл, я ни за что не заметил бы остатков каменной печи и маленького углубления, которое могло быть небольшим бассейном. Пробы, взятые учеными из пода этой печи, указывали на то, что ею пользовались около 600 лет назад. В маленьком бассейне когда-то держали священных угрей, которым, соблюдая сложный церемониал, жрецы приносили в жертву черепах, для того чтобы умилостивить богов и избежать их гнева.

Пенсл был неутомим. На меня непрерывно изливался поток интереснейшей информации. Он сыпал труднейшими названиями. Несмотря на это, ни одно из продемонстрированных мне мест «микронезийской Венеции» не производило и половины того впечатления, как К Нан-Довас. Беспорядочно наваленные или полузатонувшие камни древнего поселения не так сильно поражали воображение.

— Мы находимся на Темвене, единственном участке К натуральной суши в этом городе, — говорил хранитель музея, показывая мне очередные развалины. — Эта постройка носила название Пеэиэнкитель. Мы уже упоминали, что как раз здесь умер губернатор Берг. Обследовавшие эти погребения немцы, так же как японцы, В считают, что в склепах захоронены тела нескольких Сауделеров и семь правителей из династии нанмарки. Когда-то это место было особо строгим табу.

Волнующая экскурсия подошла к концу. Наша лодка выбралась из зарослей мангров и черных камней на более широкое пространство чистой, спокойной воды.

У меня в голове перепутались услышанные гипотезы, мнения различных ученых, факты и картины базальтового города, увиденные собственными глазами. Угри, воины, бастионы, гробницы — наверное, все было именно так, как реконструировали глубокое прошлое ученые. Но главный вопрос оставался открытым: почему произошло это именно здесь, в центре Тихого океана? Кто научил этих людей инженерному искусству? Откуда взялись кости людей-гигантов? Откуда сонмища рабочих- строителей? По своим размерам Нан-Мадол не уступает Мачу-Пикчу в перуанских горах и пирамидам, построенным майя, изощренным в математике и составлении календаря. 41 гектар построек из базальта на 18 искусственных островах!

Я оглянулся. Нан-Мадол совсем исчез в гуще растительности, так же как его история во мгле веков. После долгих размышлений я решил остаться сторонником теории о затонувшей Микронезиде.

Обратное путешествие не было столь приятным. Едва мы выбрались из лабиринта каналов Нан-Мадола, как на нашу лодку налетел резкий ветер. Залитый водой моторчик сразу же заглох. Мы пробивались по бурлящему морю на лоскутке паруса. Лодка ныряла в волнах. и уже не брызги, а целые каскады воды заливали ее. Балансир опасно выгибался. Пенсл сидел у руля. Джимми и я едва успевали вычерпывать воду половинками скорлупы кокосового ореха. Мачта угрожающе трещала. Это уже было похоже не на экскурсию, а на борьбу со стихией. Наверное, Нан-Мадол до сих пор — табу, промелькнуло в моей голове.

Ветер все крепчал. С огромным трудом мне и Джимми удалось уменьшить парус. До спасительной защиты, какую могла дать нам полоса рифов, оставалось добрых полмили, когда лопнула одна из поперечин, крепящих балансир. Правда, Пенсл успел немного повернуть лодку, но ее остойчивость стала значительно меньше. Теперь мы уже не успевали вычерпывать воду. Стоя по колено в воде, мы старались выплескивать ее за борт. Вожделенная гряда рифов с зеркалом сравнительно спокойной воды укрыла нас почти в последний момент. У меня уже отнимались руки и совсем онемела спина.

Все-таки духи Нан-Мадола в своей мести оказались ко мне более милостивы, чем к губернатору Бергу. Я был лишь слегка наказан за прикосновение к тайнам базальтового города. Всю следующую неделю от солнца и соленой воды у меня с лица клочьями слезала кожа…

Загрузка...