Львив

33-1. Туга львовска, туга гдола…

Казалось, что в турецком Каменце, напоминавшем ему родной Измир, с шумными базарами и высокими минаретами, Леви Михаэль Цви абсолютно счастлив. Ведь это Османский султанат, его дом, с которым его — как и всех турецких евреев — связывают незримые узы сопричастности. Но Леви вспоминал Львив. Те несколько лет, что пришлось провести там, в поисках загадочных манускриптов Эзры д’Альбы, сделали его настоящим львивцем, страстным обожателем серой брусчатки польских улиц, лабиринтов восточных двориков, песочных срезов Змеевой горы и старого Высокого Замка. Леви полюбил даже омелу, цепкими присосками опутывающую галицкие деревья, и бледно-зеленые папоротники, прораставшие в сырых углах, чьи молодые побеги разворачиваются как священные еврейские свитки.

— Почему ты грустишь? — спросила пани Сабина, укачивающая на руках маленькую дочку Лейлу-Каролю-Магду-Августу (как и полагается знатной польке, девочку нарекли сразу четырьмя именами).

— Я скучаю по Львиву… — ответил Леви.

— Не говори об этом, — вздохнула она, — хорошо было бы вернуться туда! Ты же знаешь, нет ничего невозможного для Пястов. Мы поедем во Львив тайно, под чужими именами! Поверь, нас никто и не узнает!

— Ну вот, — возмутился Леви, — стоило тебе войти в семью Измирского авантюриста, сразу стала перенимать наши безумства! Опомнись, Сабина! Во Львиве нас никто не ждет. Это не город, а призрак, существующий только в пылком воображении, во снах и мечтах тех, кто когда-то там был! Нельзя вернуться в свое прошлое, нельзя.

… Ночью Леви приснилось: он идет темными львивскими улицами, Татарские ворота закрыты, домой не попасть до рассвета. Леви видит больного, дряхлого льва, охраняющего лестницу у Нижнего Замка. Львиная грива спутана космами, глаза слезятся, когти затуплены, кисточка хвоста уныло волочится по земле.

— Садись на мою спину, — шепчет ему лев по-еврейски, — садись, не бойся, клыки мои давно сточились.

Леви чувствует теплую, шерстяную спину старого льва. Почему-то перед ними оказываются Львиные врата Иерусалима, закрытые до явления Мессии.

— Видкривай — шепчет ему лев уже по-местному, — видкривай, будь ласку!

Леви со страхом ударяет в железо, выкованное еще при Салах-ад-Дине, кулаком — и просыпается. На мгновение ему чудится, будто дряхлый лев стукнул Леви по носу кисточкой хвоста.

Пани Сабине тоже снится Львив. Она поднимается по длинной узкой лестнице, зная, что на самом верху увидит Высокий Замок. Но лестница все не кончается и не кончается, уже устали ноги, хочется присесть.

Польского Львува, того, где живет пани Сабина, давно нет на свете.

Нет и яркого еврейско-турецкого-татарского Львива, армянского Аръюца, итальянского Леополя. Только во сне, иногда, украдкой, словно опасаясь, что снова исчезнет, и то этого мгновения мало.

Львиные пасти надежно сомкнуты.

Львиные врата не открываются.

Мессия так и не пришел во Львов.