Макароны по-флотски

БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЕ

Курс молодого бойца позади. Я выстрижен, я принял присягу, у меня есть противогаз, а также автомат с четырьмя магазинами и штык-ножом. Я одет в уже начавшую белеть брезентовую робу со слегка полинялым форменным воротником-гюйсом и в синий берет; на моих плечах погончики с якорьками, а на нагрудном кармане боевой номер: 11410. Первый факультет, первый курс, четвёртый взвод (или класс), десятый по списку. 11А рота, по-флотски «одиннадцатая-аз».

Я просыпаюсь не оттого, что проснулся. Более того, я уже лихорадочно напяливаю «гады», но ещё продолжаю спать. Когда орут «Рота, подъём!!!», мы вскакиваем, выпрыгивая из-под грубых синих суконных одеял, но при этом каждому из нас ещё что-то снится.

Каждое утро я бегу три километра. Два круга вокруг училища. Оно огромное – не то что в Ленинграде или Владивостоке. Бегать в «гадах» удовольствие ещё то. Зарядка отменяется только если навалится жестокая вьюга-пурга, а такое в Севастополе бывает ничуть не чаще, чем в Неаполе или Хайфе. Вариант: полкруга – и в гимнастический городок. Ряды турников, «козлы», «кони», качать пресс, «Первый комплекс вольных упражнений – начи-най! Р-ряз! Два-а-а!.. Второй комплекс… начи-най!..»

Я ненавижу «гады». Их ещё называют «прогары». Грубые флотские яловые ботинки. Тяжёлые. В них тяжело ходить, не то что бежать. Если будешь тонуть вместе с кораблём, сбросишь ботинки (это запросто ввиду их конструкции), и сразу выплывешь, потому что стал вдвое легче. Они для того такими и придуманы. Но вовсе не для трёхкилометрового бега, а ведь будет и шестикилометровый, только с автоматом и всем прочим...

Умываться! Умываться! Ох… пожалуй, лучшее умывание – это сон.

Я всё время хочу спать. И есть. И спать. Даже больше, чем женщин, которых у меня ещё не было.

Малая приборка. Все расписаны по своим объектам. Дежурная шутка: малая приборка есть равномерное размазывание грязи по объекту, а большая – собирание грязи в кучки. Через пятнадцать минут рота блестит. Блестят и «внешние объекты» – плац, курилки, аллеи…

Утренний осмотр. Что? Кто это там плохо побрился? У кого там засаленный «гюйс»? Почему роба грязная? Боевой номер отрывается… пришить немедля! Три минуты, время пошло! Бегом!!!

Командир роты – капитан-лейтенант Сазонов Серафим Григорьевич. В меру строгий, в меру добродушный, очень небольшого роста. Он нам нравится, и мы уверены, что наш – самый лучший в Системе. Вот просто нравится он нам, и всё тут. Как и старшина роты Игорь Головко, который уже на третьем курсе. Другие командиры рот и старшины почти все имеют клички (часто очень обидные), а наши – нет.

Начальник факультета. Капитан первого ранга Головаш. Пал Петрович. Говорят, он был одним из самых лихих командиров кораблей Черноморского флота. Мы его страшно уважаем и прощаем ему даже сигареты «Новость» (точнее, бычки с обжёванным белым фильтром), которые он, не докурив, бросает возле центральной клумбы. Из клумбы торчит пьедестал с покрашенным бронзовой краской бюстом адмирала Нахимова. На него новоиспечённые лейтенанты всегда натягивают майку-тельник. Старая традиция, с которой бесполезно бороться. Неужели случится чудо, и я тоже когда-нибудь стану лейтенантом?

Я очень хочу спать.

– Здравствуйте, товарищи!

– Здра!!! Жла!!! Тащ!!! Тан!!! Пер-Ранга!!!

– Вольно.

Всё училище выстроено на плацу перед жилым корпусом. Три факультета. Наш, корабельный, в центре. Слева – второй противолодочный; справа – третий, береговой ракетный. Все орут приветствия своим начфакам.

Роты маршируют на завтрак. Первыми с плаца уходят «пятаки», потом четвёртый курс, третий… мы последними. 11-я рота и 11А. В одиннадцатой сто с лишним человек, в одиннадцатой-«аз» – шестьдесят три. Точно так же последними покидают плац 21-я и 31-я роты.

Наш молдаванин Ваня Кристя умудряется спать прямо на ходу – рота идёт на камбуз, а Ваня спит в топающем строю. Я так не умею, и мне жутко завидно.

Первокурсники за завтраком съедают всё дочиста. Тарелки и кружки можно не мыть. Самое волшебство – это (о-о-о!) масло и сахар…

Три пары до обеда. Высшая математика, высшая физика, теоретическая механика… морская практика, уставы, кораблевождение, иностранный язык, оружие массового поражения, тактика морской пехоты... ещё что-то... начертательная геометрия, история флота и (о, ужас!) история КПСС. Лекции, летучки, семинары, практические и лабораторные работы, расчётно-графические задания… Физподготовка, конечно. Это единственная дисциплина, на которой не поспишь. Нас бегают, прыгают, ползают, плавают, дёргают и крутят на турниках. А в аудиториях минимум половина банально дрыхнет.

Потому что страшно хочется спать. Организм вырабатывает такие позы для сна, чтобы это не заметил преподаватель. А преподаватели прекрасно видят всё – они тоже когда-то были курсантами, почти все за редким исключением. Они нас понимают, но постоянно будят – чаще вежливо и тактично, но иногда и с изощрённым садизмом, на который способен только капитан первого ранга, бывший герой-подводник Краснознамённого Северного флота. Ибо: учиться, учиться и ещё раз учиться.

Я начинаю понимать, что если бы я пошёл в студенты, я бы не дотянул и до второго курса. А здесь меня дотянут. Заставят. Конечно, при условии, что я сам этого хочу.

А я хочу. Хочу стать офицером Военно-морского флота. Я сплю на предпоследнем ряду в гулкой аудитории; идёт лекция, и сейчас мне абсолютно безразличен предмет. Просто это такая аудитория, где можно выспаться. Потом выучу, разберусь как-нибудь… перепишу у кого-нибудь конспект... на сампо… о-о... снова выключился.

Если жарко, то перед обедом купание. Всё училище (которое мы промеж себя именуем «системой») строем повзводно марширует на водную станцию. «Первая шеренга – в воду!» Что-что, а уж купаться я люблю. И с удовольствием сдам за кого-нибудь зачёт по плаванию – благо, преподаватели нас ещё не очень хорошо помнят в лицо всех поголовно. А кто-то за меня сдаст подъёмы переворотом на турнике. Турник я ненавижу.

Обед!!! Благословенное мероприятие, делящее день пополам! Мы смачно уписываем капустный бигус («рыгу овощное») и перловку-РБУ (реактивная бомбомётная установка), набивая свои вечно голодные животы, и запиваем сладким флотским компотом… А после обеда будет адмиральский час – аж целых сорок минут можно спать, и никто тебя не тронет, если ты не забыл разуться прежде чем бессильно рухнуть на свою заправленную с утра койку.

В ротном помещении шесть кубриков, в кубрике примерно по двадцать человек. Человек? Хм... Курсант – существо неодушевлённое. Уж во всяком случае, курсант первого курса.

После обеда – сампо, то есть самоподготовка. Классы первого курса – в одноэтажном «карасятнике», все остальные в огромном учебном корпусе номер один. А там и до ужина недалеко. За забором училища орут павлины. Там санаторий, там другая жизнь. Там холодное пиво, игривые девочки в обтягивающих джинсах и тёплое море. Первокурсник из этого всего имеет право только на море, и то лишь во время организованного купания, а также при сдаче зачётов по плаванию и нырянию. Ах, да, ещё в мечтах.

После ужина – вечернее сампо. «Учиться военному делу настоящим образом!»

У меня не идут точные науки. Я по складу ума гуманитарий. У меня работает только правое полушарие, а левое – так, чуть-чуть и в треть накала. Система направлена на то, чтобы моё левое перестало сачковать. Без точных наук флотского офицера быть не может. Поэтому сампо первокурсников контролируется особо. Фиксируют и право-, и левосторонних.

На вечернее сампо неожиданно приходит «пятак» по имени Саша (фамилию уже не помню). Ему нужен «буратино». Я уже знаю, что такое «буратино», я согласен. Саша договаривается со старшиной класса, и вот я уже в учебном корпусе номер один, в 152-м классе, среди полубогов, которые вот-вот наденут лейтенантские погоны.

Саша пишет дипломный проект, а к нему полагается четыре ватмана с чертежами и рисунками. «Буратино» – это тот, кто умеет хорошо чертить и рисовать. Я умею, и вот я здесь. Я рисую Саше крылатую ракету «Термит», траекторию полёта и функциональную схему системы управления. Карасю-первокурснику всё это пока недоступно, но это безумно интересно. Я задаю наивные вопросы, мне великодушно объясняют. Если заходит проверяющий офицер, меня хитрым образом прячут. «Буратинизм» – это тоже традиция; она не поощряется, не приветствуется, но она существует, и никакие особисты-контрразведчики это вопиющее нарушение режима секретности никогда не пресекут.

Всего я за пять лет нарисую три диплома и семь курсовиков, не считая своих. Но я этого ещё не знаю.

Потом будет вечерний чай (о, да продлятся годы того, кто его придумал!), вечерняя прогулка вокруг училища строем под гулкий барабан; вечерняя поверка и…

И – СПАААААТЬ!!!...

Я хочу субботы.

В субботу нет физзарядки, сразу малая приборка. В субботу нет послеобеденного сампо, а есть большая приборка. Всё ж хоть какое-то разнообразие. А ещё в субботу есть увольнение в город с 18.30 до «нулей» – это при условии, что у тебя нет задолженностей. А они, как правило, есть, так что милости просим на вечернее сампо, где тебя сто раз проверят и зафиксируют. А к 21.00 ты, так уж и быть, можешь пойти в клуб и потанцевать там с девочками-студентками (если, конечно, они захотят танцевать тебя, карася несчастного, у которого одинокая галочка на рукаве, и у которого ночь заканчивается в полночь по команде «Отбой»).

В воскресенье подъём на час позже; на завтрак два (целых два!) варёных яйца и увольнение с 14.00 (всё так же, до «нулей»), но перед этим нам непременно придумают что-нибудь массовое. Например, марш-бросок всему училищу, повзводно, шесть километров по жаре и в полной выкладке (о, это отдельная песня свихнувшегося пингвина над бухтой Стрелецкой). Или массовая гребля первого факультета. Или ещё что-нибудь. Мозоли от турника и шлюпочных вёсел сойдут только через несколько лет после выпуска, а следы на ладонях останутся на всю жизнь...

Я карась, но я хочу стать офицером флота. По окончании первого курса меня ждёт практика – железный крейсер «Дзержинский», шлюпочный поход по солёным волнам и полк морской пехоты в бухте Казачьей. А потом, после краткого отпуска, я пришью на левый рукав под звёздочкой вторую жёлтую галку.

А пока я – без вины виноватый. «Есть три наряда вне очереди!»

ПРИПРАВА ТАКАЯ

Стучат ложки.

Лёгкий гомон порхает над столами. Курсантики обедают. Святое время.

Первое, второе. Третье – компот. Там даже есть сахар. С этим строго, хотя общеизвестно, что начальник училища – целый адмирал – ворует жратву у курсантов. Не сам, конечно. У него для этого есть жирный боров с тоненькими усиками, начальник продчасти майор Мусаев. Всё это вскроется уже потом, аж через шесть лет, кого-то очень сильно посадят, кто-то получит инфаркт, но мы об этом не узнаем, мы уже будем разбросаны по флотам…

А пока мы упоённо двигаем челюстями, стараясь при этом не чавкать. Чавкать – дурной тон. Мы – будущая интеллигенция флота, специалисты широкого профиля, штурмана-артиллеристы-ракетчики-противолодочники. В перспективе – командиры кораблей, дивизий, бригад. Командующие флотилиями и флотами. Адмиралы. Главкомы.

Будущие главкомы ежедневно стучат ложками, набивая тренированные желудки жёсткой перловой кашей РБУ.

Но РБУ – это на второе. На первое – настоящий флотский борщ. Такой борщ не в состоянии сварить никакая домашняя хозяйка, если она только не служила три года коком на крейсере. В противоположность перловке борщ – это вещь. Жаль, что без сметаны.

Борщ равномерно разливается по тарелкам. В одной из тарелок – жирный рыжий таракан. Плавает. Усатый. Вернее, усатая – ибо самка, тараканья женщина, окончательно и безвозвратно беременная, с контейнером. Дохлая, конечно, потому что неосторожно упала в горячее и сварилась. Хозяин тарелки тупо смотрит на погибшее животное, скорбя о её потерянном потомстве и о своём потерянном аппетите.

– Что такое?

Это начальник политотдела. Сокращённо – начпо. Кап-раз. Он ходит вдоль столов и глядит сверху. Присутствует на обеде. Демонстрирует отеческую заботу. Типа – всё ли нормально? Прекрасно знает, что курсантская жратва уходит налево, что порции слегка не полновесные… Много чего он знает. И сам с этого имеет, кстати. Не может быть, чтоб не имел. Но должность обязывает присутствовать, вот он и присутствует: ходит и глядит. Он строг, непримирим и духовно возвышен. У него мужественные и правильные черты лица. Он идейно стоек, он вдохновитель и организатор всех наших побед.

– Вот… тащ тан перранга!

Курсантик возмущённо показывает на тарелку, где посреди борща уныло плавает несчастное насекомое, ровесник динозавров. Плавает, бессильно растопырив рыжие надкрылья и волосатые, как у мамонта, ноги. Он, вернее, она (по-нашему «стасик-тётенька») вылавливается ложкой и отправляется под глубоко посаженные и старательно нахмуренные очи начпо. Но – не успевает.

Стремглав подлетает, подстёгиваемый внутренним чутьём, мичман Ожог – начальник камбуза. Это жуткий дядя, гроза камбузного наряда. У него тигрино-слоновий рык профундо и вращающиеся глаза навыкате. В варочном цеху висит плакатик: «Берегись ожога!». Поэтому от мичмана Ожога курсантики всегда прячутся.

Мичман Ожог точным движением выхватывает тараканиху из ложки двумя толстыми засаленными пальцами.

– Лук, товарищ капитан первого ранга!

И… всссссссь-хлюп! Мгновенно всасывает губами. Съедает ровесницу динозавров, хлопая невинными глазами, влюблённо вылупленными на начпо.

Слышно бульканье. Не успевший прийти в себя начпо поворачивается на звук. Всех вокруг выворачивает на столы и в тарелки. Всех – это в радиусе трёх метров, кто слышал и видел.

Начпо пожимает плечами и дефилирует дальше, качая холёной седой головой. Начальник камбуза хлопает глазами и, глупо улыбаясь, семенит следом.

Стучат ложки. Тихо! Не мешать! Будущие главкомы питаются.

МОРСКАЯ ПРАКТИКА

Как-то раз катал друзей на яхте по Авачинской губе. Сидели внутри, болтали-выпивали; стемнело, и одна леди произнесла в пространство потрясающую фразу: «А габариты включили?»

Она, конечно, имела в виду огни ходовые, которые горят ночью на любом кораблике, неся в себе огромный смысл и кучу тонкостей, которые далеко не каждый знает. Я, помню, тогда не удержался и, когда все отсмеялись, рассказал вот эту историю.

...Леночка была очень красивой. Ну просто неземной красоты была Леночка. Подобная луне. Первокурсники ради неё были готовы на многое. Смотрели, как якуты на арбуз, подносили сувенирчики – мороженку, шоколадку... У Леночки были огромные глаза-сливы, кокетливая чёлочка, остро очерченные губки и восточный овал лица – то, что в Стране Восходящего Солнца именуется «уридзанэ-гао». Фигурка тоже была – «удавись, Орнелла Мути», но... Дело не только в глазах и в фигурке.

Леночка работала лаборанткой на кафедре морской практики.

А каждая лекция по морской практике железно начиналась с краткой летучки-опроса по уже пройденному. Объять же морскую практику как науку до сих пор не удалось вообще никому; чего ж хотеть от карася-первокурсника? Караси купались в двойках и по субботам вместо увольнения сидели в классах, зубря флажный семафор и пиллерсы с мусингами. Когда число двоек превысило мыслимые пределы, кафедра ввела особое время для пересдачи. Влепили тебе «банан», и ты, не теряя времени, сразу после обеда быстренько жуёшь нужную тему, бежишь на кафедру и пересдаёшь, пока не выветрилось. Правда, капитан первого ранга Кузнецов по прозвищу Кирпич (это за цвет лица, но дядька был страшно уважаемый) запросто мог спросить совсем не то, что ты только что вдолбил в свою бестолковку, а потому сплошь и рядом невыправленный двульник покрывался сверху очередным. Оставалась надежда на «шару», и «шара» таки объявилась как раз в лице Леночки-лаборантки.

Просто офицеры кафедры, устав от обилия малолетних стриженых обалдуев, уполномочили Леночку принимать пересдаваемые летучки. И постепенно (но весьма быстро) выработался простой и чёткий механизм: приходишь с шоколадкой, получаешь у Леночки листочек с пятью вопросами, быстренько письменно отвечаешь и Леночке же листочек сдаёшь. Правильные ответы брались тут же у Леночки, хотя она и изображала нежелание их давать. Но она смотрела на карасиков с жалостью, попутно обжиралась шоколадками (на её фигуре это не отражалось) и млела от комплиментов. Так что в субботу уже можно было надеяться на увольнение...

...Получив очередной «банан», два Серёги размашисто топали на обожаемую кафедру. Назвать их карасиками язык не поворачивался. Серёга, который Кудрявцев, до славного краснозвёздного училища отслужил два года в Германии, вырос аж до сержанта и командира танка. Серёга, который Бушуев, три года возил на машине адмирала Касатонова, а числился при этом в БЧ-5 крейсера «Дзержинский». Не караси и не салаги, так что море им было по колено. Серёги поправили в меру ушитые беретики и уверенно толкнули обитую чёрным дерматином дверь с табличкой «Морская практика». Спасательные шоколадки грели душу в нагрудных карманах.

– Здравствуйте, Ле...

Они даже не успели вытащить шоколадки: за их спинами скрипнула дверь, и тишину аудитории потряс голос Кирпича... пардон, капитана первого ранга Кузнецова:

– А-а, Бушуев! О-о, Кудрявцев! Ба! Какая встреча! Не ожидал... Ну-ка, ну-ка...

А неплохо упомянуть, что Серёга Кудрявцев был у нас тогда ещё и старшиной класса.

– Ну-с, что будем пересдавать-с? Узлы-с? Огни? – и Кирпич открыл пухлый талмуд со всеми нашими двойками.

Сидящая в стороне Леночка слегка пожала хрупкими плечиками и незаметно для Кирпича развела руками – мол, что я могу сделать? Не виноватая я, он сам пришёл...

– Нет! Отставить летучки, друзья мои! – торжественно провозгласил Кирпич. – Мы просто побеседуем. Устно, так сказать. Время у меня, пожалуй, есть, да ещё когда такие гости!

Само собой, оба Серёги были завзятыми дубами в морской практике. Шесть не исправленных двоек, по три на каждого, висели на них, как ржавые якоря Холла.

Кирпич потёр ладони и продолжил:

– По парочке вопросов каждому и – свободны...

М-да. В просторечии это называется «попали яйца в дверь». А что делать? Табанить поздно, а время вспять не повернёшь.

– Главстаршина Кудрявцев к ответу готов...

– Старшина первой статьи Бушуев к ответу готов...

– Ну-с, юноша... Вы, Кудрявцев. Доложите-ка нам, какие звуковые сигналы подаёт судно, сидящее на мели в условиях ограниченной видимости?

На переборке рында висит, а рядом с ней – гонг. Рында (кто не знает) – это судовой колокол, чтоб склянки отбивать. Гонг – это надраенная до блеска гильза от стомиллиметрового снаряда, в которую стучат с помощью мушкеля. Мушкель, в свою очередь – это такой деревянный молоток-киянка с оплетённым молотилом. Серёга почесал стриженую башку с упрямым ёжиком чёрных волос.

– Ну... эта... частые удары в эту... в рынду!

– Правильно, молодец! А если длина судна бо-о-олее ста метров?

Дальше рассказывает сам Кудрявый:

– Короче, стою я, значит, как тот баран облезлый, вылупился на эту фигню на переборке, и говорю: «Если более ста метров, то тоже частые удары в рынду... это на носу, а потом ещё на корме, тоже частые удары в этот... как его...» Он: «Во что? Во что?» Я смотрю на этот долбаный гонг и хочу сказать: «В гонг», я же знаю, что это гонг, а на языке всё вертится и вертится – «бубен». Я понимаю, что не бубен, а гонг, а залипло, забыл, как эта хрень называется, ну вылетело из башки, а на языке всё «бубен» да «бубен». А Кирпич: «Так во что-о-о же, товарищ Кудрявцев? А? Во что?» Я – блин, чё делать? Смотрю на него вот так, потом глаза закрываю и – что будет, то будет: «В бубен». У Кирпича аж глаза вылезли: «Во что-о-о?!» Я воздух вдыхаю, выдыхаю и – а чо, всё уже, хана: «В бубен, тащ каперранга». Леночка там аж под кресло сползла...

– А потом?

– Потом? А что - потом? Гы... Фэйс Кирпича представляете?

– Ну.

– Так вот: ваще весь красный стал, привстал, надувается, глаза вот такие, волосёнки дыбом, а потом ка-ак лопнет: «ВОО-О-О-О-О-О-ОННН!!!»

– А вы?

– А мы чо... сказали «есть», чётко повернулись кругом и пулей... вжжжжж!.. оттуда...

За следующий месяц Серёги сдали всю морскую практику за первый курс – и что проходили, и что ещё не проходили. Лично Кирпичу. Авансом.

...А со включёнными габаритными огнями по морю и впрямь безопаснее ездить.

ШУРА БАРАБАНОВЪ

На самом деле не Шура Барабановъ, а капитан первого ранга Александр Токарев. Дядя Саша – но так его никто и никогда не звал даже за глаза. Страшно было.

В те незабвенные времена кафедра марксизма-ленинизма во всех военно-морских инкубаторах была самой главной, потому что упор в военном искусстве делался на научный коммунизм. А самым главным на нашей главной кафедре как раз и был Шура Токарев. Он был начальник кафедры. Почему Барабановъ – не знаю, откуда поехало, но так называли. Ещё задолго до меня.

Здоровенного роста, толстый, пухлый, красный и с выпирающей во все стороны харизмой. А пришёл он на флот юным юнгой, на эсминец «Незаможник» – это чёрт те когда ещё – а потому неустанно повторял клокочущим раскатистым басом: «Только йяяя! Адииин! В этом сррраном училище!!! Имею пррраво! Плявааать! На военно-морскую пааалубу!» И тут же украшал глянцевый паркет полулитровым плевком. Также плевался и в окно, притом исключительно метко, прямо на лекции или семинаре. Звучала грозная команда: «Дежурный!!! Форточку!!!»; дежурный по классу одним скачком оказывался возле ближайшего к Шуре окна... вот оно настежь… ТЬФУУУУ!!! И огромный гульман увесистой бомбочкой улетал туда, вниз, на плац... и слышно только: ччл-ляп!

А вёл он из принципа исключительно Историю КПСС, науку более чем запутанную и насквозь заражённую микровозбудителями сна. Тигриный рёв: «САДИТЕСЬ!!! ДВА-А!!!» Пересдать – нереально. Пересдать Шуре – несбыточная фантастика. Всё, «академия» в кармане. «Академия» – это академическая задолженность. Это когда все едут в отпуск (ля-ля-ля), а ты остаёшься в Системе добивать недобитую сессию. Но ещё задолго до экзамена происходит много чего.

Например, консультация.

Шура часто назначал свои консультации в гулкой аудитории номер 334, а однажды не учёл, что в этом же помещении свою консультацию устроила ещё и миниатюрная учительница английского языка Люция Вениаминовна по прозвищу ПолЛюция (два Оксфорда с Кембриджем)... И вот: сгрудились нэйвыл кадеты вокруг высокорафинированной «англичанки», старательно шепчут всякие «пенсил» и «тэйбыл»; тут дверь пинком открывается – бабах!!! – в аудиторию вплывает пузо Шуры, а за ним и сам Шура со своим знаменитым чёрным портфелем: «Та-ак! Ну что, собрались, пупсики? Готовы? Щяс будем матки выворачивать!!!»; ой! увидел ПолЛюцию... галантно расшаркался (Арамис отдыхает), а ПолЛюция (Гарвард, Оксфорд…), красная вся, пискнула чего-то на неизвестном языке и из аудитории – вжик!.. Чего ещё Шуре делать остаётся? «Дежурный!!! Фо-орточку!!!»

В своё время он закончил доблестные Нахимовские ясли в Ленинграде («…и юность перетянута ремнём…»), но бывших нахимовцев, сиречь «питонов», не выносил и глумил откровенно. «Ах, вы – питон?! Агаааа!!! Пито-он!!! Мальчонка – питон! Питооония... сказать, что такое ваша питония? ДОПКА! Ясно вам?! ДОПКА!!! Добровольное Общество Помощи Красной Армии!.. Салапей! Фенрик!» Обычно после этого смачно ставилась двойка. Чвяк! Свободен, пупсик.

Монолог на консультации:

– Йяяя... оцениваю курсанта по пяти параметрам: подход, внешний вид, бодрость голоса, знания, отход. Ну, подход-отход, конечно, пяяять баллов, ну... Внешний вид – конечно, пять, нагладитесь перед экзаменом, надраетесь... Бодрость голоса – ну-ка, вот вы там, юноша... вякните чё-нить. Ну-у! Во-о! Пять баллов, адназнааачна!!! Так. Теперь допустим, что знания – ноль. Складываем, берём среднее арифметическое; получается «четыре». Ну и чего вы бздите? У меня четвёрку получить – раз плюнуть...

На самом же деле не всё было так просто.

Сначала – подготовка к экзамену. Если на преподавательском столе нет шести бутылок «Боржоми» (именно «Боржоми» и именно шести!!!), пепельницы и годовой подшивки журнала «За рулём», то старшина класса получал два балла автоматом. Независимо от знаний, званий, заслуг перед военно-морским флотом и внешнего вида. Форточка на экзамене открыта постоянно, это уж само собой. Если во время ответа Шура начинал тихонько насвистывать себе под нос – всё, хана, дело швах. Это кому-то два балла. А после первого двульника – ещё семь. Подряд. Независимо ни от чего. Прынцып-с. Восемь «бананов» один за другим – это при любом раскладе. На каждом экзамене, в каждом классе. Это закон. Потому и называли экзамен по истории КПСС занзибарской лотереей. Поставлены кому-то два шара – всё, следующие семеро могут даже не рыпаться. Могут даже не заходить и билет не брать. Бесполезно. Почему занзибарской? Не знаю, история КПСС об этом умалчивает.

А тут перед экзаменом: «Товарищ капитан пер-ранга, 112-й класс для сдачи экзаменов по истории КПСС готов!»

Шура, ехидно:

– Готов? Нууу... щас проверим, насколько. Та-ак... ну-ка... кто тут у меня желает получить «пять»? А?

Один святой, сдуру: «Йя».

– Фамилия? Лыков? Идите, «пять». Свободен.

Тот уходит, обалдевая. Все тоже обалдели.

– Так... Кто желает получить «четыре»?

Блин... что-то здесь не то... но где подвох?! Ещё две руки, неуверенных.

– Фамилии? Дульков, Матусевич... свободны, «четыре».

А ведь от Шуры чего угодно можно ждать.

– Ну… и, хе-хе, насколько я понимаю, все остальные надеются получить трояк? Проскочить? На шару?! А вот ХЕРРР-С ВАМ-С!!! Не состоится! Аллес! Капут! Мажьте, детки, попочки вазелином. Щас будем матки выворачивать...

Ну, про матки – это уж традиционно, а вы думали.

И пошло, и поехало. И вывернул: всем по обещанному трюльнику. А восьмерым – «бананы». Подряд. Старшине класса в том числе. А как же! «Питон» ведь. Поэтому выпускные питонские знаки на экзамен у Шуры старались не надевать, а дырки от них всячески маскировали. Но разве от Шуры замаскируешься? «Питон! ДОПКА! Два балла, свободен».

А как-то раз стоит на летнем экзамене курсантик, мается, блеет что-то… Шура даже не слушает вроде. Глоток «боржоми», папироска. Листает подшивку «За рулём». Жара. Лето. Пот ручьём. Знаний – ноль, конечно. Первый курс, не до знаний, тут выжить бы. А Шура – глоток минералки, папироска, листает... насвистывать чего-то начал. За дверями: «Всё! Засвистел! Хана!» Бедняга по инерции несёт какую-то ахинею… о двоевластии... апрельские тезисы... разоблачение Троцкого... манифест Маркса... чушь несусветная...

Шура поднимает голову и с сожалением глядит на бедолагу поверх очков. Ласково:

– Вот что, братец-кролик. Давай так: вот сколько раз павлин за окном чирикнет, столько баллов и поставлю. Идёт?

Парочка павлинов жила за училищным забором в санатории-бляdотории, который между бухтой Песочной и Солнечным пляжем. Кричали они на всю округу, громко и мерзко, достали всех. А тут, как назло – молчок. Полчаса... сорок минут... почти час уже... тикает… Тишина. Ждут. Парень извёлся весь, вот-вот рехнётся. У Шуры «Боржоми» на исходе. Старшину класса за дверями откачивают уже. Полтора часа. Курсантик еле стоит. Шура журнальчики про «жигули» листает. Вдруг за окном:

– Ква-а-а-а!!! Ква-а-а-а!!!..

Всё. Пиз...

– Ква-а-а-а!..

Шура растекается в улыбке, отрывается от чтива:

– Иди, сынулька, топай в свой отпуск. Живи. Дыши. Три балла. Давай-давай. О’ревуар.

А тот в стоячем обмороке давно...

А как-то раз, сказывают, Шура зачем-то летел в самолёте из Москвы и, чтоб скучно не было, полез к стюардессам, отнял у них микрофон и закатил обалдевшим пассажирам лекцию о международном положении. На весь полёт. Лётчики, говорят, заслушались и чуть в Норильск вместо Симферополя не улетели.

Но я того не видел и не слышал, поэтому про это не буду. А что сам видел и что сам слышал – про то и написал. Про Шуру Барабанова и про экзамены по истории КПСС. Я, кстати, в первую же зимнюю сессию у него «банан» получил, причём первым, а не восьмым. Хорошо хоть, пересдавал не ему, а одному из его помощников. Их двое было, два кап-три раздолбайного вида. Шура любовно называл их «зелёными подоконниками». А через полгода проскочил на шару, был в самом конце списка, когда у Шуры двойки уже иссякли, их же у него восемь всего... вот так вот повезло. А потом и история КПСС у нас закончилась, потому что на второй курс перешли. Дальше марксистско-ленинская философия была, и вёл её нам старый-престарый капраз, деда Миша Буров, добрейшей души человек…

ПРО СВОБОДНОЕ ПАДЕНИЕ

В Севастополе летом тепло.

И даже жарко.

Поэтому при первой же возможности все раздеваются до трусов. Трусы бывают импортные, обычные и военные. Военные отличаются от прочих материалом, цветом и покроем. Покрой – это то, что выводит военные трусы в особую категорию. Трусы военного покроя исключительно удобны для всех действий, связанных с их общим и частным предназначением.

Военно-морские трусы отличаются от просто военных только тем, что в них засунут моряк. Они легко трансформируются в плавки и обратно в трусы; также их можно использовать в качестве ветоши, притом не снимая. Теоретически ещё и как парус, но лично я пока не видел.

После того, как во время Мандаринового похода мы трижды не сгорели вместе с крейсером «Дзержинский» (бортовой номер 106), нас приткнули на обычное его место возле Угольной. Крейсер собирались ставить в док, а потому полным ходом пошла выгрузка боезапаса.

Как это происходит? А просто. К левому борту подходит здоровенная самоходная баржа, и на неё сгружаются все снаряды.

Снарядов на крейсере – прорва. Это, во-первых, снаряды 152-миллиметровые, главного калибра (три трёхорудийные башни). Во-вторых, стомиллиметровые универсального калибра (шесть двуствольных артустановок). В-третьих, это зенитные пушечки калибра 37 мм, шестнадцать двуствольных автоматов. А есть и в-четвёртых.

Четвёртое – это зенитный ракетный комплекс «Волхов». Эту сухопутную дуру взгромоздили на крейсер вместо одной из кормовых башен главного калибра – первый весёлый опыт установки зенитных ракет на надводный корабль. Огромная пусковая установка плюс соответствующие стрельбовые антенны-тарелки. Этот «Волхов», говорят, даже стрелял однажды. Ракета улетела в сторону цели, потом передумала и повернула обратно, наводясь на излучение своих же антенн. Не долетев метров сто или двести до кормы крейсера, плюхнулась в воду, но все успели обосраться. Эксперимент мог закончиться весьма печально, поэтому его больше не проводили, и ракет на борту не было вообще.

Кто куда, а наша неразлучная четвёрка попала в нижний погреб второй носовой башни главного калибра. Четвёрка – это мы, курсантики: Вовка Шулин, Серёжка Ковалевский, Андрюша Быченков и я. Нас заинструктировали по самое «не хочу» и засунули в закрома крейсера.

Погреба расположены под башнями. Снаряды отдельно, картузы отдельно. Картузы – это такие шёлковые цилиндрические мешки с порохом. Во время стрельбы элеватор подаёт в башню очередной снаряд, а другой элеватор – картуз. Снаряд загоняется в ствол, который после очередного выстрела устанавливается на угол заряжания восемь градусов, потом туда запихивается картуз (или даже два, уже не помню). Замок орудия закрывается, ствол поднимается на угол стрельбы, и можно палить по супостату. Снаряды бывают разные – фугасные, зажигательные, осколочные и ещё какие-то, и весят они примерно по полста пять килограммов. Чуть больше полметра в длину, а диаметр, как я уже сказал, сто пятьдесят два миллиметра.

В погребе прохладно. На верхней палубе народ изнывает от жары, а в погребе всегда микроклимат. Если б не постоянная работа, можно было бы даже замёрзнуть. На верхней-то палубе все в одних трусах… то есть я не так хотел сказать, трусы там у каждого свои… ну, в общем, вы поняли. А в погребе…

В погребе в трусах не жарко. Он где-то на уровне ватерлинии или даже ниже. Зябко там. Поэтому на нас намотали всякую ветошь на манер древних греков или египтян – обрывки каких-то простыней и прочих тряпок. Снаряды все в смазке, и мы тоже все в смазке. После первого десятка снарядов еле отличали друг друга в призрачном освещении погреба.

Ну, меры безопасности, конечно. Никаких сигарет и спичек. Да у нас и карманов-то нет, чтобы их туда положить. Мы ж в тряпки разноцветные замотаны. Трусы и тряпки. И специальные заземлённые браслеты для снятия статического напряжения.

Погреб здоровенный, а место выгрузки всего одно. Поэтому очередной снаряд берётся руками с полки-штабеля, кладётся на податчик (это такой длинный лоток с роликами) и посредством вращения рукоятки отправляется дальше – либо к элеватору, либо к очередному лотку, где его перекладывают. Работа выматывающая, но удручало не это. Удручало то, что скоро обед, а помыться – никак. Почему? Да потому что советский крейсер – это не французская яхта. Придётся жрать чумазым.

Наверх снаряды поднимали не элеватором. Элеватор в башню подаёт, а тут надо на верхнюю палубу. Поэтому всё проще: люк сверху открыт, и до самой верхней палубы такие же люки на одной вертикальной линии. На палубе балка с блоком, через блок проведён пеньковый конец. На том конце конца (гы-гы), который к нам в погреб спускают, есть специальный захват для снаряда. Спустили тебе это дело, ты хватаешь очередной снаряд, ставишь его вертикально в захват, закрываешь защёлку и даёшь знак: «Вира!» – снаряд улетает наверх, там десяток загорелых молодцов в беретах и военно-морских трусах за этот конец дружно тянут. На палубе снаряд вынимают из захвата (и захват сразу нам обратно в погреб), укладывают в деревянную укупорку, подкатывают к борту и передают на баржу. Такой вот незамысловатый конвейер.

Короче, не успели мы с Ковальчиком зажим-защёлку закрыть. Поставили снаряд в захват, зажим не успели защёлкнуть, а эти там наверху уже дёрнули, потянули. Им-то что, они ж не видят, что творят... И смотрим мы с Серёжкой снизу вверх, и наблюдаем: вот оно поднимается, вот уже почти наверху, вот защёлка-зажим открывается – как в замедленном кино, вот снаряд вываливается из захвата и летит обратно к нам. В точном соответствии с законом Ньютона.

В погреб.

В котором этих снарядов ещё прорва. Сотни.

И в соседнем.

Плюс рядом погреб с картузами.

И то же самое насчёт первой носовой башни, до которой рукой подать. И вообще весь крейсер ещё боезапасом забит – ведь всего полтора часа как работаем.

Короче, летит к нам вниз этот снаряд, и я отчётливо понимаю, что даже обосраться не успею. В военно-морские трусы свои. Которые под ветошью. И Ковальчик это понимает. Я лицо его помню. В тусклом свете погреба и в отсвете солнышка, которое через люки сверху достаёт. У меня, наверно, такая же рожа была.

БУМММММ!!!

Потом нам рассказали, что на верхней палубе все зачем-то упали ничком и головы для чего-то руками прикрыли. Хы! Если бы долбануло, то вырвало бы всю палубу к чертям и швырнуло бы на мачты, на трубы и на воду. Вместе с лежащими моряками в трусах, прикрывшими ручонками свои головушки. Был бы второй «Новороссийск» и второй «Отважный».

Секунды, оказываются, могут быть медленными. Стоим и смотрим на этот снаряд. А он лежит себе, матовый такой, весь в солидоле, и только носик взрывателя от страшного удара погнулся. Полцентнера ж, с высоты двадцати метров. Можно вспомнить ускорение свободного падения и посчитать. Но не взорвалось. Взрыватель – он же хитро устроен. От таких вот. Конечно, всяко могло быть, но в данный момент взрыватель не сработал, а в тротил, который внутри снаряда, можно хоть из пистолета стрелять, он не взорвётся.

Однако в целом душевная встрясочка весьма неплохая.

Тут же понаприбежали в погреб все кому не лень, в погонах разных рангов; убедились, что у нас не инфаркт. Ну, пожурили, а как же – и нас, и тех, кто верёвочку чересчур рьяно тянул. И поехали дальше выгружать. Оказывается, такое буммм у них частенько бывает, мы не первые.

А через два дня и первая корабельная практика кончилась. И увезли нас на две недельки в морскую пехоту, учиться ещё и на суше воевать.

Кто-то спросит – а зачем там в самом начале про трусы?

Да так, просто. Влетело в башку подобие мысли да и материализовалось в виде буквочек. Надо ж было как-то рассказик начать.

ДА-ДА, ПРО ТАНКИ-ТО...

В общем, после первого курса нас сперва загнали на практику в «тюрьму народов» – в крейсер «Дзержинский», а полк морпеха в Казачьей был уже потом.

Про крейсер – ну, это или рассказывать объёмом со средний роман Дюма, или не рассказывать вообще ничего. Поэтому не буду рассказывать вообще ничего. Ну, покамест.

А про морпех нас заранее предупреждали, что уж там-то из вас, ребятки, душу точно вынут. Во всяком случае, приложат усилия. И они прикладывали.

Во-первых, жара. Крым, лето, кусок степи, пыль с отчаянно торчащими полусухими кустиками, и всё время хочется пить. Про насквозь пропотевшие и пропылённые ноги в «гадах» уж и не говорю.

Во-вторых, там у них в морпехе пешком не ходят. Там либо на десантном корабле, либо на «броне», а уж если ногами, то только ползать и бегать. Третьего не дано. Даже в столовую и обратно – бегом. Шагом – это исключительно как подготовка к выполнению команды «Бегом – марш!», секунд десять, не более. Руки сгибаешь в локтях, ждёшь исполнительной команды и материшься про себя.

К каждому взводу приставили плотоядно скалящегося старшего сержанта – и понеслась. «Караси» приходилось менять трижды в день.

Ну там – ползания-окапывания, всякие стрельбы из всего попало, «псих-полоса» (правда, в щадящем режиме и не всем подряд), кидания гранат...

О! Кидание гранат же. Хе-хе.

Кидали обычные осколочные, РГД-5. Как и полагается, была пара моментов, когда мгновенная реакция лейтенанта-морпеха спасала жизнь присутствующим – и бросающему, и зрителям. Ну, и самому лейтенанту, конечно. Потому что некоторые люди так уж устроены – осознание разрушительной силы, заключённой в железяке, которую сжимаешь в руке, либо расслабляет пальчики (и граната с выдернутой чекой печально упадает на землю-матушку), либо нервно сжимает их мёртвой хваткой, из-за чего бросок не получается, и в результате кикса граната опять же упадает возле горе-метателя. Совсем как в анекдоте:

– Так... сжимай... усики разгибай и выдёргивай... давай!

– Нате, тащ лейтенант!

Но я не про это хотел. Я про танки.

Вернее, про обкатку танками.

То есть тебя укладывают в продолговатый «недоокопчик» глубиной примерно в пядь и потом едут по тебе танком. Задача: сильно не обосраться и после того, как танк над тобой проедет, метнуть в него гранату. Ничего сложного, но доносящиеся из-под танка вопли «мама!» подчас заглушали лязг гусениц. Понятно, что это исключительно по причине первого раза. И для подавляющего большинства единственного в жизни.

Танк назывался ПТ-76, то есть плавающий, но гусеницы у него самые что ни на есть настоящие. И броня, и пушка, и всё прочее. Из башни танка в открытом люке торчит по пояс фигура командира танка в чёрном ребристом шлемофоне, и он посредством ТПУ поясняет мехводу, как сделать так, чтоб ненароком не переехать психующего в окопчике курсантика, который изо всех сил слился с землёй, сжимая вспотевшей ладошкой гранату.

Граната, конечно, была не настоящая. Деревянная болванка, окованная стальным цилиндром. Такие даже в любой школе были, ими кидались при сдаче норм ГТО. Не уверен, уже не помню, но, кажись, они были примерно полкило весом.

Танк проезжает; командир танка оглядывается и смотрит назад (не расплющили там подопытного?), а подопытный через больший или меньший промежуток времени исступлённо швыряет гранату, коя глухо стукается о танковую корму или падает сверху на броню моторного отсека. Или возле танка – ибо у нас всегда есть будущие офицеры флота с кривым глазомером и руками из жопы. Вне зависимости от результатов броска зачёт считается сданным, потому что главное – чтобы танк по тебе проехал, а ты обкакался не более чем на сто пятьдесят (если мерить в граммах). И вот так по одному, по одному, а нас там было почти триста человек. Жара, пыль... А мы, кстати, тогда ещё белую робу носили.

Стоп. Я сказал – «человек»? Прошу прощения. Не человек, конечно. Курсантов.

Короче, ездит этот танк туда-сюда по этому конвейеру, и смотреть на всё это интересно ну максимум на первых двадцать, потом надоедает. Народ лежит в сторонке на земле и задумчиво курит, наслаждаясь тем примечательным фактом, что вот ведь какой момент удивительный, аж до невозможного расчудесный, что почему-то не заставляют ни ползать, ни бегать.

И тут занимает окопчик очередной курсант... ай, не скажу фамилию. Какая разница? Пусть это будет просто курсант по прозвищу, ну, допустим, Пряник. Вкогтился в гранату и вперился взглядом в громыхающий танк, который вот уже в семидесятый раз тронулся и поехал одним и тем же маршрутом длиной в сто метров.

А когда на тебя едет танк, и ты нормальный мужик, то в тебе просыпаются сразу и Паршин, и Цыбулько, и Красносельский с Одинцовым. И все панфиловцы числом двадцать восемь. Потому что ну просто до боли в челюстях хочется швырнуть эту гранату в рычащую и попёрдывающую выхлопом здоровенную железяку, пока она на тебя не наехала и не раздавила. Однако правилами зачёта это не предусмотрено – железяка не давила, а просто ехала.

Жара; командир танка в свои ларингофоны сказал мехводу, что вот, мол, всё нормально, что вполне безопасно проехали по очередному гранатометателю, и устало стянул с головы осточертевший шлемофон. Ну, всего-то буквально на полминутки – вспотевшую башку ладонью вытереть. Вот тут-то ему в самый кумпол пряниковская граната и прилетела.

Тук!

И он безвольным мешком свалился внутрь башни, напоследок успев матюкнуться так, что перекрыл рокот боевой машины, и что слышно было, наверно, аж на Мекензиевых горах. Его замотали бинтами и заменили на другого, который не только не снимал шлемофон, но ещё и застегнул его по всем правилам.

Потом здоровенный рыжий капитан, подводя итоги зачёта, особо отметил действия курсанта ... м-м... Пряника, подчеркнув исключительную точность и мощь его броска. Посмеиваясь при этом.

А потом нас опять повели куда-то бегать, ползать и стрелять до самого ужина. Две недели практики в морпехе для будущего морского офицера-ракетчика – это не хухры-мухры. Жуть египетская. Уважаю морпехов. Даже побаиваюсь слегка.

ПРИКАЗАНО ВЫЖИТЬ!

Шлюпочного похода после первого курса не было. А жаль. Было бы здорово прогрести вдоль красивых крымских берегов, да ещё и под парусом. Что-то там где-то в планах учебных переклинило, и не пошли мы вдоль Чёрного моря шлюпарять.

Зато практика на крейсере была ого-го. Традиционный «Мандариновый поход». Да с тремя пожарами. Планировали, кроме Новороссийска, Поти и Батуми, на обратном пути зайти ещё и в Одессу, но командир корабля капитан первого ранга Миленко (который лично тушил третий пожар в посту РЛС «Кливер»), плюнул и велел повернуть в Севастополь, пока совсем не сгорели.

На «Дзержинском» я написал свою первую нормальную песенку «Старый крейсер». Писал, в общем-то, просто так; матросы переписывали её себе в дембельские альбомы, я потом про неё вообще позабыл, и лишь в мае 2010 года неожиданно узнал, что она попала в шеститомник «Крым в поэзии», и что составители сборника автора песенки по Интернету с фонарями разыскивают… Но не будем забегать вперёд.

После крейсера был морпех; за две недели нас практически отучили передвигаться шагом – там у них всё либо ползком, либо бегом. Там я впервые узнал, что такое горящий напалм и увидел, как воздействует на человеческую голову пуля калибра 5,45 мм. Морская пехота – это, как сейчас принято выражаться, «жесть».

Каждую неделю у нас кого-то отчисляют. Из нашей роты, из других рот и с других факультетов. Отчисляемого всегда выводят перед строем; он уже пришил матросские погоны и сейчас отправится на действующий флот. Замначфак по политической части (кличка Бульдог) долго перечисляет о нём всё плохое, что только может припомнить и придумать. Все угрюмо молчат. Грустное зрелище.

Чаще всего отчисляют за пьянки, за самоходы, за «переодевание в гражданское платье» и прочие залёты по дисциплине. Реже – по неуспеваемости. Что ни говори, в военном училище трудно «не успевать». Вся система заточена на то, чтобы ты успевал. Притом так, чтобы тебе минимум восемь часов сна оставалось. Сон – это святое. Нахождение после отбоя не в горизонтальном положении очень не приветствуется.

И всё равно хочется спать. Больше по привычке, оставшейся с первого курса. Что называется, «из принципа». Организм адаптировался, окреп. Психика тоже, однако нужно очень постараться, чтобы не вырубиться на первой паре. По-прежнему идут общеобразовательные науки – всё те же высшие математики и физики, добавился сопромат – всякие балки-укосины и эпюры их напряжений. Офицер запаса Рубен Альбертович Бадальян, увлечённо рассказывающий нам про ледебурит и аустенит, для меня сейчас самый добрый Оле-Лукойе. Двойки на летучках и лабораторных работах всё же заставляют кое-как учить ненавистный предмет. Будут двойки – не будет увольнений по субботам. А Севастополь тянет, манит, и зовёт. В Севастополе много всякого.

Я влюблён в этот город. Нет равных ему. В нём даже воздух особенный. У меня спирает дыхание от радости и счастья, когда я иду его улицами. Но расслабляться нельзя ни на минуту, ибо в Севастополе самая злобная комендатура из всех флотских комендатур. Шестьдесят с лишним патрульных групп шныряют по городу, и каждой из них поставлен жёсткий план. Если план не будет выполнен, группа останется в комендатуре, а утром отправится на гауптвахту, на мыс Хрустальный. Про это заведение рассказывают страшные истории, я туда не хочу, а поэтому зорко сканирую окружающую меня объективную реальность. Едва завидев патруль, я прячусь в переулках, я перехожу на другую сторону улицы и вообще стараюсь ходить огородами, тропами Хо-Ши Мина. Сны про то, как убегаю от патруля, ещё лет тридцать потом будут сниться.

Гулять по городу в «гражданке» ничуть не безопасней. Вычислить военнослужащего срочной службы, переодетого в «гражданку», проще простого (надо всего лишь знать как). Да и особо не занимается тут никто вычислениями – сцапали, привезли в комендатуру и там разбираются; если товарищ оказывает сопротивление, то набили морду и связали, а утром выясняется, что это студентик, который сдуру, вопреки моде, зачем-то постригся под аккуратную «канадочку» (ещё и дешёвые тёмно-синие носки надел по причине студенческой бедности). А младшие курсы у нас вообще пострижены под полубокс. Чтобы патрулям проще было. Сколько раз я бегал от патруля – я уже и не помню. Много. И будучи патрульным бегал, только не «от», а «за». Куда ж деваться, служба… Впрочем, в погонях «за» мы не очень-то напрягались. Не выкладывались, так скажем.

Ещё мы изучаем электротехнику, которая чуть позже превратится в спецэлектрооборудование. Грызём теорию устройства и живучести корабля. Тушим всякие пожары на УТК – на специальном учебно-тренировочном комплексе, там же боремся с затопляющей отсек холодной водой.

Мы уже начинаем что-то понимать в жизни и в службе, благо рядом всегда много старшекурсников, а также офицеров-воспитателей-преподавателей. Многие из них служат прекрасным примером, каким надо быть, некоторые наоборот. Это очень яркие и запоминающиеся примеры. Не хочу останавливаться на вторых, но они тоже нас учат – как хорошему, так и плохому. Впрочем, всё на свете относительно… А ещё есть Учителя с большой буквы. Мы их боготворим, безумно уважаем, любим, побаиваемся и ловим каждое их слово. Жёсткие, справедливые, мгновенно принимающие решения, харизматичные, и в то же время добродушные, ни в коем разе не самодуры. Великолепно знающие своё дело. Широко известные на действующем флоте. Кандидаты наук, доктора, профессора. Капитаны разных рангов. Бывшие командиры кораблей, бригад, дивизий, бывшие флагманские специалисты. Старые, помоложе и вообще без возраста. У некоторых в Системе учатся их дети. Им от папаш всегда достаётся больше, чем другим, и мы это видим.

А я уже не десятый по списку. Я теперь 12409: Володю Бессмертного отчислили за пьянку ещё на первом курсе. Кроме него, отчислены Витя Луковский, Шура Сташкевич и Серёга Кудрявцев (наш старшина класса), все трое за самоход и пьянку. И ещё: две роты нашего факультета объединили, отправив один из двух наших классов на второй фак. «Аз»-роты больше нет, а есть одна 12-я рота – четыре взвода-класса примерно по тридцать обормотов в каждом.

Пошла мореходная астрономия. От азов и до… В общем, до. Кораблевождение мы будем изучать все пять лет. Равно как и морскую практику. Мы будем командирами стартовых групп и батарей (и вахтенными офицерами), потом командирами боевых частей, старшими помощниками и командирами кораблей. Потом будем командовать соединениями – бригадами, дивизиями и флотилиями. И флотами. Это в идеале. А не в идеале может быть по-всякому. Кроме того, мы уже знаем, что можем попасть служить и на берег – кому-то ведь надо готовить ракетное оружие для кораблей на берегу. Из Черноморского высшего военно-морского училища попадают даже в Байконур. Пути неисповедимы.

Вместо ужасной «истории КПСС» теперь марксистско-ленинская философия. Что-то совершенно непонятное, потому что постоянно свербит ощущение какой-то жуткой притянутости за уши. То ли нас к этой науке за уши притягивают, то ли её к нам. Экзамен у деды Миши Бурова – совсем не то, что у Шуры Токарева. Когда он узнал, что я с Камчатки, он всплеснул руками и поставил мне четвёрку без вытягивания билета (и соответственно, без моего ответа на вопросы), то есть сразу. Ему было меня жалко – Камчатка же, тьмутаракань какая. Через полгода на летней сессии я вытащу (у него же) билет, по которому не смогу рассказать ну вообще ничего, полный ноль, и он всё равно с состраданием поставит мне тройку. Паренёк камчадал ведь, бедный голодный ребёнок, затянутый в чёрный кожаный ремень с надраенной бляхой...

А ещё есть у нас такой предмет: этика и эстетика. Две лекции за первый семестр, две за второй. Флотский офицер должен уметь грамотно пользоваться всем этим несусветным набором из кучи тарелок, вилок, бокалов и рюмок в присутствии иностранцев... Практических занятий с поглощением почему-то не было.

Мы по-прежнему ходим в белой корабельной робе. Мы ещё не знаем, что будем последними, кто её носил. Мы гордимся ленточками своих бескозырок, на которых написано «ВВМУ им. Нахимова». Мы с пренебрежением смотрим на курсантов других училищ «системы» – впрочем, это обоюдно, но наша бурса издавна славится своим особо высокомерным отношением ко всем окружающим. Мы об этом пока не задумываемся. А может, и не задумаемся никогда.

Строевые смотры, строевые прогулки, строевые занятия. «Выше ногу!!!» Уй, ё… «Тяни носок! Равнение в шеренгах!!!» Надоедает, и это очень мягко сказано. Не все из нас понимают, зачем это нужно. Я тоже не понимаю. Пройдёт сколько-то лет, и мне станет ясно, что без этого не может быть никакого войска. Дисциплина бывает осознанной и неосознанной – так вот: строевая подготовка направлена на повышение уровня именно неосознанной дисциплины. Автоматической, которая в подкорке. Она даст свои плоды в реальном бою. Ну и, конечно, на парадах – например, на параде 7 ноября и 9 мая, когда мы лихо маршируем по улице Ленина на площадь Нахимова, мимо памятника нашему Пал-Степанычу и дальше вдоль Приморского бульвара и по Большой Морской. Мы умеем красиво маршировать с автоматами в руках, нас научили довольно быстро.

Мы все пишем рапорта. До нас довели, что наша страна выполняет интернациональный долг в Республике Афганистан, и мы все пишем рапорта. Некоторые курсантики делают это, повинуясь инстинкту стадности, но я и по сей день уверен: абсолютное большинство из нас в самом деле искренне хотели на настоящую войну. Когда количество поданных рапортов стало пугающим, начальник училища вице-адмирал Соколан построил училище на Большом плацу перед учебным корпусом номер один. Из его речи мы поняли, что мы опупели, и что в Афган никому из нас не светит. Адмирал доходчиво объяснил почему, и он был триста тридцать три раза прав. Однако двое ребят всё же нашли способ: ушли в самоход, нажрались водки, специально «залетели» в комендатуру, чтобы их отчислили, и в итоге всё ж таки оказались там, «за речкой».

В увольнение нас пускают по-прежнему только по субботам и воскресеньям, но платят уже больше – десять рублей восемьдесят копеек в месяц (а на первом курсе было на трёшку меньше). Папы-мамы присылают денежные переводы, а севастопольцев сердобольные родители подкармливают через клубный забор. Вечером там легко застать курсантиков, хлебающих борщ ложкой из кастрюли прямо через решётку, а кроме того, подкармливают и тех, у кого родственников в Севастополе нет. Это называется «прибыл караван». Многие севастопольцы берут иногородних друзей, что говорится, на постой. Меня приютил Андрюша Быченков, а потом Серёжка Ковалевский – это в одном и том же доме номер девяносто семь по проспекту Генерала Острякова, «на Суперах», напротив 22-й школы.

Кто куда – а я пошёл и записался в КТЭМ «Шутки в сторону». Это курсантский театр эстрадных миниатюр. КТЭМ – гордость училища. Задача КТЭМа проста: каждые три минуты зрительный зал должен ржать. Шуточки КТЭМа порой, что называется, «на грани», а кроме того, в персонажах всегда узнаются ненавидимые в разной степени училищные персонажи, носящие погоны разных рангов и клички – Ара, Шнурок с Подшнурком, Гюльчатай, Геббельс, Мохнатое Ухо, Рыжий Ганс, Клапан, Фантик, Пух, Марабу и многие прочие. В КТЭМе весело и интересно, а ещё это возможность быть освобождённым от большой приборки в субботу и от малой в воскресенье. КТЭМ в клубе, а в клуб приходят девчонки – курсантский драматический кружок, танцовщицы и кто-то там ещё. Именно в это время начинаются первые мои попытки что-то писать в рифму. Эти тетрадки у меня бережно хранятся на книжной полке и по сей день...

Ко мне приезжал отец. Когда-то он учился в этих же стенах, а теперь он капитан второго ранга и командир корабля ПМ-150 (это ПРТБ) на Тихоокеанском флоте. Через неделю мне рассказали, что в беседе с командиром роты (вообще-то правильно говорить «начальник курса»), батя велел ему драть меня крепче, чем других, и требовать больше, чем с других. Я тогда ещё подумал, что на его месте я бы, наверно, сказал то же самое, хотя мне вовсе не кажется, что меня драли сильнее прочих.

У нас в роте навалом всевозможных уникумов. Рассказать обо всех не позволяет формат, а выделять кого-то особо не стану, чтобы не обижать оставшихся. Но, честное слово, были такие орлы, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Разве что за рюмкой чая адмирал Женя Ирза или капитан первого ранга Серёга Слюнкин (да и любой из нас!) может долго чесать о нашей роте, которая, кстати, вовсе не была такой уж уникальной (хотя – единственной и неповторимой).

Опять эти расчётно-графические задания… ненавижу. Скорее бы кончалась вся эта дребедень, и начиналась специальность. Хочу ракет, торпед и пушек!!! Не хочу теорию вероятностей!!!

Наш командир роты – капитан-лейтенант Телегин Владимир Иванович. Мы над ним смеёмся, мы его пародируем, пользуясь тем, что поводов – груда. Почти ни у кого из нас не хватает мозгов представить себя в его шкуре. Никто из нас не соображает, что пережить то, что было на БПК «Отважный» – это не бутылочку тёплого портвейна в подъезде вылакать. Поймём потом, да. Все поймём. Все до одного. Наверно. А пока – увы, ещё не время. У-вы.

Две галки на рукаве – это всё же не одна. Теперь можно смело рассчитывать на контакты с противоположным полом. Можно втихаря немножко ушить фланку и бескозырку, подразогнуть бляху, подрасклешить брюки и подрезать ранты на хромовых ботинках. Мы уже не караси, хотя и не так уж далеко оторвались от «без вины виноватых». По-прежнему больше всего на свете хочется только двух вещей – есть и спать.

Второй курс – очень трудный курс. Поэтому в курсантском фольклоре он так и называется: «Приказано выжить».

Я стану лейтенантом или нет? Стану. Стану, и точка.

ПРО ПЕЛЬМЕНИ

Пельмень № 1

Эх! И заступил-то я в дежурное подразделение, и попал-то я в дневальные по охране клуба. Клуб у нас здоровенный: два этажа и скверик вокруг. Народное и флотское достояние. Вдруг упрёт кто? Просыпается утром училище – бздынь, а клуба нет. Сразу децимация. Поэтому я бдил. Ходил-бродил вокруг клуба, вперив взгляд в сумерки пасмурной южной ночи, а левая рука на рукоятке штык-ножа, дабы шпиён врасплох не застал. Второкурсник есть существо, остатки бдительности не растерявшее.

Географически клуб расположен замечательно: он у самого забора, за которым днём и ночью кипит такая интересная и увлекательная гражданская жизнь. Впрочем, ночная жизнь, бывает, кипит и по нашу сторону забора; сразу возле клуба торчит учебный планетарий кафедры кораблевождения, и заведующий этим планетарием капитан-лейтенант Пудин частенько пользует там лаборантку Вику, включая для неё то гавайский небосклон, то Багамы, то Таити... но это, несомненно, не более чем грязные слухи.

Также возле клуба, опять же впритык к забору, в ту пору велось строительство летнего плавательного бассейна, уже и яму огромную выкопали, и шлакоблоки штабелями. А под самым забором (с нашей, с училищной стороны) помещался здоровенный квадратный железный чан с сухим цементом. Он туда был вот прямо так насыпан. От непогоды цемент прикрыли вощёной бумагой, концы по краям чана закрепили, и эта бумага от дождика и солнышка натянулась, как кожа на барабане. Всё это прямо под забором, повторяю.

Ветер в Севастополе осенью препротивный. Он вонзается во все щели бушлата, он холодный и злой. Огибаю угол клуба – прямо в морду. Заворачиваю за следующий угол – то же самое. И так четыре раза. Повернул назад – всё равно вмордувинд. Непостижимо. Плюс морось премерзкая. Давно стемнело уже. Осень, осень…

Встал за углом кормой к ветру, сигаретку прикуриваю и думаю – когда уже Стас из самохода приползёт? У Стаса неподалёку от училища сестрёнка Карина проживает. А Стас – это не имя, это состояние души. Он вообще-то мой тёзка, фамилия у него Анастасьев (когда он подписывает хлоркой штаны или бушлат, он всё время путается в буквах и пишет то «Анасьев», то «Ананастасьев», но кличка у него не Ананас, а Банан, не скажу за что). Сестрёнка всегда потчует Стаса, а Стас ну совсем не любит не выпить, поэтому я проинструктирован друзьями принять Стаса в целости-сохранности и обеспечить доставку до ротного помещения, чтоб не влетел. В принципе, никаких проблем: рост у Стаса – метр с шапкой, вес – полтора пуда. Лишь бы не брыкался.

Слышу – шаги. Оп-па! – а вот и дежурный по училищу, капитан первого ранга Сычёв с кафедры тактики. Уважаемый дядька, мощный и юморной. проверяет, как мы тут службу несём. Прячу бычок в кулак и делаю шаг из-за угла:

– Товарищ тан-пер-ранга, дневальный по охране клуба курсант Завражный. На посту без замечаний.

– Есть... Что тут у нас? Всё тихо?

– Так точно, тащ каперранга…

– Не замёрз?

– Никак нет…

– Самоходчиков много?

Хороший вопрос. Мы оба заранее знаем ответ, а потому еле заметно улыбаемся. Он тоже когда-то курсантом был – и, говорят, лихим. Его перещеголял только один здоровенный кап-три с одиннадцатой ракетной кафедры, который однажды пьяным курсантом убегал от патруля, а когда начали догонять, выковырял из асфальта крышку канализационного люка и кинул её в патруль, попал и зашиб сразу всех четверых...

– Никак нет, тащ, ни одного!

– Ну, есть, есть. Продолжайте даль…

И тут слышу, как там, в стороне забора, что-то шуршит, скребётся и бурчит. А ну как Стас? Он же, как пить дать, в свинью укушанный… надо что-то делать... даже если не Стас...

Сычёв тоже слышит:

– Что там? – смотрит на меня азартно и руку на жопу с кобурой кладёт.

– Не могу знать… – а сам лихорадочно соображаю.

Блин…

А там за ёлочками – шум, грохот железный, возня, мычание утробное, нечеловеческое... натуральный мезозой. Мы с кап-разом переглядываемся. Я тоже кладу руку на кобуру... э-э... на штык-нож. Ибо, судя по звукам, там явно монстр какой-то, абоминог в чешуе и с когтями.

То, что выползло из-под ёлочек, обратило нас обоих в бегство. Абоминог? Хуже. Страшнее. Хорошо помню, как асфальт убегал под ноги и дальше назад. И как я дышал – прерывисто, сипло, с надрывом… Рядом шёл галопом спринтер Сычёв. И мне ни грамма не стыдно ни за себя, ни за капитана первого ранга с пистолетом. Любой, кто увидел бы ЭТО, драпал бы со скоростью два Маха.

Забежав за клуб с другой стороны, перевели дух. Сычёв говорит:

– Что это было?

А я что, Пушкин? Говорю:

– Ы-ы… что-то такое… серо-белое… не могу знать.

– Так. За мной.

Шумно вдохнул, вытащил пистолет, дёрнул затвор, выдохнул и двинулся обратно. Я – за ним, обнажив штык-нож. Тогда у него ещё был кончик-остриё. Я сломал его через год, на третьем курсе, когда метал штык в кипарис, стоя дневальным по дырке в заборе (то бишь по охране территории), это отдельная история.

Приходим в район ёлочек. Тишина, всё культурно, и главное – следов никаких. Ну, там, где фонарь освещает. Постояли, помолчали.

– Так. Я пошёл, а вы тут следите бдительно. Чуть что – сразу доклад.

Пистолет в кобуру, развернулся и лёг на курс норд.

Доклад… ага. Я пожал плечами, а ноги всё ещё подрагивают. Ясно… но что же это всё-таки было? Сердце бешено стучало в левом ботинке. Первобытные инстинкты спорили с сознанием. Страх перед непознанным не уходил и множился. А через полчаса притопал сменщик с фонариком, и я ему всё рассказал.

– Да? – и ржёт, говнюк, чуть ли не катается.

Я обиделся. Он отсмеялся и говорит:

– Пошли смотреть.

Вдвоём не так страшно. Ну, пошли. Обошли ёлочки, подходим к чану – а там бумага вся порвана, смята, туда явно кто-то… И тут до меня дошло.

– Стас?

Сменщик с трудом кивнул головой и снова в смехе упал наземь, задорно дрыгая ногами.

Ну да, конечно. Приполз к забору училища совершенно никакой, чудом на него с той стороны вскарабкался, с горем пополам перевалил своё расслабленное физическое тельце. Вестибулярка отключена, гироскопы в разные стороны, не удержался и шваркнулся сверху в чан с цементом. А морось же, шинель вся мокрая, ещё и в грязь где-то по дороге влез; в итоге получился пельмень – всем пельменям пельмень. И вот перемещается такой цементный пельмень ночью на карачках, звуки всякие издаёт, рычит-мычит… и выползает из-под ёлочек... У кого хочешь гайки отдадутся.

А дежурного по роте там чуть кондратий не хватил, когда Стаса в роту на верёвках подняли, на балкон второго этажа. Там было на что посмотреть.

Через три года Сычев мне влепил трюльник на госэкзамене по тактике флота. Билет попался совершенно дубовый, что-то там про действия десантных соединений, хоть в бидон башкой бейся, я до них так и не добрался, пока готовился. Так что он мне даже прибавил один балл. Наверно, вспомнил что-то.

Пельмень № 2

А это уже Пельмень настоящий. Пельмень с большой буквы. Во-первых, фамилия отдалённо похожа на «пельмень» – и соответственное прозвище. А во-вторых… ну, это надо видеть. Такое впечатление, что лицо долго мяли, потом распаривали, отваривали, снова мяли, пытаясь вылепить что-то от Сальвадора Дали. А когда получилось, сказали: «Не пойдёт, выбрасываем». И выбросили – в Черноморское училище имени Пал-Степаныча. Краснознаменное. Нате вам, на 1-й корабельный факультет. Но парень был замечательный - весёлый, душевный, учился хорошо, постоянно во всякие смешные истории попадал.

…Лекция по высшей математике. Теория вероятностей. Второй курс. Сразу после первомая. Никто ничего не соображает. Тяжко. Препод – уважаемый Николай Егорыч Пятлин – что-то увлечённо рассказывает сидящим за первым рядом столов. Напряжённая борьба с заволакивающей глаза липкой дремотой... Второй ряд и дальше – все вповалку. Здоровый сон. В разных позах. Средство массового поражения. Первая ж пара, ну как совладать? После праздников. Второй курс. Теория вероятностей. Рука автоматически продолжает что-то выписывать, повинуясь сложному инстинкту жажды верхнего военно-специального образования. Мозг давным-давно отключён. Мудрёныекрендельки и червячки в конспектах вместо букв; ручки чертят на страницах изодавы. Сеанс массового гипноза. Скопище сомнамбул. «Пэ-нулевое равно пэ-один плюс пэ-два на пэ-энное…» Локоть на стол, согнуть руку, запустить кисть под шею к спине – и голова уютно укладывается на сгиб. Глаза давно закрыты и склеены сильнее, чем эпоксидкой. Дыхание ровное. Ничто не нарушит этот покой…

– АААААА!!!! А-а!! А-а-а!!!… – на предпоследнем ряду, словно вырвавшись из видеоряда чуждого нам фильма ужасов: – А–А–А–А–АААА!!!…

Половина аудитории, ничего не понимая, на минуту приходит в себя и крутит головами – ЧТО?! КТО?!

Не знаю, что это там Пельменю с похмелюги приснилось, но он орал, словно ему без наркоза делают обрезание штыковой лопатой. Вскочил над партой: волосы всклокоченные, глаза красные, навыкате (но так и не проснулись), рожа подавленная (в смысле – выдавленная), мятая, с трещинами и складками, цвета ежевичного варенья… ААА-А-ааааа!!!

– Товарищ курсант, что с вами?

Николай Егорыч спокоен, как сто шаолиньских монахов. Он и не такое видал на своих лекциях по теории вероятности. Он знает, что ничего невероятного на свете нет. Так и говорит через раз: «Чудес на свете не бывает».

– А! А? А… Н-нет… м-м... н-не… – осознал, наконец, что не на эшафоте, и что обрезание было астрально-виртуальное.

Но осознал не до конца, а потому и дальше тупо смотрит в беспредельность сквозь всё, на что натыкается остекленевший взгляд. «ПИВА-А-А!!!» – истерически кричит его измученное лицо… нет, не лицо… не знаю, как это называется.

– Садитесь, пишите дальше, – профессор поворачивается к доске. – Продолжим; для описания суммы двух равновероятностных событий…

Бух! – Пельмень мешком шлёпается на место, ещё секунду тупо глядит вперед перед собой, потом глаза захлопываются, голова с кегельным стуком падает на стол. Свистящий вдох… ме-едленный выдох… всё, нирвана.

Постепенно засыпают и все остальные, кроме мужественного первого ряда и невозмутимого профессора.

Пэ-нулевое равно пэ-один плюс пэ-два… на пэ-энное… хррр… пссс…

А чудес на свете и впрямь не бывает.

СЫН ИНЧУ-ЧУНА

Папа у Гарика был начальником одной из самых что ни на есть ракетных кафедр в нашем родном Краснозвёздном мучилище, а потому пользовался определённым неограниченным почтением.

Сынуля, соответственно, тоже, но всё же в меньшей степени, поскольку балдобой был редкостный, и прозвище у него было Сын Инчу-чуна, а сокращённо – Анчутка. Коротко стриженые густые курчавые чёрные волосы, очки а-ля Джон Леннон (у нас называлось – «анчучьи очки»), питекантропский лоб, сутулая походка вразвалку и выпуклое пузцо в совокупности с гортанным высоким голосом и (мягко скажем) озорным характером – ну полный комплект. В голове – джинсы, диски, лэйблы, пиво и студентки. Поэтому на экзаменах он частенько выкарабкивался благодаря папиной фамилии.

Второй курс, зима, экзамен. Электротехника. Там самая, где мнимые единицы обозначаются буквой «j». Первый вопрос – «никак нет», второй – «не могу знать». Практическая задача – голый вася. Тонет конкретно, но тонущим себя пока что не ощущает. Пока что тонет всё больше экзаменатор – тройку-то надо ставить (там же папа!), а ставить вроде как и не за что: улыбчивый юноша с лицом цвета картофельной кожуры упорно не тянет даже на два балла. Как быть? Нужен дополнительный вопрос. Что бы такое спросить, чтоб наверняка ответил?

– Эм-м… ну вы знаете, что такое петля гистерезиса?

– (бодро и гортанно) Так точно! Щас принесу.

У препода челюсть на палубу – бумм!

Гарик смело шагает по лаборатории. Где-то она тут… Вот что значит фраза «щас принесу петлю гистерезиса», а? Рехнуться можно. Окружающие застыли – кто в благоговейном ужасе, кто в томном ожидании спектакля. Однако – ты ж поглянь! – несёт.

– Вот.

И кладёт на стол. Со стуком. Самую что ни на есть петлю гистерезиса в чистом первозданном виде: элемент обмотки ротора электродвигателя, он твёрдый такой и имеет вид квадратной петли с торчащими проводами.

Тут Гоголь нужен. Где Гоголь?! Гоголь – где?

Преподаватели на этой 21-й кафедре, как один, носили птичьи фамилии: Лебедев, Бакланов, Чижавко… Поэтому кафедра тоже называлась «птичьей кафедрой». Среди них, правда, был капитан первого ранга со странной для кафедры фамилией Самсонов, но зато Герой Советского Союза, камчатский подводник.

Любимым преподавателям-птицам от бессердечных придурков-курсантов порой изрядно доставалось: например, лимонно-жёлтый чижавкинский «запорожец» регулярно переносили руками и ставили между двух деревьев так, что не выехать ни взад, ни вперёд, а боком он ездить не умеет… Заметим: это вовсе не из-за личной неприязни, а исключительно от ненависти к совершенно непросекаемой науке.

Проходит ровно полгода; лето, и снова экзамен. Теперь он называется «Специальное электрооборудование кораблей». Та же кафедра, тот же экзаменатор, и всё тот же Сын Инчу-чуна… Сценарий – как по утвержденному шаблону: первый вопрос – ноль, второй – ноль, задача тоже ноль, но уже по Кельвину. И естественный дополнительный вопрос, на который Гарик должен, должен, должен ответить!

– Ну, вот это вот! Вот это вот – что?

И показывают пальцем на железный якорь от электромотора. Ну?!

Гарик молчит, морщит лоб, чешет под мышкой, дёргает ногой, но искомая извилина находится где-то не там.

– Ну же? Ну?!

Гарику истово подсказывают: за спиной у преподавателя тычут пальцем в погон на форменке, потому что у каждого на погоне приколот жёлтый и выпуклый металлический якорёк. Гарик силится понять, напрягается, и тут до него – уааа!!! – доходит. Он просветлённо кивает головой: мол, всё, понял, спасибо! Победно переводит взгляд на экзаменатора, принимает важный вид и – гортанно:

– Погон, товарищ капитан первого ранга!

ТОВСЬ... НОЛЬ!

Эгейское море. УК (учебная каракка) «Смольный». 1979 год. Дальний-предальний поход из милого Севастополя в буйную Атлантику и обратно; звёздно-штурманская практика после трудного второго курса. Кубрик номер... а-а, ладно, номер кубрика уже не помню; в общем, тот, который возле поста «Надир» (это пост гироазимут-горизонт). Жара – как в Долине Смерти. Уныло ползающие стасики еле шевелят волосатыми ногами и антеннами. Тараканы то есть.

Слабым голосом бушмена, объевшегося тухлой слониной:

– ...Альфа Волопаааса – тооовсь... Альфа Волопаса – ноль... 44.39,5. Сииириус – тоооовсь... Сириус – ноль... 44.39,5. Вееега – тоооовсь... Вега – ноль... 44.39,5. Поляяяярная – тоооовсь... Полярная – ноль... 44.39,5. Бенетаааш – тоооовсь... Бенеташ – ноль... 44.39,5...

Дверь в кубрик распахивается:

– Так!!! Чем это тут занимаетесь?!

– (вскочив с рундуков) Тренируем, тащ кап третьеранга!

– Чего вы тут тренируете?

– Тренируем (ох, йё-ё!) командные слова при взятии высот светил!

И в самом деле: один с секстаном, а другой с блокнотиком и (почему-то) секундомером. Остальные кто где, по шхерам; самые свихнутые валяются на верхней и загорают: десять минут с ладонью на груди – и вот вам светлый отпечаток пятерни на коричневой шкуре. А эти двое в душном кубрике – абсолютно голые, но с секстаном, блокнотиком и секундомером.

Начальник курса выразительно стучит пальцем по лбу и выходит прочь. Из-за закрытой двери до него доносится:

– Юпииитер – тооовсь... Юпитер – ноль... 44.39,5. Вееерхний топовый огооонь – тооооовсь... (слышен идиотский смех) Верхний топовый огонь – ноль... 44.39,6.

– (обалдело) Шесть?!

– ДА!!! ШЕСТЬ!!!

И радостный гогот двух девятнадцатилетних болванов.

– Бетельгееейзе – тоооовсь... Бетельгейзе – ноль... Это чтоб окончательно не рехнуться на почве любви к мореходной астрономии. Противоядие такое. Клин клином. Потому что наверху светит солнце, а при слове «солнце» руки начинают машинально искать секстан, чтобы посадить его (солнце) на горизонт и, рыча от нежности к светилу, снять вожделенный отсчёт. Сорок четыре, тридцать девять и пять. Или шесть. Или в остервенении швырнуть секстан в самую ближнюю к нам, пышущую средиземноморским жаром звезду.

Кстати, довольно быстро лечится обыкновенным штормом, баллов семь уже вполне достаточно.

ВЕСЁЛЫЕ РЕБЯТА

Ф-фууууух!

Как весело и легко на душе! Песня!

Третий курс! Вот оно! Доползли! Ура!

Позади штурманская практика на «Смольном», так что теперь я гордо ношу на груди жетон «За дальний поход». Начиная с нашего курса, эти жетоны изменены: вместо маленького изящного военно-морского флага с корабликом теперь выдают уродливые пятиугольные «щиты». Мы правдами и неправдами достаём и прикалываем на форменки значки старого образца, и нас за это не гоняют.

Вокруг Европы нас, увы, не провезли. «Смольный» пересёк Чёрное море, прошёл пролив Босфор, Мраморное море и Дарданеллы, потом всю Средиземку; вышел в Атлантику через Гибралтар, полтора дня покрутился там среди солнца, волн и ветра, да и пошёл назад.

Одно из двух: либо мы проводили под килём нашу подводную лодку (то ли туда, то ли обратно), либо изображали для супостата этот процесс с целью сбития оного с толку. Вокруг летали «орионы» и «нимроды», кидали десятки гидроакустических буёв. Как оно было на самом деле, нам, понятно, не сказали.

В походе было много всякого, об этом можно рассказывать долго и с упоением (многое не для дамских ушей). На обратном пути зашли в болгарскую Варну, это тоже сплошные приключения и впечатления. Так что теперь мы заправские мореманы с обросшими ракушкой задницами, и жетончики «За дальний поход» сигнализируют об этом каждому встречному. «Карасня» глядит на нас с завистью, старшекурсники – с безразличием.

НА МОЁМ! ЛОКТЕ! ТРИ ГАЛКИ!

Я ТЕПЕРЬ! НЕПРОСТОЙ! ОРЕХ!

РАБОТАЮ! ИЗ-ПОД! ПАЛКИ!

РАБОТАЮ! НА! СПЕХ!..

Ежеутренние три километра теперь тьфу, семечки. Почти не напрягаясь. Кончились муторные науки из общего комплекта «верхнего» образования (ну, почти кончились), и пошла специальность. Пошли боевые средства флота (БСФ): пушки, торпеды, мины, баллистические ракеты. Пошло-поехало устройство наших профильных крылатых и зенитных ракет с основами теории построения их систем управления. Средства связи. Средства радиолокации и радиоэлектронной борьбы. Тактика флота. На кораблевождении мы изучаем современные радио-технические приборы систем «Лоран-А», «Лоран-С», «Декка» и всякие прочие. Вместе с тем нас постоянно тренируют в объёме пройденного на первых двух курсах – штурманские прокладки, обсервации всеми доступными способами и ведение навигационного журнала. Мы уже не просто плаваем, мы уже ведём свои «корабли» для применения оружия. Это немножко похоже на интересную игру, где уровень «понарошки» всё ниже и ниже. На приборе Казанцева мы учимся расходиться со встречными кораблями и судами. Нас учат действовать быстро и точно, а основной стимул всё тот же: двойка – и всё, нет увольнения в город.

Мы изучаем всевозможные пусковые установки. Капитан первого ранга Росихин по прозвищу Ваня-Коммунист:

– ОТ МОИХ ЛЕКЦИЙ МОЖЕТ ОСВОБОДИТЬ ТОЛЬКО СМЕ-Е-ЕРТЬ! МОЯ ИЛИ ВАША!!!

Торпеды… ах, красавицы! Капитан первого ранга Косиков не умеет выговаривать шипящие («Кофиков»):

– Фто вафа ракета? На ракету поффыф – она и зарвавеет. То ли дело торпеда. Кормилица!

И он демонстративно обнимает торпеду СЭТ-65. Ефё бы, она и впрямь крафавица нафа.

Вот они, крылатые ракеты! Вах! Само совершенство… «Термит», «Малахит», «Аметист», «Базальт»… И зенитные – «Волна», «Шторм», «Оса»… Мы их щупаем, трогаем, мы их разбираем и собираем, мы ползаем по схемам, восторгаясь их умными мозгами и технической законченностью. Они приводят нас в трепет. Мы становимся натуральными милитаристами, мы напеваем песенки типа «Медленно ракеты улетают вдаль» и «На ракетную стрельбу – пуговицы в ряд». Нам нравится приобщение к разрушительной силе корабельного оружия. Мы крутим артиллерийские установки и жмём кнопки систем управления огнём – «Барс», «Турель», «Рысь», «Вымпел»... Мы уже знаем, что на корабли вот-вот начнут ставить АК-100 «Лев», а может, и уже начали ставить.

Мы наблюдаем полёты «яков» с крейсера «Киев». Он стоит на рейде точно напротив училища и выпускает самолёты. Мы гордимся своим флотом. Он океанский, он может всё и везде. Мы совершенно не задумываемся, почему наша страна построила такой океанский флот, который еле-еле удаётся содержать. Нам всё ясно: США и НАТО – вероятный противник, супостат, которого надо раздолбить по первой команде, и точка. Они несут угрозу миру, и никого из нас не интересует, почему у нас подводных лодок вдвое больше, чем у американцев, а замордованность экипажей у американцев как минимум вдвое меньше. Мы пока просто не знаем об этом.

Радиоэлектроника, основы вычислительной техники, теория автоматического регулирования, специализированные цифровые вычислительные машины… Всё это для одной конечной цели – для того, чтобы крылатая ракета смачно влепилась точно в борт вражеского корабля. Мы смотрим секретные учебные фильмы и трепещем от мощи оружия, которое скоро (уже скоро!) получим в свои руки.

Много новых наук на третьем курсе, ох много. Неожиданно выясняется (хоть пока и не столь явно), что спать на лекциях первого и второго курса надо было меньше… Да ладно, чихать! Выучим! Разберёмся! Подумаешь...

А что там насчёт самой главной кафедры, то бишь кафедры марксизма-ленинизма? А вот: политэкономия капитализма во всех его диких проявлениях и политэкономия социализма во всех его ярких преимуществах. Кое-какие логичные вопросы, возникающие у некоторых особо умных, жёстко пресекаются преподавателем. Ещё бы: капитализм – это империализм, источник войн, а социализм завтра станет коммунизмом и принесёт мир всей планете. Кто не понял, поднять руки! Поднятых рук, разумеется, нет.

Пошли первые курсовые проекты. Изобретаю четырёхракетную пусковую установку для «Осы-МА». Ваня-Коммунист чешет в затылке: «Ну, давай, сынок, давай. Главное – придумай, как сделать безударный старт ракет». А чего тут думать! Вот тут противовес, тут ещё один, вот здесь пусковая балка будет вот такой, плюс дополнительный кронштейн… И скорострельность комплекса сразу возрастёт вдвое. Ай да я!

На физподготовке ко всему добавился рукопашный бой. Тут разочарование: как-то мало и вскользь, деревянные ножи всё больше заменяются турниками и брусьями. А гимнастику я ненавижу по-прежнему. Проблемы у меня с гимнастикой… я обожаю плавать и нырять, а меня гонят на турник делать «склёпку». «Склёпка» у меня не получается ни фига. Гадство.

Платят нам уже 15 рублей 80 копеек в месяц (и так будет до самого выпуска). И увольнений прибавилось. Нас уже пускают и по средам. С 18.30 до «нулей» Севастополь наполняют наши бескозырки и фуражки старшекурсников. Ничего, ничего, скоро и мы наденем «мицы» (так мы называем мичманки, в которых ходит четвёртый и пятый курс – в принципе, это обычные офицерские фуражки, только ремешок обычный чёрный, а не плетёный).

Я в меру ушит, форма больше не сидит мешком. У меня есть ещё одни брюки – из тяжёлого шинельного сукна – это неимоверные клеша, которые я норовлю напялить по любому поводу. Командование факультета и роты регулярно устраивает «шмоны» на предмет перешитого и неуставного обмундирования, которое изымается (с раздачей слонов и пряников), но вскоре упрямо появляется снова. Нам уже можно носить «канадочку», а ещё мы приближаем себя ко вступлению в офицерскую касту тем, что втихаря учимся играть в преферанс и красиво цедить мадеру сквозь зубы.

А ещё у меня шитая бескозырка. Старшекурсники и офицеры заказывают себе шитые фуражки у нашего училищного мастера-пенсионера (он же наш училищный фотограф и, кстати, служил где-то на Камчатке), а я взял да и заказал себе бескозырку. После меня пошли заказывать и другие. За ушитые своими собственными корявыми ручонками «бески» нас всегда нещадно пороли, а тут придраться не к чему. Вроде всё по уставу, а красивая, не то что выдаваемый «блин-презерватив» (белая) и «седло-аэродром» (чёрная).

Если кто-то думает, что на третьем курсе перестают отчислять, то он ошибается. Другое дело, что отчисления по неуспеваемости прекратились совсем. Только за дисциплинарные дела – всё те же самоходы, пьянки и переодевания «в гражданку». Почему-то отчисляют не «из училища», а «от училища». Так и звучит над плацем при зачитывании очередного адмиральского приказа: «Курсанта Масленникова отчислить от училища и перевести на Черноморский флот».

А ещё у нас новый начфак. Пал-Петрович Головаш ушёл на заслуженный отдых, на пенсию. Ему давно уже пора. Бросил последний бычок на клумбу под нахимовский пьедестал, точным и красивым движением руки отдал факультету честь… Факультет грустно промычал хором: «До свидания, тащ тан пер-ранга!..»

Новый начфак тут же получил кличку «Отоматик лавер» (была такая диско-песенка у группы «DD Jackson») – за роботоподобную походку, такое же роботоподобное отдание чести и роботоподобную речь. Сравнения с Пал-Петровичем новый начfuck не выдерживал.

Звучит команда «отбой», и тут же включается радиотрансляция. Вечернее изучение иностранных языков на сон грядущий. Расчёт верен: в просоночном состоянии перед засыпанием оно лучше усваивается мозгами. Сначала пятнадцать минут английского женским голосом. Потом – «Гутен абенд, либе геноссе!» Это стало уже настолько привычным с самого первого курса, что когда радиотрасляция однажды сломалась, в кубриках уснуть не могли, вертелись и сопели в койках. Ночные курсантские уроки ин-яза – это посильнее, чем «Спокойной ночи, малыши».

До третьего курса у нас были старшины рот и замкомвзводá со старших курсов. Теперь все свои. А у меня по-прежнему чистые погоны без «соплей», то есть без старшинских лычек. Если честно, я и не рвусь. Тут бы за себя научиться отвечать, подчинённых мне пока совсем не хочется. Да и не предложат мне, потому что я регулярно совершаю мелкие нарушения воинской дисциплины. Мелкий раздолбай я, вот что. За это не отчисляют, за это просто всю дорогу наказывают. Ну что поделать, если уж такой вот я весёлый раздолбай-повеса… Вот стану офицером – сразу буду серьёзным и правильным.

Стану, судя по всему, уже скоро. Через два года с хвостиком. Недолго осталось! Уже сны снятся, как иду я в парадной тужурке с галстуком, и кортик по левому бедру шлёпает…

А пока – крылатые ракеты днём и весёлое времяпровождение по вечерам среды-субботы-воскресенья. У нас кое-кто уже женился, кое-кто уже детей нянчит в увольнениях. Ну-ну. Основной массе пока достаточно ни к чему не обязывающей романтики. С девчонками, с пивом и портвейном «Приморским». Третий курс, «Весёлые ребята».

Летом нас ждёт катерная практика. Будем учиться водить катера. Сдадим на самостоятельное управление катером и шлюпкой. Сходим в катерный поход вдоль крымских берегов. А потом – на боевые корабли. На месяц. Там из нас будут вылеплять нечто похожее на мичмана.

Но шитую фуражку я себе уже заказал. Две, чёрную и белую. Эх, «Весёлые ребята»!

О СТРЕЛЯНОЙ ГИЛЬЗЕ

– Далее.

– Далее... – Чуня почесал в затылке. – Далее ведущий ролик обкатывается вот по этому копиру, и снаряд досылается в ствол. Замок закрывается.

– Хорошо.

Седой препод кафедры боевых средств флота и дисциплины «Артиллерийское оружие надводных кораблей», просолённый и пропитанный пороховой гарью капитан первого ранга жестом остановил уверенный доклад.

– Садитесь на место, Чуйков. А продолжит... а продолжит нам курсант Сюракшин.

Третьекурсник Сюрашка встал и обречённо побрёл к доске.

– Напоминаю вам, вновь проснувшемуся натюрморту, что мы тут сейчас обсуждали вопрос производства выстрела из артустановки АК-726, – сказал седой препод, едва заметно усмехаясь уголком рта. – И застопорились на закрытии замка.

Сюрашка и в самом деле только что проснулся. С трудом. Ещё бы, первая пара, понедельник.

– Ну-с? Что происходит далее?

Это ненавистное слово «далее»... Сюрашка, кусая губу, напряжённо смотрел на разрезной макет знаменитой флотской семидесятишестимиллиметровки.

– Далее... далее эта... ну, контакты попадают вот так на капсюль, и там воспламеняется...

– Что там воспламеняется?

– Там воспламеняется эта...

– Порохово-ой... – помогает препод.

– Пороховой заряд, – печально сообщает Сюрашка.

– А далее?

– А далее оно там вот так открывается, отходит назад, и...

– И... ?

Сюрашка неожиданно выпучивает глаза:

– ...и происходит эрекция стреляной гильзы.

Аудитория сползает под столы. Кто-то роняет ручку, кто-то – секретный тубус с чертежами, кто-то – толоконный курсантский лоб на лоснящееся лаком дерево стола. Бум-м!

– Что-что стреляной гильзы? – изумляется кап-раз, поднимая очки на лоб.

– Эрекция, – Сюрашка непонимающе смотрит на препода, а потом на одноклассников: что не так?

– Ага, – давясь слезами, выжимает из себя седой кап-раз. – Эрекция стреляной гильзы. Ы-ы...

– Так точно, тащ капитан пер-ранга. Эрекция.

– Ой-йё... в могилу точно сведёте... эрекция...

Воздух в аудитории колеблется и сотрясается от уже ничем не сдерживаемого хохота всех присутствующих, кроме хлопающего глазами Сюрашки.

– Экстракция, Сюракшин! Экс! Трак! Ци! Я!

– Ой, простите, тащ каперранга! Перепутал! Экстракция!

– Да не мудрено, не мудрено, чего уж там, – икая, бормочет кап-раз; и после полуминутной паузы: – Хотя, в принципе, чего... можно и так сказать. Она ж сначала вертикально встаёт. Но потом всё равно за эрекцией следует обязательная экстракция. Садитесь, три.

В заключение можно добавить, что на следующем занятии в этом же кабинете уснувшему Сюрашке втихаря напихали в секретный чемодан макетов снарядов от АК-230 и АК-630, не закрывая чемодан на замки, а злополучную здоровенную гильзу от АК-726 прислонили к самому Сюрашке. И при его очередном вставании перед преподом оно с громыхающим звоном валилось во все стороны, доставляя прочим военно-морским оболтусам неописуемую радость.

ЗДОРОВАЯ ФЛОТСКАЯ ПОДНАЧКА

Здоровая флотская подначка – это нормально.

Ты чё, обиделся? Ой, зря. Ну, пошутили над тобой друзья-приятели. Хорошего настроения ради. Беззлобно. Что, убудет с тебя? А назавтра уже ты их, точно так же. И в этом заключается весёлая диалектика военной службы. Один бравый и весьма уважаемый товарищ в погонах сказал некогда: «Служу на флоте, потому что это очень смешно». И он прав. Без здоровых флотских подначек флот давным-давно пропитался бы запахом портянок.

Обижаться не надо. Потому что этим ты:

а) показываешь неуважение к воинскому коллективу, как бы обвиняя его в отсутствии чувства юмора, а значит – в бесчеловечной и жестокой тупости. Такое не приветствуется, такое не прощается;

б) не позволяешь своим друзьям поднять настроение и чуточку развеяться среди тяжёлых ратных будней;

в) – и это самое главное – лишаешь самого себя законного права сладко отомстить шутнику таким же весёлым и безобидным способом. Скажем, ночью вылить ему на подушку первосортного флотского гуталина пополам с одеколоном «Красная Москва» и поскорее сигануть в койку, мгновенно уснув без задних ног.

Все здоровые флотские подначки выдуманы наиболее изощрёнными умами. Перечислить их не представляется возможным – для этого нужна отдельная книга в несколько томов, роскошные пояснения к которой с удовольствием напишет не один десяток седых адмиралов. Уверен, им будет приятно тряхнуть стариной, а там, глядишь, и в Главном штабе ВМФ кто-нибудь кому-нибудь подсунет в компот пластмассовую муху, купленную в магазине для рыболовов.

Или стасика – обычного таракана, как это сделали мне на первом курсе. Рыженького, с усиками. Почему нет? Стасик в компоте – разве это не прикольно?

Также не является особой проблемой прибивание тяжёлых яловых ботинок, справедливо именуемых «гадами». К паркетной палубе, парой гвоздей. Интересно смотреть, как утром подопытный индивид под вопли разъярённого старшины роты тщит себя мечтами обуться на физзарядку. Это очень забавно, поверьте. А вот какать в «гады» – это моветон, хотя, чего греха таить, однажды в нашей роте было и такое. Это было квалифицировано как подлость, а не как подначка, и соответственно повлекло общественное порицание. Весьма жестокое, но справедливое.

А ещё можно пришить к трусам спящего товарища его верхнюю простыню (хотя бы тремя стежками), предварительно угостив его перед сном парой литров кваса. Скучающие ночью дневальные всегда благодарны за подобный мини-спектакль.

Или вот такая штучка: гнусной белой жижей для чистки блях, которая жутко воняет нашатырём и называется «асидол», надо аккуратно наполнить тюбик, предварительно вычистив из него остатки импортной зубной пасты «Поморин». У соседа по тумбочке при утреннем умывании получается очень оригинальное выражение лица. Опять же, фразеология... заслушаешься. Или там: клей ПВА вместо шампуня, а чтоб цвет не распознал сразу – зелёной гуаши туда.

Можно легонько подтолкнуть уснувшего на комсомольском собрании соседа, и в ответ на его помятый сумбурный взгляд с заботливой убедительностью прошептать: «Вовка, тебе слово дали! Давай, чеши!» Вовка встаёт, и идёт к трибуне, спотыкаясь под изумлённым взглядом приумолкшего оратора и всех остальных, мучительно вспоминает повестку дня, и лопается от потуг придумать, чего б такое умное выдать. Особенно эффектны такие номера, когда на собрание приглашён начфак или его зам по политической части – бульдогомордый товарищ, убелённый сединами, отмеченный почётной лысиной, но всё равно безнадёжно тупой.

Летом во время сессии, когда жара, когда в классе все сидят по форме «брюки голый торс», а голова закипает и совершенно отказывается соображать – тут главное не разбудить «отбившегося» товарища. Всё надо делать тихо-тихо, нежно-нежно, очень аккуратно – чтоб не проснулся и не надавал по башке. В это время все остальные плюют на опостылевшие конспекты и с увлечением следят, шёпотом давая советы по содержанию той или иной фрески (сейчас это называется «боди-арт»). После сампо, но перед долгожданным обедом, над училищем разносится гул команды, призывающей всех строиться на организованное купание, и все маршируют на водную станцию. Нет смысла рассказывать, как реагирует всё училище на вид татуированного фломастером третьекурсника, вся спина которого исписана изысканными признаниями в любви к Гале, Свете, Наташе, Зюлейке, всепогодной буфетчице тёте Фросе и всей кафедре электротехники, пиратскими символами, секретными формулами и выражениями мечты служить после выпуска на Аральском море.

Также интересно во время сампо связать вредного дежурного по классу и положить его на шкаф. Правда, этот номер не прокатывает в присутствии старшины класса. А как-то раз Игорь Горелик – был у нас такой хохмач – взял, да и поспорил на сампо с Сашей Симоновым, что тот не успеет раздеться догола за одну минуту, причём точно подгадал время, и дежурный по училищу, проверяя сампо, вошёл как раз тогда, когда Сашенька закончил скоростное оголение и заорал победно: «Йе-есть!!! Йя-я победил!!!» Кап-раз только и сказал: «Ню», а выдрали потом старшину класса (кого ж ещё?).

А как-то раз прознали, что кэп (то бишь, начальник курса) собирается зарулить в ротную баталерку, и срочно побежали туда. А там курсантик-баталер сидел, весёлый такой парнишка; так вот, ему сказали, что если пукнуть на зажжённую спичку, то получится здорово. Он у нас вообще славился умением пукать сколь угодно долго, чем порой веселил всю роту (сейчас его бы а Книгу Гиннесса внесли). Он пердел «отбой» и «бери ложку, бери хлеб», не говоря уж о боевой тревоге. Говорю же – уникум. Короче, он попробовал, и получилось, и так ему это дело понравилось, что он полчаса стоял в позе археолога: чирк – пук, чирк – пук... И счастливо хохотал, покуда дверь не отворилась; и очередной пук, усиленный синей вспышкой пламени, влетел прямо в кэпову физиономию. Оторопевший кэп даже и не нашёл сразу, что сказать, выдав только: «Ну, Клокоцкий, вы новатор!»... И те, кто подглядывал из-за кэповой спины, выпали в долгожданный осадок.

Если дальше развивать эту непищевую тему, то можно припомнить, как притащил кто-то в роту такую весёлую финскую пластмассовую игрушку – коричневую сувенирную какашку. И баллончик к ней прилагался с соответствующим ароматом. Ну и кому на кровать подложили? Правильно. Конечно. Старшине роты, кому ж ещё. И попрыскали-попшикали. И обильно. А то как же.

Есть ещё такая штука, называется «тараканчик». Под простыню витиевато распускается катушка ниток, а свободный конец маскируется снаружи. Когда товарищ уснёт, тянешь за ниточку потихоньку, и товарищ во сне начинает вошкаться с боку на бок, чесаться и всё такое... словом, забавно. Шуточку с двумя стаканами воды мы принципиально не применяли, потому что это пионерские шалости, несолидно. А вот традиционный флотский «мешок» из двух простыней и одеяла, вычитанный у Колбасьева – этому трюку уже лет сто исполнилось, но традиции надо уважать, соблюдать и всячески поддерживать...

Однако всё же верхом пытливой мысли было… Ох, оно было! Ах, как оно было!.. В общем, сперва ведёшь неофита-первокурсника в курсантское кафе «Фрегат», к той самой всепогодной тёте Фросе, да-да, и там старательно кормишь его за свой счёт. Свежей сметанкой, кефиром, иными кисломолочными продуктами... И коржиками. И сочниками. До отвала. Причём карася выбираешь такого, который не крымский, чтоб местной флоры не знал. Это несложно: «Откуда, морячок?» – «Из Во-ологды (Сама-ары, Арха-ангельска)...» – «Худющий-то какой. После маменькиных-то харчей... Кушать, поди, хочешь?» Тот, насупившись, молчит. «Да ладно, братишка… Пошли-ка в кабак, угощу тебя. Меня тоже когда-то так же угощали…» И это, кстати, святая правда – насчёт того, что угощали. Ещё как угощали! Традиция стара, как училище. А когда карасик набивает своё пузцо кефиром и коржиками до отвала, ты ведёшь его в курилку, и лучше возле лаборатории номер два, где в вычислительном центре работают симпатичные выпускницы приборостроительного института, мечтающие выйти замуж за бравого лейтенанта; там угощаешь его, карася, вкусной сигареткой и как бы ненароком показываешь висящие прямо над головой огромные и сочные плоды шелковицы. Шелковица, надо сказать, очень своеобразно действует на человеческий организм, и сигаретка здесь нужна исключительно как катализатор. Шелковица – детонатор. В роли жидкого тротила-гексогена выступает всё съеденное беднягой-первокурсником, включая ещё и полкило катализатора. Ну, оно не сразу, конечно, а минут через пять-семь, но зато стопроцентно, и попытки преодолеть бесполезны. Вот парень залез на древо, сейчас наглотается всласть... шелковица сладенькая такая… О! А вон и девчонки с работы пошли, каблучками длинноногими цокают. Теперь нужно тихо отойти в сторонку, потому что путь их пролегает как раз мимо этой курилки... а нас тут не было. Сверху уже слышны тревожные стоны… Оп! А вот и результат. Бабах! Дррррррысь!!! Девочки, этот букет – вам. А командир 13-й роты глядит с соседней лавочки, курит и улыбается. Небось, годы курсантские вспоминает.

Потому как – чего особенного? Здоровая флотская подначка.

СТАРЫЙ ОСЕЛ МОЛОДОГО ВЕЗЕТ

Никогда не спал на посту. В смысле, в карауле.

Верите? Правильно.

Скажем по-другому: никогда не спал на посту номер один – у Боевого Знамени училища. Я не смог бы торчать два часа, не шелохнувшись и не уснув. Меня и не ставили. Боялись за Боевое Знамя.

Впрочем, если исхитриться, то можно выспаться и стоя. Вот он стоит, блестит бляхой – и спит. На груди автомат. Рожа суровая, напряжённая. Глаза открыты. А на самом деле спит. Главное – чтоб башка не отвалилась и не упала на гладкий блестящий мраморный пол. Со звоном. Как они умудрялись голову не ронять – не знаю. Не пробовал, не довелось.

А на стеллаже со Знаменем всё равно сигнализация. К дежурному по училищу выведена, который в семи метрах в своей рубке куняет. Проще говоря, хрючит точно так же, только сидя.

Зато меня всегда ставили на пост номер три. Гигантская территория. Учебные лаборатории, склады, кунги, заборы – всё это секретно, закрыто и опечатано. Есть где развернуться, есть где проявить себя. Я и проявлял пару раз. Как можно поймать корабль-нарушитель, стоя в карауле и охраняя береговые склады? Можно, братцы, можно. Чуть до стрельбы не дошло тогда... Но об этом как-нибудь потом.

На третьем посту груз ответственности – вот он, аж к земле придавливает. Пока всё обойдёшь – глядишь, полчаса и прошло.

Кто-то спросит: а на посту номер два? А пост номер два – это склад боепитания. Это вам не Знамя и не склад ОВиЛО, туда курсанта ставить нельзя. Там бабки-вохрушки с наганами стояли. Я как-то раз видел, как они в тире бабахают – олимпийцам-пистолетчикам на зависть.

Но мы же собирались про Тима, да? Ага, про Тима. Поехали.

…Тим лениво потряс видавший виды военный фонарик, чтобы он загорелся, и тускло посветил на «гитарку». Пластилиновая печать в целости, хвостик-сопля торчит. Всё нормально. Не спеша отошёл за угол склада, достал початую пачку «Золотого пляжа», воровато оглянулся и чиркнул спичкой. В ту же секунду за спиной услышал шаги.

Мгновение – и Тим сдёрнул с плеча автомат, щёлкнул предохранителем. Осторожно выглянул из-за угла. Прямо здесь – граница поста. Шаги стали звонче и уже напоминали стук, будто кто-то прогуливается в модных в те времена хиппейских пляжных сабо. Охрипшим от волнения голосом Тим грозно выдавил в темноту:

– Стой! Кто идёт?!

Молчание. И стук. Всё ближе. Прямо к складу ГСМ. Диверсант, больше некому. Смерть и разрушения несущий.

– Стой, стрелять буду! – Тим передёрнул затворную раму.

Клацанье громом отдалось в ушах, на долю секунды заглушив зловещую поступь. Фонарь на столбе кислым жёлтым конусом освещал пятачок диаметром пять метров. В этот пятачок, легонько постукивая копытцами, не спеша вошёл осёл. Обыкновенный осёл, с ушами. Тьфу. Адреналин мгновенно улетучился.

Ослов в училище (конкретных непарнокопытных, а не ослов вообще) было два. Точнее говоря – ослиц. Или ослих? Их звали Машка и Светка. Ежедневно, в любую погоду, независимо от праздников и выходных, они исправно выполняли стандартную боевую задачу: вывозили в бочках пищевые отходы с камбуза на свинодром. Рядом с телегой дефилировал специально выделенный для сопровождения матросик с кадровой роты. Если матросика почему-либо не было, ослицы без проблем доставляли жрачку свиньям самостоятельно, поскольку за годы вызубрили фарватер наизусть. В свободное время Машка и Светка без дела шлялись по необъятной территории, обгрызая пышную зелень газонов и наш незабвенный розарий. Неухоженные копыта были загнуты вперёд и вверх, как тапки у Аладдина. Лет через пять после описываемых событий Светку всё же застрелили в карауле при примерно схожих обстоятельствах.

В данный момент перед очами Тима находилась Машка. Грустные ослиные глаза располагали к философии и диалогу. Тим выкурил-таки сигаретку, почесал шершавый машкин нос и сказал дружески:

– Ладно, чмо вислоухое. Чего стоять, пошли вместе.

И пошли – тибетские странники – по маршруту, согласно табелю постам, проверяя по пути замки и печати. Тим подойдёт к двери, посветит тусклым лучиком на слепок, и Машка тоже смотрит, убеждается... До смены оставалось чуть больше часа.

И тут Тима пронзила гениальная мысль: а чего это я пешком хожу, аки дервиш, когда транспорт – вот он, рядом?

– А ну, Марья, стой так.

Тим забросил автомат за спину и лихо взгромоздился на покатую ослиную спину с упрямо выпирающими позвонками. Малость, конечно, непривычно без седла-то, а всё ж... Тем более что Тим до этого верхом вообще никогда не ездил – что с седлом, что без. Взял автомат, как предписано Уставом – на грудь, легонько пришпорил пятками рысака, опустил воображаемое забрало и произнёс голосом Айвенго:

– Н-но, родёмая!

Теперь дело пошло веселее. Новоявленный Росинант быстро усёк особенности нового маршрута, и управлять им было несложно. Машка возила Тима от объекта к объекту, останавливаясь точно перед нужными секретными дверями, а бдительный Тим, не слезая, проверял печати.

И вот, трусит, значит, Машка с этим рыцарем печального образа на спине от фонаря к фонарю, от склада к складу, как вдруг ржач из темноты – приглушённый и сдавленный, но всё же ржач. И обрывок фразы: «…ну, блин, Буцефал!..» Тим пришпорил скакуна на звук и смело проорал во мрак предписанное Уставом «стой, кто идёт».

Это были не искатели Святого Грааля и не гяуры-иноверцы. Это были начальник караула с дежурным по училищу.

Они оба – плюс сопровождающий караульный – лежали ровным рядком на газоне и в тихом экстазе дрыгали ногами. Ланселот озадаченно почесал в затылке, ловко спешился, перехватив автомат, и бодро доложил – благо рожу в темноте плохо видно:

– Товарищ капитан первого ранга, часовой третьего поста старшина второй статьи Тимченко. На посту без замечаний.

И тогда они совсем задохнулись в икоте.

Сидеть бы Тиму на знаменитой севастопольской гауптвахте со всеми вытекающими, но развеселившийся дежурный по училищу хлопал себя по ляжкам, приседал и не унимался:

– Ну… едрёптыть!… меня ещё никогда в жизни никто… так… не смешил! Гы-гыыы!..

И ушли обратно в караулку, громко и неприлично фыркая в темноту. А Тим побрёл дальше – печати проверять. Уже пешком. Верная Машка печально постукивала копытцами чуть в стороне. В отличие от Тима, она тяжело переживала конфуз. Ослы – они ведь всё-всё-всё понимают, и извилин у них куда больше, чем, например, у кенгуру. И даже чем у некоторых малокопытных двуногих.

ДАША СЕВАСТОПОЛЬСКАЯ

Про Севастополь всегда говорили (да и сейчас, наверно, говорят) – город камней, бляdей и белых бескозырок. Что есть, то есть. Конечно же, это не про всех подряд, но! – народный фольклор никогда не врёт.

А когда-то писал Лев Толстой о героине первой обороны Севастополя, о Даше Севастопольской... Продав всё своё нехитрое барахло, она накупила ткани и пустила её на бинты. В кислом пороховом дыму, под свист пуль и ядер, под душераздирающие стоны раненых и умирающих носила воду на позиции и бастионы, чтобы напоить бойцов, и отвага её, взращённая необъятной широтой русской души, не понятной французам и англичанам, стала эталоном, синонимом русской женщины-солдатки, отважно идущей вслед за отцами, мужьями и братьями в бой, когда на Родину нахлынет чёрная туча войны...

...Мы бродили по вечернему Севастополю. Не просто бродили – мы накручивали километры по указанному маршруту. Маршрут пролегал по знаменитому Историческому бульвару (в просторечии – по Историкам), от Панорамы Первой обороны Севастополя и Четвёртого бастиона, мимо танцплощадки «Сковородка», мимо памятника генералу Тотлебену, вниз к площади Ушакова и обратно. Нас было четверо: капитан-лейтенант с пистолетом – начальник патруля, и мы, трое курсантиков третьего курса со штык-ножами на белых ремнях. У всех – новенькие красные повязки на левом рукаве. Весна... пьянящий запах акаций и цветущего миндаля... Ещё с нами был сержант-милиционер, тоже с пистолетом, но без палки (их тогда ещё в природе не было) и без собаки.

Кстати, о памятнике Тотлебену. Герой обороны Севастополя, отвечавший за инженерную часть и невиданную в истории минную войну, генерал Тотлебен по национальности был немцем, исправно и образцово служившим России, как и огромное количество его соплеменников. За то и был поставлен ему большой и красивый памятник на Историческом бульваре – генерал Тотлебен, сняв шляпу и держа её в руке, глядит сверху на Ахтиарскую бухту, а вдоль постамента барельефные сцены из времен той обороны.... В сорок первом памятнику снарядом оторвало голову. Когда в Севастополь пришли гитлеровцы, они восстановили памятник, потому что, повторяю, Тотлебен был немец. Но фрицы маленько перестарались и увенчали голову генерала шикарной генеральской шляпой. Так и стоял генерал Тотлебен с двумя шляпами – шляпа на голове и шляпа в руке – до тех пор, пока заметили это дело, отсмеялись и уже после войны возвратили памятник в исходное нормальное состояние...

...Подходя к флешам Четвёртого Бастиона, мы услышали какую-то непонятную возню и чуть приглушённые томные стоны. Звуки доносились из кустов, буйно растущих по всем Историкам и обрамляющих ряды старинных окопов с историческими чугунными пушками. Каплей сказал «фас», и мы полезли в кусты смотреть. Картина, представшая нашим глазам, потрясла реалистичностью и романтизмом. В полумраке под истерический стрёкот цикад на орудийном лафете проходило практическое занятие по изучению очередной главы Кама-Сутры. Точнее – финальная часть оратории. Бравый мастросик со стоном отвалился от упёршейся в лафет томной красавицы и тут же сладко захрапел. Подруга продолжала стоять в позе, похожей на второй лафет, при этом ещё находясь в состоянии нирваны – живая иллюстрация к понятию «мультиоргастичность». Особый колорит добавляли белоснежные трусики и бескозырка, аккуратно разложенные на стволе исторической пушки.

Матросик оказался пьяным в готовальню. Красавицей занимался милиционер. В две секунды парочка была упакована и доставлена в отдел милиции на площади Ушакова. За матросиком (вернее, старшиной второй статьи) тут же приехала унылая и зловещая комендантская машина с тремя мордоворотами, и славный путь его лежал далее через дежурного инквизитора комендатуры и её КПЗ на мыс Хрустальный, на Севастопольскую гауптвахту, знаменитую своими жуткими порядками на весь военно-морской флот. Красавицу (всё же значительно более трезвую, чем бедолага-матросик) посадили в обезьянник, а музейный экспонат – вещественное доказательство с дула пушки – передали худющему старлею, дежурному по внутренним делам.

Разобравшись с парой обычных работяг-алкашей, дежурный решил перейти к красотке. Девчонка, чёрт побери, в самом деле была хороша – точёная фигурка, непонятно откуда взявшийся весной загар, аппетитные бёдра и высокая грудь, не знавшая лифчиков. Короткая юбчонка, босоножки на каблуке, распущенные густые тёмно-русые волосы и огромные пьяные глазищи. Плюс губы – на зависть Мерилин Монро.

Магдалина, подбоченясь, вызывающе глядела на дежурного и презрительно улыбалась. Мы находились тут же, с интересом ожидая представления. И представление состоялось!

– Имя? – строго вопросил старлей.

– Даша, – гордо сказала магдалина, вскинув вверх упрямый подбородок.

Ни дать, ни взять – пионерка-партизанка на допросе у гитлеровцев: «не знаю! не помню! не скажу!. И тьфу в рожу палачам.

– Это от слова «дашь», да? – ехидно поинтересовался мент.

– Паш-шол на хер.

Что ж, ответ, вполне достойный кающейся грешницы.

– Ну-ну... И не стыдно тебе?

Всё, что мог сделать старлей – это пристыдить. Статьи за проституцию у нас тогда ещё не было, а за бляdство и вовсе никогда не будет. Сажать же её на пятнадцать суток за банальное пьянство старлей, похоже, просто не хотел, откровенно и нагло ею любуясь.

– А чё мне – «стыдно»? Чё «стыдно»-то? На себя глянь!

– А я бляdством по кустам не занимаюсь, между прочим.

– А я чё, занимаюсь? Я занимаюсь, да? Чё ты мне шьёшь тут? А ну, докажи!

– А если докажу? – хитро улыбнулся старлей.

– А вот докажешь – тогда и посмотрим.

Нам было весело. Девчонка держалась на пять с плюсом. С другой стороны, она была противна в своём доморощенном юном цинизме.

– Ну, добро.

Старлей не спеша выдвинул ящик стола. Держа узенькие трусики двумя пальцами, подальше от себя, мент торжественно потряс ими в воздухе. Даша-Магдалина усмехнулась.

– Ха! Не моё! Моё на мне! На, любуйся! – и нахально задрала короткую юбчонку, изящно при этом выгнувшись.

Глазам предстал маленький тёмный треугольничек волос и светлая полоска от плавочек. Любование длилось недолго. Красавица, заподозрив неладное (уж больно слюнявые рожи у нас у всех были в тот момент), проследила направление взглядов и посмотрела туда же. Юбка мгновенно вернулась на место.

– Ой! Дядечки... милые! Простите-отпустите, пжалста!!! Я больше никогда не буду!!!!! Ну, пжалста!!!!!

– Что – «не буду»? – строго вопросил старлей.

– Никогда не буду!.. Этим заниматься!.. – в отчаянии она чуть было не плюхнулась на колени, и тут, видимо, до неё дошло, что бульвар недаром зовётся Историческим: – Я никогда больше не буду... этого делать... НА ПУШКЕ...

Старлей ухмыльнулся, швырнул ей трусы и указал на дверь. Только мы её и видели. Немного посмеялись и пошли дальше на маршрут – ещё целый час предстояло шарахаться...

А кто знает? Вдруг (не дай Бог) снова наползёт на Севастополь чёрная туча войны, и может, именно она станет новой Дашей Севастопольской... ведь нельзя же судить человека по одному поступку, да? И глаза у неё были, хоть и пьянючие, но никак уж не сучьи. Вот ни разу не бляdские глаза, хоть и бляdь.

Красивые, огромные и гордые глаза севастопольской девчонки.

ТАЗИК

Чтобы курсантики не спали на лекциях, преподы регулярно рассказывали всякие истории. Например, капитан второго ранга Лаврентьев вёл у нас сложную науку под названием «Основы радиолокации»:

– Вот вы думаете, что у меня волос на голове почти что нету – это потому что меня антенна СВЧ облучила? Я знаю, все так говорят. А вот вам и нет. Это я просто в баню пошёл, взял тазик и помыл голову; а кто-то в нём до меня ноги помыл...

Все, конечно, тут же проснулись.

С тех пор к нему приклеилось: Тазик. И всех, у кого лысина или проплешина, тоже называли тазиками.

У меня сейчас тоже тазик есть. Вот.

ПРО ИСКОННО РУССКИЕ ФАМИЛИИ

Офицер может и должен держать слово.

Или... нет, не так.

Офицер должен и может держать слово...

Опять не так.

Тогда просто: настоящий офицер держит своё слово. Вот.

Кто не знает, что такое «голондёр», знайте: голондёр –это курсант Севастопольского Высшего военно-морского инженерного училища. Училище расположено в бухте Голландия; соответственно: училище – «Голландия», а курсант СВВМИУ – голондёр. Училище ещё любовно называли «Галошей».

Три голондёра намылились в самоход. Самоход –это самовольная отлучка из расположения части. Училище –тоже войсковая часть, из которой можно втихаря отлучиться (с последствиями, конечно, если поймают). Так вот они втроём и собрались усамоходить куда-то в крымские прерии. В самоходе бывает вкусное пиво, и бывает самый настоящий женский пол – есть для чего отлучаться.

А тут трап каменный, двести двадцать с чем-то там ступенек. Так вот на этом самом трапе их и отлавливает дежурный по училищу, начальник кафедры морской практики капитан первого ранга дядя Дима Костюков.

Дядя Дима –красавец-мужчина. Его не просто уважали – его уважали, боялись и любили. Больше и говорить ничего не надо: просто уважали, боялись и любили. Здоровенный, статный колоритный, умница, знаток флотского юмора, женской красоты и крымских вин.

Что? А, ну да. Я забыл сказать, что фамилии трёх самоходчиков-разгвоздяев были: Иванов, Петров и (гы-гы!) Сидоров. Можете проверить в интернетах на форуме голондёров.

И вот он им рычит: стояяять! Кому как не дяде Диме знать, что по этой лесенке курсантики испокон веков в самоход бегают?

–Фамилии? –и ручку с блокнотиком достаёт (ну что поделать, служба такая, дежурный по училищу).

–Курсант Иванов!

–Курсант Петров!

Дядя Дима внимательно смотрит на одного, на другого и (особо внимательно) на третьего:

–Если скажете, что вы Сидоров – топайте в свой самоход, слова не скажу.

И все трое – не поверите! – начинают лихорадочно рыться в карманах, доставая документы. Дядя Дима внимательно вглядывается в строчки военных билетов, где каллиграфически-военным почерком тушью выведено: Иванов, Петров, Сидоров.

Капраз дядя Дима принимал решение ровно пять секунд.

–Свободны. До двадцати четырёх ноль-ноль. Лично проверю.

Пиво было вкусным, женский пол – нежным.

Слово офицера есть слово офицера.

А в довесок – ещё история, но уже не про слово офицера, а просто про иванова-петрова-сидорова.

Бегут по надраенному паркету длиннющего коридора учебного корпуса Голландии три голондёра – Иванов, Петров и Казанский. Бегут, знамо, во время учебного процесса и бегут – не поверите – во всё тот же самоход. Бегут по форме номер три, на которой, как известно, боевого номера не имеется. А навстречу, как противолодочный крейсер "Ленинград" с вертолётами, выруливает начальник учебного отдела. Естественно, капраз.

–Стоять! Фамилии?

– Курсант Иванов! (Это Иванов).

–Курсант Петров! (Это Казанский)

После малюсенькой паузы Петров хотел сказать, что он курсант Сидоров, но, проглотив комок и злобно глянув на «Петрова», выдал сквозь зубы:

–Курсант Казанский.

И им потом вдули. И никому не было обидно.

С этими иваново-петрово-сидоровыми в Голландии, говорят, много ещё чего весёлого было, пока они все вместе курсантами были. А потом произвелись они в лейтенанты-инженеры, во флотские механики-атомщики, и раскидало их по всяким действующим флотам...

ЖЕНИХИ И НЕВЕСТЫ

Сил нет, как я хочу спать. Невыносимо просто. Хоть спички в глаза вставляй, но я давным-давно научился спать с открытыми глазами. Я изо всех сил борюсь со сном, но безуспешно. Капитан второго ранга Коровинский, преподаватель и замечательный офицер, видит, что я вырубаюсь за столом на втором ряду, но не реагирует. Он прекрасно понимает, что в итоге я всё равно найду способ выучить то, о чём он сейчас рассказывает. Высшая школа в наши времена даёт не столько знания, сколько умение находить их самостоятельно. Что с ней, с высшей школой, станет в будущем, нас пока что совершенно не волнует. Ибо мы здесь и сейчас.

Мне, наверное, что-то снится. Мне всегда снится что-то яркое и волнующее, и особенно на лекциях по БИПРО.

БИПРО – это боевое использование и применение ракетного оружия. Это сплошная теория вероятностей плюс устройство и эксплуатация ракет, плюс устройство систем управления. Плюс тактика военно-морского флота. Плюс радиоэлектронное противодействие. Плюс… плюс…

Практика после третьего курса была, что называется, зачётная. Где-то с недельку мы усердно стучали учебными катерами типа «Ярославец» об пирс бухты Стрелецкой. Учились отходу от стенки и (у-у, жуть) швартовке к ней. Каждый год бедным катерам и пирсам достаётся от курсантов. Но они (катера и пирсы) привычные.

Потом мы пошли в поход до мыса Тарханкут на уже других учебных катерах – на ПОКах польской постройки. Днище у них яйцом, их валяет даже на небольшой волне, а мы попали в довольно свежее море, почти шторм. Кайф оморячивания на ПОКах – ещё тот кайф. Кто пробовал, тот сейчас кивает. И да, вот этот шрам на моей левой скуле – он как раз оттуда. Я стоял на рулевой вахте и во время энергичного одерживания получил одной из рукояток штурвала по роже. Залил кровищей всю ходовую рубку; капитан второго ранга Ященко с кафедры тактики (офицер хорошей легированной стали) приказал сдать вахту и бегом на перевязку, а мне всё казалось, что это он меня наказывает за плохое управление катером…

После многострадальных катеров был БПК «Керчь» проекта 1134б. Сначала мы веселились – командование 30-й дивизии словно специально подобрало на корабль молдаван: командир – кап. 2 ранга Нягу, старпом – кап. 2 ранга Мовчан, зам – кап. 2 ранга Думитрашку… А помощник командира был почему-то капитан-лейтенант Писанко Сергей Иваныч. Веселье кончилось после того, как помощник отловил нас с Лысым Виталькой ночью возле торпедных аппаратов левого борта, где мы нагло перекуривали, наслаждаясь томным теплом севастопольской ночи в перерыве между партиями в «дурака». Удар плёткой ожёг спину, и я стиснул зубы, чтобы не заорать на весь 12-й причал. Возражать было нечего – третий курс же, почти четвёртый, не мальчики-салажата, должны уже хоть что-то соображать… И за нас взялись. Хорошая была практика. Мы ещё встретимся с Сергеем Иванычем на Камчатке – он будет командиром ракетного крейсера «Севастополь», а я буду допускать их к эксплуатации спецоружия, но это будет уже потом, и это отдельный рассказ.

Что мне там снится? Снятся, конечно, весёлые компании со студентками, гитарой и коктейлем «Карузо». Какое там «дельта-эр-а-пэ» и «мю-зэ-эр-энное»… Курсовик? Ой, да напишу как-нибудь. И как-нибудь сдам Коровинскому. Ещё и на пятёрку сдам, от чего (гы!) сам обалдею.

Четвёртый курс. «Женихи и невесты». Нас женихают полным ходом. Стать женой флотского офицера в Севастополе очень престижно. И желательно, чтобы этот офицер попал служить на Северный флот или на Камчатку, где коэффициенты. Лучше на Север – там ближе к Москве и к цивилизации вообще. И поэтому нас вовсю женихают. Крутись, как хочешь – и некоторых женят, как принято говорить, «по залёту». Ну, бывает всякое. Четвёртый курс – это те же «весёлые ребята», только ребята маленько повзрослей, аж на целый год, но по меркам училища это очень много. Четыре галки на рукаве смотрятся ну совсем солидно.

И не только галки. Мы теперь ходим не в бескозырках, а в фуражках. Впрочем, повседневно носим всё те же синие береты со звёздочкой, что и на младших курсах. И робу, но только уже не белую, а синюю. Какой урод отменил белую робу для матросов надводных кораблей, я не знаю, но уж я бы ему высказал при встрече… Вместо неё выдают синюю, сшитую из совсем другого материала, он намного хуже. И почти чёрную, на две трети синтетическую. Однако старую белую робу не выбрасывают – из экономии – её покрасили в синий цвет и продолжают выдавать. Такая роба идёт нарасхват. К тому же после пары стирок она очень похожа на джинсу – а кто не хочет выглядеть модным? Про то, что мы её ещё и ушиваем для элегантности, я уж и не говорю.

Я по-прежнему девятый по списку. 14409. Я иду по учебному корпусу с секретным чемоданчиком и тубусом. В чемоданчике – учебники и тетрадки, в тубусе – чертежи. Медные печати для чемоданчиков и тубусов привязаны длинными шнурками к шлёвкам брюк (по-флотски – «тренчик»); у нас мода всё время поигрывать этими печатями, крутить их как пальцами, так и задницей (смотрится очень смешно и весело).

Стоп, никуда я не иду. Я же сплю на лекции по БИПРО! Я не слышу, как капитан второго ранга Коровинский рассказывает о вероятности поражения штурмовика «Интрудер» двухракетным залпом. Моя шариковая ручка замерла, оставив на странице прошитой и скреплённой мастичной печатью секретной тетради изрядную «изодаву».

Кроме БИПРО, на четвёртом курсе много всяких наук, а у каждой науки много всяких своих гитик. Специальность, специальность, специальность. Тренажёры. Стрельба ракетами по самолётам. Стрельба ракетами по кораблям. Стрельба из пушек по самолётам и кораблям и ракетами по ракетам. Стрельба торпедами по надводным кораблям и подводным лодкам. Уклонение от атаки с воздуха, с воды и из под воды. Сплошные вычисления, львиную долю которых нужно уметь делать мгновенно и в уме. «Катера противника, пеленг триста двадцать, дистанция сорок!» – привести катера на кормовые курсовые углы, машины вперёд самый полный, боевая тревога, угроза ракетной атаки… «Наблюдаю разделение целей!» – привести катера на траверз, «Ракета – поиск!», выставить ложные цели, поставить дымзавесу, активные и пассивные помехи; зенитным ракетным и артиллерийским комплексам – к бою, готовность к стрельбе РБУ, включить УСВЗ… Мы играем роли матросов, мичманов и офицеров по очереди. Нам это страшно нравится. В моём курсантском блокнотике появляется шутливая запись «We kill for money too». Нездоровый цинизм? Однако в каждой шутке есть доля шутки…

Кораблевождение сливается с тактикой – мы учимся совместному плаванию. И по-прежнему – навигационные прокладки; обсервации по береговым ориентирам, по глубинам, по небесным светилам, по радионавигационным системам, по космическим… Наши «корабли» уже не просто «бороздят моря» – они вовсю применяют оружие. Поэтому – точность, точность и ещё раз точность. Капитан второго ранга Куршинский и капитан первого ранга дядя Яша Ковалёв ведут нас с самого первого курса и знают, как облупленных. Скоро, уже скоро превращение курсанта в офицера. Точнее, в лейтенанта, но мы пока не озадачиваем себя пониманием разницы. Во время совместного плавания наши «кораблики» на большом экране то и дело наезжают друг на друга, торпеды проходят мимо, ракеты порой «летят» невидимо куда. Это веселит. Пока что.

Курсовик, ещё курсовик. Всё это заготовки для будущего дипломного проекта. Из наших дипломных проектов можно наковырять и что-то серьёзное. Собственно, так оно и происходит. Я продолжаю изобретать свою невиданную пусковую установку для «Осы-МА», но оказывается, что мало придумать пусковую – надо изменять систему управления. Есть разница – две ракеты в полёте или четыре. А ведь ещё летит и куча других ракет, ими надо управлять, они не должны мешать друг другу, не должны лететь в одну и ту же цель… «Ай», – говорю я сам себе во сне и просыпаюсь. Капитан второго ранга Коровинский смотрит на меня с укором. Звенит звонок, лекция окончена. Тетрадки в чемодан и топ-топ в другую аудиторию или на тренажёр. Или в артиллерийский дворик, крутить красавицу АК-630.

Увольнения уже не только по средам, субботам и воскресеньям. Если нет дежурных двоек, нас отпускают в город по вторникам и четвергам после вечернего сампо. Получив «фишки-увольняшки», стадо четверокурсников в колонну по три ускоренным шагом движется к КПП; выйдя же за КПП, это дикое стадо с рёвом несётся к конечной «шестёрки» и берёт трамвай штурмом. Трамваями в наши времена называли севастопольские троллейбусы. Особо продвинутые хватают такси – три рубля до «Суперов», на четверых вполне нормально. Увольнение только до «нулей»; «на ночь» и «сквозняки» – только в среду-субботу-воскресенье. Обратно – такая же жуткая толпа курсантов, которые стремятся не опоздать и едут даже «на колбасе», то есть висят гроздьями на кормовых трапиках и крышах трамваев. Жители города к этому привычные – равно как и к отлавливающим курсантиков патрулям.

А в октябре-ноябре мы ездили в первопрестольную для участия в параде 7 ноября. Готовиться начали аж за год, маршировали раз в неделю. С сентября тренировки участились. В октябре нас посадили на паровоз и повезли. Про то, как мы осваивали столицу присягнутой нами Родины, можно отдельную книжку написать. Сколько десятков километров отмаршировано с карабинами по Центральному аэродрому, сколько выпито всякого разного и вкусного алкоголия, какая была культурная программа (шикарная, кстати!), а два придурка даже умудрились жениться. Если кто в 1980-м году внимательно смотрел телевизор, то должен был приметить четырнадцатого в четвёртой шеренге второго батальона морского парадного полка – это я. Нас тренировала рота Почётного караула. Нас научили даже такой штуке, как «парадный оскал». И я оскаливался торчащему из трибуны мавзолея Брежневу и другим высокопоставленным лицам. Кстати, парадные шеренги такие ровные и прямые только издалека и в телевизоре, на самом деле всё немножко не так. Ну, это между прочим – говорю же, про это про всё можно книжку написать. В том числе про ампулы с нашатырём в кармане у каждого чётного, и про кафе «Лира» с Макаревичем, и про то, как одному балбесу танк ногу отдавил.

Нас опять разделили. Опять две роты: 14-я и 14«а». Наш четвёртый взвод-класс, понятно, в «азах». Нами по-прежнему командует Владимир Иванович Телегин, уже капитан третьего ранга. А вот 14-й роте дали нового командира – это Владлен Коваленко, тоже кап-три, мы его помним по практике: он был на «Керчи» командиром БЧ-2. Боевой мужик, повезло 14-й роте. Что интересно – мы с ним потом встретимся на Камчатке, он будет командовать технической ракетной базой… но мы оба пока об этом, конечно, не знаем.

А уже почти лето. Можно урвать часок и просто поваляться на горячей севастопольской земле. Она, кстати, красновато-бурого оттенка. От обилия в ней железа. Ковырнёшь носком ботинка – вот осколок, вот ещё, вот гильза, а вот пуля… А ещё она – севастопольская земля – бурая от матросской крови. От солдатской. В том числе и не нашей.

Валяясь и загорая, можно напрячь свой ум выполнением типично курсантской сложной работы, а именно – вытаскиванием самок тарантулов из своих обжитых норок. Для этого размягчается шарик из гудрона, а в него влепляется ниточка. Шарик быстренько опускается в норку, пока не застыл, и через десять секунд вынимается вместе со вцепившимся в него пауком. Тарантулихи лохматые и жутковатые на вид. Разве что челюстями-хелицерами не клацают. Восемь вылупленных на тебя обозлённых глаз, мощные мохнатые ноги… Пара тарантулов, если их столкнуть лбами, немедленно начинает выяснять отношения. Интересно наблюдать. Но они не убивают друг друга. Пауки, в отличие от людей, умеют находить компромисс. Поэтому им не нужны крылатые и зенитные ракеты надводных кораблей. И торпеды с ядерными боевыми частями.

Ну что, сегодня вечерком в увольнение? Женихаться будем? Будем. А то! Четвёртый же курс. А курсовиком займёмся завтра.

Интересно, на какой пароход попаду на практику? Хорошо бы на «Керчь». Там всё родное, кроме нового командира БЧ-2. Там ночью можно покурить возле торпедных аппаратов левого борта (а хотя бы и правого) и обрадоваться кровожадному помощнику командира корабля, как старому доброму знакомому. Да пусть хоть три раза своей плёткой-«кошкой» по спиняке врежет – оно не так уж и больно, и вообще я этого мужика сильно уважаю.

Может, и я стану таким. А может, и не таким. Но стану. Год остался, всего годик.

ГРЫЖА? У ВСЕХ ГРЫЖА!

Ай-яй-яй! Полунашего кэпа, то бишь командира соседней роты посадили… ой!.. положили. В госпиталь. Грыжа. Не приведи Господи. Хотя – что такое грыжа? Да ерунда, вырезали – и гуляй. Просто фокус в том, что любая банальная операция в военном госпитале растягивается на долгий подготовительный период, потом собственно исполнительный и нудный заключительный.

Он тогда был капитан третьего ранга, полгода как пришёл обратно в своё славное училище с БПК «Керчь», где браво изображал командира БЧ-2. Мы его знали ещё по корабельной практике после третьего курса, так что когда его представили, строй соседей аж запищал. Ур-ра! Звали его Владлен, а фамилия была Ко... впрочем, какая вам разница.

В госпитале, ясное дело, дисциплина. Госпиталь военный, врачи тоже. От капитана до полковника. Это врачи. А вот медсёстры…

Медсёстры – они же всегда такие медсёстры. Добрые, милые, заботливые, на любой возраст и на любой вкус. Блондинки, шатенки, брюнетки. И даже рыженькие. А также практикантки из медучилища – ещё не настоящие медсёстры. Цацы. Чуть что – губки надули, бе-бе-бе…

В палате номер N, где обитал Владлен (ух ты, рифма!), имелось ещё трое грыжебедолаг. С ними весёлый и озорной наш кэп махом нашёл общий язык – и пошло-поехало: травля, анекдоты, преферанс, «очко», «бура», портвейн в умеренных дозах… Особенно сошлись с одним майором, морским летуном-бомбардувальником. Шалили на славу, а объектом весёлых проказ стали две практиканточки. Как положено – блондинка с брюнеткой, весьма очень симпатичные. Ни дать ни взять, дуэт «Baccara» в молодости. А вот с чувством юмора у обеих были серьёзные проблемы. Проще говоря, добрых и безобидных шуток Владлена они упорно не понимали. И мстили всеми доступными им способами: то укол вколотят побольнее, то лекарства на тумбочку не положат, а швырнут, притом презрительно отвернутся и гордо на выход, не отвечая на призывы, громко хлопая дверью. На озорство не отвечали, но яду во взглядах было, как от ста гадюк сразу. Ну, девчонки молодые, чего там.

Но: хоть и молодые, да чётко знали час реванша. Терпели, иногда огрызались, но твёрдо верили, что победа будет за ними. А беззаботные майоры – летун да удалой моряк-ракетчик – и понятия не имели, а потому развлекались вовсю: норовили ущипнуть практиканток за филейные места, пускали слюни, изображали состояние, близкое к оргазму, делали предложения выйти замуж за обеих сразу и жить вчетвером (в те-то годы!), сдавали в баночках анализы пота из-под мышек, капризничали, отказывались от лекарств, хватались за сердце и всё такое. Весна ж на дворе… И зрителей навалом, все вояки, юмор у всех на месте, всем радостно, все счастливы. Кроме «Баккары», в деталях разработавшей план вендетты.

И час наступил! В день операции по вырезанию. Сперва для бомбардировщика.

– Спирохетов! На выход! – сияющая блондинка Лена стояла в дверях палаты, намеренно и с удовольствием искажая фамилию летуна.

Ничего не подозревающий небесный сокол пожал плечами и отправился в процедурную, проблеяв:

– Уй-юй-юй! Ой, щас опять больно сделают, садистки юные! Ой, опять я плакать буду и маму звать…

– Будете, будете, – успокоила его брюнетка Наташа.

А сама стоит – ручки на бёдрах, ножка так аппетитно отставлена… ух!

В процедурной с летуна игривое настроение как ветром сдуло. Стройные девочки в коротеньких белоснежных халатиках сбросили свои колпаки с красными крестами, раскидали пышные волосы по восхитительным плечикам, расстегнули по пуговичке сверху и пуговичке снизу (летуна аж просто в пот бросило), кокетливо напыжили губки и вручили ему древний-предревний ржавый станок с тупым-претупым лезвием «Нева», после чего приказали брить густо заросший чёрным мхом лобок. А сами уселись напротив, приняв эротические позы, и принялись упоённо наблюдать за ходом процесса. С комментариями друг дружке на ушко. Бедный майор совсем духом упал – а куда деваться? Снял штаны от пижамы, трусы, горестно посмотрел на ТАМ.

– А это… ну хоть намылить дайте, сёстры… милосердия, матерь вашу! – последние два слова плаксивым шёпотом.

– Нету у нас! И вообще, быстрее, быстрее давайте! Через пятнадцать минут уже клистир и на стол! – а сами чуть не пищат от счастья.

Клистир?! Тоскливо глянул на лезвие, чертыхнулся и начал скоблить. Тупым лезвием. На сухую. А этим что – триумф долгожданный.

Ноги широко расставляя, кое-как приземлился в палате – только для того, чтобы плюхнуться на край койки к Владлену и горестно поплакаться:

– Ну, с-с…!.. – и далее в двух словах.

Владлен нахмурился, а потом просиял:

– Фигня. Иди давай, вырезайся, всё будет нормально. Если я правильно понял, завтра в стволе я, да? А раз так – гы-гы! – боевая тревога, ракетная атака.

Майор поковылял в сторону операционной; потом привозят его в палату, уже без грыжи, он от наркоза отошёл и опять чуть не плачет. Оказывается, перед самой операцией клизму ставят. И не клизму даже, а настоящий старомодный клистир пироговских времён, когда сверху объёмкость с марганцовкой (или чем там), а от неё вниз трубка прозрачная с крантиком, и пипка на конце, и вот эту пипку прямо туда, в бомбардировочный зад со всей силой воткнули и издевались по этому поводу… Кто издевался? «Баккара», кто ж ещё!

В общем, на следующий день Владлен, напевая под нос «Yellow submarine», начал что-то собирать в целлофановый пакетик. Потом выудил из тумбочки бинт и попросил второго соседа забинтовать ему кисти обеих рук. Дверь открывается:

– Ко......нко!

– Я, мои солнушки!

– В процедурную – шагом марш!

Сияют, красавицы. Хоть бы пуговички-то застегнули, лолитки.

Владлен:

– А заче-ем? (это кокетливо так)

– Там узнаете. Марш! Ой… что это у вас с руками?

– Да пустяки, девчата. Баночку с анализом раскокал… нечаянно.

Вот, лапки себе порезал маленько… пройдёт.

Девки переглянулись, чувствуя подвох. А время идёт. Владлен встал и твёрдым шагом в процедурную. Пакетик на кончике мизинца висит, а мизинец торчит из-под бинтов. Практиканточки следом каблучками постукивают, и даже спросить забыли, что за пакетик-то.

Вошёл, осмотрелся, оценил обстановку. Кончиками пальцев не спеша начал разворачивать пакет. Девки-гадюки всё в ту же позу напротив уселись, глядят, усмехаются. Владлен на них исподлобья щурится и тоже улыбается. Те – к чему бы это? А из пакета на свет появляется импортный станочек «Shick», пенка для бритья «Florena» и шикарный помазок, тоже «Florena». У девок глаза – как дырки в стволах главного калибра.

– Эх, девчата… а руки ж… не получится у меня…

Короче, через полминуты картина такая: лежит наш Владлен на белой медицинской тахте, а две практиканточки, «Баккара» то есть, лобочек кучерявый помазком мылят, шипя сквозь зубки змеиные, и импортным станочком тщательно бреют это самое то самое место, кое сам Владлен никогда ничем не брил – ни до, ни после. А кэп наш руки за голову сложил, наблюдает внимательно, да ещё советы подаёт, как лучше. Девки чуть не плачут от досады, но работают споро.

– Ось спасибо, сестрички! Так здорово получилось… Я так себя хорошо сейчас чувствую! Спасибо, родненькие. На операцию-то кликнете? – и вышел вразвалочку, не забыв пакетик обратно сложить.

– Ы-ы-ы! – это ему вослед из процедурной.

– Это ещё цветочки, – сказал Владлен себе под нос, собираясь на клистир. – Держись, соски. Ракетная атака!

Набрал полный рот марганцовки, штаны подтянул и лёг на боевой курс.

– Ага! – это «Баккара», сладкая парочка.

Владлен молчит, словно воды в рот набрал. Вернее, марганцовки.

– Ну, ложись, мор-ряк! Мужайся.

Ни фига ж себе! Уже и на «ты»? Ладно, поглядим… Пум! Вставили… крантик открыли… так…

– Ой! А чего она не идёт?

И не пойдёт. Владлен – спортсмен. Пресс имеет что надо.

– Ой…

Тут Владлен тоненькой струйкой из рта марганцовку пустил – псссссссь! И страдальчески:

– Что ж вы делаете, а?! Насквозь же продавили, ну! – но пресс не отпускает пока.

Девки – ладошки ко ртам… сейчас и у них брызнет… стоят, бледные, коленки девственные трясутся. То на крантик, то на Владлена. А Владлен ещё пуще напрягся, да ещё маленько, да ещё… и пошло оно обратно в объёмкость… хорошо, что Эсмарх не видит... и ещё!.. и – плямс! – пипка лихо из задницы вылетела со звуком специфическим, и давай летать, поскольку сила реактивная, как у зенитной ракеты, а марганцовка из пипки веером брызжет, и всё на «Баккару», и вот тут они не выдержали, и начался у них массовый психоз... В общем, вот так, за один день, две ракеты – и обе в цель! Ай да Владлен! Мастер ракетного удара.

И операция успешно прошла. Без патологий и осложнений. А за сутки до того вырезания открывается, значит, дверь, и в палату новенький заходит. Рожа холёная, надменная. Оказалось, тоже майор. Владлен уже приготовился его не уважать, потому что майор сильно смахивал на политработника, а не уважать политработника для боевого офицера – признак хорошего тона. Но майор оказался не политработником, а начальником строевой части N-ского ракетного полка. И тоже с грыжей.

– Ну что, пулечку распишем?

– В карты не играю.

– Н-да? А козлика забьём?

– «Козёл» – игра для козлов и дебилов.

Ух ты! Дебилов, говоришь? Добро…

– А как насчёт по портвейнчику?

– В госпитале установлен определённый порядок, который не положено нарушать.

Во даёт! Расстелил койку, разделся и лёг. Достал книгу, напялил очки и углубился. Глянули на обложку и совсем опупели: Кафка, «Процесс». Ах, вот как? Ну, свинья культурная… А он ещё и шуток с девчонками не понимает, пару раз осуждающе высказался на эту тему, причём всё без матов и с деепричастными оборотами. Вот такой интеллигент попался. Ну, всё, хана. Ракетная атака.

Так вот, про этого-то пошлого начальника строевой части как раз и вспомнили после операции. Девочкам срочно преподнесли шампанское и конфетки в знак благодарности и примирения, а заодно указали на потенциальную жертву – на майора на этого. «Ой, девчата, если б вы слышали, что он про вас сказал!.. Он про вас такое сказал, такое сказал… ну я прям не знаю!..» Девки угрюмо насупились и пошли готовить самое ржавое и самое претупое лезвие «Нева».

А когда с позором обшкрёбанный майор крабовой походкой отправился на клистир, Владлен и говорит:

– Так, мужики, все на перекур, все в гальюн. Ща цирк будет.

А в гальюне всего две кабинки, и обе стали вмиг оккупированы: в одной летун засел с интереснейшим цветным иллюстрированным журналом «Советский воин», в другой – Владлен с сигареткой «Золотой пляж». Ждут. Ждёт и остальной честной народ, полный гальюн набился. И вот он, герой кавказской легенды – летит, родной, чуть ли не разбрызгивает. «Баккара» постаралась на славу, полный жбан в беднягу влила.

Врывается в гальюн. Народ слегка расступается. Майор с выпученными глазищами дёргает дверцу первой кабинки. Оттуда, тягостно: «Занято!» Дёргает вторую – эффект аналогичный. Выпучивается ещё больше, и его сильно кривит на рожу.

– Ы-ы-ы!!! – он принимает характерную взлётную позу, держась одновременно за манипура-чакру и за ту часть тела, которая у бабуинов-самцов обыкновенно красная.

Кабинки хранят ледяное молчание. Как, впрочем, и зрители, хотя их уже реально прёт.

– М-м-м!.. – майору с трудом даётся давно забытое слово «мужики». – У меня ж!.. это!.. клиззззьма-а!..

– Везёт тебе, приятель! – это летун из крайней кабинки, завистливо так. – А вот у нас, блин – наоборот…

И Владлен тоже старательно кряхтит. Высокорафинированный майор беспомощно оглядывается вокруг. А вокруг лишь безмятежные рожи с бычками во ртах. У него уже булькает. Что, ЧТО ДЕЛАТЬ?!!

– Ну, вон же раковина, – участливо бросает кто-то.

Нет! НЕ-Е-ЕТ!!! В раковину, в умывальник, да ещё при зрителях? Воспитание не пущает... А куда деваться? Взвыл… ещё взвыл… О, САНТА РОЗАЛИЯ!.. страдая… полез, кряхтя… Тррррррраххх-буллллль!!! – вылетело, забрызгало, зажурчало… ох!.. Господи… легко-то как… сполз на кафель сконфуженно… не глядя ни на кого, прохладной водичкой сполоснулся, штанишки напялил и – бочком-бочком – на выход… народ посторонился вежливо... пли-и-из!

Уже вечером к майору в палату жена приволокла пива, портвейна и закуски. Позвонил, наверно.

– Ну, чё… это… м-мужики… у меня тут колода новая есть… в трыньку-то играет кто-нить, нет?

ГЛАВНОЕ НЕ СТОЛКНУТЬСЯ

Ночь. Темнота – хоть глаз выколи. Ни черта не видно.

Посреди ночи – кораблик. На мостике вахтенный офицер, два сигнальщика и рулевой; где-то внизу сидит метрист. А кораблик неторопливо чешет в ночь на своих семи узлах.

Впереди по левому борту внезапно обнаруживаются огни. Сигнальщики впериваются глазами в темноту: два топовых... зелёный бортовой...

– Судно слева сорок пять, идёт вправо, длина судна более пятидесяти метров!

– Метрист, пеленг-дистанцию до цели!

– Пеленг двести двадцать три, дистанция двадцать восемь кабельтовых.

– Есть, метрист.

Вахтенный офицер щёлкает секундомером. Выждав положенное время, снова орёт вниз:

– Метрист, пеленг-дистанцию до цели!

– Пеленг двести двадцать три, дистанция двадцать два!

Ракурс судна примерно ясен; на мостике наступает тревожная тишина, которую нарушает шёпот одного из сигнальщиков:

– Пеленг не меняется, дистанция сокращается...

– Сам знаю!

Вахтенный офицер лихорадочно определяет элементы движения цели на глаз (какой планшет в такую темень?); линия относительного движения ясна и без расчётов. Надо менять либо курс, либо скорость... потом до него вдруг доходит, что судно должно уступить дорогу.

– Пеленг двести двадцать три, дистанция восемнадцать!

– (свистящий шёпот) Должно уступить!..

– (тоже шёпотом) Да сам знаю!..

– (громко) Дистанция четырнадцать!

Похоже, и не думает уступать. Что за наглость? Влево ворочать нельзя, там опасные отличительные глубины; только вправо... или просто уменьшить ход? А если оно возьмёт и тоже подвернёт вправо? Вдруг они там вспомнят, что должны уступить, и подвернут? Чем они там думают вообще?!

– Дистанция одиннадцать кабельтовых, пеленг не меняется.

Чуня сжал рукоятки машинного телеграфа так, что из них потекло. Рулевой томно вздохнул, ожидая команды на изменение курса.

– Дистанция девять!

И в этот момент на судне вдруг загорелись два красных огня – по вертикали, один под другим. Сигнальщики завопили наперебой:

– Судно, лишённое возможности управляться!

– Да сам вижу! – зло процедил Чуня, то бишь вахтенный офицер.

Зловещую тишину нарушало только жужжание электромоторчиков, которые двигали модель ночного судна относительно макета мостика с торчащими на нём курсантиками, изображавшими рулевого, сигнальщиков, метриста и вахтенного офицера. Огни на «судне» зажигал мичман-лаборант, он же управлял движением модельки – и всё это по неслышным командам Кирпича (то есть капитана первого ранга Кузнецова), принимавшего практический зачёт. Данные для метриста поступали из простенького аналогового вычислителя, рассчитывавшего относительное движение цели и кораблика с незадачливым вахтенным офицером. Всё это вместе называлось «прибор Казанцева в лаборатории кафедры Морской практики», модифицированный из тренажёра торпедной стрельбы. Курсантики издавна учатся на нём избегать столкновений с другими кораблями.

– Дистанция восемь кабельтовых, пеленг не меняется!

Когда останется три кабельтова, Кирпич прекратит мучения и за неизбежное столкновение вкатит «вахтенному офицеру» два шара. Его ехидная физиономия была заметна даже в темноте.

– Дистанция шесть кабельтовых!

– Ну-с? Что, Чуйков? А? Команду на руль и машины дадим, не? Или будем сталкиваться?

Чуня промокнул вспотевший лоб – а, гори оно огнём, будь что будет! – и твёрдым голосом выдал в темноту аудитории:

– Срочное погружение! Товарищ капитан первого ранга, цель прошла над нами.

Слабый стук; это Кирпич уронил на палубу очки. Вспыхнул свет.

Капитан первого ранга Кузнецов нагнулся, подобрал очки, затем не спеша подошёл к «мостику» с обалдевшим «экипажем», внимательно посмотрел Чуне в глаза и процедил:

– Три балла, Чуйков. За находчивость. Выныривайте и поплыли дальше. И да, специально для вас уточняю: вы не на подводной лодке, а на малом ракетном корабле. Свет долой!

ОТЦЫ И ДЕТИ

Только две касты в Системе имеют своё собственное наименование. Это первый курс и пятый.

Первый – «караси». Пятый – «пятаки».

Плох тот карась, который не мечтает стать пятаком.

Ещё хуже тот пятак, который забыл, что когда-то был карасём.

Ибо любой адмирал начинает с матросской робы и с гадов. С мозолей от шлюпочных вёсел, тросов и турника. И с приборки в гальюне.

Надо же, на пятом курсе угодил в приборщики гальюна… Вот умора. Все четыре предыдущих года не попадал, а тут нате вам. И это, заметим, не разовое мероприятие, а постоянно. М-да.

Мы живём уже не в жилом корпусе, где плац и бюст Нахимова, а в общаге пятаков, потому что выпускной курс всех трёх факультетов живёт отдельно. Это действительно каста. Мы теперь не носим робу и береты. Мы постоянно ходим в форме номер два или номер три. У меня больше не написано на груди 15409, это лишь подразумевается. Носим фуражки, понятно. У кого шитые, у кого перешитые – всё больше знаменитые флотские «грибы»; у некоторых уставные: «Народ дал, народ пусть и смеётся». У нас последний год учёбы, и вряд ли можно сказать, что он проще, чем самый первый, где мы были «без вины виноватые». Просто мы привыкли, адаптировались. Многое уже просто в крови, притом (скорее всего) на всю жизнь. Например, всегда делать первый шаг левой ногой.

На «Керчь» после четвёртого курса я не попал. Моим (плюс ещё пятеро обормотов) появлением был осчастливлен сторожевой корабль «Беззаветный» проекта 1135 под командованием капитана второго ранга Валерия Носачёва. Да-да, тот самый «Беззаветный», который потом через семь лет дважды таранил американский крейсер УРО «Йорктаун», выталкивая его в Чёрном море из наших тервод. Ещё совсем недавно эти корабли считались большими противолодочными. И есть за что: 1135 – это скорость, маневренность, ударная и оборонительная мощь. 1135 – это боевой альбатрос нашего флота. Замечательный корабль! Однако что-то у кого-то переклинило в Главном штабе, и БПК проекта 1135 сделали сторожевиками. Своей внешней и внутренней красоты корабли, конечно, не утеряли, но за них почему-то стало обидно.

Всю практику пробегали по морям, у стенки почти не стояли. «Беззаветный» заступил в дежурство по флоту, и его куда только не пихали. Стреляли из пушек и торпедами, стреляли ракетами по самолётам и искали «вражескую» подводную лодку, бегали к Босфору и встречали там уже не помню кого, ставили мины. Ту минную постановку я помню очень хорошо. Дело было ночью, я стоял дублёром вахтенного офицера и потел, решая задачи совместного плавания под бдительным и насмешливым наблюдением командира БЧ-1 капитан-лейтенанта Кобышева, здоровенного рыжего детины с огромными волосатыми ручищами. Помню, я удивлялся, как он этими своими «заготовками» умудрялся точить карандаши, да так, что залюбуешься… Мины ставили двумя кораблями; вернее, ставил «Безукоризненный» (тоже 1135) под командованием Юрия Рыкова, а мы шли у него в кильватере и обеспечивали. Горели только дежурные синие огни, оба сторожевика крались во мраке. Всё шло гладко до тех пор, пока на «Безукоризненном» не ушёл под воду матрос: в темноте он пристегнулся не к лееру и не к скобам, которые есть на ПОУКБ, а к якорю мины, и вместе с этой миной встал на заданное углубление, успев только громко крикнуть прежде чем утонуть. Сразу дали «дробь» учебно-боевой минной постановке, врубили свет… пока разобрались, пока сыграли «человек за бортом» и «все вдруг на обратный курс», пока выставили наблюдение… в общем, парня, конечно, не нашли. Увы. Старая поговорка: краснофлотец, не щёлкай ртом. У-вы.

На артиллерийских стрельбах нам доверили по очереди жать на педаль комплекса АК-726. По десять выстрелов на рыло. У Серёги Пошивайло оказалось девять: последний снаряд дал осечку. Артиллеристом был старший лейтенант Нольде, выпускник Каспийской Системы. Он вывел нас, курсантиков, на ют и показал, что он обычно делает в таких случаях: деловито снял галстук и фуражку, забрался в артустановку, вылез оттуда в обнимку с забастовавшим снарядом, подошёл к борту и выкинул его в булькнувшую пучину. Вытер руки об только что безупречную, а теперь уже вымазанную солидолом кремовую рубашку и сказал: «Примерно вот так, ребятульки»…

Перед этим мы сдавали устройство пушки командиру БЧ-2. Сидеть с техописаниями и альбомами рисунков в невозможно душном кубрике не хотелось, поэтому я нашёл тренера из годков – старшину комендоров, весёлого белобрысого сибиряка Сашу Саушкина, который затащил меня в одну из артустановок и за пятнадцать минут своими словами объяснил и показал, как там всё работает, напомнив подзабытое с третьего курса. Саша оказался начинающим виртуозом трёхпалубного флотского мата (заслушаться можно), и у него я неплохо пополнил свой словарный запас. На зачёте командиру БЧ-2 (фамилию не помню, он через полгода к нам на факультет начальником курса пришёл) я так всё и рассказал – примерно сашиными словами, коренные основы которых вообще-то известны всем. Когда я закончил, экзаменатор минуты три молчал, потом спросил, откуда я всего этого набрался; я сказал, что у старшины первой статьи Саушкина, после чего мне тут же поставили зачёт.

А старпомом был капитан-лейтенант Александр Безмельцев. Уже потом я слышал и читал о нём восторженные отзывы – «блестящий офицер» и тому подобное… Однако, когда он громогласно крыл матюгами (притом какими-то уголовными и тускло-серыми, не то что комендор Саушкин) командира кормовой «Осы» лейтенанта Степанова, да при всём экипаже, да так, что было слышно по всей Минной стенке вместе с Графской пристанью, я решил, что вот таким я уж точно никогда не стану, ибо не хочу. Конечно, я могу понять, что нахождение на борту «Отважного» при том страшном взрыве кормовых ракетных погребов вполне могло наложить свой отпечаток на психику, но…

«Беззаветный» был прекрасным кораблём. Было бы неплохо после выпуска попасть на 1135-й. Да.

Перед общагой пятаков – розарий. На розарии растут розы. Поэтому на всех пятаках еле заметный тонкий флёр интеллигентности. Иногда на розарии пасутся училищные ослицы Машка и Светка. Их никто не гоняет.

Пятаки могут ходить в увольнение хоть каждый день. Однако дежурные двойки и залёты по дисциплине продолжают сдерживать пыл рвущихся в город. Рваться есть зачем: кому-то молодую жену ублажать, кому-то младенца нянчить (первых и вторых уже почти половина от всех нас), а остальным – весёлый и беззаботный холостяцкий досуг. Однако пятый курс в курсантском фольклоре именуется именно так: «Отцы и дети».

Ещё один курсовик. И ещё один, почти параллельно. И ещё. Вырисовывается дипломный проект. Руководители курсовиков и дипломов порой озадаченно чешут в затылках – ибо мы чего только не изобретём.

Я точно знаю: уж что мне стопроцентно не пригодится на действующем флоте, так это научный коммунизм, которым нас пичкают ещё с четвёртого курса. Вот же бредятина... Если вы сейчас заглянете в будущее и скажете, что госэкзамен по НК я сдам на четвёрку, я назову вас Андерсеном. Или дядюшкой Римусом.

ТСУ – это тактико-специальные учения. Всем пятакам «дробь» на увольнения, мы все ходим с противогазами и параллельно обычному учебному процессу воюем вовсю. Этакая корабельная практика на суше. Всё, чему нас успели и не успели научить за четыре с половиной года, притом в действии, в динамике. Мы прокладываем курсы и водим корабельные группы, мы стреляем на тренажёрах чем попало и куда попало, мы тушим фактические пожары (вай-вай!), спасаем реально затапливаемые отсеки (бр-р-р!) и спускаемся в аквалангах под воду в бухту Стрелецкую, доставая из неё всякие закинутые инструкторами железяки; мы составляем, шифруем и дешифруем оповещения и донесения, а потом куда-то передаём их и получаем ответы; мы постоянно кого-то атакуем и от кого-то отбиваемся, пуляем ракеты и уклоняемся от торпед; на нас всё время кто-то нападает, и мы защищаемся от оружия массового поражения; мы допрашиваем пленного полковника НАТО и перевязываем «простреленную» грудь своего товарища по классу… Что? А, ну да. Конечно же, без гребли на шлюпке, традиционного бега и ненавистного турника никак не обходится.

Потом – стажировка. Кто куда, а я засвистел в 10-ю оперативную эскадру на БПК «Ташкент». Это незабвенный Тихас, он же посёлок Тихоокеанский под Владивостоком, Шкотово-17, а ныне Фокино. М-да... Я видел всякую зиму, но самая мерзкая, несомненно, в Приморье. Её даже зимой трудно назвать. Жуть, а не зима. Что на суше, что в море. Японское море – самое недружелюбное из всех, какие я видел. Может, просто потому что зима?

А после стажировки, уже почти перед самым выпуском, взял да и тоже женился. Зачем? А дурак потому что. «Все побежали, и я побежал…» В двадцать один год – откуда ж уму-то взяться?

Мы – без пяти лейтенанты. Мы уже знаем, что лейтенант – это ещё не офицер. После вылупления ему надлежит обсохнуть, отдохнуть и годик-полтора снова побыть карасём. А вот потом…

Но нас уже сфотографировали в офицерских тужурках на будущие офицерские личные дела и будущие офицерские удостоверения личности.

Скоро. Скоро! По-нашему – просто выпуск. А официально – производство в офицеры.

А пока что – учёба, приборка в гальюне и увольнение в Город-Герой Севастополь. До утра, хе-хе.

ПУХ, ПОНИМАЕТЕ ЛИ ТАК...

Пух – это не Винни-Пух. Совсем не Винни. Разница – как между гайморитом и геморроем. Увидишь во сне – не проснёшься... полу-бульдог, полу-вий.

Пух – замначфак по учебной части. Зам-нач-fuck. Это, понятно, кличка. Должность ответственная, потому целый капраз. Театр боевых действий: факультет. Боевая задача: считать и сравнивать средние баллы. Сказка. О такой должности можно только мечтать.

Кап-разов в училище – легион. Тьма-тьмущая. Где-то на Тихом океане сизый старлей – уже частично сёгун, а кап-раз – почти микадо, не дотянешься. В родном же Краснозвёздном они тучами, стаями, когортами. Каждый второй – доктор наук, каждый третий – кандидат... Кап-разы, кап-разы. Идёшь и башкой крутишь: надо отданием чести приветствовать, иначе вдуют. Да и без вдувания отдать честь такому заслуженному дядьке – за счастье. А он козыряет в ответ… или говорит «здравствуйте», а ты торчишь от осознания того, что он на тебя, салапея, внимание обратил. Пистон от такого Офицера – подарок. Принималось как должное и чуть ли не восторгом.

Но факультетский кабинет с бумажками по успеваемости – это не спецкафедра. Двойки считай и умную рожу делай на общем построении. Дальше Пуха брызгать слюнями умел только замполит факультета Касьянов, тоже кап-раз. А ещё у Пуха было два зама-каплея под рукой, на побегушках, с серьёзными такими рожами. Как-то подумалось – а ну как и я таким стану когда-нибудь? Потом твёрдо решил: не стану ни за что. Вроде, не стал...

Всё же прав был старина Колбасьев, написавший в «Арсене Люпене»: «…и так было всегда – неизвестно почему, люди, за негодностью выброшенные с флота, могли стать воспитателями будущих моряков…»

Слава Богу, таких было подавляющее меньшинство. Но: были, были-с.

Дураку ж ясно – на тёплом Черном море, да ещё в училище… Это ж рай, это вам не прочным корпусом северные моря протыкать, это не вдыхать плесневый запах заброшенных камчатских гарнизонов, это не оглядываться на кильватерный след длиной в многие сотни солёных атлантических и тихоокеанских миль… Были у нас действительно заслуженные мужики, Зубры Флота, Офицеры с большой буквы. До сих пор горжусь, что именно они пытались меня чему-то научить. Головаш, Ковалёв, Самсонов, Слесарь, Говоров, Степанов, два Кузнецовых, Мýжик, Кудрявцев, Сычёв, Росихин, Макаров, Гурьев... да разве всех перечислишь? А были и такие, кто корабли на мели сажал, топил, взрывал (да хотя бы тот же «Отважный»), матросов губил, на стрельбах по своим попадал… Флот от таких избавлялся, и многие из них на берегу неплохо устраивались, тщательно скрывая своё геройское прошлое. Да разве ж от курсантов скроешь...

Пух нас не учил. Пух нас лелеял и пестовал. Драл за двойки, за низкие средние баллы, за неглаженые брюки и перешитые бескозырки. Ежедневно, как старательный фельдфебель, проверял у какой-нибудь роты носки и трусы. А присловка его, фраза-паразит «…э-э, понимаете ли так…», стала притчей во языцех, предметом всеобщих гадких шуток.

Помню вахлатистую собачку по кличке Вафлик. Собачка имела привычку вылизывать плевки в курсантских курилках. Так вот, бегал как-то раз Вафлик перед строем всего училища, весело дёргая куцым облезлым хвостиком, а на немытых и нечёсаных его боках кузбасс-лаком было намалёвано: «Пух». Заметим, что старшим офицерам училища просто так не гадят.

Вообще, после определённого количества лет службы мне представляется, что нормальный офицер должен служить максимум до сорока. Дальше в его мозгах может произойти (и очень часто происходит) этакий мыслительный климакс, совершенно необратимые изменения, густо замешанные на сожжённых нервах и угробленном здоровье. Служба ж, она каждый день по голове бьёт, и не газетой, а кувадлой... В момент начала климакса (а его неплохо в самом себе распознать и уловить) надо немедленно ложиться на медкомиссию, а потом попытаться честно взглянуть на себя со стороны. Справедливости ради: срок наступления этого климакса не обязательно сорок лет, можно и в семьдесят оставаться нормальным мужиком и офицером, не впасть в маразм, но это редкость. Кроме того, есть ещё критерий «говнюк – не говнюк», и вот тут мало кто может самого себя определить, практически никто. Зато сбоку...

Короче: были примеры для подражания, а были и антипримеры. Как не стать таким, нас никто не учил, даже они сами. Количество звёзд и просветов на погонах вовсе не есть основа авторитета в глазах подчинённых.

Не на каждого же кап-раза с третьего этажа «машку» бросают. Чего? Что такое «машка»? Это утяжелённый свинцом полотёр для паркетной палубы. Если в башку попадёт, то она вместе с позвоночником высыплется на палубу сквозь уставные трусы и брюки. «Машка» просвистела в двух сантиметрах от пурпурно-жёлтой лысины с тщательно зачёсанными набок редкими пегими волосёнками и отколола здоровенный кусок каменной ступеньки. Виноватых, понятно, не нашли.

Точно так же не нашли виновных в продаже орехового гарнитура. В 1977 году, то бишь во времена всеобщего дефицита, Севастополь наводнили машинописные и рукописные объявления примерно такого содержания: «В связи с отъездом срочно и задёшево продаётся новый чешский ореховый гарнитур; обращаться по телефону такому-то и адресу такому-то в любое время суток…» Они висели на столбах и афишных тумбах. Они невесть как появились в «Славе Севастополя» и во флотском брехунке «Флаг Родины». Такого праздника в училище не было давно. Его не смог затмить даже наш курсант Симонов, вернувшийся из увольнения в белоснежных девичьих трусиках с зелёной оборочкой и вышитой спереди алой клубничкой. Озверевший Пух носился по городу, срывая злосчастные листочки, а они появлялись снова. Бурса пела, а особенно – первый корабельный факультет.

Во время вселенского строевого смотра 13-я рота браво отмаршировала по центральному плацу, чётко печатая шаг под песенку, неожиданно ставшую строевой: «…будто лебеди летели, обронили пух!» Впереди роты гордо трусил всё тот же знаменитый Вафлик со своей приятельницей – чёрной дворнягой Акулой. Хозяин клички, прекрасно о ней осведомлённый, молча рвал и метал на трибуне. Молча и внутренне, потому что внешне надо было стоять около адмирала и отдавать честь ровным шеренгам строя марширующего подразделения. Он и отдавал, наливая кровью рачьи глазки, а придурки-курсантики веселились и откровенно издевались.

А однажды он отправился с вчерашними второкурсниками в дальний поход из Севастополя в Ленинград через Атлантику на серо-железном учебном корабле «Смольный». До Эгейского моря капитан первого ранга Пух отводил душу, охотясь на курсантов, как Жеглов на бандитов. Отлавливал нарушителей по теме и без, за что попало и просто так. И раздавал слонов на каждом утреннем и вечернем построении, больше ничем не занимался. Это быстро всем надоело.

Поэтому ему прищемили люком ногу. Офицер с нашивками плавсостава и погонами кап-раза по идее должен бы знать, что на комингс наступать не принято. Пух же наступал всякий раз. Это дело было подмечено, после чего ответная охота началась. И как-то однажды – клац!!! – тяжёлая крышка, потянутая чьей-то уверенной лапой, зловеще прищемила ногу в чёрном тропическом тапочке с дырками. Глупые курсантики думали, что дня три будут дышать спокойно. Фигушки. Никакого лазарета. На вечернюю поверку Пух вышел с тапком, прибинтованном к ступне, и вставил сразу всем и по отдельности. Тогда курсантики решили, что делать приборку на верхней палубе следует с горячей водой. Неважно, где её брали. Курсант захочет – курсант найдёт.

Дело в том, что когда нормальный человек спускается по трапу, он смотрит под ноги, верно? Но то нормальный. Пух же, спускаясь, он хищно зыркал по сторонам – кого бы с чем прихватить да прищучить – и с размаху угодил здоровой ногой в услужливо подставленный обрез с кипятком. Вой подстреленного моржа на всё Эгейское море, шум падающего тела (увы, мимо обреза)… На вечернюю поверку мужественно вышел в двух прибинтованных тапках, асинхронно хромая на обе конечности, и тут же пообещал всем вокруг сто и больше кругов ада, а отдельным впиндюрил прямо на месте. Хорошо, что на «Смольном» карцера не было...

А была цветущая страна третьего мира, берег жаркой Африки. На берег спускали пятёрками. Во главе пятёрки полагался офицер, погонами не ниже кап-три. Пятерым счастливцам выпало счастье гулять под присмотром самого Пуха. Они-то и зафиксировали нижеследующий диалог возле какой-то чахлой лавки, заваленной чуждыми нам товарами.

Пух (разглядывая пакетики с невиданной тогда жвачкой): М-м… ы-ы...

Продавец (услужливо): Sprechen Sie Deutsch?

Пух (кусая губы): Не шпрехе, понимаете ли так.

Продавец (не теряя надежды): Parles vous Francais?

Пух (зло): Не парле.

Продавец (последний шанс!): Do you speak English?

Пух лезет в карман, достаёт маленький разговорник, минуты две сосредоточенно листает. Потом находит и – торжествующе: Йес!

Стоя под захватывающей вывеской «SEX SHOP», курсантики истекали соком. Пух сдуру смилостивился и разрешил зайти внутрь, а лишь потом сообразил глянуть наверх. Ещё через минуту до него дошло, и он подпрыгнул в ужасе: это ж был 78-й ещё год… Так он и получился на смазанных фотографиях внутри «шопа» – затыкающий обеими ПУХлыми пятернями голодные «сменовские» и «фэдовские» объективы. Крики на плёнке не зафиксировались.

И началось:

– Товарищ тан перранга, а можно вон в туда?..

– Ноу!

– Ну, това…

– Ноу, я сказал!!!

– Да я ж по-русски понимаю!

– Всё равно – НОУ, понимаете ли так!!!

И шли, шли годы…

А на выпускном пятом курсе угораздило меня попасть в приборщики гальюна в нашем же «пятаковском» общежитии. С одной стороны – тьфу. С другой стороны, всё равно кто-то ж должен был попасть, так или иначе. И вот, как-то раз во субботушку все в увольнение намылились, приборочку сляпали «на шару» (называлось «обозначили») и построились в предвкушении. Вдруг – крики «Смирно!!!» Что такое? Тьфу, блин. Надо же, Пух со свитой припёрся. Свита – это его помощник, белобрысый, рыхлый и мелкорослый капитан-лейтенант Кузин, дегенерат, мечтающий о пуховской должности.

– Что, понимаете ли так? Куда, понимаете ли так?! В увольнение, понимаете ли так? А большая приборка, понимаете ли так?

И скачками прямо в гальюн. А там… ну, это... скажем так: не убрано… бумажки и это… кругом оно, ну сами знаете… короче, всё запихано в одну кабинку, крайнюю у окошка, и дверца прикрыта кое-как. Плюс вонь естественная, меркаптаны стаями порхают.

– Что, понимаете ли так? А это, понимаете ли так?! Насрано, понимаете ли так! Насрано!!! Бумажки, понимаете ли так! Откуда? Вы тут что, понимаете ли так?! А это что, понимаете ли так?

И прямо в дучку лезет. Раком встал и лезет. Капитан первого ранга. Флотоводец, тля...

– Это вот что, понимаете ли так?!

– (неуверенно) ржавчина, товарищ капитан-пер-ранга…

– Что?!

Ногтём поскрёб, к морде бордовой поднёс. Посмотрел. Понюхал. Странно, что не лизнул…

– Где тут ржавчина, понимаете ли так? Это гав-но, понимаете ли так! Гаввввно!!! Слышите меня, понимаете ли так?! Повторите: гав-но!

Я повторил. Слово не новое, вполне привычное.

– ...и никакого увольнения, понимаете ли так! Когда всё в говне! Засранцы, понимаете ли так! Всем… приборку! Га-авввнюки, понимаете ли так!!!

Понимаем, а то ж… ну, засранцы… ага, говнюки. Чего уж… не претендуем… Помоем. Уберём. А скоро и сами офицерами станем. Может, и капразами, понимаете ли так.

ГЕРОЙ

Физическое тело, обряжённое в клешёные суконные брюки и суконный же бушлат с пятью жёлтыми галками на левом рукаве, лежало ничком и не шевелилось. Редкие прохожие оглядывались, но ауры у тела не видели: во-первых, это не все умеют, а во-вторых, конкретно у этого аура отсутствовала напрочь. Натюрморт дополняли видневшиеся из-под брюк революционно-красные «момбасовские» носки.

Этим прекрасным декабрьским утром произошло довольно редкое для Города-Героя событие, а именно: в Севастополе выпал снег. Тонюсеньким слоем в два сантиметра толщиной, мокренький, он девственно искрился под лучами весёлого воскресного солнышка и не знал, что это же самое солнышко уже к вечеру растопит его в такие же весёлые лужицы. А пока... Пока что троица лихих пацанов возраста очень начальной школы отчаянно пыталась покататься на саночках невдалеке от трамвайной остановки, на которой как раз и лежало тело. Вот такой пейзаж. Почти левитановский. Кстати, напоминаю: трамваями в Севастополе традиционно называют троллейбусы.

Мимо остановки проковыляла закутанная в платок замшелая старушка, наверняка помнящая ещё Нахимова и Истомина. Оглянувшись на натюрморт, старушка сокрушённо покачала головой, сделала губы дудочкой, что-то прошептала, истово перекрестилась и побрела дальше. Ещё двое утренних прохожих обратили внимание на контрастирующую с белым снегом чёрную фигуру, но участием не блеснули – прошли мимо, торопясь по своим делам. Надо же, и в воскресенье у людей бывают дела, отвлекающие от оказания помощи ближнему своему…

А преамбула проста и обыденна: трамвайбус номер шесть остановился на конечной (двести метров до КПП училища), после чего из открывшейся задней двери выпало как раз вот это – то, что в других условиях могло бы называться курсантом пятого, выпускного курса. Часы показывали пол-одиннадцатого, то есть все уволенные на ночь курсантики давным-давно вернулись «в родные пеналы» славного Краснозвёздного училища, в просторечии именуемого «Системой». А этот по непонятной причине задержался. Хотя – почему «по непонятной»? Очень даже понятной. Ну, не будем, не будем. В жизни всяко бывает, не надо нам тут губки кривить.

Любопытные мальчишки перестали кататься на саночках и робко подошли к остановке, также привлечённые натюрмортом. Один из них, несомненно, был будущим флотоводцем – на его курчавой голове топорщилась детская бескозырка с надписью на ленточке: «ГЕРОЙ». Пацаны, цокая языками, склонились над павшим.

Тело, между тем, вопреки закону о клинической смерти, признаки жизни всё же подавало. В том месте, где лиловый нос уткнулся в свежий снежок, уже основательно подтаяло, и из этого района веером расплывались томные волны тяжёлого перегара номер семьсот семьдесят семь – был такой славный портвейн, если кто помнит. Как в той считалочке: принесли его домой – оказался он живой... «Живой». Ха-ха.

Но: ещё ж не принесли…

Старший из пацанов озабоченно почесал в затылке, по-взрослому вздохнул и что-то сказал своим друзьям. Те немедленно принялись за дело. С превеликим трудом, напрягаясь и кряхтя, пацаны погрузили бедолагу на связанные «в кильватер» саночки. Фуражки от тела поблизости видно не было – скорее всего, уехала вместе с трамваем обратно на Центральный рынок. Поэтому семилетний моряк, не задумываясь, пожертвовал свою игрушечную бескозырку, нахлобучив её на распухшую голову без пяти офицера. Ещё бы, для севастопольского мальчишки Честь Флота – прежде всего. Мальчишки впряглись в саночки, и автопоезд торжественно двинулся в сторону КПП училища.

Вот так, в таком виде (саночки, клёш, кумачовые носки, расстёгнутый бушлат с пятью галками и дурацкая бескозырочка «ГЕРОЙ») вспотевшие пацаны и сдали незадачливого пятака старому дяде-мичману, старшему лаборанту 13-й кафедры, который в тот момент дежурил по КПП. Дядя-мичман тут же выпал в осадок и ржал, как македонская лошадь – сначала вместе с двумя подчинёнными ему первокурсниками, а потом и с целым капитаном первого ранга, старшим помощником дежурного по училищу, который гулял со своим пистолетом неподалёку и прибежал на дикий сумасшедший хохот...

Помнится, ещё Юлиус Фучик задавался вопросами, что такое подвиг и кто же такой герой? Да он просто не видал эту сцену...

ТОРПЕДНЫЙ ЗАЛП

Есть такой способ обучения – «делай, как я». Когда показывают, как надо.

Есть и такой – когда показывают, как не надо. Действует очень хорошо. Запоминается надолго. Единственный недостаток способа: он совершенно не даёт представления о том, как надо. А посему, куда ни глянь, все пробуют, экспериментируют, потом чешут в затылках... «а вот ещё пример, как не надо». Хотя стараются-то показать, как надо, но выходит наоборот, и тогда говорят: смотрите, вот так не надо было. А как же тогда надо? Ну-ка, ещё раз… Опять не то! Тьфу. Вот так и служим.

Мы проходили стажировку на БПК «Ташкент». Нас вызвал старпом. К себе в каюту. Чего бы это вдруг? Ну, пришли...

– Прошу разрешения?

– А-а, заходить, заходить, пупсики. Соскучился я по вам, ох соскучился! Ваша с-сраная стажировка через неделю кончится, а я вас ну хоть когда-нибудь увижу-то на боевых постах? А?

Тут старпом во многом был прав. Ну да, сидели в каюте за картами (не за штурманскими), отвлекаясь только на приём пищи, если таковую можно пищей называть, да ещё на берег нас – непонятно как, но раз в неделю спускали. Вообще мы были полностью предоставлены сами себе, потому что полстажировки пароход проторчал в доке, там было не до нас. А потом вышел из дока, и опять стало не до нас, поскольку после дока следует приём боезапаса, топлива, продовольствия и всего прочего, корабль в боевом дежурстве по флоту, из моря не вылезает, носится туда-сюда, и у командира БЧ-2 помимо нас забот было – полон дом огурцов. Мы на него не выскакивали, он нас не искал, все были довольны. Но на постах мы всё же появлялись, программу стажировки ж выполнять надо как-то. Каждый стажировался сам, как хотел, в меру своего желания… Чего-то вдруг про нас вспомнили. Хо! На рядом стоящем «Минске» старпом вообще впервые узнал о стажёрах-курсантах за два дня до их отъезда, увидел их на полётной палубе и чуть не обалдел...

– У вас как, геморроя нет ещё? От беспрестанного-то сидения за подкидным дураком?

Вообще-то мы играли в переводного, но перечить старпому будет только круглый идиот.

– Что прикажете писать в ваших бумажках? Что сожрано хлеба столько-то, мяса столько-то, масла столько-то? Проспано тревог – столько-то?

Тут стало обидно. За неправду. По тревогам мы в посты прибегали всегда. И, кстати, не только по тревогам. Другое дело, что мы там никому на хрен не были нужны и занимались вопросами преддипломной практики самостоятельно. И потом пробирались тайком обратно в каюту, где уже ждали такие же точно ребята из ВВМУРЭ и ТОВВМУ. «Ну что, в кружок?» – говорил Вадик Шардин, который потом стал командиром «Маршала Крылова». Мы дружно садились в кружок и сдавали засаленные карты…

– Всё, пупсики. Лафа кончилась.

Старпом был на удивление культурным сегодня – ни одного матюга. В его голосе сквозила почти отеческая забота за наши теоретические знания и практические навыки, то есть за будущее флота.

– Завтра торпедные стрельбы. Будете смотреть всё в натуре, учиться, как надо. Хоть вы и ракетчики, а не минёры… всё равно полезно. Так что: учитесь, сынки, пока шара-то есть.

И промозглым мартовским утром БПК «Ташкент» отвалил, кряхтя, от обшарпанной стенки 10-й оперативной эскадры, готовый поразить торпедным залпом любого, кто покусится. Ещё с нами собирался какой-то древний эсминец - «полтинник» на букву «Лы», который так и не смог сам отвязаться, и его дёргали буксиром – прирос, наверно. А когда сдёрнули, у него там внутри что-то сильно сломалось, задымило, затрещало и громко лопнуло. Тогда его срочно подтащили обратно к стенке и привязали покрепче. Там два таких памятника было, второй – это флагманский крейсер «Адмирал Сенявин», тот самый, который взорвался за четыре года до описываемых событий.

Ну да ладно. А мы прём сквозь серые (обычно пишут – «свинцовые», и это очень меткое выражение!) волны, несёмся в полигон, где нас уже ждёт подводная лодка «противника», проект 641б («буки»). Кругом серая пелена тумана, морось препротивная, ветер пену с волн рвёт, свист стоит несусветный (не от ветра, конечно, а из нутра БПК). Турбина воет по-самолётному и стремит пароход к точке залпа, тащит под тридцать узлов. Из-под кормы – бурун в трёхэтажный дом высотой. Зрелище впечатляющее. Вот она, мощь! По тем временам корапь был ух современный. Очень большой и весьма противолодочный, а сокращённо – БПК проекта 1134б, тоже «буки». Мы говорили: «букарь», «на букаре».

Нас на шкафут выгнали, на левый борт, в шинелках наших на рыбьем меху. Сначала за пушкой от мокрого холода прятались. Стоим, ёжимся. Брызги жгучие. Вылез старпом – специально, нас проверить:

– Ну как, пупсики? А? Стоять, стоять! Смотреть, ядренать, на ус мотать! И не здесь, а вон там, поближе! – и брык в тёплое корабельное нутро, только броняшка лязгнула.

Пришли в полигон. Звон, топот. Тревога. Обнаружена подводная лодка «противника». Мы спрятались в закутке за «Осой» левого борта и курим втихаря. По трансляции вопли команд:

– Атака подводной лодки торпедой!!! Стрельба левым бортом!!! Командиру боевой части три принять целеуказание!!! Право на борт!!! БИП, пеленг и дистанцию с интервалом минута! – ну и так далее.

А теперь отвлечёмся на минутку – пока приборы торпедной стрельбы решают задачу поражения лодки – и познакомимся хотя бы вкратце с устройством торпедного аппарата. Это труба такая железная, в трубу засунута торпеда. Труб всего пять, сложены вместе горизонтально, и на другом борту такая же конструкция. На одном конце трубы, из которого торпеда вылетает, надета чёрная резиновая крышка с нарисованной звездой, в обиходе называется целочкой. В другом конце трубы взрывается пороховой заряд, который торпеду выталкивает. А внутри к торпеде подведены специальные выдвигающиеся устройства – шпинделя – которые крутятся и вводят в торпеду данные для стрельбы, куда там и на сколько поворачивать после выстрела, на какой глубине идти, как идти и всё такое. Чтобы торпеда не мотылялась в трубе при качке, она крепко-накрепко закреплена передним и задним стопорами. Общаться с торпедой перед стрельбой можно дистанционно, по проводам через шпинделя, а можно прямо с торпедного аппарата вручную ввести все данные, а потом поднять шпинделя и отдать стопора.

Теперь сама торпеда. Она имеет вид длиннющей зелёной сигары; в носу у неё БЗО – боевое зарядное отделение со смесью тротила-гексогена и всякими умными приборами. Остальное – это баки под топливо и окислитель (называется важно: «резервуарная часть»), а налита туда специальная военная тайна. Ну, сзади двигатель, винты и рули, конечно. В практической торпеде тротила нет, там взрываться нечему, её голова выкрашена красно-белыми полосами, а умные приборы знают, когда и где торпеда должна всплыть после учебной стрельбы, в нужное время накачивают её нос сжатым воздухом и выключают двигатель. Вот она и плавает, как полосатый поплавок, ждёт, когда за ней приплывёт специальное судёнышко-торпедолов, поймает и отвезёт на базу, где её обнюхают, помоют-почистят, заправят, проверят и приготовят к следующей учебной стрельбе. На этом закончим краткий курс минно-торпедного дела и вернёмся за шкафут, на середину верхней палубы, где ближе в корму как раз и стоят торпедные аппараты. Ну, и мы стоим, будущие мастера разного рода стрельбы, за угол надстройки спрятались.

Ждём, дрожим, уже промокли насквозь, задубели, а залпа почему-то всё нет и нет. Рожи лиловыми стали. Но не уходим, потому что в любой момент старпом может вылезти, чтобы на нас посмотреть.

Вместо старпома откуда-то снизу выползает сгорбленный матросик с уголовно-неандертальской физиономией. С чудовищными ругательствами, натянув берет, как купальную шапочку, ёжась и втянув голову в плечи, он передвигается к аппаратам левого борта. Мы удивлённо переглядываемся и – ему:

– Эй, зёма! Чё там, а?

– Чё, чё… – злобно огрызается тот (ещё бы, мы-то хоть в шинельках, а он как есть в синей робе, которая тут же промокает насквозь). – Данные не вводятся в электрическую! – и добавляет такую словесную архитектуру, что даже у нас, привычных, уши слегка в трубочку.

Отчаянно матерясь, орёл лезет на торпедный аппарат и чего-то там ожесточённо делает. Наверно, вводит данные для стрельбы вручную. Видать, где-то какой-то проводок замкнуло, бывает… Убрал шпинделя, отдал стопора, слез и скачками мимо нас – внутрь парохода, где тепло и сухо.

Я сказал – «отдал»? Ой, простите. Отдавал. Ну... наверно, отдавал. Должен был отдать. По идее и по инструкции. Но, похоже, отдал только передний. Или задний просто заело? Да какая теперь разница…

…Торпедные аппараты зажужжали и повернулись пятью голодными жерлами за борт. Волны хлещут; где-то там, под ними притаилась лодка-враг. Исступлённый вопль из динамиков:

– ПЛЛЛИИ!!!

БА-БАХХХ!!!

И тут мне показалось, что стреляющий аппарат как-то даже вздулся, что ли… шире стал в серединке – а это же всё какая-то там доля секунды – ТРРРЕСЬ!!! Грохот, целочка рвётся, и из ближней к нам трубы – Т-ТЬФУУУ!!! – выплёвывается торпеда. Точнее, пол-торпеды – её передок, БЗО и кусок середины. Задок остаётся где-то там в трубе. Дым непонятного цвета, уши заложило; стоим, челюсти на мокрую палубу уронив, а это БЗО враскоряку улетает за борт, плюхается, криво прыг-прыг по волнам, да и тут же всплыло далеко по корме с левого борта – видать, от несусветных нагрузок умные приборы сработали сикось-накось, и полосатый конец сигары уже торчит, качается где-то там, позади, среди наших бурунов, взбитых винтами. Ну, оно и понятно: без двигателя далеко не уплывёт, цель не поразит.

Кр-р-расота!.. Мы драпаем от ужасного аппарата обратно на шкафут – ведь наверняка сейчас старпом вылезет.

А вот и он. Стенающий, он выскакивает из недр носовой надстройки на трап. Его корячит. Он страдальчески заламывает руки и напоминает выряженную в тёмно-серый альпак Офелию:

– Болваны! Кр-ресты! Идиоты! Каз-з-злы! Мать вашу их тудыть и растудыть!!! …

Это он про нас, что ли? А мы-то тут при чём? Мы что, какие-то нехорошие флюиды на аппарат излучали?

– Видели, да? Видели?! ВОТ ТАК ВОТ – НЕ НАДО!!! А ну! Вниз! Шнуром! И чтоб я вас!.. Больше никогда не видел!!! И чтоб больше ни одна бнять! На верхней палубе! Чтоб!.. чтоб… б… ббб… БББ!!!...

Потом нам по секрету хихикающие лейтенантики рассказали, что командир корабля, старпом и зам вечером нахрюкались в готовальню, предварительно изнасиловав командира боевой части три – методично и по всякому, в извращённой форме, с плёткой и наручниками. Поскольку сами были перед этим тщательно изнасилованы в штабе эскадры…

РЫБАЧИЙ. НОЧЬ. ПУРГА

Рыбачий. Ночь. Пурга.

Курсантик-«пятак» вырвался с подводной лодки на оперативный простор. Естественно, будуЮщий механик. «Голландия», Севастополь. Приехал на стажировку, попал на стратегическое «железо» и вот – нате вам – невесть как выпросился на сладко манящий камчатский берег. Ура-а! Цивилизация!

Рыбачий. Ночь. Пурга.

Естественно, был тут же загребён тремя вывалившимися из ресторации тётками. Тётки подхватили курсантика и потащили к себе домой. А дома…

А дома – утка, набитая яблоками, гитара (со струнами!) и батарея бутылок. Понятно, не пустых. И понеслась локсодромия. Рыбачий, ночь, пурга.

Чего их потом всех четверых вдруг на улицу потащило – сложно сказать. Ночь, пурга ж… Рыбачий…

А навстречу – патруль. Лейтенантик, который сам полгода назад из «пятака» вылупился, и два матросика со штык-ножами. Лейтенантик из «люксов», если судить по отсутствующим на погонах «молоткам». Это ж ещё аж в восемьдесят третьем году было, за полгода до их отмены.

– Стоять!!! Руки вверх!!!

«Пятак» стоит наподобие разваренной макаронины, тётки его с трёх бортов поддерживают, а он ни бэ, ни мэ. Всё это ночью, посреди Рыбачьего. Где пурга.

– Дакументы па-апрашу!

Курсантик шинелку распахивает, а у него там – о-о-о! – подкладка из искусственного меха. Ишь, фармазон! Брюки суперклёш, конечно, плюс красные революционные носки. Разумеется, нестрижен, и это видно даже через натянутую на уши шапку («краб», естественно, шитый). И при этом при всём «пятак» кривой, как фигура Лиссажу. В общем, готовый клиент, фенрик Жёра, претендующий на ночь в комендатуре, а потом и на гауптвахту. А лейтенантику благодарность потом объявят. Или хотя бы просто не накажут, что само по себе тоже неплохо.

А надо сказать, что курсант-пятикурсник – это куда круче, чем лейтенант, который из него через полгода получится. Поэтому еле ворочающий языком «пятак» двумя-тремя хлёсткими фразами поставил (как ему показалось) лейтенантика «на место» и указал ему единственно истинный курс, куда идти. Лейтенант, естественно, возмутился и ещё больше упрочился в принятом решении: оборзевшему разгильдяю место на гауптвахте и нигде более.

Тётки в голос принялись умолять и убалтывать начальника патруля, уж больно им курсантик нравился. Но бесполезно – лейтенантик неумолим: всё, упаковать и в камеру до утра. А там комендант решение примет.

Рыбачий, ночь, пурга. И вот из этой вот пурги прямо на шумную компанию, выясняющую отношения и выстраивающую сомнительное совместное будущее, вдруг выруливает пропитанный алкоголем капитан-лейтенант с «молотками» на погонах. Личность, по-видимому, в Рыбачьем весьма и весьма известная, потому как все три тётки мгновенно его узнают и наперебой тараторят, прося немедленной помощи. Кап-лей всматривается в начальника патруля, с трудом наводит резкость и вдруг радостно вопит:

– Ба-а! Какая встреча! Ми-итенька, да это ж ты, никак! И чего ж это мы тут делаем, а? А-ах, мы тут в патруле! Йё-ё-ё! Уже и пистолетик доверяют? Ну-у! О, да мы тут негодяя-нарушителя вяжем… Пьяного в жопу! У-у! Похвально, похва-ально! И с какого же парохода негодяй сей? Ах, со «сто семьдесят пятой»! Ага, ага… Ну-ка, ну-ка... (курсантику) Ты это, сокол ясноглазый, откуда вообще? Что? С «Галоши»?! Хо-хо! Да ты чо!!! Брат родной! Я ж тоже! (лейтенанту) Так, всё. Пшёл вон отсюдова. Слышь, ты, баран околоземный? Сперва зачёты по живучести сдай, на самоуправство допустись, салапей, «люкс» хренов, а потом уже корчи из себя офицера! Пистолет на жопе – это ещё не признак, понял? Всё, дрыстни! На корабле увидимся, побеседуем. Хотя, нет, стоп машина! Ну-ка, иди-ка сюда.

Тот подходит; кап-лей нагло сдирает с каждого лейтенантского погона по звёздочке, затем поворачивается к «пятаку», отрывает с его погон якорьки, а на их место кое-как эти самые звёздочки втыкает, после чего удовлетворённо хрюкает:

– Всё! Теперь вы в одном звании, оба младшие лейтенанты! Га-а-а!!!... Во как!

И, счастливо хохоча, делает начальнику патруля указующий жест по направлению в рыбачинскую пургу. Ночную. Примерно соответствующий тому же курсу, который был предложен и «пятаком» в шинели на меху. «Люксовый» лейтенант (а куда деваться?) подносит лапу к уху, грустно поворачивается кругом и, сгорбившись, уходит внутрь ночной рыбачинской пурги вместе с украдкой посмеивающимися матросиками.

После краткого подведения итогов усиленная бравым кап-леем компания дружно уходит в тепло доедать и запивать утку с яблоками. А печальный патруль в составе новоиспечённого младшего лейтенанта и двух матросиков бредёт себе дальше где-то по сугробам в неверном свете заметаемых снегом уличных фонарей, размышляя о трудном счастье повседневной гарнизонной службы.

Рыбачий.

Ночь.

Пурга.

БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ

В каждом военно-морском училище, конечно же, был офицер Особого отдела. Понятно почему: враг и в нынешние времена не дремлет, а уж в начале восьмидесятых… По мере возможности бойцы невидимого фронта выявляли врагов где только можно, а в перерывах между тайными боями на своём фронте без линии фронта занимались оформлением допусков к военной тайне. Ну и, конечно, курировали стукачей, а как же.

Нашего училищного контрразведчика звали Мохнатое Ухо. Молва утверждала, что это такой общий для всех для них оперативный псевдоним с нашей, некагэбэшной стороны. То есть каждый особист – это Мохнатое Ухо. Это были времена кухонных анекдотов шёпотом – про Брежнева, Бжезинского и Джеральда Форда. Поэтому при приближении Мохнатого Уха всякие разговоры мгновенно стихали; каждый норовил торопливо скрыться за линией видимого горизонта или сыграть срочное погружение.

Я пришёл на первый курс, а он был кап-два. Через пять лет я произвёлся в офицеры (ой, пардон, в лейтенанты!), а он так и оставался кап-два. Он был задолго до нас, он был во время нас, он был после, он был вечен, холоден сердцем и незыблем. А чего – Севастополь, училище, поди-ка найди себе местечко послаще.

Гвозди из него не вышли бы: рыхлая туша, семь подбородков, средненький рост, рыже-седо-лысая голова, красная рожа с малюсенькими немигающими глазками цинкового цвета. Самая что ни на есть неброская внешность – находка как для разведки, так и для контр-.

Его кабинет был на третьем этаже учебного корпуса номер один, там же, где и наш класс (и не только наш, конечно). И он ходил по этажу, сцепив руки сзади. Ходил и смотрел. Ходил и слушал. Зыркал глазёнками и поворачивал голову так, чтобы лучше слышать. Мохнатое Ухо, в общем. Я даже фамилию никак не могу вспомнить – вот такой идеальный «смертьшпионам». Я ни разу не был в его кабинете, но уверен, что там строгий письменный стол, два стула и настольная лампа в лицо. Ну и тиски, конечно – чтоб вытягивать правду методом сжатия известно чего.

И я ни разу не слышал его голоса. Ни разу. За все пять лет. Кроме одного-единственного случая.

Пятый курс. Вот-вот сдача дипломного проекта. Класс. Сампо. Сампо – это самоподготовка. Сидишь и занимаешься: сам себе учащийся, сам себе преподаватель. «Вдоль по речке Лимпопо – на курсантское сампо».

Жара. Затылки дымятся. Окна настежь, но толку – ноль. Без пяти минут лейтенанты сидят полуголые, потому что невозможно просто. На четвёртом курсе можно было хоть форменный синий воротник линялый (который ещё неправильно гюйсом зовут) водой намочить и на башку привязать. Но на пятом курсе летом мы ходили по форме номер два, в беленьком, а там гюйсы несъёмные… Поэтому вовсю применялись носовые платочки. Зрелище то ещё.

На каждом столе разложены секретные тетрадки, учебники, руководства, техописания, альбомы рисунков… И ватманы: все что-то рисуют. Я в тот момент малевал свою КПУГ – корабельную поисково-ударную группу: два 1135-х и между ними «букарь», 1134б. Строем клина. На меня налетали две волны голодных «интрудеров» и ещё две – «корсаров»; в меня пуляли «гарпунами», «буллпапами» и «томагавками», а три смелых противолодочных кораблика с помощью моих расчётов всё это лихо сбивали своими ракетами, пушками, и даже (кто в теме, тот не удивится) реактивными глубинными бомбами. Всё это, разумеется, в условиях напряжённого радиоэлектронного противодействия. Ну, рисовать я, слава Богу и спасибо маме с папой, умею, и картинка получалась что надо. Трафальгарская битва рядом не валялась. А свою неимоверную пусковую установку, изобретённую для зенитного ракетного комплекса «Оса-МА», я к тому времени уже начертил, и она торчала свёрнутая в тубусе. Мой руководитель диплома, капитан 2 ранга Малахов Ахмед Тимыч, когда впервые увидал это четырёхракетное железное пугало, вжался в кресло и сказал только: «Ню-ню».

Примерно тем же самым занимался каждый, кто в тот момент торчал в классе. А торчали не все: народ вовсю бегал по кафедрам, по консультациям, в курсантское кафе «Фрегат» к тёте Фросе и просто в самоходы среди бела дня – благо к концу выпускного курса контроль слегка ослаб. В классе мариновалось человек шесть или семь, а среди них – Виталик Низиенко про прозвищу Лысый.

Он стоял в позе Тамерлана, нависшего над картой Фермопил, и с упоением вычерчивал разрез крылатой ракеты П-120 «Малахит», вид слева. Самым главным было не наставить клякс и не разлить тушь: рабочий лист ватмана секретный, потом замучаешься перерегистрировать на чистый и начинать всё заново. Впрочем, в каждом классе были свои спецы, которые умели без проблем срезать тушь бритвенным лезвием. Кстати, впоследствии, уже на Камчатке, был у нас секретчиком старший мичман Володя Храпко, который умудрялся срезать кляксы и помарки даже с кальки и папиросной бумаги…

Чтоб чертить было веселее, опупевший от жары Лысый напевал:

Белые кры-ылья!.. Белые кры-ылья!

Белые кры-ы-ылья – простор голубо-ой!

Мы ведь люби-или! Мы ведь люби-и-и-или!

Мы ведь люби-или друг друга-а с тобо-ой!

Голос у него был препротивный и скрипучий – самое то для командования крейсером, но совершенно не подходящий к упражнениям в послеобеденном вокализе. Остальные молча терпели, потому что за пять лет уже привыкли. Впрочем, на первом курсе Лысый вполне себе выл в училищном хоре, но туда загребали всех карасей поголовно.

Он в очередной раз обмакнул в чёрную тушь ученическое перо, аккуратно ввёл его в промежность раздвинутых на нужную ширину лапок рейсфедера (а ну-ка, кто вспомнит, что это такое?), придвинул линейку и, не переставая «петь», уже приготовился было провести чёткую жирную линию, как вдруг…

О, это сакральное «вдруг»!!!

…как вдруг дверь тихо приоткрылась, и в аудиторию неслышно вплыла голова Мохнатого Уха без фуражки. Всё остальное осталось в коридоре – мы видели только бесформенный красный череп с пегими волосёнками и потной блестящей лысиной. Он смотрел прямо на Виталика немигающими бесцветными глазками и одновременно нацелился на него своим левым ухом. Вы скажете – «невозможно». А вот возможно. Я и сам чуть тубус не уронил. Кстати, в том ухе густо росли седые волосы.

Взгляд Мохнатого Уха пронзил Лысого, как пронзает нейтрино вчерашнюю какашку носорога-альбиноса. Кстати, примерно такой же взгляд у голубой акулы, только у той глаза всё же более выразительны.

– Какие-какие крылья, товарищ Низиенко?

От этого голоса можно было схватить инфаркт. Тихий, без примеси басов, вкрадчивый, такой же бесцветный, как и глаза.

– Б… беб… б-белые… – выдавил Лысый, распрямляясь и отчаянно потея.

Двое или трое «без пяти офицеров» украдкой стянули с голов влажные носовые платочки и пригнулись, стремясь сойти за одинокие кнехты.

– Белые? – премерзким тоном хмыкнул Мохнатое Ухо. – Ну-ну. Да-да, товарищ Низиенко, ну-ну.

И голова всё так же неслышно скрылась, задраив за собой дверь.

Рейсфедер выпал из Виталькиных пальцев, брызнув двумя кляксами по разрезу крылатой ракеты П-120 «Малахит» (вид слева).

– А что такого, мужики? – растерянно спросил Виталик. – А?.. Что такого?.. Ну, белые… это ж такая песня, ну! Кто её там поёт… Вот же ж дурак, а? – к кому относилось «дурак», было не совсем понятно. – Блин… Ну на фига вот так?

– Кобздец тебе, Лысый, – сказал Серёга Ковалевский по прозвищу Ковальчик, – поедешь служить на Аральское море.

И он вытащил половинку лезвия «Нева».

– С меня мороженка, – грустно сказал Виталька, подбирая злосчастный рейсфедер с испорченного ватмана.

– Две, – флегматично уточнил Ковальчик. – По одной за каждую кляксу.

…Виталя попал служить куда-то на Севера. Ковальчик – на Балтику, на ракетный катер. А я – сначала под Владивосток, в Тихас, потом на Камчатку.

«Вдоль по речке Лимпопо – на курсантское сампо»… м-да.

ВОРОНЕЖСКИЙ ТРУД

– ...А в этом месте обязательно сделайте ссылку на «воронежский труд», – сказал руководитель диплома.

– Да-да... есть, так точно! – пробормотал Олежик, думая в этот момент слегка о своём.

Какие там ссылки, какой там «труд» – все мысли Олежика занимала не предстоящая защита диплома, а собственная свадьба, которая должна была состояться аккурат через три дня после этой самой защиты, и целуйте мой абгалдырь.

Диплом, кстати, получился просто блестящим. Олежик умудрился ковырнуть в нём такие темы, что даже руководитель только тихо ойкнул и восторженно цокал языком на протяжении четверти часа. Выводы, прямо следующие из ковырнутых тем (между прочим, подтверждённые соответствующими машинными расчётами) означали грядущий переворот в конструкции стрельбовых РЛС универсальных зенитных ракетных комплексов морского базирования. Революция, не меньше. Есть от чего заторчать.

В процессе защиты члены комиссии заинтересованно слушали распевающего соловьём Олежика, предвкушая, как наш океанский флот со своими новыми антеннами обгонит проклятого супостата минимум на четверть века. Листали диплом и тоже цокали языками – до тех пор, покуда не добрались до перечня использованной литературы.

– Я вижу, вы использовали «воронежский труд», – сказал седой капитан первого ранга Говоров, доктор технических наук и известный на весь флот специалист по радиолокации.

– Так точно, использовал, – уверенно ответствовал Олежик (потом он говорил: «Вот на хера, а? На хера я это ляпнул?»). – Газета «Воронежский труд».

– Газета? – удивлённо спросил капитан первого ранга Говоров, доктор наук и протчая-протчая-протчая, уставившись в Олежика, у которого вдруг разом одеревенели ноги и прочие кости, содержащие мозговое вещество. Глаза Говорова при этом широко раскрылись, а лицо начало приобретать пунцовый оттенок.

И тут Олежик окончательно почувствовал подвох. А точнее говоря, жопу. Мину замедленного действия, которая вот прям сию же секунду взорвётся термоядерно-фугасно-осколочной глубинной авиабомбой. Но отступать было уже поздно.

– Так точно, – выдохнул он, тревожно ощущая пяткой в правом ботинке своё трепещущее сердце. – Газета. «Воронежский труд».

– А дату не припомните? – не унимался Говоров, уже надувающийся багровым пузырём.

В перечне использованной литературы всё сплошь с грифами «С» и «СС», и сам диплом тоже весь сов.секретный, включая обложку, и вдруг – нате вам, газета «Воронежский труд». Блин. Но вдруг там и впрямь было чего-то такое, да-да, несекретное, но впрямую как-то касающееся? А? Ну там... какой-нибудь... фиг его знает... Руководитель же диплома – он что, просто так сказал, что ли?!

Олежик глянул на потолок, прочёл на белой извёстке ответ, покорно прикрыл глаза и выдал решающий залп:

– От семнадцатого октября тысяча девятьсот семьдесят девятого года.

И комиссия забилась в конвульсиях. Контр-адмирал и три кап-раза задыхались, срывали галстуки и расстёгивали воротнички рубашек, судорожно сучили ногами под столом в поисках точек опоры. Багровый пузырь седой головы капитана первого ранга Говорова первым лопнул в истошном хохоте.

Толпящиеся же в коридоре оставались в полном неведении – с чего бы это вдруг высокая комиссия так громко и неприлично ржёт – и делали самые немыслимые предположения.

Оторжавшись всласть и утирая взмыленные лица платочками, комиссия, всё ещё икая и подёргиваясь, разъяснила обалдевшему Олежику причину поразившего её приступа смеха (а точнее – истерики).

Ну, в общем, один абсолютно секретный воронежский научно-исследовательский институт однажды взял и обобщил все известные на тот момент ТТД и ТТХ радиолокационных средств вероятного противника, и в итоге получилось замечательное справочно-учебное пособие, а в повседневном обиходе энто дело для краткости именовалось просто: «воронежский труд». И самое смешное, что он вполне себе присутствовал в олежиковом дипломе в перечне использованной литературы под своим официальным названием, просто словосочетание «воронежский труд» странным образом попало в Олежкины уши всего лишь один раз – вот прям сейчас, то бишь непосредственно во время защиты.

– Газета... – продолжал плакать контр-адмирал Новосёлов, – «Воронежский труд»... ик!.. октября... семьдесят девятого, бляха-муха, года... Идите, сударь, плывите, весло вам в клюз... оценка «отлично»...

– Есть, – ошалело сказал Олежик и чётко повернулся кругом.

Когда он вышел в коридор, глаза его излучали фазированные импульсы изумления неожиданностям окружающего мира и безумной поросячьей радости.

Ещё бы, диплом защитил. Ну подумаешь, обосрался немножко... с кем не бывает. Вытерся – и чеши дальше. Свадьба через три дня, диплом на пять баллов; душа требовала портвейну и немедленно.

Технический переворот, кстати, не состоялся. Там у него в расчётах одна матрица была криво составлена, но знал об этом только сам Олежик, и никто более. Если бы он её специально не искривил (оно ж выяснится-то уже потом, чёрт те когда, чёрт те где и чёрт те кем), никакая «революция» в стрельбовой радиолокации у него там в дипломном проекте не вытанцовывалась бы.

Не помню кто, но примерно такое когда-то сказал: «Что такое диплом? Пять минут позора – и кусок хлеба с маслом на всю жизнь...»

ТОТ ДЕНЬ

Я там чуть выше немножко говорил про вылупления…

…Вот личинка стрекозы покидает воду пруда, взбирается на стебелёк и замирает. Прочно и надёжно вцепившись коготками лапок в нежную зелень стебля, она неподвижна. Она словно готовится к какому-то высокому таинству. Она напряглась, она застыла. Проходит какое-то время… она вдруг начинает подрагивать всем своим телом, закованным в надёжный прочный панцирь; хитиновая броня на спинке внезапно рвётся, дырка расширяется, и из неё на свет вылезает красавица-стрекоза… Сейчас она обсохнет, расправит тонкие сверкающие крылья и умчится в небесную синь…

Или вот: бабочки. Вчера куколка – сегодня бабочка. Бздынь! – вылезла, обсохла, радостно осмотрелась вокруг, счастливо заржала и полетела.

Так же и лейтенанты. Вылупился, обсох, отдохнул – и…

И – бдум! бабах! трресь! – в голодные объятия действующего Флота.

Но сначала – диплом.

Ох, сколько всякого можно рассказать про наши дипломные проекты… Широчайший спектр. От типовых отписок до гениальных технических решений. Кто во что горазд. Многие дипломы улетают прямиком в специальные институты и конструкторские бюро. Курсантский разум в своём благородном порыве может такого наизобретать, что там просто ахают. И ухают. Потом появляются новые ракетные комплексы. Изобрести какую-нибудь чушь, однако, не дадут – всё ж серьёзное учебное заведение, не хухры-мухры. Тем не менее, порой выдаются на гора то крылатые ракеты, летающие задом наперёд, то пусковые установки-монстры наподобие моей.

А ещё курсанты в своих дипломах любят прикалываться.

Например: «…с целью уменьшения массо-габаритных характеристик ракеты предлагается применить трансформатор с алюминиевым сердечником…»

Или, к примеру, деревянный резистор. Или ракетная жидкость-антифриз на основе одеколона «Красная Москва». Или негр с опахалом в системе охлаждения ракетного комплекса. После таких перлов (заметим: традиционных и гуляющих из диплома в диплом уже многие годы) обычно следует обоснование фразы: «…потому что всё равно эту мою чушь никто читать не будет».

Ни фига-с. Читают. Посмеиваются, потому что любят добрый флотский юмор. Когда-то сами примерно такое же писали. Рассказывают, что одному преподавателю, злобно написавшему в чистовике диплома красной пастой «А я прочитал!», было строго указано.

А один без пяти лейтенант всю четвёртую главу дипломного проекта посвятил обоснованию необходимости наличия в эксплуатирующем ракету подразделении ну совершенно жутких, несусветных объёмов спирта. Так и написал: «…спирта этилового технического ректификованного высшей очистки, вкусного, ГОСТ 18300-72 (шыло)». Его потом и сослали – в военно-морское село Шушенское Тихоокеанского флота, то есть в Шкотово-17, в райское местечко под названием Тихас. На береговую техническую ракетную базу. Где этого шыла – хоть залейся. Теоретически, конечно.

Лично я не стал изменять традиции и ввёл в свой диплом фразу следующего содержания: «При подаче напряжения +24 вольта на пиропатроны запуска РДТТ раздаётся утробный рёв, и ракета, шипя и извиваясь, с диким воем сходит с пусковой балки». Фраза «Шипя и извиваясь» придумана задолго до меня, а вот про рёв и вой – это уже мой персональный вклад. Руководитель диплома капитан второго ранга Малахов Ахмед Тимыч ничего по поводу этой фразы не сказал, рецензент тоже, хотя мне кажется, что они мою писанину всё же читали. Во время защиты члены комиссии, конечно, просматривали, да, но их внимание было сильно отвлечено на плакат формата А1, который явился у меня главным рисунком диплома – я постарался и изобразил современный морской бой в лучших традициях маринистов-баталистов всех времён и народов: синее море с пенными гребнями волн, три бравых советских корабля, а вокруг них летающие туда-сюда ракеты и два десятка вражеских самолётов, в том числе уже сбитых и сбиваемых вот прямо сию секунду. Мне поставили пятёрку и отправили служить туда же, на ТРБ в Тихас. Увы, на берег. Правда, это было уже потом, после собственно выпуска.

Было ещё два госэкзамена – тактика флота и научный коммунизм. Непостижимо, но НК я (рехнуться можно) сдал на «хорошо». Тактику флота – на позорный «трюльник»: вытащил билет с действиями десантных соединений, то есть с тем, что меньше всего хотелось вытащить. А на экзамене по физподготовке умудрился таки сделать «склёпку». Единственный раз в своей жизни… Тоже рехнуться можно.

Мы так непривычно выглядели, когда на нас примеряли офицерскую форму... Вроде мы, а вроде и не мы. Всё подогнано, а сидит мешком. Караси офицерской касты, что ещё сказать.

И был день – солнечный крымский день. Он начался традиционной тельняшкой на бюсте Нахимова и традиционно выдранным за это дежурным по первому корабельному факультету.

Полное училище народу. Цветы, цветы, цветы. Строй. Торжественность. Всё замерло. И – по очереди:

– Товарищ контр-адмирал! Лейтенант Беляев (Бушуев, Быченков, Ващенко, Голдобин, Голов, Горелик, Григоренко, Дерендяев, Завражный, Запутляев, Зубков, Кассап, Ковалевский, Костюков, Кристя, Крысин, Макаров, Низиенко, Петров, Пошивайло, Савчук, Симонов, Сюракшин, Толстой, Шаблий, Шулин, Чуйков…)! Представляюсь по случаю производства меня в офицеры!

В моей руке – долгожданные золотые погоны и кортик. Я ещё в белоснежной курсантской форменке с пятью галками на левом рукаве, но я уже офицер. Точнее, лейтенант. Улыбка – шире рожи. Это центральный момент вылупления, но ещё не апофеоз.

Апофеоз – это после того как мы строем ускакали в общагу пятаков, где спешно переоделись во всё новенькое. Кремовые тужурки, фуражки с офицерским плетёным ремешком и парадными «дубами», белоснежные рубашки, галстуки, кортики с парадным снаряжением… Переодеваемся, а капитан третьего ранга Телегин строго глядит, чтобы мы при этом не пили. И сам пьёт шампанское вместе с нами. Он уже не начальник курса. Больше нет 15-й роты, нет и 15-й «аз». А есть груда новоиспечённых лейтенантов, которые сегодня вечером укушаются в хлам.

И мы идём торжественным строем. «Ррраз! И-и-и – рраз!!!» Равнение! На! Право! На трибуне – командующий Черноморским флотом адмирал Ховрин и новый начальник училища контр-адмирал Авраамов. Сейчас здесь все. Все, кто нас учил, кто пытался слепить из нас «флотскую косточку», те, на кого мы хотим быть похожими, и те, на кого не очень хотим, но все мы – все! – безумно рады происходящему. Мы все улыбаемся, и это уже не вымученный «парадный оскал». Мы браво топаем мимо трибуны, и кортики мерно позвякивают в такт нашему последнему торжественному маршу по вытоптанному за пять лет плацу. А за трибунами – папы, мамы, родственники, жёны, невесты, друзья, подружки… Сегодня Система открыта для всех. Сегодня – праздник.

СЕГОДНЯ МЫ ВЫЛУПИЛИСЬ.

В Севастополе две «системы» – наша, ЧВВМУ, и «Голландия», то бишь СВВМИУ. Сегодня выпуск у нас, завтра – у них. Если сделать сразу, в один день, то это будет чрезмерная нагрузка на город. Поэтому разнесено во времени. Патрули в эти дни не свирепствуют. Вернее, свирепствуют, но не по отношению к юным лейтенантам. Юных лейтенантов, если они неспособны к самостоятельному перемещению в пространстве и времени, подбирают и развозят-разносят по домам. И так два вечера подряд. Потом status quo Севастополя как военно-морской базы мгновенно восстанавливается.

А потом мы разлетаемся по флотам и флотилиям – по кораблям и частям, по дивизиям, бригадам и эскадрам, по близким, далёким и совсем далёким гарнизонам, которых не ищите на карте.

Мы спешим как можно скорее потерять свою лейтенантскую девственность, приобретённую в Системе за пять трудных, но чудесных романтических лет. Славный военно-морской флот Союза Советских Социалистических Республик ждёт нас, с нетерпением сглатывая голодную слюну, жадно потирая руки и плотоядно урча.

Кто на корабли, кто на подводные лодки – ну а я, как уже говорилось, в числе многих прочих засвистел в береговую часть, в ТРБ, в незабвенный Тихас. Не буду рассказывать, как удалось извернуться и выскочить оттуда... в общем, здравствуй, система 6-го управления ВМФ – спецоружие; здравствуй, Камчатка и одно из самых изумительных мест на ней – Бечевинка...