Макароны по-флотски

БОИНГ-ШПИЁН

…В те времена в лейтенантах ещё ходили по два года. Даже подводники.

Я уже целый год таскал лейтенантские погоны – они помялись и потёрлись, жёлтый просвет потемнел и красноречиво говорил всем, что я уже не абсолютный салага. Меня даже стали офицером иногда называть. И доверяли ходить в караул. Причём начальником. Охраняли мы не что-нибудь, а Важный Государственный Объект Краснознамённого Тихоокеанского Флота – так он назывался согласно директивам. В полуподземных бетонных сооружениях и в самом деле лежали не коробки с уставными носками, а кое-что похлеще. Там лежали такие разные зелёные штуки, которых человечество боится ещё с августа сорок пятого. Штуки предназначались для дизельных подводных лодок, базировавшихся в Бечевинке – впрочем, о ней рассказ отдельный.

Над важным объектом всяким там самолётам и вертолётам летать не положено – мало ли что с них упасть может. Да они и сами запросто могут сверху свалиться. Если над нами всё же что-то нагло летит, то часовой с вышки докладывает мне, я – дежурному по части, он – начальнику штаба, а тот – напрямую в штаб флотилии, и теоретически лётчики потом получают по башке. Впрочем, над нами мало кто летал – заброшенный и забытый цивилизацией гарнизон на восточном побережье Камчатки, дикий край, почти нетронутая природа... Максимум – это вертолёт рыбнадзора или военно-транспортный Ми-8, который к нам же и летит, что-нибудь такое интересное везёт. Например, очередную комиссию по воинской дисциплине или живого Члена Военного Совета.

Короче, где-то в час ночи щёлкает матюгальник, и оттуда хрип:

– Часовой второго поста старший матрос Кирпиков. На посту без замечаний.

Потом помолчал... и – задумчиво:

– Над зоной летит самолёт.

– Какой самолёт?

– А... не видно. Темно же. Высоко летит.

– Кирпиков, козюля! По звуку какой – реактивный или что там?

– А фиг знает, тащ лейтенант, я в них не петрю. Высоко летит, вон там где-то.

Наверно, пальцем в небо тычет, сам себе показывает.

– Кирпиков, огоньки видать?

– Не видать. Вообще, улетел уже... Куда-то туда... – видимо, опять пальцем в небеса, хотя мне до него двести метров непролазной ночной тьмы, и вообще я в караулке, а они с самолётом на улице, на девственной природе с колючей проволокой.

– Ну, добро... – отпускаю кнопку и закуриваю.

А что? Всё равно ведь уже улетел. Сбивать мне его нечем. На зону не упал, десант не сбросил, бомбу тоже. Я позвонил дежурному по части, сказал ему про самолёт («Да и хрен с ним!»), а потом с честной совестью завалился на так называемый «топчан полумягкий» и продолжил бдительное несение службы. На следующий день благополучно сменился...

А ещё через день весь мир узнал, что, мол, корейский «боинг» заблудился, пролетел над Камчаткой (как раз над нами), и наши ПВОшники уже где-то у Сахалина завалили его, мол, приняв за самолёт-шпион RC-135. Фиг его знает, как оно там на самом деле было, но нам тогда сказали: пролетел пассажирский «боинг», он же шпион RC-135. То есть гад в любом случае.

И тогда зам, это наше чудо эволюции, собрал офицеров в ленинской комнате и запустил свой фонтан. Произошла целая лекция о злобных выпадах преступного американского «империализьма», у которого «руки по колено в крови» и которому «все наши мирные происки – как лбом об гороховую стенку». В качестве доказательств фигурировали точное соотношение ядерных зарядов двух держав и печально известная вьетнамская деревня Сонгми. Наш зам был потомственный колхозный секретарь парткома и вообще достоин отдельного рассказа. В ленкомнате он вывесил обшарпанную карту советского Дальнего Востока, а на ней коряво нарисовал фломастером свой вариант маршрута полёта злополучного «боинга». Потом долго эякулировал на заданную тему и неожиданно для себя вдруг обнаружил, что проклятый самолёт-шпион пролетел прямо над Шипунским полуостровом. То есть непосредственно над нами! Он тыкнул в карту указкой, чуть не пробив её насквозь, и повернулся к аудитории с выпученными глазёнками.

– ...Прямо над нами! Нет, вы поняли? – зам поднял к потолку мясистый палец и пригнулся, словно «боинг» летит опять, но уже набитый атомными бомбами.

Собравшиеся с интересом следили за вольным полётом замполитовой мысли. Зам перешёл на свистяще-зловещий шёпот:

– А мы с вами – что?

Все замерли – а действительно, что?

– А мы его прощёлкали!

Прощёлкали! Ух ты. Ни фига ж себе. Распознавать и сбивать самолёты – вообще-то, мягко скажем, «не наш объект приборки»... Опять же – чем? Во даёт!

– Кто стоял в карауле первого сентября?

Пришлось встать и назваться.

– Стыдно должно быть, тарищ литинант! Не так вы службу начинаете! Ох, не так! Я поражён вашим благодушием! Вы что, бляха ж муха, забыли, что мы тут все – на дальневосточных рубежах?..

Ну да, конечно... на рубежах... где ж ещё. Спорить глупо.

– ...какие меры вы приняли к тому, чтобы не пропустить самолёт-шпиён?

Не пропустить – это в смысле «задержать»? Заломать руки-крылья?

– Я?

– Вы!

Я обалдело пожал плечами.

– Доложил дежурному...

– И всё?!

– Так точно...

Теперь зам имел полное право торжественно подытожить. И подытожил.

– Вот! Это всё, на что способен начинающий офицер! Слышали? Нет, я говорю – вы слышали? К тому же нештатный начальник ПВО, да?

– Так точно, – угрюмо сказал я, ибо две древние одноствольные пушечки МЗА 70К (калибр 30 миллиметров) находились в моём заведовании.

– Во-о-от! Стыдитесь! Я в ваши годы служил иначе! Я...

Все прекрасно знали, что в мои годы он не служил, а грузил в своём сельском хозяйстве лопатой навоз и доил козу, мечтая о ВПШ[1].

– ...а кто стоял дежурным?

– Я! Капитан-лейтенант Бочкарёв.

– Ну-у... Вы, Виктор Степанович, вы меня просто... Да-да, поражаете! Ладно там – литинант (зам брезгливо ткнул морковкой пальца в мою сторону), он молод и глуп (так точно-с!), он может и не знать... Но вы-то, вы-то! Вы же без пяти старший офицер! Где ваша политическая бдительность и сознательность? Вы же опытный кадр, у вас ведь хорошие конспекты, и у вас достаточно власти, вам партия и командование доверяет... у вас в сейфе специальные пакеты лежат... У вас пистолет, в конце концов! И вы тут не какой-нибудь там-сям, а целый дежурный офицер! Где ваша инициатива, товарищ Бочкарёв? Если вы не знаете, как действовать, то могли бы позвонить мне. Или ну хотя бы командиру с начальником штаба... Я прям не знаю, вы с вашей беспринципностью...

И в таком духе – ещё на полчаса. Жаль, не помню весь этот бессмертный монолог дословно. Никто так и не понял, что должен был сделать начальник караула, а что дежурный по части, чтобы вовремя опознать коварный «самолёт-шпиён» и предотвратить наглое проникновение в священные воздушные просторы нашей Родины, но по строгачу нам с Бочкарёвым зам тут же и влепил. Шлёп! – нате вам. Так что настоящую офицерскую службу я начал с блестящего показательного пистона.

Уже потом, через пару лет командир на своей отходной сказал, что они с начальником штаба тогда специально не перебивали этого придурка, потому что все нормальные люди любят цирк. А выговор... что – выговор? Выговор не триппер, с ним жить можно.

САГА О КАРАУЛЬНОМ ГОРОДКЕ

Нет, чувствую я, что сразу к саге приступить не удастся.

Потому что сначала придётся разъяснить отдельным несведущим, коих большинство, что такое караульный городок.

И даже не так. Прежде всего, что такое караул.

Караул – это когда караулят. Это те, кому кричат «Караул!» в случае чего, и они (то бишь караульщики) немедленно во всеоружии прибегают.

Караулят – это сказано по-дилетантски. В самых что ни на есть вооружённых наших силах они не просто караулят, а бдительно охраняют и стойко обороняют. При этом неважно что – склад с уставными носками, подземную ракетную шахту или раздолбаев, посаженных на губу или в дисбат.

Что-что? Что такое «губа» и «дисбат»? Ребята, я так и вовсе сверну с темы невидимо куда и заблужусь там вместе с вами. Нечего было от армии косить в своё время – всё бы знали и не удивляли своими дурацкими вопросами.

Ну так вот. Про караульный городок-то.

Чтоб караулить, надо знать как. И уметь. Для того придуманы тренировочные караульные городки. Чтоб перед заступлением в караул прийти туда, потренироваться, знания и умения освежить… там всё необходимое для этого есть. Караульная служба – штука серьёзная.

И вот как-то раз, чуть раньше, чем в середине восьмидесятых, ОУС родного Тихоокеанского флота… Что? Нет, братцы, я с вами скоро устану просто… ОУС – это отдел устройства службы. Чем занимается? Службу устраивает. Ага. И вот устроил он, ОУС, смотр-конкурс караульных городков. Типа: у кого лучше. Лето ж ведь, владивостокское солнце часть мозгов выпарило. Казалось бы, есть устав, в уставе сказано, что должно быть в караульном городке. И какое. Чего выдумывать?

Но выдумывать придётся. Смотр-конкурс же, первое место занимать надо.

И говорит мне начальник штаба:

– Вот тебе, лейтенант, старшина первой статьи Смыков, и чтоб через неделю караульный городок был лучшим среди родственных частей флотилии. И среди прочих частей флотилии. И всего флота. И не только Тихоокеанского, но и Военно-морского. Вопросы?

Я месяц как тут появился, но про то, что лишних вопросов задавать не следует, уже знал. И пошёл искать Серёгу Смыкова.

– Тащ, всё сделаем в лучшем виде! – пообещал мне Серёга, улыбаясь своей широченной физиономией в тридцать шесть зубов.

Он этими зубами на спор камбузный стол за угол поднимал.

И мы приступили. Улучшать караульный городок смысла не имело: у нас его просто не было вообще. И мы сделали с нуля. А что? Всё равно мой допуск по форме «раз» в Бечевинку где-то оленями ехал, и к спецтехнике мне ход был закрыт. Чем-то же надо лейтенанта занять. А задание почётное, творческого подхода требует. Ну, мы с Серёгой и натворили, ага.

Возле караулки отгородили площадку семь на семь. Столбы, колючка – всё по правилам. Вышка постовая – метр от земли (учебная ведь), возле неё окопчик забетонированный. Станок для заряжания и разряжания оружия. Стальные стенды и плакаты на голубом фоне (а на каком же ещё?). Макет объекта в здоровенном плоском ящике со съёмным верхом. Инструкции, статьи устава, табели постам… словом, всё, как положено. Подумав, сделали имитацию охраняемого объекта: кусок стены, дверь с ручкой, «гитарка» деревянная с печатью… Сделали «дверь в караульное помещение»… Ну чего бы ещё такого изобрести? Начштаба приехал, похвалил, но тоже высказался в том смысле, что, мол, для уверенной победы в смотре-конкурсе «чего-то вроде как бы не хватает». Чего же?

И мы придумали. Хо-хо! Мы сварганили (уже не помню из чего) рельсы. Со шпалами. С колеёй в полметра. На рельсы поставили низенькую тележку. А вот на неё…

И позвонили начальнику штаба. Он приехал и обалдел.

Крутишь ручку на катушке с тросом, тележка эта едет прямо к «постовой вышке». И обратно. Или прямо к «охраняемому объекту» – мы там типа стрелки железнодорожной забацали. А на тележке стоит вот этот самый монстр. Про Дольфа Лунгрена тогда мы ещё не знали, но слепили именно его.

Подводницкий скафандр СГП цвета старой жухлой клизмы, с маской. Два мутно-стеклянных глаза и серая гофрированная трубка назад через плечо. Скафандр мы нашли «на отливе», на бечевинской помойке, двести метров от караулки, там можно было найти всё, что хочешь – от командирских часов до объектива к фотоаппарату «Зоркий». Скафандр набили тряпками и соломой, скелет у него был деревянный (ох, намучались с ним!); на голове зелёная стальная каска (настоящая), обтянутая сеткой из-под картошки, а в сетку вставлены веточки, листики, солома всякая. За спиной – подобие не то боевого ранца, не то дыхательного аппарата. На поясе – ужасающих размеров нож без ножен и переделанная кобура от пистолета ПМ, в которой детский алюминиевый наган (тоже с «отлива»). За спиной также деревянно-алюминиево-трубочное подобие винтовки М16. А в руках (о, эти жуткие трёхпалые перчатки!) – ящик с надписью «DINAMITE». Да-да, вот именно так, с ошибкой... И огнепроводный шнур из него свисает – верёвочка, пропитанная кузбасс-лаком. НШ в наступающих сумерках глянул и оторопел. Рука потянулась к тому месту, где по тревоге у него обычно висит пистолет.

Ибо – вот ОНО.

Примерно так же оторопели товарищи с большими погонами, приехавшие смотреть-конкурсить наш караульный городок. Дольф выдвинулся из-за бутафорской дощатой стеночки и, покачиваясь, поехал к «объекту». «Часовой» с вышки крикнул ему «Стой, стрелять буду!», а когда Дольф передумал и покатился обратно (задом, то есть налицо попытка скрыться), он «применил по нему оружие». Ну, щёлкнул спуском карабина (наши парни тогда с СКСами в караул ходили). Тут Серёга резко дёрнул за трос посильнее, и Дольф криво упал набок, выронив ящик с «динамитом». Комиссия разразилась овациями.

Диверсанту мы даже имя придумали, но убей не помню какое. То ли Гарри, то ли Билл... Ну вот правда не помню.

Наш идиотизм оценили по достоинству: первое место на флотилии. И поставили в пример. Два или три раза приезжали какие-то командированные лейтенантики – ознакомиться с устройством. Которое, кстати, прошло как рационализаторское предложение. Свои десять рублей я отдал Серёге, и стало у него двадцать.

По большому счёту, мы всё сделали правильно: матросикам стало интересно тренироваться перед заступлением в караул.

А теперь слово бывшему матросу Юре Степаненко – он чуть позже пришёл к нам служить в группу связи, а теперь живёт на Украине.

«Про караульный городок и у меня есть что вспомнить! Это была просто эпическая драма в трёх действиях. Год был, наверное, восемьдесят четвёртый.

Часть первая.

Наш начальник группы связи мичман Жаглов – в отпуске. Временно бразды правления взвалили на мичмана Сотникова. А он же со взвода охраны! А тут слухи: приезжает опять комиссия с большими погонами (нерест, икорку бы не прошляпить...). А Сотников – типа ответственный за караульный городок и, дабы произвести впечатление, приказывает он мне на макет входа в караулку поставить электрический звонок. Чтобы было, как по-настоящему! Я пытаюсь доходчиво объяснить, что сети 220 вольт здесь нет, что по технике безопасности...

– Ты приказ понял?! Выполнять!

Тут конец первой части.

Часть вторая.

Ну... а шо робыть? Я, проявив военно-морскую смекалку, размотал метров двадцать «полёвки», прикопал её на пол-штыка лопаты в землю, протянул её в техническое помещение, что позади караулки. Подцепил к распредщитку, повесил над дверью «караульного помещения» банальный звоночек квартирный и такую же ничем не защищённую кнопку, как в подъездах хрущёвок. Проверил, доложил... Сотников тоже проверил, остался доволен.

Тут конец второй части.

Часть третья. Самая драматическая.

И приехала комиссия. И пошёл затяжной камчатский дождь... Сотников браво рассказывает «большим звёздам» о наших успехах в боевой и политической подготовке, с гордым видом демонстрирует «сооружения» караульного городка... и говорит (вот чёрт его дёрнул!):

– У нас тут всё по-настоящему! Даже электрический звонок в караулку!

Нажимает кнопку... и его начинает маленько трясти. Влага ж, дождь… Но он, скрипя зубами, руку не отдёргивает! И трель звонка таки звучит секунды три, пока не отпустил. Дядя с большими погонами, радостно:

– Ух ты!

И тоже нажимает на кнопку...

Фуражка с него слетела... после слетания фуражки – уже с его уст – слетело ещё много чего, что я просто из прирождённой скромности не буду повторять.

Чем кончилось для Сотникова – не знаю. Для меня – внеочередным экзаменом по технике безопасности и пятью нарядами вне очереди. И огромной стенгазетой, в которой я был изображён в виде скелета, одетого в берет и сапоги, в обрамлении молний, и со «связёрской» сумкой через плечо.

Тут меня гложут смутные сомнения... а не ты ли это в своё время рисовал эту стенгазету?! Ибо других изобразительных талантов в в/ч 40094 в то время вроде не наблюдалось… Если так, то с тебя ведро рому! За моральный ущерб!»

Эх, Юрка, тёзка… Ну, я рисовал, да. А земля-то наша круглая и такая маленькая… Встретимся как-нибудь! Ведро, говоришь? Да налью, конечно! Даже два!

Кто-то там спросил, а где же обещанная Сага о караульном городке?

Тю… да это ж она самая и была, хе-хе.

ДВЕ ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫЕ

Объяснительная № 1 (1 : 1)

Начальнику штаба в/ч 40094

Обьяснительная

Я матрос Бисянка А. В. укр взял позаимств ыкспропреировал на камбузе вилку для собственых нужд. В чем искрене раскаиваюсь и торжествено обещаю.

16/XII-82 года

[подпись] мс Бисянка

Объяснительная № 2 (тоже 1 : 1)

Командиру в/ч 40094

обяснительная

Я м-с Тимергалиев Н. С.

В выходные стоял на камбузе но стар м-н Воронцов сказал мне помыть руки я помыл и руки и ноги а он стал орать что я помыл в ване для овощей Я взял вилку и бросил в ст м-на Воронцова и попал в начальника штаба в голову. За что был отправлен на гаупвахту где был коньяк и я выпил 1 (один) стакан после чего подрался с матросом Агакишиевым и победил

13 марта 83 г

матрос [подпись] Тимергалиев.

ЗАМКОМ ПО МОРДЕ

То есть «заместитель командира по морским делам». Сиречь замполит. Раньше их делали в Киевском училище. Но не обязательно там.

Наш Киевского не заканчивал. И вообще никакого. Наш происходил прямиком из сельского хозяйства. Перед тем, как осчастливить своим появлением военно-морской флот, он подвизался на навозно-картофельном поприще – был секретарем партийной организации колхоза.

Говорят, бывают умные замполиты. Не знаю... не видел. Говорят, когда-то служил в Бечевинке капитан 2 ранга Чайковский. Это на моей памяти единственный замполит, про которого говорили хорошо. Все остальные, кого я знал, были либо горькими пьяницами, либо сделанными непонятно чем (у человека такое не растёт), либо просто кончеными бездельниками. Наш мог с успехом представлять и одних, и других, и третьих. Начальник штаба частенько называл его «гнойным прыщом на широкой жопе нашего дружного воинского коллектива».

10

Вылупленные бесцветные рачьи глазки. Бесформенное расплывшееся тело в тужурке, висящей мешком. Рыхлое пузо. В жизни не глаженые брюки на ногах колесом. Кургузая каракулевая шапка с «крабом», которой он очень гордился: «Вот, как у командира!» (правда, без «ручки»).

Летом из-под белой фуражки пегими сосульками торчали слипшиеся волосёнки, и вообще она – фуражка – всегда выглядела, как шляпка прошлогодней сыроежки. Плюс неизменная ехидная улыбочка, очень подходящая к привычке не застегивать нижнюю пуговицу на ширинке.

Пьянел моментально, но пил всегда до упора, то есть столько, сколько было на столе. Любимой фразой перед употреблением было: «Если политработник не может предотвратить пьянку, он обязан её возглавить». Разумеется, возглавлял. Напившись, распевал хохляцкие песни и, пуская изо рта пузыри, лез сальными руками ко всем дамам сразу. Ну, по-дружески так. На следующий день проводил гневно-обличительную политинформацию на тему «Пьянство – враг боевой готовности».

Командира части воспринимал как не более чем придаток к политработнику – рудиментарный, а стало быть, необязательный. Поэтому пламенное слово своё всегда произносил ПОСЛЕ командира. Более того, не считал зазорным нагло поправлять командира при людях... Острым умом и риторикой не блистал, хотя теоретически должность обязывала. Он обходился и так. И дело здесь не в том, что насмотрелся кино про всемогущих комиссаров. Просто от природной недоразвитости и воспитанной политорганами беспардонности был абсолютно уверен в своей стопроцентной святости. Да чего это я – у всех соседей были почти точь-в-точь такие же.

– Товарищи. Подведём итоги. Я буду краток. Значить, так. В общем... – и пошёл, и поехал. – ...И последнее. (Дальше околесица на пятнадцать минут.) ...И последнее... (Снова.) – ...И последнее...

Этих «…и последних…» у него набиралось штук по восемь за выступление. Падежов он не знал, книжек тоже не читал – ибо зачем? Об искусстве воспитания, видимо, имел какое-то представление, но виртуальное, очень начальное и смутное.

Всерьёз был уверен, что от любого врага можно отбиться, если иметь в запасе достаточное количество конспектов первоисточников. Боевую подготовку упрямо делил на две части: основные виды (политическая, морально-психологическая, идеологическая и пр.) и дополнительные – специальная, огневая, строевая... Был убеждён, что по решению съезда партии может произойти абсолютно всё, вплоть до отмены закона всемирного тяготения.

Откроем его святая святых – засаленную записную книжку. Она у него всегда на столе валялась, поэтому её содержание было всеобщим достоянием.

«Выступить с лекцией перед матросом. Тема: американские ракеты самолеты снаряды США типа США Шатель. Они уже есть, но делают посадку на воду».

«В радиорупке беспорядок».

«На пеел бееске моряк напился». Здесь надо понимать – пл (подводная лодка), БС («бээска», большая лодка связи).

Листаем дальше...

«Ушли в афтономку: Буки-187, Буки-855. На три месяца. Государственая тайна».

«Ю. В. Андропов класик марксизьма-ленинизьма».

«Андрей Макаревичь: Машына времени. Влияние западной идеологии США на советскова матроса».

«ИБ-46М». Ну, это, по-видимому, изолирующий бротивогаз ИП-46М...

Фразы на политинформации (выдернутые из контекста в разное время):

– ...У империалистов руки по колено в крови...

– ...Рейгин скупелирует...

– ...Все наши политические выпады для них – как лбом об гороховую стенку...

Римские цифры – вообще высший пилотаж:

– ...А вечером в клубе будет новый фильм «Пираты хэ-хэ-вэ».

Алеутов называл аулетами. Зулусов – зусулами. Баптистов – бабтистами (наверно, потому что они баб тискают?). А ещё: вот знаете такую страну – Никарауга? И пистолет «свит-мессон»; да-да, с ударением на «о», а вы как думали.

И вот это:

– ...Ваши оправдания, товарищ мичман, для меня яйца ломаного не стоят!

Страшно обожал вероятного противника и постоянно нас на него науськивал. Старательно щеголял знанием всяких разных «супостатских» кораблей и самолётов:

– ...Вот это бальшо-ой английский корабль «Арк Рояль»...

Или:

– ...до завтра всем срочно выучить ТТД «Лонг Бичa»!..

Одновременно доводил до нашего сведения, «о том, что» в нейтронной бомбе находятся нейтроны. Не имеет значения, как они там насыпаны и упакованы, но если взорвутся, так всем сразу и капут, а дома с танками останутся.

Американский авианосец «Kitty Hawk» он называл «Хитти Кок», «Enterprise» – «Энтерпрехенес», а английский «Independence» в его устах превращался в такое, что не очень-то и напишешь... Также от него мы узнали, например, о подводной лодке «Лож-Анхелес». Однажды мы не совладали и выдали ему на полном серьёзе, что «Хатакадзе» и «Амацукадзе» – это эсминцы грузинского военно-морского флота. Он потом с этим делом сильно опарафинился в некоем изысканном офицерском собрании, от себя добавив к ним ещё и «Камикадзе»...

Как-то раз ради хохмы спросили у него, с какой стороны правильно доить корову. Полчаса объяснял и показывал руками, а закончил гордой фразой: «Это вам не атомная бомба!»

Вот такой индивид. Чудо теории Дарвина. Одно слово – замполит. Капитан 2 ранга Соко… нет, фамилию не скажу. У него ж дети, ни в чём не виноватые. М-да. Такая вот звезда партийной идеологии на камчатском небосклоне. Была.

ХИБАКУСЯ[2]

На одиноко уткнувшийся в берег Бечевинской бухты посёлок (открытое наименование – посёлок Финвал) спускается неповторимо синий камчатский вечер. В покрашенных в разные цвета (чтоб совсем не обалдели) облезлых домах загораются занавешенные дешёвыми гардинами окна. Свободные от вахты и дежурства офицеры-мичмана спешат туда, где их всегда ждут, где всегда тепло и уютно. Домой, в семьи, где каждого, кто не холостяк, встретит жаркий поцелуй и долгожданный обильный ужин... Так происходит ежедневно в сотнях далёких гарнизонов по всей широкой и необъятной стране Советов.

Среди них – свободных от дежурства – наш старлей Вова.

Старлей Вова движется по направлению к своему подъезду, но ноги его не очень-то спешат. Вова напряжённо думает трудную думу.

– Вольдемар, ты чего?

– Щас... щас...

– Чего – «щас»?

– Щас... во, придумал! Гы! Ход конём, – и потирает руки.

О чём он? Кто не знает Вову, может подумать разное: про семейный бюджет, про какой-нибудь приятный сюрприз жене... про боевую готовность, наконец. Хы-хы. Это – кто не знает Вову. Я Вову знаю прекрасно. Так учёный-энтомолог знает постельного клопа, а постельный клоп – энтомолога. За два года совместной жизни в двухкомнатной квартире (это называется – «с подселением») вполне можно успеть изучить своего соседа. У них одна комната, у меня – другая. Камбуз, коридор, кладовка и гальюн общие. Контакт – постоянный, тем более что мы почти одного возраста и служим вместе.

Поэтому я прекрасно знаю, какую такую сложную задачу Вова решает в данный исторический момент. Вернее, похоже, что уже решил. Лицо просветляется и разъезжается в довольной улыбке, Вова приободряется и ускоряет шаг.

Вчера Ольга (ну, супруга евойная) изловчилась и отобрала у Вовы полбутылки шыла. Это было несложно, поскольку Вова моменту отбора воспрепятствовать никак не мог: лежал на тахте в неимоверной позе и окружающее воспринимал более чем условно. Сегодня весь день с самого утра Вова напряжённо размышлял, куда она могла зашхерить вожделенный сосуд, и как бы до него добраться. Способов было много, но все они решительно не годились – главным образом потому, что уже неоднократно были вовиной супругой испробованы. Ольга знала Вову намного лучше меня и уж куда лучше самого Вовы.

Нет, конечно, можно было бы просто надоить из гидростенда ТС32М поллитра рабочей жидкости (и плевать, что оно с касторовым маслом), но: дело принципа. Где-то дома запрятано полпузыря, и от этого факта просто так не отмахнуться. Искать же самому Вове не хотелось: всё равно не найдёшь, хоть и квартира с гулькин нос, а скандал будет неминуем. Чтобы плеснуть за воротник без скандала, требовалось придумать что-нибудь такое... м-м... что-то из ряда вон. И, похоже, Вова придумал. Ну-с, посмотрим.

Перед дверью Вова лезет за пазуху и достаёт своё удостоверение личности, а из него – карточку учёта доз радиоактивного облучения. Такая есть у каждого из нас, потому что так положено. У всех они, понятно, чистые, без единой записи, ибо наши изделия в те времена не шибко фонили, и мы по этому поводу не заморачивались вообще. Да и предназначена эта карточка для использования в боевой обстановке, а мы в тот момент ни с кем не воевали.

Вова достаёт и любовно глядит на пустые графы.

– Давай... пиши.

– Сколько? – спрашиваю я, щёлкая кнопкой шариковой ручки.

– Да фиг знает...

– Двести пятьдесят тебе хватит?

– Ай, пиши сколько хочешь, она же всё равно ни бум-бум.

Я пишу в первой графе сегодняшнюю дату, потом – «250 р.», а в графе «подпись начальника» ставлю непонятную закорюку. «Р.» – это рентген, а не рублей. Далее вовино лицо принимает выражение скромного героя Отечества, с трудом совершившего очередной подвиг, и он решительно толкает дверь. Мне уже весело.

Мы протискиваемся в тесный коридор. Ольга уже встречает: «Привет, ребятки! Ужин готов! Как там на службе?» – ну и так далее.

Когда Вова снимает шинель, удостоверение как бы нечаянно выпадает на пол, и из него вываливается карточка. Вова этого «не замечает». Вова с усталой и озабоченной рожей проходит прямо на кухню. Ольга подбирает карточку и тупо глядит сначала в неё, потом на меня. В её глазах – тревога. Неприкрытая. В моих вообще-то тоже. На мой взгляд, двести пятьдесят за один раз – это перебор.

Про то, что излучение производит в организме необратимые изменения, знает каждый. Но далеко не каждый знает, что эти изменения можно связывать и выводить из организма с помощью банального алкоголя плюс мочегонное (в идеале – водка, а затем пиво). Вовина супруга знала, поскольку соответствующая предварительная работа в этом плане с ней была проведена уже давно. Она с мольбой посмотрела на меня. Я пожал плечами.

– Я понимаю... секретно... – и с тоскливой заботой глянула в сторону кухни.

На кухне Вова старательно сутулился, оседлав табурет. Невооружённым глазом было видно, что сегодня на его плечах держится весь флот. Первые признаки лучевой болезни у Вовы были налицо. Вот-вот начнут выпадать волосы... потом зубы... потом... Он шумно вздохнул и прикоснулся ладонью там, где сердце, и провёл ею вниз, к паху.

– Я сейчас! – и Ольга метнулась в их комнату (а там кладовка!). – Сейчас... двести ж пятьдесят... с-суки... совсем обалдели... изверги... куда Бочкарёв смотрит… сейчас...

Витя Бочкарёв – старший инженер по технике безопасности, в том числе радиационной, капитан-лейтенант. Ух, достанется ему при встрече!.. А он только рот открывать будет и воздух глотать, не понимая, в чём дело. Гы-гы!

И вот Ольга появляется в кухне с долгожданной стеклопосудой. Она ставит её на стол, спешно насыпает в тарелки дымящуюся гречку и кладёт нам по пузатой домашней котлетке. Спирт мы не разводим – мы больше любим так.

– Давай, Вова, давай... – Ольга подставляет ему (и мне) полную стопку.

Неспешный выдох... Процесс пошёл. И-и – хоп! Ай, замечательно!..

Что, собственно, и требовалось.

Вова снова шумно вздыхает, уже с наслаждением. А ещё через час его уже не сможет поднять никакая тревога, даже самая боевая, потому что Вова в достижении поставленной цели всегда очень упорен, и если решил надраться – он обойдёт всех друзей, но в итоге надерётся в дрисюсюлю.

Вова спит в прихожей, лёжа на животе, укрывшись детскими санками и подложив под голову сапог жены. Его ступни всегда подвёрнуты в одну сторону, сегодня – влево. Хррррр-псссссс. Здоровый сон. Завтра – на службу.

ГОРИ, ГОРИ ЯСНО...

Старый флотский анекдот вспомнил: это когда якорь оторвало, а назавтра День Флота, и командир боцману говорит, мол, где хочешь ищи, но чтоб завтра было; а где за один день якорь нужный найдёшь-выпишешь-доставишь? Ну, он и состолярничал за вечер деревянный, здоровенный такой, из нескольких брусов, чернью его вымазал и в клюз снаружи засунул; а потом забыли после парада и отдали этот якорь, и командир чуть не рехнулся, потому как цепь неприцепленная на дно ушла, а здоровенный якорь в водице торчком плавает – такое ведь не каждый день на своём корабле увидишь... Фольклор, ага.

– ...Нет! Я! Хочу! Знать! Куда! Делось! Всё! Противопожарное! Имущество! И не надо мне!

– Тащ, ну мы вчера полностью щит укомплектовали...

– А на хера мне твоё «вчера»?! – начальник штаба посмотрел, как на слабоумного. – Комиссия приезжает сегодня. И всё! И нечего мне тут!

Он был триста тысяч раз прав: комиссия не должна видеть пожарный щит без инвентаря. Пустой пожарный щит навевает грусть и тоску. Зачем он нужен, если пустой? Мы это тоже прекрасно понимали, не совсем же дурачки. А толку? Ну, поработали в режиме магов, создали практически из воздуха все эти положенные лопаты, топоры, багры и вёдра, выкрасили кузбасс-лаком да красной нитрухой. Ну, повесили на щит. Ну, доложили: исполнено. Утром всё это – как корова языком. Задним умом понятно: бербаза спёрла. Соседи наши по гарнизону. Они это регулярно делают. Вчера сделали им сладенький подарочек: новенький комплект противопожарного инвентаря. Мы с вечера всё это дело повесили, а они ночью слямзили. А комиссия едет к нам, а не к ним. И потому иметь будут нас, а не их. Но! Не пойман – не вор. Вопрос: ЧД (что делать)?

Не так давно сделали новые ручки к пожарным топорам. Хорошие ручки, практически вечные. Железные. Да, наорали на нас. Да, поделом. А что делать, если топоры с деревянными ручками больше суток на щите не висят?! А эти железные никому на фиг не нужны, потому их и не спёрли. Да, провода под напряжением ими не особенно порубишь, ну и что? Главное – висят на месте... красные и новые... Всё равно отымели нас по полной. Во всех позициях. Мы попытались искусить судьбу ещё раз, сделали нормальные топоры, и вот результат: увели не только топоры, но и всё остальное – и багры, и вёдра.

Тогда мы призвали на помощь инженерную мысль, коих у нас всегда в достатке. И комиссию встретили смело.

Комиссия (вернее, лощёный кап-два со львиной гривой, торчащей из-под невообразимого диаметра фуражки), держа в руках пресловутый блокнотик для замечаний и жёлтую шариковую ручку «BiС», подошёл к пожарному щиту, который был положенным образом закрыт на замок и опечатан – согласно новому приказу Министра обороны номер 450.

Кстати, меня давно интересует, где и у кого искать ключ от этого замка, если, не дай Бог, полыхнёт?

– Откройте, – сказал лощёный кап-два из штаба флота.

Ну, открыли.

Глазам предстал идеально сварганенный, выкрашенный в положенные цвета и полностью укомплектованный пожарный щит, хоть прямо сейчас на выставку. Проверяющий, как и полагается, первым делом упёрся взглядом в опись.

Громадными буквами казённого трафарета, в рамке:

ОПИСЬ

ПОЖАРНОГО ЩИТА № 4

ЛОМ 1ШТ

ТАПОР 2шт

БОГОР 1ШТ

ВЕДРО 2ШТ

ЛПАТЫ 2ШТ

Бес, сволочь!.. Бес – это матрос-киномеханик по фамилии Бисянка. Это он опись делал, свин. Ороч по национальности, образование – шесть классов начальной школы у них там в стойбище... а я, дурак, не проверил. И вот нате вам. «Лпаты»... ну какого хрена?

Рожа проверяющего сделалась очень довольной. Потому как можно первое замечание написать. Она (рожа то есть) ехидно так ухмыльнулась, и её хозяин что-то накозябал в своем блокнотике. А потом и говорит мне то, чего я меньше всего хотел бы от него услышать:

– Так, ли-ийтинант... Ну, вот вам вводная: пожар. М-м... скажем, вот тут, а горит вот это.

Тут нас чуть кондратий не хватил. То есть меня. Я-то знал, что сейчас будет. И чего не будет. Я знал твёрдо: вводная не состоится. Два матросика, стоявших рядом, ещё не знали. Они дружно бросились к щиту, отодрали забранную мелкой сеткой дверцу и схватили аккуратно покрашенный инвентарь.

Вернее, они попытались это сделать. Произошёл фальстарт, поскольку все эти «тапоры», «богры» и «лпаты» были надёжно прибиты к щиту гвоздями-сотками (защита от соседей-воров)... Вёдра, разумеется, тоже (причём вёдра с дырками снизу, иначе сразу упрут). А гвозди ещё и загнуты сзади. Матросики подёргались себе возле щита, посокращались, как в агонии, и затихли в печальном бессилии. Уставились на этого кап-два, носами шмыгают. А тот на меня. А чего я должен был ему сказать? Поплакать про нехороших соседей, которые уже в сотый раз грабят наш образцовый пожарный щит? Или объяснить ему, что вот, мол, матрос Бисянка как-то раз сдуру вышел из тайги за керосином и попал на флот? И что требовать от него орфографию – всё равно что спрашивать реакцию синтеза лёгких ядер у папуаса с острова Пуки-Пуки. Поэтому я тупо смотрел в серые очи торжествующего проверяющего и ещё, по-моему, широко и счастливо улыбался, как распоследний идиотик.

А у них там, в штабе флота – что, никто тапоры и лпаты не ворует?

А потом мне тщательно ВДУЛИ. Раздвинули и вдули. И поделом. И так мне и надо. И т.д., и т.п., и др., и пр., и вообще. Вдувание на флоте – процесс нормальный и естественный. Ничего необычного. Уестествили – улыбнись и иди служи дальше.

КЛЮЧИ ОТ БЕЧЕВИНСКОГО НЕБА

Слушайте рассказ из первых уст. Потому что именно у меня они (то есть ключи) и были – ну кто вам лучше расскажет?

Место базирования бригады подводных лодок (и не какой-нибудь, а легендарной 182-й отдельной), вместе с береговой базой, её минно-торпедным и ядерным арсеналами было надёжно прикрыто от атак с воздуха. Кто бы ни покусился – не светило решительно никому. Заявляю вам как бывший нештатный начальник противовоздушной обороны этого самого ядерного арсенала.

Ой! Я написал – «ядерного»? Просю пардон. Ядрёного! Ну конечно же, ядрёного… ну, вы поняли, да.

Я когда пришёл туда невсколупнутым лейтенантом, на меня сразу нештатных обязанностей понавесили. Каждый рад был с себя спихнуть – на юного недоофицерика. Вот и получилось у меня – одна обязанность штатная, согласно ВУСу (правда, ещё надо было ехать переучиваться), а поверх неё одиннадцать нештатных. В том числе и «нештатный начальник ПВО части». Кстати, с этой обязанностью на шее я в 1983-м пропустил в советское воздушное пространство шпионский «боинг»... ну, это вообще отдельная история.

Суть-то в чём? Суть в том, что на Бечевинку вполне могли напасть с воздуха. Прилететь и закидать. Бомбами. С напалмом. Или без. В общем, нужно было воздушное прикрытие. А где его взять? Вокруг на сопках сидели ракетчики-зенитчики, но разве это защита? Они же по дальним подступам лупят... а вдруг кто-то всё же прорвётся, пролезет? Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Поэтому на Бечевинке появились две уникальные зенитно-артиллерийские батареи. Одну воздвигли перед зданием, в котором обитал наш штаб (третий этаж), политический и особый отделы (второй) и бербазовский лазарет (первый). За эту батарею отвечала береговая база, а пушки на ней даже не имели щитков. Вторую батарею воткнули прямо перед технической территорией («зоной») нашего ядрёного склада, водрузив её на крышу полувкопанного спецсооружения номер четыре. Перед нашей караулкой. Правда, я не знаю, что появилось раньше – батарея или караулка, однако не в этом суть.

Пушки. Пушки – это зенитки МЗА 70К. Древние, времён Второй Мировой войны. Одноствольные корабельные десятизарядные 37-миллиметровки, привинченные к бетонной площадке на крыше «четвёрки». Они крутились на все триста шестьдесят, запросто могли опустить стволы градусов на десять ниже линии горизонта (и стрелять по входящему в бухту американскому авианосцу, а могли и задраться почти в зенит. На концах стволов были чёрные (на момент приёма мной этих пушек – ржавые) конические пламегасители, но о них позже. В расчёт каждой пушки входило два бойца-наводчика (горизонтальный и вертикальный) – они крутили такие большие маховики с ручками, при этом глядя в свои коллиматорные прицелы, и в подходящий момент давили ногой на педаль. Как только оказывались нажаты обе педали, пушка изрыгала огнь. Ещё был заряжающий, который вставлял десятиснарядные обоймы в приёмник пушки и подталкивал их туда путём постукивания кулаком сверху. Был подносчик снарядов, был командир орудия, был наблюдатель (тоже отдельный на каждую пушку) и был начальник всего этого зенитного артиллеризма, то есть я.

Про коллиматоры. Я их увидел и сразу понял, что это бесполезно. Да мне так и сказали. Притом сказал не кто-нибудь, а сам Захар (ой!.. капитан-лейтенант Серёга Захаров!) – он на пять лет раньше меня закончил калининградские высшие военно-морские ясли именно как пэвэошник и вот уже который год маялся, кому бы спихнуть это дульно-бздульное хозяйство, за которое его ещё и нещадно пороли. Стёкла прицелов были радиально замутнённые от центра к краям – от старости. Разбирать их «для помыть-почистить» мне строго запретили по двум причинам: а) что будет, если враг налетит, пока они разобраны? и б) кто их потом собирать будет? Да их и невозможно было бы разобрать – всё закисшее, сто раз покрашенное сверху кузбасс-лаком, все настройки-регулировки залиты краской. А нового не дадут, не жди. Заявки – да, пиши. Но не жди. Ибо нету – от слова «нигде». На всей Камчатке, кроме четырёх бечевинских, есть ещё две такие пушки – они в музее флотилии стоят, который справа от ДОФа. И кстати, тоже под открытым небом. Можете пойти и полюбоваться. Не так давно ещё и возле вилючинского музея откуда-то появилась.

Да-да-да, и никаких чехлов. А на кой чёрт? Пушка советская, надёжная. Железная. Вся. Готова стрельнуть в любой момент. Куда угодно. Невидимо куда.

Что-что? ПЗРК? Ой, я вас умоляю. Это ж начало 80-х, к тому же Камчатка, сколько ж можно повторять. Не было у нас тогда ещё ПЗРК.

Бербазовская батарея, как я уже сказал, находилась прямо в жилом городке, на берегу возле курилки. Дети на ней играли в войнушку, крутили пушки почём зря, и никому не было жалко. Пусть крутят.

Нашу батарею детишки не крутили, потому что она находилась чёрт те где, за три с лишним километра от жилья. На нашей игрались только караульные – под чутким руководством нештатного начальника ПВО, то есть меня. И то лишь тогда, когда я созревал их взбодрить в соответствии с планами боевой подготовки.

Как это выглядело? А вот как. Приезжаешь проверять караул и играешь воздушную тревогу. Матросики выскакивают, облепляют пушки и крутят их во все стороны. Покрутили? Всё, хватит. Отбой воздушной тревоги.

А раз в полгода в голове начальника штаба бравурно звучали литавры, после чего проводилось жуткое мероприятие под названием «артиллерийские стрельбы МЗА». МЗА – это малая зенитная артиллерия, я в самом начале забыл сказать.

Как я уже сказал, крутиться вокруг самих себя пушки могли вполне. Другое дело, что они были настолько расшатаны, что люфтили и мотылялись во все стороны даже при хорошем нажатии рукой, не говоря уж про стрельбу. Если сказанное помножить на состояние коллиматоров и древность стволов, а также на тот факт, что обеспечить стреляющую батарею воздушной (да и просто движущейся) мишенью на Бечевинке было нечем, то…

…то стреляли просто через бухту наискосок. Просто по сопочке. Что бербазовские, что мы. По восточному подножию господствующей сопки Снежной (которая почти девятьсот метров высотой) – для них дистанция стрельбы была два с половиной километра, для нас почти четыре. Там чуть выше подножия есть такая большая поляна-залысина, особенно хорошо видная зимой; диаметр залысины – метров примерно сто пятьдесят. Ну суперцель просто. Задача была попасть в залысину, а в идеале – поразить печально торчащие посерёдке три развесистые берёзы. Я сказал, что берёзы «торчащие печально»? Тут я приврал… за мою бытность в них так ни разу и не попали, так что особой причины печалиться у них не было. Но в саму залысину попадали, у-у, и ещё как. Примерно половина снарядов ложилась куда-то туда, притом весьма точно. Вторая половина снарядов равномерно и энтропийно охватывала цель по кругу, отсекая врагу помощь извне.

Я ведь про люфт сказал не просто так. Во время стрельбы каждая пушка дёргалась во все стороны, как припадочная, и ствол спонтанно гулял в телесном угле полтора-два градуса, а то и больше. Попробуй попади из такой эпилептической пушки по стометровому вражескому самолёту за четыре километра! Даже по стоящему на месте! Однако никто не заморачивался ни радиусом рассеивания, ни среднеквадратическим отклонением. Зачем? В трудную для Родины минуту попадём куда надо – даже не вопрос! Собьём первой же обоймой! Первым же снарядом! Пушки я тщательно размалевал в красивые жёлто-зелёно-коричневые камуфляжные пятна, а на внутренних сторонах броневых щитков каждой пушки набил чёрные силуэты летящего супостата – вид снизу, вид сбоку и спереди: F-4E «Фантом 2», A-4A «Скайхок», A-6E «Интрудер» и (та-дамм!) крылатая ракета «Томагавк». Всё было очень, ну очень серьёзно.

Грохот пушек возбуждал; кислая пороховая гарь кружила голову. Артиллерийские стрельбы на Бечевинке стали самыми интересными стрельбами за всю мою службу, хотя я видал и участвовал в разных – и из пушек, и торпедами, и ракетами… А сказать почему? Потому что – вот оно всё, как на ладони, все вместе, все рядышком! И руководители стрельбы, и сами стреляющие, и зрители из вышедших на перекур подземельщиков, и вот они обе пушки... всё вписывается в круг радиусом двадцать метров, общие эмоции смешиваются, и получается – что? – правильно, эгрегор. Ну и проверяющие, конечно, а как же, они тоже там, то есть тут. Со своим особым восторгом, записными книжечками и секундомером. Это было весело, динамично и незабываемо.

Так вот: про пламегаситель. И про проверяющих. Приехал «кап два раза» Маймеско из Шестой управы Тихоокеанского флота, драть нас в общем и целом, ну и в числе прочего нештатную ПВО, конечно. В жарком и душном камчатском августе дело было. Устраивать стрельбы он не захотел. Ему хватило беглого осмотра пушек. Он заглянул в жирно смазанные солидолом приёмники снарядов, в прицелы... наконец, в стволы – и вызвал без пяти минут старшего лейтенанта:

– Это у вас там что?

А что у нас там такого могло быть? Я точно знал, что пушки смазаны, выкрашены и готовы в любой момент шандарахнуть по залысине сопки Снежной. Поэтому я с недоумением заглянул туда, куда было указано, то есть в злополучный ствол артустановки номер два (правой). А там пламегаситель так красиво затянут ажурной паутиной, а посередине, напрягшись под тяжёлым взглядом проверяющего, сидит здоровенная и толстомясая самка паука-крестовика. Шевелит немытыми волосатыми ногами и едва не рычит. Грязно-жёлтая и готовая наброситься. Я б на её месте тоже напрягся – это ж Маймеско, не кто-нибудь. Кто его знал, тот подтвердит... В общем, в этот момент надо было что-то говорить, а говорить было нечего, поэтому я проблеял то, что положено блеять в подобных случаях: виноват и, вероятно, исправлюсь. Сарделька пальца второго ранга больно ткнулась во вторую пуговицу моего кителя, сопровождая приговор:

– Вы не готовы к войне. ВЫ ПАЦИФИСТ, ЛЕЙТЕНАНТ!!! Вы будете наказаны.

И меня наказали, а как же. А вы как думали? За пацифизм. Кто-то не верит? Ну и не надо. В служебной карточке, понятно, как-то по-другому записали, я уже и не помню как, но взыскали. А потом взыскание сняли. Я ж хорошо служил вообще-то.

ПРАПОРЩИК ФЛОТА РОССИЙСКОГО

– Где, ну где ты его выудил? – разводя руками, вопрошал командир. – Это ж уникум.

– В отделе кадров, – смиренно отвечал начальник штаба, – вы ж сами говорили, что начальник камбуза нам нужен позарез.

– Ну и что это будет за начальник камбуза?

– А что?

– А то, что он уже во все части Камчатки стучался, и никто его не берёт. Звонил я в Богатырёвку, спрашивал, почему не взяли, так они прямо говорят: «На кой чёрт он нам такой нужен, он же в школе не учился».

Начальник штаба сконфуженно почесал в затылке.

– Не, ну я беседу-то с ним имел... вроде ничего... Не совсем же дурак...

– В том-то и дело, что не совсем. Образование – семь классов! Полудурок всегда страшнее дурака. И кто ему прапорщика дал? Берём кого ни попадя... а потом...

– Да чего там!.. Камбуз... справится. Виктор Георгич, медведи в цирке на лисапедах ездят, а тут... – начальник штаба осёкся. – Словом, думаю, справится. Поможем. Научим.

– Ну давай, давай, Арефьич, – подытожил командир. – Ты его откопал, ты с ним и ковыряйся. И дальше камбуза чтоб ни ногой.

– Есть, товарищ командир.

Так в нашу жизнь на два года вошёл прапорщик Флота Российского Пионтковский Александр Васильевич. Неважно, изменены фамилии или не изменены. Допустим, что нет. Дело не в фамилии. Человек красит фамилию, а не наоборот, хотя фамилия очень даже знаменитая. Был такой герой, лётчик-испытатель, первый в СССР.

Прапорщик Пионтковский А. В. оказался похожим на маленький ссохшийся стручок гороха. Лет ему тогда было сорок или чуть больше. Одетый на вещевом складе во всё с иголочки, он сильно напоминал Буратино, на которого, словно на вешалку, повесили китель колоколом, брюки обратным колоколом, а сверху натянули седлом фуражку – самую уставную из тех, что были. Добавьте руки по швам, каплевидную (сверху шире) голову, огромный нос и печальные глаза Св. Луки. Кротость взгляда он старательно демонстрировал начальнику штаба при ежедневных раздолбонах. (Раздолбон у нас назывался КПД – контрольный пистон дневной. Александр Васильевич получал ещё КПУ и КПВ – утренний и вечерний. А ещё, бывало, и добавочный – КПД-2, в полдник). Через месяц НШ начал произносить фамилию начальника камбуза не иначе как Пеньковский.

Единственным плюсом в нём было поразительное добродушие, и он ведь не притворялся дурачком, чтобы жить, как в сказке, а самым нормальным дурачком и был. В разговорной речи, служебной и неслужебной, он старательно окал. В наши ряды, утомлённые вечной служебной рутиной, он внёс свою особую, живую и неиссякаемую струю. И вносил её исправно два года до тех пор, пока НШ не сдался окончательно и не сплавил его куда-то, разрекламировав, как только смог, и выставив энное количество шыла. После чего вздохнул облегчённо и принялся искать на осиротевший камбуз нового мичмана, и желательно с университетским образованием. Но это было потом. А тогда...

Прапорщик Пионтковский, как неожиданно выяснилось, оказался спортсменом-разрядником по военной гимнастике. Через неделю после вступления в должность (что было подтверждено рапортом с неимоверной орфографией и полным отсутствием пунктуации) в части состоялась традиционная летняя спартакиада. И тут в личном зачёте звездой выступил новый начкамбуз. В подъёмах переворотом ему равных не было. Наш самый лучший гимнаст старлей Валерка Потапов накрутил сорок девять и на пятидесятом сдулся. Тогда к турнику подошёл Александр Васильевич, прямо как был, в форме, только ботиночки снял. Его вежливо подсадили, ибо сам он допрыгнуть не мог по причине короткого организма, и тут он как начал мотать – только носки синие засверкали. Уже и соревнования закончились, уже и грамоту ему присудили, и сказали «Слазь!», матросы в курилку пошли, а мы – по домам, а он всё крутится и крутится, как вентилятор. Мы быстренько спрыснули спартакиаду офицерским составом (по пять капелек); иду я мимо спортгородка, смотрю – а он всё мотает свои подъёмы переворотом: «Четыресто девиносто восем, четыресто девиносто девьять...» И – ни души кругом. Я просто обалдел, я такого никогда не видел – ни до, ни после. Жалко мне стало дядьку, я ему и говорю:

– Василич, там начальник штаба на камбузе вас ищет чего-то...

Он мне сверху радостно:

– Пиццот!

И спрыгнул. Прямо в свои ботиночки. Зашнуровался, разогнулся, отдал мне зачем-то честь, улыбнулся приветливо, потом покачал головою – «Уй-юй-юй!» – и убежал на камбуз вприпрыжку, и китель его развевался, как плащ у Арамиса.

Поручить ему нельзя было ну решительно ничего. Он был живой иллюстрацией к расхожей поговорке, что на флоте всё делают через задницу. Нет, лентяем не был... сейчас мне думается, что почти полное у него отсутствие образования имеет под собой какую-то важную и трагическую причину. Я поражался его глупости, но мне почему-то всегда было страшно над этим смеяться. Хотя номера он порою откалывал – упасть и не встать.

Как-то раз весенним воскресеньем, когда на Бечевинку приходит долгожданное солнечное тепло, и матросы дружной компанией идут фотографироваться перед ДМБ на фоне роскошных камчатских сопок, торчал наш Александр Васильевич из окна второго этажа своего многострадального камбуза, выкрашенного в традиционно-родной военно-казённый тёмно-зелёный цвет. И видит: по дорожке задумчиво дефилирует комбриг, подводный контр-адмирал в белом кашне и огромной фуражке. Александр Васильевич возьми и ляпни радостно во весь голос:

– Здравия желаем, товарищ одмирал!

И честь ему отдаёт. Прямо вот так, из окошка торча.

А на пути комбрига – люк канализационный, который к нашему камбузу приписан, и из этого люка, из-под чугунной крышки, значит, течёт и вовсю струится мутно-серая жижа, растекаясь огромной вонючей лужей по весеннему бетону и дальше – в сторону бербазовского свинодрома, а оттуда прямо в сверкающую девственной чистотой бухту, в прыгающие по ней солнечные зайчики.

Комбриг поднимает голову на звук, видит это наше чудо природы, выходит из своих раздумий и устало отвечает:

– Вы там, прапорщик, не загорайте и не изображайте часы с кукушкой. Лучше бы делом занимались. Это что ещё такое? – он указал на люк. – Устранить немедля!

Глаза святого Луки блеснули готовностью выполнить боевую задачу.

– Й-йесть!!! – и Васильич исчез в окне.

Через пять минут он уже накопытил где-то у подводников резиновый скафандр СГП кирпично-клизменного цвета, вооружился фомкой, разводным ключом, отодвинул крышку люка и нырнул куда сказано. После часа ныряний жижа понемногу перестала вытекать из чёрной дыры, а потом уровень и вовсе начал спадать. Это была победа. Вот в этот-то момент и проходили мимо наши наглаженные без пяти минут дембеля с фотоаппаратиком. Упустить такой кадр они, понятное дело, не имели права.

– Тащ прапорщик! А давайте мы вас сфотографируем на память?

Упоённый победой и ласковым солнышком Александр Васильевич не уловил в предложении жестокой издёвки.

– О что? О довайте! Жонушке милой пошлю... всё токое... и третье-десятое...

Это его постоянное «третье-десятое» было у нас притчей во языцех. Коварные матросы сдержанно загоготали и расчехлили фотоаппарат. Бравый прапорщик принял гордое положение тела, торча по грудь из канализационного люка. Вокруг было всё мокро. Тяжёлую крышку люка он с трудом поставил рядом на ребро и, кряхтя, удерживал её одной рукой – почти как Густлик Елень из фильма «Четыре танкиста и собака». Лицо он сделал по возможности серьёзное и ответственное. Фотоаппарат многообещающе щёлкнул.

За ночь бессердечные матросы нашлёпали груду фотографий: Александр Василич в обнимку с люком на фоне подсыхающей разводами вонючей лужи. Утром в понедельник перед построением они уже раздавали их всем желающим. Народ откровенно ржал. Одна, конечно, досталась и топ-модели.

А вечером приходит ко мне начальник группы связи, его сосед по жилплощади, протягивает начатую бутылку шыла и, помирая со смеху, рассказывает:

– Ой, держите меня!.. ой, сдохну щя!... это ж надо! Захожу к Василичу, а он... дай водички... а он... га-га-га!.. письмо... на столе у него лежит... и он мне его... показывает... Га-га-га!! Вот, говорит... «жонушке фотку отпровляю»... а там... уй, не могу... а там... он, едрёнать, вырезал себя с люком... наклеил... и написано: «Это я служу на подводной лодки а остольное отрезано потому сикретно»... Ей-богу, сдохну щас... наливай...

А капелькой, переполнившей чашу терпения НШ и командира стала та самая инициатива, в сочетании с которой дурак становится окончательно нестерпим.

Стою дежурным по части, как вдруг с утра разъярённым буйволом влетает начальник штаба и, вместо того, чтобы выслушать доклад, вопрошает нервно (точнее – просто орёт):

– Чего уставились?! Вы на камбузе были?!

– Никак нет ещё, – говорю, – вот, сейчас иду пробу снимать...

– «Пробу»!!! – чувствую, что его чуть ли не колотит. – А-а, ч-чёрт!!! «Пробу», мля! Ну ни хера доверить нельзя!!!

И в глазах – печаль безысходная. Хлопает дверью и ныряет в кабинет. Что, думаю, за напасти? А ну, скачками на камбуз... чего ещё там приключилось?

Прибегаю туда, а там в варочном стоит Александр Васильевич и печально ковыряет в носу.

– Завтрак готов? – спрашиваю, а сам нервно вокруг смотрю; что же тут не так?

– Не готов, – грустно качает он своей несоразмерной головой.

– Как это – «не готов»?! Рехнулись? Щас команда жрать придёт! Вы чё?!

– Вот, – кивает на котёл, – ночальник штаба отмывать зоставили. Я с вечера покрасил, чтоб не ржовело...

Заглядываю внутрь котла – матка бозка! – а там выкрашено всё... свинцовым суриком... густо... в два или три слоя... всё нутро... это писец!

С первым же попутным транспортом его отправили на хер – в «роспоряжение» командующего Камчатской флотилией. Он смотрел на нас глазами коровы, которую ведут на убой, и я поймал себя не том, что хотя и чувствую облегчение, но мне тоже почему-то немного грустно.

Вот так. И всё токое, и третье-десятое...

МЕБЕЛЬ

– Шо такое?

– А фиг знает. Всем в базовский клуб, комбриг весь гарнизон собирает. И ваших, и наших. Всех…

– А вы чё, не в курсях?

– Не...

– Ну, ты даёшь! Вся Бечевинка знает, а он не знает.

– Да не тяни за кожу, говори уже!

– Мыкола, который с бербазы, нажрался в сиську и жену скалкой отлупил. Живого места на бабе нет, рожа вся синяя...

– Гы!..

– Ща комбриг ему устроит...

– Извлечение!

– Кюреткой, га-а-а!

– Цирк!

Офицеры и мичмана густо набились в маленьком зале гарнизонного клуба. Клубик наш только что отремонтировали: минувшей зимой он рухнул под тяжестью снега на крыше; комбриг за это разорвал командиру бербазы всю его засохшую проктологию и заменил на другого, вместе с начальником клуба.

Огромный комбриг, контр-адмирал Калайда, в своём неизменном расстёгнутом плащ-пальто и белоснежном кашне, грозно сверкал очами, уперев в бока здоровенные кулачищи. Перед ним, еле держась на ногах и покачиваясь, стоял – ещё весьма пьяненький – виновник торжества.

– Ну-с? Будем говорить или нет?!

Мичман Мыкола (это фамилия такая) из-под полуприкрытых глаз тоскливо посмотрел снизу вверх на грозного и мамонтообразного комбрига. Было самое время оправдываться, но при этом и гордости мужской не терять.

– А шо она...

– Что, мля, «шо она»?!

– Ну, эта...

– Что, мля, «эта»?!

– Ну жена же, ну...

– Что, мля, «жена»?!

– Н-ну... сама... в-виновата...

– Что, мля, «виновата»?!!

– Н-ну... шо она... п-пошла в этот... в ыэ... в магазин... и эта...

ик!.. скалку... к-купила. Ну, я её и эта... шоб, значить, не борзела-то...

– Что-о?! Скалку купила? – непонимающе прогудел комбриг. – И хули? Скалку... Ну, купила. И чё?

Мичман Мыкола широко распахнул свои очи и посмотрел на комбрига с неподдельным изумлением.

– Как это – «и чё», тащ адмирал?! В доме выпить – н-ни капли, з-закуси н-ноль, а она эта... ик!.. м-мебель п-покупает...

ИХТИАНДР

Есть две вещи на свете, более всего подверженные изменчивости – женское настроение и погода. Трудно придумать что-то более непостоянное. Особенно, если речь про погоду, притом погоду на Бечевинке. Она меняется там каждые три часа. Вот только что солнце светило, игривыми зайчиками отражалось в бухте – как вдруг уже налетел ветер, натащил мутно-серый мокрый туман, дождь и мерзкую слякоть, и вот уже весь посёлок течёт и хлюпает... А из-за пелены туч уже снова проглядывает весёлый шарик солнышка, чтобы подсушить лужи и подготовить таким образом плацдарм для очередного ливня.

Военные реагируют на ухудшение погоды объявлением штормовой готовности. Она бывает номер один, номер два и номер три. Это смотря что по прогнозу. Прогнозы врут далеко не всегда, а уж на Бечевинке любой прогноз сбывается по пять раз на дню. Ещё бывает тайфунная опасность – это ещё штормовее, чем штормовая-раз. В простом народе говорят проще: «жопа». Кораблям в этих случаях оставаться у причалов не рекомендуется, ибо всякое бывало.

Хватит преамбул!

Помощник командира подводной лодки Б-101 капитан-лейтенант Талгат Тиморшин пришёл домой и основательно принял на грудь по причине чудесной погоды. Проснувшись утром, выглянул в окошко и своей лодки у пирса не обнаружил. Протёр глаза, навёл резкость – нету. Где пароход? Утоп у пирса? В море ушёл? Без меня?! А как же я?

Преодолевая тяготы постпохмельного синдрома (сокращенно: ППС), капитан-лейтенант, шатаясь, пересёк комнату по диагонали и изучил содержимое другого окна. Подводная лодка, съёжившись, уныло торчала посреди серой бухты. Моросящий мерзкий октябрьский дождь сулил дальнейшее ухудшение. Всё было ясно: дали «штормовую-раз», лодку выгнали в бухту подальше от берега и поставили там на якорь.

От сердца отлегло, но не совсем. Если лодка отходит от пирса, экипаж должен быть на борту, а уж помощник командира – обязательно. Что ж они, гады, не сказали, не разбудили, не прислали никого? А может, присылали, да достучаться не смогли – уж очень славно вчера принял... ППС вёл беспокойные мысли в специфическом направлении, подводя к выбору единственно правильного решения.

Корабль на рейде. Помощник командира должен быть на корабле. Точка. Решение есть, решение принято.

Влив в себя ещё полстакана, бравый капитан-лейтенант крякнул, судорожно оделся и гигантскими шагами бросился прямо на берег в район бербазовского свинодрома.

До лодки было меньше мили – для настоящего моряка не дистанция. Талгат разделся до трусов, аккуратно сложил форму на бережке (называется «укладка») и, войдя в акваторию, взял курс на родной корабль...

...Торчащий в окне штаба оперативный от нечего делать лениво обозревал окрестности. Его внимание привлёк странный неопознанный плавпредмет, медленно перемещающийся по рейду в сторону стоящей на якоре подводной лодки Б-101. Объект терялся в пенящихся гребнях волн; оперативный почесал затылок и взял морской бинокль. Ма-ма...

Обалдевший кап-три схватился за телефон:

– Тащ комбриг! Оперативный третьеранга Черенков! Человек плывёт! Какой-то!.. К «сто первой», на рейд... Никак нет... Не могу знать... Возможно, диверсант, тащ комбриг... Не понял вас?.. Есть! Так точно, мудаки! Есть катер к спуску!

Малый разъездной катер комбрига стоял в автопарке бербазы на тележке с вечно сдутыми колёсами. Никто не помнит, когда им пользовались в последний раз. Пока нашли того, кто умеет; пока тележку подкатили к воде; пока спихнули на воду; пока чудом завели закисший от времени движок... Да все просто взвыли от изумления, когда он затарахтел.

Прыгающий по волнам катер, пыхтя дымком, подлетел к пловцу и заложил крутой вираж – как раз в тот момент, когда тот уже собирался ухватиться руками за родные шпигаты. Весь экипаж вылез наверх, радостно приветствуя мужественного сослуживца.

– Не трожьте его! – кричал командир лодки на катер. – Он что, зря плыл?

– У нас приказ комбрига! – отвечали с катера. – Доставить!

Тем временем Талгат сделал последнее колоссальное усилие и коснулся лёгкого корпуса. Бухту огласил торжествующий вопль экипажа.

– П-п-п-приб-был!.. – доложил Талгат командиру лодки и лишился чувств.

После того, как отважного моржа натёрли шылом, одели во всё верблюжачье и ещё изрядно влили внутрь, он был спелёнат, посажен в катер и с почестями свезён на берег – пред светлые очи комбрига.

– Ценю служебное рвение! – набычась, сказал комбриг. – Маленький купальщик, ипиомать... а если бы утоп? А?!

– Н-н... ик!.. н-никак н-нет, тащ ад-дмирал!

– Это ж сколько шыла на тебя, плавунца, извели? Ихтиандр хренов! Командиру передашь: отныне даю добро пить только на борту. Понял?! На берегу – чтоб ни капли! Марш отсюда! Катером на корабль!

Ихтиандра немедленно отвезли на лодку и там положили спатеньки в родную люлю.

Всё мгновенно встало на свои места. Ветер продолжал гонять по бухте белые на сером барашки. Служба пошла дальше.

ЗОВ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Чтобы обитатели Бечевинки совсем не рехнулись, для них предусмотрели возможность смотреть телевизор – массово и индивидуально.

Если кто-то думает, что ничего в этом такого особенного нет, то широкомасштабно, подробно и развёрнуто сообщаю: отнюдь.

Дело в том, что телевизионные волны в Бечевинку не залетают. Как и радиоволны (и вообще, бытует мнение, что это в принципе одно и то же). Почему? А по причине географии места. Сопка мешает, притом не одна. Весь этот хребет мешает. Так что шиш вам, а не телевизор. Кстати, они, телевизоры, массово пошли по всей стране как раз примерно в то самое время, когда наш главный адмирал Горшков Бечевинку придумал и заселил.

Население-то заселилось, но без телевизора. В связи с чем примерно к семидесятым в гарнизонном социуме назрел гражданский протест.

Поэтому придумали ретранслятор. И воздвигли его на другой стороне бухты, на сопочке, на пупыре хребта. Такая железяка торчит и принимает всё, что в нашу сторону посредством эфира летит. В том числе, кстати, и каналы боевого управления. Принимает и тут же отражает сверху вниз на узел связи штаба бригады и на примитивнейшие самодельные антенны, торчащие из крыш и окошек. Через бухту по диагонали, там расстояние смешное просто.

А чтобы ретранслятор работал всегда и бесперебойно, под ним маленький домик построили и заселили в него двух матросов-связистов. Которые знают, как ретранслятор устроен, и которые способны его в любой момент времени починить, для чего укомплектованы соответствующими запчастями и инструментами.

Связисты – народ особенный. Им присущи все черты, которые отличали неандертальца от синантропа, причём как в ту, так и в другую сторону. Связисты приспособлены к жизни лучше всех прочих военно-морских национальностей. Они самодостаточны – в отличие, скажем, от вечно пахнущих резино-шыльной смесью торпедистов-«румын» (и я уж вообще не говорю о неженках-штурманятах). С ними, связёрами, могут сравниться разве что только механики, но вы можете себе представить, что показывали бы телевизоры в Бечевинке, если посадить на ретранслятор механиков? Впрочем, связисты так официально и называются: механик связи. Комментарии, как говорится, излишни. Связист, например, легко может выпить два литра свежего берёзового сока и свалиться пьяным. Не вру, лично видел, своими собственными глазами.

В общем, под ретранслятором домик, а в домике два связиста. У них есть бинокль, через который они могут тоскливо смотреть через бухту на цивилизацию, которой в их ситуации, несомненно, является Бечевинка. Разница между посёлком Бечевинского гарнизончика и домиком ретранслятора примерно такая же, как между центром Копенгагена и околицей деревни Малая Бухаловка Пердищенского района Начихайской области – в смысле уровня цивилизации и урбанизации. Воду матросики-связисты брали из текущего по сопочке ручья, а зимой растапливали снег. Электричество вынимали из круглосуточно дрынчащего дизель-генератора. Консервы им на месяц завозили-заносили, а хлеб они жарили сами. Для отражения атаки медведей и росомах – карабины СКС и полный цинк патронов, которые никто не считает. Ну, грибы-ягоды, само собой. Зимой же совсем тяжко. Из всех благ только телевизор и радиостанция «Маяк», которые уже во где сидят. И соседи – дивизион ракетчиков-ПВОшников, которые тоже всю дорогу примерно в таких же условиях, только разве что с жёнами.

В общем, если почему-либо не привезли пожрать, ретранслятор выключался: извините, идут ремонтно-восстановительные работы. И провиант немедленно привозили. Заодно стригли, мыли и брили одичавших связистов. Книжки привозили новые, а старые забирали. Понятно, всё это по возможности (военные моряки говорят «по способности»), а возможность-способность была далеко не всегда.

И, когда зов цивилизации пересиливал всё, один из связистов (тот, который прибыл на ретранслятор раньше) давал в дыню другому (который прибыл на ретранслятор позже), причём давал так, чтобы получился увесистый лиловый фингал. После чего «избитый» немедленно выходил на связь с оперативным бригады и, всхлипывая и размазывая сопли, жаловался, что у них тут на ретрансляторе внезапно произошли неуставные взаимоотношения.

Понятное дело, все эти фокусы всем оперативным (да и всей бригаде лодок, и всему гарнизону) были хорошо известны, однако попробуй не отреагируй – политотдел с кишками и носками сожрёт. На ретранслятор немедленно отправлялась группа восстановления уставного порядка в виде мичмана-связиста и замены «распоясавшемуся негодяю, роняющему лицо советского матроса». То есть такого же матросика, готового к одичанию.

Заросшего бородой косматого «нарушителя воинской дисциплины» везли в гарнизон, а тот в это время нетерпеливо потел, млея от предстоящей встречи с цивилизацией. В цивилизации его традиционно стригли, мыли и брили, после чего выписывали записку об аресте и сажали на гауптвахту, где из всех благ цивилизации не было только телевизора. Отсидев и освободившись, счастливый связёр балдел в родном подразделении бригады до тех пор, пока с ретранслятора не поступал очередной слёзный доклад об избиении одного матроса другим, и круг таким образом замыкался.

С ретранслятора, кстати, открывался шикарный вид на окрестности самой красивой бухты на свете. Далеко не всем, служившим на Камчатке, дано было вкусить прелесть сию. Только зенитчикам-ракетчикам и связистам когда-то грозной 182-й отдельной бригады подводных лодок. С той стороны бухты.

НЕМНОГО ПРО РАЦУХИ

Ну, так о чём мы там?

А, вспомнил. О рацработе же.

То есть о рационализаторской, так её и разэтак.

В общем, и директивка была, и приказ Главкома был, и приказы командующих флотами-флотилиями. Каждый офицер и мичман в течение года должен был выдать на-гора минимум два рационализаторских предложения. Или одно изобретение.

Вне зависимости от должности. По-моему, только «рыцари языка и слова», сиречь политрабочие, были от сего тяжкого бремени освобождены. Хотя им тоже не возбранялось у себя в кабинете с портретами вождей что-нибудь изобрести или рационализировать. И, говорят, вроде бы даже случаи такие бывали. Ржач несусветный.

На флоте всегда есть что рационализировать. Усовершенствовать. Улучшить, упростить, сделать удобнее. Как сейчас принято говорить, «юзабельнее». Например, модифицировать подводную лодку. Силами личного состава, силами экипажа. Те, кто её строил, не додумались – значит, должны додуматься мы. Есть мнение, что атомоход К-429 у нас на Камчатке в 1983-м утонул как раз в результате внедрения такой вот «рацухи» в системе вентиляции и в пульте управления погружением-всплытием.

Уже не помню, как оценивалось изобретение. Не помню, потому что за всё время у нас никто ничего так и не изобрёл. Рацпредложения же оценивались на глазок. Эффект есть? Есть. Какой? У-у, козья дупа! Ещё какой! Экономический. Улучшилась, ангидрид её перекись марганца, эксплуатация сложной боевой техники, налицо выгода государству. Экономия народных средств плюс боевой, ёшкин клюз, эффект. Супостата громить будет сподручнее. И можно даже прикинуть в рублях, насколько сподручнее. Обычно десять рублей.

В штабах флотов и флотилий имелись целые отделы РИЗ. Туда посылались отчёты – не то раз в год, не то раз в полгода. Кто там чего изобрёл. Они всё это дело усердно обобщали и пачками слали выше. А обратно сверху приходили уже бюллетени-указивки: мол, где-то на Черноморском флоте сметливые ребята вон какое чего придумали, так что и вам следует немедленно внедрить. О внедрении доложить, и попробуй не внедри и не доложи в срок.

Можно ли рационализировать ракету? Ракету – нет. Нельзя. Понятно почему: ибо кто будет отвечать, если она в результате внедрённой «рацухи» полетит невидимо куда? Поэтому рационализировалось всё вокруг, кроме ракет, торпед, мин и пушек. Не подал за год ни одной «рацухи» – получи выговор, тащи служебную карточку обратной стороной вверх.

В ядрёнутых войсках военно-морского флота рационализировать можно было всё, кроме собственно изделий (как боевых, так и учебных) и того, к чему они непосредственно привинчиваются. Специнструмент, контрольно-стендовая аппаратура и прочие железяки – это пожалуйста, но внедрять идею разрешалось только после высочайшего утверждения, которое спускалось сверху в виде бюллетеня на доработку спецтехники. А что попроще, так внедрялось и без вопросов вообще. Раз-два-пять – внедрили, по червонцу в финчасти получили, личный план по рацухам выполнили. Ура. Спрыснули и служим дальше.

И садилась комиссия РИЗ части, и заседала. Три бедолаги – капитан-лейтенант, старлей и лейтенантик, приказом командира назначенные изображать рассмотрение всей этой чуши, а председателем комиссии был сам главный инженер. Который порою задирал взгляд к облакам (сквозь полутораметровые железобетонные потолки спецсооружения) и шептал: «О, хосссподи!..» Ибо вымученные рацпредложения вызывали желание биться головой о стену, такую же полутораметровую. Изнутри.

Но они же – рацпредложения – подчас доставляли и немало незабываемых минут. В том числе и командиру части, который потом утверждал протокол комиссии. А заседание комиссии обычно называлось «пойдём почешем наши абрикосы».

– ...Что там дальше?

– Рационализаторское предложение номер семь. Мичман Караганов, вторая группа сборки.

– Чё придумал?

– Кронштейн. «С целью улучшения условий эксплуатации специального вооружения личным составом сборочных бригад…» …бла-бла-бла… короче, вот тут такая вешалка снизу, чтоб стропы траверсы не болтались.

– Ну-ка, дай глянуть… А чё? Вещь. Смотри.

– Ага… хитро Володька придумал.

– Принимаем?

– Принимаем. Пиши: «десять рублей».

Дверь открывается, входит главный инженер. Все вскакивают.

– Сидите, продолжайте.

– Есть! Читай дальше.

И я читаю:

– «Универсальный полотёр с удлинённой ручкой».

– Чего-о?!

– «Универсальный поло…»

– Это чьё такое?

– Это старший мичман Распопин, группа сборки номер три.

– Дай глянуть. (Это главный.) Тьфу. В моём детстве это всегда шваброй называлось.

– Сан-Матвеич, если мы его не примем, мы в третьей группе как

раз одно предложение не дотягиваем.

– Н-да? – главный потёр подбородок. – Ну, хрен с ним, принимайте. Усовершенствования там хоть есть?

Радостно:

– Так точно, есть! Вот здесь, смотрите, специальное отверстие просверлено, для закрепления ветоши на специальной рабочей части, и ещё одно сверху, чтоб вешать…

– Ну, хорошо, хорошо.

– Пиши: «десять рублей».

Пишу.

А у нас там всё специальное было. Специальные фортификационные сооружения, специальная техника, специальный инструмент... и всё это для эксплуатации специальных изделий. Сокращённо – СИ. И спецручка со спецпером для заполнения спецформуляров спецтушью (тушь, кстати, была самая обыкновенная, которая жутко воняет, если протухла). В принципе, всё на свете специальное, так что презерватив – тоже специзделие... Но у нас для подчёркивания важности (заметим: обоснованной) эта банальность была расчехлена и возведена в квадрат, в куб. Любую рукоятку у нас называли спецрукояткой, а отвёртку – спецотвёрткой. При описании рацпредложения это очень помогало, придавая формулировкам дополнительный вес.

Главный задумчиво глядит в противоположную стену учебного класса, где висит электрифицированный стенд по технике безопасности (тоже, между прочим, «рацуха», коллективная, нашей группы, аж тридцать рублей); губы его неслышно и еле заметно шепчут что-то напоминающее «от, бля».

– Давай дальше.

Даю:

– «Старший лейтенант Завражный, группа сборки номер один. Унифицированное специальное приспособление для исключения потерь специальной рабочей жидкости при дозированной заливке в спецгорловину».

Главный, оживившись вместе со всеми:

– Как-как?

– Унифицированное спецприспособление для... дозированной…

– Дык, это ж воронка от «ишака».

«Ишак» – это гидростенд ТС32М, который входит в состав контрольно-стендовой аппаратуры. Накачиваем нашу «кормилицу» спирто-касторовой смесью и проверяем срабатывание датчиков давления воды, имитируя движение спецторпеды на спецтраектории. Качаем специальными съёмными рычагами, при этом спецнасосы стенда скрипят по-ишачиному, отсюда и название. Рабочая смесь заливается в горловину стенда через специально прилагаемую к «ишаку» дюралевую воронку с длинной пипкой, но горловина расположена так, что нормально воронку не воткнёшь, только наискось, и держать неудобно, можно пролить и т.п. Какой дятел её такую придумал?

– А смотрите, тащ, он её предлагает вот так вот изогнуть под сорок пять и ещё под сорок пять, получается колено. Действительно, удобнее наливать.

Я скромно молчу, пока обсуждается моя рацуха; главный смотрит на меня в упор, не мигая.

– Кому что, а этому лишь бы про шыло.

Улыбается, встаёт и выходит.

– Десять рублей. Дальше.

– «Универсальный рабочий комплект начальника специальной тактической группы»…

– Ага, портфель на ремне для начальника СТГ-1. Сильно удивлюсь, если это не Захар придумал.

– «Капитан-лейтенант Захаров Сергей Анатольевич».

Все ржут. Десять рублей.

Короче, послали мою усовершенствованную воронку в Шестой отдел Камчатской флотилии. Оттуда – в Шестое управление Тихоокеанского флота. Оттуда – в Шестое управление Военно-морского флота, в Москву. Оттуда – в главное управление Министерства обороны, в двенадцатое. Оттуда – на «почтовый ящик», на завод, проектировщику гидростенда, не знаю, где он там у них сидит. Обратно ей предстояло вернуться по тому же пути, но уже в виде бюллетеня на доработку штатной воронки. Если примут, конечно. Чтоб везде, на всех флотах и флотилиях ядрёные умельцы её взяли и согнули два раза под сорок пять.

Во всяком случае, так должно было быть. Но этого я уже не знаю: перевёлся с Бечевинки в другое место. Там, конечно, тоже были «ишаки», но не в нашей бригаде, а вскоре их вообще заменили на другую аппаратуру, более новую, с нормально расположенной горловиной и, кажись, вообще без воронки.

Количество календарных прослуженных лет офицера или мичмана в те времена равнялось количеству поданных им рацпредложений, делённому пополам.

.

HAPPY BIRTHDAY TO YOU!

Знаете нашего Блондина? Ну, это старший... вернее, тогда ещё просто мичман Витя Гончарук, ему тогда двадцать семь, что ли, стукнуло, юный был совсем. Шучу, шучу. Так знаете или нет? Да-да, тот самый, который у себя в сарае с помощью спичек определял, что это там такое в погребе разлилось. Вспомнили? Вот и хорошо.

Так вот, у Блондина был день рождения. Дело было во субботушку, времени было мало, поэтому начали с вечера в пятницу. Мало кто уже вспомнит, как проходило само чествование, поскольку шыла в гарнизоне было – залейся. И чистый медицинский, и технический – ГОСТ 18300-72, и знаменитая бербазовская «торпедуха», которая убивает все нервные окончания в носу и вкусовые сосочки на языке своим непередаваемым резиновым ароматом.

Пробовали «торпедуху»? Ну-у... Прежде всего она попадает в рот – это как бы понятно. Потом сжигает глотку вместе с пищеводом, добирается до остатков головного мозга и меняет местами атрофирующиеся за ненадобностью полушария. Разводить водой её бесполезно. С таким же успехом можно пытаться развести для внутреннего употребления этилированный бензин. Или ацетон. И, кстати, примерно с таким же внешним и внутренним эффектом.

Пардон, я отвлёкся. Итак, народ приходил и уходил (вернее, уползал и уводили); место одних поздравляющих занимали другие; павших с почётом разносили по домам и поминали. Из бесчисленных резервов скромного гарнизона поднимались новые ряды бойцов. Спирт, как врагов, никто не считал – его пили.

Сложнее всего было имениннику. Когда он начинал подавать признаки жизни, его дружно поднимали, прислоняли, наливали и желали многая лета; он заглатывал, закрывал глаза, и его укладывали на место. Блондина, надо сказать, уважали не только у нас. Толковый был спец, и человек отзывчивый... Короче: рядовая гарнизонная пьянка, с участием (между прочим) даже особистов и политработников.

Всё закончилось часов в семь утра понедельника – за два часа до построения. Блондина принесли на службу не верные ноги, но руки надёжных друзей. Построение в понедельник – штука святая.

– Рррравня-айсь! Смирна-а!!! Равнение на!.. пррава!

– Здравствуйте, товарищи!

– Здра-жла-тарищ-тан-пер-ранга!!!

– Вольно! Проверить наличие личного состава и доложить!

Главное – быть в строю. Главное – ты пришёл. Пришёл, приехал, прилетел, приплыл, принесли... какая разница?! Ты есмь, вот и ладушки.

Блондин, скажем так, «стоял» во второй (она же последняя) шеренге своего архисекретного микро-подразделения. Перегаром от него не пахло. Витя источал стойкий и убедительный аромат пережёванной и полупереваренной черемши (Кристиан Диор до сих пор не в курсе?), бревном опираясь на соседей справа-слева-спереди. Изредка он тихо и застенчиво икал во сне.

– Товарищи! В субботу у нашего боевого друга, мичмана Гончарука, был день рождения. Позвольте мне от вашего имени сердечно поздравить Виктора Степановича с его праздником, пожелать успехов в службе, долгого семейного счастья, благополучия и вручить наш скромный подарок. Мичман Гончарук, выйти из строя!

Тут Блондин по идее должен был легонько шлёпнуть по плечу стоявшего перед ним. Кто-то сдуру сделал это за него. Далее сработал воспитанный строевым уставом рефлекс: стоявший в первой шеренге сделал положенный шаг вперёд, а потом вправо. Возможно, Витя даже слышал кое-что из речи командира, потому что его порыв удержать не смогли. Он сказал «Ы-ып...» (видимо, «Есть!»), и его отпустили, потому что приказ начальника – закон для подчинённого.

Блондин – ж-ж-ж-буммм! – ничком выпал из строя и так остался лежать, уткнувшись лбом в крашеную дощатую палубу. Двадцатисекундную тишину нарушало только задумчивое сопение спящего позавчерашнего именинника. Командир с начальником штаба озадаченно переглянулись, но проявили недюжинную выдержку.

– М-да, – сказал командир, почесав щёку. – Вручим позже. Мичман Гончарук, встать в строй.

Из строя протянулись четыре надёжные и заботливые руки. Примерно так же выполняется известный строевой приём, когда наклоняются и поднимают положенное на землю оружие. Блондина встали в строй. Стоящий спереди сделал шаг влево, шаг назад и оказался таким образом на своём месте.

Дальше служба пошла своим чередом, согласно распорядку дня. К вечеру Блондина, конечно, вылечили.

КОРРИДА

В каком гарнизоне нет своего коровника? Да нету таких гарнизонов. Без молочка-то оно никак...

В Бечевинке деткам молоко выдавали бесплатно, но: только деткам. Взрослым не давали даже за деньги. Детки лопали самопальный творог и благодарили коровок. Коровки исправно доились, а в свободное время шлялись по посёлку и задумчиво уплетали вывешенное для просушки бельё. Хозяева белья носились за коровами с дубьём, но это ещё не коррида.

Где коровы – там должен быть бык. Согласно неумолимому закону природы. Такова суровая правда жизни: без быка телята рождаются значительно реже. Это известно всем.

Бык в Бечевинке тоже был, один-преединственный. Он чувствовал себя султаном в гареме и не думал, что на него кто-нибудь когда-нибудь покусится. Бык был уже в возрасте (скажем так), повидал на свете многое и потому на жизнь глядел философски. Белья чужого он не жрал и был, таким образом, уверен в своём прекрасном будущем. Как показал дальнейший ход событий – совершенно напрасно.

Дело в том, что командир бербазы капитан 2 ранга Б., на чьей шее висел коровник, договорился в каком-то совхозе Большой Земли насчёт нового молодого бычка – подобрал замену постаревшему главе стада из четырёх голов. Таким образом, судьба уездного предводителя была решена. Привести приговор в исполнение командир бербазы решил самолично, без свидетелей (свежая говядинка, как-никак).

Как это делается, разумеется, не знал никто. Начальник штаба что-то рассказывал про специальные ножи-стилеты и про четвёртый позвонок, куда якобы следует воткнуть лезвие. Командир бербазы перерыл все книги в гарнизонной библиотеке, включая «Жизнь животных» Брэма, но единственное, на что наткнулся, – это как на английских кораблях XVIII века быков валили при помощи кувалды, процесс нехитрый. Кувалда, конечно, нашлась, но на всякий пожарный командир прихватил также вертикалку двенадцатого калибра, загнав предварительно самодельные жаканы в оба ствола.

Зрители тоже были. Во-первых, это маленький луноликий матросик, непосредственно отвечающий за порядок в коровнике. Во-вторых, это его земеля более позднего призыва. В-третьих, это три коровки, которые ещё не подозревали о печальной участи своего любимого и единственного. В-четвёртых – мой сосед мичман Женя Степанов, который по случайному совпадению отлавливал в районе коровника своего малолетнего отпрыска, втихаря баловавшегося там сигаретами «Стюардесса». И, наконец, вся остальная Бечевинка, имевшая чуть позже возможность наблюдать заключительный эпизод эскапады.

Итак.

Расчехлив кувалду, командир бербазы закатил рукава, обнажив тонкие ручонки, тщательно примерился и прицелился. Бык молча стоял и в упор смотрел на него немигающими круглыми глазами. Могло показаться, что, в отличие от командира, он примерно знал, что будет дальше. Командир бербазы встал в стойку заправского молотобойца (по-японски – «кокуцу-дачи») и кровожадно ощерился, напрягая зачаточные бицепсы и трицепсы. Дальше...

А дальше он поплевал на руки, совершил широкий дуговой замах из-за ненакачанной спины и что было силёнок звезданул ничего не подозревающего быка по покатому лбу, больше похожему на башню тяжёлого танка ИС-2. Лоб отозвался густым звоном Царь-колокола, а кувалда упруго от него отскочила, едва не прибив молотобойца-неофита. Бык широко открыл глаза, возмущённо загудел и не спеша двинулся на обидчика. Командир выронил кувалду, которая больно упала на ногу, и дёрнулся было за прислонённым к дощатой стеночке ружьём. Бык успел уколоть его рогами в пятую точку опоры и слегка укусил за тонкое предплечье. Матросики-пикадоры не бросили своего единоначальника и пытались отвлечь внимание быка, кидая в него всё, что попадалось под руки – ведро, клочки сена пополам с навозом и даже запустили сгоряча командирскую фуражку. Эффект получился обратный: бык рассвирепел ещё больше. Коровки старательно болели за своего, надрывным рёвом выражая эмоции справедливого возмущения.

Командир, отчаянно матюкаясь, схватил-таки ружьё и судорожно щёлкнул предохранителем. Квадратный лоб осерчавшего быка неумолимо надвигался со скоростью чуть выше средней. Стволы почти упёрлись между взбешённых глаз навыкате...

Тут маленький экскурс в в науку под названием «теория внешней баллистики гладкоствольного оружия».

Если вам когда-нибудь приспичит валить быка с помощью двустволки, никогда не употребляйте пули типа «спутник». Они ж совсем круглые, а потому весело рикошетируют от всего, во что попадут. Пользуйтесь пулями других конструкций! «Турбинки» там, «бренекке», «блондо», пулю Полёва... Да лучше просто убегите - нехай зверюга живёт...

...От громового дуплета в лоб бык обиделся окончательно и, уже не сдерживая яростного порыва, кинулся на незадачливого тореро. Грохот выстрелов и визг рикошета добавили ситуации остроты, таким образом, максимально приблизив её к боевой.

Командир базы, не теряя присутствия духа, развернул ружьё наоборот, ухватил его за дымящиеся стволы и попытался уложить быка, используя приклад заместо кувалды, вернувшись, таким образом, к первоначальному способу получения свежей говядинки. С таким же успехом он мог бы попытаться просто хлопнуть животное по лбу ладошкой или дать щелбан. Коррида принимала жестокий оборот. Бык атаковал интенсивно, не жалея последних рогов. Жаркое дыхание наполнило поле боя, навоз во все стороны брызгал из-под копыт и хромовых ботинок на микропорке.

Разъярённый бык, совершенно не понимая, за что это вдруг его так, метался по тесному коровнику, постоянно натыкаясь рогами то на стены, то на большеглазых подруг, которые отчаянно мычали и неумело бодались в стойлах. В воздухе, как уже говорилось, броуновски летало сено и коровьи лепёшки вперемешку с возбуждёнными возгласами участников шоу. Наконец, внешняя стойка коровника была с треском проломлена, и коррида выкатилась на свежий воздух, на оперативный простор. Бечевинка в мгновенье ока превратилась в тот испанский город, где быки гоняются за любителями острых ощущений прямо по улицам. Было на что посмотреть, честное пионерское. Особую пикантность зрелищу придавало то, что в роли матадора выступал не кто попало, а лично командир береговой базы, собственной персоной, в кремовой рубашке с погонами капитана второго ранга. Не хватало только красной мулеты; впрочем, она была уже не нужна.

Восторженные зрители свистели и улюлюкали, а бык и тореро продолжали срывать бешеные аплодисменты, причём неизвестно, кто больше. Число болельщиков росло и сильно превысило планы командира бербазы. Первоначальный замысел операции был давно забыт...

Что дальше? А дальше неинтересно: на вопли прибежало дежурное подразделение с карабинами и завалило быка где-то за домом номер пять, вот и вся недолга.

Беда, коль пироги начнёт печи сапожник.

ПРИСВОИТЬ ДОСРОЧНО!

Распределяли довольно интересно.

У кого «волосатая лапа», тот оставался на Чёрном море. Тепло, курорты... ну чего я вам рассказываю, сами знаете. Кто хорошо учился – того на Северный флот. «Северный флот не подведёт!» И не подводил. Правда, его подводили, но это пока вне наших рамок. Троечников – на Балтику. Вольнодумцев – на Тихий океан. Это, понятно, не правило, но общая тенденция. Для Города-Героя Севастополя с его двумя славными училищами.

Однако на Тихом океане тоже флотских офицеров пачками строгали. И у них было с точностью до наоборот: «волосатики» оставались во Владивостоке. По большей части. Ну, или в Москву…

А золотые медалисты вообще имели право выбора будущего места службы. Хоть Дунайская флотилия, хоть Рыбинское водохранилище, хоть Иссык-Куль. Поэтому многие попадали на Камчатку. Камчатка привлекала по известным причинам, большинство из которых кануло в лету (а жаль!).

Но, кроме золотых медалистов, на Камчатку попадали и вообще не медалисты. И без «лапы». Разные училища, разные критерии распределения… Поэтому Камчатка была переполнена самыми разными офицерами – от без пяти ломоносовых до откровенных тупиц, от дисциплинированных паинек до отъявленных балдобоев. А пьяницы водились во всех категориях, вне рангов и прочих различий. Но что характерно: абсолютное большинство из них честно служило Родине, служило на совесть. Это в те времена вообще было везде характерно, особенно для дальних гарнизонов, куда нет сухопутной дороги, куда морской транспорт приходит раз в месяц, а раз в квартал прилетает такая удивительная дюралюминиевая железяка под названием «вертолёт».

Короче: в очередной август-месяц на Бечевинку прибыла очередная пачка молодых лейтенантов. Очередная порция жаждущих флотской службы. Розовых, лоснящихся и нежёванных. Раскидали их кого куда – на лодки да в бербазу – и принялись они служить, удивляясь, что в училищах их пять лет учили, мягко скажем, не совсем тому.

Служить у всех получается по-разному. Но армия и флот – они так хитро устроены, чтоб усреднять. И это правильно. Однако некоторые усреднению не поддаются. Таких ждёт или вечное гуляние в младших офицерах, или наоборот – досрочный карьерный рост.

Вот и лейтенант Митя, тот самый. Из-за которого-то рассказ этот пишется.

Он был вроде средний, как все. Служил, как все. На допуски вместе со всеми сдал. Иногда пьянствовал в меру (насколько это позволяет первый лейтенантский год, самый трудный). Однако всё у него как-то вот так хорошо удавалось, всё вот так шло без сучка и задоринки, ну на зависть просто. И не медалист, и «лапы волосатой» ведь нет, и не выслуживается, задницы не лижет, а только единоначальники в Мите души не чаяли. Вот молодец парень, и всё тут. Таких надо поощрять.

Надо сказать, что в лейтенантах тогда по два года ходили. Даже подводники. Потом ещё три года – и ты уже капитан-лейтенант. Кроме подводников, подводникам каплеев давали через два. Кто-то соберётся сказать «фи!» – но мы его пригласим в прочный корпус дизелюхи 641-го проекта, да не просто пригласим, а отправим в этом «железо-бидоне» в океан. Месяца так на четыре. И «фи» растворится, не вылетев. «Варшавянки» тогда только начали приходить – первый корпус появился на Бечевинке в 1982-м. Да и на прочих лодках служить – не сахар.

Лейтенантов, кстати, по первому году было запрещено наказывать. Директива даже такая была: не наказывать. Воспитывать, учить, драть, матюкать… но взыскания в карточку не записывать. Чёрт его знает, мудро ли это, но так было. Однако рассказ не об этом.

А о том, как Митю решили поощрить. Да так поощрить, чтобы прочим лейтенантам – середнячкам да раздолбаям – стимул к службе заострить. Заострить и куда положено вогнать[4]. И придумали как: присвоить ему старшего лейтенанта досрочно. Он к тому времени полтора года отслужил.

Написали представление. Приложили характеристику. И послали фельдъегерской связью в Петропавловск, в штаб Камчатской флотилии. Фельдъегерской – потому что представления на присвоение офицерских званий носят гриф «секретно». Во всяком случае, тогда носили.

Фельдъегерская связь – штука долгая. Раз в неделю. Потом представление долго и придирчиво изучал флотильский штаб: что, неужто и впрямь такой – ах! – светоч и умничка? Что-то там в представлении им показалось не совсем убедительным. И вернули его обратно – а это ещё две недели. То есть с момента написания представления уже полтора месяца прошло. А лейтенанты служат себе…

В вернувшемся обратно представлении срочно заменили некоторые формулировки, что-то выкинули, что-то дописали. Как раз неделя прошла. И опять отправили из Бечевинки в Петропавловск. Оттуда (довольно быстро, всего-то через месяц с хвостиком в две недели) оно поехало на оленях во Владивосток, в штаб Тихоокеанского флота.

В Управлении кадров штаба ТОФ прочитали и ужаснулись: в представлении не было некоторых необходимых, с их точки зрения, фраз. Без которых командующий флотом порвёт их, кадровиков, на отдельные составные части и выкинет в залив Петра Великого без индивидуальных средств спасения. И представление поехало обратно в Петропавловск. Оленями, естественно.

Как раз в это время из Бечевинки отправились в дальний путь представления и характеристики на всех остальных лейтенантов-подводников, которые нормальные. Написанные как под копирку, с выверенными формулировочками. Не подкопаешься.

А представление на Митю вернулось в Бечевинку для переделки.

Переделали. Отправили на флотилию. Оттуда – на флот. Между каждым этапом срок выдержки от двух недель до месяца и больше. В кадрах же не боги сидят, хоть и горшки обжигают. Что-то ойкали, куда-то кому-то звонили, чего-то уточняли… Это ж не шутка – досрочное присвоение офицеру очередного воинского звания!

Надо сказать, что к этому времени все прочие лейтенанты уже старшими стали, начальству представились, как положено, звёздочки обмыли…

Митя не грустил, пил вместе со всеми. Он был добродушный оптимист, прямой и открытый парень. А кроме того, командир бригады лодок контр-адмирал Калайда лично попросил у него извинения за кретинизм вышестоящих штабов, достойный не одного непечатного выражения. Что и было высказано честным адмиралом честному лейтенанту.

Старлея он получил ровно через год после отправки представления, то есть через полгода после своих сверстников. В приказе командующего флотом фигурировало слово «досрочно».

HOMO SAPIENS

– Хоменко! Ну-ка. Зайдите сюда. Почему у вас ЭО не проверено?

– Как это – не проверено?

– Потому что не проверено. Вы его проверяли?

– Я?

– Да.

– Ну, проверял.

– А почему оно не проверено?

– А почему оно – «не проверено»?

– Потому что не проверено! Или вы хотите сказать, что оно проверено?

– Ну... почему ж не проверено...

– Потому что в формуляре написано одно, в графике – другое, а

на бирке – третье! Вы его проверяли?

– Так точно.

– Что – «так точно»?

– Проверял.

– Так почему же оно не проверено?

– Как – «не проверено»?

– А что же, по-вашему, оно проверено?

– Так точно…

– Где же оно проверено, если в графике проверок отмечено, в

формуляре конь не валялся, а на бирке – прошлый год! Как вы его

проверяли?

– Как положено…

– А как положено?

– Ну...

– Что – «ну»? Где написано, как проверять, знаете?

– Ну... знаю.

– Проверяли?

– Так точно...

– А почему ж оно тогда не проверено?

– Как – «не проверено»?

– Лейтенант Хоменко!!!

– Я.

– Вы ЭО проверяли?

– Я?

– Вы, вы!

– Ну... Так точно…

– И что?

– Что?

– Вы три дня в «двойке» торчали...

– В «двойке»?

– Да, в «двойке»!.. что вы там делали?!

– Проверял ЭО... а что?

– А то, что оно не проверено!!!

– Как это – «не проверено»?

– А так это – не проверено! Почему меня комиссия носом... потом

раком?!

– Товарищ капитан-лейтенант...

– Не надо мне!!! Вы мне скажите, почему!

– Что – «почему»?

– Почему ЭО не проверено!

– Ну почему же вот так прямо – «не проверено». Я...

– Что – «я»?! «Я, я!»... Головка!.. от торпеды! Вы ЭО проверяли?

– ЭО?

– Ну а что же ещё?! Ёш твою двадцать! Проверяли?!!

– Так точно.

– Вы там три дня сидели!

– Так точно.

– В графике исправляли?

– В графике?

– Хоменко!!!

– В графике? Исправлял.

– Сам знаю! Запись в формуляре сделали?

– В формуляре?

– Вы что, вы меня...

– Ну, так точно... сделал.

– А где она, эта запись?! Где?! Нет записи – значит, ЭО не проверено! На бирке...

– А что – «на бирке»?

– На бирке, ёш твою медь! Прошлый год!! И комиссия!.. раком!.. меня!.. «не про-ве-ре-но»!

– Ну почему ж так сразу – «не проверено»...

– По кочану! Хоменко, вы что, издеваетесь?!

– (изумлённо) Я???

– (истерично) Вы!!!

– Над кем?

– Надо мной!

– Над вами? Никак нет…

– Тогда доложите мне, как вы проверяли ЭО.

– У меня всё ЭО проверено...

– Молчать!!! Я вас не спрашиваю, проверено или не проверено, я спрашиваю – вы его проверяли?!

– Кого?

– ЭО-О-О!!!

– Так точно…

– А бирка?!

– А что – «бирка»?

– А то!!! На бирке нет, в формуляре нет, пломба на ящике с прошлого года висит! Значит – что? – не проверяли!!!

– Никак нет.

– Что – «никак нет»?! Не проверяли?

– Никак нет. Так точно. Проверял.

– А почему ж оно не проверено?!!

– Кто?

– Не «кто», а «что»!

– Что?

– ЭО!!!

– А что – «ЭО»?

– ЭО – НЕ ПРОВЕРЕНО-О-О!!!

– Как – «не проверено»?

– А-а-а!!!

Пухлая папка с формулярами полетела в голову лейтенанта Хоменко. Мимо...

У него было прозвище «Хомус», что, по-видимому, означает «хомо сапиенс».

.

ШУТНИК ДЯДЯ КОЛЯ

Наш старший мичман дядя Коля Медведев вообще любил пошутить. Перевёлся из Балаклавы на Камчатку – и давай шутить. Он, наверно, и там шутил. У них в Балаклаве прямо в здоровенной горе убежище для подводных лодок было, целая база внутри огромной скалы, которая по расчётам должна была выдержать тридцать восемь хиросимных бомб. Там и заправка топливом, и медсанчасть, и поесть-попить, и ремонтная база, и склад торпед. «Винета», которая у Платова в «Секретном фарватере», отдыхает. Ну, и ядрёный арсенал там тоже был. Вот оттуда Коля к нам и перевёлся. И тут же принялся шутить.

Дядя Коля был старшим мастером по подготовке специзделий к выдаче на подводные лодки. Мы, собственно, там все этим занимались – готовили, выдавали и принимали обратно, когда лодки возвращались из автономок. А ходили они тогда не на неделю, и не на месяц. Помню, Б-101 уплыла в океан и только через год вернулась. Ну да, экипаж меняли. Прямо в океане меняли, и ещё раз вроде бы в Камрани (если не путаю). Но всё равно, полгода внутри железной трубы проекта 641 – это ж кем надо быть, чтоб выдержать… Ребята выдерживали.

А мы что – мы-то береговые, нам веселее служилось. И дядя Коля Медведев у нас самый главный шутник был. Он параллельно ещё исполнял секретчика – сидел в секретной части на грифованных бумажках. Но головных частей торпед тоже покрутил предостаточно. И всё время шутил.

– Юрка, тебя главный инженер вызывает.

– Зачем?

– А я знаю?

Для сопливого лейтенанта главный инженер (капитан 2 ранга, заместитель командира части) – ого-го. Подтянул галстук и потопал на второй этаж полуподземелья.

– (тук-тук-тук в стальную дверь) Прошу добро?

Через минуту выясняется, что никто никого никуда не вызывал, а ответ на вопрос «Кто это вам сказал?» вызвал на физиономии главного ехидную ухмылочку.

– Медведев, ага. Ну как же.

Спускаюсь вниз.

– Дядь Коль, вот на фига так делать?

– А классно я тебя, да? – смеётся.

Дядя Коля обожал переворачивать вверх ногами «крабов» на шапках. Дядя Коля перевешивал шинели на вешалках, и мичмана, машинально зачехляясь при выходе на перекур, вдруг оказывались в погонах третьего ранга. И наоборот. Он менял местами фуражки на полочках, и это было весело.

Потом я маленько повзрослел, и меня подкалывать стало уже неинтересно. Потому что пришёл товарищ ещё моложе, лейтенант по прозвищу Хома. С севастопольского спецфакультета. Дядя Коля кровожадно потёр руки – и понеслась.

Дело в том, что военная служба – это ужасно скучное дело, недолго и отупеть, а посему нужна постоянная разминка мозгов. У большинства из наших какие-то мозги ещё оставались, и мы их периодически разминали по-всякому. Кто как. Дядя Коля – шуточками.

Вот, например, висят шинели, а над ними на полочке шапки в ряд. «Крабами» наружу. И если взять чью-то шапку, перецепить «краба» на заднюю часть и воткнуть шапку обратно «крабом» наружу, то получится – что? Ага, любой сразу почувствует, что надетая шапка на башке сидит как-то не так. Снимет, повертит в руках, заметит подмену и погрозит пальчиком дяде Коле: «Ай-яй-яй, дядя Коля! У-у, хулиган севастопольский!»

Да. Любой.

Кроме Хомы. Хома так и будет ходить в шапке задом наперёд, пока не заметит, что все вокруг валяются по сугробам, корчась в коликах.

А хлястик? Что можно сделать с хлястиком?

Хлястик – это такая хрень, которая у шинели сзади, держится на двух пуговицах.

Ну? Придумали? Нет? Э-э…

Хлястик отстёгивается и перевешивается на передние пуговицы шинели. Вертикально. Аккуратно. Слева. Там ну почти как раз получается. Шинель вешается на место. На перекуре все терпят, чтоб не сорвалось. Ибо все видят, все в курсе. Кроме Хомы и главного. Главный не курит вообще, сидит у себя в конуре, а Хома хлястик на груди не замечает традиционно. Он не курит, но выходит воздухом подышать.

– Володя, тебя главный чего-то вызывает, – это дядя Коля появляется на перекур последним.

– А где он?

– В «сарае», в кабинете.

Специальные фортификационные сооружения обвалованного типа мы любовно называли сараями. Сарай № 1, сарай № 2, сарай № 2А… Через некоторое время я также узнал, что «сарай» – это ещё и ракетный подводный крейсер стратегического назначения проекта 667бдр, но это было уже потом.

Хома срывается с места и на полусогнутых чешет к «первому сараю». Остальные не спеша идут туда же и посмеиваются. Обойдя «тройку» (это не «сарай», это наземное сооружение, такой специальный двухэтажный дом), наблюдаем, как тяжёлая железобетонная дверь «первого сарая» отъезжает в сторону, и из неё выходит главный инженер с Хомой под мышкой.

– Георгий Кириллыч! Нате вам вашего лейтенанта, научите его за формой одежды следить, – а сам едва не падает от смеха, но сдерживается.

Майор Карцаев тоже из Севастополя, тоже из подскального царства, но – полная противоположность дяде Коле. Шутки до него доходят, как радиоимпульс до космической галактики Конская Голова. Георгий Кириллыч рычит тигровой акулой и дерёт Хому, который, оказывается, до сих пор не вонзился, в чём, собственно говоря, дело.

– Хлястик, Хоменко! Хлястик!!!

Полгода Хому называли Хлястиком.

А площадку между «первым» и «тройкой» от снега чистил шнекоротор. Такая жуткая мясорубка на шести колёсах, дыр-дыр-дыр... Дядя Коля в тот день как раз поменял перед перекуром шапки – свою и Хомы. Разница в размере примерно двойная (ну, у дяди Коли голова ж была с избыточным количеством мозгов). Хома нахлобучил шапку дяди Коли, как всегда, не заметив подвоха, и вышел из «сарая». Синее небо, белый снег, солнышко, шнекоротор дрынчит. «Мясорубка» крутится, снег в сторону пушистой струёй вылетает, на солнце искрится. Мы стоим и балдеем, вдыхая свежий воздух, и помаленьку движемся в сторону КПП «зоны», потому что курить можно только там. Хома с нами, а позади дядя Коля из «сарая» вылез и возмущённо орёт:

– Ну шо такое?! (все оборачиваются) Какой гад мне шапку подменил? Чья шапка?

Он деланно пытается натянуть шапку Хомы на свой седой кумпол, но она, понятно, никак не лезет.

– Да чтоб вас всех, шутников притукнутых!..

И, видя, что Хома, обеспокоившись, снял с себя шапку и внимательно её рассматривает, он как бы кидает шапку Хомы в пасть шнекоротору. Но… но почему-то пальцы её не удерживают, и чёрный офицерский меховой головной убор с кожаным верхом улетает по направлению обозначенного «броска». Все замерли. Шапка исчезает в лязгающей пасти «мясорубки» и тут же вылетает вместе со снегом под сорок пять градусов вверх. Точнее, два куска шапки плюс металлический «краб».

Верите ли, нет ли – но Хома строго сказал дяде Коле, что «товарищ старший мичман поступил неправильно».

Через полчаса дядя Коля незнамо где нашёл новенькую шапку, как раз размером на Хому, прицепил к ней новенький же «краб», публично извинился и надолго перестал шутить. Пока новый лейтенант не пришёл.

А жили-служили мы там очень дружно. Хоть и непросто там было, на Бечевинке. Ох, непросто! Но это были прекрасные лейтенантские годы.

ЗОЛОТАЯ ЛИХОРАДКА

Ветры нам поют ночью и днём –

Молча мы идём на север.

Там где самый чёрт не сумел пройти,

Мы с тобой пройдём...

(песенка из к/ф «Смок и Малыш»)

На север, почти точно на север. Выражаясь по-морскому – курсом норд. По лесной тропинке меж корявых камчатских берёз, по камням бегущего в бухту ручья, хлюпая болотными сапогами, и по Строительному распадку в сторону перевала. Тучи комаров вились над нами, и хвалёная «Дэта» мало помогала. На спинах рюкзаки, на шеях ружья, а в руках странные деревянные конструкции, квадраты реек с прибитой снизу тонкой металлической сеткой... Дойдём до места – можно будет всё это с себя сбросить и наконец-то умыть морду, встав на колени и окунув её в студёную хрустальную влагу. А пока...

Вообще-то для полного сходства нужны были согревающие бедро кольты. Но кольтов у нас не было: у меня одностволка шестнадцатого калибра, а у Вовки – штучный ижевский бокфлинт за пятьсот четырнадцать рублей ноль-ноль копеек. Впрочем, соперников мы не боялись. Мы твёрдо знали, что все прочие бечевинские золотоискатели пройдут этой тропой уже после нас. А мы были пионерами – то есть первыми.

Искать золото в трёх километрах от базы дизельных подводных лодок да в первой половине восьмидесятых годов прошлого века – дело для настоящих мужчин. Один из которых уже старший лейтенант, а второму месяц назад послали представление на четвёртую звёздочку.

Вовка с семьёй возвращался из Свердловска, где он отгулял заслуженный отпуск, но до Камчатки не долетел: по причине непогоды самолёт посадили в солнечном Магадане. Весь день супруга прокуковала в зале ожидания с сыном на руках, а Вова шастал по аэропорту в поисках приключений. Разумеется, он их нашёл. К нему подвалил некий молодой человек выразительной и не очень приятной наружности, который слёзно попросил купить чего-нибудь выпить. Денег у бича не было, но он вынул из кармана маленький замшевый мешочек, в котором оказалась чуть больше полгорсти шлиха (для Магадана дело обычное). Шлих явно содержал золото, ибо нечто жёлто-металлическое в нём присутствовало в избытке. Про то, что это мог быть, например, какой-нибудь банальный пирит, давайте не будем: базовые геологические познания у офицеров флота отсутствуют чуть более чем полностью. Вова тут же слетал в буфет и купил бичу бутылку коньяка-шмурдяка, а заветный мешочек перекочевал к Вове в карман. Озираясь и поминутно ожидая какого-нибудь подвоха, Вова вернулся к супруге и больше от неё не отходил до самого взлёта. Однако никаких пакостей судьба не преподнесла, а про шлих Вова решил пока умолчать.

Когда они добрались до Бечевинки, я был ихъ бин больной. На дворе стоял четверг – день, когда в Бечевинку приходит долгожданный морской транспорт, который привозит продукты и нагулявшихся отпускников. На следующий день транспорт уходит обратно в Петропавловск, увозя в отпуск очередных счастливцев. А приболел я уже не помню чем. Помню только, что болеть мне оставалось ещё сутки. Потом суббота и воскресенье, а в понедельник нам обоим на службу. Да, забыл сказать, что жили мы «с подселением»: двухкомнатная квартира на две семьи – то есть кухня, ванная, гальюн и разделяющий комнаты коридор общие. Я к тому времени уже вовсю наслаждался прелестями холостяцкой жизни.

Мы спрыснули на кухне возвращение семейства «в родные пеналы», потом вовина жена отправилась укладывать Алёшку, а мы ещё немножко посидели у меня в комнате. Вот тут-то Вова и показал мне мешочек с горсточкой, вмиг напомнившей всё читанное у Джека Лондона. По прошествии времени мне думается, что у меня тогда сделалась рожа, похожая на рожу курсанта полицейской академии Махоуни, когда он затевает очередной гадостный сюрприз для лейтенанта Хэрриса. Вова меня понял без слов – он лишь утвердительно кивнул, и мы тут же приступили. Требовалось-то всего ничего – несколько деревяшек или реек, которые мы тут же нашли в подвале дома, да тонкая металлическая сетка, которую выпросили у мичмана-торпедиста в соседнем подъезде за полбутылки шыла.

Чего вы ржёте? Ну сами подумайте, откуда нам тогда было знать, как на самом деле золото моют...

А в пятницу мы дождались, когда всевозможные военнослужащие попрутся по домам на обед, разложили заготовки и инструмент перед подъездом, после чего с самым серьёзным видом принялись мастерить.

– Оба-на! А чё эт вы тут делаете? – спросил наш сосед снизу, мичман Витька Абадонов.

– Ай, Доша... отвали. Не мешай.

– Чё, золото, что ли, мыть собрались? Гы-гы!..

Мы усердно стучали молотками и старательно отмалчивались.

– Шизанулись, – и Доша скрылся в подъезде, не преминув перед этим покрутить пальцами возле лба.

Самым умным оказался капитан третьего ранга Максимов, начальник второй группы (кличка – «Дятел»):

– Ни хера вы так не намоете. Золото лотками моют. Такой лоток специальный. Дятлы.

Хо-хо! Мы-то как раз знали, что намоем. Причём без копания-таскания, и в воду не надо лезть. Так что ещё вопрос, кто из нас дятел.

Вообще, для тех, кто не в теме: на Камчатке золота навалом. Чуть ли не в каждом ручье. Где больше, где меньше... Золотые знаки есть почти везде. Просто нужно уметь искать и уметь добывать. Только вот лучше с этим не связываться. Об этом мне рассказали за бутылкой знакомые вулканологи уже через двенадцать лет после описываемых событий. А пока что мы с Вовой закончили делать один «лоток» и принялись за второй.

Конструкция была – проще некуда: реечная рамка сорок на тридцать, а снизу прибита вот эта самая сетка. Получается сито: всё ненужное уходит, самородки остаются. Гениально и просто. Короче, к вечеру весь посёлок только и говорил про двух идиотов из части Козлова, которые с помощью какой-то самодельной фигни собрались золото мыть. Любая новость разносилась по Бечевинке максимум за полчаса... А идиоты положили в рюкзаки бутылку шыла, четыре банки тушёнки и рыбных консервов, буханку чёрного хлеба, после чего напялили штормовки и болотные сапоги, повесили на шеи ружья и тем же пятничным вечером (точнее – в 16.30) тайком направились в Строительный распадок. Тайком – это так, чтобы вся деревня видела, как мы крадёмся к джунглям и при этом воровато озираемся.

Ручей в Строительном распадке – он буквально создан для съёмок фильмов про Клондайк. Полный антураж. Вообще мать-природа не пожалела и одарила бухту Бечевинскую невообразимо щедро. Можно целую книжку написать и фотографии приложить. Короче, пройдя по ручью километра три, мы с Вовой свернули налево, там развели костерок, славненько выпили, закусили, постреляли по банкам, поржали и пошли домой.

Летом солнце даже на Камчатке заходит поздно, и когда мы возвращались, то все, совершавшие вечерний моцион, видели наши довольные морды. Однако никто ничего не спросил. Ну, тем лучше: не надо было ничего отвечать, а то могли бы не выдержать и расколоться.

Супруга, ясное дело, устроила Вове разнос. Он ей обещал какой-то шуруп куда-то закрутить и чего-то там на него такое повесить, а не повесил. К тому же припёрся более чем подшофе и без подстреленных куропаток. Однако она накормила нас ужином, хотя и не перестала ворчать («...у всех мужья как мужья, а тут бездельник, толку никакого, всё лишь бы шыло жрать...»), и вот тут-то Вова и предъявил ей мешочек со шлихом. Она как стояла, так и села.

– Только ни-ни! Слышь? Оля! Ни-ко-му!

– Да что ж я, ваще дура, что ли?! Да фиг кому!

Мы твёрдо знали, что самое позднее через полчаса она поделится новостью с Надькой Абадоновой. А дальше – по схеме: Надька расскажет Витьке, Витька – Серёге Десюпову, Десюп – Чабану, Чабан – Чуче, Чуча – Максу и Бойчуку с Бойчучкой, Макс – Потапчику и Захару... и пойдёт-полетит новость по всей Бечевинке, по обычной схеме. Причём плевать, какое золото и сколько: слухи имеют свойство непредсказуемо трансформироваться, и это всем прекрасно известно; главное – «а-а, золото нашли!!!», а распадок большой, ручей длинный, на всех хватит... Что, собственно, и требуется.

Люди золота жаждут, чтоб его тратили.

Вечно в мире суровом бродят старатели,

Кострами небо грея...

Всю субботу посёлок оглашался стуком молотков. Подводники, береговики, доктора, политрабочие и особисты втихаря (то есть на глазах друг у друга) сколачивали какие-то непонятные кустарные приспособления для добычи золота и, озираясь, как бы незаметно, исчезали в направлении Строительного распадка. Наиболее продвинутые использовали разнокалиберные тазики. Почти все уходившие были с ружбайками. Что там было на ручье в распадке и как – понятия не имею. Но точно знаю, что никто никого не застрелил, не зарезал. Видимо, потому что никто так ни хрена и не намыл. Мы с Вовой сидели дома, лакали спирт, пели песенки под гитару и хохотали во всё горло.

Золотая лихорадка продолжалась всю субботу и до вечера воскресенья, покуда мы не раскололись. Как нас не убили – до сих пор удивляюсь. Но высказали много интересного...

Старые следы замела метель.

Друг мой, не гляди обратно.

Не последним ты, и не первым ты

Должен так пройти.

Люди золота жаждут, чтоб его тратили.

Вечно в мире суровом бродят старатели,

Кострами небо грея...

Потом я перевёлся с Бечевинки, а Вовка Зубков и Валерка Потапов пошли зимой на охоту. Точнее, капканы проверить. Два каплея из одной части, два друга-приятеля. Через полчаса навалилась сильнейшая пурга. Их искали три месяца, а нашли только когда сошёл снег, увидели с вертолёта. Обоих, рядом.

Ты покинул дом, бросил уют,

Ветры лишь поют надежду.

Поиск и мечта – наше ремесло,

Старое, как смерть...

КОМБРИГ ВСЕГДА КОМБРИГ!

Комбриг возвращался из отпуска.

Нет, не так. Комбриг с семьёй возвращался из отпуска. Уже интереснее.

А давайте так: комбриг с семьёй возвращался из отпуска на Бечевинку. Что, уже весело? То-то.

Кто не знает что такое «комбриг» применительно к Бечевинке, то это командир легендарной 182-й отдельной бригады подводных лодок, которая туда, на Бечевинку, базируется. Вернее, базировалась, потому что в 1994 году больших и большущих адмиралов неожиданно осенило прозрение, и они решили, что содержать Бечевинку флоту стало накладно. Гарнизон распустили и как можно скорее разграбили. Что не разграбили и не украли – так до сих пор там и валяется, торчит, ржавеет, гниёт. А бригаду лодок перевели, и прыгала она по кочкам-базам: сперва Завойко, потом Рыбачий, а теперь вроде как во Владивосток остатками. Череда мудрых стратегических решений.

Что такое Бечевинка – рассказ отдельный. Когда-нибудь книжку напишу, бестселлер будет.

А возвращался комбриг из самого славного города русских моряков – того самого, где на правом входном мысе высоченная стела торчит, в обиходе именуемая «Мечта импотента». Дело было летом. На то он и комбриг, чтобы в отпуск летом ездить.

Тут надо сказать, что вернуться в Петропавловск – это одно, это полдела, а вот вернуться в Бечевинку – совсем другое. Автобусы и прочий колёсный транспорт в Бечевинку не ходят – главным образом, по причине полного отсутствия хоть какой дороги. Гусеничный тоже. Остаются железная птица вертолёт (раз в месяц или два в исключительных случаях) и морем. Это либо буксиры «Авача» и «Олонка», переделанные в комфортабельные пассажирские лайнеры, либо жуткая грузовая лохань по имени «Тигиль» (морская болезнь навечно). Либо – оказия. Под оказией разумеется любое плавсредство, планирующее перемещение во времени и пространстве в сторону Шипунского полуострова с заходом в Бечевинскую бухту. Это может быть, например, катер-торпедолов, и тогда вы обречены на все прелести, какие он только может вам дать. Это может быть тральщик (немногим лучше торпедолова, но всё же). Это может быть всё, что угодно, растянутое во времени на шесть часов восьмиузловым ходом, – от плавбазы «Камчатский комсомолец» до непонятно зачем идущего в Бечеву ракетного катера проекта 205У. А есть ещё такое не самое редкое понятие – «попутная подводная лодка».

Ну, мало ли зачем она в Петропавловск из Бечевинки пришла. Всякие бывают поводы. Пришла, а теперь топает обратно. Попутный транспорт, однако.

Тем более – для комбрига.

Комбриг уютно расположился в полуразвалившейся гостинице МИС (знаменитый тараканий питомник) и первым делом прямо оттуда позвонил на родную бригаду. Опечаленный оперативный на том конце провода грустно констатировал про себя факт, что лафа кончилась, и сообщил комбригу, что от пирса номер восемь гарнизона Завойко завтра планируется выход лодки, которая пришла туда с Бечевинки неделю назад по причине такой-то и такой-то.

Утром комбриг с семьёй и чемоданами прибыл в Завойко. О! А вот и она, «варшавяночка». Чёрная красавица.

– Смирррна!!!

– Вольно.

– Вольна! Здра-жла, тащ комбриг!

– Здорово, здорово. Хе-хе, я ещё в отпуске, я сегодня пассажир, так что...

– Ну что вы, комбриг – всегда комбриг, – прогнулся командир лодки.

Впрочем, почему это – «прогнулся»? Всё ж правильно.

– Как вы тут без меня?

– Нормально, тащ комбриг, через полчаса съёмка со швартовов.

До Бечевинки чуть больше полусотни миль. Переход, конечно, в надводном положении. Чемоданы, баулы, саквояжи и прочий комбриговский скарб, включая объёмистую супругу в сарафане, кофте и импортных босоножках, оставили в ограждении рубки (в верхний рубочный люк всё это просто не пролезло бы). Супруга, прикрыв глаза, дышала залетающим с мостика свежим воздухом и с наслаждением впитывала угадывающийся снаружи хмельной морской простор. За кормой кричали бестолковые чайки. Погодка баловала. Слева по борту величаво проплыли Три Брата, лодка вышла в открытый океан и повернула налево.

Сынок вместе с папой юркнул в прохладные и в то же время тёплые недра лодки. Ему, как и папе, там всё было интересно. Но если сын интересовался лодкой вообще и с восторгом прыгал по всем отсекам, то папа первым делом окинул взглядом центральный и полез в ЖБП[5]. Оказалось, что лодка вот уже целый месяц полным ходом отрабатывает курсовую задачу номер три.

– Вот и прекрасно! – потёр руки. – Проверим пару элементов. Ну-ка, где тут у нас...

А что, комбриг – всегда комбриг.

Полистав ЖБП, комбриг решил, что хорош рыться в бумагах и пора скомандовать срочное погружение, после чего проверить отработку КБР[6].

– Дык, тащ комбриг, там же…

– Я вам что, идиот? Условно! Всё, только без фактического погружения.

– Есть, понял.

И понеслась.

Можно представить выражение лица комбриговой супруги, сидящей в ограждении рубки на чемоданах, когда всё зазвенело, заверещало, загромыхало и захлопало, когда все с мостика резво попрыгали внутрь, а потом прямо перед ней волосатые руки со стуком захлопнули верхний рубочный люк. ИЗНУТРИ!!! Лодка ощутимо дёрнулась, изнывая от желания нырнуть в глубину. Бедная женщина вдруг почувствовала себя невыразимо одинокой посреди широкого Авачинского залива. Бездна вод вдруг реально ощутилась сознанием. Она была готова принять комбригову жену с баулами. Впереди наметилась аудиенция у морского царя с катанием на морских коньках и собиранием жемчуга без акваланга.

Чего она там кричала и кричала ли – сейчас не скажет никто. Это знает только вечный и вольный ветер Тихого океана. Между тем снятие нормативов внутри прочного корпуса закончилось, и удовлетворённый уровнем боевой слаженности экипажа комбриг самолично откупорил верхний рубочный люк, чтобы вылезти «на улицу» к любимой супруге и родным чемоданам. И тут же получил импортным каблуком. Прямо в дыню. В румяную. И чуть не свалился мешком обратно в центральный.

Потому что у жены офицера воинское звание на ранг выше, чем у самого офицера. Помните об этом всегда.

Контр-адмиральша она то есть. Была на тот момент. Имела право впечатать каблучок. Ещё как имела. И реализовала.

А малолетний комбригов сын продолжал радостно ползать по недрам лодки и играть «в папу».

НА ЮБИЛЕЙ 25-Й ДИВИЗИИ ПОДВОДНЫХ ЛОДОК

На самом краешке России,

Трепещущий в семи ветрах,

Тебя встречает бело-синий

Святой и дерзкий, славный флаг.

Ты не желал пути иного,

Сам выбрал сей суровый быт.

Ты в прочный корпус упакован,

Бронёй резиновой покрыт;

Уйдя торжественно под воду,

Скользишь в безмолвной глубине...

Ты здесь – дежурный по народу.

Ты здесь – дневальный по стране.

Что пожелать тебе, дружище?

Хочу – и да поможет Бог –

Чтоб дно не пропороло днище,

Чтоб не понадобился ЛОХ,

Чтоб дома стол всегда накрытый,

Чтоб горе мимо пронесло,

И суммой погружений-всплытий

Пусть будет чётное число.

И помни тех, кто там, в морях,

Кому уже не возвращаться –

От тех, кто был на Л-16,

До экипажа Кобзаря...

И пусть твой путь, о сын России,

Будь адмирал ты иль матрос,

Благословит скрещенье синих

Святых Андреевских полос!

.

ЧУДО В ЧУДИЛЬНИКЕ

Ох, как сложно изменять любимой жене в далёком гарнизоне! Где в одном доме чихнёшь, а в другом тебе «Будь здоров!» скажут. Где каждый потенциальный донжуан постоянно на прицеле. Где одни завистливо (ай, почему не меня?), другие – с надеждой (ой, может, меня?), третьи – с интересом (ух ты, а куда это Писюлькин пошёл?), четвёртые – без интереса (да фиг с ним, с Писюлькиным, наливай!). Есть и пятые, которым все эти нюансы необходимо знать по долгу службы: чтоб осудить, пресечь и сохранить мораль…

Вообще-то эти пятые, во-первых, палец о палец не ударили, чтобы потенциальным донжуанам было ещё чем заняться в гарнизоне, кроме как регулярно делать тайский массаж чужим жёнам, а во-вторых, они гораздо больше заинтересованы в том, чтобы разъярённый супруг не отстрелил обидчику из двух стволов выжатые накануне гонады. В остальном эти пятые полностью относятся к третьей и четвёртой категориям. И вдумчивый читатель, несомненно, догадался, что эти самые пятые сиречь наши славные, неутомимые и непримиримые политрабочие, труженики повседневного пламенного партийного слова. Особисты – тем вообще всё до лампочки, лишь бы при акте внутреннего обоюдопознания среди прочих утечек не произошло утечки военной и государственной тайны.

Как бы то ни было, зов пола в далёких и близких гарнизонах всегда сильнее заповеди, гласящей «Не прелюбы сотвори». Так что сложные формы перекрёстного опыления всегда были и будут присущи обитателям обшарпанных домов военных городков. Против биологии не попрёшь.

Страждущему сексуальному маньяку (для краткости – «холостяк», истинный или «соломенный») приходится преодолеть массу препон на пути к истекающей душистым соком дульсинее, отправившей дражайшего супруга, допустим, на суточное дежурство. Проявляя чудеса конспирации, крадётся он в полумраке через три подъезда, через четыре чердака, делая круги и петли, заходя для усыпления бдительности вездесущей публики поочередно к нескольким друзьям, подчинённым и начальникам... и лишь потом – с пиписькой наперевес – к чьей-то ненаглядной. Обратный путь после кохания столь же сложен, но тут некоторыми законами конспирации можно пренебречь, ибо дело уже сделано. Попробуй, докажи! К тому же надо ещё как-то не опоздать на неотвратимое утреннее построение и выглядеть на нём подобающе.

О, если бы рога были материальными, то какое же великое множество фуражек и пилоток... стоп, дальше не будем.

В общем, был у нас мичманок один. Не сказать, чтобы уж очень молодой и бестолковый, но малость слабоватый на передок. Говоря точнее, пытался засунуть во всё, что хоть чуть-чуть похоже на уютную мышиную норку или дупло. И вот совершил он как-то раз роковую ошибку, какую самцам его склада совершать ну никак не рекомендуется, а именно – женился. Вот так вот, живьём. Взял и женился. И ничего бы тут особо странного, но: не созрел он ещё пока в то время для семейного гнёздышка… а может, так и не созрел впоследствии – об этом, как говорится, история умалчивает. Для нашего же рассказа важно заметить одно: в одной секции чудильника с молодой счастливой семьёй поселилась неземной красоты холостячка (не нимфоманка какая, а просто «красывая дэвушька» – наш мичман был, сами понимаете, сын гор).

Для несведущих поясняю, что такое чудильник. Чудильник – это дом, состоящий из коммунальных квартирок. Каждой семейке – по комнатке или по две (если детей, допустим, двое или трое, а с отдельными квартирами напряжёнка). Холостяку – тоже своя конура в секции, а всего таких конур в секции шесть-семь. Душ, гальюн, камбуз и коридор – общие. Приборка – по очереди. Пьянки – все вместе и по отдельности. Если напрячь серое вещество, то вполне можно понять, откуда у чудильника такое название. В каждом гарнизоне такие были. Город-герой Приморский (ныне Вилючинск) не исключение.

Так вот. Какое-то время гордый джигит пытался красавицу не замечать и противостоять зову... чуть было не написал «сердца»... но через пару месяцев гены взяли своё, и горячая кровь взыграла. Ну какой, скажите на милость, джигит сможет полгода ходить мимо «красывой дэвушьки», не совершая телодвижений? Да никакой. Тем более, что пресловутая мамзель давно уже была вовсе и не «дэвушька», о чём совершенно точно знали многие гарнизонные ловеласы. И даже более того: натуральная военнобязанная гейша из несекретных телефонисток с «Развилки»[3].

Одним прекрасным вечером, когда молодая жёнушка умотала посплетничать к лучшей подруге, коварный змей-искусатель напрямую предложил разнополым соседям своё наливное яблочко. И в нашем чудильнике пылко осуществилась неотвратимая мимолётная любовь, начавшая было переходить в головокружительный роман, о бурном окончании которого и хочется поведать.

Как-то раз после сытного обеда и святого послеобеденного сна наш симпатичный мичманок побрился, напялил китель с белоснежным подворотничком, нацепил снаряжение под пистолет, взял в руку портфель со всем необходимым для несения дежурства, нежно и сладко поцеловал жёнушку в жаркие губы и отправился заступать. А, пардон, я совсем забыл сказать, что секция была на первом этаже.

Ежу понятно, что ни на какое дежурство наш жгучеглазый не собирался. Просидев до полуночи у приятеля и попив с ним живительного шыльца, он, крадучись, подобрался под карниз окна, за которым уже ждала гнусная совратительница, дымясь от испепеляющего либидо. После условного сигнала окошко мгновенно открылось, и через пять минут темпераментный кавказский штекер уже воткнулся куда надо (вернее, куда не надо бы).

Часа в четыре ночи резервуар был полностью опустошён, а грозный брандспойт превратился в очаровательную пипетку. Умный соблазнитель, наверное, смылся бы тем же способом, что и пришёл, но наш умным не был. Наш половой гаргантюа банально завалился спать возле тёплой удовлетворенной дульсинеи: ведь общеизвестно, что чем больше внизу, тем меньше вверху – закон сохранения, восьмой класс. Да и шыльцо давало о себе знать...

А ещё ближе к утру в паху у джигита, как положено, зазвонил будильничек Кашпировского, настойчиво призывая его к опустошению иного, более полного резервуара. Сын гор, не просыпаясь, встал с кровати и – как был – потопал в гальюн, не забыв надеть свои цветастые трусы.

Надо ли пояснять, что, опорожнившись, участник кавказской легенды вернулся не обратно к утомлённой дульсинее, а туда, куда на полусонном автопилоте возвращался после гальюна тысячу раз – в родную свою комнату, где молодой жене в одиночестве как раз и снилось прекрасное будущее. Что поделать – рефлексы…

Молодая жена спросонья была приятно удивлена таким ранним приходом любимого мужа с дежурства, да ещё в таком виде. Потом до неё дошло, и в ней проснулся мазандаранский тигр. В порыве небывалой страсти она неоднократно прошлась по повергнутому подсечкой джигиту своими изящными ступнями в военторговских шлёпанцах, размазывая в безнадёжную яичницу такие родные любимые штучки, предмет личной гордости и зависти подруг. Потом в ход пошли обувь, посуда и другое оружие массового поражения.

Комендатура находилась через бетонную дорогу напротив, то есть через бродвей. Бдительный дежурный по гарнизону, подскочив среди ночи от грохота, звона и воя, в мгновенье ока определил, откуда всё это проистекает, и (не подумав) послал на корриду ни в чём не повинный патруль. Которому и досталось больше всего в той беспощадной битве, получившей название «Чуда в чудильнике», потому что муж и жена – одна сатана, и они, ясен пень, объединились втроём вместе с «дэвушькой» против ненавистных и непрошеных третейских судей с повязками, пистолетиком и штык-ножами… А когда патруль с позором ретировался с поля боя, троица ещё аж до полудня продолжала громкое и захватывающее выяснение отношений, и атмосфера вокруг была очень наполнена...

Что-что? В чём тут мораль? Ой, я вас умоляю от этих вопросов. Отстаньте и лучше плесните мне на два пальца вот в эту стопочку. Похоже, не жили вы в далёких гарнизонах.

ДАНИЛЫЧ-КУРБАШИ

Нет, конечно, если напрячься, если ток подмагничивания увеличить, то можно точно вспомнить и год, и дату. Во всяком уж случае – это ещё до того, как Данилыч комендантом Приморского стал, и, понятно, совсем-совсем до того, как Максутыч старшего мичмана получил.

«Эртэбэшники» (от слова РТБ, кто в теме, тот въехал) – они ж какие? Они балагуры. Их щукой в томате не корми, а дай побалагурить. Вот они и балагурят.

Как правило, любую весёлую словесную перепалку начинают люди с одним уровнем интеллекта, а заканчивают люди с другим. Ну, так вот устроено почему-то. Иначе неинтересно.

А Данилыч в те времена и впрямь ещё не был всеобщим военным комендантом. Он был ПНШ по режиму в нашем термоядерном совхозе, а до великого комендантства ещё чутка не дорос. Комендант гарнизона – это ведь непременно седой майор, который уже лет пятнадцать проходил в седых капитанах. Даже выражение такое есть – «пятнадцатилетний капитан». И наш Данилыч пока что был капитаном.

Впрочем, справедливости ради: Виктор Данилыч был не капитан, а капитан-лейтенант. Разумеется, седой, как лунь, и, естественно, пятнадцатилетний. То есть со вполне определёнными перспективами дальнейшего карьерного роста – помощник начальника штаба по режиму и охране, которому стать начальником штаба ядрёного арсенала уже не светит, да оно ему и на фиг не нужно. Размах не тот.

А Марата Максутыча в те времена ещё только изредка начали Максутычем называть. Он мичман был, как уже сказано, притом ещё пока молодой. Но которому пальчик в рот уже не клади.

В общем, по телевизору кино показали накануне. Что-то такое про басмачей. Тыгы-дык, тыгы-дык, бабах-бах, вжик-вжик... Кажется, «Седьмую пулю» – ну, в общем, какой-то лихой вестерн про чекистов и Среднюю Азию. Ту самую, откуда Максутыч родом (а он казахстанский, как и я, только меня по экстерьеру шиш распознаешь, а Максутыч – ну натурально Джамбул и Абай).

И вот едем мы в автобусе со службы. Битком. Каждый в своих размышлениях. Кроме Данилыча, понятно. Откуда у ПНШ по режиму в голове размышления? Неоткуда им там взяться. Но Данилыч вальяжно сидит на кресле, которое в невоенных автобусах «для пассажиров с детьми и инвалидов», и оценивающе смотрит снизу вверх на стоящего рядом Максутыча. Которого непременно нужно подколоть. И немедленно, вот прям сию минуту. Не особо утруждая себя размышлениями (как уже было сказано), Данилыч быстренько находит блестящий (с его точки зрения) способ:

– Слышь, Максутыч, а вот вчера кино показывали. Смотрел? Там у них курбаши был. Какой-то Махмуд-курбаши. Или Ахмед-курбаши... не помню. Вот ты объясни мне, кто такой курбаши?

Максутыч на топорно вырубленный юмор «пятнадцатилетнего капитана» не реагирует. А это невежливо, чтоб вы знали. Особенно если вопрошающий имеет чуть более высокое воинское знание, и если его несёт, как салагу-подводника при первом срочном погружении:

– Максутыч! Ты чё, не слышишь, что ли? Кто такой курбаши? А то кино показали, а народу и неясно ни фига… (Под словом «народ» Данилыч, понятно, разумеет самого себя.) А? Максутыч! Ты ж оттуда, должен знать. Поясни народу! Или сам не знаешь? А? Эй, Максутыч, аллё! Я тебя спрашиваю! Кто такой курбаши?

Короче, раз этак примерно на восьмой или десятый Марат Максутыч через щёлочки глаз внимательно смотрит на Данилыча сверху вниз и еле заметно усмехается самым уголком рта:

– Курбаши, товарищ капитан-лейтенант, это у них что-то навроде ПНШ по режиму и охране.

И автобус чуть не развалился от хохота.

Заметим, Виктор Данилыч впоследствии таки стал капитаном третьего ранга и комендантом Приморского, то есть самым главным курбаши в гарнизоне.

ВОСПИТАТЕЛЬНАЯ РАБОТА

Это про нашего замполита, Ивана-дурака III. Третьего – потому что до него был просто Иван-дурак (фамилии не буду называть), потом Иван-дурак II и, наконец, он самый. На каждом погоне по две больших звезды.

Эпизод № 1.

– Что, что ты мне глазки пучишь, урод? Две с-сраных звёздочки нацепили и думают, что они всех умней. Я те дам «всех умней»! Да я тебя, мудака, на полметра сквозь бетон вижу!!! А ну давай, говори, как было! Пьянь недоношенная!.. Как звездану щас!!! (Хватает со стола тяжёлое допотопное пресс-папье.) Ты кого насосать хочешь? Ты меня насосать хочешь? На!!! (Неприличный жест.) Насоси!!! Замполита не насосёшь! Я замполитом был, когда ты, пупсик, ещё капелькой белой висел! Ты мне в окно не лыбься. Ты давай, колись, как оно всё было! Давай, Андрюша, давай, не огорчай меня, сынок... А то как уэбу щас!!! (Снова хвать пресс-папье.) Не хочешь колоться? Зря, зря-а-а. Я ж тебя, стручок зелёный, на метр в бетон вижу, с-сучья морда! «Мы!.. литинанты!.. кортики!..» Я те этот кортик прямо вон туда вот засажу и проверну! Скажешь, не проверну? У-у, к-козья жопа! И где вас таких делают? Пить не умеете – так хоть блевать научитесь! Давай, давай, колись, я сказал. Где, когда, кто ещё был, куда пошли? Молчишь, стервь... Ну молчи, молчи. Ща как уэбу!!! (Опять грохот пресс-папье об стол.) Замполита он обмишурить хотел, я т-те обмишурю! Кого ты обмишурить хочешь, дитё? Я ж тебя на полтора метра сквозь бетон!.. Шо за литинант пошёл… Ладно, уродец, так и быть. Я сам всё за тебя скажу, чучело златопогонное. Смотри сюда! (Карандаш, лист бумаги.) Сюда смотри!!! Как уепу щас!.. Видишь? (Рисует кривой кружочек.) Это ты, курвец. А вот (ещё кружочек) это – она! В джинсиках мериканьских! Плять кукурузная! А вот это – что? – бутылка!!! (Рисует.) Сюда смотри, чмо! Ща как... Я ж всех вас, говнюков, на три метра в бетон вижу! (Рисует корявую извилистую линию.) Вот это ты. Пошёл, пошёл... А вот она... (Ещё линия.) А вот ты... А вот она... пошли… А вот – гляди сюда, засранец! – бутылка! Тоже пошла, пошла, пошла... А вот ты... А вот она... Ой! ПЕРЕСЕКНУЛИСЬ!!! ВСЕ ТРИ!!! Ты понял меня?! В одной точке пересекнулись! Вот так оно и было! Да я тебя, пыздюк, на шесть метров вижу сквозь бетон!!! Понял?! Как уэбу щас!.. (Опять хватает пресс-папье и замахивается.)

Эпизод № 2.

– Стыд и позор, товарищи офицерики, ё-маё! Это же ж надо, ну! Во что вы превратили своё офицерское общежитие, лейтенанты? Что вы там пишете у себя на обоях? Кто к вам туда ходит? Нормальная баба же не сможет войти в ваш гальюн, не! смо! жет!!! А если и войдёт, то потеряет на хер всё свое сознание и провалится в ваш ни разу не мытый горшок! Правильно называют вашу общагу – мартыфанник! Я сто раз говорил, и в сто первый скажу. Пьянство – это зло, понятно? Враг боевой готовности. Непонятно? Повторяю: пьянство – зло. Если не умеешь пить. А уметь пить – это значит «уметь пить», понятно? А вы умеете? Что вы вчера жрали? Снова ваш этот ваш... шмур-дяк? Бросьте, литинанты, не надо мне! «Рислинг, благородное вино, жемчужина Крыма»... Портвейн «Кавказ» вы лакали всем скопом! Причём розовый! Что, нет?! Портешок-портянку! А потом: у-уй! о-ой! а-ай! головка болит!.. в смысле – голова. А сказать, почему болит? Хы. Ещё бы не болела. Потому что надо знать! Знать, понятно? – кто и как это ваше благородное винище делает! Знаете, нет? Конечно, не знаете... Сказать? Нет, я вас спрашиваю: сказать? Я скажу! Объясняю вам, товарищи, растудыть, офицерики. Объясняю: вот черноморское побережье Молдавии, то есть Кубань и эта ваша Массандра... лето… жара… солнце жарит из зениту... Здорове-е-енные такие чаны стоят. А в них как раз ваш любимый виноградик. Кучей. Нава-а-ален туда. И бабы – то-олстые, жи-ирные – босыми ногами этот ваш виноград давят, ножищами своими бабскими топчут и давят, топчут и да-авят... немытыми… (Показывает.) А солнце всё жарит и жа-арит... А они даавят!.. А пот течё-ёт!.. По мордам течет, по подмышкам ихним, по сиськам, по ляжкам, по местам этим вашим любимым волосатым – тьфу! (Показывает.) Мутный такой, ли-ипкий... (Показывает.) Бле-е-е-е!.. Не противно ещё? По ножищам по бабьим стекает, стекает, и всё туда, туда... В ча-ан! А вы ещё спрашиваете, почему у вас с утра голова болит... Потому и болит, ё-моё. Как дети малые, ей-богу... Тьфу! Всем троим по выговору. Что молчите, поросята? Отвечать: есть выговор! Вот так... марш отсюдова.

Эпизод № 3.

– Так, лапушки мои, матросики вы мои ненаглядные, давайте-ка всё честно и по порядку. Где взяли, что пили, кто ещё был. Ну?

– Тащ, ну правда! Мы шли, вдвоём вот с ним, а там за углом КПП она и стояла.

– За углом КПП?

– Так точно, тащ...

– Одна?

– Одна...

– Вот так вот и стояла?

– Так точно... там было-то полбутылки всего. И мы это...

– Ну не удержались, тащ... и отпили...

– А-а, не удержались? Бывает, бывает. По глоточку, да?

– Так точно, тащ! По глоточку...

– Угу. Понятно. Ох, автовзвод, автовозвод... соколики вы мои. Ну не хотите вы старшинами быть – ни ты, Лаптухов, ни ты, Хрущёв. А жаль... За какой-то маленький глоточек розовой бяки, а! Бе-е-е-е...

– Тащ!.. мы больше не будем! Тащ!

– Ни хера-с, орёлики. Дулечку вам. Фигу! Хрен! Я на десять минут к командиру выйду, а вы тут подумайте. Крепко подумайте! Ясно?

Встаёт, выходит.

– Блин... что делать будем? Всё равно ж расколет!

– Да хер он чё расколет. Короче, говорим, как говорили – полбутылки португана за КПП. И всё! А то если про водку и про... (Далее в своём диалоге матросики упоминают целую кучу преступных эпизодов и их фигурантов.) Всё, добазарились! Ничего этого не было, молчим.

– Ага...

Тут дверь открывается, входит Иван-дурак III:

– Ну, что? Осознали, соколики? Будете правду говорить, нет?

– Тащ! Мы всё сказали уже!

– Всё, как было! Честное слово!

– Ага, полбутылочки красненького за дверью КПП, да? По глоточку, значит, отхлебнули, да?

– Так точно, тащ!..

– Угу... мои заиньки... по глоточку... и в санчасти вас потом до утра мыли-промывали. Хм... добро. Поверю я вам. Честность я уважаю. И честных матросов. А теперь давайте-ка, братцы, послушаем, как оно всё на самом деле было. (Выдвигает ящик стола, выключает запись, отматывает плёнку назад, включает воспроизведение, слушает вместе с матросиками.) Ну-у-у-у... уй, как интересно!.. Ого!.. Во дают орлы!.. да что вы говорите?.. И на котельной? Ой-ё-ёй... надо же... ух, они, безобразники такие... (И так далее, и грозит пальчиком, и сокрушённо мотает головой...).

ВЕРШКИ, КОРЕШКИ И ТОРЖЕСТВО БИОМАССЫ

Свинская это должность – старшина гауптвахты. Ни дня отдыха. Сплошная нервотрёпка. Постоянно на переднем крае – в смысле, на передовой. Трудная должность. Почётная. Уважаемая. Туда кого попало не берут, это всем известно.

Уважение к старшине гауптвахты проявляется по-разному. То битые стекла в квартире, то весёлые какашки под дверью, то ещё что-нибудь… Фантазии у воинов хватает всегда. Особенно, если учесть тот главный факт, что старшина гауптвахты самолично провоцирует озорных матросиков и солдатиков на проявление этого самого уважения.

Была у старшего мичмана Хрипко черта, всем зажравшимся начальникам присущая: уж очень он любил посаженных на кичу использовать в качестве универсальной и бесплатной рабочей силы. Брал с десяточек арестантов – и к себе на огород. Под ружьём, конечно. Да только любой конвойный твёрдо знал: сегодня ты стережёшь, а завтра тебя стеречь будут – а потому всегда действовал с кичмарями заодно.

И вот привёз как-то в воскресенье наш старшина гауптвахты (всё туда же, на огород) очередную партию рабов, высыпал перед ними шесть мешков картошки и велел посадить. Объяснил профессиональные тонкости процесса, убедился, что его правильно поняли, а потом поступил не по методике: сел на мотоцикл и, счастливый, упылил домой. Ну, они ему и посадили – не особо утруждаясь. Мальчонки-кичмари. Вырыли здоровенную яму посреди огорода, высыпали туда всю картошку, сверху как следует заровняли и грядочки аккуратненько обкопали. Полили как следует. И даже выводной активнейшее участие принял, вот прямо так, не снимая карабин и не откидывая штык. Хрипко после обеда вернулся и умилился: уй, как ровненько-то! И даже благодарность кичмэнам объявил – скостил каждому сутки-другие ареста... Через два месяца кой-какие подозрения у него зашевелились, ага – ну, когда у всех картошка равномерно по всему огороду полезла, а у него грядки пустые, и только посерёдке выпер неимоверный куст непонятной конфигурации... И дальше, уже осенью дождливой, когда пришла пора урожайчики собирать, искал он в остервенении старые списки арестованных, дабы вычислить участников той посевной – без толку, конечно. И ведь жаловаться не пойдёшь, вот досада: рабство-то официально отменили, по головке не погладят.

Как говорится, нельзя дважды войти в одну и ту же реку, но зато можно дважды наступить на одни и те же грабли. На следующий год старшина организовал посев точно таким же макаром, только теперь домой не уезжал, а лично осуществлял контроль процесса. Правда не непосредственно, а с соседней дачи, где параллельно лакомился шашлычком под разведённое шильцо-с. Снова тактическая ошибка!

На этот раз коварные арестантики, опять же под прикрытием бдительного выводного с карабином, умудрились собрать огромное количество старых консервных банок – по числу сажаемых картофелин. Есть подозрение, что акция была подготовлена заранее, ибо банки были тщательно спрятаны непосредственно возле огорода, в кустах. Каждая картошечка была аккуратно уложена в баночку, засыпана землёй и посажена в ровненькие грядочки. Донышком вниз, конечно. В итоге вершки были – мечта Тимирязева, сладкий сон Мичурина. Другое дело, что осенью с корешками малость не подфартило...

Но верхом шалости всё же явилось одно боевое мероприятие, проведённое неизвестными злоумышленниками непосредственно на территории гарнизонной гауптвахты в одна тысяча восемьдесят пятом году. Тут срочнослужащие превзошли самих себя. Фокус старый и проверенный, а результат гарантирован.

Дело в том, что заведение это, обнесённое серым бетонным забором с колючей проволокой, имело (ибо ныне разрушено, как и вся армия) свой собственный гальюн типа «сортир» на шесть унылых дырок с общей выгребной ямой, выполненной в лучших военных традициях в виде бетонного же мешка. Сверху и сбоку – опять бетон. Не гальюн, а фюрер-бункер. Так вот, именно туда, где сплошной однородной массой лежало оно, вековое и нетленное... именно туда, в одну из шести дырок, как-то раз прекрасной тёплой летней ночью некий неизвестный солдат-матрос Пупкин и сыпанул необходимо-достаточную дозу фирменных военно-морских дрожжей, которые не чета обычным кухонным.

И дремлющий дракон был разбужен. Через несколько дней после инициации жуткое тесто неопределённого цвета, булькая и пузырясь, рвануло на свободу, сопровождаемое оглушительным амбрэ. Страшной неуправляемой биомассой содержимое ямы неудержимо пёрло на солнечный свет, и не было на свете силы, способной остановить этот порыв... Оно было бесконечным и бессмертным, как Коннор Маклауд.

Неравная битва с дерьмом длилась примерно неделю, с применением технических средств, и с трудом победивший в ней старшина гауптвахты на победителя не походил. Больше месяца после этого на кичу никого вообще не сажали, потому что дышать там было решительно нечем. В отличие, конечно, от старшины, для которого гауптвахта – родной боевой пост. Гарнизон ликовал.

Ибо любят военнослужащие старшину гарнизонной гауптвахты. Не могут они сдержать своего уважения. Есть, есть в нём, в старшине гауптвахты, что-то такое, что с необычайной силой притягивает внимание наиболее изобретательных членов наших воинских коллективов.

Жаль только, что нонче гауптвахты отменили. Негде развернуться.

НАШ МАЙОР

– Иди сюда, лейтенант. Банку вот эту держи. Ага, так… только ниже.

И майор вставляет один конец шланга в двухсотлитровую железную бочку. Другой конец засовывает себе в рот. Сосёт… Оп!!! ГЛОТОК!!! Резко выдёргивает шланг из пасти и пихает в трёхлитровую банку. Из шланга ровно течёт хрустально прозрачная струя.

– Бле-е-е-е!.. – майор протягивает руку к сейфу.

На сейфе кружка с водой. Он запивает мерзкую жидкость, на глазах слёзы.

– Уффф!.. Фу-у… представляешь, лейтенант? И вот так по пять раз в день… Ну как тут не спиться?

Вообще-то я уже не лейтенант. Я уже старшой. Но к майору попал два дня назад. Майор теперь мой начальник группы, а по-нашему группёр, или группенфюрер (у нас в ядрёнутых войсках своя особенная система – расчёты, группы, бригады; поэтому есть также бригадефюреры и расчётенфюреры). Кроме всего прочего (не скажу чего), надёжно спрятанного в нашем особом здоровенном хранилище с полутораметровой толщины стенами и стодвадцатитонной дверью, в заведовании ещё и бочка со спиртом, и пять раз в день (а то и чаще) майор вынужден проводить одну и ту же процедуру: шланг – бочка – пасть – банка (канистра, бутылка…) – кружка. Конечно, существует специально изобретённое резиновое приспособление: качаешь, и шыло само льётся, но наш майор ему упорно не доверяет и продолжает мучиться. Мазохист – это тот, кому мучение доставляет удовольствие. А покажите мне майора, который откажется от тяжкой доли пять раз в день глотать чистый спирт-ректификат, ГОСТ 18300-72.

– Слушай стишок, лейтенант.

Я нисколько не обижаюсь на «лейтенанта», потому что на нашего майора обижаться – грех. Его у нас уважают все поголовно.

Я весь внимание. Ибо наш майор – поэт.

– Это я сам написал. Когда лейтенантом был, – майор садится на стул и обтекает его; у него центнер с добрым гаком живого весу и четыре подбородка под грушевидным красным лицом с маленькими глазёнками и добродушной улыбкой конченого пенсионера. – Слушай-ка.

Не хватает кислороду,

Сплю на жёстком рундуке.

Ночью мне приснились бняди,

А проснулся – х-хюй в руке.

– Ну, как?

– Классно, Валентин Анатольич! А ещё можно?

– Можно, – майор закатывает глаза и упоённо декламирует:

Ну всё, друзья, я умираю,

Упёршись х-хюем в потолок,

А сам дрожащею рукою

Держу пязззду за хохолок…

Вот какой у нас майор! Он даже наказывает – прелесть просто: «Мичману Горбенко за нетактичное поведение объявляю двадцать три строгих выговора!» И ещё через пять секунд: «Без занесения». Это играли в «козла», и он майору «сопливого» повесил – закончил на «пусто-пусто», а у нас принято в таких случаях проигравшему «смирно» орать, ну он ему и крикнул.

– Валентин Анатольич! – это уже Лёха голос подаёт.

Лёха Зайцев – самый настоящий лейтенант, только что с училища, «непочатый», ещё погоны не обмялись. Он глядит на майора с безраздельным восхищением. Майор расплылся на стуле, с трудом скрестив руки в замок на необъятном пузе.

– Чаво?

– А вот у вас… ну, эта... любовь – была?

– Любо-овь? – майор прикрывает глаза, задрав их к потолку. Минутная пауза. Блаженно улыбается: – Была, ребятки, ещё как была…

– А расскажите, Валентин Анатольич! – мы садимся напротив зубра-монстра-аксакала.

– Эх-х, ребятки!.. И-и!.. Была!.. И любила меня, у-у-у... А как я её любил, а! М-м!.. Какие стихи писал! (Тут я себе представил.) Мы когда в первый раз поцеловались...

– Красивая? – это Лёха взволнованно перебивает.

– Да-а-а… краси-ивая… – майор расцепляет руки и показывает: –

Во-от такая жопа!!!

У Лёхи пробивает слезу, у меня тоже. Так всегда – когда хочется ржать лошадью, а нельзя, и держишь в себе, и давишься, давишься, а оно прёт и прёт.

Звенит телефон. Майор берёт трубку.

– Да… ага… хорошо… ну давай, Виталь Палыч, приходи. Сколько, три? Добро… Уф… подъём, ребятки, марш за мной. Щяс Мурашкин подойдёт; Рустам, сходи открой ему калитку.

Видели бы вы ту «калитку»...

Мы следом за майором идём в «шыльную».

Я:

– Валентин Анатольич, так вы ж, вроде, всё выдали на сегодня...

– Хе. Всё, да не всё. У нас и заначечка имеется… Смотри, видишь линейку?

Вижу, деревянная линейка в полтора метра. Майор суёт её в бочку и вынимает. Она наполовину мокрая и пахнет спиртом.

– Вот с этой стороны деления – это килограммы. А с этой – литры. Получаем в килограммах, выдаём в литрах. Так заведено. Коэффициент известен. Умножай и дели… между боевой техникой и друзьями… Понял?

Конечно, понял. Шыло – в первую очередь вожделенный напиток, а уже потом гнусная ядовитая техническая жидкость для протирки совершенно секретных железок особой важности.

– Вот так… давай, соси. Я уже сегодня не могу. Да и годы не те уже. Тренируйся, лейтенант, пригодится в жизни… водичка вон там, на сейфе.

Пригодилось, а как же. Ещё как пригодилось.

А Лёха теперь уже капитан второго ранга, скоро будет первого. И – надо же! – ну просто копия нашего майора. Только вот стихи не пишет. А жаль.

НАЦМЕНЫ

Выхожу как-то раз в курилку, а там стоят три капитана третьего ранга. Один поодаль – он вообще-то татарин, зовут Нэм, а фамилия Хайбулин – курит и думает о чём-то своём, тщательно наморщив предпенсионный лоб... Между двумя другими происходит примерно такой диалог:

– ...Да ладно ты! Пойдём и всё. Возьмём пузырь... или два…

– А чего там будет?

– У Ленки день рождения, я ж тебе говорю.

– Ну-у-у... не-а, тем более не пойду.

– Почему?

– Да я ж там никого не знаю.

– Ой, да ну фигня какая! Два стакана – и все друзья. Пошли!

– Да ну, не. Не могу я так. Что я, этот, что ли?.. как его... Меня туда не приглашали, я и не пойду.

– Чего ты, как девочка? Ты девочка, или ты майор флота Российского? Ну? Девочка, да?

– Валя, не агитируй, не пойду.

– Да почему?!

– Почему, почему... Что, не знаешь, что ли? Незваный гость хуже татарина.

На последней фразе стоявший поодаль Нэм встрепенулся:

– Как ты сказал?!

Приятели забеспокоились.

– Нэм, Нэм, ты не так понял...

– Нэм, извини, он не это имел в виду...

– Нэм, я хотел сказать...

– Что ты хотел сказать?!

– Я хотел сказать, что это... незваный гость лучше татарина!

И вот тут окурок воткнулся точно в лоб.

.

ИКРА РУССКАЯ КРАСНАЯ

Старший мичман по имени Гена (а точнее – Геннадь Николаич) собрался в очередной заслуженный отпуск. «Дело было летом, летом...», а лететь предстояло далеко. Как обычно, отпуск Гены некоторым образом не совпал (вернее, совсем не совпал) с отпуском жены, и раз уж лететь предстояло одному, Гена готовил всё необходимое особенно тщательно, чтоб впопыхах чего-то не забыть. Остающаяся на хозяйстве жена старательно помогала.

После непродолжительных двухдневных сборов и стремительного прощания, уже в аэропорту, полурасплавленный щедрым камчатским солнцем взгляд нагруженного двумя чемоданами Гены случайно упал на авоську некоей дамы на каблучках. Дама дефилировала от камеры хранения. Из авоськи аппетитно торчали два солидных хвоста копчёного кижуча, сиречь лососятины.

Гена похолодел и уронил чемоданы на асфальт. Он вспомнил, что забыл дома все три банки красной икры, которую приготовил для ближних и дальних родственников. Вот так вот получилось – остались возле дивана. Без икры смысл поездки радикально менялся: во-первых, Гена не был у родичей уже два года, в письмах постоянно описывал прелести Камчатки и, в частности, красную икру, всякий раз обещая привезти много-много. Тут необходимо учесть, что на дворе стоял восемьдесят четвёртый год, и время московского изобилия, прямо вытекающего из дальневосточного обнищания, ещё не наступило. А во-вторых, одна из баночек должна была стать тем самым двигателем прогресса, тем поршнем, который уверенно протолкнёт Гену в очереди на долгожданную квартиру в тёплом краю... Словом, было от чего похолодеть и остолбенеть. Возвращаться же домой за банками означало неизбежно опоздать на самолёт. Гена стоял, напоминая изваяние буриданового витязя на распутье – с двумя чемоданами и без рокового камня.

В эту самую минуту растерянного Гену, что называется, вычислили.

– Икорка нужна?

От заговорщического шёпота над самым ухом Гена вздрогнул, как от выстрела, но быстро сообразил, что предлагают не кокаин, и обернулся. Между прочим, кокаин не кокаин, а с левой перепродажей рыбьих яиц красного цвета в те времена было весьма строго.

Возле Гены стоял обычный аэропортовский бич. БИЧ – это Бывший Интеллигентный Человек, в силу обстоятельств сменивший имидж настолько, что Гекльберри Финн по сравнению с ним – лондонский денди. В те славные и весёлые времена Петропавловск и окрестности кишели подобной публикой, и встретить их можно было где угодно – на автостанции, морвокзале, в ЦУМе – одетых в дежурную форму одежды «пальто-сандалии». Потом, во второй половине восьмидесятых, город от них потихоньку вычистили... Так вот: именно такой субъект сейчас стоял по-над Геной и сипло дышал ему в лицо кислым борщом.

– Икорка?..

– Тридцатник – банка. Ну?

Гена недоверчиво оглядел миссионера. Что-то такое было в его внешности, что внушило Гене безудержное доверие. Озираясь, как заправские шпионы, они отправились за ларёк «Союзпечать», где сделка века состоялась.

– А чего жёлтая? – спросил Гена на всякий случай.

– Горбуша это. У горбуши всегда такая, – отвечал коммивояжёр презрительно. – Т-тундра.

Гена и в самом деле не шибко разбирался в икре – ни в красной, ни в чёрной (которую вообще никогда не видел). Взял две литровых банки.

Родственники встречали Гену всей толпой: «Икру привёз?» – «А как же!»

– Красная?

– Красная, красная! Разливайте стопочки!

И Гена выставил на стол заветную банку. Вторая оставалась в

чемодане (квартира в Краснодарском крае).

– Где ж она красная, когда она жёлтая?

Какой-то въедливый родственник недоверчиво глянул банку на свет.

– Самая что ни на есть красная. Это горбуша, король-рыба, – уверенно сказал Гена и зачем-то ляпнул: – Сам ловил!

И начал открывать.

А дальше... Дальше высыпавшаяся из банки «икра короля-рыбы» звонко ударила по дну салатницы мелодичным переливчатым звоном, весело разлетевшись по комнате: это был обыкновенный силикагель-влагопоглотитель, такие шарики полупрозрачные. А для цвету, блеску и пущего убеждения – залитые подсолнечным маслом низкого качества. В другой банке, разумеется, то же самое... Дальше рассказывать про восторг родственников или не надо?

Не иначе, как в тёплых краях все квартирные ведомства уже успели отведать «горбушечьей» икры. А как иначе объяснить тот факт, что ни мичмана, ни офицеры квартиру на материке никак получить не могут?!

КРАСКИ-РАСКРАСКИ

– Да, и ещё, – наставительно сообщил проверяющий дяденька в погонах капитана второго ранга. – Аварийное освещение должно включаться автоматически.

В самом деле? Как интересно…

– То есть при пропадании основного тут же должно сработать включение аварийного. Вам понятно?

Это он сказал уже после того, как акт проверки технической территории был подписан. Поэтому мы сказали «Есть! Так точно! Понятно!» и тотчас об этом забыли. Зачем помнить про замечания, которых нет в акте?

А он не забыл. И через две недели позвонил главному инженеру: мол, завтра приеду проверять устранение прошлых замечаний в соответствии с актом, плюс автоматическое аварийное освещение на «семёрке». Главный спросил нас: сделали? Мы преданно посмотрели ему в глаза и доложили: сделали. И тут же побежали делать.

Но нам не дали. Сверху упала какая-то вводная, потом ещё одна, потом ещё что-то случилось… В общем, не дали сделать. А там и завтра наступило. И этот… кгм… приехал. И сразу на «семёрку», конечно.

«Семёрка» – это специальное фортификационное сооружение номер семь, обвалованное хранилище первого класса защиты, с толстенными бетонными стенами, а хранится в нём не скажу что, и притом в изобилии.

А на фига нам автоматическое аварийное освещение, когда у нас есть мичман Ищук?

Позвали Ищука и сказали: как только в «сарае» погаснет свет, дёрнешь рубильник аварийного освещения. Понял?

Мичман Ищук был дисциплинированный и дурацких вопросов не задавал. Надо дёрнуть – дёрнет. А ещё он был Гай Юлий Цезарь, то есть умел делать несколько работ сразу.

Ну и – приходит этот второго ранга на зону номер два, заходит в «семёрку» и говорит: пропало основное освещение, то есть вырубайте его на фиг. Кто-то сказал «есть» и пошёл к щиту вырубать. А Ищук возле рубильника аварийного освещения за углом наготове стоит, а чтобы зря время не терять, в трёхлитровой банке белую краску палочкой размешивает – где-то что-то подкрасить в «сарае» собирался. Банка в левой руке, к пузу прижата, а палочка, соответственно, в правой.

Тут гаснет свет, и в «сарае» становится темно, как в ж… э-э… в животе у Патриса Лумумбы. Ищук тянется к рубильнику, шагая к нему, но обо что-то спотыкается и…

В общем, аварийное освещение включилось чётко, но с трёхсекундной задержкой, во время которой произошёл грохот, звон и характерный шум, каким в кино сопровождается падение отрицательного героя с пятого этажа на обляпанный мокрой глиной танк с бубенцами. Всё это вот тут, рядом, за углом, поэтому все пошли смотреть – интересно же. И этот второго ранга тоже пошёл смотреть. Заходим за угол, а там в тусклом свете аварийных лампочек стоит… м-м… даже не знаю, как назвать. И сам весь белый, потёками, и вокруг него по палубе белая краска ПФ блестящим трёхметровым пятном. Такая шикарная античная статýя белого мрамора, свежая, прямо из рук Поликлета, только ростом метр шестьдесят. И в белой этой голове разлепляется ротовое отверстие:

– Тащ танвторанга, старший мастер мичман Ищук.

А этот в ответ, всем нам, и опять наставительно:

– Три секунды задержки – это много. Надо, чтоб аварийное освещение включалось быстрее. Сами видите. Перерегулируйте так, чтобы две секунды было. А лучше одна.

И пошёл на выход. Мы строго посмотрели на Ищука: мол, всё ясно? Перерегулируй на две секунды! А лучше на одну! И он сказал: «Есть!»

А потом заходит майор Шерешнин, весь такой старший инженер по технике безопасности (сокращённо – СИТБ), во второй сборочный зал, а там к переборке раскладная лестница прислонютая, составленная из двух; никто её внизу, конечно, не придерживает, а на самом её верху – военно-морской прапорщик Саня Горшков, тот ещё шалопай, с ведром краски и кисточкой. Красит типа.

– А ну, слазь!!!

Слез.

– Почему без страховки?! Кто так красит?! Мазня! Кисточку надо во как держать! И вот так, вот так... Понял? А ну, дай сюда ведро. Держи трап и смотри, как надо.

Где-нибудь в других войсках матросика бы послали красить, но в морских ядрёнутых в сборочный зал ещё далеко не всякого офицера пустят, так что нету у нас тут матросиков, всё сами, ага, всё сами...

Саня ботинком в одну ножку лестницы упёрся, голову задрал и смотрит, как матёрый военно-морской майор там наверху кисточкой мажет. Красиво, заметим, мажет. Профессионально.

И тут у него, у Сани, вдруг за спиной – звук открываемой двери и бодрый голос дежурного по залу:

– Тащ капитан второго ранга! Дежурный по залу номер два мичман Соловьёв!

Вот такие вот неожиданные заходы – и не кто-нибудь, а несвоевременный проверяющий из управления флота, с Владивостока. Недавно назначенный притом.

Саня инстинктивно поворачивается лицом к начальству и старательно вытягивается в струнку. Оставшаяся без упора лестница, разумеется, едет назад и вниз, с положенным грохотом падает, а за ней сверху и майор с ведром и кисточкой. Там падать есть откуда, метров восемь примерно. В итоге снова мы имеем античную статýю, только теперь уже цвета «слоновая кость». Не выпустившую из рук ведра и кисточки. Челюсть проверяющего отваливается в удивлении – всё ж не каждый день такое табло увидишь – потом с рёвом возвращается на место:

– А позвать сюда СИТБ!!!

На что матёрый майор ему встаёт и сообщает:

– Я уже здесь, – и, поставив ведро на пол, представляется: – Старший инженер по технике безопасности майор Шерешнин.

Вы бы видели глаза этого проверяющего. Непередаваемое выражение глаз, да.

Вообще лакокрасочная тема ну неисчерпаема просто. Как и гальюнная, кстати.

В Бечевинке как-то раз (ну, давно, я ещё розовощёким лейтенантом был) приказали нам на «зоне» покрасить сооружение номер три. Хо! Покрасить? Да нам только дай чем. Мы вам покрасим.

Замшелый старший прапор дядя Миша Смоленцев выкатил два барабана краски и уехал в штаб. Открыли – оттуда вонь несусветная. Эту жуткую серо-зелёную мазь, наверно, кто-то ещё с Русско-японской войны заныкал, сэкономил и к нам в Бечевинку подкинул, чтобы мы ею нашу «тройку» выкрасили. А «тройка» – это, по сути, обычный двухэтажный дом такой небольшой, наземное сооружение с перегрузочным залом и ещё кое-какой фигнёй внутри.

Вымазали за полдня. Ударно поработали. А сохло оно – ни много ни мало – ровно полгода. Потому что краска, видите ли, оказалась эпоксидная – к ней, знаете ли, отвердитель нужно было подмешать. И кто только потом ни пачкался об стенки «тройки»… какие только слова сограждане ни говорили. Включая старшего прапора дядю Мишу, который самым первым и вляпался. Тужурку выкинуть пришлось. А спустя полгода она вдруг сама вся взяла и высохла. Разом. Бямс! – и высохла. И отвалилась большими плоскими кусками. «Тройка» обратно стала некрасивая, и нам велели снова её покрасить, но уже в камуфляжную расцветку, пятнами.

Это, кстати, в то время мода такая была на противодействие иностранным техническим разведкам. Мы на бетонке между «тройкой» и «первым сараем» даже траву с цветочками рисовали – перевыполняли указания отдела маскировки флотилии. Высунув языки от старания. Совмещали тщательность с творческим подходом.

В этот раз дядя Миша выкатил уже три барабана: два с разноцветной краской и один с отвердителем. Главный инженер проследил, чтобы всё это разлили в наполовину обрезанные бочки и тщательно смешали в соответствии с методикой, потом понюхал, сказал «бе-е-е», сел в «уазик» и упылил с «зоны» в штаб. И мы совсем уже собрались было мазать «тройку», как вдруг кто-то достал из-за неё мячик. Ну почему бы и не поиграться, не пофутболиться, минуток эдак пятнадцать? Главный – в штабе, приедет только к вечеру… Кисти и валики были немедленно засунуты в эти полубочки с размешанной краской – и понеслась.

Где пятнадцать минут, там и двадцать, где двадцать – там и полчаса… В общем, спохватились, когда увидели, что по дороге к «зоне» едет «уазик». Кинулись к обрезам – кисти и валики доставать – а вот дулюшки. Краска уже схватилась, почти бетон. Гранит. Базальт. Даже выломать не получится. И хотя коллективные наказания Уставом запрещены, выдрали нас всех до одного, скопом. Нещадно. И соответственно обозвали – козлами, ишаками, туканами и разными другими смешными зверюшками. Между прочим, за дело. Мы туканы те ещё.

«Тройку» мы всё же выкрасили. Ну, не в тот день, а немножко потом. В исключительно камуфляжные пятна. Камуфляжнейшие. Красиво получилось. Потому что мы можем, когда очень захотим. Мы такие, а вы думали.

А МЫ ЛЮБИМ ПОСТРЕЛЯТЬ

И нам всё мало. К тому же не на стрельбище, там не так интересно. Обстановка там скучная: огневой рубеж, мишени, всё только по команде…

То ли дело в рубке дежурного. Там всё спонтанно, всё неожиданно. Как в реальном бою. Идёт смена – один сдаёт дежурство, другой принимает… рутина… и тут – бабах!!! И все сразу взбодрились.

Оно ж как? Вот вынул ты пистолет, вынул из кобуры запасную обойму, а дальше рефлекс: раз пистолет в одной руке, а обойма в другой, то, значит, в пистолете её нет. Передёрнул затвор и сделал контрольный спуск. Куда-нибудь. Бах!!!

Коля Лисин, который меня в тот раз менял, до этого служил в таких местах, где ясновидение оттачивается до остроты самурайской катаны. Не скажу где. Ну ладно, скажу: в хабаровском или каком-то там ещё дисбате. Поэтому он вовремя сместился в сторону, инстинктивно, и я бабахнул не в него, а в окно. Всё вдребезги, пуля улетела в казарму к соседям и кого-то там ещё страшно напугала. Разумеется, мне тут же впаяли НСС[7]. А моему начальнику Витьке Красникову – строгача. Чтоб не расслаблялся и работал с подчинёнными.

После этого случая в рубке дежурного повесили деревянный настенный пулеулавливатель с наполнителем из сырой резины, чтобы в него направлять при заряжании и разряжании. Делать его, конечно же, заставили именно меня. За три последующих года в нём появилось четыре дырки.

А пока его не было, ствол направляли кто куда. Валерка Шепеляев (старший инженер по технике безопасности, между прочим) бабахнул в верхний угол – и пошёл-пошёл гулять рикошет по стенкам. В рубке четыре человека, все зачем-то пригнулись. Тут дверь открывается, и входит пятый – капитан первого ранга дядя Миша Шандов, в руке прикуренная сигарета: «Ну-ну, Валерий Владимирович, браво-браво. Давай ещё раз, на бис». Обалдевший Валерка сказал «Есть, тащ командир!» и тут же бабахнул на бис – туда же, в угол. Потому что в военном человеке заложен инстинкт беспрекословно выполнять все приказания командиров и начальников – быстро, точно и в срок. И опять – бабах-вжжжжжжжж-тяу-взить! – рикошет. Командир пробормотал: «Идиоты», плюнул и вышел из рубки. Через пять минут начальник штаба уже писал приказ о немедленном уестествлении старшего инженера по технике безопасности.

А Витя Лукошкин, капитан-лейтенант, себе пуговицу отстрелил. На кителе. Среди ночи. Скучно было; вытащил пистолет и ласкал его своими пальчиками-заготовочками. Оно и бабахнуло. Отстрелило пуговицу на левом рукаве. А там за синей фанерной переборочкой связистка-телефонистка сидела с позывным «Обрывок», дремала – ночью ж звонков почти нет. И тут ночная тишина лопается выстрелом, пуля пробивает фанерку и рикошетит от бетонной стенки… она своим бюстом разломала эту фанерную переборочку к чёртовой маме, затем вынесла дверь рубки дежурного и с ослиным рёвом умчалась наружу.

Витю, понятно, утром растерзали, сняли с дежурства и ещё раз растерзали. И ещё раз поставили, вне очереди. Потому что не фиг по ночам пистолетик мацать. «Войну и мир» почитай, раз уж дежурство спокойное выдалось. А ещё лучше – наставление по стрелковому делу по пистолету Макарова и приказ командующего флотом номер триста семьдесят пять про безопасное обращение с оружием.

То ли дело – Владимир Иваныч Гончаров, который тогда ещё третьего ранга был, и который по прозвищу «Атаамать»: тот культурно и аккуратно стрельнул в палубу. Всё грамотно, всё по методике. Никаких эксцессов. Поэтому всего лишь выговор. Легко и приятно. Хоть и неинтересно.

А когда Витя Красников тоже стрельнул в палубу, то прострелил себе ботинок. Точно между пальцами ноги – большим и указательным (если, конечно, можно второй палец ноги указательным назвать). Считай, почти без травм обошлось, содранная и обожжённая кожа не считается. Я на него смотрю ошалело, а он говорит: «Ну вот, отработал свой строгач за твою прошлую стрельбу». Ну, ту самую, за которую мне НСС втараканили.

А потом кто-то додумался дежурные пистолеты с патронами в самое нижнее отделение сейфа определить. Теперь, чтобы их пересчитать, приходилось на карачки становиться. И вот стоим мы с Вовой Кузиным на карачках (я меняюсь, он заступает), и считаем пистолетики, номера сверяем. Точнее, это Вова считает, потому что принимает, а я тем временем свой достаю, чтоб на место положить – ну, а дальше по схеме: пистолет, запасная обойма, передёрнул, контрольный спуск… Под конец суточного дежурства, ко времени сдачи и смены голова уже кругом идёт и ни черта не соображает. Поэтому возрадуемся хотя бы тому, что хватило ума стрельнуть в потолок, а не куда-нибудь ещё. Между нашими головами-бестолковками было сантиметров двадцать или тридцать, туда же уместилась и моя рука с «макаркой». Бабах; пуля рикошетит от потолка, пролетает обратно между наших голов-чайников и впивается в серый линолеум палубы.

А кто это там сказал, что второй НСС? Ничуть не бывало. Во-первых, я уже кап-три, а потому все прежние взыскания давно сняты и забыты, словно их и не было. А во-вторых, я уже кап-три, а потому я опытный и грамотный. Спокойно подбираю гильзу, протиркой быстро выковыриваю из палубы пулю, которая деформировалась непонятно во что, а дальше в течение минуты мгновенно чищу ствол. Кто стрелял? А что, кто-то стрелял? Никто никуда не стрелял… Все живые и здоровые. Так и сказали начальнику штаба, который на звук выстрела припёрся. Медленно ходите, тащ кавторанга. Если бы поспешили, то как раз застали бы меня за процессом чистки пистолетика.

Тут мне пальчиком погрозят и хитро прищурятся: а как же патрон? Одного ж патрона не хватает!

Тогда я тоже хитро прищурюсь в ответ. Ибо всё предусмотрено ещё в самом начале дежурства. Заступаешь и сразу убираешь один патрон из обоймы – они ж, все шестнадцать, одной серии. А вместо него – свой личный патрончик, они у каждого нормального офицера есть, и совершенно неважно, откуда они берутся. Так что всё тип-топ.

А та пуля у меня на полке в серванте хранится. Вместе с прочими сувенирами. Сморщенная и потемневшая, с вылезшим из оболочки стальным сердечником. Память-с. О том, как однажды чуть не пристрелил Вову Кузина. И (или?) самого себя.

НАСЧЁТ ВОВНУТРЬ

Раскинув в обе стороны торчащие из ограждения рубки горизонтальные рули, хищной могучей чёрной рыбиной лодка угрюмо вытянулась у Дальнего пирса. Распласталась. Между ней и пирсом – большой мощный плавкран, на гаке которого унылым серым фаллосом висит баллистическая ракета 3М40Л. Сходство усиливает красный колпак, надетый на астрокупол – самый кончик чёрного приборного отсека. Снизу к ней устремлены десятки внимательных глаз, поскольку это не действующий грузомакет, а боевая ракета. Ракету надо засунуть в шахту. На флагштоке лодки болтается «наш-мыслете» – мол, меньше ход возле меня, боезапас гружу. Да к ней и так никто не подойдёт, кому оно надо? Жизнь дороже.

Широко и просторно на ракетной палубе стратега. В футбол можно гонять. Только мячик сразу за борт улетит, да и игрокам следом за ним сверзиться запросто, ибо нет на ракетной палубе никаких поручней или лееров. Высота трёхэтажного дома, а внизу плавают льдины, и студёная камчатская вода лениво плещет по их неровным серобелым краям. Льдины неспешно дрейфуют в сторону кормы, а на одной из них, примерно в полукабельтове, вальяжно развалилась отъевшаяся нерпа. Она наблюдает процесс погрузки ракеты, хоть и не допущенная к секретному зрелищу, и ни один особист ей не помеха.

Как же ракета помещается в лодке, такая длинная? Непонятно. Кому непонятно? Нам непонятно. А нерпе понятно. Она сегодня за рыбёшкой уже ныряла и видела, что под водой лодка ещё больше, чем снаружи. Огромный чёрный кит с простирающимся за рубкой горбом ракетной палубы. На боках кита многочисленные коричневые раны: лодочная резина, чёрная упругая кожа кита, отвалилась там и тут, обнажив местами ржавый лёгкий корпус. Без неё лодка становится видимой и слышимой (хотя и с ней громыхает на весь океан), и пусть все знают – советский ядерный забор гордо плывёт, дракон о ста двенадцати головах.

Стоп! Пока не плывёт. Ещё не все ракеты в шахты засунуты. Одна осталась, последняя, над ракетной палубой висит, еле покачиваясь на прочных стальных стропах, над единственной открытой шахтой номер четыре. Крышка шахты откинута в сторону, и туда запросто можно заглянуть. Ау-у!.. А оттуда – уа-а!.. Там флагманский ракетчик ковыряется: чёрт те что, ракета уже над шахтой, а там чего-то не достыковано и не туда воткнуто. На ракетной палубе массовка: командир лодки, старпом, командир БЧ-2 со своими подмастерьями, куча матросов в засаленных канадках, холёный старший помощник начальника штаба по ядрёному оружью, офицеры ракетно-технической базы, а также Гарик Стоцкий (по прозвищу Стопкин) в валенках с резиновыми подошвами и в когда-то белой дохе на меху. То бишь в тулупе, сшитом из нескольких бедных овечек, отдавших свои жизни великому делу нашего махания ядерной дубиной над головами скрежещущих зубами вероятных противников. Не май-месяц, прохладненько. И портфель через плечо.

А кто это там сказал, что не знает Стопкина? Бросьте. Прекратите ваньку валять. Все его знают. По крайней мере, наслышаны. За Гариком числится много всего. Это уникум. Он умудряется всякое. Например, коридор в женской общаге обоссать, а потом там уснуть, укрывшись велосипедом. Зато усы у него – Чапай отдыхает. А под усами – дырка внутрь организма, называется «рот», и через него организм изнутри наружу пахнет. Чем пахнет? Вчерашними орхидеями, чем же ещё. Гарику тяжко.

– Щас бы здоровье поправить…

Чтоб на лодке не было напитка? Да ну на фиг. Другое дело, что никто Гарику не нальёт. Во-первых, все заняты ракетой: «флажок» уже из шахты вылез и злобно шипит на командира БЧ-2, а тот руками разводит, и старпом рядом слушает, кивает. А командир озадаченно потопал на пирс: адмирал вызвал в «курятник», к оперативному, и командира сейчас за что-то уестествлять будут – он, адмирал, начальник погрузки, дядька лютый, замкомдив, даром, что росточком мелковат. Зато как вставит пистон... Работам стоп, ждут, когда командир вернётся, оплодотворённый. Что-то, видать, адмиралу не понравилось. Наверно, ракета как-то не так над шахтой висит. Не тем концом и не туда.

– Попить бы…

– Вчера попил, глянь на себя. Хватит, а? Не дыши на меня борщом.

– У-у, жадины...

Пока пауза – к командиру БЧ-2.

– Дядь Володь…

– Чего тебе?

– Попить бы чего…

– Какой – «попить»? Ракета висит! Чё, не видишь? Я вниз не могу.

Подошёл старпом: морда красная, здоровенная, ручищи – два экскаватора. Кличка – «Пиратка». Экипаж – инициатор соцсоревнования; командир – интеллигент; старпом – флибустьер; зам – идиот с побочными ассоциациями; старпом по БУ – очарованный принц; командир БЧ-2 – рыже-лысый дядя Володя с торчащими, как у Пьера Ришара, патлами. Все друг друга отлично дополняют, всё вместе называется «четыреста тридцать третья», К-433, первый экипаж. Как-то раз потеряли совсем секретную инструкцию по окончательной подготовке ракеты с ядрёными бошками к боевому применению. Их выгнали на середину бухты, и они там внутри себя три дня рылись. А оказалось, что книжицу тоненькую в серо-голубом переплётике секретчик нечаянно в дипломате домой уволок и в запой уехал. Хахаха.

У Гарика через плечо ремешок, а на ремешке – портфельчик. В портфельчике формуляр несекретный лежит на головы ядрёные, которые внутри ракеты привинчены. Гарик – сопровождающий, он же сдатчик. Засунут ракету, проверку проведут, командир в формулярчике и распишется, корешок талончика Гарику отдаст, и с той секунды за ракету и за головы отвечать будет он, а не Гарик.

Старпом:

– Ну, чё, родной?

– Да эта... попить бы...

– Щас, все всё бросили и пошли тебя поить. Терпи. Ишь! Я терплю, и ты терпи.

Старпом – кап-раз, а Гарик – старший лейтенант. Есть разница. Но трубы горят… Гарик думает – а может, замечание написать? Вон верхний вахтенный у трапа, у него же, как пить дать, в автомате магазин пустой. Им скучно; они то затвором туда-сюда клацают и потом сдуру стреляют куда-нибудь, то защёлкой магазина балуются – вон уже сколько патронов утопили. Поэтому им и не выдают. А это нарушение приказа командующего флотом. Написать замечание, а потом сказать старпому: мол, сор из избы выносить не будем... что он, не человек, что ли? Нальёт…

Тут командир на ракетной палубе нарисовался, и адмирал через плавкран лезет. Дзинь! Вжжжжж! – это кран.

– Внимание! Опускаю изделие гаком!

Пошла-пошла в шахту. Выглядит весьма сексуально – фаллос в дырочку. Мягко идёт. Все ракету обступили, руками направляют, матросы резиновые амортизаторы между ракетой и стенками шахты вкладывают. Ключи-трещотки у них к рукам привязаны, чтоб вниз не упали. Но разве так бывает, чтоб у всех привязаны? Всегда найдётся архаровец, у которого не привязан. Гоблин. Гандель. Бабуин. Ключ-трещотка летит в шахту, и все в ужасе замирают. Стенки ракеты тоненькие, а внутрь налито топливо и окислитель. Премерзкие жидкости сами по себе, а при соединении так полыхнёт и рванёт – мама, не горюй. Уже было лет дцать назад... Сегодня вечером этого матросика размажут. И его начальников. И начальников начальников. Всех. А пока ракета обратно вверх пошла. Так и будем туда-сюда, называется «закат солнца вручную». Это уже не сексуально, это бастурмация. Теперь ключ из шахты доставать надо.

А Гарик сейчас уже умрёт. Если не хлебанёт шыла, на худой конец – «токайского». Можно бы и вниз спуститься, помощника найти, приложиться к горлышку на пять сек, к подводницкому пайку... Но ракета снова висит над шахтой, полезли за ключом, адмирал и флажок-ракетчик открыто кромсают командира лодки и командира БЧ-2 прямо тут, не стесняясь матросов. Ракетная палуба окончательно превращается в колизей. И когда всё это закончится, Гарик уже умрёт. Скончается. И виноваты будут все, кто немедленно не налил стопу помирающему Стопкину...

...Ракета снова в шахте, уже всё, снимают красный колпак, обнажив хрустальное стекло астрокупола. Все столпились и лыбятся, у каждого своя доля ответственности за ход процесса. А Гарику совсем невмоготу.

Вы не люди. Вы сволочи. Садисты. И гады.

Пошли вы все. Есть один способ. Последний. Крайняя мера. И тогда точно нальют.

И Стопкин прыгает за борт. С ракетной палубы в серую воду со льдинами и нерпой. В дохе на меху и валенках, не снимая портфеля. Типа, поскользнулся. На ракетной палубе это запросто. Гарик, ыкнув, скатывается по покатому чёрному борту с щелями шпигатов и плюхается, сразу погрузившись. На это громкое плюханье все поворачивают головы и видят: вот стоял только что старлей в тулупе, и больше не стоит. Бросились к краю – твою же ж мать…

– Человек за бортом!!!

Человек? Ну-у...

Гарик уже вынырнул и плавает на спине – лежит, раскинув руки в огромных меховых варежках. Молча. Глядя в небеса из-под натянутой на уши шапки с шитым «крабом». Доха потихоньку намокает и уже тянет на дно.

– ...по правому борту!!!...

И спасательные круги на ракетной палубе не развешаны, это ж вам не надводный корабль. Ну кто вот знал, что найдётся такой идиот? Со всех ног вниз кинулись; да хер с ней, с ракетой, пара офицеров возле неё осталась. А Гарик уже тонет натурально. Между льдин. И не двигается. Принесли бросательный, кинули и чуть не убили утопающего, попав лёгостью прямо в башку.

– Эй, цепляйся там!!! Обвяжись, мудило!..

Вы не пробовали обвязаться линьком в дохе на меху, не снимая, да ещё в ледяной воде?

– ...ишак чёртов, головастик он этот ваш! Ну какого хера, а?! Бляха-муха! Эй! Цепляйся давай!!!

– А-а-а-а!..

Вытянули на корму и обратно на ракетную палубу, с Гарика течёт потоками. Адмирал причитает по-бабьи, командир лодки взглядом испепеляет, старпом кулаком-кувалдой замахнулся.

– Чёрт те что!!! Понаприсылают хер знает кого!

Гарик хлопает глазами навыкат, зубы стучат болеро Равеля, морда синяя, усы тут же индевеют и леденеют. Сосульки.

– Вниз этого урода, быстро!!!

Легко сказать – вниз. А как? Он же неподъёмный, тонна мокрой овчины с засунутым в неё хитрожопым похмельным старлеем. Потащили к трапу левого борта, всемером, кое-как спустили, чуть снова не уронили между лодкой и плавкраном, все орут и суетятся, мать-перемать, адмирал молнии мечет, старпом орёт, командир стоит насупленный, ракета астрокуполом из шахты торчит, крановщик из кабинки по пояс высунулся. Павильон киностудии «Таджикфильм имени Довженко», а не погрузка РБЗ.

Словно пробку в бутылку портвейна, протолкнули в верхний рубочный люк:

– Алё! Внизу там! Ловите! «Маленький купальщик», твою мать… Доктора ищите!

Скинули и сами следом полезли.

И адмирал сказал обалдевшему доктору:

– Растереть его спиртом как следует, чтоб горело! Чтоб весь горел! Чтоб унюхался!!! А насчёт вовнутрь… а вот хер ему!!! На постном масле!!!

Сложил кукиш и сунул Гарику под нос. Показалось мало, и адмирал сложил второй, из старпомовской лапищи.

– Нюхай!!!

Гарик понюхал. Густо пахло вожделенным шылом.

– А вовнутрь – хер, я сказал!!! Хер ему вовнутрь! Старпом, проследите.

И тогда Гарик тихо-тихо всхлипнул.

АНАЛИЗЫ

…Одна трёхлитровая банка пива была уже употреблена по назначению, вторая только на треть, и обе были задвинуты под койку. В атмосфере палаты густо висели термины, понятные только записному любителю преферанса, когда дверь открылась, и из-за неё материализовалась прелестная блондинка в коротком белом халатике и накрахмаленном колпаке с красным крестом.

– Такой-то, такой-то и такой-то! Анализы почему не сдали? – строго вопросила блондинка, тщательно нахмурив огромные серые глаза.

– А? Что? Анализы? – обитатели палаты игриво переглянулись. – А-а, анализы! Почему – «не сдали»? Сдали.

– Как – сдали? В лаборатории их нету.

– Нету? Да не может быть! Ребята, ну-ка, ну-ка... давайте смотреть... Мы же сдавали. Толик, ты чё, не отнёс? Как же ты мог, Толик? Ну-у... Толик!.. А ну, немедленно прекрати не отдавать девушке наши анализы!

Пока медсестрёнка непонимающе хлопала ресницами, пузатый кап-три Толик, старательно кряхтя, полез под койку и вытянул оттуда трёхлитровую банку с тёмно-жёлтой жидкостью. Жидкость игриво пенилась.

– Виноват, мужики! Забыл совсем! Игорь, на.

Игорь поставил банку на стол:

– Извините нас, пожалуйста. Вот.

– Как?.. А... вы... это... что ли все в одну банку? – хлоп-хлоп глазищами.

– Действительно, чё-т мы, мужики, переборщили... Ну как она такую тяжёлую банку понесёт?

– Давай сюда.

Игорь одним мощным глотком отпил добрых пол-литра и удовлетворённо крякнул.

Левой рукой блондинка схватилась за животик, а правой плотно прикрыла ровно очерченный помадой восхитительный рот. Где-то внутри неё что-то чвякнуло, булькнуло, побледневшие щёки очень сильно раздулись, и бедная девушка, словно Джек-Чёрная-Пуля, вылетела в коридор. Каблучки тревожно простучали, удаляясь.

В палате воцарилась тишина, которую вскоре нарушила фраза:

– М-да. Ладно. Чё там у нас, семь вторых? Я – пас...

– Вист. Кладёмся... У-у! И чё делать?

– Четыре козыря – три взятки, плюс марьяж, два туза и малка...

– А пошли-ка мы с тобой в бубу...

Через пять минут дверь палаты пинком открыл главврач с полковничьими погонами под халатом. Он был хмур и беспощаден.

– Та-ак... Вот что, геморройщики, гонорейщики и просто шланги.

Здесь вам не «Гамбринус», а я вам не цаца с медучилища. Ещё раз такая фигня повторится – сначала клизму со скипидаром, а потом вылетите у меня отсюда синими торпедами, поняли? Вместе с одеялами! И вместе с вашими анализами... Кстати, где они? Гм… это... А ну-ка, дайте пару глотков, а то жара, блин, просто сил нет лечить вас от всякой херни...

ЛАЙ КАРАУЛЬНОЙ СОБАКИ

У капитана третьего ранга Герасюто была кличка Гуинплен. Нет, рот был нормальный, и даже не кривой, не зашитый. Гуинплен – потому что часто и оригинально смеялся. Как правило, не вовремя. Мог заржать где угодно и с чего угодно: в автобусе, на совещании, на стрельбище и прямо возле ракеты, пугая стыковочный расчёт и инициируя боеголовки. Потому-то и приклеилось – сначала «Человек, который смеётся», а потом и просто «Гуинплен».

И не смех даже, а скорее этакий жуткий утробный звук, рождавшийся где-то в районе толстого кишечника, пронзительный, с клёкотом и переливами. Своим смехом он, наверно, как Соловей-разбойник, мог бы сшибать птиц на лету, но проверить это никак не удавалось: вороны всегда держались от Гуинплена на безопасной дистанции. В отличие от ворон, нам деваться было некуда, и приходилось всё время быть начеку, чтобы от внезапного хохота не получить эпилепсию. Во всяком случае, не один из нас бился головой обо всё, что угодно, шарахнувшись от неожиданных звуков над ухом – как будто саксофонист-любитель спьяну дует в старомодный сливной бачок «Эврика».

При всём при том – два высших образования, на редкость грамотный спец и надёжный офицер (нынче таких поискать). А вот поди ж ты… Супруга его испокон веков работала начальником санэпидстанции, гроза всего Вилючинска.

А тут ему надо было проверить караул. Приехал к охраняемому объекту и, в нарушение Устава, полез потихоньку в сторону постовой вышки – бдительность решил проверить, причём каким-нибудь неординарным способом, дабы загадать часовому задачку посложнее. А надо сказать, у нас в те времена на базе по старинке вокруг колючей проволоки на ночь ставили худющих караульных псов. Никто никогда не слышал их лая – мы были уверены, что любой диверсант сможет элементарно пройти мимо них на секретный объект с помощью куска заплесневелой колбасы. А тут вдруг – нате вам! – где-то в кустах, да притом совсем не там, где сидит наше голодное и тощее животное «собака», раздаётся разливистый и булькающий лай, потом злобное рычание, снова лай, а потом – душераздирающий вой, как по покойнику. Потом минутная пауза, и опять... и снова...

Часовой минут десять прислушивался, ухмыляясь, а затем, во время очередной паузы, громко эдак и говорит сам себе – но так, чтоб собака слышала:

– Лает, падла... Кажись, не наша лает. Наша на блокпосту сидит, шмат левее... Пристрелить с-суку, что ли?

Отстегнул потихоньку магазин и громко клацнул пустым затвором.

Примерно минуту собака не лаяла. Видимо, переваривала фразу часового. Потом снова тявкнула пару раз, но уже не так уверенно.

– Боишься, стерва? То-то. Вот токо гавкни у меня ещё разок – сразу очередь в жопу всажу.

Собака переместилась за бугорок, где её не смогли бы достать пули часового, и яростно залаяла опять.

– Да ладно, хрен с тобой... – часовой нажал кнопку на матюгальнике: – Караульное помещение! Докладывает часовой второго поста матрос Алтухов. Слышу лай дежурного по части капитана третьего ранга Герасюто...

ВАСЯТКИНА ГУБА

Перестаньте тыкать пальчиком в Атлас Мира и вообще закройте его, уберите на полку. Среди прочих разнообразных губ, коими изрезаны длинные российские берега (особенно северные и восточные), Васяткиной вы не найдёте. Ибо Васяткина губа расположена не на карте, а на самом Васятке, на его радостно-безумной физиономии молодого обормота, к которому совсем недавно пристегнули лейтенантские погоны. В рассматриваемый период времени те погоны были картонно-твёрдыми: на тот момент жизнь ещё не успела как следует обмять и обломать – ни их, ни самого Васятку, а вот где наш Васятка находится нынче, я не знаю. Раскидало нас. Точнее, раскидало Васятку куда-то, поскольку я-то на Камчатке остался, вот он я тут.

А тогда его, офигевшего от счастья служить на Камчатке, назначили прямиком ко мне в группу. В группе вместе с Васяткой и мной было четыре офицера и четыре мичмана, а в наши служебные обязанности входило не скажу что. Кто слышал о такой аббревиатуре – ВОИ13, тот поймёт сразу, а уж остальным придётся только догадываться, что сбоку нас почему-то называли «головастиками».

Васятка оказался распиз... ой... мелким нарушителем воинской дисциплины и скромным забульбенщиком, но мы сейчас не об этом, а о васяткиной губе (с маленькой буквы).

Кстати, если кто подумал, что в данном контексте «губа» – это гауптвахта, то тоже мимо, хотя для старшины гауптвахты Хайруллы Каримова (по-русски Миша) наш Васятка был как гроздь бананов для голодного бабуина. Скажу сразу, что Васятку на растерзание комендантской службе мы ни разу не отдали, хотя и было за что.

Губа – самая что ни на есть Васяткина, расположена где-то между носом и подбородком. Их (этих губ) две; между ними Васятка вставлял сигарету, ими оправдывался при очередном опоздании на службу, в них он ел борщ и вливал разведённое шыло, потому что, как уже было сказано, Васятка был мелким распи... ой... ну, короче, меня как каплея и единоначальника регулярно пороли за всяческие разнообразные васяткины выбрыкосы, случавшиеся с завидным постоянством.

Васятка, несмотря на своё распи... ой... льдяйство, в срок получил допуск к несению дежурно-вахтенной службы и к работе с боевыми изделиями. А было это всё, надо сказать, ещё тогда, когда наше это (не скажу что) ещё привинчивалось к крылатым ракетам подводных лодок и надводных кораблей. Чуть позже случился какой-то там договор об ограничении всяких некоторых вооружений, и на боевом дежурстве у нас остались только баллистические, а в те времена мы пахали, как лошади месопотамские, обеспечивая этим не скажу чем всю нашу разнородную флотилию плюс подводников и лётчиков – выдавали и принимали обратно по восемь дней в неделю без выходных.

И был такой железный с виду и чугунный внутри ракетный крейсер проекта 58 «Адмирал Фокин», и ракета называлась «Базальт», а дело было зимней зимой. Зима – это когда холодно, а иногда и очень холодно. Что, уже что-то становится понятным? Нет? Поехали дальше.

Выдавали мы это дело не где-нибудь, а в чудненьком гарнизоне Завойко (это отдельная песня на мотив гоп со смыком). До вечера ждали готовности корабля, потом всю ночь ждали, когда привезут ракеты, а дороги не посыпаны, и бедный ракетопоезд не может ни въехать на крутой подъём, ни спуститься под горку; потом полдня длился высоконачальственный инструктаж с избиениями и так избитой и порванной во всех местах БЧ-2... Потом выяснилось, что ракета в контейнер не пойдёт из-за отсутствия лома, а лом (по-флотски «карандаш») в перечне инструментов не числится, а она без него ну просто не идёт, там надо вот так вот ломом придерживать, а то смазка застывает, и ракету клинит на направляющих, она прёт наперекосяк и застревает – это выяснилось на предшествующей погрузке учебных ракет с учебным не скажу чем, а до этого и при погрузке обычных боевых, фугасно-кумулятивных. И все побежали в разные стороны искать этот несчастный лом, который кто-то куда-то уже уволок, потом нашли, а он кривой в другую сторону, кинулись искать другой...

Короче, задолбались мы с ними, и единственной прелестью было то, что в перерывах между отдельными частями этой зимней симфонии нас от пуза кормили прямо на крейсере (а торчали мы на этом проклятом пирсе тогда почти трое суток, пупея от мороза и от уровня боевой и повседневной организации 170-й бригады ракетных кораблей), не к ужину будь помянута. У Васятки же это было боевым крещением – это была его первая выдача боевой не скажу чего.

Но случилось чудо! – всё как-то утряслось, и процесс наконец-таки дополз до нас. Шли уже вторые сутки спектакля – точнее, вторая ночь, и больше всего нам хотелось как можно скорее привинтить, засунуть, проверить, опломбировать тумблеры в стартовой батарее, отдать формуляры и умчаться в тёплое домой.

Подкатили ракету, отвинтили и сняли крышку боевого отсека... Мороз, понятно, не оймяконский, но и при минус пятнадцати работать с железом голыми руками – не высший кайф. Васятка, стоя на приставном трапике и наклонившись к ракете, в завязанной под подбородок шапке и флотской шинелке на рыбьем меху, подняв воротник и поминутно дыша на руки, скрюченными пальцами завинчивал гайки и стыковал разъёмы, всё больше и больше проникаясь важностью момента.

Всё бы ничего, но когда наше это не скажу что было, наконец, засунуто, прикручено, подстыковано, законтрено и опломбировано (осталось только крышку отсека Ф-2 сверху привинтить и опечатать) кто-то возьми да ляпни:

– Это ж твоя самая первая, Васятка! Как первая женщина, ещё и кормилица, ты хоть поцелуй её, что ли...

Васятка, который последние десять минут действовал на морозе исключительно с помощью рефлексов, полученных при работе с учебным не скажу чем, и мало что соображал, автоматически наклонился к отсеку Ф-2 и смачно чмокнул заиндевевшую серо-голубую поверхность не скажу чего. Да так и остался.

И всё офигели. А что ещё тут можно сделать, кроме как офигеть? Спичкой отогревать? Кипятком отливать? Спиртом? Паяльной лампой? Нарушение методики работ и предпосылка к локальному чернобылю? Вдуют так, что мало не покажется.

А не офигел только один, и этот «один» был седой мамонт Виталий Палыч Мурашкин, капитан второго ранга и ответственный руководитель всей этой сексопатологии с нашей стороны.

Виталь-Палыч произнёс в морозный воздух продолговатую цитату из морской практики и татаро-монгольского ига, взобрался на шатающийся трапик, встав таким образом позади бедного Васятки, снял меховую перчатку, просунул указательный палец-сардельку под васяткин нос, а среднюю сардельку – за подбородок, и не сильно, но резко рванул на себя. Вой раненого в жопу (то есть в губу, конечно) гамадрила Васятки и вторая, уже краткая, цитата Виталь-Палыча огласили пирс, выведя присутствующих из естественного ступора. Закатившего глаза Васятку ухватили наши мичмана – признанные спецылисты по черепно-лицевой хирургии – и отволокли в кунг для оказания первой медицинской помощи (вы правильно догадались – чай с шылениумом). На поверхности не скажу чего остался кровавый отпечаток, который Виталь-Палыч небрежно вытер кирзой своей лопатообразной ладони.

Странно, но дальше всё пошло ну совсем как по маслу. Быстренько закрыли-опечатали отсек, застропили, подняли и легко засунули в контейнер... и лом сработал прекрасно; и со второй ракетой управились махом, и командир крейсера, расписавшись в отрывных талонах, смочил формуляры чем положено, и нам с Виталь-Палычем да Виктор-Лаврентичем досталось по солидной заслуженной капелюшке... в том числе и за васяткино здравие.

А васяткина губа уже назавтра зажила, и через полтора года он в состоянии лёгкого алкогольного отравления (жара, июль) выпал прямо на башку главному инженеру, который сдуру решил поинтересоваться, какого это хера оборзевший старлей дрыхнет в кабине «Урала», и дёрнул ручку дверцы... Но всё это (и ещё многое) было уже потом.

Резюме: целоваться на морозе вредно. Даже если это твоё первое не скажу что.

СКАЗАНИЕ О ГВОЗДЕ

...Потому что в кузнице не было гвоздя.

(из стишка шекспировских времён в переводе С. Маршака)

К нам на Камчатку приехал дядя Гена.

Где-то там более известный как контр-адмирал Золотухин Геннадий Евпатьевич, начальник Шестой Управы ВМФ, которая опять же где-то там, на самом краю света в Москве.

Приехал проверять уж не помню чего, но проверяльщик дядя Гена был жуть какой жёсткий. С ним пара помощников в чине кап-два, блокнотики-авторучки.

Дядя Гена здоровенный, с сизым лицом прожжённого флибустьера. Существует мнение, что Стивенсон списал своего капитана Флинта с Эдуарда Тича, который Чёрная Борода. Мы этому мнению, конечно, поверим, но не забудем отметить, что в те времена Стивенсон просто никак не мог знать про дядю Гену. И послужной список у дяди Гены – у-у-у, да в таких местах, что Тич печально поджигает фитильки в своей знаменитой бороде. Тичу эти места и во сне не снились. А рык у дяди Гены такой, что всем рыкам рык, особенно когда перед ним на анатомическом столе распластан очередной командир части в звании капитана первого ранга, а вместе с ним его главный инженер, начальник штаба и вся прочая иерархия по нисходящей. Кроме замполита, разумеется. Замполитов дядя Гена не трогал – они для него были чем-то вроде аскарид: жрёшь – ну и жри себе там, не шебуршись, только и кишки изнутри не ковыряй; время придёт – выведем.

Ибо дядя Гена прошёл всю школу ядерно-технического обеспечения сил флота от самого её зарождения и по пути становления. А это вам не хухры-мухры. И был первым начальником Шестого отдела Камчатской флотилии, это ещё в 1960 году.

И вот он сидит, и сидя, значит, препарирует нашего командира части, который с помощью «Макета доклада начальника РТБ» рассказывает о достигнутых показателях боевой деятельности. Тут, кстати, неплохо упомянуть, что РТБ занимаются (во всяком случае, в описываемые времена занимались) боевой деятельностью двадцать шесть часов в сутки плюс сверхурочно.

Командир у нас, заметим, тоже был не промах, мало чего и кого боялся. И вот он стоит у развешенной на стенке сов.секретной простыни «Макета», и режет правду-матку начальнику Управы. Зло так режет, по живому. А и впрямь: все боевые задачи выполняются не ниже, чем на пять баллов, безаварийно, без единого срыва, но... Но: деятельность вроде как боевая, интенсивность обеспечения сил флота неуклонно растёт, а автотехники новой нет, водителей и вообще людей не хватает, с топливом и запчастями проблемы, то-сё, сама жизнь требует крутой реорганизации, а на предложения по внесению изменений в штат всем наверху плевать, а ты крутись тут как хочешь, и чтоб всё в сроки было, чтоб графики эксплуатации кораблей со спецоружием – тыся в тысю, и чтоб аварийных ситуаций не было, и много ещё чего. Страна помаленьку вступала в новый восхитительный период своего исторического развития, а вместе с ней и армия, и флот со всем своим ливером, то есть с нами в том числе.

Дядя Гена слушал, слушал, а потом и говорит:

– Евгень-Егорыч, ты вот мне про всё про это не заливай. Я обстановку прекрасно вижу и знаю. Всем тяжело, всем непросто. Все ваши заявки и предложения стараемся удовлетворять и, надеюсь, когда-нибудь удовлетворим. А ты мне вот сейчас скажи конкретно: чего тебе больше всего не хватает? Про что ты в заявках не пишешь, потому что оно тебе не положено, а тебе ну вот прям сейчас, ну вот во как надо. И чего тебе никто, кроме меня, ни за что не даст. А? Говори, всё будет.

Тут неплохо сказать, что было такое негласное соревнование между командирами родственных частей – кто чего больше у себя построит. Строили, понятно, хозспособом. Называлось: «хап-способ» – там достать шлакоблоки, тут выменять на шыло цемент, у этих выпросить доски… Строили кто на что горазд – свинодромы, теплицы, караульные городки, складские и технические помещения, словом, всё нужное и не очень нужное. И ездили друг другу в гости – перенимать передовой опыт и, разумеется, хвастаться. Наш кэп, кроме теплицы, свинюрни, клуба-столовой, матросской бани и КТП в автопарке построил ещё и пункт санитарной обработки личного состава (в мирное время – офицерская сауна с гостиницей и бильярдом). Стройматериалов не хватало катастрофически, и поэтому он со злой усталостью посмотрел в глаза дяди Гены и коротко отрезал:

– Гвоздей.

Понятно, что это было сказано от безысходности.

– А? Что? – не понял дядя Гена. – Гвоздей? Каких гвоздей?

– А любых. Железных. Нету гвоздей, тащ адмирал. Вообще никаких. Нам по штату гвозди не положены. И не дают. А надо.

Тут он, кстати, не врал. Гвоздей не положено, да.

– Хм… гвозди. Гвозди… м-да... – дядя Гена пожевал губами и легонько хлопнул двухфунтовой ладошкой по столу: – Добро, Евгень-Егорыч, будут тебе гвозди. Напишешь, сколько и каких.

Ясное дело, гвозди на Камчатке – страшный дефицит. Особенно в РТБ. Кто ж не знает? И поехали они дальше проверять – «на базу», то есть на техническую территорию.

А там – суета сует, все всё вычистили и вылизали, всё покрашено-побелено, смазано и подметено, все по шхерам попрятались, чтоб дяде Гене и его нукерам на глаза не попадаться.

И вот идут они от сооружения номер 2М к «первому сараю». «Сарай» – это хранилище. Там ОНИ, родёмые, ровненькими рядами в полумраке стоят. Кормилицы. Серые, зелёные… ну, в контейнерах, конечно. Стенки у сооружения не очень толстые, два метра всего, железобетон. И ворота откатные – тоже железобетон, сто двадцать тонн. А между «2М» и «первым» – площадка бетонная. Чуть было не брякнул, что мы там в футбол иногда играем. Сбоку площадки – «двойка», тоже сооружение, но поменьше, и тоже обвалованное, то есть холм с деревьями, кустами и здоровенными железными дверями. В шествии принимают участие сам дядя Гена, два его нукера, командир части, главный инженер, его зам и два начальника сборочной бригады: за одной «первый сарай» закреплён, за другой – площадка. По-нашему – два бригадефюрера. А группенфюрер Коля Шкалов, кап-три, ответственный за «первый сарай», уже ждёт у дверей по стойке «смирно» и готовится представляться дяде Гене. И сарай свой к смотру представить. Сверху светит щедрое камчатское солнышко. Летняя теплынь.

Вдруг дядя Гена резко останавливается, словно споткнувшись, и неторопливо выполняет обусловленное возрастом и воинским званием сложное движение под названием «присесть-нагнуться». Вся процессия тут же тормозится: чего это там? Дядя Гена что-то подбирает с бетонки, подносит к глазам а затем поворачивается назад к идущему следом командиру части, да с таким лицом, что капитан Флинт от зависти переворачивается в гробу в своей Саванне.

– Гвоздей, говоришь, не хватает? Держи, Евгень-Егорыч, вот тебе один, это для начала.

И вручает ему – что? – правильно, гвоздь. «Двухсотку». Блестящий, ни следа ржавчины. Прямой и новенький. Откуда он тут взялся – загадка века. Всю площадку вымели-вычистили-вылизали полчаса назад, и вдруг – гвоздь. Тьфу, блин... вот досада.

При этом дядя Гена внимательно смотрит прямо в глаза командиру части. Тот аж лиловым стал. Но себя держит. Взял гвоздь, повернулся назад к главному инженеру:

– Возьмите, Игорь Георгиевич.

А в глазах у него – дыба, плаха, гильотина. И главный инженер на них на всех сразу.

Главный берёт гвоздь, слегка зависает, удивлённо так рассматривает и оборачивается к ответственному бригадефюреру:

– На, Ляксандр Василич.

И больше ни слова. Дядя Гена возобновляет движение по направлению к воротам «первого сарая», где в ожидании сладострастного момента представления адмиралу вибрирует группенфюрер Коля. А бригадефюрер Александр Васильевич в течение пяти секунд злобно глядит на гвоздь и зеленеет. Потом широко размахивается и мощным броском зашвыривает его далеко-далеко влево, аж за «двойку». В сердцах.

В общем, экскурсия в лице дяди Гены и нукеров осмотрела «первый сарай», выдрала там всех ответственных, а наружу решила выйти другим путём, через потерну. Потерна – это такой узкий и угрюмый подземный коридор для эвакуации из «сарая». Дополнительный вход-выход. В нём всегда прохладно и влажно, краска больше недели не держится, лохмотьями сползает. И унылые тусклые лампочки.

Выходят на свет божий. Солнышко, тепло. Тропинка налево. Вдоль «сарая» да мимо трансформаторной подстанции-«тэпушки», да вокруг обратной стороны «двойки»…

И тут дядя Гена снова выполняет движение «наклониться-присесть».

– Держи, Евгень-Егорыч. Ещё один. Два гвоздя – не один гвоздь.

И подаёт командиру блестящий гвоздь-«двухсотку». Ясное дело, это тот самый, который ответственный бригадефюрер двадцать минут назад с площадки швырнул, через всю «двойку» перекинул, вот прямо сюда забросил. И снова дядя Гена смотрит в глаза командиру части – так внимательно-внимательно.

А командир-то совсем недавно из лилового нормальным стал…

Теперь он обратно весь лицом deep purple, и поворачивается к главному, с трудом сдерживая желание разорвать зубами на месте, и тихо так, до жути спокойно:

– Возьмите, Игорь Георгиевич…

Главный взял, но, подумав немного, бригадефюреру решил не давать. Мало ли куда он его сейчас зашвырнёт, а вдруг дяде Гене как раз туда пойти захочется? Три гвоздя – это будет уже перебор. Поэтому отдал своему заму, а тот его (то есть гвоздь) в карман тужурки положил. И потом в курилке всем показывал с пояснениями.

Гы-гы-гы, ха-ха-ха. Так в сценариях шоу Бенни Хилла, говорят, писали. В нужных местах. Гы-гы, ха-ха.

Своё обещание дядя Гена, между прочим, выполнил. Гвоздей нам привезли – колоти не хочу. Всяких разных. В том числе и «двухсоток».

Знаю, зреет вопрос: кого наказали? А какая разница? Кого надо, того и наказали. Нас драть – только дральный аппарат тупить. Мы привычные.

ПРО ВОВУ-МОНГОЛЬФЬЕ И НЕ ТОЛЬКО

В ядрёнутых войсках, особенно флотских, всё время кто-то что-то проверяет. Притом всё больше снаружи и отовсюду. Комиссии – одна за другой. В ядрёнутых войсках есть что проверять, а порядку всегда больше, чем в других, то есть проверять приятно, вот они и лезут, и лезут. Едва только одна комиссия отъехала, нагружённая копчёной лососятиной и икрой, пышащая из форточек УАЗика-«буханки» шыльным перегаром, как уже дрынчат телефоны, разрываясь вышестоящими звонками: очередная банда проверяющих на подлёте. Так что подготовка ко встрече очередной комиссии всегда является одновременным устранением недостатков, выявленных предыдущей. Естественно, всё больше летом и ранней осенью, когда кижуч и нерка на нерест прут. Зимой страсть проверять всё подряд у верхних начальников обычно скисает, примерно на полгодика. Но всё равно – комиссия за комиссией. Ядрёнутые ж.

В общем, оказался как-то раз в акте отмеченных недостатков пунктик про молниеотводы. Что, мол, все двенадцать молниеотводов ржавые и не покрашенные. Ну, то есть снизу-то покрашенные, насколько дотянуться смогли, метра на три, а дальше сплошное феррум-два-о-три и феррум-три-о-четыре.

А тут неплохо бы уточнить, что на Камчатке с самого сотворения мира никогда не было гроз. Ни грома, ни молнии. Про это любой старожил скажет, да и в книжках умных написано. Краеведы все в курсе. Однако грозы, громы и молнии потом всё же появились. Как это было? Рассказываю как старожил и как краевед.

Согласно требованиям руководящих документов, техническая территория ядрёнутого арсенала должна иметь молниеотводы. Справедливости ради заметим, что не только ядрёнутого, а вообще любого – торпедного, минного, ракетного, артиллерийского... И неважно, бывают в данной местности грозы или их никогда не было. Молниеотводы должны быть, и точка. Указаны их параметры, максимальное сопротивление соединяющего их контура (толстющие такие железяки под землёй), как они должны быть расставлены (ну, это ещё в процессе строительства, по проекту) и как часто они должны проверяться. Методика проверки, разумеется, тоже в наличии, и ответственные везде определены. Но там нигде (если мне не изменяет память, конечно) не написано, что они должны быть покрашены, и уж тем более до самого верха. А высота у них метров тридцать примерно. Торчат железные вертикальные палки-штыри, похожие на телескопическую антенну транзисторного приёмника, только без нашлёпки на конце. Ржавые, естественно.

И вот как только понастроили в начале 1960-х всяких арсеналов, включая ядрёнутые, как понатыкали везде там молниеотводов, так и грозы на Камчатке появились. Небесам примерно лет двадцать пять понадобилось, чтобы сообразить: отныне есть смысл греметь громом и сверкать молниями, ибо теперь есть во что. Гражданским это, наверно, удивительно, а нам, воякам, ни разу не в диковинку.

И вот зачитывает главный инженер офицерскому составу этот самый акт (сов.секретный, кстати), а у самого внутри аж кипит всё. Потому что всего неделя на устранение замечаний, а молниеотводов – двенадцать, и это при том, что вертолёта арсеналу по штату не положено. И соседям не положено. И соседям соседей. Нет, в Елизово, конечно, вертолётчики имеются, и даже в ассортименте, но никакого шыла не хватит, чтоб компенсировать. А попробуй не покрась, когда отдельным пунктом в акте прописано. Хорошо хоть, что зелёной краской требуют мазать, которой навалом.

Никакой автокран до верха не дотянется. Поднимать туда наверх бойца с кисточкой и ведёрком – да ни один командир не рискнёт. Потому что методик по технике безопасности на это дело не предусмотрено. Шлёпнется он оттуда – и дальше что? В общем, было над чем голову сломать.

Послали прожжёного и матёрого мичмана в электросети – узнать, каким макаром они там по верхотурам лазят. Мичман вернулся и сказал, что консультация стоит три литра шыла. Налили ему; он увёз две трёхлитровые банки, а вернулся с двумя полными комплектами всякого жуткого барахла – какие-то малопонятные цепи, ремни, пристёжки, страховочные сбруи... И даже стальные «кошки», с какими по деревянным столбам электрики лазят. Эти «кошки» главный инженер пообещал опробовать на тех, кто не придумает, как покрасить железные молниеотводы.

И закипела военная мысль. С идеями шли напрямую в помещение № 26 сооружения № 2М, то есть в кабинет главного инженера. Оттуда вылетали пулей, а вослед нёсся то громогласный рык, то дикий хохот.

Однако время текло неумолимой струёй, и пришлось за неимением лучшей идеи остановиться на одном из проектов, предложенном неким гениальным старшим лейтенантом по имени Вова. Он (то есть проект, а не Вова) поступил на стол главного инженера уже оформленный в виде рационализаторского предложения, а возможно, и изобретения. Там была примерно такая фраза: «В основу действия устройства положен принцип использования земной гравитации, поскольку масса масляной краски тяжелее массы воздуха».

Вова предложил сделать аэростатик с четырьмя оттяжками, за которые им можно было бы управлять с земли. Под аэростатик следовало подвесить ведро с зелёной краской, а также несложную систему блоков, через которые можно было бы перевернуть ведро вверх дном посредством пятого линька. Перевернуть в тот самый момент, когда ведро управляемого аэростата окажется точно над штырём молниеотвода, а в идеале оно должно быть прямо на этот самый штырь надето. Дальше полным ходом начинает работать гравитация, сиречь сила земного притяжения, под воздействием которой краска течёт вниз сама, и не надо никаких кисточек, никаких матросов. Гениальное – просто.

Однако Вова упустил из виду неукоснительное флотско-армейское правило: «Ты предложишь что-то улучшить – тебя же и заставят внедрять, тебя же потом и выдерут за то, что не внедрено или внедрено через девятую букву старославянского алфавита».

Пока группа, в которой числился Вова, искала по округе подходящий дилижабрь-статосрат или хотя бы то, из чего его можно сварганить, а также такую невиданную штуку, как гелий; пока они кипятили оставшиеся мозги над выкройками монгольфьера в натуральную величину, командование решило таки попробовать покрасить один молниеотвод с использованием матроса Пупкина, который до службы увлекался альпинизмом-скалолазанием в своём сыктывкарском ДОСААФе и даже был перворазрядником. Попытка была первая и последняя, потому что матрос Пупкин, руководствуясь какими-то своими личными причинами, недолго думая и тщательно всё рассчитав, аккуратно (но с грохотом и воплями) свалился с молниеотвода – и хорошо, что высота к моменту падения была всего метра четыре. Было решено далее не рисковать, и решение было мудрым.

Короче, сратостат не сделали, молниеотводы так и не покрасили. Комиссию, приехавшую проверять устранение замечаний, в первый же вечер напоили так, что наутро они с трудом перемещались по базе на гнущихся ногах, с трудом отличая окна от дверей, и отвлечь их внимание от злополучного пункта в акте было плёвым делом.

Так что стоят они и по сей день некрашеные. Молниеотводы то есть.

А старлею Вове за недостаточную флотскую находчивость, проявленную при внедрении так и не внедрённого рационализаторского предложения, влепили выговор. За так и не сделанный лакокрасочный аэростат. Правда, без занесения в служебную карточку. Потому что наш главный инженер закончил не только высшую военно-морскую бурсу имени П. С. Нахимова, но ещё и акамедию имени адмирала Кузнецова: он сумел посчитать вес ведра с краской, выведя из него необходимые параметры аэростата и сопоставив с возможностями войсковой части, после чего плюнул на идею.

Комиссия уезжала, как и все прочие, с перегаром, копчёной лососятиной и красной икрой. А служба продолжалась. Мы, между прочим, там не в игрушечки игрались, как кому-то по наивности может показаться. Это были те ещё времена. Война шла холодная, священная война. С широкомасштабным неприменением грозного ядрёного оружья по всем фронтам.

АМОРЕ МИО ШЫЛО

Кучкой сидят лейтенанты. И старшие. Занятие по специальности типа. На столе разложены принципиальные и функциональные схемы не скажу чего. Здоровенные грифованные простыни-светокопии, протёртые на сгибах.

А они кучкой сидят. Негромко между собой общаются. Спорят. Дискутируют. Изучают, да? А вот подойдём-ка поближе.

Бутылка у них на столе, бутылка! Пустая. С пробкой. Они вокруг неё сгрудились и это... дискутируют.

Ликёр «Амаретто» все пробовали? Все пробовали. Вкусный ликёр. Ох, вкусный! Он разный бывает – «Amaretto Verona», «Amaretto Paganini», «Amaretto Loretto»… Такие плоские бутылки, обычно тёмного стекла. Говорят, на Камчатку вот прямиком из самой Италии, да.

Это просто вчера сказали, что сегодня шыло всем дадут. По чуть-чуть и побольше, кто как заслужил. Ну, пол-литра – это уж по-любому. Вот сегодня все тару и принесли. Кто фляжку, кто две маленьких, кто простую бутылку-«чебурашку». А Васятка принёс вот эту, из-под какого-то нестандартного, непривычного и удивительного «Амаретто»: стекло белое (то есть прозрачное), и бутылка по форме почти обычная водочная. На этикетке – ярко-красные женские губы в виде смачного помадного отпечатка и заголовок: «Amaretto di minetto».

И вот сидит лейтенантский консилиум, обложенный совершенно секретными простынями-«синьками» и техническими описаниями не скажу чего, смотрит на эту бутылку и гадает:

– «Амаретто ди минетто» – это «Амаретто» до минета!

– Ни фига-с! Это «Амаретто» после минета!

– «Амаретто» во время минета!

Все ж крупные знатоки итальянского, а кого пальцем ни ткни. И знатоки «Амаретто». И этого самого… ну… короче, ясно. Специалисты-теоретики, они же специалисты-практики. Все холостяки, конечно. Кроме одного женатика, который уже сподобился и всё больше грустно молчит, умудрённый.

– Он хоть вкусный был, не?

– Хто? Ликёр или … ?

– Гааа-аа, га-га-га!

– Как помада, отвечаю! Натурально. Как французская.

– Почему французская? Итальянская! Аморе мио!

– А расскажи…

– Да пошли вы все!..

– Бгыыы, гы-гыыы!

– Не-не, мужики! Я знаю! «Амаретто» для минета! Для!

– Дляяяя! Тляяяяя!

И ржут, уже весьма неприлично и громко. Как бабуины. Лейтенанты ж...

Сидящему чуть поодаль группенфюреру, капитану второго ранга Гончарову по прозвищу Атаамать, это надоело. Он график технического обслуживания не скажу чего корректирует; там малейшая ошибка или описка чревата пистоном на уровне командующего флотом (а то и выше), а попробуй не ошибись, когда тут рядом национальный парк Серенгети вместо занятия по специальности.

Атаамать стукнул кулаком по столу, встал, подошёл и мгновенным движением шаолиньского монаха сграбастал бутылку со стола.

– Чья, атаамать?

– Моя, – растерянно проблеял Васятка.

– «Амаретто» вместо минета, – раздельно отчеканил Атаамать.

Ржание бабуинов мгновенно завяло. Атаамать открыл свой сейф, поставил туда бутылку и брякнул ключом, закрывая.

И все тут же утихли и принялись усердно изучать специальность, то есть наше это не скажу что. По простыням. А потом пришли остальные группенфюреры и всем разливали шыло. Всем, окромя Васятки. Извини, приятель, не в этот раз. Эншульдиген зи, то есть пардон. Не судьба-с. Арриведёрчи Рома.

МУРАШКИ, МУРАШКИ...

– Помощник оперативного такой-то, слушаю!

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

94

– Это капитан второго ранга Мурашкин. Прошу пригласить к телефону капитана второго ранга Мурашкина.

В трубке молчание, сопение.

– Алё!

– Да, я слушаю вас.

– Это капитан второго ранга Мурашкин.

– Да.

– Прошу к телефону капитана второго ранга Мурашкина.

В трубке молчание, сопение.

– Алё!

В трубке молчание, сопение. Потом приглушённый голос: «Тащ, там фигня какая-то».

Разрыв связи. Виталь Палыч снова тычет пальцем-сарделькой в чёрную кнопочку. В трубке женский голос:

– «Обрывок»!

– Дайте «Альпинист», пожалуйста.

– Соединяю… (другой женский голос) «Альпинист»!

– «Бульдозер» прошу.

– Соединяю… (третий женский голос) «Бульдозер»! (ну и так далее) Оперативный третьего ранга такой-то!

– Это капитан второго ранга Мурашкин. Прошу пригласить к телефону капитана второго ранга Мурашкина.

В трубке молчание, сопение. Потом:

– А кто это говорит?

– Это капитан второго ранга Мурашкин!

– Ну?

– Прошу пригласить к телефону капитана второго ранга Мурашкина!

В трубке молчание, сопение. Еле слышно проскакивает какая-то фраза, можно разобрать только слово «балуется».

– Говорим? (это женский голос)

– Да-да, говорим, говорим! Алё! Алё!

– Оперативный; слушаю.

– Это капитан второго ранга Мурашкин!

– Я помню. Слушаю вас!

– Прошу пригласить к телефону!

– Кого?

– Мурашкина!

– Капитана второго ранга?

– Да-да! Мурашкина! Второго ранга!

– А вы Мурашкин?

– Да.

– И вам Мурашкина?

– Да.

Молчание, сопение. Разрыв связи. Опять пальцем-сарделькой в кнопку.

– «Обрывок»! «Альпинист» дайте, пожалуйста… (И опять по цепочке коммутатора.)

– Оперативный; слушаю!

– Это капитан второго ранга Мурашкин!!!

– Йё-ё-ё…

– Прошу пригласить к телефону капитана второго ранга Мурашкина!

– М-м… ы-ы-ы…

Рассказывать можно долго. Тем более что разговор (точнее, попытка капитана второго ранга Мурашкина поговорить через «Альпинист» с капитаном второго ранга Мурашкиным) длилась ещё дольше. Это было при мне в рубке дежурного по части, я там чуть на позитроны не распался.

Что потом? А потом тамошний оперативный, выйдя, наконец, из себя, пошёл и наябедничал своему начальству, что ихний капитан второго ранга Мурашкин, по всей видимости, допился до такого состояния, что ищет по телефону сам себя. Капитана второго ранга Мурашкина (тамошнего) тут же принялись отлавливать, чтоб выдрать. Это у них там, на той стороне, где «Бульдозер». А в это время наш Виталь Палыч Мурашкин опять – в который уже раз! – напрягал длинную цепочку узлов оперативной связи.

Искомый капитан второго ранга Мурашкин довольно быстро нашёлся (там) и радостно прояснил ситуацию своему начальству, которое уже было собралось его немедленно выдрать.

– Н-да? – сказало начальство, почесав затылок, и тут же прекратило попытку немедленно выдрать своего капитана второго ранга Мурашкина.

Как раз в это время у их оперативного опять задрынчал телефон, и наш капитан второго ранга Мурашкин наконец-то дозвонился на другую сторону бухты – до тамошнего Мурашкина, родного своего брата и тоже капитана второго ранга. Он у них там в минно-торпедной части служил.

После чего у них пошёл нормальный служебный разговор на семейные темы. Ибо суббота на носу.

КОМАНДИР КРЕЙСЕРА

Я как в каюту его вошёл, так сразу и обалдел. Вот это встреча! Аж спина зачесалась, по которой он мне своей плёткой-кошкой когда-то врезал. Дело было после третьего курса, на практике. БПК «Керчь», да. Мы тогда посреди ночи покурить вылезли, а лень было на бак топать, ну и закурили втихаря возле торпедных аппаратов левого борта. А он помощником командира был и проверял ночной порядок. А тут мы с бычками нагло дымим… И плёткой по спиняке – хлллесссь!!!

– Вы что, салаги, не знаете, как корабли горят, а потом на воздух взлетают?!

М-да.

И вот я вхожу в каюту командира недавно пришедшего на Камчатку ракетного крейсера «Севастополь», а там он. Сергей Иваныч Писанко. Только уже не капитан-лейтенант, а капитан второго ранга. Всё тот же пронзительный взгляд и хищная улыбочка.

Мы с Витькой Красниковым приехали устаканивать вопросы подготовки корабля к приёму крылатых ракет со спецбоеприпасами. Витька уже кап-три, я – старый старший лейтенант. Витька-то, конечно, не поленился предварительно поинтересоваться фамилией командира, однако даже не подумал, что я откуда-то могу быть с ним знаком. А вот я поленился. Но это даже к лучшему – ведь получился сюрприз.

Можно верить, можно нет, но Сергей Иваныч тоже меня вспомнил. Сразу же, едва я вслед за Витькой в каюту просочился.

– Прошу добро, товарищ командир?

Вообще-то он нам не командир. И правильнее было бы к нему обратиться «товарищ капитан второго ранга». Но он – командир корабля. К тому же крейсера. Поэтому подчёркнуто-уважительно: «товарищ командир». Он на этом грозном плавучем городе ответственный за всё. На нём такой груз лежит, что…

В общем, «товарищ командир».

– Шрамы-то на спине сошли, нет?

И улыбается игриво.

Вообще нашего брата-головастика на флоте уважают и даже побаиваются. Эксплуатация спецоружия – вопрос нешуточный. У нас высокие и жёсткие требования, у нас полномочия. С нами шутить не принято. Вон, 89-я бригада ракетных катеров разок пошутила – и всё, больше не шутят, теперь серьёзно относятся. После всепроникающего пистона в приказе командующего флотом. Потому что задним умом оказались горазды, вот и получили по слону на рыло.

Но я смотрю в умные, чуть насмешливые глаза командира корабля и понимаю: с «Севастополем» у нас всё получится как надо.

Так оно и вышло. Крейсер получил допуск к спецоружию точно в установленный срок, день в день и без проблем.

Тихоокеанский корабль с правильным черноморским порядком на борту.

Потом мы засунули им две «наших» ракеты (а всего четыре), и я дважды в месяц приезжал проверять, как они себя там чувствуют. И, конечно же, терпкий флотский чай в тонкостенных стаканах с традиционными военно-морскими подстаканниками в каюте у командира крейсера.

Отличный корабль, отличный командир… прекрасный и остроумный собеседник, умеющий мгновенно превращаться в жёсткого и требовательного офицера. Потом я пытался сравнить с «Адмиралом Фокиным» и «Червоной Украиной», но сравнение всегда почему-то было в пользу «Севастополя». Из-за имени корабля и из-за того факта, что им командовал Сергей Иваныч. Всякий раз, когда я всходил с пирса на палубу крейсера и отдавал честь Флагу, у меня автоматически чесалась спина, и я улыбался.

А в 1989-м его вывели из линии. Старый корабль, чего там говорить. В стране царили удивительные времена, хотя тогда мы не знали, что впереди будут ещё более удивительные. Капитальный ремонт на Камчатке, увы, не проведёшь, и «Севастополь» потихоньку готовили к списанию. Но над крейсером реял Военно-морской флаг, и он продолжал оставаться крейсером. А командир – командиром. И так получилось, что после выгрузки спецоружия мы ни разу не виделись, хотя «Севастополь» уже поставили в наш вилючинский завод, в бухте Сельдевой.

И наступило лето 90-го. Было воскресенье. Я зачем-то вышел на улицу, на наш «бродвей», и тут же увидел его. Одетого с иголочки командира корабля в безупречно отглаженной и ладно сидящей форме, в его знаменитой огромной белой фуражке, но… но как-то сгорбленного, что ли… и почему-то руки в карманах… Я даже поначалу решил, что обознался.

– Здра-жлаю, тащ командир!

Его глаза сузились:

– Привет… Хм, «командир»… Командир – чего?

– Как – чего? – весело удивился я. – Крейсера!

– Нету у меня больше крейсера, – ответил он, криво улыбнувшись, и в этой улыбке я вдруг почувствовал страшную жгучую боль. – Спалил я свой крейсер...

Я чуть не сел прямо на асфальт.

– Как?!

– А вот так. Извини, Юр, я спешу…

И медленно пошёл дальше – правда, уже вынув руки из карманов.

Потом я узнал, что чуть больше недели назад на крейсере спустили Военно-морской флаг и вывели его из состава флота. А через несколько дней случился пожар, погиб один мичман. Пожар вроде как по вине рабочих завода, а не экипажа, но…

Но.

Командир крейсера. Командир корабля. Всегда. Даже когда флаг уже спущен. Его корабль – его ответственность, его судьба.

В 2010-м флаг крейсера на Камчатке подняли вновь – отмечали сорок первую годовщину рождения ракетного крейсера «Севастополь». Командовал подъёмом флага капитан первого ранга Писанко Сергей Иванович.

БРАТ ПО РАЗУМУ

И нет бы раскошелиться

И накормить пришельца…

(из Владимира Семёновича)

…Альфа Волопаса увеличивалась в размерах. Она притягивала. Она манила. Она переливалась лучистым бело-голубым цветом. «Кто ты, брат?» – спрашивала она, протягивая добрые умные ладони. «Кто ты, брат? Ответь пред ликом Великого Космоса!» – «Я человек планеты Земля… планеты Земля… планеты… Земля… мля… мляяяяя…»

…мляяяяя!… Я с трудом разлепил глаза. Я находился в собственной спальне и в пустыне Калахари одновременно. Я сгорал от жары снаружи и внутри. Всё пылало – и вдыхаемый воздух, и выдыхаемый; внутренности кололо нестерпимым огнём, головной мозг отсутствовал как таковой, а вместо него был сухой жаркий песок с редкими жуками-чернотелками и унылыми раскоряками саксаула. Запёкшиеся губы были склеены намертво, окружающая действительность была четырёх- и пятимерна. Всё плавало вокруг, то приближаясь, то удаляясь.

Но я попытался привстать.

Это мне удалось.

Почти с первой попытки.

Передо мной был трельяж. А в трельяже был кто-то некто. Этот кто-то некто, предположительно, был офицером военно-морского флота: наглухо застёгнутый китель с планками двух медалек, белым «поплавком» училища и значками – «За дальний поход» и «Мастер военного дела»; тёплые кальсоны; распухшее лицо без глаз. Он был капитан-лейтенантом – если судить по погонам. Между прочим, с чисто выбритой физиономией (или что там у него на голове спереди).

Я спросил:

– Т-т-ты хто?

Он не ответил.

Я снова обвёл глазами окружающее. Окружающее теряло очертания и обретало вновь.

«Я – это ты».

Спасибо… теперь уже и сам допёр… увы, это я. Ну и харя! А почему в кальсонах? Ещё и в тёплых? На дворе июль… или июнь? Но – лето, это точно. Уй, духота… А где часы? Йё-ё-ё-ё… я ж на службе должен быть… начало одиннадцатого!.. ох, ни фига ж себе… справили… а что справляли-то? Наплевать… кто был? Ляшик был... с гитарой, это уж как всегда, и Ленка Трушина, тоже со второго этажа… ещё кто-то. О-о-о-о-о-о-о-ох… Пели, да. Ещё как пели... Про Севастополь пели... и за Одессу-маму... Потом расползлись... во сколько? А я остался висеть на открытом окне… курил, хотел воздухом свежим продышаться… звёзды мне ещё светили… и зажигалку уронил вниз, это я помню…

Какая, к чертям, зажигалка?! Я ж полмесяца как ВрИО зам главного инженера! Мне ж на базе надо быть… бумаг ведь груда… послезавтра почта… главный убьёт… акты… заявки… форма 8ГДОМ… из управы и из отдела звонить будут и пороть, пороть… надо ж так нажраться... Надо обуваться и бегом… воды!!! О-о-о-о-о-о-о-о, твою ж налево… ы-ы-ы-ы-ы...

Автобус, минут десять невозможно трясучей езды на истерзанном сиденье… фуражка сдавливает башку, как бочку обод. Кочки – как воздушные ямы на Ту-104. Мамаша, не надо на меня ТАК лыбиться… окошко лучше открой… или сверху там… тяжко мне, не видишь, тит твою в клюз… какие ж вы все, люди…

…а от конечной автобуса до базы ещё пятнадцать минут пилить, ногами, по бетонке среди леса. Жарища… лёгкие – как горн кузнечный. Зам главного инженера… ВрИО... твою мать… каста… главный убьёт… 8ГДОМ, сов. секретно, в 5 (пяти) экз. «Исп. Завражный, отп. Новикова»… Она всё время на автомате печатает «Новиоква»... А надо ж ещё и данные для сводной заявки собрать... Комары-то, комары – даже близко не подлетают… боятся, ага... а висел на окне... эта Альфа Волопаса, или Сириус… его знает… светили… Призывно так, а Космос – он такой бездонный, оказывается. Не чёрный, а тёмно-тёмно-синий. И бездонный. И зовущий… а тут, как дурак… по жарище, топ-топ-топ, подошвами шварк-шварк-шварк… а зачем брюки прямо на тёплые кальсоны напялил? Вот кто скажет? Лето… жара… Сириус… Плеяды… ох…

Сунул пропуск в окошечко на КПП; у девчат глаза, как у мадагаскарских лемуров. На часах – без пятнадцати одиннадцать. Вход в сооружение 720/2М... Мимо дежурного по базе…

– Юрчик, тебя главный сто раз уже спрашивал!

Да иди ты!.. ясно, спрашивал… щас вставит. Щас шашку расчехлит и – вжить! И вася.

Дверь помещения номер 26. Отдышаться… Тук-тук-тук… «Прошу «добро?»

– Прибыли? – наш главный принципиально был со всеми на «вы».

– М-м-м-м… – выдавил вместо «Так точно».

– Ну, и?..

Что – «ну и»? Видно ж невооружённым глазом, что нажрался каплей, нажрался ну просто до чертиков. Вчера. Всю ночь сливу квасил, песняка давил. И на службу проспал, скотина. Шашка у главного острая… щас вынет…

– Ну, что стряслось, Ю-Ю?

Надо что-то говорить. Срочно. Что сказать?

Почему шашку не достаёт? Надо правду… «и ничего, кроме правды»… «товарищ капитан второго ранга, виноват, не совладал, напился, как свинья, накажите, имею право быть наказанным, прошу разрешения приступить к исполнению…»

А вместо этого:

– Меня… м-меня… и... инопланетяне украли…

– Кто?! – главный оторвался от бумаг и снял очки.

– И… инопланетяне.

Боже, что я несу??????? Я напился, на окне висел, очухивался, Сириус, ну, зажигалка упала, потом вырубился, проспал. Влепите мне строгий выговор! Даже два! НСС влепите! Я ПРОСТО НАЖРАЛСЯ! И до сих пор…

А подлый язык, еле ворочаясь во рту, через ссохшиеся губы:

– …я окно открыл… ночью… свежий воздух… подышать… и з-закурил… а зажигалка выпала… а я за ней… непроизвольно… четвёртый этаж…

Главный слушает, глядит, не мигая, рожа серьёзная, улыбаются только глаза. Сейчас вызовет машину и в дурдом отправит… Заткнись, заткнись немедля!!! ЧТО ТЫ НЕСЁШЬ? Говори: напился… ну?!

– …а до земли не долетел… такой корабль космический… подхватили…

– Корабль белый был?

– Так точно…

А он-то, он откуда знает?

– А в корабле?

ВЫРВИТЕ МНЕ ЯЗЫК!!!!!!!!! Я НЕ ЭТО ХОЧУ СКАЗАТЬ!!!!!!! Я ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО…

– …двое, мужчина и женщина… красивая, с длинными волосами… в серебристых таких скафандрах… с антеннами... они сказали: не бойся… я… это… мы только информацию считаем, и всё… положили на… на стеллаж такой. И датчики приклеили… за ушами…

Я сдался. Язык работал отдельно от мозгов. Хотя – каких же, на фиг, мозгов?

– Информацию – какую, секретную? Или не помните?

– …нет… помню… н-не, не служебную… это… об человечестве. Всё, что знаю… я не знаю, что они считали…

– А потом? – главный слушал с живейшим интересом.

Ещё бы! Живой идиот перед глазами. Да по мне ж любой психиатр докторскую враз напишет!

– …и вернули в квартиру… сказали, что наутро я себя буду чувствовать велико... леп-пно… – и тут я осёкся.

Неожиданно я ОЩУТИЛ, что язык вновь повинуется мне и только мне. Но после всего сказанного я уже ничего говорить не мог.

– И как вы себя чувствуете?

Я молчал. Больше ничего не оставалось. Зам главного инженера. ВрИО. «Каста».

Главный потянулся к селектору и нажал кнопку. Ну да… сейчас придут два здоровенных лейтенанта, Олег Гавриленко и Серёга Клютов. Свяжут.

– Автопарк!

Во… уж и машину вызывает… Пиз-дец.

Я НЕ ХОТЕЛ ЭТОГО ГОВОРИТЬ!!!!! Я ПРОСТО НАЖРАЛСЯ ВЧЕРА!

Я молчал. Обречённо.

– Автопарк! Полста девятый уазик – на КПП базы, – и, отпустив руку с кнопки: – Вот что, Ю-Ю. Деньги у вас есть?

Деньги?! В смысле? О чём это он?

– Т-так точно…

– Значит, так: сейчас машина будет, едете домой, по пути покупаете маленькую – слышите? маленькую! – водки и три литра пива. И больше – ни капли. Сперва пиво и доклад в Академию Наук, в Главное Управление Уфологии. Телефон знаете?

– Н-никак нет… – я стоял, набычившись.

– Ноль-девять, они там скажут. Потом водочки. Прийти в себя и не выходить. А завтра – в наглаженной рубашке, с начищенными туфлями – и без опозданий. 8ГДОМ должны уйти с ближайшей почтой.

Вам всё ясно?

Мне? Мне ничего не ясно. Должна быть шашка. Должен быть расстрел. Он должен сейчас ржать и хлопать себя по ляжкам, собирать офицерский состав, показывать пальцем и изничтожать меня прилюдно! Меня ж раздавить надо! Я для общества опасен! Какое пиво?!

– Вам всё ясно?

– Так точно… Игорь Георгич, я… разрешите доло…

– Всё, вперёд, на КПП. Марш. Ю-Ю, вы слышали?

Я изобразил поворот кругом без щёлканья каблуками (оно всё равно бы не получилось). Мне было очень плохо, я чувствовал себя червяком в куче навоза…

...

…Все заявки ушли вовремя. Но я не о том хотел сказать.

Я – о том, что капитан второго ранга Игорь Георгиевич Зяблицев так никому и никогда не рассказал об этом казусе новоиспечённого ВрИО заместителя главного инженера. Ни разу даже не намекнул. И служили мы с ним дальше… потом он ушёл на пенсию по возрасту, а после него я других настоящих главных инженеров и не видел. И через три года ушёл тоже, только не по возрасту, а по другим причинам (потом расскажу).

И даже сейчас он говорит: «Да ну… что-то не припомню я такого». И улыбается. Глазами.

Ну и пусть. Главное, что я помню.

А ещё… А ещё я вот сейчас достучу этот файл и пойду перекурю у форточки. И посмотрю на тёмно-синее ночное небо.

Там Альфа Волопаса. И ещё Сириус.

Р-РАЗ, И-И-И-И РАЗ!!!

Это ещё когда Миша Гурин у нас начальником штаба был.

У нас тогда как раз усиленные тренировки к параду происходили, ко Дню Флота. 92-й год, кажись... или 94-й? Короче, на общем празднике там, в Петропавловске, планировалась торжественная замена всех Военно-морских флагов на Андреевские. Тренировки эти всех задолбали, ещё и жара всякий раз, как назло.

И вот мы ходим туда-сюда по кругу, как марсиане в чёрном, по плацу возле нашей столовой; два барабана эти – тым-дыдыдым и бум-бум – хотелось барабанщиков этих уже в мясорубку засунуть, перцем посыпать и крутить, крутить, крутить... По часовой стрелке и против, чтоб тоже туда-сюда. И начальника штаба аналогично. До состояния хорошо прожёванного фарша.

Две коробки десять на десять, в одной офицеры-мичмана, в другой матросики-срочники. И по кругу, по кругу: «Ррраз, иииииии – РРРРАЗ!!!»

От нашего топота атмосфера планеты ходуном ходит, а от воплей вороны с деревьев кверху пузом подлетают.

А кап-два Миша Гурин (царствие небесное) живчиком снуёт между коробками и беспрестанно вопит, тыча пальчиком:

– Чётче шаг!!! Интервал, интервал!.. Четвёртая шеренга, равнение! Выше ногу, выше!!! Шаг печатать!!! Рррраз! Ррраз! Печатать!!! Выше ногу! Первая шеренга, подбородочки! Дистанцию держать!!! Завалили, шестая шеренга, завалили!..

– Ррррраз, иииииии – РРРАЗ!!!...

– Дистанцию, дистанцию между шеренгами!!! Между первой и второй...

И все двести рыл, не сговариваясь и не сбиваясь с ритма, хором, во всю мощь лужёных глоток:

– ПРОМЕ! ЖУТОК! НЕБОЛЬ! ШОЙ!!!

ПОД КРЫЛОМ САМОЛЕТА

В чём отличие военно-транспортной авиации?

Сейчас начнётся: а-а, опять про гальюнную тему…

Ну да. А что?

Кстати, не только про неё.

Главное отличие военно-транспортной авиации в том, что можно перемещаться посредством крыльев, ни фига за это не платя.

Хочешь отдохнуть в Паратунке? Не вопрос. Сел на военный борт и лети на Камчатку. Будет тебе Паратунка. Правда, для этого надо быть офицером штаба флота. И не самым маленьким. Кто нужного уровня достиг, тот регулярно пользуется. Ещё и всей семьёй. Тягу к халяве в нас не убить ничем.

Короче.

Это было самое начало октября 1994 года. Не люблю осень. Осень на Камчатке очень красивая, а я всё равно её ни разу не люблю, особенно позднюю. Тоскливое время года. Во всяком случае, в моём персональном восприятии.

И повезли мы наше не скажу что на военный аэродром Елизово в количестве двух штук. Их надо было срочно отправить на родственный объект в Приморье. Для этого прилетел Ан-26. Отправка наших грузов – дело весьма хлопотное, не шутка же. Оно огромадных денежек народных стоит, да и внутри там не вата, не опилки. Поэтому меры предосторожности, меры безопасности, персональная ответственность на каждом этапе эксплуатации. Транспортировка – это тоже эксплуатация. И всё очень строго, постоянно жёсткий контроль с росписями за каждое действие.

В общем, привезли.

Некоторые думают, что военный аэродром – это часть елизовского аэропорта. Ошибочка-с. Наоборот: елизовский аэропорт – это небольшая часть военного аэродрома. Тут и вертолёты, и перехватчики, и просто истребители, и стратегические бомберы, и гидросамолёты-амфибии… Правда, ко времени описываемых событий уже начало хиреть. Но ещё было чем пугать супостата.

Наша погрузочная площадка – справа от здания аэровокзала и совсем не рядышком с ним. Ну, в той стороне и подальше, скажем так. Проезжаем через зибзический КПП со шлагбаумом, а вот и бетонка, вот и наш летательный аппарат, который повезёт. Знакомимся с экипажем, определяем последовательность действий, начинаем выгружаться. Всё нормально, всё штатно. Я – контролирующее лицо. Моя задача – контроль. Что-то не так – сразу стоп. Однако всё идёт так, как надо. Наши ребята – спецы высокого класса.

Лёгким осенним ветерком на бетонку коричневые опавшие листья заносит. Синее небо с белыми облачками, громады уже поседевших от снега вулканов… Прохладно уже. «Осень, осень, ну давай у листьев спросим…»

Выгрузили на бетон, а потом засунули оба серых контейнера в самолёт, закрепили там, проверили. Командир экипажа с бортмехаником тоже проверили, приняли. Наш лейтенант Веня-Носорог с ними полетит. С этого момента он за контейнеры отвечает, и это подписями подтверждено. Застрелит любого, кто к контейнеру сунется. Через неделю он таким же бортом вернётся обратно, а если поставят задачу, то и привезёт нам какое-нибудь другое не скажу чего.

В военно-транспортном борту нет салона как такового. Нет рядов мягких откидывающихся кресел с белыми подголовниками и складными столиками, нет ковровых дорожек, нет стюардесс. Это вообще не салон, это грузовой отсек. Пайолы металлической палубы, жёсткие откидные сиденья по бортам и три двери: одна наружу по левому борту, одна в кабину экипажа, а третья вовсе и не дверь, а такая большая двойная кормовая створка-люк с вываливающейся аппарелью – через неё-то мы контейнеры и затаскивали.

С летунами всегда приятно и интересно общаться. Они все много чего повидали, через многое прошли, это всегда весёлые и общительные ребята. Однако они очень хорошо умеют быть серьёзными. Когда надо. А ещё это профессионалы высокого класса. Особенно те, кто допущен к перевозке нашего не скажу чего.

Ну что, братцы? Счастливого полёта?

Нет. Пока нет.

Ибо одна за другой подъезжают к самолёту машины. Чёрные «волги», «уазики» обоих типов, «газоны-шишиги» и прочие гражданские «жигули-тойоты» разноцветные. Из них вылезают офицеры в чёрном. Адмиралы, капитаны всех трёх рангов и каплеи. Не ниже. Это члены всевозможных комиссий, которые прилетели на Камчатку проверять всё, что только можно – от боевой готовности до солдатских и матросских носок-«карасей». А теперь летят обратно во Владивосток. Летят не порожняком, нет. У каждого здоровенный баул, в коем, кроме личных вещей и зубных щёток, груда копчёной лососятины. У некоторых она просто торчит из разноцветных полиэтиленовых пакетов с нарисованными полуголыми девицами вероятного противника. Август-октябрь – самое время работы комиссий: рыбка прёт на нерест, её срочно ловят, солят и коптят. Для вот этих самых комиссий. Ты ещё попробуй попади в состав какой-нибудь комиссии, не всех попало берут.

И не только хвосты лососятины. Ещё и банки с икрой. Пластиковые, стеклянные, жестяные. Всякие. Много банок. И спирт. Прямо вот так, в канистрах. Стоит капитан первого ранга, а у него в одной руке сумка тяжеленная, из которой хвосты торчат, в подпергамент завёрнутые, а в другой серая алюминиевая канистра с шылом. Или вы думаете, он в ней что-то другое везёт? Хорошо, не спирт. Тогда сами придумайте что.

И вот этих адмиралов и капитанов всяких рангов – чуть ли не рота. Многие с жёнами. А что? Пока супруг проверяет перевод флотилии в боевую готовность «Повышенную» и прочее, супруга нежится в военном санатории, всякие там массажи и лечения-профилактики, а вечером они вместе купаются в горячей минералке и пьянствуют окончание долгого трудового дня. Право возить супругу с собой в служебную командировку ещё заработать надо, это не всякому можно. Адмиралу и капразу – можно.

Адмиральши, понятно, в дорогих пальто, мехах и итальянских сапогах. Смотрят надменно. Адмиралиссимо.

А командир борта смотрит на них на всех. И я смотрю. Куда они все собрались? Вот в этот вот самолёт? Не влезут ведь!

Командир экипажа, статный капитан с боксёрским подбородком и шрамом от ожога на пол-физиономии, достаёт полётный лист. Там примерно двадцать фамилий. Возле самолёта народу втрое больше. Капитан, стоя вместе со мной на трапике левого борта, зачитывает воинские звания и фамилии. Адмиралы и капразы начинают послушно отвечать: «Я!», но ситуация вдруг комкается не без их же помощи.

Оказывается, второй сегодняшний борт ещё не прилетел, а вчерашний так не прилетал вовсе, и народу на посадку в этот аэроплан – как во все три, и всем надо во Владивосток, причём срочно, командировки заканчиваются или уже закончились, «...и я чихал на ваш полётный лист, потому что я адмирал, а со мной ещё вот пять офицеров управления и две женщины... э-э... сопровождающие; немедленно перепишите там в полётном листе, вот этих вот вычёркивайте на хрен…»

И я наблюдаю с трапика, как начинается обыкновенная потасовка. Адмиралы и капитаны всех трёх рангов начинают повышать друг на друга голос, толкаться, протискиваться к трапику, не выпуская из рук баулов и канистр, толкая впереди себя жён, и общей фразой является паниковско-балагановская «А ты кто такой?»

Противное зрелище. Вот сейчас они просто опрокинут трап, мы с капитаном упадём на бетонку, и они штурмом возьмут самолёт. А в самолёте сидит Веня-Носорог с пистолетом. Он ещё и портфельчик секретный везёт в 6-е Управление Тихоокеанского флота. А возле Вени – два здоровенных серых контейнера с чёрной и красной маркировкой. Непосвящённому та маркировка ничего не говорит. А посвящённый сразу поймёт, что содержимое контейнеров привинчивалось к баллистическим ракетам, которые возили в себе по Тихому океану чёрные подводные лодки проекта 667Б – К-530, К-171 и К-366.

Эти два контейнера чуть ли не две трети отсека занимают. Интересно, как и где адмиралы думают своё барахло драгоценное размещать? Вон сколько сумок, баулов, пакетов и канистр… И куда они думают все влезть.

Капитан в потёртой кожаной лётной куртке поднимает вверх правую руку. При этом всем хорошо видна его кобура. В кобуре весьма угадывается пистолет. Адмиралы и «ранги» приумолкают.

– Товарищи офицеры, допуск на борт – исключительно в строгом соответствии с полётным листом.

– Если вы не пустите меня в самолёт, вы будете сняты с должности, – заявляет ему ближайший контр-адмирал с канистрой; слева к нему жмётся супруга в белом манто, а справа холёный капитан-лейтенант, штабной офицер «на побегушках». Сзади напирает остальная толпа. Да-да, именно толпа. Толпа адмиралов.

– Вы имеете право думать так, – пожал плечами командир экипажа и, подумав, добавил: – Товарищ генерал-майор.

Я чуть с трапа не упал. А до того «контрика» так и не дошло.

Посадка в самолёт длилась уже примерно полчаса. Раньше я никогда не думал, что толпа адмиралов и всяких рангов может быть столь неорганизованной. Было стыдно. Штабисты, мозг флота… бабы эти в мехах напомаженные… Когда на плечах погоны с «мухами», им плевать на какого-то капитанишку и на его разнесчастный полётный лист. Шишки, одно слово...

И тогда я не выдержал:

– А давай им скажем?

– Хм… Ну, тебе лучше знать, гы-гы. И скажи.

Поднимаю руку вверх:

– Товарищи офицеры и адмиралы, прошу внимания. В самолёт загружено два термоядерных боеприпаса, полётный лист согласован с органами госбезопа…

Я ещё не договорил, а половина толпы уже дёрнулась к своим машинам вместе с сумками и канистрами. Ибо по пистолетам, роже и голосу им ясно: этот кап-три не врёт.

В самолёте пассажиры-счастливчики оккупировали сиденья в соответствии с иерархией и принялись старательно наваливать на контейнеры своё барахло. При этом ещё и возмущаясь наличием в отсеке непонятных лишних грузов. Какой-то адмирал, усаживаясь на выбранное удобное место (прямо возле контейнера), подмигнул и сказал:

– А лихо ты это придумал – про боеприпасы. Молодец! Иначе мы ещё год бы там под крылом стояли.

Мне стало весело:

– Почему – «придумал»? Тащ адмирал, ничего не придумал, – это так, чтоб все слышали: – Тут действительно термоядерные боеголовки, две штуки, – и тыкаю в маркировку: – «РА113». А вот сопровождающий, вооружённый офицер номенклатуры Шестой управы ВМФ.

Веня-Носорог, не вставая с места, чуть кивает. Нахал. Хороший офицер из Вени получится.

И тогда у них немедленно началась очередная возня-потасовка – на этот раз за места подальше от контейнеров. Смотришь на них – ну смех и грех.

В общем, улетели.

А через неделю Веня-Носорог вернулся, пистолет сдал и рассказывает:

– Главный-то прикол в чём? Главный-то прикол в том, что у них же гальюна на самолёте нету. В корме – ведро. Оно там так хитро стоит, что можно поссать, и тебя в принципе почти что никто не видит – контейнера мешают. Ну… почти никто. Я так аж два раза ходил. И остальные тоже. И летуны. Это ж жизнь, ну! А эти бабы-адмиральши… ё… это надо было видеть. Ей же в падлу. Она ж в манте меховой! И шоб вот тут, в ведро?! Да при всех?.. Короче, сидела-сидела, хмурилась-куксилась, поначалу ёрзала, мимика такая страдальческая, во взгляде – ненависть… мычит уже… А муж-адмирал ейный рядом дрыхнет, руки на пузе. Ему что – сходил в корму, поссал, стопу накатил и дрыхнет. Я на неё гляжу – ну, мадам, и где ж наша прежняя надменность? А надменность-то наша – всё, тю-тю, вот она: вон изпод неё уже и кап-кап на пайолы. Полилось. Лужица. Вытекла надменность! И сразу же стала тётка как тётка. Вполне себе нормальная. Мужу голову на плечо положила, вздохнула печально – и баиньки, аж до самых Кневичей. И остальные адмиральши точно так же. А мужики сидят и бухают, кто не спит. И всю дорогу на контейнеры косились и на меня. Наверно, радиации боялись. Вообще, тащ, весело это – летать сопровождающим. Прикольно. Пошлёте меня в следующий раз снова, добро?

Добро, Веня. Добро!

Что мне, жалко? Пошлём, конечно. Но вот шыла не дадим. Нет, Веня, не-ет… Нехай тебе адмиралы там в «салоне» наливают. И пусть не бздят, так им и скажи. Оно не взорвётся. Мы перед транспортировкой там специально одну хитрую «контрагайку» отвинчиваем.

СТРАШНЫЙ СОН

Часто снится один и тот же кошмар.

Что будто сменяюсь я с дежурства по части и понимаю, что за прошедшие сутки ни разу не проверил караул. А надо дважды – днём и ночью. С соответствующей записью в постовой ведомости и в журнале дежурного по части. Но – вот не проверил, и всё. И не могу понять почему не проверил. Почему-то. А уже всё, мы со сменщиком уже стоим перед командиром и докладываем о приёме-сдаче дежурства, и тут капитан 1 ранга Волобуев спрашивает: «Юрий Юрьевич, а вы караул проверяли?» И ужас пронизывает от темечка до пяток. И я честно отвечаю: «Никак нет, тащ командир». И просыпаюсь в холодном поту.

Этот сон пострашнее, чем те, в которых вулканы взрываются, закидывая нас раскалёнными камнями и заливая лавой. И те, в которых землетрясения адские, при которых я то у себя дома нахожусь на четвёртом этаже, то где-то на улице и вижу, что вокруг происходит. И когда Луна на нашу центральную площадь падает, перед этим становясь всё больше и больше...

Этот сон уж куда пострашнее, чем тот, который перестал сниться уже где-то ближе к первой большой звезде – в нём я курсант и офицер одновременно, убегаю от севастопольского патруля, а ноги еле движутся, всё ватное и каменное, а они кровожадно рычат сзади и вот-вот догонят...

И страшнее того, в котором мы роняем при погрузке крылатую ракету с ядрёной башкой – причём каждый раз другая лодка: то «раскладушка», то 670-ка, то вообще почему-то БДР, и даже «акула» была, которую я вообще только по телевизору и на фото видел...

И даже страшнее сна, в котором я регулярно теряю пистолет.

Самый страшный сон – это в котором я не проверил караул. И это, наверно, уже на всю жизнь.