ГЛАВА 2: ЦИВИЛИЗАЦИОННОЕ ПРОСТРАНСТВО «БОЛЬШОЙ ЕВРОПЫ»: ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ, СОВРЕМЕННОСТЬ (И. С. Пиляев)

Евроинтеграционный процесс в свете теории цивилизаций

После падения Берлинской стены, а в особенности в нынешних условиях расширения Евросоюза и развития стратегического партнерства ЕС — Россия перед народами и политическими элитами континента во всей исторической сложности и величии встала задача воплотить проект Большой (уже не только Западной, а подлинной Пан–Европы, включая ее евразийское измерение) в практическую политику.

В этом контексте снова особую актуальность обретают аргументы неофункционалистских идеологов евроинтеграции, а именно: Объединенная Европа должна основываться не столько на помпезных институтах и высокопарных речах политиков и международных чиновников, сколько на конкретных совместных экономических достижениях и проектах, определенном совпадении стратегических экономических интересов, на начальных, а далее все более глубоких, интегративных формах экономического, научно–технического, социального сотрудничества (например, совместные проекты энергетической безопасности, постепенное формирование зоны свободной торговли в рамках государств — членов Совета Европы, координация и разработка общих стратегий экономического роста и т. п.).

Между тем Совет Европы — старейший из институтов евроинтеграции и единственная на сегодня подлинно общеевропейская межгосударственная организация — до сих пор концентрировал свою деятельностьпреимущественно на сферах «высокой политики», идеологии, политической «лирики», в то время как развитие ЕС пошло путем прагматичных расчетов экономической выгоды, общих экономических эффектов, экономической интеграции и только посредством ее — интеграции политической, культурной, в области обороны и безопасности и т. п.

Таким образом, как справедливо отмечают современные исследователи этого вопроса, реальное развитие европейских институций не «обеспечивает единых контекстуальных предпосылок для разработки интеграционной теории»98, т. е. для понимания реальных процессов интеграции должен быть использован весь накопленный научный арсенал теорий интеграции, каждая из которых ставит существенные проблемы и предлагает важные способы их решения.

К сожалению, лишь подавляющее меньшинство существующих школ либо теорий интеграции (среди них, прежде всего, социологический институционализм, исторический институционализм и конструктивизм) акцентирует внимание на содержательном характере, идейно–ценностном наполнении отношений между государствами — участниками интеграционных процессов, а также между их гражданами и группами граждан.

В то же время очевидно, что успех, масштаб и направления интеграции, ее стабильность и длительность прямо зависят от идейного содержания, от содержательного наполнения политической программы (платформы) интеграции. Ведь это может быть не только воинственная, авторитарная, националистическая и даже нацистско–фашистская платформа, на которой, кстати, происходили определенные интеграционные процессы в центре Европы (ось Берлин — Будапешт — Рим) до и во время Второй мировой войны, но и идеология плюралистической демократии, верховенства права, уважения прав и свобод человека, на базе которой реализуются ныне процессы интеграции в рамках Европейского Союза и Совета Европы.

То есть, важными, на наш взгляд, являются не просто механизмы и интенсивность этих процессов, а духовное и идейно–культурное их содержание, их цивилизационная «окраска». Здесь мы подходим к необходимости применения цивилизационного подхода к анализу общеевропейского процесса в его интеграционном измерении. Такой подход является чрезвычайно важным для понимания природы, генезиса, целей и перспектив европейской интеграции.

Понятие «цивилизация» возникло в XVIII в. в эпоху Просвещения и рассматривалось в те времена в неразрывной связи с понятием культуры. Цивилизованным французские просветители считали общество, основанное на разуме и справедливости.

Но истоки цивилизационного подхода берут свое начало еще в философии Аристотеля с его понятием «энтелехия» (в переводе с древнегреческого — завершенность, осуществленность), что означает осуществление определенной возможности бытия, а также движущий фактор этого осуществления (например, душа как энтелехия тела), и выражает единство четырех основных принципов бытия: формы, материи, действующей причины, цели99. В Новое время это понятие было использовано виталистами XVII–XIX вв. Я. ван Гельмонтом, Г. Шталем, И. Мюллером100 и особенно немецким биологом и философом X. Дришем. Последний сформулировал целостную виталистическую концепцию, согласно которой энтелехия — непознаваемый фактор, который руководит всей жизнедеятельностью человека и общества.

Витализм признает наличие в организмах некоей нематериальной сверхъестественной силы («жизненная сила», «душа», «архей» и др.), которая управляет жизненными явлениями в целом и обществом в частности.

Творчески развив виталистические идеи в контексте мировой истории, Н. Я. Данилевский выдвинул теорию общей типологии культур, или цивилизаций («теория культурно–исторических типов»), которая наиболее полно была сформулирована в его книге «Россия и Европа» (1869 г.). Относительно обособленные, внутренне самобытные и не способные к эволюционной конвергенции локальные цивилизации («культурно–исторические типы»), по Н. Я. Данилевскому, подобно живым организмам пребывают в непрерывной борьбе, постоянном соперничестве друг с другом, сохраняя свою религиозную, культурную, политическую и социально–экономическую самобытность. Потеря такой самобытности означает упадок и конец цивилизации. Ход истории выражается в смене культурно–исторических типов, которые вытесняют друг друга. «Вся история, — писал Н. Я. Данилевский, — доказывает, что цивилизация не передается от одного культурно–исторического типа другому»101, но при этом они могут активно воздействовать друг на друга.

Цивилизацию Н. Я. Данилевский понимал как раскрытие фундаментальных начал, определяющих особенности духовной природы народов, которые под влиянием своеобразных внешних условий образуют культурноисторические типы; причем цивилизация тем разнообразнее и богаче, чем разнообразнее и самостоятельнее народности, генерирующие данный тип. Несмотря на свой панславизм, он указывал, между тем, что «самые богатые, самые полные цивилизации изо всех доселе на земле существовавших принадлежат... мирам греческому и европейскому»102. Однако в отличие от динамичной и наиболее перспективной, по его мнению, славянской цивилизации, европейская цивилизация уже вступила в период упадка. В то же время политическая раздробленность в среде одного и того же культурно–исторического типа, считал Н. Я. Данилевский, политически обессиливает его, а соответственно, и делает невозможным «успешное противодействие внешнему насилию»103.

Таким образом, в теории Н. Я. Данилевского тесное единение народов и государств одного культурно–исторического типа, т. е., по современной терминологии, интеграция выступает условием сохранения жизненной силы цивилизаций, динамики их социально–культурного и экономического роста, «богатства в разнообразии». Последнее является, по Н. Я. Данилевскому, предпосылкой совершенствования человеческого рода.

Для Н. Я. Данилевского смысл понятия «Европа» — культурно–исторический104. И в этом отношении она — «поприще германо–романской цивилизации... или, по употребительному метафорическому способу выражения, Европа есть сама германо–романская цивилизация»105. Таким образом, Н. Я. Данилевский фактически ограничивал перспективу евроинтеграционного процесса Западной Европой, не способной, по его убеждению, интегрироваться со славянским миром. В связи с Крымской войной он пришел к выводу о «глубокой розни» между этими мирами, которая проникает до самых оснований развития всемирной истории. За германо–романским типом Н. Я. Данилевский предлагал закрепить название «двуосновного политикокультурного типа», с преимущественно научным и промышленным характерами культуры106.

Теория Н. Я. Данилевского оказала огромное влияние на современную западную философию культуры и социологию. Нам видится плодотворным ее применение к политологическому анализу послевоенных евроинтеграционных процессов. Ведь именно цивилизационный подход, осознание европейской социокультурной идентичности преобладали, по нашему мнению, на Гаагском «конгрессе за Европу» 1948 г. и в первые годы существования Совета Европы107. Именно цивилизационный подход, основоположником которого в политологии можно считать Н. Я. Данилевского, определяет содержание горячих дебатов относительно природы, целей, направлений, перспектив и институтов европейской интеграции, которые особенно интенсивно ведутся с 80–90‑х гг. XX в. вплоть до настоящего времени. В современной западной философии Н. Я. Данилевский считается пионером, который первым применил популярный в настоящее время на Западе подход к пространственно–временной локализации явлений культуры.

Первым западным ученым, применившим цивилизационный подход как системный метод познания и определения перспектив развития исторических явлений, был немецкий философ О. Шпенглер. Исходя из ницшеанского понятия «жизни» как природно–органического начала и бергсоновского «жизненного порыва», О. Шпенглер истолковывает культуру как «организм», имеющий сквозное единство и отделенный от других, подобных ему «организмов». Культура возникает тогда, когда на «первобытном психическом материале человечества» просыпается и высвобождается могучая «душа». И наоборот, культура погибает тогда, когда эта душа полностью реализует все свои возможности в форме народов, языков, верований, искусств, государственных образований и наук и потом возвращается в первобытную бесформенную психическую материю, из которой она когда-то образовалась108.

Так же, как и для Н. Я. Данилевского, для О. Шпенглера не существует единой общечеловеческой истории, а имеется лишь история конкретных культур, каждой из которых отмерен свой срок (по О. Шпенглеру, около тысячелетия), зависящий от внутреннего жизненного цикла. Но если у Н. Я. Данилевского цивилизация — позитивный термин, фактически тождественен культурно–историческому типу, то в концепции О. Шпенглера — это заключительная стадия любой культуры, которая отрицает органическо–жизненное начало последней своей мертвой «протяженностью», бездушным «интеллектом», ведет к формированию «массового общества». Переход от культуры к цивилизации осмысливался как переход от творчества, становления и героических деяний к бесплодности, закостенелости, «механической работе»"109.

О. Шпенглер выделяет восемь автономных, изолированных, самобытных культур, каждую со своим собственным генезисом, среди которых «аполлоновская» (греко–римская), «магическая» (византийско–арабская) и «фаустовская» (западноевропейская)110. Все они проходят биологическое развитие от рождения до смерти. «Закат Европы», то есть, переход «фаустовской» культуры к цивилизации, происходил для западного мира в XIX веке. Как вывод О. Шпенглер предлагал Европе отречься от культурных претензий и отдаться голому техницизму, то есть, прежде всего развитию материальных сторон жизни (предпринимательство, коммерция, разнообразные технические проекты)111. Основными признаками цивилизации, по О. Шпенглеру, являются: развитие индустрии и техники, деградация искусства и литературы, скопление людей в больших городах, превращение народов в «массы», унификация и стандартизация жизни, упадок и распад моральных ценностей и ориентиров.

Идеи О. Шпенглера блестяще развил и применил для глубокого всестороннего социологического анализа западного общества Питирим Сорокин. Он также рассматривал исторический процесс как циклическую флуктуацию основных типов культуры, которые базируются на интегрированной сфере ценностей, «мире понятий, застывших в определенной форме и в определенных видах»112. Но в отличие от О. Шпенглера он предлагал противопоставить общему кризису современной западной культуры, связанному с развитием техники, науки, болезненной озабоченностью утилитарными ценностями, развитие духовной культуры, основанной на религиозных идеалах.

«Когда общество, — указывал П. Сорокин, — освобождается от Бога и от Абсолюта и отрицает все моральные императивы, то единственной действенной силой остается сама физическая сила»113. Произвол безграничного морального релятивизма порождает конфликты и «бессовестную борьбу за богатство», что, в свою очередь, вызывает ненависть, диктат грубой силы и кровопролитие, «войну всех против всех», когда «физическая сила становится эрзац–правом». Поэтому, отмечал П. Сорокин, «без перехода к идеациональным (формирующим определенные идеи. — И. П.) этике и праву, без новой абсолютизации и универсализации ценностей общество не сможет избежать тупика»114.

Таким образом, П. Сорокин гениально точно поставил диагноз западному обществу, которое в 1‑й пол. XX в. столкнулось с жесточайшим в своей истории кризисом, пережило две мировые войны, инициаторами и враждующими сторонами в которых выступали европейские страны одной «фаустовской цивилизации». Именно поиски общих идей и ценностей, которые можно было бы противопоставить хаосу идейной и моральной деградации, культу грубой силы, насилия, воинственного соперничества и наживы, привели европейских лидеров к осознанию необходимости нового объединения Европы на цивилизационной основе. Это очень ярко проявилось на Гаагском конгрессе 1948 г. и нашло глубокое воплощение в Уставе Совета Европы, Конвенции о защите прав и основных свобод человека, Европейской культурной конвенции и многих других совместных документах, заложенных в политико–правовой фундамент европейской интеграции.

Британский исследователь Кристофер Доусон в качестве основополагающих черт западной цивилизационной идентичности определял «дух критического разума и методичного сомнения, которому так многим обязаны западная культура и современная наука»115.

Огромный вклад в цивилизационную теорию внес А. Дж. Тойнби. Под воздействием идей О. Шпенглера он выдвинул и на широком и разнообразном историческом материале обосновал концепцию развития человечества как круговорота локальных цивилизаций, так же, как у О. Шпенглера, своеобразных и автономных, которые проходят жизненный цикл возникновения, роста, надлома и распада, далее уступая место другим цивилизациям.

Из 21‑й «высшей», по А. Тойнби, цивилизации он выделяет, в частности, западную, православно–византийскую и православно–русскую. Если у О. Шпенглера культуры (цивилизации) являются замкнутыми в своем цикле, то А. Тойнби устанавливает материнско–дочерние взаимоотношения между большинством своих обществ–цивилизаций. Таким образом, материнской для западной оказывается эллинская (греко–римская) цивилизация. Причем цивилизация развивается до тех пор, пока «творческое меньшинство» еще обладает бергсоновским «жизненным порывом».

В контексте цивилизационного подхода движущие силы истории, по мнению А. Тойнби, являются наднациональными. Любая национальная история, хотя и имеет свое неповторимое своеобразие, не может быть, по существу, выясненной, пока она не будет рассматриваться в сопоставлении с историями других национальных государств, которые составляют в своей совокупности более широкое сообщество. Таким сообществом, по А. Тойнби, является локальная цивилизация, которая и может быть в полном объеме рационально осмысленным полем исторического исследования. Именно она представляет собой в пространственном отношении общество более широкое по объему, чем национальное государство. Последнее же выступает как частичное проявление конкретных цивилизаций.

Своеобразие исторических вызовов и ответов на них «творческого меньшинства» как движущей силы каждой конкретной цивилизации определяет специфику этой цивилизации, иерархию ее социальных и духовных ценностей. В отличие от О. Шпенглера, А. Тойнби положительно относился к западной цивилизации, видел в ней большой потенциал для последующего развития. Более того, он пытался ввести элементы поступательного развития и в свою общую концепцию, считая, что прогресс человечества заключается в духовном совершенствовании, в религиозной эволюции от примитивных анимистических верований через универсальные религии к единой синкретической религии будущего.

Большое внимание А. Тойнби уделил исследованию сложных взаимоотношений Запада, прежде всего Западной Европы, с православным миром, особенно с Россией. «Политика Петра, — подчеркивал всемирно известный английский историк и социолог, — заключалась в превращении Российской империи из православной мировой державы в одну из локальных держав новейшего западного мира. Признав политику Петра, русские в конечном счете смирились с тем, что им нужно стать таким же народом, как и остальные, и молча отреклись от претензий Москвы на уникальность своей судьбы как твердыни православия — единственного, как полагают староверы, что дает надежду на будущее всему человечеству»116.

Как и П. Сорокин, А. Тойнби видел перспективу преодоления внутренних противоречий Запада, его конфликтов с внешним миром на пути духовного обновления, отказа от абсолютизации материальных ценностей.

Глубокую разработку цивилизационного подхода осуществили в 20–30‑х гг. XX ст. представители российской эмигрантской школы евразийства (Н. С. Трубецкой, Н. Н. Алексеев, В. П. Никитин, В. Н. Ильин, Л. П. Карсавин и др.), хотя и делали из него выводы, противоположные либеральному европейству117.

Первоначальное увлечение монархическими и религиозно–фундаменталистскими идеями, которое позже они сами признавали «детской болезнью», привело евразийцев к идее свободы. Но к «свободе–равенству» в противовес «свободе–неравенству» Запада, с его глубоким социально–классовым расслоением. Это — свобода в коллективе, соборность. В основе такого подхода — идея общего дела (по П. Сорокину, «идея–правительница», или идеократия)118. Традиции евразийства продолжили во второй половине XX в. выдающийся русский энтополитолог Л. Гумилев119 и идеолог мистического (мессианского) направления российской геополитики А. Дугин120.

Идейное наследие евразийства приобретает сегодня особое значение в свете завершения процесса расширения Совета Европы и вхождения в него России, когда перед европейским сообществом встает проблема формирования гуманистического европейского сознания на основе многообразия и уважения к духовно–культурным традициям и достоянию различных цивилизационных составляющих Объединенной Европы.

Стержневой идеей евразийства, и сегодня сохраняющей актуальность и остроту, является противопоставление космополитического «атлантизма» либерального Запада, прежде всего США («Sea Power»), континентальному традиционализму Евразии («Heartland»), главной опорой которого выступает цивилизация «исторической России» как синтез самобытных национальных культур, которым присущ примат духовного героического начала, «идеи–правительницы» над «грубой материей» техники и финансов.

В этом контексте Европа рассматривается идеологами евразийства как своего рода «поле битвы» не только между цивилизациями, но и между разными укладами и факторами одной цивилизации. Так, современный российский философ и политолог А. С. Панарин считает, что «идейное и культурное противостояние между Америкой и Европой — это в значительной степени «противостояние буржуазного авантюристического типа той системе сдержек и противовесов, которая угрожала ему политическим и моральным остракизмом»121.

Перед лицом набирающей силы глобализации и углубления интеграционных процессов в Европе и мире, которые сопровождаются делегированием определенной части национально–государственных полномочий наднациональным органам и институтам, современные неоевразийцы подчеркивают основополагающее значение национального суверенитета для прогрессивного развития России и других посткоммунистических стран, ставших членами Совета Европы. «Лишь на основе прочного национального суверенитета, — утверждает А. Панарин, — сегодня может развиваться продуктивная экономика, основанная на нормальной предпринимательской прибыли»122.

Соглашаясь с известным современным украинским философом и историком Ю. В. Павленко, что коренными недостатками евразийства были антиперсонализм (примат народа как «соборной личности» над конкретным человеком) и этноцентризм (в понимании этноса как сакральной онтологической категории)123, заметим, однако, что именно в нем, по нашему мнению, содержится модернизированная идейно–культурная квинтэссенция восточнохристианского цивилизационного мира, другими словами, то «послание», тот потенциальный культурно–цивилизационный взнос, с которым (конечно, через фильтр основополагающих общеевропейских ценностей) страны постсоветского пространства, прежде всего Россия, могут войти в будущую мегацивилизацию Объединенной Европы.

В то же время мощное течение современных российских «цивилизационников» (Л. И. Глухарев, Ю. А. Борко, М. В. Кулаков, Ф. И. Минюшев, В. Г. Соколенко и др.), не отбрасывая творческого наследия евразийства, признавая острые внутренние конфликты и противоречия западной цивилизации (включая существование двух ее самостоятельных «крыльев» — европейского и атлантического), склонность западных либералов к «двойным стандартам», одновременно истолковывает общеевропейский процесс как конфликтно–компромиссное взаимодействие цивилизаций, а идеологию новой Европы понимает «как альтернативу, как вызов социальному и национал–социалистскому тоталитаризму, как контрдоктрину коммунизму и фашизму»124.

Как отмечает профессор Л. И. Глухарев, «гуманитарная Европа и новая ее архитектура в будущем должны содействовать развитию всей гаммы и богатства разнообразных индивидуальных и неповторимых культур не на базе «поединка», а на основе солидарности и взаимообогащения»125. Отсюда исходит потребность познания особенностей тех культурно–исторических типов общества, которые охватывает общеевропейский процесс126.

Заслуга последовательного применения цивилизационного подхода к системе международных отношений и современного мирового порядка в целях предвидения на этой основе будущего мировой политики принадлежит профессору Гарвардского университета Самюэлю Хантингтону. Его статья, опубликованная летом 1993 г. в журнале «Форин эфэерз» («Foreign Affairs») под названием «Столкновение цивилизаций?», и книга «Столкновение цивилизаций и переустройство мирового порядка»127 вызвали огромный резонанс среди политиков, политологов и дипломатов во всем мире.

С. Хантингтон, вслед за О. Шпенглером и А. Тойнби, призвал к замене моноцивилизационного «европоцентризма», как и центризма какой бы то ни было другой цивилизации, пониманием мультицивилизационной природы мира. Он решительно выступил за внедрение «коперниковского» в противовес «птолемеевскому» подходу к истории128. Для С. Хантингтона очевидны фальшь и близорукость преобладающего на Западе линейного деления истории на древнюю, средневековую и современную, ведь такое деление отражает лишь развитие западной цивилизации. В действительности же, утверждает С. Хантингтон, не только история проявляет себя как «драма ряда могущественных культур»129, но и система международных отношений стала мультицивилизационной130.

В идентификации конкретных цивилизаций С. Хантингтон опирается на деление, предложенное американским историком и социологом Мэтью Мелко, который выделяет из 12 основных цивилизаций семь мертвых (Месопотамская, Египетская, Критская, Классическая, Византийская, Центральноамериканская, Андская) и пять существующих доныне (Китайская, Японская, Индийская, Исламская и Западная цивилизации)131. С. Хантингтон добавляет к ним важные, по его мнению, для понимания современного мира еще три цивилизации: Православную, Латиноамериканскую и, с определенными оговорками, Африканскую.

Возникновение Западной цивилизационной идентичности С. Хантингтон датирует приблизительно 700–800 годами нашей эры. К ней он безусловно относит Европу (кроме православных стран), Северную Америку (без Мексики), Австралию и Новую Зеландию. Ее синонимом, согласно С. Хантингтону, является западнохристианский мир, объединяющий католицизм и протестантизм.

Что касается Православной цивилизации, центром которой выступает Россия, то она возникла, считает С. Хантингтон, в результате восприятия византийского наследия и отличается своей особой религией, веками татарского правления, бюрократическим деспотизмом и ограниченной открытостью влияниям Возрождения, Реформации, Просвещения и других характерных для Запада эпох, сформировавших его современные сознание и идентичность132.

Политической формой современной Западной цивилизации С. Хантингтон определяет демократию. При этом «Запад, — подчеркивает он, — никогда не порождал великой религии»133. Западному обществу и западному сознанию органично присущи социальный плюрализм, рационализм, техницизм, основанное на примате частной собственности, индивидуального начала над коллективным римское право134. Примат рационального над иррационализмом других религий характерен и для западного христианства как религиозной основы западного мира.

С. Хантингтон датирует ренессанс европейской культуры приблизительно 1500 годом, то есть началом эпохи Великих открытий, когда она начала приобретать глобальный характер135.

При этом успех западной цивилизации в колониальной экспансии, достижение господствующего положения в мире, доминирование над другими цивилизациями Хантингтон, как и английский историк Джеффри Паркер, связывает с «преимуществом в организации, дисциплине, подготовке своих войск и соответственно более высоким уровнем вооружений, транспорта, систем снабжения, медицинского обслуживания, которые стали результатом Промышленной революции», то есть, с «преимуществом в применении организованного насилия»136. В этом, по С. Хантингтону, истоки современного конфликта западной цивилизации с другими, которых она в прошлом покоряла или пыталась покорить.

Перед Первой мировой войной Запад достиг мирового господства. «Цивилизация, — пишет С. Хантингтон, — означала западную цивилизацию. Международное право было западным международным правом... Международная система была западной Вестфальской системой суверенных, но «цивилизованных» национальных государств и колониальных территорий, которые находились под их контролем»137.

Конфликт национальных государств после революции 1917 г. в России был дополнен конфликтом идеологий, который продолжался до коллапса советской системы в 1991 г. В то же время, указывает С. Хантингтон, крах коммунистической идеологии отнюдь не означает, что Россия, Китай или Вьетнам обязательно импортируют современные западные ценности. Люди западного мира часто недооценивают, подчеркивает он, «творческий потенциал, гибкость и самобытность незападных культур»138.

Таким образом, современная международная система, указывает С. Хантингтон, стала многоцивилизационной. В то же время конфликт между западными государствами постепенно уступил место их сотрудничеству. При этом западные страны объединены ныне в две «полумировые державы» — Европу, политической сердцевиной которой выступает ЕС, и Северную Америку. Эти два образования тесно связаны сложной сетью формальных и неформальных институциональных отношений. И если мировые государства предыдущих цивилизаций были империями, то «мировым государством западной цивилизации, которое возникает в настоящее время, выступает не империя, а скорее смесь федераций, конфедераций, международных режимов и организаций»139.

Вместе с тем С. Хантингтон признает ведущую роль западной цивилизации в международных отношениях и определяет современную эпоху как переход от противостояния политических идеологий, которые все имели западное происхождение (либерализм, социализм, анархизм, корпоратизм, марксизм, коммунизм, социал–демократическая идеология, консерватизм, национализм, фашизм, христианско–демократическая идеология), к противостоянию цивилизаций140.

Полицивилизационная природа современной «Большой Европы»

Подвергая цивилизационному анализу современные институты европейской и евроатлантической интеграции, С. Хантингтон видит успех НАТО в значительной мере в том, что эта организация является «главной организацией по безопасности западных стран, разделяющих общие ценности и философские допущения». Также и Западноевропейский Союз является, по С. Хантингтону, «продуктом общей европейской культуры». Что касается ОБСЕ, то именно «вхождение в ее состав стран по крайней мере из трех цивилизаций с совершенно разными ценностями и интересами» представляет, по мнению С. Хантингтона, «главные препятствия на пути развития ею значительной институциональной идентичности и широкого диапазона важных видов деятельности»141.

Применяя подход С. Хантингтона, такой же вывод можно сделать и относительно Совета Европы, хотя, как свидетельствует практический опыт последних лет, эта организация достигла немалых успехов в реализации важных и масштабных проектов в политико–правовой сфере в тех странах, которые, по классификации американского профессора, принадлежат к разным цивилизациям. Так, и Турция, и Россия уже в течение ряда лет придерживаются взятого перед Советом Европы обязательства относительно неприменения смертной казни, признают юрисдикцию Европейского суда по правам человека, обеспечивают функционирование многопартийных парламентских демократий (хотя и не без известных конфликтов).

Турция по требованию Совета Европы в августе 2002 г. приняла новый закон, обеспечивающий определенные культурно–образовательные права курдов, и законодательно упразднила смертную казнь, а 15 января 2003 г. подписала Протокол № 6 к Конвенции о защите прав и основных свобод человека относительно отмены смертной казни в мирное время и, как утверждают официальные представители этого государства, готовится к его ратификации. В том же месяце парламент Турции принял закон, предоставляющий возможность пересмотра национальных судебных решений на основании решений Европейского суда по правам человека.

Выступая 27 января 2003 г. перед Парламентской ассамблеей Совета Европы, премьер–министр Турции Абдулла Гюль высоко оценил роль СЕ как школы демократии, верховенства права, уважения к правам и свободам человека, признал большую пользу сотрудничества с этой крупнейшей континентальной организацией для его страны. «Нашей фундаментальной целью является превращение Турции в полнокровно функционирующую европейскую демократию. В свете продолжающихся международных дебатов относительно так называемого столкновения цивилизаций, которые приобрели популярность после событий 11 сентября (2001 г. — И. П.), совершенствование турецкой демократии будет иметь значение далеко за пределами моей страны», — отметил в своем выступлении А. Гюль. При этом Турция, по его мнению, могла бы стать не «грузом, а козырем для Европейского Союза, дала бы ему возможность усилиться»142.

Показательным представляется и тот факт, что такие страны православной цивилизации, как Болгария и Румыния, являются официальными кандидатами на членство в НАТО и Европейском Союзе, а Греция успешно на полноправной основе интегрирована в эти структуры уже несколько десятилетий. То же касается и преимущественно православных Украины и России, которые уже свыше десяти лет (хотя и с разной степенью решительности) избрали стратегическим приоритетом внешней политики интеграцию именно в европейском направлении. Более того, определение С. Хантингтоном православной культуры как незападной имеет оппонентов и среди американских политологов. Например, Патрик Бучанан считает, что «в отличие от враждебной большевистской России православная Россия является частью Запада»143.

Вне сомнения, религиозная и культурная традиции являются мощными факторами современной политики и развития международного права, тем более если имеют цивилизационную окраску. К примеру, до сих пор ни одна из исламских стран не ратифицировала Гаагскую конвенцию от 25 октября 1980 г. относительно гражданских аспектов международного похищения детей144.

Очевидной для С. Хантингтона является цивилизационная обусловленность беспрецедентного интеграционного развития ЕС от первичных форм координации экономической политики к общему рынку и экономическому союзу145. В отличие от предшественников он отрицает абсолютную ценность своего цивилизационного подхода для анализа и понимания закономерности и перспектив развития мировой политики. «Ни одна парадигма, — подчеркивает он, — не является вечно действительной. В то время как цивилизационный подход может быть полезным для понимания политических отношений в мире в конце XX — начале XXI веков, это не означает, что он был бы таким же полезным в середине XX века или он будет полезным в середине XXI века»146.

Таким образом, С. Хантингтон в духе характерных для американских интеллектуалов рационализма и функционализма фактически признает исторический релятивизм своего цивилизационного подхода, его временную и функциональную ограниченность. Определяющим признаком именно этой современной системы он считает конфликт — «холодное (а в региональном масштабе и «горячее») столкновение» цивилизаций, которое базируется на религии и традиционной для них культуре, вместо прежнего конфликта политических идеологий, который затушевывал цивилизационные различия. По нашему мнению, это и есть, по сути, квинтэссенция хантингтоновской концепции современного миропорядка.

Среди выдающихся ученых — сторонников цивилизационного подхода к современной политике, следует назвать французского историка Фернана Броделя, который, вслед за А. Тойнби, в контексте современных историко–политологических исследований указал на необходимость понимания цивилизационного плюрализма и наличия в мире фундаментальных культурных конфликтов, что, в свою очередь, является чрезвычайно важным для принятия ответственных политических решений в эпоху ядерной и других глобальных угроз существованию человечества147. На примере Италии Ф. Бродель предложил подход, который может быть полезен для понимания цивилизационной самобытности Европы и определения европейской идентичности. В рамках такого исторического цивилизационного образования «события имели сходные отклики и последствия и в определенном смысле были “заключены” в его границах»148.

Современный французский географ и геополитолог Жак Леви выдвинул концепцию Европы как открытого цивилизационного пространства с устойчивым западноевропейским (латино–протестантским по исторической генетике) ядром и тремя «расширениями»: Центральная Европа (преимущественно католические страны) — Балканы (преимущественно православные страны) — Турция и географически расположенные в Европе постсоветские страны, уровень «европейскости» которых различается разной степенью цивилизационных воздействий Золотой Орды, Турецкой и Российской империй149.

Несмотря на присущий данной концепции определенный западноевропейский эгоцентризм, она, однако, позволяет включить в цивилизационные границы Европы все без исключения страны континента и обосновать таким образом, с цивилизационной, геоисторической и политико–географической точек зрения, общеконтинентальный масштаб и, в то же время, регионально «разноскоростной» характер европейской интеграции.

Выдающиеся представители украинской исторической и политической науки М. Грушевский, И. Лысяк–Рудницкий, В. Липинский, С. Рудницкий отстаивали цивилизационный подход, считая украинцев европейским народом, подпавшим под мощные восточные влияния150. По определению И. Лысяка–Рудницкого, «Европа — это нечто большее, чем огромное пространство евразийской суши; она — семья народов, которые, невзирая на политическую разобщенность и частые жестокие антагонизмы в прошлом, разделяют общую культуру и общественное наследие»151.

Существенный вклад в цивилизационную теорию на основе междисциплинарного подхода внесли современные украинские ученые Ю. Н. Пахомов, С. Б. Крымский, Ю. В. Павленко, А. А. Шморгун и другие, которые в ряде фундаментальных трудов разработали и представили целостную картину исторического процесса, раскрыли природу глобализации и регионализации посредством применения (в органическом взаимодополнении) методов стадиального видения мировой истории, полилинейного и дискретно–цивилизационного моделирования152. В. М. Якушик успешно применил цивилизационный подход в прикладной политологии, в частности, для типологизации культурно–исторических ценностей, которых придерживаются украинские политические партии и общественно–политические объединения153.

Для адекватного понимания тенденций и перспектив общеевропейского интеграционного процесса важно осознавать, что Западная Европа и Россия сегодня являются цивилизационными центрами соответственно Западнохристианского и Восточнохристианского миров, которые на протяжении полутора тысячелетий тесно взаимодействовали и попеременно находились как бы в тени друг у друга. Их органичная взаимосвязь, генетическое родство культур подчеркивает и современная цивилизационная теория, причисляя оба эти мегарегиона к Макрохристианскому миру, в рамках которого действуют своего рода гегелевские борьба и единство противоположностей. В частности, Ю. В. Павленко относит евразийское пространство распространения преимущественно русскоязычного образования к сфере культурного влияния Западной Европы.

В XXI в. следует ожидать углубления цивилизационного взаимодействия по линии дихотомии Восток–Запад. И именно в рамках мега — и трансцивилизационного пространства Совета Европы (с его политико–правовым, социокультурным, геоэкономическим, духовным (межконфессиональным и надконфессиональным) измерениями) такие традиционные ценности Востока, как коллективизм, патернализм, духовность в противостоянии культу потребления и наживы, императив морального долга в его оппозиции частным интересам, серьезное отношение к слову в отличие от инфляции вербальной информации в Западном мире и многое другое, могут оказаться, как справедливо считает, например, профессор С. Б. Крымский, весомыми и в современном Западном мире154.

В этом контексте нельзя полностью согласиться с тезисом Ю. В. Павленко о том, что «сама проблема интеграции в общеевропейские, то есть западные структуры, постсоветских государств восточнохристианской традиции с цивилизационной точки зрения выглядит неверно сформулированной»155. Ведь, Во‑первых, общеевропейские структуры безопасности, сотрудничества и интеграции, прежде всего Совет Европы и ОБСЕ, не только по своему членству, но и по характеру своей деятельности, механизмам принятия решений не являются сугубо западными структурами. Во‑вторых, такие критерии западной идентичности, как «причастность к папскому престолу (даже при отпадении от него) и западноевропейской средневековой государственности»156, очевидно, в современных условиях развития политического и культурного плюрализма, «открытости», информатизации и секуляризации общества, размаха глобализации и чрезвычайно высокого влияния массовой культуры никоим образом не могут считаться определяющими для европейского и даже западноевропейского единства.

Тот же цивилизационный подход в новых исторических и геополитических условиях, сложившихся на нашем континенте с окончанием «холодной войны» и существования биполярного мира, развивают современные украинские политологи В. Кремень, Ф. Рудич, В. Ткаченко, А. Реент, С. Василенко, М. Кармазина и др.157, обосновывая приоритетность европейского вектора внешней политики нашего государства, его стремление быть органичной частью Большой Европы, объединенной на принципах демократии, верховенства права, либеральной рыночной экономики, уважения к правам и свободам человека.

Головокружительная смена фундаментальных идеологем и социальных укладов, произошедшая в Европе и мире в период новейшей истории, стремительная динамика процесса глобализации, усиливающая релятивизм в восприятии любых культурно–цивилизационных ценностей, традиций и парадигм, обусловили тенденцию среди современных западных исследователей к своего рода «функционально–цивилизационному подходу» к толкованиям Европы и европейской идентичности. В таком понимании цивилизационная самобытность и историческое значение Европы заключаются не в ее имманентных культурно–религиозных характеристиках, не в определенно сложившейся общей традиции, а в обеспечении на протяжении многих столетий «механизма трансмиссии» для передачи внешнему миру постоянно обновляемых идей, подходов и институтов, актуальных для конкретно–исторических потребностей своей эпохи.

Автор современной версии «Истории Европы» британский историк Дж. М. Робертс, изложив исторический путь континента от доисторических времен до 90‑х гг. XX в., признает, что не в состоянии выявить хотя бы одну европейскую традицию, которая не испытала бы существенных изменений, и поэтому видит Европу скорее как «исторический тигель», где переплавлялись и переплавляются доныне различные культуры, языки, идеи, традиции158.

Именно в таком культурном разнообразии, способности к сплаву и «переплавке», в чрезвычайном динамизме, открытости межкультурному и межцивилизационному диалогу, в глобальном миссионерском значении Европы, оказавшейся способной интеллектуально «упорядочить» мир и создать материальные, понятийные и институциональные основы для осознания человечества единым целым, для глобального (хотя и преисполненного вызовов и противоречий) диалога народов, культур и цивилизаций, следует искать, в конечном счете, природу европейской идентичности, самобытность Европы и современных ее интеграционных образований.

Для современной Европы, которая объединяется на основе либеральных ценностей, в целом характерной является тенденция к дальнейшей рационализации и секуляризации общественного сознания и политической жизни, правовых норм и идеологем, в частности тех, которые используются или предлагаются в сфере евроинтеграции159. Так, в представленном в феврале 2003 г. Председателем Европейского конвента Валери Жискар д’Эстеном проекте первых 15 основополагающих статей будущей Конституции ЕС не оказалось ни единого упоминания о Боге или религии, на что обратили внимание представители некоторых государств ЕС, в частности Испании и Польши. Они указывали, что в тексте документа, ставшего результатом длительной работы 105 уполномоченных представителей правительств, законодательных и общественных структур 15 стран — членов ЕС, содержатся положения относительно необходимости уважения национального сознания других народов и защиты прав человека, обязательств поддерживать справедливость и беречь природу, но ни в одной из глав нет ссылки на религиозные, в частности христианские, идеалы. Причем на упоминании религии и Бога настаивали не только католики, но и представители иудейских, мусульманских и протестантских конфессий160. Тем не менее, в подписанном в октябре 2004 г. в Риме представителями уже 25 государств — членов расширенного Союза тексте Конституции ЕС такое упоминание отсутствует.

Характерным является и такой пример. По сообщению итальянской газеты «La Stampa», Ватикан намеревается канонизировать отцов — основателей Совета Европы и Европейских Сообществ первого федерального канцлера Германии Конрада Аденауэра, тогдашних министра иностранных дел Франции Роберта Шумана и премьер–министра Италии Альенде де Гаспери за их выдающуюся роль в послевоенной реконструкции Европы161. На наш взгляд, сама постановка этого вопроса и ретрансляция его в европейское общественное мнение имеет знаковый характер, указывая на растущую потребность в создании европейского духовного пантеона, своего рода экуменического панъевропейского храма для новейшего геополитического, экономического и культурного феномена — Единой Европы, объединенной не мечом, а идеалами демократии и гуманизма, ощущением общей, исполненной драматизма судьбы и общего будущего.

Цивилизационный парадокс заключается и в том, что, с одной стороны, Россия противопоставляется западному миру своей авторитарно–государственнической традицией, источником которой является западный цезаре–папизм. С другой стороны, не зная римского папства, борьбы за инвеституру, средневековых вольностей городов (кроме Пскова и Новгорода), Возрождения, Промышленной революции, не принимая участия в эпохе Великих географических открытий, не испытав непосредственного влияния Великой Французской революции, она сама была в течение длительного исторического периода «передатчиком европейской цивилизации» в Азию, а после 1917 г. — и на весь мир: ведь она действовала в рамках идеологии, импортированной в существенных чертах из Западной Европы, передавая Третьему миру вместе с марксизмом множество европейских артефактов, и сама уже в XX в. осуществила индустриализацию, опираясь на западные достижения, опыт и технологии162.

«Марксизм (в его русском варианте марксизма–ленинизма), — указывает Ю. В. Павленко, — одно из порожденных Западом учений, стал (в советской России. — И. П.) основой официальной идеологии, а западнически настроенная интеллигенция и в XIX, и в XX вв. считала себя сторонницей либерализма и демократии»163. Все это дает основания «включать евразийское пространство распространения по преимуществу русскоязычной образованности в сферу культурного влияния Запада»164, не говоря уже о весьма мощном влиянии западной культуры на исторических землях Украины и Беларуси.

Подчеркивая в этом контексте культурное родство Большой Европы, Генеральный секретарь СЕ в 2001–2004 гг. Вальтер Швиммер заявил: «Я твердо убежден, что 800 миллионов европейцев имеют много общего в культуре. Толстой является таким же европейцем, как и Шекспир, Шостакович является таким же европейцем, как и Моцарт или Шопен»165. А вот как охарактеризовал принадлежность своей страны к Европе, выступая перед Парламентской ассамблеей Совета Европы 28 июня 2000 г., Председатель Национального собрания Азербайджана Муртуз Алескеров: «Азербайджан имел тесное отношение и развивался в рамках одной системы ценностей с культурами Древних Греции, Рима, Византии, Возрождения, Просвещения и Романтизма. В течение почти двухсот лет Азербайджан был домом для большой немецкоязычной общины. Один из самых выдающихся физиков XX века Л. Ландау и великий музыкант современности М. Ростропович родились в Азербайджане и всю жизнь поддерживали тесные связи с их родным городом Баку. Я мог бы продолжать, но я думаю, что факт органичной принадлежности Азербайджана к Европе не требует дальнейших доказательств»166.

Таким образом, Европа всегда пребывает в процессе созидания и реформирования, и поэтому роль таких ее институтов, как Совет Европы, заключается не столько в организационном закреплении цивилизационного единства или сохранении общей идентичности или общих культурно–исторических характеристик, сколько в перестройке, формировании и развитии последних, в активном влиянии (посредством этого институционного «тигеля») на процесс строительства Большой Европы общих ценностей, перспектив, военной, экономической и демократической безопасности.

В заключение заметим, что Европа как цивилизационная категория родилась в первую очередь из определенного круга убеждений, которые «дозревали» в течение длительного исторического времени, но весьма стремительно обрели установившиеся формы на протяжении последнего полстолетия. Фундаментальными среди них являются:

• признание человеческого достоинства, основополагающих прав и свобод человека, неприкосновенности человеческой жизни как высшей ценности167;

• уникальность и равноценность жизненного опыта и мнений каждого конкретного индивида, что исключает любую иную форму правления, кроме плюралистической демократии;

• потребность в институте политической власти при одновременном осознании присущих ему опасностей — дилемма, которая может быть решена лишь посредством разделения власти и верховенства права;

• потребность в примирении как внутри европейских стран, так и между ними, в основанных на принципах гуманизма, терпимости, межкультурного, межрегионального и межцивилизационного диалога стратегиях преодоления этнических конфликтов и распрей168;

• потребность в адаптации к процессу растущей взаимозависимости на региональном, континентальном и глобальном уровнях, отвергающей изоляцию от судьбы и проблем соседей как близких, так и дальних.

С этих позиций мы не видим принципиального противоречия между цивилизационным и функционально–прагматичным взглядами на единство Европы, характерными прежде всего для федералистов, с одной стороны, и функционалистов, неофункционалистов и трансакционалистов (последние убеждены в решающей роли контактов и коммуникаций среди факторов интеграции) — с другой169. Ведь акцентирование на важности денег и личных интересов не означает пренебрежения к моральным, духовным и политическим ценностям, к мыслителям, стремившимся объединить Европу на основе греко–римского античного наследия170, христианского мировоззрения, гуманистических идей Возрождения, Реформации и Просвещения.

Наоборот, стержневая для Совета Европы доктрина о правах человека вполне органично согласовывается с собственническо–рационалистическими мотивами и либерально–рыночными основами интеграции. «Отцы — основатели» единой Европы, такие, как Жан Моне или Роберт Шуман, действительно считали духовные и интеллектуальные идеалы главной побудительной причиной объединения Европы: как раз с целью защитить это величайшее наследие. Но, как справедливо указывает британский политолог, почетный профессор Лидского университета Филипп Тоди, «их действия, как и многих других, им подобных, основывались на предположении, что именно деньги — или, если кто-то отдает преимущество более красноречивым терминам, экономическое процветание — служат фундаментом европейского интеллектуального и культурного наследия»171.

Таким образом, Европа предстает как исполненный динамического формирования и развития цивилизационный порядок, основывающийся на определенной совокупности общих европейских ценностей, которые постепенно обретают нормативный характер в качестве общепризнанных европейским сообществом политико–правовых норм, стандартов, духовно–моральных обычаев и традиций.

Процесс интернационализации как фактор зарождения объединительных идей и тенденций в Европе XIX — начала XX вв.

На протяжении всего существования государств (в их современном понимании) интеллектуалы разных эпох пытались осмыслить пути предотвращения межгосударственных конфликтов. Еще задолго до появления гениальной фигуры Иммануила Канта осуществлялись поиски схем искоренения таких конфликтов или разработки системы вечного мира172. Отдельные исследователи в менее нормативной форме пытались отыскать теоретические основы для обеспечения условий прочного мира путем определенного сочетания внешних факторов и/или институтов, необходимых для снижения риска войны.

Существенное значение для понимания природы и тенденций современных интеграционных процессов в Европе имеет изучение генезиса, исторических обстоятельств и причин, благодаря которым идейно–духовные поиски общеевропейских мира и единства воплотились в организованном политическом движении за «Соединенные Штаты Европы». Хронологически такой сдвиг следует отнести к середине XIX в. Но зарождение и организационные ростки такого движения в виде первых политических «еврорешений» и общественных пацифистских структур следует отнести к началу XIX в., а именно к периоду с 1815 г., когда состоялся Венский конгресс, созванный в целях согласования новой концепции поддержания мира и баланса сил в Европе после победы над Наполеоном.

В этом плане можно утверждать, что именно тогда началось формирование практической фактографической базы для разработки научной теории реализма, наиболее выразительно представленной в трудах ее основателя Г. Моргентау. Важно отметить, что фактически «узаконенный» в науке «государственнический подход» к оценке международных систем привел к тому, что история XIX в. преимущественно писалась с националистических позиций: это история борьбы за гегемонию, кровавого соперничества, войн и конфликтов, амбиций, подъемов и падений, передела границ и сфер влияния.

Как отмечает английский политолог У. Уоллес, большинство историков XIX в. воспринимали тогдашние события сквозь призму «истории нации» и развитие национальной идентичности. Задачей ученых практически в любой стране континента было «использование истории для определения морали современности»: демонстрации центрального места Германии в европейской истории, исключительной роли Великобритании в европейских делах, цивилизаторской миссии Франции или имперских традиций Рима173.

Фактическое доминирование радикальных элементов еще не существующей теории реализма обусловило игнорирование учеными того факта, что наряду с Европой империй и границ уже тогда зарождалась и реально существовала и интернациональная Европа, где традиционные различия между странами по ключевым вопросам межгосударственного и регионального сотрудничества постепенно утрачивали свое определяющее значение.

Процесс интернационализации международных отношений в течение XIX в., на наш взгляд, обрел относительно комплексный характер, охватив и правовые, и трудовые отношения, и социальную сферу, и культуру, религиозную жизнь и движение интеллектуалов. Особенно активно он проявился в т. наз. крестовом походе за мир, как называли пацифистское движение в западнохристианском мире174.

Закономерно, что именно XIX в. дает либеральных идеалистов и космополитов, которые в своих взглядах исходят из принципиального единства европейской истории и призывают, соответственно, к укреплению солидарности между европейскими государствами и народами. Среди них выделяются т. н. идеалисты–националисты, которые, как, например, основатель движения «Молодая Европа» итальянец Джузеппе Мадзини, считали, что объединенная Европа возникнет как результат постепенной замены недемократических государств и империй свободными самоуправляющимися нациями. То, что выглядело идеализмом в XIX в., стало задачей практической политики с середины XX в., когда европейское движение поставило на повестку дня идею «Европейского союза народов»175.

В этом контексте есть основание признать относительность известного тезиса о появлении прообраза Объединенной Европы как научной абстракции в умах лучших европейских мыслителей. Ведь последние черпали аргументы для своих разработок в практической действительности, отмеченной как постоянными конфликтами и войнами, так и постепенно нарастающим пониманием их пагубности. В этих условиях Европа как источник и поле наиболее кровавых войн исторически была обречена либо потерять свою цивилизационную роль, либо интегрироваться в единое целое.

Характерным свидетельством тогдашних процессов интернационализации является беспрецедентное количество официальных международных мероприятий (съездов, конференций, заседаний, собраний и т. п.) — почти 3000 между 1840 и 1914 гг., как и факт создания в течение столетия после Ватерлоо свыше 450 неправительственных международных организаций и более 30 межгосударственных. Далеко не все из них оказались жизнеспособными (к середине XX в. сохранилось лишь 191 негосударственная и 20 межгосударственных организаций, созданных до 1914 г176, однако их практическую значимость было бы трудно переоценить.

Система международных отношений, учрежденная Венским конгрессом и практически просуществовавшая до 1822 г., порой рассматривается как ранний эксперимент по созданию международного правительства в Европе, но это, как считает Ф. С. Лионе, является «скорее преувеличением»177. Скорее всего, это были попытки групп государственных деятелей собираться при случае для обсуждения и согласования весьма хрупкого на то время баланса национальных интересов.

Первым фундаментальным отображением политического духа той эпохи стала опубликованная в 1809 г. работа немецкого религиозного философа А. Мюллера «Elemente der Staatskunst», в которой утверждалось, что христианство должно стать средством объединения Европы в нечто наподобие федерации. Ав 1814и 1815 гг. российский царь Александр I получал меморандумы от немецкого католического теолога Франца Ксавьера фон Баадера, в которых предлагалось образовать Европейский союз на принципах христианской теократии178. В более общем смысле апелляция созданного Венским конгрессом «Священного союза» к общности европейских народов, их «моральному духу», образу «большой европейской семьи» была обусловлена, по нашему мнению, тенденцией, вслед за Великой Французской революцией, обращаться непосредственно к «народам», а не только к правителям, а также осознанием глубинной потребности в создании, пользуясь современной терминологией, общеевропейского пространства безопасности и сотрудничества.

Фактически можно с определенными оговорками утверждать, что и первая осовремененная и приближенная к потребностям рядовых европейцев идея гражданского общества зародилась именно из стремления прекратить постоянные войны как способ решения межгосударственных конфликтов. Но кричащие социально–экономические и национальные противоречия, присущие Европе той эпохи, на фоне доминирования концепта национальной государственности, уже через несколько лет развеяли иллюзии «интеграционистов», а впоследствии привели к Крымской войне, в которую оказались так или иначе втянутыми все крупные европейские государства.

В отличие от настоящего правительства, политической системе Венского конгресса не хватало институционализации и постоянного характера деятельности, что в сочетании с преимущественно пренебрежительным отношением тогдашних государственных правителей к идеям и инициативам «снизу», в особенности к научно обоснованным предложениям политического характера, обусловило традиционный ход событий. Невзирая на смелую «еврориторику» основателей «конгрессной системы», уже через несколько лет она оказалась неспособной далее согласовывать разновекторные интересы европейских держав и, вполне закономерно, распалась.

Однако Венский конгресс имел важные последствия для развития процесса интернационализации на континенте. С одной стороны, его приветствовали общественные деятели, стоявшие на позициях гуманизма, как орган, стремившийся и в определенной мере могущий придать международный импульс некоторым социальным реформам (например, путем принятия в рамках конгресса Декларации об осуждении работорговли — документа большой общественно–политической важности, означавшего официальное признание со стороны ведущих европейских государств того факта, что работорговля является злом и подлежит запрету). С другой стороны, своим решением об учреждении Центральной комиссии по навигации на Рейне Венский конгресс создал первую из многочисленных в будущем межгосударственных организаций XIX в. Тем самым был создан важный международный прецедент.

Доминанта государственных интересов над национальными и региональными привела к тому, что Венские инициативы 1815 г. длительное время оставались без последующей практической реализации: до 1850 г. было создано всего четыре международные организации, одна из которых — Королевское азиатское общество — не имела непосредственного отношения к Европе, вторая — Британско–иностранное общество против рабства — стала отголоском обсуждения этой проблемы на Венском конгрессе, третья (Общество св. Винсента) придерживалась давней традиции частной христианской благотворительности, а последняя — Всемирный евангельский союз — была настолько свободной в своем уставе, что государственные органы некоторых стран даже отказывались признавать ее организацией. Более того, на начальном этапе деятельности в союзе настолько доминировали британские церкви, что ряд исследователей просто отказывались признавать за ним подлинно международный статус.

Здесь не трудно заметить пагубное влияние концепта «извечного» передела мира на полюса влияния крупнейших империй и градации государств на сильные и слабые, влиятельные и зависимые. С другой стороны, гражданского общества, способного серьезно влиять на политические процессы в каждой из таких категорий государств, просто не существовало.

Поэтому представляется закономерным, что на протяжении следующего десятилетия (1850–1860 гг.) были основаны лишь пять общественных (неправительственных) и две межгосударственные организации. И только в шестидесятые годы темпы международной институционализации начали ускоряться.

Определяющий период испытаний для государственнической доминанты в построении международной системы выпал на эпоху 1860–1880 гг., когда успехи от деятельности международных организаций стали очевидными и, соответственно, были добыты убедительные доказательства их эффективности. Именно тогда начали формироваться обычаи и традиции институциализованного международного сотрудничества; при этом каждое последующее десятилетие стремительно увеличивало количество основанных неправительственных международных организаций, достигнув впечатляющей цифры: 192 за период 1900–1909 гг. и 112 за период 1910–1914 гг. И даже в мрачные 1915–1919 гг. была создана 51 международная неправительственная организация179. Но такой ход событий не перерос в стабильное качество ввиду того, что ключевые решения и в дальнейшем принимались на уровне национально–государственных образований и их политических элит, которые практически игнорировали общественное мнение и были исторически не готовы к радикальным изменениям своих подходов.

Возможно, правы те, кто утверждает, что если бы не Первая мировая война, позитивная тенденция продолжалась бы и даже усиливалась бы. Однако трудно возразить и авторам, которые убеждены в том, что Великая война в известной степени стала следствием отсутствия даже минимального контроля со стороны международных неправительственных организаций за разработкой и принятием решений на государственном уровне.

Тот факт, что из общего количества международных неправительственных организаций, созданных за столетний период между Венским конгрессом и началом Первой мировой войны, лишь 20 не имели отношения к Европе, принципиально сути дела не меняет. Ведь, с одной стороны, он свидетельствует о стремлении европейцев к изменениям, а с другой — о неадаптивности тогдашних международных систем к новым веяниям и рекомендациям проинтеграционных образований.

Естественно, что европейские правительства относились к институционализации взаимных отношений более осторожно. Правда, следует отметить устойчивый прогресс в этой сфере. Так, если между 1815 и 1880 гг. общее количество межгосударственных организаций составляло лишь 14, то между 1880 и 1914 гг. были созданы еще 23, хотя пять из них были панамериканскими180. К тому же, подавляющее большинство из них, опять–таки, включали в себя составляющую европейского сотрудничества как доминирующую. Но решающей оставалась роль правящих элит в конкретных государствах.

Таким образом, быстрый рост числа международных организаций в Европе приходится на вторую половину, особенно — на последнюю четверть XIX и первые годы XX ст. Частично это объясняется феноменом принципиального успеха ранее созданных международных институтов, которые демонстрировали эффективность своей деятельности, не беспокоя при этом «священных коров» национального суверенитета и становясь своеобразным образцом для последующего институционального творчества. Этому способствовали и такие факторы, как рост объемов профессиональных и научных знаний с соответствующей потребностью их систематизации и предотвращения дублирования, развитие гуманитарных движений в разных странах и осознание общности многих актуальных проблем и задач, тех вызовов, что бросало европейским пацифистам общее обострение, начиная с 1860‑х гг., политической ситуации в Европе, особенно франко–прусская война 1870–1871 гг.

Вместе с тем, приведенные факторы, в известной мере объясняя количественный рост международных организаций, не дают, однако, ответа на фундаментальный вопрос: почему критическая фаза институализации международных отношений в Европе приходится именно на 1860‑е и 1870‑е гг. Одной доминанты государственности в ее традиционном понимании и констатации слабого влияния неправительственных организаций здесь явно недостает для окончательных выводов.

Базовая причина противоречивого и в то же время показательного феномена заключается, на наш взгляд, в наступлении качественно новой стадии экономического развития, которой Европа достигла в то время. Доминировала идея экономического прагматизма, реализовать которую на традиционной основе становилось все труднее. Политический изоляционизм, присущий тогда многим государствам, негативно отражался на их экономиках и вызывал активные поиски выхода из сложившейся ситуации.

Дело в том, что именно тогда произошел прорыв в техническом прогрессе, начали ускоряться темпы индустриализации, а это, в свою очередь, обеспечило экономическую основу для крупномасштабного процесса интернационализации жизни континента. Если раньше физические факты географии уже сами по себе представляли непреодолимые препятствия для налаживания коммуникаций, то транспортная революция 1860–1870‑х гг., сопровождаемая массовым внедрением и распространением дешевых и быстрых средств транспортировки морем и сушей, телеграфа, надежной и достаточно унифицированной почтовой службы, создала надежную и доступную базу для организации конференций, конгрессов и других форм международного общения, в том числе на уровне гражданского общества.

Таким образом, развитие транспортной инфраструктуры в значительной мере дополняет общую картину поисков новых моделей сближения европейских государств. Оно позволило интенсифицировать и поставить на регулярную основу международные общественно–политические контакты: если ранее конференции и конгрессы были в состоянии созывать лишь государства и связанные с государственной властью структуры (и то, обычно, лишь для решения судьбоносных вопросов войны и мира), то с того времени подобные мероприятия стали уже обычным и неотъемлемым атрибутом деятельности как межгосударственных, так и международных неправительственных (общественных) организаций, без чего было бы невозможным собственно их существование.

Еще одним очень заметным явлением 2‑й пол. XIX в., благодаря которому индустриализация способствовала росту тенденции к интернационализации, стали международные торгово–промышленные выставки, или «экспозиции». Такие мероприятия в 1‑й пол. XIX в. уже проводились в ряде стран на общенациональном уровне. Первая же международная выставка, причем крупного масштаба, была проведена в Лондоне в 1851 г. (она называлась «Большая выставка»). С тех пор до 1914 г. были проведены 42 подобные выставки. Последние же, в свою очередь, становились «центрами притяжения» для многочисленных международных конгрессов и конференций.

Для нашего исследования важно то, что подавляющее число как международных конгрессов (конференций), так и международных выставок проходило в то время в европейских странах, в основном во Франции, Бельгии, Швейцарии, Великобритании и Германии. Характерно, что, например, из 14 сторон — подписантов Берлинской конвенции 1912 г. о международной выставочной деятельности, все, за исключением Японии, были европейскими странами. В этом видится еще один аргумент в пользу вывода о взаимосвязи между стремлением европейцев покончить с постоянными войнами и активизацией идеи Объединенной Европы.

В этом же контексте следует рассматривать, на наш взгляд, и проблему «европейскости» России, которая, начиная с середины XVIII в. (русско–прусская война как составляющая общеевропейской Семилетней войны), принимает активное участие в европейских делах, правда, преимущественно на уровне отношений «верхов», а также участия в военных кампаниях. Россия принадлежала к инициаторам и главным участникам Венского конгресса и созданного им коллективного механизма (а вернее — первой практической попытки его создания) поддержки мира и стабильности на континенте. Позже российское и американское правительства выступили инициаторами проведения Гаагских мирных конференций 1899 и 1907 гг., результатом которых стало подписание ряда конвенций, основополагающих для перспектив развития новой системы международных отношений.

Еще одним существенным фактором продвижения европейской объединительной идеи стала религия. Характерно, что и в данном случае европейцы проявляли ключевую тенденцию к дальнейшему продвижению по пути мира. Таким образом, наряду с развитием производительных сил и материальной инфраструктуры международных отношений во многих странах Европы и США происходил как раз процесс религиозного ренессанса, особенно евангелистских и других протестантских движений.

В 1815 г. практически одновременно в Англии и США образуются общества сторонников мира, основанные квакерами181 (в Англии оно красноречиво называлось «Общество содействия прочному и всеобщему миру»). Но, состоя преимущественно из квакеров, они провозгласили себя открытыми для всех христиан. Хотя вышеупомянутые общества были достаточно активными, печатая ежегодно тысячи буклетов, рассылая во всех направлениях своих лекторов и открывая все новые филиалы, в целом движение за мир к тому времени все еще мало влияло на общее развитие мировой политики.

Государственная традиция построения международных систем и доминирования соответствующих интересов снова взяла верх. Приблизительно к 1832 г. миссионерский импульс движения практически иссяк, и в Европе за последующие почти 40 лет не возникло ни одной новой пацифистской организации. Таким образом, одного религиозного мотива оказалось недостаточно для того, чтобы движение за мир начало качественно влиять на общество и общественно–политические события в Европе и мире. Пацифистам был нужен мощный союзник, и им неожиданно стало сугубо прагматичное движение за свободную торговлю. Тем самым бизнес на какое-то время нашел себе союзника в церкви.

В период 1830–1840 гг. идея свободной торговли как важной составляющей экономической политики будущего приобретала все большую популярность. А ее вдохновенные теоретики и пропагандисты Джон Брайт и Ричард Кобден в своих многочисленных речах доказывали, что приверженность делу свободной торговли означает не что иное как политику мира. Р. Кобден специально подчеркивал, что именно благодаря развитию торговли, а не военному подчинению других наций, «владычица морей» Британия может наиболее эффективно осуществлять свое влияние в мире. Более того, он рассматривал агитацию за свободную торговлю и «крестовый поход за мир» как два аспекта одной кампании182.

Через несколько лет аргументы Р. Кобдена развил и значительно усилил британский политэконом Джон Стюарт Милль, который отмечал: «Торговля впервые научила нации доброжелательно рассматривать богатство и процветание друг друга... Именно торговля быстро делает войну устаревшей из–за усиления и умножения личных интересов, выступающих для нее естественным противовесом»183.

Эти взгляды получили распространение в середине XIX ст. не только в Великобритании, но и в других государствах — инициаторах и непосредственных участниках крупнейших войн — Пруссии, Франции, ряде других стран тогдашней Европы. В частности, в Берлине в 1847 г. был основан общественный Союз свободной торговли, а в 1860 г. ряд положений указанной доктрины усилиями того же Р. Кобдена и французского теоретика свободной торговли Мишеля Шевалье нашел воплощение в статьях англо–французского торгового договора.

Начинают проявляться и первые проблески будущей идеи и политики евроатлантического содружества. В 1845 г. выдающийся американский борец против рабства и сторонник свободной торговли, интернационалист, друг и корреспондент Р. Кобдена Чарльз Замнер публикует книгу под названием «Подлинное величие наций», ставшую со временем классикой пацифистского движения. В ней Ч. Замнер решительно выступил против войны как средства решения международных споров. А в 1848 г. другой американский пацифист Элигу Баррит, секретарь Британского общества защиты мира Генри Ричард и английский квакер Джозеф Стурдж выдвинули идею проведения в Париже представительного международного конгресса друзей мира. В связи с революционными событиями, которые вскоре развернулись во французской столице, эта идея была реализована годом позже.

Парижский конгресс друзей мира стал вершиной пацифистского движения 1‑й пол. XIX в. как базового стимула постепенного сближения европейцев. Его историческое значение заключается не столько в содержании и характере принятых резолюций (последние содержали уже ставшие традиционными к тому времени для подобных мероприятий осуждение гонки вооружений, войн, призывы к мирному посредничеству как средству урегулирования межгосударственных конфликтов и т. п.), сколько в представительском спектре его делегатов: почти 700 британских, 100 французских, 21 бельгийский, 20 американских и около 30 делегатов из других стран. Делегатами конгресса были тогдашний министр иностранных дел Франции Алексис де Токвиль и выдающийся политический деятель Революции 1848 г. Альфонс Ламартин. Председателем был избран Виктор Гюго; и именно в своем приветственном обращении к участникам указанного форума великий французский писатель выдвинул знаменитую идею создания «Соединенных Штатов Европы», которой суждено было оказать огромное влияние на общественное сознание и политическую жизнь Европы в дальнейшем.

В течение последующих четырех лет после Парижского конгресса состоялись еще четыре подобных форума: во Франкфурте (1850 г.), в Лондоне (1851 г.), Манчестере и Эдинбурге (1853 г.). Однако начало 50‑х гг. ознаменовалось ростом милитаристских настроений и напряженности между европейскими государствами. Причиной этому стало извечное стремление к территориальной экспансии претендентов на диктаторский трон. Так, во Франции Луи Наполеон шаг за шагом шел к диктаторскому режиму, что привело, с одной стороны, к ссылке Виктора Гюго и репрессиям в отношении других деятелей пацифистского движения, а с другой — к усилению воинственных настроений в британском правительстве.

Конгрессы 1853 г. в Манчестере и Эдинбурге уже проходили под знаком подготовки к Крымской войне и в основном вынуждены были сосредоточиться на борьбе с усиливающейся предвоенной лихорадкой, которая стремительно распространялась в Великобритании. Идея европейского единства на время опять растворилась в военных приготовлениях. Вскоре вспыхнувшая Крымская война ознаменовала начало бурного и драматичного двадцатилетия многочисленных войн и вооруженных конфликтов, которые один за другим вспыхивали в разных регионах Европы и мира: в Китае, Индии, Мексике, в Соединенных Штатах.

И все-таки историческое значение этого периода движения за мир заключается в том, что наконец был создан действительно международный общественный орган, с мнением которого вынуждены были считаться могущественные европейские политики. Само пацифистское движение уже вовлекло в свои ряды немало людей с признанным авторитетом и влиянием. Причем идея всеобщего мира не была похоронена новой войной. Благодаря усилиям Дж. Брайта и Р. Кобдена в Парижский мирный договор 1856 г, который подвел итоги Крымской войны, было включено положение о приоритетности мирных средств урегулирования межгосударственных споров.

В условиях, когда в Великобритании много времени ушло на возрождение пацифистского движения, а американские пацифисты были распылены вспыхнувшей в США Гражданской войной, инициатива в борьбе за мир между народами впервые перешла к континентальной Европе, прежде всего к Франции и Швейцарии. Во Франции в период 1858–1867 гг. были основаны три новые организации борцов за мир, среди них знаменитая «Лига мира», созданная в 1867 г. соучредителем Межпарламентского союза французским парламентарием–либералом, одним из лидеров европейского пацифистского движения на протяжении последующего полстолетия Фредериком Пасси. Образно выражаясь, если и бродил Марксов призрак по Европе, то это был призрак мира, точнее, растущее стремление его обеспечения путем европейского единства и возрастания роли международных организаций в разработке и принятии решений в отношении различных участников международного содружества.

В том же году в Женеве Шарлем Лемоньером была основана «Международная лига мира и свободы». Она была не просто обществом пацифистов, а ставила перед собой значительно более масштабные задачи коренной перестройки европейского общества на принципах республиканской демократии, отделения церкви от государства, создания принципиально новой политической архитектуры континента, близкой к замыслам автора идеи «Соединенных Штатов Европы». Именно Ш. Лемоньер первым выдвинул идею создания «армии мира», то есть международных вооруженных сил по поддержанию мира, которые должны использоваться в качестве санкции против агрессоров и таким образом обеспечивать эффективное применение международного права. Эта идея впервые прозвучала во время международной Женевской конференции 1868 г., найдя свое прочное практическое воплощение в европейской политике уже после Второй мировой войны.

В июне 1889 г. в Париже состоялась первая конференция Межпарламентского союза — старейшей из ныне действующих структур межпарламентского сотрудничества. Из 96 делегатов конференции 94 представляли европейские страны, а главной задачей на первом этапе деятельности организации было содействие заключению международных договоров об арбитраже. С 1889 по 1914 гг. почти все из 18 конференций МПС состоялись в Европе, за исключением конференции 1904 г. в г. Сент–Луис (США). До Первой мировой войны филиалы союза уже действовали почти во всех странах Европы.

Огромное значение для осознания европейскими политическими кругами и общественностью принципиальной возможности мирного развития европейской цивилизации имели Гаагские конференции 1899 и 1907 гг., которые не только внесли исключительно важный вклад в «гуманизацию» законов ведения морской и наземной войны, но и существенным образом способствовали созданию действенного правового механизма международного арбитража, центральным элементом которого стал постоянный Международный суд в Гааге.

На рубеже XIX–XX вв. в Европе четко наметилась тенденция к концентрации организаций сторонников мира, их объединения в общенациональные и региональные движения за мир. Национальные движения (или федерации) в период 1901–1905 гг. создаются во Франции, Нидерландах, Великобритании. В Германии и Италии проходят национальные мирные конгрессы. В 1901 и 1904 гг. успешно организуются всескандинавские мирные конгрессы. В 1913 г. проходит национальный конгресс за мир в Бельгии. Между тем национальные конгрессы за мир, начиная с 1907 г., регулярно проводятся в США, а на мировом уровне после 1900 г., наряду с конференциями Межпарламентского союза, ежегодно проводятся всемирные конгрессы за мир.

Логическим результатом этого многогранного процесса европейская либеральная общественность видела создание постоянно действующей международной лиги (или конгресса) межгосударственного характера с полномочиями юридически обязывающего государства — участника арбитража, с органами правительственного и парламентского представительства для обеспечения многостороннего политического, экономического, гуманитарного сотрудничества на европейском и мировом уровнях.

Однако такие планы и надежды разделялись меньшинством тогдашних политиков Европы. Презумпция абсолютной неприкосновенности национального суверенитета оставалась на то время основой любой международной системы, в которой принимали участие великие европейские державы. Европу ожидал трагический опыт двух мировых войн, чтоб наконец европейское демократическое сообщество осознало императив делегирования части национальных суверенитетов наднациональным органам европейской интеграции, обеспечивающим мир, стабильное развитие и благосостояние государств–участников на принципах демократии, верховенства права, уважения гражданских, социальных и культурных прав и свобод человека.

Трансформация политической архитектуры Европы и место в ней Совета Европы

История политической мысли имеет немало свидетельств того, что панъевропейская концепция, обретая различные модификации и своеобразный характер, уходит своими корнями в прошлое на несколько веков.

План образования постоянного совета 15-ти основных государств христианской Европы обсуждался еще в связи с угрозой османского нашествия в первой половине XVII в.184 В «Проекте вечного мира» Иммануила Канта (1795 г.) содержалась мысль о европейской федерации185. В 1814 г. Клод Анри де Сен–Симон опубликовал свои размышления о «реорганизации европейского сообщества с целью единения народов Европы в одно политическое целое, с сохранением национальной независимости каждого из них»186. В 1849 г. Виктор Гюго, обращаясь к Конгрессу друзей мира в Париже, выступил с призывом о создании Соединенных Штатов Европы. «Настанет день, — сказал он, — когда Вы, Франция; Вы, Россия; Вы, Италия; Вы, Англия; Вы, Германия; вы, все нации континента, не теряя своих отличительных признаков и своей выдающейся индивидуальности, сплотитесь в более тесную общность и создадите европейское братство»187. Подобные лозунги звучали также на Конгрессе друзей мира в Женеве, который проходил под председательством Джузеппе Гарибальди.

В период между двумя мировыми войнами активно действовало панъевропейское движение. Премьер–министр Франции Аристид Бриан предлагал, в частности, образование постоянной Европейской конференции, которая состояла бы из представителей государств — членов Лиги Наций. Результатом такой конференции должно было стать заключение Европейской унии как своего рода федерации независимых государств, готовых объединить свои усилия для решения общих задач, прежде всего в экономической сфере188.

Уже в период Второй мировой войны к идее европейской интеграции обратился Уинстон Черчилль. В выступлении перед членами военного кабинета в ноябре 1942 г. он заявил: «Видим в будущем Соединенные Штаты Европы, в которых барьеры между народами будут иметь меньшее значение и станут возможными неограниченные передвижения»189. Эту идею У. Черчилль развил и впервые публично высказал во время своей знаменательной речи на встрече с академической молодежью мира 19 сентября 1946 г. в Цюрихском университете. «Нашей твердой целью, — сказал он, — должны быть строительство и укрепление Организации Объединенных Наций. В рамках этой мировой структуры и под ее эгидой мы должны воссоздать европейскую семью — это могли бы быть Соединенные Штаты Европы, а первым практическим шагом — Совет Европы»190. Лейтмотивом к этому историческому выступлению, с которым непосредственно связан генезис Совета Европы, был призыв к примирению и интеграции двух до того времени традиционных врагов — Германии и Франции — посредством создания общих европейских структур.

Следует сказать, что не только СССР, но и Соединенные Штаты сначала настороженно восприняли панъевропейские идеи У. Черчилля. Лично президент США Ф. Рузвельт был против создания межгосударственного европейского объединения, которое британский премьер видел в качестве составляющей послевоенной структуры «всемирной институции, которая представляла бы Объединенные Нации»191.

Однако в последующем ставка нового американского президента Г. Трумэна на внедрение амбициозного и уникального по масштабу плана Маршалла не только обеспечила финансово–инвестиционные условия для реконструкции подорванной войной экономики Западной Европы, но и определила на долгосрочную перспективу позицию США в направлении поддержки евроинтеграционных процессов на демократической части континента, видя в них средство избежания глобальных войн, которые в недалеком прошлом возникали как раз в Европе. В более широком плане осуществление плана Маршалла предусматривало «создание нового европейского сообщества — страны, принимавшие участие в программе, должны были обязательно сотрудничать между собой»192.

Европейское общественное мнение с энтузиазмом подхватило инициативу У. Черчилля. Интенсивная дипломатическая деятельность в период между 1948 и 1951 гг. привела к образованию на базе многосторонних международных договоров ключевых европейских и евроатлантических структур: Западноевропейского союза (Брюссель, 17 марта 1948 г.), Европейской организации экономического сотрудничества (Париж, 16 апреля 1948 г.), Организации Североатлантического договора (НАТО) (Вашингтон, 4 апреля 1949 г.), Совета Европы (Лондон, 5 мая 1949 г.) и Европейского объединения угля и стали (Париж, 18 апреля 1951 г.).

Все эти инициативы, кардинально изменившие лицо сначала Западной Европы, а в настоящее время и всего континента, так или иначе связаны с историческим Конгрессом Европы, который состоялся в Гааге 7–11 мая 1948 г. На нем присутствовали более тысячи делегатов из почти 20 европейских стран, включая несколько десятков министров и экс–министров, многочисленных парламентариев, выдающихся ученых, общественных деятелей и мастеров искусств.

Если в прошлом идея единения народов Европы рождалась в воображении поэтов и философов, то Гаага объединила вместе людей большого практического опыта, наделенных реальными полномочиями в ключевых сферах общественной жизни (от политики до профсоюзов), а председательствующим и почетным президентом конгресса был сам У. Черчилль.

По своему содержанию и результатам Гаагский конгресс без преувеличения стал одним из самых значительных событий XX в. К тому времени «мирные договоры» подписывались вслед за войнами и часто, по существу, не заслуживали этого названия. Будучи навязанными победителями побежденным (как, например, Парижский договор после Крымской войны, Сан–Францисский — после российско–японской войны, и, наконец, Версальский договор), они провоцировали прежде всего жажду мести и реванша В Гааге же обсуждались уже не вопросы подготовки договоров о закреплении военной победы, а скорее вопросы воссоединения народов Европы в общей организации, способной обеспечить надежный и прочный мир.

Принятая в Гааге Политическая резолюция провозгласила, что «для государств Европы наступило время делегировать некоторые из своих суверенных полномочий и осуществлять их совместно»193. Возвысившись над старыми политическими разделами, этот форум оказал горячую всестороннюю поддержку первым шагам, осуществленным Францией, Великобританией и тремя странами Бенилюкса в направлении европейского сотрудничества (за несколько недель до Гаагского конгресса последним был подписан Брюссельский договор, ставший своего рода прелюдией для тесного сотрудничества указанных стран в сферах экономики, социальной политики, культуры, а также коллективной обороны).

Специально созданной конгрессом комиссии было поручено немедленно начать подготовку Хартии прав человека, увенчавшуюся разработкой и подписанием в 1950 г. Европейской конвенции о защите прав и основных свобод человека194. Также была признана необходимость создания в ближайшем будущем Европейского суда, который применял бы санкции для обеспечения надлежащего уважения к указанной конвенции195.

Гаагский конгресс одобрил инициативу учреждения европейской парламентской ассамблеи — форума, который объединял бы народных представителей различных стран нашего континента, независимо от их прежнего статуса или принадлежности к коалициям. Именно тогда возникло первое различие в подходах: Париж, Амстердам, Брюссель и Люксембург желали учреждения ассамблеи с широкими полномочиями, тогда как Лондон (при поддержке скандинавских государств и Ирландии), скептически относясь к идее надгосударственных образований, придерживался формулы, которая основывалась на межправительственном сотрудничестве и в которой роль ассамблеи была лишь консультативной. Именно словарь Гаагского конгресса выдвинул долгосрочную альтернативу для Европы: «союз» или «федерация»196.

Среди основных причин британского «евроскептицизма» следует указать, по нашему мнению, на особенности британской политической культуры, которая исторически формировалась на в целом негативном опыте прямых вмешательств в дела континентальной Европы, основывалась на признании национальной независимости как наивысшей ценности и чуждалась надгосударственных образований. Первые послевоенные годы давали особенно весомые основания для британского изоляционизма по отношению к континенту, что ярко передает в своих мемуарах бывший Генеральный секретарь Совета Европы П. Смитерс: «После войны Британская империя пребывала в неприкосновенности, Соединенные Штаты при британской поддержке нанесли немцам полнейшее поражение, а вся Европа, кроме Испании, Португалии и Швейцарии, лежала в руинах, кое-где в позоре. Вид из–за Ла–Манша был непривлекательным. К чему же было отказываться от какой-либо части британского суверенитета в пользу столь отталкивающего политического беспорядка?»197.

Но, возможно, важнейшая причина очевидного нежелания британцев приобщаться к строительству наднациональных институтов европейской интеграции, несмотря на памятное выступление Черчилля в поддержку Соединенных Штатов Европы, состояла в необходимости для Лондона осуществить огромный по масштабу и трудностям процесс трансформации своей на то время мировой империи в содружество с сохранением в нем политического, экономического и культурно–цивилизационного влияния метрополии. «Болезненный процесс осознания и восприятия британского развеликодержавленья»198 оказался долговременным и в значительной мере обусловил, на наш взгляд, то, что отношения Великобритании с «новой Европой» в течение едва ли не всей 2‑й пол. XX в. характеризовались со стороны Лондона постоянным торможением евроинтеграционных процессов и, соответственно, закрепили за ним в Европе статус «неудобного партнера».

Наконец, после длительных дискуссий 28 января 1949 г. в Брюсселе удалось достигнуть компромисса: стороны согласовали, что будущий Совет Европы будет включать министерский комитет, заседания которого будут закрытыми, и консультативный орган, который будет заседать публично.

Таким образом, в политико–правовом и институциональном плане Конгресс Европы очертил сущность того, что должно было стать миссией Совета Европы. Впервые в политической истории континента в рамках высокого европейского форума было подчеркнуто: «Именно зашита прав человека является стержнем наших усилий в направлении строительства объединенной Европы»199.

В экономической и социальной сфере Гаагские резолюции определили вехи того пути, который на протяжении последних десятилетий был пройден Европейским Экономическим Сообществом, а затем Европейским Союзом: устранение таможенных и визовых барьеров, свободное движение капиталов, товаров, услуг, рабочей силы, валютный союз200.

Не были обойдены конгрессом и вопросы культуры: в Гааге было предложено основать Европейский культурный центр201.

Следует иметь в виду, что конгресс проходил в условиях фактического начала «холодной войны» и идеологического раскола Европы: после отклонения в 1947 г. французско–британских предложений относительно общего плана экономического развития, который опирался бы на американскую помощь в рамках плана Маршалла, Советский Союз на десятилетия фактически лишил себя возможностей участия в разработке предложений в сфере европейской интеграции.

В этом контексте важно подчеркнуть, что воссоединение, которое было целью участников конгресса 1948 г., в их понимании никоим образом не ограничивалось странами, официально представленными в Гааге, среди которых не было тогдашних «стран народной демократии». В политической резолюции конгресса отмечалось, что будущие европейский союз или федерация должны оставаться открытыми для всех стран континента, которые признают принципы демократии и обязываются уважать основополагающие права и свободы человека202. Следовательно, образно говоря, Большая Европа, хоть и в отдаленном будущем, уже брезжила на горизонте Гааги.

США оказали всестороннюю политическую поддержку Гаагскому конгрессу. За две недели до его открытия при содействии президента США Г. Трумэна и генерала Дж. Маршалла был основан «Американский комитет за свободную и объединенную Европу», в руководство которого вошли такие влиятельные американские политики и общественные деятели, как бывший президент США Гувер, сенатор Фулбрайт, лидер американских социалистов Норман Томас, председатель Американской федерации труда Уильям Грин и др.

Отметим, однако, что в отличие от европейских сторонников будущего панъевропейского объединения политическая элита США видела перспективу европейской интеграции преимущественно в формате Западной Европы, прежде всего как средство противостояния советской экспансии на континенте. Характерным в этом плане является содержание послания Гаагскому конгрессу, зачитанного президентом Американского комитета сенатором Фулбрайтом. Наряду с выражением полной поддержки конгрессу в его стремлении воссоздать «могущественную и мирную Европу» собственным путем, «совместимым с историей и культурой европейских народов», и признанием, что «принудительное воссоединение с помощью любого неевропейского государства не будет ни желательным, ни прочным», в послании содержался призыв к созданию «жизнеспособного и отвечающего требованиям времени европейского содружества, способного внести вклад в авангардный прогресс западнохристианской (выделено мною. — И. П.) цивилизации»203.

«Западноцентристские взгляды» на характер будущего европейского объединения выражались и представителями британского правительства. Выступая 22 июня 1948 г. перед Палатой общин, министр иностранных дел Великобритании Эрнест Бевин прямо высказался за интеграцию свободных от коммунизма стран континента на основе западных духовных и этических ценностей: «Суверенитет народов Восточной Европы придушен. Поэтому, если мы хотим иметь западную (выделено мною. — И. П.) организацию, это должен быть духовный союз... Речь идет, по большому счету, о таком объединении, которое опиралось бы на основные свободы и этические принципы, являющиеся для нас общими. Необходимо, чтобы оно... заключало в себе все присущие им (западным странам. — И. П.) элементы свободы»204.

Несколько месяцев спустя представитель министерства иностранных дел Великобритании, который председательствовал на подготовительной конференции по созданию Совета Европы, лорд Гледвин так выразил цель будущей организации: «Совет Европы, как мы его представляем, — это инструмент, призванный прежде всего теснее сблизить европейские государства, которые в значительной мере имеют общую историю и схожие жизненные уклады, то есть те элементы, что порой называют цивилизацией (выделено мною. — И. П.). В то же время наши страны имеют определенные традиции, определенные принципы и стандарты, которые в сегодняшнем мире все более ставятся под угрозу. Призванием Совета Европы могло бы стать сохранение этих принципов... Если это следует осуществить, мы должны располагать средствами, которые дали бы нам возможность сформулировать наши общие принципы и идеалы в том, что касается духовных вещей — а под этим я понимаю культурную деятельность, верховенство права и прав человека, а в том, что касается вещей материальных, — принципы экономического и социального прогресса и политику сотрудничества»205.

Ряд вышеуказанных соображений, высказанных Е. Бевином и лордом Гледвином, был позднее учтен в преамбуле и первых статьях Устава Совета Европы. При этом термин «цивилизация» там употреблен уже без определения «западная», что в перспективе позволило Совету Европы обрести панъевропейское измерение.

В отличие от многочисленных решений, которые принимались в прошлом на европейских и мировых форумах, но остались лишь декларациями, Гаагские резолюции имели совершенно иную судьбу: уже через год после конгресса, 5 мая 1949 г., 10 стран (Бельгия, Великобритания, Дания, Ирландия, Италия, Люксембург, Нидерланды, Норвегия, Франция и Швеция) подписали во Дворце святого Джеймса в Лондоне договор, основавший Совет Европы — первую и ныне старейшую европейскую межгосударственную организацию. Согласно договору, местонахождением новой организации был выбран город Страсбург — бывшее «яблоко раздора» во время двух опустошительных мировых войн, который должен был стать символом исторического примирения не только между Францией и Германией, но и между всеми европейскими государствами, воевавшими в прошлом между собой206.

Как отмечает в связи с этим один из авторитетнейших деятелей Совета Европы, бывший председатель его Парламентской ассамблеи итальянский политолог и общественный деятель Джузеппе Ведовато, «дело заключалось в том, что страны Европы были в то время... весьма уязвимыми перед угрозой экономического спада, давлением социальных ожиданий и деструктивным вмешательством международного коммунизма, опиравшегося на военную мощь СССР»207.

Главная цель, определенная для Совета Европы, казалась на то время достаточно амбициозной: «Достижение большего единства между своими членами в целях обеспечения и осуществления идеалов и принципов, составляющих их общее наследие, и содействие их экономическому и социальному прогрессу»208. А в преамбуле к Уставу Совета Европы государства–члены подтверждали «свою преданность духовным и моральным ценностям организации, являющимся общим наследием их народов и подлинным источником личной свободы, политических вольностей и верховенства права — принципов, составляющих основу всякой истинной демократии»209. Таким образом, именно ориентация на фундаментальные политико–правовые принципы, духовные и моральные ценности общества определила основное содержание деятельности Совета Европы.

Для осуществления указанной миссии Совет был наделен очень широкими полномочиями (из Устава СЕ были исключены лишь вопросы национальной обороны). Однако результатом брюссельского компромисса стал и отказ от рассмотрения в рамках Совета Европы каких-либо вопросов относительно разработки конституции или слияния суверенитетов с целью достижения «экономического и политического союза», к чему призывали участники «Конгресса за Европу» в Гааге210.

Вот почему в ответ на призыв одного из основателей Совета Европы министра иностранных дел Франции Роберта Шумана, сделанный им 9 мая 1950 г.211, шесть наиболее настроенных в пользу интеграции стран — Бельгия, Италия, Люксембург, Нидерланды, Федеративная Республика Германия и Франция — заключили 18 апреля 1951 г. первый договор о содружестве, а именно — об учреждении Европейского объединения угля и стали212. Посредством делегирования надгосударственному органу полномочий в области управления угольной и сталелитейной отраслями указанных стран план Р. Шумана наполнил практическим содержанием до тех пор остававшееся еще относительно нечетким понятие европейского единства и интеграции213.

Совет Европы с самого начала посвятил свою деятельность защите и укреплению плюралистической демократии и прав человека, поиску сбалансированных эффективных решений социальных проблем, с которыми сталкивались его государства–члены, и, что особенно важно, — воспитанию среди европейцев чувства общей многокультурной идентичности, осознания себя гражданами Европы214. Первыми из новых стран, присоединившихся к государствам–основателям, стали Греция и Турция (1949 г.). Далее в Совет Европы вошли Исландия (1950 г.), Австрия (1956 г.), Кипр (1961 г.), Швейцария (1963 г.) и Мальта (1965 г.). Присоединение Федеративной Республики Германии произошло в два этапа — сначала в качестве ассоциированного (13 июля 1950 г.), а затем полноправного члена — 2 мая 1951 г.

На протяжении 1950‑х гг. тремя главными задачами Совета Европы и его уставных органов были: создание структур, которые обеспечили бы эффективное функционирование организации, поиск решения острых проблем беженцев и стремление инициировать процесс гармоничного и плодотворного сотрудничества между различными структурами, содействующими институционализации политико–правового, экономического и оборонного пространства Западной Европы (Совет Европы, Европейские сообщества, Западноевропейский союз, НАТО). При этом Совет Европы, отстаивая идеалы, заложенные в его Уставе, решительно и неуклонно отвергал политику «fait accompli» («свершившегося факта»), политику «железного занавеса», которую после Ялты целенаправленно проводил И. Сталин.

Так, в резолюции (55)35, принятой на своем 17‑м заседании 13 декабря 1955 г., Комитет министров СЕ подчеркнул, что «безопасность для всех не может быть достигнута на основе нынешнего разделения Европы; необходимым является воссоединение Германии на основе свободных выборов; любая новая договоренность с СССР в области европейской безопасности, которая не будет включать такого воссоединения, окажется недостаточной и опасной, поскольку создание европейской системы безопасности и воссоединение Германии — это взаимозависимые вопросы, что создание объединенной Европы остается совершенно необходимым»215.

Одновременно Комитет министров совместно с Консультативной парламентской ассамблеей вел интенсивную работу по созданию международно–правового инструментария для реализации уставных целей Совета Европы. Первым и важнейшим из таких инструментов стала Конвенция о защите прав и основных свобод человека216, принятая в Риме на 6‑м заседании Комитета министров СЕ 4 ноября 1950 г. и вступившая в силу в 1953 г. По случаю заключения этой самой фундаментальной из европейских конвенций Р. Шуман заявил: «Конвенция, которую мы подписываем, не является такой полной или такой точной, как многие из нас желали бы видеть. Однако мы сочли своей обязанностью подписать ее такой, какой она сейчас есть. Она закладывает основы, на которых будет базироваться защита человеческой личности против любой тирании и против любых форм тоталитаризма»217.

Принятие конвенции означало прямое юридическое обеспечение требования, заложенного в статье 3 Устава СЕ, что «каждый член Совета Европы обязан признавать принципы верховенства права и пользования всеми лицами в пределах его юрисдикции правами и основными свободами человека...»218.

Усиленная ныне четырнадцатью протоколами, являющимися ее неотъемлемой частью, конвенция отличается от всех других международных инструментов в этой области тем, что имеет эффективный контрольный механизм собственной поддержки. В рамках имплементации Европейской конвенции по правам человека соответственно в 1954 и 1959 гг. были учреждены Европейская комиссия и Европейский суд по правам человека, которые с 1 ноября 1998 г. слились в единый Европейский суд по правам человека, под юрисдикцией которого ныне пребывают более 800 миллионов европейцев. Благодаря эффективному механизму применения конвенции, в частности активной контрольной функции Комитета министров, до сих пор все решения указанных выше инстанций действовали эффективно, а надлежащие компенсации по этим решениям уплачивались соответствующими национальными органами государств — членов СЕ.

Через четыре года после принятия Европейской конвенции по правам человека, 19 декабря 1954 г., на своем 15‑м заседании Комитет министров, идя навстречу рекомендации Ассамблеи, принятой 7 сентября 1949 г., открыл для подписания Европейскую культурную конвенцию219. Это масштабное многостороннее рамочное соглашение, призванное служить основой для диалога и сотрудничества не только между государствами — членами СЕ, но и между странами, находящимися за пределами этой организации. Народное образование, высшая школа и научные исследования, культурное наследие, молодежная политика и спорт — вот лишь некоторые из важных областей, которые охватывает этот документ.

Еще одной принципиально новой и весьма важной совместной инициативой Парламентской ассамблеи и Комитета министров, реализованной 12 января 1957 г., стало проведение Европейской конференции местных органов власти. Впервые в истории европейских демократий представители местного уровня власти были, с согласия национальных правительств, приглашены парламентариями, с тем чтобы выразить свое мнение относительно форм и способов институционализации своего участия в деятельности Совета Европы. С тех пор такая конференция (которая в январе 1994 г. преобразована в Конгресс местных и региональных органов власти) является полномочной структурой, предоставляющей органам власти, наиболее приближенным к гражданам Европы, действенный самостоятельный голос.

Наконец, 18 октября 1961 г. в Турине была открыта для подписания Европейская социальная хартия220. Задуманная как дополнение к Европейской конвенции по правам человека, она не имела, однако, эквивалентного механизма применения, поскольку не удалось предусмотреть судебную ответственность государств–участников за нарушение индивидуальных экономических и социальных прав.

Тем не менее, значение хартии для нового общеевропейского мышления и общества трудно переоценить. В связи с этим стоит привести слова тогдашнего председателя правления Международной организации труда г-на Барбозо–Карнейро, сказанные им относительно проекта хартии еще в 1958 г.: «К идее, что не только хлебом единым живет человек, добавлена идея о том, что свобода без хлеба — это пустое слово... Таким образом, Совет Европы сумел найти определению прав человека основательное и гуманное решение, обеспечив надлежащее место экономическим и социальным правам»221.

В конце 1980 — начале 1990‑х гг., когда на европейской арене происходили коренные изменения, была осуществлена смелая программа по возрождению данной хартии в новом европейском контексте. Контрольный механизм хартии был значительно упрощен и усилен Протоколом 1991 г.222 и Протоколом 1995 г. (последний вводил процедуру коллективных жалоб)223. А еще в 1988 г. специальным протоколом к 19-ти первичным правам было добавлено четыре новых224. Наконец, 3 мая 1996 г. на 98‑м заседании Комитета министров был сделан еще один решительный шаг: открыта для подписания пересмотренная Социальная хартия225.

Уже в начале 1960‑х гг. был в основном сформирован современный институциональный механизм деятельности Комитета министров226. Для его поддержки была внедрена система регулярных заседаний специализированных (отраслевых) министров, что позволило обеспечить углубленную проработку вопросов по всему спектру межправительственного сотрудничества. Первыми такие заседания инициировали в 1959 г. министры образования и министры по делам семьи. А ныне они (заседания) проходят почти по всем направлениям деятельности Совета Европы: юстиция, региональное планирование, экология, культура, спорт, социальное обеспечение, здравоохранение, молодежные вопросы и др.

Шаг за шагом была создана такая сеть отношений и сотрудничества между государствами, их правительствами, парламентами, местными и региональными органами власти, неправительственными организациями, которая сделала возможной подготовку и принятие почти 200 европейских конвенций (хартий, соглашений, протоколов и т. п.), заменяющих свыше 130 тыс. двусторонних договоров. Эти конвенции обеспечивают процесс постепенной гармонизации национального законодательства и правоприменительной практики государств–членов в соответствии с едиными стандартами Совета Европы. Эти юридические инструменты дополняются многочисленными резолюциями и рекомендациями, которые Комитет министров адресует государствам–членам. Хотя эти политические документы не имеют правовой силы конвенций, они, тем не менее, играют немаловажную роль в согласовании общих европейских позиций по актуальным проблемам, касающимся интересов всех стран нашего континента. Всего к середине 2000 г. Комитетом министров было принято около 5 тыс. деклараций, резолюций и рекомендаций227.

Когда речь идет о более технических вопросах, представляющих интерес лишь для отдельных государств–членов, Комитет министров применяет т. наз. частичные соглашения. Этот принцип «переменной геометрии» в подходе к европейским делам был введен еще в 1951 г. А 42 года спустя, 14 мая 1993 г., на 92‑м заседании Комитета министров он был дополнен инструментом «расширенных частичных соглашений», открытых также для государств, которые не являются членами Совета Европы228. Ныне действует более десятка таких соглашений, которые играют существенную роль в таких важных сферах, как здравоохранение, борьба с контрабандой наркотиков, поддержка производства и проката европейских кинофильмов.

Первые 15 лет значительных достижений и устойчивого развития обеспечили Совету Европы авторитетное и надежное место на европейской политической арене, что позволило организации с честью пройти через испытания на протяжении двух следующих весьма трудных десятилетий.

Военный переворот в Греции 21 апреля 1967 г. вызвал первый серьезный кризис. Автократический режим «черных полковников» депортировал почти 70 тыс. политических оппонентов и открыто бросил вызов демократическим ценностям Совета Европы. В этой ситуации Комитет министров действовал твердо и принципиально (кстати, в то время его председателями последовательно были выдающиеся европейские политические деятели Вилли Брандт и Альдо Моро). Под угрозой неминуемого исключения полковники решили действовать на опережение: Греция сообщила Комитету министров о своем выходе из Совета Европы, о чем было официально объявлено на 45‑м заседании Комитета 12 декабря 1969 г.229 Только через пять лет, когда военный режим пал и демократические свободы в Греции были восстановлены, эту страну вновь пригласили присоединиться к Совету Европы (церемония возобновления членства состоялась 28 ноября 1974 г.). Но в том же 1974 г. вспыхнул новый, до сих пор не урегулированный кризис в отношениях между Кипром и Турцией.

Возвращение Греции в Совет Европы стало предвестником прихода еще двух стран — после исчезновения последних двух диктатур в Западной Европе: Португалия, где режим Салазара был свергнут в апреле 1974 г., вступила в Совет Европы 22 сентября 1976 г., а Испания, освобожденная со смертью Франко, сделала это годом позже — 24 ноября 1977 г.230 После присоединения к Совету Европы Лихтенштейна 23 ноября 1978 г. организация насчитывала уже 21 члена, и в таком составе прошла через период сомнений, надежд и разочарований, характерный для всего европейского процесса до середины 1980‑х гг. В то время единственной из восточноевропейских стран, выражавших определенное желание сблизиться с Советом Европы, была Югославия, коммунистическое руководство которой отказалось присоединиться к советскому блоку и решительно противостояло доминированию Москвы в Балкано–Дунайском регионе231.

Драматические события в Восточной Европе придали свежий импульс созиданию объединенной Европы. В это время Комитет министров определяет установление более тесных отношений между Востоком и Западом одной из главных целей Совета Европы. Существенную подготовительную роль в этом процессе сыграло последовательное председательствование Франции и ФРГ в Комитете министров: была принята Резолюция (84)21 относительно политической роли Совета Европы (75‑е заседание Комитета министров 21–22 ноября 1984 г.), которая придала ему новый политический импульс232; на 76‑м заседании КМ СЕ (25 апреля 1985 г.) была одобрена Резолюция (85)5 относительно сотрудничества между Советом Европы и Европейскими Сообществами, обеспечившая основу для более тесных рабочих контактов между двумя организациями233, тогда как Резолюция (85)6 относительно европейской культурной идентичности открыла путь к прогрессивному примирению между двумя частями континента посредством налаживания культурного сотрудничества234.

Важное значение для осознания и определения будущей роли Совета Европы в общеевропейском процессе имел т. наз. доклад комиссии Коломбо235, подготовленный группой ведущих западноевропейских политиков и политологов, которые отображали весь политический спектр ассамблеи, в июне 1986 г. в соответствии с рекомендацией ПАСЕ № 994 от 3 октября 1984 г. Уполномоченная предложить поиск более «широкой перспективы для Европы, которая охватывала бы более чем только западноевропейские демократии», комиссия Коломбо пришла к выводу, что «по своему составу и природе своей деятельности Совет Европы способен быть инструментом европейского сотрудничества через границу, разделяющую две экономические и политические системы», путем поиска контактов и налаживания отношений с европейскими государствами — нечленами СЕ во всех сферах его компетенции236. Причем комиссия Коломбо обусловила такие трансграничные диалог и сотрудничество надлежащим уважением к ценностям парламентской демократии, верховенству права и правам человека.

В докладе подчеркивалась «непреходящая политическая ценность фундаментального культурного единства... континента, невзирая на его разделение», и содержалась рекомендация Совету Европы сосредоточиться на двух приоритетных задачах: «привлечении всех демократических европейских стран к процессу европейского объединения» и углублении посредством гармонизации национальных подходов и политики, сотрудничества между государствами — членами СЕ, что «прокладывает путь к более унитарному подходу, то есть к интеграции»237.

Когда ситуация в разных частях Центральной и Восточной Европы уже стремительно изменялась, Совет Европы сделал первый шаг в направлении приема Социалистической Федеративной Республики Югославии, пригласив ее подписать Европейскую культурную конвенцию (ноябрь 1987 г.). В ноябре 1988 и в мае 1989 г. к организации присоединились соответственно Сан–Марино и Финляндия.

На 84‑м заседании Комитета министров, на котором отмечалась 40‑я годовщина Совета Европы, министры еще раз подтвердили свое желание начать «открытый, конкретный диалог» с социалистическими странами238. А уже через месяц, 8 июня 1989 г., ассамблея предоставила статус специально приглашенного гостя Венгрии, Польше, СССР и Социалистической Федеративной Республике Югославии, обеспечив тем самым возможность М. Горбачеву, первому и последнему из советских лидеров, посетить Страсбург 6 июля и изложить свое видение «общего европейского дома»239. Как считает в этой связи Генеральный секретарь Совета Европы в 1999–2004 гг. Вальтер Швиммер: «Михаил Горбачев, делая свое знаменитое сравнение, вероятнее всего думал об общей крыше, а не об очень разных планах, принадлежащих архитекторам, строителям, порой добросовестным работникам, а порой и халтурщикам, трудящимся над возведением самого здания»240.

Падение 9 ноября 1989 г. Берлинской стены, ознаменовавшее начало новой эпохи европейской истории, дало возможность Генеральному секретарю СЕ Катрин Лялюмьер заявить 23 ноября 1989 г., что Совет Европы является единственной организацией, способной привлечь в свои ряды все страны Европы, признающие демократические принципы. Тем самым было положено начало новой политической роли организации в качестве «крыши» для всех европейских демократий, которые разделяют обшиє ценности парламентаризма, верховенства права, уважения к правам и свободам человека.

За всего лишь три месяца Совет Европы пережил такие знаменательные события, как прием Венгрии — первой «восточной страны», присоединившейся к организации в качестве полноправного члена, и первое появление в Совете 6 ноября 1990 г. объединенной Германии241. За этим последовали прием Чехословакии на волне «бархатной революции» и присоединение СССР к Европейской культурной конвенции (Мадрид, 21 февраля 1991 г.). С тех пор почти каждое следующее заседание Комитета министров отмечалось приемом новых членов: только в 1993 г. ими стали шесть новых государств. А всего с ноября 1990 г. по октябрь 2004 г. количество членов СЕ выросло с 23 до 46 государств, включая Украину (1995 г.) и Россию (1996 г.)242, то есть удвоилось, а сама организация стала подлинно общеевропейским институтом, охватив огромное пространство «политической Европы» от Атлантики до Тихого океана, от Крайнего Севера до бассейнов Средиземного и Черного морей с населением свыше 800 млн человек. С 1999 г. полноправным членом СЕ является Грузия, с 2001 г. — Азербайджан и Армения, с 2002 г. — Босния и Герцеговина, а с 2003 г. — Сербия и Черногория. На сегодня единственной европейской страной, с которой Совет Европы официально приостановил свои отношения, является Беларусь.

По инициативе президента Франции Ф. Миттерана и канцлера Австрийской Республики Ф. Враницкого 8–9 октября 1993 г. в Вене состоялся Первый саммит глав государств и правительств стран — членов СЕ, который подтвердил политику открытости и расширения организации. Была принята декларация, в которой СЕ был признан общеевропейской организацией, способной «на равноправной основе и через постоянно действующие структуры» приветствовать новые демократии в Европе, а также определялись три его новые приоритетные задачи: а) реформирование механизма применения Европейской конвенции по правам человека с целью обеспечения ее эффективности в новых условиях существенного возрастания объемов исковых заявлений; б) защита национальных меньшинств; в) принятие практических мер по борьбе с любыми проявлениями расизма, ксенофобии и нетерпимости243. Таким образом, Венский саммит выразил твердое стремление укреплять и расширять Совет Европы при сохранении его изначальной миссии — способствовать созданию широкого европейского пространства демократической безопасности, которое охватывало бы весь континент.

В соответствии со своим подтвержденным общеевропейским статусом Совет Европы в настоящее время активно сотрудничает с другими европейскими институтами, в частности с Европейским Союзом и ОБСЕ, в целях более эффективного объединения и координации усилий. С этой же целью поставлены на регулярную основу и далее углубляются отношения Совета с ООН, Мировым банком, Всемирной торговой организацией (ВТО), Организацией экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) и др. Статус официального наблюдателя при организации получили ведущие государства мира: Соединенные Штаты Америки, Канада, Мексика, Япония, а также политический и духовный центр католичества Ватикан.

Так, совместно с ОБСЕ — правонаследники Хельсинкской конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, провозгласившей уважение к правам человека актуальным фактором стабильности на континенте, Совет Европы сегодня выполняет сложные задачи по содействию мирной демократической реконструкции Боснии и Герцеговины, осуществляет важную гуманитарную миссию в Косово — крае, где особенно острой является потребность реализации принципов и стандартов Совета в области защиты национальных меньшинств.

Совместно с Европейским Союзом Совет Европы с середины 1990‑х гг. начал реализацию общих программ сотрудничества и экспертной помощи с Украиной, а также с Албанией, государствами Балтии и Россией; а еще в конце 1980‑х гг. было положено начало т. наз. процедуре «четырехстороннего диалога» — регулярным консультациям с участием Генерального секретаря Совета Европы, Председателя Парламентской ассамблеи Совета Европы, Председателя Европейской комиссии и Председателя Европарламента. Тот же дух тесного сотрудничества разных европейских институтов определяет активную поддержку Советом Пакта стабильности в Европе, заключенного в марте 1995 г. в Париже, который разработан с целью содействия установлению и развитию добрососедских отношений в Центральной и Восточной Европе, и Пакта стабильности для Юго–Восточной Европы, заключенного в июле 1999 г. в г. Кельн (Германия).

Претворяя в жизнь идею объединенной политической Европы от Рейкьявика до Владивостока, Совет Европы остается верным миссии, которой ее наделил еще У. Черчилль: объединять всех жителей нашего континента вокруг общих ценностей. Преданность делу европейского единства, которое основывается на соблюдении фундаментальных ценностей Совета Европы, на содействии социальной и культурной сплоченности и поиске общих ответов на главные вызовы, с которыми сталкивается континент на изломе тысячелетий (терроризм, наркотики, организованная преступность, коррупция, межэтнические конфликты и др.), была ведущей на Втором саммите глав государств и правительств стран — членов Совета Европы, состоявшемся в Страсбурге 10–11 октября 1997 г.244

Таким образом, в процессе послевоенной трансформации политической архитектуры Европы и, в частности, по завершении «холодной войны» ролевые функции и соответствующие политико–системные воздействия Совета Европы — первой из евроинтеграционных межгосударственных организаций — также существенно менялись, но в течение ее 55-летней истории она была и остается ведущим институтом в сфере внедрения, защиты и развития исключительно ненасильственными средствами демократических ценностей на нашем континенте.

Сегодня Совет Европы находится в процессе осмысления своей новой роли в европейской политической архитектуре. Перед организацией встает непростая задача адаптации к новым политическим и институциональным реалиям, связанным, прежде всего, с расширением ЕС и НАТО и почти завершением собственного расширения (ныне все европейские страны, за исключением Беларуси, являются членами СЕ).

Идейное наследие и политические достижения панъевропейского движения

Идея мирного развития была изначально заложена в основу политического дискурса в рамках панъевропейского движения. Как отмечает один из крупнейших современных теоретиков евроинтеграции Бен Розамонд, «забота о возможности положить конец войне была своего рода интеллектуальным и политическим поиском “чаши Грааля” в течение большей части XX века»245. Такой контекст был присущ новой академической дисциплине «международные отношения», которая возникла как реакция на кровавую бойню Первой мировой войны.

И хотя идеалистическая идея предотвращения конфликтов путем внедрения определенных установочных мероприятий и институтов международного профиля испытывала жесткую критику со стороны сторонников «реалистичных международных отношений», опыт глобального конфликта вынудил поставить эту проблему на повестку дня как европейских политиков, так и европейской социальной науки. Для многих тогдашних политологов и политиков ужасный опыт войны 1914–1918 гг. был свидетельством окончательного упадка всех известных в истории систем отношений европейских государств и краха их (систем) воображаемых самокорректирующих тенденций, которые, как считалось, действовали посредством баланса силовых механизмов.

Согласно теоретикам баланса силы в течение длительных периодов XIX в. европейский порядок базировался на относительно гибкой системе переменных альянсов, которые, благодаря процессу систематического самоприспособления, не позволяли какому-либо государству континента накапливать избыточную мощь. Идея баланса сил приобрела большую популярность и вес среди политических кругов Европы и европейских теоретиков «реалистичных международных отношений», хотя и с осознанием ее определенной «эластичности», то есть необходимости учета конкретных обстоятельств международной ситуации246. Указанная идея была предметом активных обсуждений среди политической элиты того времени.

Однако процесс консолидации немецкой нации во 2‑й пол. XIX в. произошел по традиционной схеме, став фактически прямым вызовом балансирующему механизму международных отношений и впоследствии вылившись во франко–прусскую войну 1870–1871 гг. и Великую войну 1914–1918 гг.

Версальский мир 1919 г., который подвел итоги Первой мировой войны, по существу, служил не объединению, а разъединению Европы. Вместо имперских «универсумов»247 (Германии, Австро–Венгрии, России, Османской империи), которые угнетали целые народы, отныне на ее политической карте появился ряд этнонациональных государств, определенных в версальских кабинетах согласно Вильсоновскому принципу самоопределения наций. В подавляющем большинстве этих государств автоматически возникли проблемы с национальными меньшинствами, особенно с теми, кто имел этническую родину в соседних странах.

Лишенный адекватного международно–правового механизма «сдержек и противовесов» (отсутствие общеевропейских правовых или по крайней мере подписанных на высшем уровне политических документов о нерушимости государственных границ и о защите меньшинств при уважении последними территориальной целостности страны проживания) и доведенный до абсолюта безграничного произвола и грубого насилия нацистами (аншлюс, судетский кризис и Мюнхен, начало новой мировой войны под прикрытием «интересов зашиты немецкого меньшинства») принцип самоопределения наций в сочетании с реваншизмом и шовинизмом, которые порождали национальное унижение и экономическое «раздевание» побежденных, послужил бомбой, подложенной под Версальскую систему европейской безопасности. Как справедливо признавал современник соглашений правовед М. Циммерман, «национальности должны были освободиться и освобождение это пришло бы, независимо от формальных международных актов, но наряду с проблемой рождения новых государств встает проблема гарантий их существования, а для этого нужен новый строй, которого не обеспечивает ни Версальский договор, ни соглашение о Лиге Наций»248.

Кроме того, мощным деструктивным фактором, унаследованным от довоенных времен, остались острые противоречия между большими западными государствами относительно колониального перераспределения мира, борьбы за сохранение и расширение колоний, протекторатов, «подмандатных и других зависимых территорий», на что указывают в своем фундаментальном анализе природы и последствий Версальского мира украинские исследователи Е. Каминский и А. Дашкевич249.

В результате даже мыслители, которые смотрели на мир преимущественно сквозь призму государствоцентризма, были вынуждены отстаивать необходимость перестройки европейского межгосударственного устройства. Другие же, которые с либерально–идеалистических позиций не признавали национального государства как конечной формы общественного правления, склонялись к толкованию опыта масштабных кровавых конфликтов в Европе как свидетельству неудовлетворительной внутренней природы международной системы, базирующейся на суверенитете государств.

Для либеральных основателей современной дисциплины «международные отношения» конфликт не был имманентным, эндемическим международной политике. Точно так же не был он и неминуемым следствием природы человека. Оптимистический либеральный проект содержал в себе вывод, что недостатки и несовершенства международной политики должны быть исправлены. Системная «анархия» (отсутствие какой-либо формы власти над нацией–государством) должна быть устранена. Альтернатива же в виде «коллективной безопасности» может быть достигнута частично посредством прогрессивного распространения либеральных ценностей (таких, как демократия, верховенство права и справедливое правосудие, уважение к правам и свободам человека) и либеральных процессов, в частности свободной торговли, а также путем создания международных организаций и органов со статусом субъектов международного права.

В целом для интеллектуального климата межвоенного периода наряду с постепенной формализацией исследований международных отношений были характерны активные попытки осмысления будущего Европы. Именно тогда усилиями ряда политиков и интеллектуалов «европейская идея» начала приобретать конкретное содержание. Вместе с тем, отмечая этот факт, многие политические историки справедливо замечают, что построение масштабных схем (проектов) объединения Европы или по крайней мере значительных частей Европейского континента было предметом заботы не только XX в. Например, Д. Хитер приводит подробный обзор ряда таких проектов, начиная с XIV в.250, а В. Посельский в более сжатой форме — с IX в.251.

Идея «Соединенных Штатов Европы» в той или иной форме существовала со времен падения Римской империи, однако преимущественно в понимании «мира и объединения через войну», в форме различного рода авторитарных, экспансионистских и тоталитарных проектов252. При этом иногда эти проекты на ограниченное время претворялись (по крайней мере частично) в жизнь, но вскоре в исторической перспективе испытывали крах: империя Карла Великого, Священная Римская империя, империя Наполеона Бонапарта, панъевропейская идея «Соединенных Штатов Европы» в рамках тоталитарного «социалистического проекта» В. Ленина, идеи Л. Троцкого и И. Сталина относительно силового экспорта революции в Европу путем похода Красной армии «от тайги к Британским морям», «Третий рейх» А. Гитлера и др.

Преодоление подобного рода агрессивно–экспансионистских и тоталитарных «концепций» снова побуждало к поиску таких институциональных форм европейской кооперации, которые были бы основаны на принципах ненасилия, плюралистической демократии, верховенства права и уважения к правам человека, а в широком смысле — на принципе гуманизма. Период между воєн, невзирая на распространенное у нас традиционное представление, как раз характеризовался значительной активизацией гуманистических идей и предложений относительно «объединенной Европы»253. Многие из них раздавались на стыке теории и политики.

Впервые в новейшей истории континента гуманистическая панъевропейская идея была выдвинута австрийским графом (с 1919 г. гражданин Чехословакии, а с 1939 г. — Франции) Рихардом Куденхофе–Калерги в двух статьях, опубликованных соответственно 18 октября 1922 г. в берлинской «Vossiche Zeitung» под названием «Обретение Европы» и 17 ноября 1922 г. в венской газете «Новая свободная пресса» под заголовком «Пан–Европа: один проект». А в следующем, 1923 г. он же учреждает в Вене издательство «Пан–Европа» и издает свою первую политическую книгу под тем же названием, ставшую, возможно, важнейшим индивидуальным интеллектуальным явлением европейского сознания межвоенной эпохи254.

Концепция Р. Куденхофе–Калерги заключалась в создании объединенной Европы на основах федерации и с собственной конституцией. Такое видение было мотивировано двумя фундаментальными предпосылками. С позитивной стороны — ощущением, что «Европа» — это во многих аспектах естественное образование, способное стать влиятельной силой в мировом масштабе. Скорее более негативный характер имела вторая предпосылка: пока не произойдут существенные изменения в политической организации Европы, континент будут разрывать междоусобные конфликты на этнической почве. Версальская система хотя и искоренила континентальные империи с их стремлением к перманентной экспансии, однако заменила их потенциально проблемными национальными государствами, которые часто не были внутренне консолидированными.

В «Пан–Европе» Р. Куденхофе–Калерги впервые содержится конкретная ссылка на необходимость примирения между Францией и Германией как основу будущей реконструкции Европы. «Наибольшим препятствием на пути осуществления идеи Соединенных Штатов Европы является тысячелетнее соперничество между двумя наиболее населенными государствами Пан–Европы: Германией и Францией»255. Это соперничество, указывал Р. Куденхофе–Калерги, было начато разделом в 843 г. Франкской империи Карла Великого между его тремя внуками, которые фактически стали основателями государственности Франции, Германии и Италии. С тех пор Франция и Германия на протяжении тысячелетия вели ожесточенную и непримиримую борьбу за «европейскую гегемонию».

Кроме того, в этой работе с удивительной прозорливостью четко обоснована необходимость создания европейского объединения угля и стали и указываются первые шаги в направлении создания Европейского Сообщества. После выхода книги Р. Куденхофе–Калерги опубликовал обращение к европейским политикам и общественности с призывом объединить усилия для реализации панъевропейской идеи, а несколько позже, в октябре 1923 г., в Вене он учредил Панъевропейский союз — первое федералистское движение в Европе.

Перед растущей угрозой со стороны агрессивного национализма и тоталитаризма автор бросил европейцам вызов: добровольный демократический союз европейских государств и свободных народов на основе их суверенного выбора. Вот главные тезисы концепции панъевропейской федерации, выдвинутой графом Р. Куденхофе–Калерги:

• Европа все больше будет терять свое влияние на мировую политику и экономику, если будет продолжать распылять свои силы из–за внутренних расколов и раздора;

• Россия способна завоевать, а США — купить Европу;

• единственное средство отвести эти угрозы — конфедерация континентальной Европы, которая объединила бы все государства от Португалии до Польши (Советский Союз исключался из этой схемы);

• тесное сотрудничество между Францией и Германией должно стать ядром этой конфедерации.

В свою очередь, во Франции руководство национального Панъевропейского союза в период между воєн выдвигает идею общего европейского рынка, который предусматривал бы частичную отмену таможенных барьеров и, тем самым, значительное повышение заработной платы и восстановление платежеспособного спроса до довоенного уровня. Но центральной идеей панъевропейства был проект создания федеративного союза европейских государств.

На протяжении 20‑х гг. XX в. панъевропейская идея получает широкое распространение: национальные комитеты Панъевропейского союза образуются в Бельгии, Болгарии, Эстонии, Финляндии, Греции, Венгрии, Югославии, Латвии, Литве, Норвегии, Нидерландах, Польше, Румынии, Люксембурге, Австрии, Чехословакии, Германии и Франции. С апреля 1924 г. вплоть до аншлюса, совершенного нацистами в марте 1938 г., в Вене выходил ежемесячный журнал Панъевропейского союза «Пан–Европа».

Не случайно центром панъевропейского движения стала именно Вена. Дело в том, что прежняя имперская столица в начале 1920‑х гг. оказалась в состоянии нищеты и беспомощности: со всех сторон ее мертвой хваткой окружили новые версальские границы с колючей проволокой и таможнями. Это вполне естественно вызывало отвращение у большинства венцев, которые с воодушевлением восприняли панъевропейскую идею Р. Куденхофе–Калерги.

В Германии панъевропейская идея была поддержана антикоммунистическим крылом социал–демократов, большинством демократов и центристов и многими лидерами народной партии. Она также получила значительную поддержку немецкой прессы (от «Форвертс» до «Дойче Альгемайне Цайтунг»). К панъевропейскому движению присоединились многие депутаты Рейхстага, министры, в частности экс–рейхсканцлер, министр иностранных дел Густав Штреземан, а также Конрад Аденауэр (тогдашний бургомистр Кельна) и Альберт Эйнштейн.

Во Франции в национальный панъевропейский комитет вошли руководство правительства, многочисленные парламентарии, в том числе будущий глава правительства Народного фронта в 1936–1938 гг., один из отцов — основателей Совета Европы Леон Блюм. Но государственным деятелем, который полностью посвятил себя борьбе за то, чтобы сделать панъевропейское политическое видение целью внешней политики Франции, был, несомненно, Аристид Бриан. Именно благодаря его настойчивым усилиям панъевропейский проект начали серьезно изучать в правительственных кабинетах Европы.

В Италии, в которой в 1922 г. была установлена фашистская диктатура, многие бывшие члены правительства, а также лидеры социалистической и республиканской партий установили тесные контакты с графом Р. Куденхофе–Калерги.

Таким образом, практически во всех странах континента, за исключением Советского Союза, была подхвачена идея единой Европы.

Первый европейский конгресс, организованный Панъевропейским союзом, состоялся в Вене 4–6 октября 1926 г., ровно через три года после выхода в свет книги Р. Куденхофе–Калерги «Пан–Европа». В нем приняли участие две тысячи делегатов из 24 стран.

Конгресс проходил в атмосфере глубокой тревоги за будущее Европы, которая была вызвана активным распространением на континенте фашистской и коммунистической идеологий, острыми политическими конфликтами между ведущими европейскими государствами. В этой связи основной задачей конгресса, как и панъевропейского движения в целом, была популяризация идеи объединенной Европы среди парламентариев, чиновников, представителей предпринимательских и общественных кругов.

В результате интенсивных дискуссий первый конгресс принял программные цели и задачи Панъевропейского союза. В частности, речь шла о необходимости создания Европейской конфедерации на основе обеспечения гарантий равенства, безопасности и суверенитета каждого европейского государства, Федерального европейского суда для урегулирования конфликтов между европейскими государствами, европейских военного, таможенного и валютного союзов, а также о развитии европейской культурной общности (как говорят сегодня, «европейской идентичности»), защите национальных и религиозных меньшинств.

А в сентябре 1929 г., на 10‑ю годовщину подписания Версальского мирного договора, министр иностранных дел Франции и с 1927 г. почетный президент панъевропейского движения А. Бриан выдвинул на заседании Лиги Наций в Женеве подготовленное в тесном контакте с Р. Куденхофе–Калерги предложение Франции относительно обустройства «определенной федеральной связи между народами, географически сгруппированными как народы Европы»256. (Его немецкий коллега и лидер немецкой народной партии Г. Штреземан положительно отозвался на это предложение.) На следующем заседании, 9 сентября, представители европейских правительств поручили французскому правительству конкретизировать предложение А. Бриана в специальном докладе, который должен был стать основой для одобрения европейскими государствами практических политических шагов.

Но уже 29 октября 1929 г. на Нью–Йоркской фондовой бирже случился первый финансовый обвал, ставший настоящим потрясением для валютной и экономической системы Соединенных Штатов. Его последствия сразу больно ударили и по Европе, породив скептицизм среди широких кругов политической элиты и общественности относительно реалистичности плана А. Бриана и спровоцировав одновременно волну национализма.

Меморандум (т. наз. доклад Бриана), подготовленный французскими дипломатами и опубликованный 17 мая 1930 г., уже нес отпечаток мрачной политической и экономической атмосферы тогдашней Европы, вступившей в период длительного и глубокого общественного кризиса257. Как позже отмечал Р. Куденхофе–Калерги, парижский доклад произвел на него впечатление «птицы с подрезанными крыльями». И все же, несмотря на то, что этот документ был встречен с определенным скептицизмом и вскоре его идеи были поглощены драматическими событиями текущей политики, доклад Бриана сохраняет важное значение как первое в XX в. предложение правительства европейского государства относительно европейского объединения.

Символично, что в тот же день, когда был опубликован доклад Бриана, А. Гитлер праздновал в Берлине свою первую победу на парламентских выборах, и группа представителей нацистской партии вошла в Рейхстаг. А еще несколько месяцев спустя, после поражения на выборах президента Французской Республики, завершилась политическая карьера А. Бриана.

Вскоре Европа стала эпицентром цепи драматических событий, которые, в конце концов, привели ко Второй мировой войне: ремилитаризация Рейнской области, гражданская война в Испании, оккупация и аншлюс Австрии нацистами, постмюнхенский раздел Чехословакии и агрессия со стороны немецких наци и сталинского режима против Польши в 1939 г.

Перед отъездом в Соединенные Штаты граф Р. Куденхофе–Калерги имел продолжительную встречу с У. Черчиллем в Англии, а 17 мая 1940 г. в присутствии Отто фон Габсбурга он делает свое последнее перед эмиграцией из Европы официальное заявление: «Завтрашний мир не может зиждиться на неограниченном и анархическом суверенитете европейских наций, и этот суверенитет должен быть дополнен уважением к общим интересам Европы... Эта завтрашняя Федерация должна основываться не только на экономическом и монетарном сотрудничестве, … но она также должна создать силу, способную защитить европейские государства от какой бы то ни было потенциальной агрессии»258.

В США граф Р. Куденхофе–Калерги формирует «Американский комитет за свободную и единую Европу» и организует в Нью–Йорке V Панъевропейский конгресс, проведение которого поддержали и активно способствовали его подготовке, в частности, будущий президент США Гарри Трумэн, Джон Фостер Даллес и почти все европейские политические эмигранты, в том числе Томас Манн.

При непосредственном участии Р. Куденхофе–Калерги влиятельные американские издания публикуют разработанный панъевропейцами проект будущей Европейской федерации, а в издательстве Нью–Йоркского университета в 1944 г. выходит «Проект Конституции Соединенных Штатов Европы».

По возвращении в Европу Р. Куденхофе–Калерги встречается в Лондоне с У. Черчиллем. Они готовят знаменитую речь У. Черчилля, провозглашенную им в Цюрихском университете 18 сентября 1946 г., в которой бывший британский премьер призывает государства свободной Европы объединиться ради возрождения. Одновременно президент панъевропейского движения обращается с вопросником к 4256 парламентариям европейских государств, призывая положительно отозваться на проект Устава Европейского парламентского союза. Эта организация была создана в 1947 г., став, таким образом, предшественницей Парламентской ассамблеи Совета Европы.

Начиная с 1947 г. Р. Куденхофе–Калерги постоянно подчеркивал насущную необходимость создания Европейского парламента, который избирался бы путем прямого голосования. В нем он видел демократическую платформу для создания сначала конфедерации, а затем и федерации европейских государств. Граф Р. Куденхофе–Калерги стал одним из инициаторов и активных участников знаменитого Гаагского конгресса 1948 г., о котором уже шла речь выше, где представители самых широких кругов западноевропейского общества обсуждали вопросы воссоединения народов Европы в единую организацию, способную обеспечить прочный и длительный мир.

Если в прошлом идея единения народов Европы рождалась в воображении философов, Гаага соединила вместе людей большого практического опыта, облеченных ответственностью за важнейшие сферы общественной жизни, от политики до профсоюзов, а их председательствующим был, как уже отмечалось выше, сэр У. Черчилль, почетный президент конгресса.

Резолюции Гаагского конгресса провозгласили, что «наступило время для государств Европы делегировать некоторые из своих суверенных прав, полномочий и осуществлять их совместно». Первым требованием конгресса стала инициатива относительно «срочного созыва» Европейской ассамблеи. Специально созданной конгрессом комиссии было поручено безотлагательно начать подготовку «Хартии прав человека». Было согласовано, что будущая ассамблея должна будет выдвинуть предложение о создании Суда справедливости, способного применять санкции для обеспечения надлежащего уважения к этой хартии. Таким образом, конгресс государств Европы очертил сущность того, что должно было стать миссией Совета Европы.

Участники конгресса подчеркнули, что будущие союз или федерация должны оставаться открытыми для всех стран Европы, которые живут в условиях демократических систем и обязуются уважать Хартию прав человека. Гаагский конгресс стал сигналом и поворотным пунктом беспрецедентного проекта, наметившего долгий и нелегкий путь народов Европы к подлинному единству.

В 1949 г. Европа стала на путь экономического оздоровления. Этому в огромной мере способствовали введение плана Маршалла и создание Европейской организации экономического сотрудничества. Европа наконец поверила в себя как целостность, в свою способность объединиться и возродиться. 5 мая 1949 г. в Лондоне был подписан договор о создании Совета Европы, а 9 мая 1950 г. появляется историческая декларация Р. Шумана, тогдашнего министра иностранных дел Франции, в которой он предложил план объединения угольной и сталелитейной промышленности стран Европы.

План Шумана стал реальностью после подписания 18 апреля 1951 г. в Париже шестью странами — основательницами ЕС учредительного договора Европейского объединения угля и металла. А 25 марта 1957 г. в Риме в поддержку Парижского договора был подписан договор о создании Европейского Экономического Сообщества и Европейского сообщества атомной энергии (Евратома).

В этой связи Р. Куденхофе–Калерги, начиная с 1958 г., постоянно подчеркивал, что призванием вновь созданных европейских институций является не столько Европа деловых людей, сколько «Европа соотечественников». Он энергично содействовал разработке известного Плана Фуше 1961 года, предложенного французским правительством и поддержанного К. Аденауэром, который предусматривал первые шаги в направлении создания политического союза Европы.

В последней своей книге «Европа как мировая держава», представленной им по случаю XII Панъевропейского конгресса (Вена, 1972 г.) и пятидесятилетия панъевропейского движения, Р. Куденхофе–Каперги завешает: «Европа — это прежде всего общность судьбы». Символично, что почти тридцать лет спустя, в ноябре 2002 г., когда Европа снова оказалась на перепутье в связи с введением евро, расширением и кардинальной институциональной реформой ЕС, программная книга государственного министра Франции по европейским делам Пьера Московичи, отражающая официальную точку зрения французского правительства, выходит под очень схожим названием: «Европа как держава в процессе глобализации»259.

Не удивительно, что граф Р. Куденхофе–Калерги не был сторонником участия народов тогдашнего советского пространства (кроме стран Балтии, подвергшихся советской оккупации вследствие Пакта Молотова–Рибентропа) в будущей европейской федерации или конфедерации. Во‑первых, тогдашний сталинский, как и сменивший его хрущевский, режим не давал никаких надежд на вхождение СССР в «европейский дом», а любые мечты относительно распада громадной коммунистической сверхдержавы казались в то время фантастическими. Во‑вторых, следует, на наш взгляд, иметь в виду и тот факт, что в период 1922–1939 гг., когда активно формировались и совершенствовались концептуальные основы и идеология панъевропейского движения, сам Советский Союз географически и геостратегически был значительно менее «европейским», чем после Второй мировой войны, и в его состав еще не входили тесно связанные с европейской исторической и культурной традицией регионы Западной Украины, Западной Белоруссии, Калининградской области, уже упомянутой Балтии; еще не было Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи, которые обеспечивали бы глубокое военно–политическое, экономическое, а с ними и определенное культурное «вхождение», а точнее, доступ СССР к «традиционной Европе» (вместо этого существовал «санитарный кордон» «малой Антанты» против советской России). Наконец, В‑третьих, СССР активно пытался в те годы осуществлять теорию «экспорта революции» именно в Азии путем активного экономического и военного сотрудничества с Китаем, Афганистаном, Ираном и другими странами.

Кардинальным вопросом панъевропейского движения всегда был вопрос, имеют ли Западная Европа и западнохристианский мир «общий культурный и этический код» с Россией260. Между тем на этот вопрос более 120 лет тому назад убедительно ответил едва ли не крупнейший знаток «российского кода» Ф. М. Достоевский. «Европа, — писал он в дневнике, — нам вторая отчизна, — я первый пылко исповедую это и всегда исповедовал»261. Как отмечает известный современный российский философ и политолог профессор А. Панарин, «Россия, начиная по крайней мере с реформ Никона и Петра I, постоянно интегрировала западные идеи в свою социокультурную систему, то есть, не была монокультурной»262.

Даже главный идеолог современного российского славянофильства В. Кожинов подчеркивает: «В составе “Руси” значительное место и еше более значительная роль принадлежали, без сомнения, выходцам из германоскандинавских племен (...). История — это постоянный диалог народов, а не совокупность их монологов»263.

Что касается Украины, то она существенным образом заинтересована именно в таком развитии событий. Ведь это дало бы ей возможность самым эффективным способом воспользоваться своим географическим положением в качестве транзитного государства и одновременно консолидировать разные векторы украинской внешней политики в единое направление общеевропейской и шире — евроатлантической интеграции. Таким образом удалось бы преодолеть до сих пор почти непримиримые противоречия между геополитической и цивилизационной ориентацией разных сегментов украинского общества, создать условия для достижения национального консенсуса относительно будущего Украины как европейской демократической страны с социально ориентированной рыночной экономикой, полномасштабно вовлеченной в континентальные интеграционные процессы.

Как прогнозировал еше в 1999 г. в своем докладе, подготовленном для французского правительства, экс–председатель правления Европейского банка реконструкции и развития Ж. Аттали, в течение двух последующих десятилетий членами Европейского Союза будут уже 40 государств, включая Украину, Молдову, Сербию с Черногорией, Турцию, а, возможно, также Россию, Армению и Грузию264. Если в послевоенные годы к поискам путей интеграции Западной Европы побуждали прежде всего потребности экономического выживания, обеспечения кредитоспособности европейских государств, объединения усилий в базовых отраслях промышленности, таких, как угольная промышленность, металлургия, энергетика, а также насущная потребность создания дееспособной евроатлантической системы безопасности перед лицом советской военной угрозы, то сегодня, по нашему мнению, основными факторами, способными активизировать евроинтеграционные усилия в масштабе всего континента, будут проблемы сотрудничества европейских государств в борьбе с международным терроризмом, нелегальной миграцией, контрабандой наркотиков и оружия, проблемы энергетической безопасности Европы.

Принципиальные договоренности В. Путина и Дж. Буша относительно поддержки развития «евроатлантической общности», достигнутые во время официального визита российского президента в США осенью 2001 г., поддержка Россией антитеррористической операции США и НАТО в Афганистане, финансово–экономическая стабилизация в России, высокий уровень доверия со стороны российского общества к личности президента В. Путина и к его курсу либеральных рыночных реформ, направленных на вхождение страны во Всемирную торговую организацию и полномасштабное участие России в евроинтеграционных процессах — все это, безусловно, способствует реализации прогноза Ж. Аттали относительно создания в долгосрочной перспективе интегрированной Большой Европы.

Таким образом, на заре XXI в. история убедительно засвидетельствовала пророческую силу идей Р. Куденхофе–Калерги, выраженных им еше тогда, когда Европа лежала в руинах после Первой мировой войны, а впереди были безумие реваншизма и тоталитаризма, Вторая мировая война, «железный занавес» и глобальное противостояние между Востоком и Западом. Но прогнозы классиков марксизма–ленинизма и автора «Майн Кампф», которых вдохновляла жажда соответственно социальной и национальной мести, в долгосрочной перспективе оказались химерной утопией. Европа и человечество нашли эффективный и жизнеспособный ответ на их вызов: строительство свободного и открытого гражданского общества на принципах демократии, верховенства права, уважения к правам и основным свободам человека. И сегодня от каждого европейца зависит, будет ли отмечать столетний юбилей знаменитого панъевропейского проекта политически, экономически и культурно объединенная Европа от Гренландии до Камчатки.

Таких авторов, как Р. Куденхофе–Калерги, сложно считать теоретиками в том значении, которое придает этому термину современная социальная наука. В то же время в его трудах и выступлениях можно проследить четкие тематические связи со способом мышления идеалистов–международников периода между воєн265, к которым обычно относят таких мыслителей, как Дэвид Митрани.

Тот факт, что книги, подобные «Пан–Европе», и немалое количество других проектов объединения Европы, не представляли собой формальных академических текстов, не означает, что они были в известной степени антитеоретическими или нетеоретическими. Вероятно, справедливым будет сказать, что в период между войнами, особенно в Европе, формализация таких научных дисциплин, как политология и международные отношения, была еше далека от завершения. Книги, посвященные соответствующим проблемам, писались скорее в публицистической манере и были рассчитаны на аудиторию, которая складывалась хотя и из интеллектуалов, но преимущественно непрофессионалов в этих сферах, не осведомленных обо всех условностях и терминологии специализированных социально–научных дискуссий.

Однако еще более интересным, по нашему мнению, является тот факт, что тема европейского единства стала непосредственно предметом интеллектуального дискурса и официальных дискуссий политиков межвоенной эпохи (особенно в конце 20‑х гг.). Как отмечает Бен Розамонд266, наблюдалась постоянная взаимосвязь между появлением интеллектуальных проектов и действиями определенных политиков. Кроме интересного вопроса интеллектуальных влияний на политиков, которые претендовали на роль творцов истории, здесь также встает очень важная в целом проблема роли и статуса теории и идей в виде «виртуальных структур» и агентов в «реальном мире». Романтический дух панъевропейства и сугубо рациональные интересы политических лидеров западных держав дали мощный импульс выстраданному поколениями европейцев процессу мирной интеграции вначале западной части, а через четыре десятилетия — и всего нашего континента.

Загрузка...