ГЛАВА 3: ИНТЕГРАЦИОННЫЕ И МОДЕРНИЗАТОРСКИЕ ПРОЦЕССЫ В ЗАПАДНОЙ И ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРОПЕ (Ю. Н. Пахомов, И. Ю. Гузенко, А. Ю. Полтораков, С. А. Удовик)

Основные концепции евроинтеграции (А. Ю. Полтораков)

Процессы европейской интеграции, ее результаты и достижения анализировались и осмысливались исследователями и принимались во внимание как опыт относительно других интеграционных процессов, которые протекают в мире как в русле глобализации, так и в качестве альтернативы ей. Во второй половине XX в. практически все регионы мира ориентируются в своем интеграционном развитии на страны Евросоюза, не всегда успешно стараясь повторить путь европейских национальных государств к созданию эффективного надгосударственного образования, которое затрагивает одновременно как политическую и экономическую, так и военную сферы.

Во многих случаях интеграция ограничивается соглашениями о зонах свободной торговли (НАФТА, ГУУАМ), реализация которых протекает с большими трудностями (ЕврАзЭС, ГУУАМ), сопровождается всплесками протекционизма и торговых войн. Если же дело доходит до вопроса о делегировании полномочий национальных государств наднациональным, надгосударственным образованиям и структурам — нарастает напряженность и недоверие в взаимоотношениях (как в случае с ЕЭП), сразу просыпаются националистические силы, возникает конфронтация и процесс объединения останавливается.

Период, начавшийся после окончания «холодной войны» и блокового противостояния, вывел на мировую арену новых участников международных отношений — надгосударственные, межгосударственные и негосударственные объединения. Вместе с тем такие явления, как «этнический ренессанс», стимулировали интерес к социокультурным процессам как важной составляющей международных отношений. Так, довольно основательно и в разных ракурсах в социально–философских исследованиях были рассмотрены место и роль таких категорий, как «идентичность» и «ценности», которые всегда использовались в практической международной деятельности в политических Целях.

Основные подходы к исследованию и анализу европейской интеграции, разработанные в областях философии и политической науки, сыграли заметную роль в становлении и развитии интеграционной теоретической мысли вообще. С другой стороны, реалии тех времен, когда эти теории разрабатывались, наложили существенный отпечаток на содержание самих теорий. Поэтому теоретические разработки, анализирующие и осмысливающие процессы западноевропейской интеграции, следует рассматривать без отрыва от тех процессов, которые протекали в Западной Европе во времена, когда эти теории формировались. Показательным в этом отношении является замечание находившегося тогда в эмиграции Г. П. Федотова, сделанное им еще в 1947 г.: «Но уже Черчилль имеет смелость говорить о Соединенных Штатах Европы. Но уже Маршалл требует единой экономической организации Европы как условия американской помощи для хозяйственной реконструкции. И в перспективе атомного оружия, Америка вместе со всеми демократиями Запада настаивает на частичном ограничении суверенитета»267.

В 1952 г. был подписан договор о создании первого западноевропейского интеграционного объединения — Европейского объединения угля и стали (ЕОУС). В 1958 г. были подписаны договоры о создании Европейского Экономического Сообщества (ЕЭС) и Европейского объединения атомной энергии (Евратом). Оказалось, что эти три организации стали позднее объединением западноевропейских государств, которые стремились к политическому и экономическому единству при частичном отказе от своих национальных суверенитетов. Такой подход, который почти не имел аналогов, не мог не привлечь к себе внимание исследователей и подтолкнул не только политологов и экономистов, но и философов к глубокому аналитическому осмыслению тех процессов, которые начались в 1950‑х гг. в Западной Европе.

Почти одновременно с выработкой основ объединения трех европейских сообществ (ЕОУС, Евратом и ЕЭС) в единый организм (Брюссельский договор 1967 г.) оформилось новое направление интеграционных теорий. Оно нашло свое выражение в теории наднациональности, призванной объяснить характер отношений в экономических объединениях западноевропейских государств тем, что они не только вытекают из отношений, присущих членам международных организаций, но и развиваются по пути, который прибавляет им большую общность, которая как бы исключает или ограничивает возможность возникновения противоречий между ними. В это же время начало развиваться федералистское направление теории интеграции.

Дискуссии о том, на какой платформе должны строиться общеевропейские структуры, начались уже в конце 1940‑х гг. Были предложены разнообразные альтернативные варианты решения этого вопроса. Первым методологическим подходом к исследованию и анализу современного европейского интеграционного процесса стал федерализм.

Федерализм, как, наверное, ни одна другая теория политической интеграции, имеет глубокие философские корни, ведущие свое начало еще с древнегреческой Античности и средневековой европейской политической мысли. Однако основными источниками федералистского мышления, как правило, называют более поздние. В первую очередь следует указать на многочисленные планы по укреплению мира в Европе XVIII — начала XX вв.

Как известно, Ж. — Ж. Руссо в своих работах выступал за европейский союз, но крайне скептически оценивал возможности его создания в виде объединения монархий. В свою очередь, выдающийся немецкий философ И. Кант в своих размышлениях «К вечному миру» (1795) писал именно о федерации европейских государств. В этой федерации он усматривал средство обеспечения мира, а конечной целью, по его мнению, было утверждение сообществ, базирующихся на основах федерализма и верховенства права.

Интересным федералистским проектом европейской интеграции, что появился в начале XX в., является план Оскара Яси (министра по делам национальностей правительства Михая Карой). Планом О. Яси предполагалось создание в центре Европы федерации пяти ее народов, которые раньше входили в Австро–Венгерскую империю. Опорой такой федерации должны были стать таможенный союз, общая оборонительная и внешняя политика, единый суд.

Федералистская теория европейской интеграции в своем классическом виде представлена в работах таких обществоведов, как швейцарский философ Дени де Ружмон268 и итальянские мыслители Эрнесто Росси и Алтьеро Спинелли, основатели Итальянского федералистского движения и авторы «Манифеста Вентотене»269.

Приверженцы федералистского направления считают, что ключ к урегулированию конфликтов между европейскими нациями и предотвращению возможного силового противостояния между ними лежит в развитии европейской федерации, федеративного союза. С одной стороны, идеи федерализма отвечают потребности в руководстве, которое может проводить общую политику от лица национальных государств, а с другой — воплощения этих идей позволяет решить целый ряд острых внутренних европейских проблем, связанных с требованиями большей автономии270. Таким образом, исследователи признают, что модели федерализма выступают в виде «идеала, на который следует ориентироваться»271 при структурировании политических институтов и построении социально–политических отношений.

В основе западноевропейского федерализма лежит единство двух принципов: объединения Европы и разделения власти. Под источником европейского объединения понималось общее историческое и культурное наследие европейских народов, а также близость экономико–политических устройств держав этого региона. Принцип разделения власти был призван характеризовать институционально–юридическую форму будущего европейского объединения, которое могло обрести форму федерации (союзное государство) или конфедерации. Те, кто видел и видит будущее Европы в качестве «федерации федераций», выступают за максимально возможное самоопределение этнических групп, национальных сообществ и других компонентов современных государств в границах единого надгосударственного образования.

Относительно европейского интеграционного процесса представители федерализма выдвинули тезис о появлении особого (федерального) институционального устройства, которое определяет как характер взаимоотношений между самими интегрирующимися единицами, так и распределение полномочий между ними, с одной стороны, и возникающим «единым центром» — с другой. Характеризуя специфику такого распределения полномочий, А. Спинелли утверждал, что ни одна из властей соответствующего уровня не должна иметь в своем распоряжении преимуществ, а полномочия местных, региональных, национальных органов и органов европейского масштаба должны сочетаться и дополнять друг друга272. Другими словами, межгосударственные органы будущей «новой» Европы не должны наделяться полномочиями исключительно широкими, которые отличаются от полномочий отдельных государств в сторону увеличения.

Будучи теорией международной интеграции, федерализм отстаивает точку зрения на то, что в основе взаимоотношений между интегрирующими странами должна лежать модель союзного государства, установление которой одновременно рассматривается и в качестве «конечного продукта», результата интеграции. В контексте европейского интеграционного процесса идеи федерализма ассоциируются с созданием единой федеративной Европы. Более того, федералисты считают, что само создание федерации поставит точку на использовании насилия при решении спорных вопросов между государствами, так как ее (федерации) высшими ценностями, по их убеждению, являются именно мир и безопасность. Именно федерация, по мнению приверженцев этой теории, может служить образцом «целесообразной, демократической и эффективной организации»273. Европейская интеграция, по мнению федералистов, не может быть революционным процессом. Это должно быть эволюционное, поступательное развитие. Вместе с тем, федерализм не может ограничиваться лишь сферой политических отношений между государствами, хотя без политической интеграции, по мнению федералистов, не может быть реальной интеграции вообще.

Однако некоторые ведущие западные исследователи отмечают, что «федерализм имеет свойство привлекать на свою сторону тех, кто занят поиском панацеи. Эти поиски, конечно, бессмысленны — панацеи не бывает, однако принципы, механизмы и практика федерализма, как и демократии в целом, даже если они воплощаются не в полном объеме, нередко оказывают содействие укреплению сил демократии и мира на планете»274.

В федерализме можно выделить несколько основных направлений.

Отдельные федералисты (Д. Ружмон, Т. Норм, Г. Бругман и прочие) считают, что единственным способом интеграции является создание федеративного европейского государства. Это можно считать своеобразным развитием идеи создания «Соединенных Штатов Европы», наподобие Соединенных Штатов Америки как типичного федерального государства. Одновременно такие исследователи, как канадец Ч. Тейлор, указывают на определенные недостатки этой модели и нежелательность применения опыта США относительно Европы275. Главный аргумент критики этого подхода — в существовании опасности преобразования такого типа федерации в унитарное государство (с тенденцией все большей концентрации власти в руках центрального правительства) и снижения места и роли субъектов федерации такого типа276.

Представители второго направления (А. Спинелли, Э. Уистрич, Ч. Тейлор и прочие), приверженцы создания единой Европы с федеральными институтами, считают, что эта цель может быть достигнута как традиционно федералистскими методами (единая европейская конституция, наднациональное правительство), так и введением федерализма «малыми порциями», то есть путем постепенной интенсификации интеграционных процессов в границах Европы277, в частности через развитие и дальнейшую имплементацию идеи «Европы регионов». Эта идея, нашедшая в Западной Европе большую поддержку, чем идея «Соединенных Штатов Европы», во многом базируется на канадской модели федерализма. Анализируя ее, Ч. Тейлор в 1991 г. указывал, что «на настоящий момент Европа, наверное, развивается по канадской модели федерализма. Она не старается гомогенизировать культуры. Она старается их сблизить, соединить разные национальные самобытности. Однако люди при этом, как и раньше, остаются французами, ирландцами, итальянцами и т. п.»278.

Обе идеи базируются на принципах федерализма, только в одном случае субъектами федерации выступают национальные государства, а в другом — регионы (районы). Однако реалии европейской интеграции показывают, что обе эти идеи развиваются параллельно, отвечая современной общемировой тенденции к регионализму на всех уровнях. Национальные государства не могут растворяться и исчезать, преодоление национальных государственных границ также пока что невозможно. Гражданам Европейского Сообщества, как и раньше, важны национальные интересы, прежде всего именно политические. Именно это стало причиной того, что множество конкретных общеевропейских проектов, которые были связаны с использованием федеративных принципов и механизмов, очень часто оказывались нереализованными.

В частности, приверженцы федералистских концепций считали, что «федерация — прямая противоположность бюрократии в Брюсселе, которая стремительно размножается. Больше того, федерация — ее смертельный враг»279. Однако реалии функционирования западноевропейских структур, даже тех, которые непосредственно касаются «Европы регионов», указывают на наличие слишком забюрократизированных учреждений и механизмов, бороться с которыми на основах федерализма слишком тяжело. Тем не менее федералистские принципы и механизмы применяются в Западной Европе очень широко даже сейчас. Так, чешский писатель и политик Вацлав Гавел в 1992 г. отмечал: «...как я уже заявлял публично, идея объединенной, конфедеративной Европы — это хорошая идея, это путь, который Европа должна была избрать и уже избрала»280.

Одновременно на нынешнем этапе европейской интеграции в связи с повышением роли регионов в этих процессах, стремлением региональных элит принимать участие в принятии решений в органах Союза без посредничества национальных правительств и расширением трансграничного сотрудничества в Европе одной из ведущих продолжает оставаться идея «Европы регионов». Эта идея тесно связана с идеями европейского федерализма, что, в частности, указывает на то, что этот подход не теряет своей значимости и во многом дополняет другие подходы, появившиеся позднее.

Теория функционализма в значительной степени отличается от федералистского подхода к исследованию и анализу межгосударственной интеграции. В своем классическом виде она представлена в работах Д. Митрани, Ф. Шмиттера, Дж. Вулфа и др.

Функционалистское видение интегрирующейся Западной Европы было впервые представлено в работе Девида Митрани «Рабочая система мира»281 еще во времена Второй мировой войны. Однако свое развитие она получила значительно позже, в 1960–1970‑х гг. Последователи функционализма отталкивались от критики того, что социальная активность в широчайшем смысле этого слова прекращается (отрезается) произвольным образом на границах государств и может (если вообще имеет возможность) объединяться с такой же прекращенной активностью по другую сторону границ с помощью «искусственных и неудобных политических лигатур». В основе функционалистской теории интеграции, по Д. Митрани, лежат три постулата282:

1. Выделение отдельных секторов, в которых возможно тесное сотрудничество держав в силу совпадения их интересов. При этом формы межгосударственного взаимодействия выводятся Д. Митрами из особенностей задач, которые подлежат общему решению, что описывается путем известного высказывания «форма следует за функцией».

2. Размежевание технических и политических вопросов. По мнению Д. Митрани, подобное сотрудничество прежде всего охватывает техническую кооперацию, что позволяет исключить конфликтные ситуации, носящие политический характер.

3. Непрерывность процесса взаимодействия, когда сотрудничество в одном секторе постепенно готовит условия для его распространения на сопредельные области.

Д. Митрани исходил из предположения того, что научно–технический прогресс требует все более тесной кооперации государств при общей неготовности последних «поступиться» своим суверенитетом. В этой связи целью функционализма выступало преодоление замкнутости национальной государственности с помощью создания единых критериев секторального сотрудничества, которое приводит к образованию наднациональных властных структур.

Идея Д. Митрани состояла в поощрении экономических, культурных и интеллектуальных сообществ, способных преодолеть социально–политические барьеры национального государства и со временем пересечь границы национальных государств Европы. А поскольку не все интересы общие и не все общие интересы одинаково важны для всех, единый путь — пройти естественный, органический отбор, связывая общие интересы там, где они являются общими, и в той мере, в которой они являются общими. По его мнению, такая интеграционная динамика приводит к появлению функциональных организаций, которые пользуются определенными полномочиями, предоставленными непосредственно самими государствами. Конечным продуктом интеграции становится образование функциональной системы, элементы которой могут начать работать и без общей политической надстройки.

Основной постулат функционализма утверждает, что успешный опыт интеграции в одной области экономики или социальной жизни может стимулировать дальнейшие интеграционные процессы. Исходя из этого, согласно рассматриваемому подходу, международная интеграция должна быть в максимальной степени деполитизированной, а эффективное сотрудничество государств и предотвращения конфликтов могут и должны быть достигнуты путем концентрации усилий в первую очередь на общих для всех вопросах благосостояния (как в всемирном масштабе, так и на национальном уровне).

Таким образом, функционализм выступает за трансформацию и восстановление сформированных за много десятилетий представлений о системе международных отношений и предлагает т. наз. функциональную альтернативу, что имеет своей конечной целью всеобъемлющее мировое единство. Функционалистская постановка вопроса об интеграции выглядит так: как можно соединить интересы всех составляющих, не допуская лишнего вмешательства в чей-либо национальный суверенитет283.

Представители функционализма рассматривают международную интеграцию как процесс постепенного перехода от традиционной межгосударственной системы отношений к какому-либо функциональному сообществу, процесс перераспределения властных полномочий отдельных государств в пользу создаваемой надгосударственной структуры, имеющей функциональную эффективность284.

Согласно функционалистскому подходу, региональная интеграция является результатом работы элит, правительства и части сектора, которые поддерживают интеграцию из прагматических, а не альтруистических побуждений. Преисполнившись надеждами на успех в рамках наднациональной организационной структуры, элиты склонны искать аналогично настроенных vis–a–vis за пределами национальных границ. Таким образом, интеграция является процессом, «с помощью которого политических игроков в нескольких национальных образованиях убеждают перенести свою лояльность, надежды и политическую деятельность на новый центр», и они понемногу растворяют свою национально–государственную самобытность в наднациональной структуре. По мере того как государства вступают во взаимодействие и уступают некоторую часть своего суверенитета наднациональной организации, правительства привыкают кооперироваться, что служит в пользу углубления сотрудничества285.

Таким образом, функционалистская теория утверждает положительные отношения между функциональными потребностями и структурной адаптацией. Если потребности (или функции) удовлетворены, создаются дополнительные структуры286. Из–за того, что структуры действуют более или менее похоже, государства склоняются к большей степени сотрудничества. «Расширяющаяся логика частичной интеграции», другими словами, «эффект волны» сотрудничества, которое перебрасывается с одного сектора на другой, постепенно приводит к «автоматической политизации». То есть экономическая интеграция группы стран провоцирует создание соответствующего политического института. По мере развития сотрудничества держав, уступающих часть своего суверенитета в пользу наднациональной организации, их правительства обретают привычку сотрудничества на новом уровне, который тянет за собой еще большее развитие сотрудничества. Вследствие этого функционалисты предлагали стимулирующие функции, ведущие к унификации структур. Некоторые утверждают, что наднациональные организации должны найти для себя специфические сферы деятельности, имеющие важное политическое значение.

Классические функционалисты, и в первую очередь Д. Митрани, считали, что для успешной интеграции необходимо добиться возрастания роли т. наз. функциональных организаций, построенных на неполитической — «технологической» — основе. Согласно этой логике, неполитизированные эксперты в намного большей степени, чем публичные политики, могут обеспечить создание и распространение («разветвление») функциональных связей, которые в конечном итоге сделают конфликты невыгодными287.

Сточки зрения функционалистов, интенсивные функциональные связи в конце концов приводят к образованию общих институтов. По мнению таких исследователей, как французский философ Поль Рикер, «даже на уровне политики нельзя решить проблему объединения Европы, не решив проблемы создания определенной международной организации, которая могла бы обеспечить соответствующую структуру»288.

Некоторые специалисты, критически относящиеся к данной теории, отмечают, что в целом дальнейшее развитие европейского интеграционного процесса указало на недостатки федералистских основ практической интеграции. Д. Митрани считал, что региональная интеграция приводит к возникновению новых сверхдержав и таит в себе опасность политических конфликтов. Тем не менее деятельность европейских сообществ показала, что именно в этом и состоит основной практический недостаток теории Д. Митрани — расчленение технической и политической областей. Ведь Д. Митрани шел от техники к политике — первая изменяет сущность последней в пользу «технократической нейтральности». При этом он упустил из виду то обстоятельство, что на практике техническое сотрудничество не лишено политического влияния, в особенности если это касается военной и военно–технической сфер. (И ситуация вокруг украинско–российского военно–транспортного самолета Ан‑70 яркий тому пример).

Реалии европейской интеграции показали, что функциональные организации, на которые последователями функционализма возлагались особые надежды, не смогли избежать чрезмерной политизированности и сконцентрировать свои усилия на решении исключительно функциональных задач. Это объясняется в первую очередь тем, что международные сообщества, которым этот подход уделяет первоочередное внимание, отличает двойная природа. Политические организации главным образом беспокоит проблема коллективной безопасности, которая оставляет большую часть власти в руках государства. Например, Лига Наций, Пакт Бриана–Келлога, Вашингтонские договоры о военно–морском флоте, ООН, ОСВ‑1 и ОСВ‑2, соглашения о сокращении стратегических вооружений и т. д. предполагали и подчеркивали ведущую роль государства, а не международных правил.

С другой стороны, экономические институты наибольше беспокоили барьеры, конвертируемость, капиталовложение, аудит и тому подобные проблемы. Это ставит международных игроков, в особенности фирмы, на первое место. Примеры программ ленд–лиза, Европейского таможенного союза, Международного банка реконструкции и развития, Всемирного банка также свидетельствуют о возрастании роли транснациональных игроков.

Необходимо отметить, что развитие этой теории в значительной мере повлияло на все следующее развитие интеграционной теоретической мысли (в особенности это касается неофункционализма). По мнению многих западных политологов, заслуга Д. Митрани состояла в том, что он одним из первых отошел от традиционных, главным образом, правовых концепций государства и суверенитета289. В свое время Джозеф Най в собственной попытке применения теории функционализма к международной безопасности указал, что европейская функционалистская интеграция станет международным обычаем, который строит «мир частями»290.

Вместе с тем некоторые из фундаментальных идей классиков функционализма были со временем существенным образом переработаны и легли в основу создания одной из весьма влиятельных теорий международной интеграции — неофункционализма. Появление неофункционализма291 было связано с периодом т. наз. евроэнтузиазма в 1960–1970‑х гг., когда неизбежность дальнейшей интеграции государств — участников европейских сообществ считалась очевидной. Наибольший вклад в становление и развитие этой теории внесли такие известные личности, как Э. Хаас, Л. Линдберг, А. Этзони.

В конце 1950‑х гг. Э. Хаас выдвигает концепцию, с помощью которой он рассчитывал усовершенствовать постулат Д. Митрани о постепенности процесса сотрудничества. Не ставя под сомнение постулат Д. Митрани о примате экономики над политикой, неофункционализм в то же время исключал строгое деление техники и политики. Имелось в виду, что секторальная интеграция постепенно перерастает в новую систему с автономной институциональной структурой, которая извне выступает как единое целое (то есть теория неофункционализма обращается к анализу европейских сообществ как политической системы). Э. Хаас рассматривал интеграцию как процесс, в котором «национальные актеры убеждаются в целесообразности перенесения своей лояльности, ожиданий и политической активности в сторону нового центра, институты которого имеют полномочия или претендуют на них в отношении национальных государств»292.

В ходе подобного процесса возникает наднациональная система, которой постепенно передается все большая компетенция, в конце концов приводящая к «передаче суверенитета» («transfer of sovereignty»). Э. Хаас исходит из решающей роли национальных элит, которые путем обучения («by learning») приходят к взаимному сближению интересов и оказывают содействие развитию интеграции. По его мнению, именно национальные элиты (в первую очередь экономические) имеют необходимые средства влияния на формирование политической воли в институтах ЕС. Далее, в противоположность национальным правительствам и парламентам, которые заинтересованы в сохранении своего политического статуса и в результате этого не могут не учитывать аспекты, определяющие результат национальных выборов, национальные элиты стремятся к эффективному и бесперебойному функционированию наднациональной системы.

Из взаимодействия институциональной структуры европейских сообществ и национальных игроков Э. Хаас выводит механизм «spill–over» («переливание», или «перебрасывание»), с помощью которого он описывает движущую силу процесса интеграции293. Принято различать три стадии «spill–over»:

• «functional spill–over» обозначает постепенное расширение интеграции от одного сектора к другому, что в своей основе отвечает идеям Д. Митрани;

• «political spill–over» выступает как осознание национальными игроками преимуществ интеграционного процесса, который приводит к переориентации своей лояльности («transfer of loyalties») в пользу европейских сообществ;

• «cultivated spill–over» есть изменением правотворческого процесса на интеграционном уровне.

Все три стадии «spill–over» не могут быть присутствующими одновременно — они следуют одна за другой в случае «успеха» на предшествующем этапе. Подобный переход представляется в теории неофункционализма как определенный «качественный скачек». При этом наднациональная система имеет собственную динамику развития, если с помощью механизма «spill–over» происходит расширение интеграции на другие сопредельные области. По сути национальные актеры реализовывают свои интересы с помощью политического давления на национальные правительства с целью углубления интеграции. Юридически это проявляется в передаче европейским сообществам все новой и новой компетенции, а также в реорганизации форм и порядка принятия решений. По мнению приверженцев неофункционализма, происходит необратимый процесс становления политического союза294.

Последовательность и структура интеграционного процесса предполагают, согласно «неофункционализму», создание системы могущественных центральных институтов и постепенную передачу государствами–участниками их суверенитета на уровень сообщества в целом. При этом и государства–участники, и их правительства рассматриваются неофункционалистами как играющие в этом процессе достаточно пассивную роль и не выделяющиеся из общей массы политических игроков. Комиссия ЕС, напротив, выступает в качестве активного организатора и вдохновителя интеграционного процесса, а организованные группы, партии, политические элиты выполняют роль своеобразного «катализатора» интеграции295.

Неофункционализм, в отличие от других теорий политической интеграции, не стремится спрогнозировать, что будет ее (интеграции) конечным результатом, уделяя намного больше внимания исследованию самого процесса интеграции и ее механизма. Вместе с тем представители этой теории отстаивают точку зрения о неизбежности появления определенного наднационального образования (которое может быть даже промежуточной стадией интеграционного процесса) — нового политического сообщества, находящегося, с точки зрения иерархии, как бы над государствами. Следует отметить, что именно с неофункционализмом связано появление идеи «наднациональности» в международном праве.

Некоторые авторы отмечают, что в сравнении с функционализмом Д. Митрани неофункционализм в намного большей степени представляет собой теорию региональной политической интеграции, так как предметом его исследования являются интеграционные взаимоотношения государств, которые относятся к отдельному региону планеты296. Более того обращает на себя внимание непосредственная и важная взаимосвязь между взглядами неофункционалистов и практикой европейских сообществ: часто неофункционализм характеризуют как «метод интеграции в рамках ЕС»297.

Неофункционализм выступал в качестве квазиофициальной доктрины европейских сообществ вплоть до кризиса 1965–1966 гг. Примечательно, что в рамках самих теорий неофункционализма политические кризисы являются неотъемлемой частью процесса интеграции, когда неудовлетворенность действиями наднациональной системы приводит к поиску альтернативных возможностей в иных областях, что в итоге влечет за собой интеграционный рост.

Действительно, многие политические изменения можно «подвести» под данную теорию. Так, «functional spill–over» прослеживается в создании компетенции европейских сообществ в областях, непосредственно не связанных с экономикой (например, введение союзного гражданства в Маастрихтский договор). Стадия «political spill–over» находит свое отражение в концепциях единого внутреннего рынка (Единый европейский акт) и валютного союза (Маастрихтский договор). В свою очередь укрепление институциональной структуры, в том числе наделение институтов ЕС более широкими правотворческими полномочиями, можно расценить как «cultivated spill–over» (например, закрепление процедуры совместного принятия решений Советом и Европейским парламентом в Маастрихтском договоре и ее изменение — в Амстердамском договоре).

С учетом критики, которая обрушилась на теорию неофункционализма в конце 1960 — начале 1970‑х гг., была предпринята попытка ее теоретической модификации, осуществлявшаяся как самим Э. Хаасом, так и его последователями (в частности Ф. Шмиттером, Л. Линдбергом и С. Шейнгольдом). Они, не отвергая важности интеграции, обратили особое внимание на то, что такое сотрудничество не может быть представлено в виде чистого технологического проекта.

Э. Хаас, Л. Линдберг, Ф. Шмиттер, Л. Шейнеман, П. Рикер и другие исследователи указали на то, что успех сотрудничества носит вероятностный характер, поскольку в значительной мере зависит от преимуществ политических элит и от общего культурно–исторического фона298. Так, в частности, П. Рикер отмечал, что нельзя «решать проблемы Европы исключительно с помощью Общего рынка или какой бы там ни было политической организации», признавая, что «без них ... не обойтись». Но он сразу же добавлял, что «в основе экономической проблемы Общего рынка и политической проблемы новых институтов лежит проблема духовная»299.

В рамках обновленной модели интеграции Э. Хаас и Ф. Шмиттер выделяют три блока факторов, которые, по их мнению, определяют возможный переход от секторальной экономической интеграции к политическому союзу300:

1. Базисные переменные: условия, которые существуют независимо от интеграции (в т. ч. экономическая и политическая мощь государств как будущих участников, интенсивность и характер хозяйственных связей, степень взаимопереплетения национальных элит).

2. Структурные переменные: условия, которые обуславливают характер договорного оформления интеграции (в т. ч. достигнутые договоренности относительно экономических и политических целей интеграции, возможность свободы выбора со стороны национальных игроков в процессе проведения интеграции).

3. Процессуальные переменные: условия, которые определяют развитие интеграции (в т. ч. формы и порядок принятия решений).

При этом Э. Хаас и Ф. Шмиттер считали, что первая группа факторов задает темп политизации экономического сотрудничества, вторая — результат политической интеграции, а третья — течение политической интеграции.

Несколькими годами позже Ф. Шмиттер, указывая на отсутствие четкой взаимосвязи между переменными, дополняет свою теорию тремя гипотезами301. Прежде всего он разложил механизм «spill–over» на два элемента: «spill–over in scope» (изменения компетенции системы) и «spill–over in level» (трансформация институционального механизма принятия общих решений). Вторая гипотеза Ф. Шмиттера состоит в том, что с возрастанием политизации сотрудничества возрастает количество игроков, которые задействованы в интеграции. В рамках третьей гипотезы Ф. Шмиттер отмечает, что достигнутый уровень политизации приводит к необходимости создания «единого фронта» относительно других участников международных отношений.

Исходя из этих положений, Ф. Шмиттер старается вычленить факторы описания деятельности игроков в кризисных ситуациях302. В этой связи он увеличивает количество переменных и дополняет модель новыми гипотезами (гипотеза мультипликационного эффекта, гипотеза «кривого взаимодействия» и т. п.), что позволяет ему сформулировать возможные результаты интеграционного развития: «spill–over» (расширение системы в «scope» и «level»); «spill–around» (расширение системы относительно компетенции европейских сообществ при постоянном «level»); «muddle–about» (расширение системы относительно компетенции европейских сообществ при снижении «level»); «build–up» (расширение системы относительно институционального механизма при постоянном «scope»); «cetrench» (расширение системы относительно институционального механизма при снижении «scope»); «spill–back» (свертывание системы в «scope» и «level»); «encapsulate» (индифферентность системы).

Проблему европейской интеграции западные ученые Л. Линдберг и С. Шейнгольд303 рассмотрели через призму того, что ЕС функционирует на основе сведения воедино спроса (потребности национальных игроков, что путем действий национальных правительств доводятся до сведения европейских сообществ) и предложений (правовые акты и другие решения европейских сообществ), а в качестве «платежного средства» выступают поддержка и лояльность со стороны национальных участников. Неофункционалистская модель Л. Линдберга и С. Шейнгольда схематично сводится к таким компонентам:

1. Input: влияние, которое оказывают национальные игроки на национальные правительства с целью углубления интеграции, а также влияние последних на политическую систему европейских сообществ.

2. Processing Unit: политическая система европейских сообществ, которую ученые разделяют на два уровня: предметная компетенция («functional scope») и институциональная структура, необходимая для принятия соответствующих решений («institutional capacities»).

3. Output: решения, принятые в европейских сообществах.

4. «Feedback»: механизм, который поддерживает единство модели (реакция национальных игроков на деятельность ЕС).

Л. Линдберг и С. Шейнгольд, так же как и Ф. Шмиттер, допускают несколько конечных вариантов интеграции, а именно: трансформацию (расширение компетенции европейских сообществ); углубление сотрудничества («forward–linkage»: принятие решений по новым вопросам, но в рамках существующей компетенции европейских сообществ); сохранение status quo, недостаточная эффективность законотворческого процесса («output–failure» и «развитие назад» («spill–back»: сужение компетенции европейских сообществ). Для Л. Линдберга и С. Шейнгольда положительное развитие интеграции выступает дословно как системное возрастание («system growth»), что означает расширение поля деятельности европейских сообществ и улучшения их институциональной структуры.

1960‑е и начало 1970‑х гг. стали периодом расцвета теоретических разработок относительно региональной интеграции, большинство из которых выходило из теорий (нео)функционализма. Первоначально будущая государственность европейских сообществ рассматривалась в функционалистской среде в качестве закономерного итога европейского развития. После модификации неофункционализма данному механизму предписывается уже вероятностный характер, что можно проследить на примере работ Ф. Шмиттера, Л. Линдберга и С. Шейнгольда.

Широкое распространение функционалистских теорий в конце 1950–1960‑х гг. (после учреждения европейских сообществ) во многом обуславливалось характером задач, стоящих перед первыми западноевропейскими интеграционными объединениями в первоначальный период (введение единого таможенного тарифа, налоговая гармонизация, создание системы аграрных рынков и пр.). Усиление международно–правовых элементов в европейском сотрудничестве (создание Европейского совета, системы Европейского политического сотрудничества и т. д.) привело к тому, что с середины 1970‑х гг. функционалистские теории подверглись существенной критике. Использование функционального подхода отошло в тень из–за возрастающего интереса к таким теориям, как теория взаимозависимости и теория «сообщества безопасности»304.

В основе теории «сообщества безопасности» лежит изучение последовательности исторических событий в контексте достижения и обеспечения мирного сосуществования и дружеских отношений между государствами. К. Дойч, считающийся основателем этой теории, выдвинул тезис о необходимости создания т. наз. сообщества безопасности, что представляет собой «группу государств, которые достигли значительного уровня интеграции друг с другом и осознали необходимость определенной общности (единства)»305. В связи с этим следует также указать, что К. Дойч исходил из того, что рассматривал процесс общенациональной интеграции в плане преодоления гражданами социальной и политической благосклонности к этническим, культурным или лингвистическим группам306. Этот принцип последователи К. Дойча переносили на интеграцию, которая имела межнациональный характер, в частности, на политико–экономическую интеграцию западноевропейского и евразийского пространства307.

По их мнению, существовало два возможных конечных варианта интеграции: или (1) единое целое, которое состоит из независимых государств, или (2) плюралистическое образование (наподобие США или Канады). В качестве предпосылок, необходимых для обоих типов интеграции, выступают: совместимость основных ценностей, способность быстро и адекватно реагировать на нужды друг друга, взаимная предсказуемость обращения.

Межгосударственная интеграция, по мнению представителей данного направления, это многовекторный и многоаспектный процесс, а для того чтобы получить о нем максимально полное представление, необходим довольно большой набор методов и средств познания. В этой связи К. Дойч предлагает использовать определенную систему критериев для выяснения того, как далеко продвинулись государства в реализации их интеграционных инициатив, насколько быстро может осуществляться их взаимодействие в той или иной сфере, которая мешает активизации их усилий в этом направлении, и т. д.308

Теория «сообщества безопасности» проявляет динамику политической интеграции прежде всего во взаимоотношениях, которые складываются между отдельными личностями, элитами, социальными группами, культурными сообществами и т. п. Интеграция рассматривается как процесс непрерывного движения к определенному единству, регулированный взаимодействием людей309. Конечный продукт интеграции и есть создание самого «сообщества безопасности». Эта идея нашла свое развитие, в частности, в идее «общей безопасности» (common security) Улофа Пальма. Данное направление, хотя и относится к числу многочисленных теорий политической интеграции, тем не менее, имеет много общего с социологическим подходом к изучению европейского интеграционного процесса и, по мнению некоторых специалистов, «тесно переплетается с общим социологическим анализом»310.

Европейская интеграция в глобализационном контексте (А. Ю. Полтораков)

Концепцию «конца истории» предложил в одноименной статье американский ученый японского происхождения Ф. Фукуяма311. Распад коммунистической системы им трактовался как абсолютная победа неолиберализма с его идеалами свободы как высочайшего блага. Идеологическая конфронтация, которая началась между разными социальными системами после Русской революции 1917 г. и определила международные отношения и исторический процесс XX в., закончилась, и в этом смысле закончилась сама история. Западные ценности доказали свою универсальность, а Западная цивилизация — свое значение мировой цивилизации. После этой победы западного мировоззрения миру не предлагалось ничего, кроме превращения его в унифицированное по западным стандартам мировое сообщество. Последнее понималось как человечество, которое осознало все свои заблуждения и вступило на универсальный путь западной цивилизации с ее ценностями свободы, частного предпринимательства, демократии и пр.

В теории «конца истории» Европа занимает особое место. Ведь как основная составляющая «Запада», по мнению Ф. Фукуямы, она далее всего продвинулась в своем развитии. Исходя из этого, тогдашнему положению европейской интеграции в «неогегельянской» теории Ф. Фукуямы отводится двойная роль. С одной стороны, она служит образцом процессов, которыми заканчивается история человечества, с другой, — выступает примером преимуществ, обретенных теми силами (государствами–нациями), которые достигнут подобного уровня общественно–политической жизни.

Следует отметить, что сам Ф. Фукуяма делает оговорку, что формирование Европейского Союза как единой системы происходило в 1950–1991 гг., то есть, в наиболее благоприятный для этого период. Ведь со времен Второй мировой войны европейский национализм был обезврежен и лишен какого-нибудь реального влияния на внешнюю политику, вследствие чего модель великодержавной политики, присущей XIX столетию, стала по сути анахронизмом.

Концепция «конца истории» выглядела довольно убедительно в начале 1990‑х гг. Тогда же А. А. Зиновьев выдвинул собственную концепцию «конца истории». Согласно его подходу, сегодня капитализм перерос в новый общественный порядок — «западнизм», который устраняет классическую конкуренцию отдельных капиталистов с их индивидуальными капиталами, а также и всякую индивидуальную волю и инициативу, устанавливая господство универсального капитала. А. А. Зиновьев не видит альтернативы этому состоянию, хотя и призывает к непримиримому противостоянию ей312.

В пользу теории «конца истории» свидетельствовало влияние западного опыта на жизнь людей, в особенности в сфере средств связи, массовых коммуникаций, транспорта, потребления и услуг. Там, где этот опыт не был повторен, частично заимствован или хотя бы имитирован, подобные цели все-таки были поставлены. Привлекательной представлялась западная модель защиты прав человека, ее экономическая развитость.

Однако реалии общественно–политической жизни, которые проявились после эйфории окончания «холодной войны», очень часто противоречили принципиальным положениям теории «конца истории». В первую очередь можно указать на т. наз. этнический ренессанс, вылившийся в многочисленные этнические и религиозные противостояния и попытки поиска «другого пути» многими незападными государствами–нациями.

Куба, Северная Корея, в особенности набирающий силы Китай показали, что социализм как идея доминирования социальной справедливости над свободой не исчез вместе с распадом мировой системы социализма. Посткоммунистические страны в скором времени ощутили недостаток «социальной справедливости», и приход «дикого капитализма», который приобрел угрожающие черты, воспринимался все более критически. Вместо развития собственной модели неолиберализма и капитализма в незападных (особенно постсоветских) странах возникли экономические кризисы, межнациональная вражда, политическая борьба за власть и прочие атрибуты той «истории», которая — согласно теории Ф. Фукуямы — должна была постепенно исчезать на пути продвижения к западной модели.

Парадоксально, но реалии 1990‑х гг. свидетельствовали, что история буквально только началась — все делалось сызнова: новые идентификации народов, новые легитимации движений, новые претензии, новые границы, новые группировки — создание чего-то из хаоса, который возник на месте четко очерченных социальных образований (государств и народов). Парадоксальным оказался и тот факт, что такой «вакуум безопасности» (З. Бжезинский) представлял угрозу именно Западу и в первую очередь Западной Европе, которая вплотную подошла к «концу истории».

Несмотря на свои недостатки, теория «конца истории» заставила исследователей серьезно задуматься над реалиями начала 1990‑х гг. и переосмыслить уже существующие теории, переработав и дополнив их новым содержанием, учитывая при этом, социокультурное многообразие мира, которое после ослабления идеологических факторов влияния на международные отношения проявилось очень ярко. Подытоживая эту ситуацию, Н. И. Смоленский отмечал: «“Дефицит теории” касается... ряда современных западных теоретических моделей... и ощущается в многочисленных трудностях, которые возникают в связи с попытками соединения единства исторического процесса как определенной мировой ценности с локальными ее особенностями, то есть с ее разнообразием»313.

Летом 1994 г. в американском журнале «Foreign Affairs» было напечатано статью профессора Гарвардского университета (США), директора Института стратегических исследований имени Дж. Олина при Гарвардском университете (с 1989 г.) Семюела Филипа Хантингтона «The Clash of Civilisations?» («Столкновение цивилизаций?»)314. К тому времени С. Хантингтон уже был достаточно известным ученым–политологом, автором многих монографий по актуальным политическим вопросам315. Учитывая это, не удивительно, что статья о «столкновении цивилизаций» вызвала большой интерес специалистов в области международных отношений, политологии, культурологии и футурологии.

Сразу же после выхода названной работы была опубликована подборка небольших по объему статей316. В них ведущие исследователи и политические деятели обсуждали и подвергали критике разные аспекты цивилизационной модели геополитики, которая была предложена С. Хантингтоном. С. Хантингтон попробовал полемизировать по основным проблемам дискуссии преимущественно на абстрактно–теоретическом уровне, мало отвлекаясь на отдельные критические замечания, «оттачивая» свою теорию до уровня стройной концепции317. Через три года вышла книга С. Хантингтона под более развернутым названием «Столкновение цивилизаций и переобустройство мирового порядка»318, в которой основные положения указанной выше статьи были заострены и развиты в глобальной комплексной философско–футурологической цивилизационной концепции международных отношений.

С. Хантингтон анализирует современное состояние международных отношений, которые сложились после «холодной войны», и прогнозирует их развитие на будущее. Это делается сквозь призму построенной им цивилизационной модели. Субъектами такой модели, в отличие от других подходов к международным отношениям (марксистского, реалистического и т. п.), выступают в первую очередь цивилизации — категории, которые раньше фигурировали преимущественно в философских и культурологических концепциях. По С. Хантингтону, цивилизации это — значительные группировки государств или, в отдельных случаях, их частей, которые объединены по т. наз. цивилизационным признакам (в отличие, например, от классовой и государственной, как предлагали марксисты, реалисты и их сторонники и последователи).

Этот подход стал интересным примером применения философии истории и социальной философии, а также философской антропологии и культурологии к анализу конкретных международных отношений. С определенными оговорками концепция представляет собой новую степень развития философского подхода к истории как циклическому процессу, разработанного в свое время О. Шпенглером и А. Тойнби. Тем не менее, концепцию С. Хантингтона отличает ее применение не ко всему историческому процессу вообще и к истории как таковой, а к отдельному историческому периоду, хотя ее автор и использует исторические экскурсы для более детальной разработки отдельных концептуальных положений и выводов.

С. Хантингтон анализирует современное состояние международных отношений, которые сложились после окончания периода блокового противостояния, когда основными субъектами международной системы, игроками международных отношений были два основных блока — капиталистический (западный) и коммунистический (социалистический, восточный или советский), а те игроки, которые не принадлежали ни к одному из блоков, преимущественно выполняли пассивные функции объектов посягательств или были статистами и сателлитами.

Согласно концепции С. Хантингтона, капиталистический блок превратился в Западную цивилизацию (утратив отдельные компоненты, которые отошли к незападным цивилизациям), не переставая быть если не главным, то ведущим субъектом международных отношений. Коммунистический (социалистический) раскололся и трансформировался в две–три отдельные цивилизации. Параллельно с этим «на поверхность» международных отношений вышли ранее пассивные игроки. Они теперь уже являются активными субъектами международных отношений, сплоченными в относительно самостоятельные и независимые цивилизации, с которыми следует считаться.

Выделенный С. Хантингтоном субъект международных отношений — цивилизация — состоит из одной или нескольких государств–членов, что немного напоминает блоковые структуры прошлого. Однако принципиальное отличие его цивилизационной теории от блоковой модели в том, что состояние каждого компонента цивилизации рассматривается им как стабильное и практически неизменное. Если в системе идеологически блокового противостояния можно было изменить свою «ориентацию» (как, например, в свое время сделал Египет), то культурно–цивилизационный признак, в отличие от идеологического, политического и экономического, постоянен и неизменен. Например, Индии невозможно в принципе перестать быть индуистской, хотя С. Хантингтон и допускает, что отдельные страны, как, например, Турция и Мексика, могут изменить свою цивилизационную принадлежность.

Западу в теории С. Хантингтона отводится центральное место, ибо он является единственной цивилизацией, которая имеет существенные интересы в каждой из прочих цивилизаций или регионов и возможность влиять на политику, экономику и безопасность каждой другой цивилизации или региона. А рост цивилизационного самосознания диктуется раздвоением роли Запада. С одной стороны, он находится на вершине своего могущества, с другой, и, возможно, именно поэтому, среди незападных цивилизаций происходит возвращение к собственным корням... На вершине своего могущества Запад сталкивается с незападными странами, в которых достаточно стремления, свободы и ресурсов, чтобы представить миру незападное лицо.

В прошлом элиты незападных стран, как правило, состояли из людей, в большей части связанных с Западом; население же этих стран, как правило, сохраняло неразрывную связь со своей извечной культурой. Теперь все изменилось. Во многих незападных странах идет интенсивный процесс девестернизации элит и их возвращение к собственным культурным корням. И одновременно с этим западные, в основном американские, обычаи, стиль жизни и культура приобретают популярность среди широких слоев населения Вместе с тем, констатирует С. Хантингтон, общества других цивилизаций, как правило, испытывают потребность в Западной помощи, чтобы достичь своих целей и защитить свои интересы.

В связи с этим интеграция стран Запада обусловлена, по меньшей мере, двумя объективными обстоятельствами — внутренними (которые лежат в социально–культурной плоскости) и внешними (преимущественно политическими). Первое — историко–культурное. Европа представляет собой «колыбель» западной цивилизации, поэтому интеграционные тенденции имеют в ней давнюю историю. Весь Запад сплачивается вокруг западных (преимущественно европейских) ценностей и традиций. Второе связано с тем, что, как уже отмечалось, Запад является единственной цивилизацией, которая имеет существенные интересы в каждой другой цивилизации или регионе и может влиять на политику, экономику и безопасность каждой другой цивилизации или региона. В свою очередь, такие универсалистские претензии Запада, возрастая, приводят его к конфликту с другими цивилизациями, наиболее серьезно с миром ислама и Китаем; на локальном уровне линии войны, в значительной мере между мусульманами и немусульманами, генерируют «объединения родственных стран», угрозу более широкой эскалации и попытки сердцевинных стран остановить эти войны.

Итак, по мнению С. Хантингтона, существует опасность «столкновения цивилизаций», причем основным участником столкновения станет Запад, против которого направлены цивилизационные «амбиции» тех незападных цивилизаций, которые длительное время находились под серьезным влиянием Запада, а сейчас хотят, с одной стороны, от него избавиться, а с другой, — сравняться с ним по уровню социально–экономического развития. Исходя из этого, выживание Запада, по мнению американского аналитика, зависит от разуверения в своей западной идентичности и западного признания своей цивилизации как уникальной, не универсальной. Избежание глобальной войны цивилизаций зависит от признания мировыми лидерами и их кооперации многоцивилизационного характера глобальной политики.

С. Хантингтон особенно проникается перспективами Запада, и основное содержание его работ состоит в противопоставлении Запада всему прочему миру согласно формуле «Запад против остальных» («the west against the rest»). По его мнению, господству Запада приходит конец. На мировую арену выступают незападные государства, которые отвергают западные ценности и отстаивают собственные ценности и нормы. Сокращение материального могущества Запада, которое усиливается, еще существеннее уменьшает привлекательность западных ценностей. По мере объединения мира с помощью рынков и средств коммуникации и с обесцениванием универсальных идеологических систем (марксизма–ленинизма и либерализма) культурные ценности и нормы, воплощенные в каждой цивилизации, приобретают все большую значимость, выступая источниками личностной и политической идентификации.

Касаясь будущих цивилизационных конфликтов и войн, С. Хантингтон, очевидно, старается вычленить основную угрозу, которая возникла перед Западом на глобальном уровне. Она состоит в том, что Запад будет оттеснен на задний план с появлением новых центров влияния. Утратив могущественного врага в лице Советского Союза, который служил мобилизующим фактором консолидации, Запад настойчиво ищет новых врагов, и С. Хантингтон, по сути, озвучил эти скрытые или явные настроения. Учитывая то, что в самых Соединенных Штатах назревает раскол по цивилизационным признакам, на Западную Европу возлагается большой груз ответственности за судьбу Запада как цивилизации.

По мнению С. Хантингтона, особую опасность для Запада представляет мир ислама в силу демографического взрыва, культурного возрождения и отсутствия центрового государства, вокруг которого могли бы консолидироваться все исламские страны. Фактически, мир ислама и Запад уже находятся в состоянии войны. Вторая серьезная опасность исходит из Китая. Если исламская опасность связана с неуправляемой энергией миллионов активных молодых мусульман, то восточноазиатская вытекает из господствующих там порядка и дисциплины, которые оказывают содействие подъему Китая. Успехи в экономике укрепляют самоуверенность азиатских государств и их стремление влиять на судьбы мира. Не удивительно, что С. Хантингтон выступает за дальнейшую политическую, экономическую и военную интеграцию западных стран, расширение НАТО, вовлечение Латинской Америки в орбиту Запада и предотвращение дрейфа Японии в сторону Китая.

В контексте большого количества исследований, которые проводились в последнее время на Западе относительно интеграционных процессов в Европе, особого внимания заслуживает работа профессора Департамента политических наук и Института политических исследований при Женевском университете Д. Сиджански «Федералистское будущее Европы»319. Ее значимость состоит в том, что она не только предлагает детальное изложение хода интеграционных процессов в Западной Европе в 1945–1997 гг., но и делает попытку подвести под это изложение глубокий теоретический пласт.

Согласно мнению швейцарского ученого, федерализм, будучи единственной формой общественной организации, способен гармонично соединять национальную и региональную идентичность и требования взаимной зависимости и объединения, представляет собой форму демократического государства XXI в., способную противостоять наиболее агрессивным формам национализма.

Процесс создания «единой Европы» Д Сиджански считает только одним из примеров построения будущих федеративных демократических держав. «Федерализм — наше будущее», — подчеркивает он, и, намечая перспективы дальнейшего развития Евросоюза, пишет, что его возникновение и эволюция в чем-то подобны созданию и развитию немецкого таможенного союза, который состоял из разрозненных государств под эгидой Пруссии, и объединения, которое заложило основы Германии. Поэтому работу швейцарского исследователя можно считать попыткой аналитического подхода к процессам европейского строительства и воплощения во второй половине XX в. идеи «единой Европы», которая восходит к средневековой идее «христианского мира» и Данте.

В своем концептуальном историко–политическом исследовании Д. Сиджански стремился показать европейскую интеграцию в виде единого процесса. Работа швейцарского исследователя распадается на два концептуальных блока. В первой части он описывает европейскую интеграцию как движение по восходящей, что, несмотря на неминуемые кризы и осложнения, стремится к воплощению общеевропейской идеи. Начиная с апрельской декларации участников европейского движения Сопротивления (1944 г.), Д. Сиджански подводит свой анализ европейской интеграции к ее логическим вершинам: Единому европейскому акту (1987 г.) и Маахстрихтскому договору (1991 г.), которые заложили основы экономического и валютного союза, и, в конце концов, к Шенгенским соглашениям (1993 г.), которыми устанавливался безвизовый режим между шестью государствами–основателями сообщества.

Д. Сиджански в первую очередь опирается на декларацию участников Сопротивления, принятую в Женеве в апреле 1944 г., где провозглашено, что государства должны будут навсегда передать федерации прерогативы, которые принадлежат их национальному суверенитету и касаются обороны их территорий, отношений с государствами, которые не входят в Федеральный союз, международного обмена и связей. Однако он указывает, что У. Черчилль в своем докладе в Цюрихе (1947 г.) предусматривал для Британии лишь роль государства–гаранта. После окончания Второй мировой войны и начала процессов европейской интеграции военным, политическим и экономическим «гарантом» успехов Западной Европы остаются США. Поэтому Д. Сиджански отмечает, что европейское строительство характеризуется «диалогом Америки и Европы». Это определяется несколькими факторами.

Во‑первых, Европейское (Экономическое) Сообщество с самого начала передало важнейшую сферу своего суверенитета — оборону — неевропейскому государству — США. В сущности, пишет Д. Сиджански, Организация Североатлантического договора (НАТО) продолжала выполнять основные задачи по обороне Западной Европы. В этой чисто политической области Европа еще не получила своей автономии. Несмотря на развал Восточного блока и ликвидацию Варшавского договора, европейская безопасность осталась общим американо–европейским делом, причем НАТО несет основную ответственность за нее. Именно этим можно объяснить провал проекта создания Европейского оборонительного сообщества в 1953–1954 гг. Его успешная реализация не просто ставила бы под сомнение американское военное присутствие в Европе и неминуемо подрывала бы НАТО, она разрушила бы всю сформированную систему обороны Западной Европы.

Во‑вторых, Европейское Сообщество, которое находилось на начальных стадиях развития, переживало перманентные внутренние кризы, связанные с проблемой разработки механизма принятия политических решений. Например, в Люксембургской декларации 1966 г. говорилось, что если решения, принятые большинством по предложению Еврокомиссии, ставят под угрозу жизненно важные интересы одного или многих партнеров, члены Совета Европейского Сообщества должны постараться в разумный срок найти такие решения, которые могут быть приняты всеми членами Совета и отвечают их интересам и интересам Сообщества.

Д. Сиджански отмечает, что, несмотря на реформы 1974 и 1986 гг. и даже Маахстрихтский договор, «люксембургская» парадигма развития, выраженная в чрезвычайной сложности принятия внешнеполитических решений, остается действительной до сих пор. С одной стороны, такой стиль принятия решений не является эффективным во внешнеполитической деятельности, которая требует жесткого стиля руководства, поэтому лучше всего, если решение в ненавязчивой форме будет подсказано со стороны (как во время «бури в пустыне»). С другой стороны, в идеале «единая Европа» видится Д. Сиджански как особая система баланса и взаимодействия между Британией и Францией (ядерными государствами, членами СБ ООН) и «большим экономическим государством» ФРГ. Однако «люксембургский» путь развития не гарантирует сдерживания национальных амбиций ни Великобритании, ни Франции, ни Германии, так что эту функцию лучше всего передать неевропейскому государству–гаранту.

В‑третьих, сообщество оказалось экономически привязанным к США. План Маршалла, пишет швейцарский исследователь, предоставляя американскую помощь для восстановления Западной Европы, заложил основы сотрудничества между свободными европейскими, странами в рамках Европейского Экономического Сообщества. Последствия этого шага, при всем его положительном значении для восстановления послевоенной Европы, дали знать о себе в 1973–1974 гг., когда нефтяной кризис вызвал кризис доллара, а кризис доллара, в свою очередь, «потянул» за собой отказ в 1974 г. от валютной интеграции.

Однако после несомненных успехов политико–экономической интеграции начала 1990‑х гг. интеграционная тенденция, касаясь воєнно–политических вопросов, коренным образом меняется. Согласно автору книги, кризисы в Персидском заливе 1991 г. и «вялой» войны в бывшей Югославии, которая тем не менее постоянно расширялась, ставят под вопрос все предшествующие европейские достижения, так как «процесс интеграции далеко не необратим», а над Европой уже нависла угроза национализма и даже «религиозных войн». Автор завершает свое исследование анализом Амстердамской встречи членов ЕС в июне 1997 г. и приходит к выводу, что Амстердамский договор не отвечал ожиданиям и надеждам, связанным с ним, и вызвал общее разочарование.

Поэтому в конце своего исследования Д. Сиджански, полемизируя с С. Хантингтоном, во многом вынужден признать правоту пессимизма последнего, поскольку тоже признает, что европейская безопасность была недвусмысленно поставлена под угрозу, когда разразилась война в бывшей Югославии. Последняя часть монографии содержит описание, как в 1990‑е гг. «федералистское будущее Европы» было поставлено под сомнение — автор болезненно переживает крах «европейской утопии».

Анализ исследователями проблем, которые встали перед объединенной Европой с самого начала 1990‑х гг., доказывает, что 1990‑е гг. были не периодом очередного локального кризиса, как события середины 1960‑х гг., а определенным финалом тех идей единой демократической Европы без войн и напряженности, которые «страдали» идеализацией. Д. Сиджански отмечает, что в 1990‑е гг. Европейское Сообщество переживало:

1) системный кризис, порожденный несбалансированностью между успехами экономического и слабостью политического объединения Европы;

2) структурный кризис, вызванный ревизией глобальных целей бывших европейских «больших государств» и началом их постепенного возвращения к приоритету собственных национальных интересов;

3) кризис системы европейской безопасности, выраженный в проблемах имплементации Хельсинкского акта 1975 г. и постепенном возвращении к духу конфронтации держав.

В то же время, справедливо признавая, что конец XX в. поставил под сомнение многие достижения европейского единства, Д. Сиджански считает основной причиной кризиса внешние события и в первую очередь то, что «сигнал тревоги раздался с Востока», а перед угрозой националистического вируса Европейское сообщество может оказаться достаточно хрупким. При этом автор пессимистически прогнозирует: если в дальнейшем процесс объединения Европы закончится неудачей и в ее недрах зародится новый «август 1914‑го» (а такого развития ситуации, как показывает Д. Сиджански в последней части своей работы, нельзя исключать), то основную ответственность за эту неудачу будут нести тоталитаризм и национализм, которые могут прийти ему на смену.

По нашему мнению, определенный недостаток монографии Д. Сиджански состоит в том, что ее автор недостаточно учитывает те факторы и процессы, которые проходят внутри Евросоюза и существенным образом влияют на интеграционные процессы. Однако фактический материал монографии подводит к выводу, что все три симптома «европейского кризиса» 1990‑х гг. были во многом заложены в самой структуре Европейского Сообщества. Известные события в Восточной Европе стали только их катализатором, подобно тому, как национальные революции 1848–1949 гг. разрушили Венскую систему международных отношений, но и сами во многом были порождением противоречий этой же системы. Поэтому не случайно, что исследование Д. Сиджански стало не только описанием и попыткой осмыслить развитие европейской интеграции и ее кризиса, но и основой для всестороннего анализа причин данного кризиса, что было сделано другими исследователями.

Если научная парадигма Д. Сиджански состоит в анализе эволюции Европейского Сообщества как внутри, так и вовне автономной структуры, то большинство современных исследователей ставит под сомнение саму возможность изучения опыта ЕС как автономного образования.

Рассматривая вопрос европейской интеграции, американский координатор Комитета НАТО по Восточной Европе и России политолог А. Л. Страус исходит из теории системы «униполярного» мира. По его мнению, устройство современного западного мира можно представить в виде системы «концентрических кругов» (ООН — ОБСЕ — НАТО — ЕС). Центральное место своеобразного «гаранта» в данной системе занимают США. «Америка, — подчеркивает он, — является, как и ранее, ведущим государством в рамках униполя: слухи о ее упадке были сильно преувеличены». Что же касается Западной Европы, то А. Л. Страус отмечает, что страны Европы «консолидировались в ‘"атлантический режим” под американским лидерством», в котором «Америка в особенности делала авансы интеграции в западноевропейской подгруппе, но значительная интеграция происходила в целом на Атлантическом уровне — через НАТО и, в меньшей степени, через ОЭСР»320.

С одной стороны, на основе исследований Д. Сиджански можно сделать вывод, что Европейское Сообщество на начальной стадии (1947–1954 гг.) передало неевропейскому «государству–гаранту» такие важнейшие области своего суверенитета, как оборонная политика, принятие стратегических решений и регулирование экономической политики. С другой стороны, в концепции А. Л. Страуса этот феномен прослеживается сквозь призму перехода от внешнего баланса (системы равновесия держав) к балансу внутреннему, который существует в рамках довольно структурированного государства и некоторых международных организаций.

Об отношениях «Европа — Америка» довольно резко пишет и бывший советник президента США по национальной безопасности и консультант Центра стратегических и международных исследований З. Бжезинский. Рассматривая перспективы равноправия «единой Европы» и США в XXI веке, он отмечает, что на этой стадии американо–европейских отношений, когда союзные европейские государства все еще в значительной мере зависят от безопасности, которая обеспечивается американцами, любое расширение границ Европы автоматически становится также расширением границ американского прямого влияния.

Это обстоятельство органически соединяется с выдвинутым З. Бжезинским обоснованием экономического преимущества Вашингтона в современном мире. Преимущество Америки, отмечает он, в передовых секторах сегодняшней экономики свидетельствует о том, что ее технологическое господство, очевидно, будет не так-то легко преодолеть в ближайшем будущем, в особенности с учетом того, что в областях экономики, которые имеют решающее значение, американцы сохраняют и даже увеличивают свое преимущество в производственной сфере в сравнении со своими западноевропейскими и японскими конкурентами321.

Одновременно при реальном отсутствии в Европе геополитической альтернативы Вашингтону, военно–политические амбиции ЕС выглядят утопическими. Это, по мнению З. Бжезинского, объясняется тем, что ни одна из современных европейских стран не может взять на себя военные и политические обязательства, которые под силу США. Без НАТО, отмечает З. Бжезинский, Европа стала бы не только чувствительной, но и почти немедленно политически расколотой. НАТО гарантирует ей безопасность и обеспечивает условия для достижения европейского единства.

Вопрос потенциального перехода функций государства–гаранта от Америки к европейскому государству З. Бжезинский почти не рассматривает — по его мнению, сама структура «новой Европы» позволяет США сдерживать геостратегические амбиции и Парижа, и Берлина, не говоря уже о Лондоне. З. Бжезинский напоминает, что даже Франция считает необходимым деятельное участие США в поддержании безопасности в Европе, а в перспективе «веймарский треугольник» (в составе Германии, Франции и Польши) мог бы стать утонченным средством для того, чтобы уравновесить лидерство Германии в Европе.

Эта мысль почти полностью совпадает с анализом ситуации в Западном мире Д. Сиджански, и это подтверждает тезис о том, что структура ЕС — хороший инструмент для сдерживания того или иного европейского государства. В ФРГ, например, подчеркивает он, земли требуют более прямого участия в процессе принятия решения как на национальном, так и на европейском уровнях и с этой целью основывают свои представительства в Брюсселе322. В более широком плане «сдерживание» появления геополитической альтернативы Вашингтону в Европе — неминуемое требование той федералистской концепции, которая считает идеальным устройство Европы на основе равновесия Великобритании, Франции, ФРГ и «малых стран». Предотвратить появление национальных амбиций у каждого из участников Европейского Сообщества, которые поддерживают довольно хрупкий баланс сил, может только внеевропейский гарант.

Российские международники в основном разделяют точку зрения А. Л. Страуса и З. Бжезинского. Так, К. С. Гаджиев отмечает: «Считая, что наиболее оптимальное для США мироустройство возможно только в условиях всестороннего сотрудничества между ведущими странами, американские руководители были уверены в утверждении международных институтов, призванных обеспечить стабилизацию валют, смягчение финансовых кризисов, развитие мировой торговли и поддержки коллективной безопасности»323. Одновременно с К. С. Гаджиевым российский политолог В. Л. Цымбурский также поддержал теорию «униполярности» Запада как особого «полюса», в котором доминирует Америка324. По мнению таких исследователей, как Д. Сиджански, З. Бжезинский и А. Л. Страус, сама концепция построения «единой Европы» может быть причиной системного кризиса сообщества.

Но стабильность европейской системы («конфедерации конфедераций», по Д. Сиджански) невозможна без внешнего гаранта, которым с 1947 г. для Европы постоянно была Америка. Ее удаление из данной системы, «вызов США» со стороны «большой Европы», может служить прологом к распаду, так как старые «большие государства» постараются занять место США и могут осуществить ревизию глобальных целей. Что же касается системного кризиса 1990‑х гг., то он — следствие «снятия табу» с вопроса политики европейской обороны и одновременного осознания на Мадридском саммите НАТО (4–9 июля 1997) того обстоятельства, что именно НАТО, а не ЕС в ближайшем будущем будет «обеспечивать надежный каркас для достижения европейского единства».

Политика сдерживания появления геополитической альтернативы США в Европе отвечает национальным интересам Вашингтона. Основателем данной стратегии в начале XIX в. стал Дж. Адамс, согласно которому в Европе существует естественный баланс, и в случае его нарушения США следует прилагать постоянные усилия по восстановлению равновесия. Точку зрения Дж. Адамса целиком разделял Т. Джефферсон, который писал, что их национальным интересам не может отвечать сведение всей Европы в единую монархию. Комментируя эту мысль, американский историк А. Шлезингер подчеркивает: «Джефферсон определил тот национальный интерес, который объясняет американское вмешательство как в две мировые войны XX в., так и последующую “холодную войну”»325. Ведь в Европе может существовать политико–экономический союз, в котором США сыграют роль гаранта, но Вашингтон не может допустить, чтобы Европа была фактически объединена национальным европейским государством. Наилучшим вариантом соблюдения «внутреннего баланса сил» становится мягкое столкновение национальных интересов ведущих европейских стран.

Такой основной компонент сохранения «единой Европы» в условиях равновесия между бывшими государствами предлагает З. Бжезинский: структура Европы видится современными геополитиками в виде пересечения зон французских и немецких «жизненных интересов». Если дополнить данную схему «особыми отношениями» Вашингтона и Лондона, а также учесть тот факт, что в 1973 г., когда в рядах Европейского Сообщества числилось уже девять участников, добиться единогласия стало сложнее, чем во времена, когда их было шесть, то становится понятной важность учета фактора национальных политик европейских стран на протяжении всей истории Европейского Сообщества.

Великодержавные (преимущественно военно–политические) амбиции ведущих европейских стран можно нивелировать только при помощи контроля со стороны США, который сложился в условиях противостояния Организации Варшавского договора и сохранился после окончания «холодной войны». Кризис в Персидском заливе и война с Ираком (1990–1991 гг.) убедили европейских руководителей в том, что сообщество «страдает» без средств обеспечения общих политических действий, скорых и эффективных. Тем не менее, главный итог событий начала 1990‑х гг. видится исследователям как «новое восхождение США» и «взрыв американской мощи»326.

В конце исследования 55-летнего процесса европейской интеграции Д. Сиджански склоняется к определению культуры Ф. Броделя как пространственной, культурной ауры, или же совокупности культурных явлений и характеристик. Это определение позволяет обнаружить причину тревоги женевского исследователя за судьбу «федералистского будущего Европы». Ведь, как известно, в броделевском понимании ЕС не является самодовлеющим «пространством» или «культурной аурой». Как системный элемент современного западного мира Евросоюз — часть более широкого атлантического сообщества, ведущее место в котором занимают США. С другой стороны, возрождение имперского национализма не объединяет Европу под верховенством какого-либо государства (у нее имеется слишком много соперников в Старом свете), а угрожает разъединить «культурную ауру» (Ф. Бродель).

Евроинтеграция и проблема национализма (А. Ю. Полтораков)

Политический анализ подходов, через призму которых исследователи пытались осмыслить интеграционные процессы, протекающие в Западной Европе, позволяет вычленить принципиальные моменты, являющиеся ключевыми для понимания тех процессов западноевропейской интеграции, которые длятся до сих пор.

Важное значение для успеха интеграции имеют предпосылки, к которым относятся близость уровней развития и степень зрелости интегрирующихся стран, наличие исторических и культурных связей (П. Рикер) и общие проблемы (С. Хантингтон), стоящие перед странами в контексте развития сотрудничества. Еще одним фактором, который может существенно способствовать успеху интеграции, является географическая близость интегрирующихся государств или регионов.

Принципиальным моментом исследования является определение цели интеграции (Ф. Фукуяма), к которой можно отнести перспективы создания такого интеграционного объединения, которое бы оказывало содействие решению стратегических задач, стоящих перед участниками процесса интеграции. Такими задачами могут быть: использование преимуществ макроэкономики; создание благоприятной внешнеполитической среды; разрешение задач экономической политики; содействие структурной перестройке региона; поддержка отдельных областей национальной промышленности; содействие привлечению в глобальные мирохозяйственные связи и т. п. «Понятие интеграции также имеет эмпирический и нормативный смысл, — пишет по этому поводу украинский ученый А. Сушко. — Во‑первых, оно отображает одну из основных тенденций развития международного обычая последних десятилетий, Во‑вторых, указывает на перспективные пути трансформации глобальной системы через преодоление экономических диспропорций и других источников напряжения путем региональной кооперации»327.

Интеграция развивается более успешно, когда экономика стран находится на подъеме, так как в период кризиса в странах, как правило, государственное законодательство отдает предпочтение внутренней ситуации: принимаются антикризисные меры, законы, ограничения и т. д. (например, вводятся ограничения на вывоз капитала). Тогда как для интеграции, наоборот, необходима свобода передвижения рабочей силы, товаров, капитала и услуг.

Касаясь этой проблемы, А. Сушко отмечает, что Европа является наиболее передовым регионом на пути к воплощению идеи «международного общества», но пользуется и проверенным опытом: приемами протекционистской защиты рынков, выборочными преференциями, старой оборонительной структурой НАТО, услугами национальных политических бюрократий. Поэтому можно говорить о трансформации региона от совокупности суверенных единиц к «полисуверенной» среде, но будущие формы такой суверенности до сих пор являются гипотетическими.

Крайне важна также политическая воля руководства и национальных элит интегрирующихся стран. Толчком к созданию такого интеграционного объединения, как Евросоюз, стали инициативы политических руководителей заинтересованных стран. Однако представители функционализма недооценивали значение политического сотрудничества в рамках определенной структуры, считая, что достаточно экономического и технического сотрудничества для успеха интеграции. Тем самым они фактически оставили без внимания проблемы суверенитета и влияния внешней среды. Роль политических руководителей состоит в том, чтобы с самого начала определить и поставить перед своей страной цели, которые могут быть достигнуты с помощью интеграции; четко спрогнозировать все политико–экономические последствия интеграции для страны, просчитать затраты, которые понесет страна на начальном этапе, могут ли эти затраты окупиться и может ли страна использовать результаты интеграции. Политическое руководство должно также объективно оценивать, готова ли страна к созданию наднациональных структур.

В этом контексте важным является создание уже на начальных этапах интеграции структур, которым страны постепенно должны передать или делегировать отдельные полномочия, а также инструменты для их осуществления. Интеграция ставит перед участниками этого процесса задачу необходимости проведения коллективных действий по всему спектру вопросов с участием всех интегрирующихся стран.

Таким образом, возникает вопрос о создании механизмов сотрудничества для согласования национальных подходов и разработки взаимоприемлемых решений. В этом контексте важны наработки представителей неофункционализма (Дж. Нейман, Э. Хаас). Представители данной школы показали, что экономическая интеграция создает политическую динамику, подталкивающую интеграцию вперед. Более тесное экономическое сотрудничество вызывает потребность в углублении политической координации, которая, в свою очередь, ведет к политической интеграции.

Исследователи теоретически обосновали (а в ЕС это подтверждается и на практике), что система принятия децентрализованных решений, как это бывает в случае проведения преимущественно национальных политик, не дает надлежащих результатов. Выбор же коллективного решения зависит от того, каким образом эти решения принимаются. Так, К. Дойч и др. доказали, что для создания оптимального режима принятия решений нужно принятие общих правил, норм, регламентов и создание институтов, руководящих процессом. Необходимо делегирование государством своих определенных полномочий такому институту, а также строгое наблюдение за тем, как эти решения проводятся в жизнь при условии их обязательного выполнения странами.

Д. Сиджански и др. подняли проблему создания инициирующего центра из одного–двух государств, на которые ложится бремя интеграции. Формирование коллективного выбора зависит от распределения экономической мощи, военно–политического могущества между странами–партнерами. С другой стороны, с учетом разного политико–экономического уровня развития стран–участниц процессов интеграции, всегда есть и будут страны более сильные и менее сильные. Необходимо создание таких учреждений и норм, чтобы в рамках интегрированной группировки не возникало случаев (или потребностей их минимизировать) нанесения существенного вреда национальным интересам и учета национальных амбиций.

Европейская интеграция зародилась в специфических условиях окончания Второй мировой войны, слабости политических и экономических институтов, попыток США (при помощи плана Маршалла, доминирование в НАТО) подвергнуть страны континента своему влиянию в период «холодной войны». Она стала возможной в условиях преодоления многолетней вражды между ведущими западноевропейскими странами — Францией и Германией. Именно эти страны, находящиеся под влиянием Соединенных Штатов (США помогли определенным образом нивелировать их геополитические амбиции), создали основу интеграции, к которой присоединились другие участники процесса.

Интеграция возможна только при продолжительном самостоятельном развитии национального государства, высокой политической, экономической и правовой культуре не только элит, но и всего общества. Страна должна как бы согласовать все свои внутренние возможности для развития и прийти к выводу о необходимости координации усилий с другими странами.

Интеграция не строится на политических декларациях и подписании «громких» документов. Европейская интеграция началась с сотрудничества на уровне узких областей (ЕОУС и Евратом). Это дало возможность в дальнейшем разрешить большой объем проблем (ценовой, таможенной, рыночной и пр.). Именно это позволило Евросоюзу преодолеть периоды «куриных», «винных», «мясных», «зерновых» и других «торговых войн» 1950–1960‑х гг. Интеграция успешна только в том случае, если есть демонстрация эффективности в решении конкретных проблем, если каждый житель страны ощущает положительный результат. По этому поводу Лаура Крем пишет, что «внимание к изучению “интеграционных привычек” как результата предшествующей кооперации, что подчеркивали последователи функционализма (Митрани, 1943), коммуникационной школы (Дойч, 1953, 1957, 1966) и неофункционализма (Хаас, 1958), снова вышла на первый план»328.

Западноевропейская интеграция продемонстрировала различные исходные позиции стран–участниц. Необходимы координация усилий и немалые средства для подтягивания отсталых стран. (Для этого разрабатываются специальные программы.) Кроме того, каждая страна должна прилагать максимум собственных усилий и не рассчитывать, что другие будут решать за нее проблемы.

Все проанализированные методологические подходы к интеграционным процессам представляют собой разные точки зрения на проблему международной политико–экономической интеграции. Однако между ними (подходами) есть и много общего. Почти все теории политической интеграции содержат гипотезу о путях дальнейшего развития европейского интеграционного процесса и стараются просчитать его конечный результат: создание наднационального образования, сохранение традиционной межгосударственной структуры или другое распределение полномочий между национальным и общеевропейским уровнями. Вместе с тем, необходимо четко представлять, что политика Евросоюза всегда будет оставаться политикой компромиссов. А это означает, что политическая интеграция неминуемо будет ограничена политической реальностью и собственными интересами держав–участниц. Такие реалии, накладывающие отпечаток на теоретическое осмысление процессов европейской интеграции, были и остаются важнейшим фактором влияния на теоретические поиски исследователей, занимающихся процессами европейской интеграции.

В контексте европейской интеграции особый интерес вызывает возрождение этнонационализма в Европе в 90‑е гг. XX в., о чем такие исследователи, как Д. Сиджански, пишут как об угрозе, которая уже нависла над Европой329. Этот феномен можно объяснить, с одной стороны, «эпидемией национализма», которая пришла из посттоталитарной Восточной Европы, а с другой, — наличием в Западной Европе его корней. Этому названный швейцарский исследователь нашел только одну альтернативу — общую защиту либеральных ценностей и постепенное создание собственной, сугубо европейской системы безопасности (как в ее «жестком», так и в «мягком» измерениях) с помощью Западноевропейского Союза. Он показывает, какие трудности встанут перед Европой, но и отмечает, что только опора на собственные интеграционные тенденции может помочь европейцам.

Подводя итоги балканского кризиса, Д. Сиджански ставит риторический вопрос: возможно ли во имя реалистической стратегии отказаться от защиты ценностей Запада, защиты Европейского Союза, союза многонационального, где сосуществуют разные религии и для которого характерно многообразие культур? Будущему веку он оставляет дилемму, затронутую еще К. Дойчем: если нация — это «густая сеть качественных коммуникаций», то будет ли оказывать содействие интеграции дальнейшее развитие коммуникационных систем и не сделают ли информационные технологии поворот к неоимпериалистической пропаганде?

Опасности, которые несут с собой процессы глобализации, привели к тому, что даже в наиболее развитых и социально стабильных странах Запада (несомненных лидерах в процессах глобализации) четко прослеживается тенденция к реставрации историко–этнических символов, местных традиций и культурных особенностей, то есть, тенденция к основам той социальной идентичности, которая базируется на цивилизационных основах. Для многих они становятся неотъемлемыми чертами индивидуальной и групповой идентичности, непосредственно ощущаемыми «гарантами» ее устойчивости330.

Описывая процессы глобализации, У. Альтерматт ссылается на замечание А. Турена о том, что, если страны Запада решили «социальный вопрос», там снова встал вопрос национальный, что обернулось «дебатами об идентичности»331. При ослаблении в секуляризированных обществах традиционных связей национализм превращается в своеобразную «политическую интеграционную религию», которая выполняет компенсаторную функцию и несет соответствующую эмоциональную нагрузку.

Вторая половина XX в. привнесла в разнообразие социально–политических потрясений еще одно — т. наз. этническую мобилизацию332, или этническое возрождение — крайне сложный и неоднозначный феномен, который, не будучи, конечно, общественным недомоганием (и скорее даже наоборот), своими «побочными действиями» приводит ко множеству драматических изменений в обществе333. Сущность этого явления, которое Западная Европа (и западная цивилизация в общем) ощутила на себе со всей полнотой, состоит в значительном повышении роли этнонациональных факторов в общественных процессах, возрождении интереса к этнической культуре, языку, обычаям, традициям, образу жизни на фоне возрастающей интернационализации экономического и социально–политического бытия, глобализации человеческой деятельности. На рубеже 1960–1970‑х гг. этнонационализм вспыхнул с новой силой в Западной Европе, вовлекая в себя все новые и новые народы334.

Последние десятилетия XX в. можно охарактеризовать тем, что на протяжении этого периода в Западной Европе довольно четко проявили себя противоречивые, иногда диаметрально противоположные, но одновременно действующие силы — центростремительные и центробежные, интеграционные и изоляционные. Едва ли можно оспаривать существование стойких тенденций к глобальной и европейской региональной экономической и политической интегрированности, которым противостоят тенденции к этнокультурной и социально–политической изоляции. С возрастанием степени взаимосвязи европейских сообществ все чаще и громче звучат голоса тех, кто выступает за этническую и национальную самобытность и исключительность отдельных народов. Такой глобальный процесс существенной дифференциации и самоидентификации оказывает прежде всего влияние на этнонациональные и религиозные (а более широко — цивилизационные) связи в Западной Европе.

Сегодня не только конфликты между государствами, но также и внутри государств становятся причиной возникновения крайне серьезных угроз международной безопасности. Опасность мирового конфликта и применения ядерного оружия в свое время оказывала содействие установлению довольно стойкого равновесия, «стратегической стабильности». Сегодня же, когда угроза мировой войны довольно незначительна, ситуация, тем не менее, характеризуется высоким уровнем нестабильности, и у общества, как правило, не находится действенных инструментов стабилизации335.

В период «холодной войны» Запад имел дело с оппонентом, который руководствовался абсолютно чуждой системой ценностей. Поэтому у членов евроатлантического — в широком смысле — альянса не было острой необходимости искать пути преодоления культурных расхождений между своими странами. Сейчас эти расхождения проявились намного ярче. Одним из последствий окончания «холодной войны» стало то, что риторика европейского единства уже не так эффективно служит своим целям. Не очень выразительные соображения о свободе и свободном мире, которых было вполне достаточно для поддержания единства в условиях реальной (военно–политической) угрозы этой самой свободе и этому самому свободному миру, сегодня подвергаются критическому анализу. Расхождения в трактовках, подходах и концепциях, которые приглушались в связи с требованиями коллективной обороны, возникают снова, что создает трудности в рамках даже довольно единого Европейского Союза336.

Возникает парадоксальная ситуация: чем более объединенной становится Европа, тем тяжелее сосуществовать социальным и этническим группам в границах одной европейской мегадержавы. В то время как понятия расстояния и территории в значительной мере теряют смысл, межнациональные, межэтнические и расовые конфликты все чаще решаются довольно рационально — путем территориального распределения (или обособления), или хотя бы предоставлением определенной автономии. В «бескровном» варианте это, например, призывы «лиги Севера» в Италии отделить северную часть страны, создав «Республику падания». Показательны в этом смысле попытки австрийского Тироля, немецкоговорящего Южного Тироля и Трентино (Италия) открыть свое единое представительство при ЕС. «Этнически ориентированные» партии Фландрии и Валлонии конфликтуют по вопросу социально–административного переустройства двуязычного Брюсселя да и всей Бельгии вообще337.

Лишь немногие признают целесообразность единого еврогражданства. Действительно, трудно вообразить, что граждане и подданные европейских национальных государств согласятся с потерей своей идентичности в наднациональной супердержаве. Впрочем, это не означает, что радикальный национализм скорее «южноевропейского» типа появится в Западной или Северной Европе. Экстремистская форма национализма, продемонстрированная немецкими национал–социалистами и итальянскими фашистами или национальными элитами да и самими народами бывшей Югославии (до «этнических чисток» включительно), полностью дискредитировала все формы радикального национализма.

Тем не менее не следует забывать, что Европа — это субконтинент, где коренные нации создали национальные государства с давними «семейными» традициями и иерархиями. Невозможно стать англичанином, немцем или французом, не будучи родившимся и воспитанным в соответствующей стране (или, в крайнем случае, окружении) и не получив национального «семейного» воспитания. Национализм такого характера антагонистичен относительно провозглашенных идеалов «всеевропейского братства» людей, которые становятся все более равными, он совсем не стимулирует снятие ограничений на конкуренцию в мире, в частности, на свободную торговлю.

Национализм, в основе которого лежит понятие «родной земли», всегда выступает за сильное государство, единую нацию, предрасположенную к корпоративизму, регулированию и протекционизму.

И классическая дихотомия «левые — правые» уже не может использоваться для описания общественного конфликта на политическом уровне. Она лишь заостряет политические проблемы, распространяя популизм («лига Севера» в Италии) или национал–популизм («Национальный фронт» у Франции). Общественный кризис еще больше усиливается как следствие нерешенных проблем культурной, национальной, этнической и религиозной идентичности, питая вспышки насилия, которые в одних случаях порождают тенденцию к распаду национальных обществ, а в других — соответствующие призывы к восстановлению утраченного порядка.

За тридцать лет (с 1968 по 1998 гг.) в испанской Стране Басков жертвами террора стали свыше 750 чел., в британской Северной Ирландии — около 3,5 тыс. И сегодня еще продолжают взрываться бомбы на Корсике. Так происходит еще и потому, что сепаратистские движения в Европе часто подогреваются искусственно, в том числе местными элитами, или извне. Проблема обостряется, как это не парадоксально, определенными аспектами деятельности Европейского Союза и того внутреннего напряжения, которое стало все более проявляться если не на общеевропейском, то по крайней мере на региональном уровне.

Эти проблемы в большинстве своем имеют довольно заметный «генетический фон». Через континент столетиями шло переселение народов, которое сделало понятие «коренного населения» в некоторых его районах довольно условным и оставило после себя (в особенности в горных местностях Пиренеев) компактные анклавы мигрантов, которые боятся утратить свою этническую идентичность и остро реагируют на наименьшие упреки касательно ее. Войны и феодально–династические комбинации неоднократно перекраивали государственные границы Западной Европы, которые почти никогда не совпадали с этническими. В результате в качестве преобладающей формы государственного устройства в Европе сложилось именно многонациональное государство, объединяющее титульную нацию и нацменьшинства и потому содержащее потенциальную опасность как шовинизма больших, так и сепаратизма малых наций338.

Так, не удается решить проблемы меньшинств в Испании. В частности, это продемонстрировал декабрь 1989 г., когда парламент Каталонии большинством голосов одобрил резолюцию местной правящей партии «Конвергенция и союз», призывающую к самоопределению Каталонии. Несколькими месяцами позже, в феврале 1990 г., правящая Баскская националистическая партия потребовала в законодательной ассамблее Страны Басков от центрального правительства Испании признать права баскского народа на самоопределение и предоставить этой области большую автономию339.

Что же касается электоральной катастрофы, которая обрушилась на британских тори в Шотландии и Уэльсе, то и здесь причиной стал (конечно, кроме более устойчивых позиций лейбористов в других сферах) рост влияния национальных партий этих регионов. Шотландская национальная партия, которая выступала за полную независимость Шотландии, получила 22% голосов, а за валлийскую «Плейд Кимру», которая добивается широкой автономии, проголосовала десятая часть местных избирателей (как известно, вопрос шотландского парламента и ассамблеи Уэльса уже решен путем проведения референдумов в сентябре 1997 г.)340.

30 мая 1996 г. состоялись выборы в Ольстерский форум. Две основные юнионистские (или «пробританские») партии — Ольстерская юнионистская и Демократическая юнионистская — получили около 25 и 19% голосов соответственно. У националистической же части политического спектра наибольшего успеха достигла Социал–демократическая лейбористская партия (22%), придерживающаяся довольно умеренных взглядов. Но абсолютно все специалисты отметили успех — около 15% голосов против 10 в 1992 г. — радикально настроенной националистической партии «Шинн Фейн» (в переводе с гельского — «мы сами» или «лишь мы»), которая тесно связана с террористической ИРА (Ирландской республиканской армией)341. Следует указать, что членство в «Шинн Фейн», как правило, коренится в семейной традиции.

Не следует также представлять североирландский конфликт как сугубо религиозный лишь потому, что основные политические партии Северной Ирландии строятся в относительно четком соответствии с конфессиональным признаком (так, юнионистские партии объединяют протестантов, а националистические — традиционно поддерживаются католиками). Все намного сложнее: за годы конфликт развивался вглубь, охватывая все новые сферы. Сегодня его участников разделяют не только религия (протестанты — католики), история заселения (переселенцы — местное население), политические пристрастия (юнионисты — националисты), но и сложившиеся культура и самоидентификация (британская — ирландская), система образования (государственные школы — католические школы) и т. д. Даже дети протестантов и католиков играют в разные игры, и для многих в Северной Ирландии такое противостояние превратилось уже в семейную традицию342.

Существуют и субъективные факторы, которые питают регионалистские тенденции на континенте343. Не является секретом, что местные колониальные метрополии нередко применяли в свое время ко «внутренним колониям» (Британия — Ирландия, Испания — Страна Басков и пр.) жесткие методы правления. Национальные меньшинства шовинистически угнетались во времена господства диктаторских режимов (Германия, Италия, Испания, Португалия, Греция). Так, в свое время генерал Франко в Испании запретил употребление каталонского и баскского языков, якобы для того, чтобы отомстить за поддержку этими провинциями республиканцев.

Обратный эффект имеет и «интернационализация» образа жизни, моделей потребления, назойливо навязывемых масс–культурой и поп–культурой, вытеснение «международными» языками национальных, а также прочие тенденции, которые объективно побуждают мыслящих людей все чаще обращаться к «истокам». Тем не менее возрождение интереса к национальной истории и культуре трансформируется иногда в своеобразное «агрессивное краеведение» с фетишизацией местного этноса или акцентированием на событиях, могущих спровоцировать этнорелигиозную вражду; например, в Испании ряд провинций требует реституции своих реликвий (в частности «Гернику» П. Пикассо) из столичных музеев344.

Этнические анклавы особо болезненно отторгают наплыв в Европу иммигрантов, беженцев и перемещенных лиц, общее количество которых уже перевалило за 25 млн. А по прогнозам в ближайшие 25 лет прирост населения в европейском регионе на 75% будет происходить за счет притока иммигрантов — населения с преимущественно другой, неевропейской культурой. Существует и еще одна важная проблема — эмиграция из бывших колоний в европейские метрополии, главным образом в Великобританию и Францию, что, в конечном итоге, приводит к возникновению конфликтогенных ситуаций на этнорасовой почве.

Так, в самой Франции существует во многих отношениях образцовое криминальное антирасистское законодательство. Тем не менее суды неохотно придерживаются закона о преследовании расистов, нередко лишь под прессингом антирасистских организаций. Тем самым, проблема фактического расизма, что обострилась в последние годы и «зацепила» даже начальные школы Франции, может рассматриваться как одно из главных противоречий политической, социальной и культурной жизни страны и как четкий пример официальной французской политики, которая афиширует свое стремление к «интеграции» (Франция на самом деле проявляет готовность принять необходимые меры для подписания и ратификации Конвенции о защите прав всех трудящихся–иммигрантов и членов их семей), но вместе с тем удерживает иммигрантов в положении бесправных.

Годы правления Ф. Миттерана стали «золотой эпохой» для возрождения антииммигрантского «Национального фронта», а крайние правые окрепли, как никогда со времен правительства Виши. Возрастание поддержки расистских идей в политической жизни Франции привело к вспышке беспорядков, которые существенным образом изменили ситуацию в больших городах. Уже третье поколение иммигрантов–неевропейцев, которые по законодательству имеют все права и свободы той страны, где они обитают, живет преимущественно в своего рода гетто и замыкается в себе.

Возрождению антииммигрантских движений частично оказывает содействие демографический фактор — относительно быстрый рост населения в слаборазвитых странах. Вследствие низких темпов экономического развития растет миграция «восточного» населения в западные государства, поэтому иммиграция уже сегодня стала здесь одной из важнейших политических проблем.

Одновременно находясь в поиске выхода из кризиса идентичности, народы Западной Европы стараются акцентировать свою близость с теми, кто имеет подобные им историю, религию, культуру, традиции и ценности, и вместе с тем дистанцироваться от непохожих на них народов, часто воспринимая разные культурные и этнические меньшинства в своих странах как имеющие сравнительно «меньшую ценность».

«Внутриевропейская» волна, которая была поднята вооруженными конфликтами, политической нестабильностью в ряде регионов «старого континента», питается и усиливается волной мигрантов из стран Третьего мира (в широком смысле этого понятия), мира социально–экономической нестабильности. После распада мировой социалистической системы для многих ее бывших граждан Европа стала вдруг близкой и доступной. Осознание правительствами развитых стран потребности оградиться от потоков миграции, способных как усилить энергетику уже имеющихся конфликтов, так и спровоцировать новую социальную напряженность иного характера, подтолкнуло их к практическим шагам по защите государственных, национальных и региональных интересов345.

Проблемы иммиграции и иммигрантов, равно как и проблемы меньшинств в Европе и во всем мире, характеризуются многоаспектностью. В силу этого пути их решения следует искать во взаимосвязи этнических, политических, правовых, национально–территориальных и геополитических подходов.

Однако вопрос о конституционных гарантиях при решении расовых и межнациональных проблем не был поднят ни единым многонациональным государством Запада (то ли федерация, то ли конфедерация); ни в одной конституции не зафиксировано, например, право на выход из этих государств того или другого этнического сообщества, отличного от титульной нации.

Трагедия Ольстера, длящаяся десятилетиями, конфликт фламандцев и валлонцев в Бельгии, гибель многих людей вследствие межнациональной вражды в Испании, крайняя степень напряженности между греками и турками на Кипре, огромное количество других конфликтов на национальноэтнической и этноконфессиональной почве, которые время от времени вспыхивают на якобы благополучном Западе, угрожают его единству и стабильности. И если, например, в Бельгии эти проблемы хоть как-то «загоняются» в конституционные рамки, то, скажем, в Ольстере кризисная ситуация уже давно переросла в вооруженную борьбу. Ставка на вооруженную силу, на силовое вмешательство (в том числе — извне) в межнациональные конфликты не дает положительного результата. Это ведет к ухудшению положения, а попытки снизить напряженность лишь подчеркивают тот факт, что затронутая сфера общественных отношений очень чувствительна и легко ранима.

Экономическая и общественная модернизация приобрела глобальные масштабы, одновременно состоялось возрождение процессов этнонациональной, культурной и религиозной идентификации и изоляции. Наряду с объективными тенденциями интернационализации общественных отношений действуют сегодня и противоположные, которые рассмотрим дальше подробнее.

Таким образом, в Западной Европе существует одновременно две основные тенденции, лежащие в социально–культурной и политической плоскостях. Одна из них, проанализированная выше, проявляется в обострении социальной и социально–политической напряженности вследствие роста национализма во многих его проявлениях. Однако рядом с этим набирает обороты другая тенденция, направленная на дальнейшую консолидацию европейских национальных государств и все более тесное сотрудничество европейских регионов. «Проводники национального автономизма рассматривают региональную идентичность как альтернативу национально–государственной лояльности, стремясь ко включению в интеграционную Европу или непосредственно, или признавая за национальным государством лишь роль «промежуточного» звена, — пишет А. Сушко. — Итак, этнические движения как база традиционного национализма начинают действовать в пользу интеграции, выполняя изнутри ту же самую миссию — размывание исторических суверенитетов»346. Этот парадокс нельзя объяснить без анализа цивилизационных особенностей Западной Европы.

Цивилизационные проблемы западноевропейской интеграции и вопросы национально–государственной идентичности (А. Ю. Полтораков)

Историко–культурный анализ формирования и развития Новоевропейской цивилизации и дальнейшего ее трансформирования в Западноевропейско–Североамериканскую показывает, что «красной нитью» через эти процессы проходит идея европейской интеграции. Почти каждый проект объединения Западной Европы брал за основу идею априорно присутствующего единства, которое базировалось на тех компонентах, которые являлись основополагающими для ее цивилизации (в частности религиозных — на основах западного христианства). Даже расширение Новоевропейской цивилизации и включение в нее американской составляющей имеет определенную христианскую нагрузку — миссионеры из Европы несли «слово Божье» язычникам.

Создание современного единого европейского пространства (в рамках ЕС) также тесно связано с его цивилизационной составляющей, которая является базисом объединения разных национально–культурных единиц. В условиях прекращения блокового противостояния и перенесения угроз безопасности и стабильности с глобального на региональные уровни цивилизационные проблемы в Западной Европе существенно заострились. «Установление новой мировой постбиполярной реальности в начале 1990‑х гг. предоставило возможности современным европейским лидерам для использования интеграционного опыта на качественно другом — политическом уровне развития, — отмечает украинский политолог О. Митрофанова. — Но прежде всего европейским нациям необходимо было самоопределиться по отношению к новой геополитической ситуации и попробовать соединить национальную идентичность с идентичностью общеевропейской, то есть, с идентичностью цивилизационной, чтобы получить возможность сделать шаг к пониманию необходимости или опасности европейской интеграции»347.

Западноевропейская составляющая Новоевропейско–Североамериканской цивилизации представляет собой динамическую модель взаимодействия наций, государств и структур общеевропейского гражданского общества. Эта модель, будучи уникальной и неповторимой, включает также очень важные универсальные элементы общецивилизационного значения.

Как известно, Европа долго и тяжело шла к интеграции. Лишь после Второй мировой войны национальные государства Европы окончательно выработали принципиально новые механизмы взаимодействия этносов и наций. Специфика этих механизмов, выработанных западноевропейской цивилизацией в процессе ее многовекового развития, состоит в функционировании таких социальных институтов, как право, рынок, разделение ветвей власти и т. п. Эти институты в наибольшей мере оказывают содействие общению в рамках Западной Европы.

По этому поводу европейский ученый У. Бек, анализируя природу и характер Европейского Союза, отмечает: «Многозначность глобализаций в большинстве случаев приводит к тому, что в результате эффекта “маятника” возникают наднациональные и субнациональные регионализмы. Хорошим примером этому служит Европейский Союз. Возникнув как ответ на конкуренцию на мировом рынке с Соединенными Штатами и Японией, самоформируюшаяся институциональная структура Европы обнаруживает уже не просто внутренний рынок. С введением евро не только открывается общее валютное пространство, результатом этого становится также политико–административная необходимость решать проблемы согласования всего, что с этим связано, политическим путем. Таким образом, все еще отгороженные друг от друга страны и культуры — Франция, Германия, Испания и прочие — как бы изнутри раскрываются и принудительно объединяются. Становится зримым то, что когда-то было скрыто: существует не одна Европа, а много европ: Европа держав, Европа регионов, Европа цивилизаций, Европа христианств и т. п.»348.

Важно подчеркнуть, что наци и-государства в рамках Европейского Союза совсем не исчезают и не «растворяются»: меняются и корректируются их функции, но сами они продолжают существовать и развиваться. Несмотря на возникновение великого множества новых наднациональных структур Европейского Союза, наиболее важные вопросы внутренней и внешней политики, как и раньше, остаются в компетенции национальных государств. Соответственно возникает не один, а несколько видов универсализма (европейская экономическая политика, европейские экологические стандарты, нормы европейского права и т. п.) в соединении с многообразием и национально–цивилизационной спецификой («Европа держав», «Европа регионов», «Европа цивилизаций», «Европа христианств»).

Вместе с тем, Европейский Союз, несмотря на универсальность модели, продолжает оставаться региональным проектом, созданным на цивилизационной почве. В цивилизационном плане он, объединяя страны, которые принадлежат к Западноевропейскому компоненту Новоевропейско–Североамериканской цивилизации, довольно однороден. В этой связи значительным испытанием для Европейского Союза безусловно становится вступление в него новых членов — стран Центрально–Восточной Европы, которые принадлежат к региону, в историческом и культурном плане во многом оторванному от Западной Европы. Таким образом, перед Европой стоит вопрос: является ли модель Европейского Союза действительно современной, способной соединить универсальность и цивилизационную особенность, или она представляет собой одну из многих региональных моделей, построенных почти без учета цивилизационных особенностей национальных государств.

Недостаточный учет цивилизационного фактора может привести к опасному расколу Запада, могущему затронуть военно–политическую сферу. Таким образом, несмотря на огромный пройденный Европой исторический путь, перспективы развития многообещающей и динамичной модели объединения универсализма и цивилизационной специфики в данное время оставляют простор для сомнений и дальнейших исследований. Эти исследования должны носить междисциплинарный характер. В первую очередь следует с политологической точки зрения проанализировать те социально–культурные факторы, которые выступают основами интеграционных процессов. Также следует проанализировать цивилизационные особенности (в частности вопрос европейской идентичности) в проектах политической интеграции. Особого внимания заслуживают вопросы военно–политического характера, ведь именно они таят в себе наиболее острую опасность потенциальных конфликтов по цивилизационным признакам.

Можно с определенной долей гипотетичности отметить, что существуют измерения идентичности, большие чем этнические и национальные, которые могут в отдельных случаях существовать рядом с национальными идентичностями. Так, в частности, российский культуролог Д. Бак указывает, что после разрушения непреодолимых барьеров между культурами Европы (Берлинской стены, советского «железного занавеса» и т. д.) набирает силу процесс формирования новой европейской личностной идентичности.

В качестве примера можно привести существования своего рода «советской идентичности» и формулы «новое историческое и интернациональное сообщество — советский народ». Современные исследователи указывают, что «советский народ» был не только мифом, присутствующим во многих материалах пропагандистского характера, типа «мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз». Сопоставление себя с «советским народом» (иногда презрительно — «совком») было одним из измерений внутренней идентичности многих граждан СССР, и это во многом осталось и до сих пор.

В Западной Европе тоже постепенно закреплялось в сознании — как коллективном, так и индивидуальном — новое понимание идентичности, более широкое, чем национальная. Оно несло нагрузку, которая объединяла территориальные и культурные (этнические, языковые) компоненты. (Можно указать на присутствие здесь цивилизационного компонента.)

В современной мировой литературе трансформация идентичности рассматривается в контексте процессов глобализации, постмодернизма и детрадиционализации общества349. Ведь в современном мире такого рода процессы, связанные с вопросами идентичности, следует рассматривать в контексте глобализации, одной из основных тенденций которой «есть необратимый процесс формирования сообществ, объединенных породнением, которые стремятся сохранить оригинальность культур и национальную или местную самобытность»350. При этом движение к транснационализации влияет на представление о формах организации сообщества351.

Вместе с тем речь идет не только о концептуальных сложностях, которые переживают социальные науки и, в частности, наука о международных отношениях как области политологии. Современные формы конституирования национальных, культурных или политических сообществ ставят под сомнение инструментальную ценность преимущественно пространственных параметров их определения, предполагая глубокие структурные трансформации352.

В связи с этим чрезвычайно трудно сказать, какая страна «более», а какая «менее» европейская. Можно лишь согласиться с британцем Д. Рейнольдсом в том, что «идея явным образом выраженной европейской идентичности проблематична»353. Континент никогда не был культурно однородным. Ла–Манш (даже с прорытым туннелем) все еще является значительным психологическим и географическим барьером. В подтверждение можно привести один известный, возможно, немного апокрифический заголовок в одной из лондонских газет: «Туман над Ла–Маншем, Европа отрезана».

Тем не менее, наличие «европейской идентичности» как одной из реалий настоящего признается многими исследователями, в частности такими европейскими специалистами, как Э. Смит354 или М. Фуше355, украинским ученым М. В. Поповичем356 и многими другими.

Большинство исследователей рассматривают феномен «европейской идентичности» в социально–философском, культурологическом и психологическом аспектах. В политическую плоскость «европейскую идентичность» выводят лишь политические деятели, которые не претендуют на научный анализ этого явления. У выступлениях и публикациях представителей политических элит разных стран часто встречается термин «европейская идентичность», однако подавляющее большинство их не уточняют, какое содержание они вкладывают в это понятие, и используют его лишь в сугубо политико–пропагандистских целях.

Так, в Римском (1957 г.) и Маахстрихтском (1997 г.) договорах — основополагающих документах ЕС — констатируется, что «любое европейское государство может стать членом» ЕС, однако официальное толкование термина «европейское государство» не приводится. Так, М. Фуше в связи с этим справедливо указывает, что «в понимании Комиссии... Европа определяется ее содержанием, начиная с географических, исторических, культурных элементов, которые делают вклад в “европейскую идентичность”, идентичность, которая касается большей частью наследства эпохи Просвещения и преимущества западной цивилизации»357.

Лишь немногие исследователи подвергают феномен «европейской идентичности» научному анализу. Так, в частности, в сборнике «Идентичность Европы: вопросы, позиции, перспективы» его издатель известный немецкий политолог В. Вайденфельд отмечает: «Чтобы существовать, каждое современное общество может очертить свою коллективную идентичность»358. В современных условиях, если секуляризация, индивидуализм, социальная мобильность, плюрализм и дифференциация разрушили бывшие возможности коллективной и индивидуальной идентификации, обостряется «ситуация безродности», «сиротства в ориентации», что вызывает человеческие страдания и общественные конфликты. Осознание современной принадлежности к Европе — европейская идентичность — это лишь один из пластов индивидуального и коллективного опыта, который находится между уровнями групповой, государственной и национальной идентичности, с одной стороны, и осознанием принадлежности к мировому сообществу — с другой359.

Относительно Европы, как считает В. Вайденфельд, три компонента идентичности, связанные с ее прошлым, настоящим и будущим, предусматривают рассмотрение общности происхождения, современной самолокализации европейцев и их общей цели: «Европа находится там, где европейцы ощущают себя европейцами»360. И хотя на сегодняшний день найти общую идентичность, которая бы определила четкие европейские географические и смысловые границы — невозможно, В. Вайденфельд, безусловно, имел основание говорить относительно общей цели. Именно она сможет с течением времени выкристаллизовать европейское сообщество в целиком определенное поле в пространственном и смысловом понимании.

Процессы глобализации и интеграции на европейском континенте в конце XX в. создали качественно новые условия существования отдельных индивидов и групп и их отношений с окружающим социумом. По мере приближения XX столетия к концу западный мир столкнулся с особым вызовом: может ли мультиэтническое сообщество, которое все больше расширяется, превратить себя в успешное и действительно мультикультурное общество? — спрашивает западный исследователь К. Коукер. И дальше отмечает: «Сталкиваясь с этим вызовом, западный мир теряет свою предшествующую идентичность»361.

Благодаря достижениям в сфере науки и техники, тесным экономическим, политическим и социальным связям перед европейцами — гражданами разных стран — по-новому встал вопрос самоидентификации. Условия конкурентной борьбы — и в первую очередь Западной Европы с США и Японией — требовали искать союзников, объединяться и общими усилиями реализовывать экономические и политические цели. Но интеграционные процессы ставили под угрозу размывания традиционных «демаркационных линий» в сознании европейцев. Это особенно ощутимо отразилось на самоидентификации граждан западноевропейских стран. Рассматривая эту проблему, А. Сушко отмечает, что в Западной Европе «постепенно формируется двойная идентичность, когда лишь культурная принадлежность остается за национальным компонентом, а региональный компонент принимает на себя гражданское и политическое сознание»362.

Процессы глобализации и региональной интеграции, захватывающие не только экономику, но также культуру и идеологию, оказывают содействие реализации политических проектов наднациональной идентичности, в частности европейской. Исследователи, в частности, указывают, что немецкому канцлеру К. Аденауэру удалось связать европейскую идею с идеей воссоединения двух немецких государств таким образом, что в сознании западных немцев успешное развитие европейской интеграции длительное время ассоциировалось с перспективой успешного решения «немецкого вопроса». Более того, по мнению С. Кондратюка, «предполагалось также, что и проблема национальной идентичности граждан западногерманского государства будет преодолена в процессе интеграции ФРГ в европейские структуры. Таким образом, европейское самосознание должно было изменить национальное»363.

Исходя из этого, возникает вопрос, на каких основаниях создается такая «европейская идентичность», которая заменяет национальную в ее политическом измерении.

Большой вклад в поиск ответа на этот вопрос — идентичности — в рамках теории международных отношений внес представитель «английской школы» международных исследований Хедли Булл. Появление сообщества держав в Европе нашло свое проявление в возникновении новой для того времени концепции международного права. При этом, как считал X. Булл, для появления глобальных гражданских прав необходимо существование транс — и кросспограничной солидарности. Транснациональные идентичности могут формироваться как в рамках общественных групп, так и между государствами. Для их формирования требуется несколько предпосылок.

Во‑первых, необходима общая характеристика, которая может стать основанием для создания транснациональной общественной группы. К примерам такой характеристики можно отнести этничность, религию, форму государства, политическую или экономическую систему, относительный уровень развития.

Во‑вторых, должно существовать исключительное отношение к другим государствам (или общественным группам), которое разделяют общественные группы или государства. Исключительность является важным элементом групповой сплоченности и подчеркивает расхождение между теми, кто разделяет общие характеристики, и теми, кто их не поддерживает.

В‑третьих, должен быть высокий уровень положительной взаимозависимости. Позитивность состоит в том, что взаимозависимость должна быть взаимовыгодной. В противном случае она может привести к конфликту.

Эти факторы являются материальными предпосылками для формирования общей идентичности. Однако сами по себе при отсутствии политического сознания они ее не формируют.

Анализируя концепцию транснациональной идентичности X. Булла, отдельные исследователи указывают, что перечисленные им условия и до сих пор в полной мере не присутствуют в мировой системе364. Соглашаясь с этим, следует, однако, признать, что транснационализация как таковая представляет собой одну из ведущих тенденций развития современных обществ. В процессе транснационализации формируются социальные сети и стили жизни, которые пересекают национальные (государственные) границы и объединяют разные общества в транснациональные социальные и культурные поля разных уровней. С социологической точки зрения, формирование новых транснациональных пространств, в процессе которого происходит «связывание структур, культур и институтов», направленное на открытие и поддержку новых транснациональных идентичностей в рамках соответствующих экономических пространств365.

В связи с этим Европейский Союз демонстрирует пример т. наз. транснационального правительства366, устанавливающего правила, которые действуют на международном уровне. И если налоговая политика пока что проводится независимо от каждой из стран–членов, расхождения в правовой системе понемногу стираются. По мере развития «транснационального правительства» наблюдается сокращение влияния правительств отдельных стран, но в то же время укрепляется положение регионов. Европейский Союз представляет собой скорее объединение не стран, а именно регионов, в котором национальная идентичность становится менее значимой в сравнении с региональной.

Используя этот подход для анализа политических процессов западноевропейской интеграции, можно утверждать, что в рамках Западной Европы присутствуют все необходимые элементы для формирования европейской транснациональной идентичности.

Прежде всего следует указать на близость политических (на основах демократии) и экономических (на основах капитализма) систем западноевропейских стран. Центральноевропейские страны, ставшие недавно членами ЕС и НАТО, также идут к этому. Дополнительным элементом, который усиливает эту предпосылку (по X. Буллу), является относительно одинаковый уровень развития социально–экономических систем западноевропейских стран. Важнейшим фактором влияния на этот уровень являются надгосударственные учреждения, которые регулируют основные ключевые элементы — уровень инфляции и т. п.

Одновременно в Западной Европе (по меньшей мере, в рамках стран–членов ЕС и, частично, НАТО) существует (в отдельных случаях даже занесено в официальные документы) исключительное отношение к другим государствам или общественным группам (в частности организациям, которые считаются террористическими), которое разделяют европейские государства и которое опирается на поддержку многих общественных групп.

В смысле политики и безопасности это нашло свое отображение в формировании Европейской идентичности в сфере безопасности и обороны НАТО, а также Общей внешней политики и политики безопасности ЕС. На геополитическом уровне она проявляется в общей позиции относительно принципиальных международных проблем (борьбы с терроризмом, нелегальной миграции, торговли наркотиками, оружием и людьми), в отношении к «третьим странам» (ассоциированным членам, странам–кандидатам, «специальным соседям»). В качестве примера также можно привести общие стратегии ЕС относительно России и Украины.

Высокий уровень положительной взаимозависимости в Западной Европе проявился с введением сначала единой денежной единицы экю, а затем единой валюты евро, ставшей фактором унификации валютно–финансовых отношений в Западной Европе.

Таким образом, в Западной Европе существуют все базовые предпосылки для формирования транснациональной идентичности.

В 1990‑е гг. перед Европой особенно остро стал вопрос не только о ее будущем, но и о ее корнях и основах. С одной стороны, радикальная политкорректность несла с собой угрозу уничтожения достояний «классической» евроцентристской культуры. С другой, политические процессы объединения Европы (в особенности европейское братство) встретили довольно вялую поддержку населения больших стран. В публикациях политиков и журналистов закрепились строки «наднациональная Европа», «Европа регионов», но параллельно историки, культурологи и политологи серьезно задумались над вопросом, существуют ли соответствия этим понятиям в жизнеощущении, в духовной практике европейцев. Ведущей проблемой стал поиск ответа на вопрос, есть ли у европейского единства другие основания, кроме экономических (в широком понимании — от политико–экономических к социально–экономическим).

Поэтому на первую половину 1990‑х гг. приходится массовый всплеск публикаций разного рода, которые стараются определить, что стоит в современном культурном сознании за концептами «Европа» и «европейская идентичность», как они соотносятся с понятиями «прошлое», «национальное» и «постмодернизм»367. Те, кто отрицает за европейской идентичностью само право на существование, апеллировали к силе национально–политического элемента, полиэтничности, что плохо связывается с единством, и к постмодернистскому умонастроению, которое небезуспешно стремится покончить со всеми метафизическими идеями «европейскости». Европеисты, в свою очередь, апеллировали к историческим аргументам и к футурологическим концепциям. Отдельные исследователи указывали на постепенное возникновение постнационального европейского пространства.

Так, швейцарский исследователь У. Альтерматт считает, что «современные государства могут существовать только в том случае, если они освобождают политическое гражданство от культурной и языковой идентичности»368. Философы, историки и политологи уделяли в связи с этим наибольшее внимание европейским источникам. А Г. Кнабе обращается к законам, атмосфере, принципам организации жизни Римской империи: «В живом подсознании истории, у генетической памяти культуры, которое мерцает из ее глубины, самоидентификация Европы есть самоидентификацией с ее антично–римским источником и с традицией, которая из него вышла»369.

Французский профессор Р. Браг также сводит европейское пространство к римскому, но римское для него означает ощущение своей культуры как заимствованной, которая подлежит освоению и передаче. Европа отличается от других культурных миров особым типом отношений к собственному: она присваивает то, что изначально воспринимается как чужое. Быть римлянином — означает подвергнуть испытанию старое как новое, как то, что обновляется, будучи перенесенным на новую почву370. Концепция Р. Брага перекликается с концепциями диалога и плюрализма, авторы которых видят в европейском этническом, географическом и интеллектуальном многообразии источник положительного развития.

Дискуссии продолжаются и поныне, но уже в 1995 г. голландец Р. Седжерс написал очень показательную статью «Европа: когнитивный или эмоциональный концепт?»371, в которой указал на явный недостаток эмоционального содержания понятия «Европа», на неумение работать с культурной идентичностью и на отсутствие перспектив в сугубо логической конструкции, что не находит душевного отклика у рядовых европейцев, если единым основанием экономического гиганта по имени Европа останется когнитивная интерпретация этого имени, он превратится в слепого великана и закончит свои дни в болоте.

Учитывая изложенное, можно в качестве вывода указать, что в Западной Европе существует несколько политических уровней идентичности (общеевропейский, национальный и региональный). Осознание этого многообразия составляет одну из основ европейской политической культуры. Абсолютизация одного из пластов идентичности нередко приводила Европу на грань катастрофы. Совместимость же этих разных пластов в условиях мультикультурализма во многом будет определять будущее Западной Европы.

Западноевропейские ценности (А. Ю. Полтораков)

Современные исследователи по-разному определяют тот набор компонентов, которые являются ключевыми для европейской идентичности. Но, по мнению большинства исследователей, основным компонентом, на котором зиждется «европейская идентичность», является наличие общих европейских ценностей, а также эти ценности сами по себе. При этом «возможность перенесения западных образцов развития как государства, так и общества (в частности, гражданского), сейчас рассматривается как действенный указатель жизнеспособности западных ценностей, как одно из главных задач западной цивилизации»372. Это признают даже те исследователи, которые критически относятся к «европейскости» и перспективам европейской интеграции, в частности, российский ученый С. Кара–Мурза373. Действительно, общность ценностей образовывает фундамент любой политической общности. Чем более широкая основа общности, тем сильнее солидарность граждан и чувство общности.

Важность политического анализа межгосударственных интеграционных процессов объясняется, в первую очередь, тем, что анализ ценностей, присущий конкретной политической системе, является необходимой предпосылкой изучения политических проблем, которые существуют в этой социально–политической системе. Современные исследователи специально предостерегают от «изучения политических проблем до того, как изучены ценности и склонности, которые существуют в политической системе», так как это является проявлением стремления «расстроить структуру на антресолях без закладки фундамента»374.

Важность европейских ценностей подчеркивается также тем, что в процессе глобализации они приобретают универсальное значение и становятся общечеловеческими ценностями. Так, «Объединенная Европа» постоянно провозглашает определенный набор ценностей в качестве своего «символа веры», но из этого еще не следует, что они составляют то специфическое качество, которое делает европейскую интеграцию именно (уникально) европейской. Ведь эти ценности как таковые не формируют никакой локальной идентичности. К. Райс отмечает: «Свобода и уважение к основным свободам человека — это не “сделанные в Америке” ценности. Они ничуть не более “американские”, чем “европейские”. Они и те, и другие — и в то же время ни те, ни другие. Сегодня они становятся все более общими»375.

Эта мысль находит подтверждение также и в других западных исследователей. В частности, немецкий социолог Р. Дарендорф пишет: «С точки зрения общих ценностей существует такое понятие, как Запад. После событий 11 сентября оно стало более важным, чем когда–либо. Защита ценностей Запада от неприятелей просвещения как внутри, так и за его пределами, возможно, станет наиболее важной задачей в будущем для всех, кто верит в свободу. Достоен сожаления тот факт, что кое-кто в Америке и много кто в Европе, очевидно, забыли, по крайней мере, на время... на что направлены все наши усилия. Европейцы не желают бороться, причем даже за свои основные ценности, а американцы думают, что они борются только как патриоты своей большой страны. Ни один из этих подходов не является достаточно хорошим. Новое открытие Запада и сопутствующих ему институтов власти и их защита, чего бы это ни стоило, является сегодня наипервейшим вопросом в повестке дня свободы»376.

Не следует отождествлять американские ценности и ценности европейские, хотя, конечно, между ними есть очень тесная историко–культурная связь. В пользу расхождения американских ценностей с европейскими свидетельствует целый ряд факторов. В качестве яркой иллюстрации можно обратиться к исследованию К. Коукера, рассматривающего этот вопрос сквозь философско–политическую и культурно–историческую призмы. Так, в частности, касаясь проблем иммиграции выходцев из Центральной и Восточной Европы в США, которая довольно активно разворачивалась в начале 1900‑х гг., он подчеркивает, что, учитывая то обстоятельство, что такие иммигранты «фактически совсем не знали английского языка и привозили с собой мало денег», «двадцать штатов ввели обязательные курсы изучения английского языка в государственных школах, чтобы оказывать содействие распространению “языка Америки” и насаждать “американские ценности”»377.

Этот и прочие примеры выделяют определенный «набор» ценностей, присущих именно Европе, хотя любой из компонентов этого набора может быть свойственен не только европейскому обществу. Известный украинский исследователь В. Л. Скуратовский отмечает существование в качестве европейских ценностей, «в которых разворачивается европейское бытие», таких элементов, как «римское право, христианская антропология и, в конце концов, трудовые усилия в разнообразнейших проявлениях»378. Дополняя его видение ценностных ориентиров Европы, украинский историк Н. Н. Яковенко уточняет, что под римским правом, которое выступает в качестве европейской ценности, подразумевается «не столько право как система юридических, процессуальных предписаний, сколько право, которое породило феномен частного»379.

Российский исследователь Б. В. Марков, касаясь рассматриваемой проблемы, также отмечает, что «идеологически–правовое кодирование власти представляет собой большое достижение европейской истории, суть чего сводится к открытию механизма взаимосвязи насилия и духовных ценностей. В раннем христианстве законы не считались формой выражения духовных ценностей, и пути спасения виделись в отказе от царства кесаря ради божьего царства. Благодаря тому, что дискурс истины органически соединял, взаимодополнял и ограничивал силу и справедливость, он выполнял и функции эмансипации. Не столько прямая политическая борьба, сколько теоретическая критика разрешала сформулировать принципы права, которые отвечали «естественному разуму»380.

При анализе европейских ценностей украинский исследователь В. Рычка указывает на сугубо европейский феномен отделения церкви от государства, который сам по себе является достоянием европейской цивилизации и также составляет ее ценностные основы. По его мнению, «в отличие от православного мира, где церковь повиновалась государству, где государство абсорбировало и подчиняло себе развитие всех учреждений, в Европе церковь и государство составляли два взаимных авторитета»381.

Таким образом, следует указать на существование определенного набора ценностей, почти каждая из которых становится все более универсальной. Следует также указать, что «европейской ценностью» такую ценность делает несколько факторов. Во‑первых, европейское «происхождение», а Во‑вторых, активная имплементация в практической политике и апелляция к ней как к политической ценности.

Исходя из этого, к европейским ценностям следует отнести такие парадигмы, как:

1. Индивидуальная свобода выбора во всех сферах жизни

2. Зашита интересов частного собственника

3. Верховенство права

4. Гражданское общество

5. Рациональность.

Индивидуальная свобода выбора во всех сферах жизни как ценность характеризуется появлением такого типа человека, который в своем развитии находит сознательную способность к самоформированию, к обоснованию из себя (собою) духовного выбора, социального обращения, жизненного пути. В отличие от этого, в России и на Востоке складывалась другая историческая ситуация, то есть, формировался другой тип личности — человек, который вырастает на общинно–корпоративных ценностях.

Выяснить причину, почему именно в Европе появился новый тип личности, позволяет его историко–культурный анализ.

От христианства идет идея внутреннего суверенитета личности. Эта идея опиралась, в первую очередь, на утверждение прямой личной причастности человека смертного и грешного, но такого, который все равно надеется на спасение, к Богу. Кроме того, эта идея зижделась на греческой философии, которая утверждала права человеческого разума. Это также дополнялось римским правом, которое гарантировало человеку определенный фиксированный минимум автономии от «этого мира» — в отношениях политических, экономических и семейных.

Экстраполяция этой ценности на экономическую деятельность привела к тому, что эта ценность дополнилась социально–экономическим компонентом — свободой выбора экономической деятельности, которая привела к развитию частнохозяйственной инициативы и становлению свободного рынка. Именно в Европе состоялось разделение власти и собственности и в результате образовалась ценность — частная собственность. Исходя из этого, С. Кара–Мурза отмечает: «Дух капитализма гнездится не только в буржуазии, но не в меньшей степени и в рабочих. Для устойчивости современного общества это даже важнее чем даже буржуазное сознание самых капиталистов»382. Таким образом и те исследователи, которые критически относятся ко многим аспектам европейской интеграции, признают наличие этой ценности, глубоко укорененной в самую систему современного западного (в первую очередь) общества. Ведь ценностью также выступает защита интересов частного собственника — на этом базируется создание развитой системы права, то есть устанавливается диктатура закона.

Однако диктатуру закона Западная Европа была в состоянии ввести в принципиально новый контекст, ведь именно в Европе право политической деятельности сформировало гражданское общество — целую систему независимых от государственного аппарата общественных институтов, организаций, ассоциаций и других формальных и неформальных объединений граждан с целью защиты своих интересов. При этом «общественные организации создают отрицательную обратную связь, которая в целом проявляется как оздоровительный относительно функционирования государственного организма фактор и стимулятор прогресса. Положительная функция общественных организаций прямо вытекает из их независимости, а в ряде случаев и прямой оппозиции государству»383.

Из этой развитой системы гражданского общества возникает политическая демократия как такова — если понимать под нею систему представительного правления, основанного на принципах выборности и подотчетности носителей власти народа, который их избрал, а также разделение властей (законодательной, исполнительной и судебной), призванных взаимно контролировать и уравновешивать друг друга.

В этой связи следует указать на гражданский контроль над структурами, которые традиционно называются «силовыми» (армия, полиция, спецслужбы). Обеспечение прав и свобод человека и нормальное функционирование социально–политической системы, построенной на основах демократии, невозможно без разработки и внедрения в социальную практику действенного гражданского контроля над системой национальной безопасности страны. Ведь «отсутствие политико–правового обоснования и эффективных механизмов (в том числе и юридических) такого контроля ведет к тому, что ключевые, жизненно важные для государства и нации решения принимаются кулуарно, узким, часто неконституционным кругом представителей исполнительной власти и “закрыты” для широкой общественности, а достаточно часто даже для парламента и его комитетов»384.

Все это может гарантировать свободу личности от излишнего воздействия внешних факторов — в первую очередь социальных, связанных с государством. Подтверждением того, что гражданское общество является уникальной ценностью, порожденной европейской цивилизацией, служит также то, что современные исследователи высказывают беспокойство относительно «проблемы адекватности и пригодности именно западных парадигм гражданского общества»385 в странах, которые не принадлежат к западным демократиям и, в частности, в странах СНГ.

Свобода личности тесно связана с особой ролью человеческого разума (рациональностью). В западной либеральной цивилизации утвердился особый тип рациональности, который затем начал распространяться по всему миру. Речь идет о формальной рациональности. Макс Вебер считал, что формальная рациональность — это прежде всего калькулируемость, формально рациональное — это то, что поддается количественному учету, который без остатка исчерпывается количественной характеристикой. Формальная рациональность — это рациональность сама по себе, взятая как самоцель.

По М. Веберу, движение в направлении формальной рационализации — это движение самого исторического процесса. Подобная рациональность, по его мнению, это судьба Европы, а теперь и всего мира. Наиболее четкое воплощение принципа рациональности — наука. Причем научные принципы отнюдь не ограничиваются сферой духа: наука проникает в производство, а потом охватывает и другие сферы — от управления до быта. Воплощением формально–рационального в экономической сфере, по М. Веберу, является капиталистическое рыночное хозяйство (западного образца). Универсализм мирового рынка — это универсализм принципа формальной рациональности.

По мнению многих исследователей, например, Л. Д. Гудкова, рациональность и процесс рационализации — центральная тема всей европейской культуры нового и новейшего времени386. Ее развитие шло от идеи нормативности (которой отвечают объективные содержания и обязательные модели поведения человека, разделяемые доминирующей социальной группой) к осознанию легитимности многообразия субъективных содержаний и типов поведения. Дискуссии последнего времени охватывают все пространство между неотрадиционалистскими разработками, с одной стороны, и культурным и методологическим релятивизмом — с другой.

Опираясь на работы М. Вебера и его комментаторов (прежде всего — Ф. Тенбрука), вышеупомянутый профессор Л. Д. Гудков рассмотрел рациональность в качестве структуры сложного (рефлексивного, поворотного) социального действия. Рациональным было названо такое смысловое действие, которое содержит свое собственное объяснение — конвенциональные нормы условий и порядка своей реализации. Тем самым действие становится доступным для воспроизводства и понимания другими.

Таким образом, ценностями европейского, западного в целом, общества выступают: принципы индивидуальной свободы выбора и экономическая самостоятельность индивида, вытекающая из него, развитая правовая структура, верховенство закона, гражданское общество, политическая демократия, представление об универсальных правах человека: терпимость, плюрализм, рациональность. Следует также в этом контексте обратить внимание на то, что весь этот набор ценностей формировался в течение столетий, преимущественно эволюционным путем.

В сравнении с этим все российские реформаторы, начиная с Петра I и заканчивая политикой Советского Союза, выбирали в качестве основного пути модернизацию, но начинали его, опираясь почти исключительно на рациональность, практически игнорируя все прочие европейские ценности.

Европейский опыт свидетельствует в пользу существования определенной нематериальной реальности, выстроенной законом. Тем не менее она не является случайной, если закон отражает реальность. Это тот случай, когда закон сам создает новую реальность, которой все подчиняются, так как все верят в этот закон. Европейское сообщество и общий рынок дали Западной Европе исторический шанс. Одновременно присутствует опасность, вытекающая из того, что движущей силой здесь является «демократия раздумывания». До сих пор ждет решения противоречие между национальными амбициями, которые базируются как на рациональных, так и на иррациональных интересах, и общеевропейской традицией, которая все крепче укореняется в системе ценностей387.

Таким образом, и для Европы в целом, и для любой европейской страны прошлое и историческая память выступают в качестве базовых, т. е. важнейших составных идентичности. Но они являются также полем манипуляций, постоянно служат ареной борьбы разных национальных и идеологических сил путем использования толкований минувших событий в пользу текущей политической конъюнктуры. Украина и прочие страны бывшего СССР стали в последние десятилетия ярким примером подобных процессов (характерных, конечно, и для Восточной, и для Западной Европы) на уровне как массового исторического сознания, так и профессиональной историографии.

«Европейская идентичность» и «европейские ценности» в политико–правовом поле Европейского Союза (А. Ю. Полтораков)

В Договоре о Европейском Союзе и в Амстердамском договоре вопрос об европейской идентичности представлен в двух ракурсах. Преамбула Договора про ЕС цитирует понятие, которое в статье V включено в список целей Союза. В ней сказано, что подписавшиеся стороны полны решительности осуществлять общую внешнюю политику и политику безопасности, включая разработку согласно обстоятельствам общей оборонительной политики, которая могла бы привести со временем к созданию общих сил обороны, укрепляя с помощью всего этого также и идентичность Европы как единого целого и ее независимость как фактора укрепления мира, безопасности и содействия прогресса в Европе и во всем мире... приняли решение основать Европейский Союз.

Соответственно в статье В Договора о Европейском Союзе эта организация ставит перед собой цель «утверждение своей идентичности на международном уровне, в особенности путем осуществления Общей внешней политики и политики безопасности, включая возможное оформление в дальнейшем общей оборонительной политики, которая могла бы привести со временем к созданию общих сил обороны». Таким образом, в обеих этих статьях понятие идентичность определяется сферой международных отношений.

Во втором ракурсе идентичность определяется относительно отдельных государств. Так, статья F Договора о ЕС отмечает: «Союз уважает идентичность своих держав–членов, чьи системы правления базируются на демократических принципах».

Все приведенные формулировки указывают на то, что понятие идентичности государств, которые входят в сообщество, определяется скорее как внешнеполитическое или собственно государственное самоутверждение, чем как положительное европейское внутреннее самоопределение. Текст Договора о ЕС привязывает европейскую идентичность к общей внешней и оборонительной политике и политике безопасности отдельных государств, которые, в свою очередь, владеют собственной национальной идентичностью.

Кроме того, анализ документов ЕС и его членов, а также выступлений представителей политической элиты Западной Европы показывает, что почти каждый принципиальный шаг ЕС имеет под собой ценностные основания и опирается на «европейскую идентичность».

Так, у введении в оборот общей западноевропейской валюты евро глава представительства Европейской комиссии в России Р. Райт усматривает не только экономическую и политическую, но и психологическую составляющую: общая валюта ЕС «станет символом всех тех ценностей, которые исповедует ЕС: демократии, законности, рыночной экономики, интеграции»388. Такие исследователи, как А. Загорский и К. Руссле, также вводят понятия европейских ценностей в политико–экономическую плоскость и отмечают, что «Европейский союз построен на общности ценностей; страны, которые входят в него, имеют приблизительно одинаковый уровень экономического развития, и ни одна из них не занимает господствующего места»389.

К аксиологической системе Западной Европы, с политико–правовой точки зрения, можно отнести зафиксированные в Маахстрихтском договоре ценности как элементы, которые формируют идентичности. Так, в статье F Договора о ЕС сказано, что Союз уважает национальную идентичность своих государств–членов. Статья F1 Амстердамского договора модифицирует эту мысль и утверждает, что Союз основан на принципах свободы, демократии, уважения к основным правам и свободам человека, а также на принципах правового государства — принципах, общих для всех государств–членов.

Еще более подробно эти ценности фиксируются в Основных положениях о приеме в Европейский Союз новых членов, которые были утверждены на встрече в верхах в Копенгагене в июне 1993 г. Статья О Договора о ЕС называет три критерия для приема: Во‑первых, стабильность демократических институтов и правового государства, защита прав человека и защита меньшинств, Во‑вторых, функционирующую рыночную экономику; В‑третьих, прохождение aquis communautaires, включая обязательства, которые вытекают из целей политического, экономического и валютного союза.

Таким образом, можно утверждать, что «европейская идентичность», которая опирается на «европейские ценности», для Евросоюза является политической реалией, с которой считаются при принятии политических решений. С другой стороны, использование идей «европейской идентичности» и «европейских ценностей» не всегда лишено избыточной политизированности. В отдельных случаях они используются ЕС и НАТО в качестве политического аргумента в диалоге с теми субъектами международных отношений, которые не являются носителями «европейской идентичности» и не разделяют «европейские ценности». Так, в частности, во время визита в Киев генерального секретаря НАТО и представительной делегации послов стран этой организации, состоявшегося в июне 2002 г., представители Североатлантического альянса периодически делали акцент на том, что для Украины вступление в НАТО — это не «стометровка», а скорее, «марафонская дистанция», и что Украина, как и все другие претенденты на членство, должна отвечать пяти нормативным критериям, в том числе, наличию гражданского общества, обеспечению прав человека и свободы СМИ390.

Западные исследователи, как правило, ставят под сомнение наличие «европейской идентичности» в России как национального государства вообще и в ее граждан в частности. Многие русские мыслители, начиная с П. Я. Чаадаева, также сомневались в этом. С самого начала XIX в., если не раньше, длятся споры между т. наз. западниками и националистами391. Первые делают акцент на том, что Россия является неотъемлемой уникальной частью общеевропейской цивилизации, вторые — что Россия есть уникальным цивилизационным образованием, лишь близким к Европе как к цивилизации, во многом родственной с русской.

Следует, однако, указать, что современная культурологическая мысль относит Россию не к Новоевропейско–Североамериканской, а Православно–Славянской цивилизации. Представители европейской социально–политической мысли также преимущественно стоят на позициях того, что с социокультурной и политико–экономической точек зрения Россия едва ли принадлежит к Европе как цивилизационному образованию. Еще герцог Сюлли исключал Московское государство из числа европейских государств. До сих пор европейцы не убеждены в полной мере, что россияне разделяют западные ценности, пишет санкт–петербургский профессор К. Худолей. Споры по этому вопросу, отмечает исследователь, идут уже не одно десятилетие — дискуссии о том, является ли российская элита европейской или только желает казаться такой, шли уже в середине XIX ст.392

Правильным ответом на поставленный вопрос является следующая констатация К. Худолея: за годы реформ в России уже появился достаточно большой пласт людей (20–25% населения), которые ориентируются на западные ценности. Пока что этот пласт пассивен политически, но становится все более активным экономически. Это сказывается на отношениях РФ с НАТО и ЕС. Но показательно то, что Россия никогда не поднимала вопрос о своем членстве в НАТО.

Ситуация с Украиной намного более сложная. Если подавляющее большинство исследователей сомневается в особом, незападном цивилизационном статусе России, то относительно Украины такого «консенсуса» не наблюдается. Многие западные исследователи, в частности С. Хантингтон, считают Украину в цивилизационном отношении «расколотой». Это сказывается и на отношении к Украине как отдельных западных стран, так и западных объединений типа НАТО и ЕС.

Так, в частности, опираясь на опросы украинских экспертов, западные исследователи отмечают, что с подписанием в 1997 г. Договора об особом партнерстве с Североатлантическим альянсом Украина нашла оптимальную модель отношений с НАТО, которая... принимает во внимание как внутреннюю ситуацию в Украине, так и условия окружающей среды. Что же касается отношений с Европейским Союзом, то они отмечают, что в то время как внешнеполитическое сообщество вообще обвиняет ЕС за отсутствие прогресса Украины относительно интеграции, официальные лица, которые отвечают за экономические вопросы, более проникаются тем, что проблема, во многом, в самой Украине. В первую очередь, имеются в виду именно политико–экономические аспекты проблемы, но они, без сомнений, базируются на более концептуальных основах европейской идентичности и европейских ценностей. Ведь те же самые исследователи отмечают, что, несмотря на то, что и Россия, и Украина избрали европейскую идентичность, но ни в одной из стран эта идентичность не зафиксирована окончательно.

Такое отношение накладывает отпечаток на будущую судьбу Украины (да и России) в т. наз. Большой Европе. Западные исследователи отмечают, что разделение на членов и нечленов ЕС будет существовать и далее, а Украина и Россия будут и после расширения ЕС и НАТО «аутсайдерами». Аналогичная ситуация наблюдается и относительно Беларуси и Молдовы393. Политическим проявлением этого можно считать предоставление Украине, Молдове и Беларуси статуса «специального соседа» расширенного ЕС.

Намного более сложная ситуация сложилась касательно Турции. Географически небольшая часть страны — около 3% ее территории — принадлежит европейскому континенту394. Однако о европейскости Турции в цивилизационном плане не может быть и речи. Тем не менее в политических дискурсах вопрос, является ли Турция европейской, постоянно присутствует. Запад как таковой не считает Турцию «своей» и дистанцируется от нее. Ярким проявлением этого является отказ Люксембургской ассамблеи Европейского парламента в декабре 1997 г. положительно решить вопрос о членстве Турции в ЕС. Отказ вызвал в турецких СМИ большое количество резких публикаций и развернул полемику относительно того, что многолетний диалог Запада с Турцией вызван лишь уникальным геополитическим расположением Турции и главным образом имел целью использовать Турцию в качестве «шита» между стабильной Западной Европой и нестабильными регионами Ближнего и Среднего Востока.

На нынешнем этапе развития политической науки даже вопросы международной безопасности рассматриваются западными учеными «с позиций гражданского общества с учетом их сложных и подвижных структур идентичности»395.

Понятие идентичности означает основные и стойкие черты, которые составляют своеобразие личности или группы, а также психологическое чувство принадлежности к группе, основанное на географической, лингвистической, культурной общности. Осознание общности служит основой для решения социально–экономических и социально–политических проблем. Поэтому в современных процессах европейской политической интеграции фактор культурной идентичности играет огромную роль. Однако, учитывая то, что в Европе, с политологической точки зрения, сосуществует несколько уровней идентичности (национальная, региональная, европейская), может возникнуть опасность того, что европейская идентичность может вступить в конфликт с национальной идентичностью. Политика Евросоюза направлена на то, чтобы разноуровневые идентичности были совместимыми, а европейская политическая интеграция не угрожала растворением национальных идентичностей.

В политике ЕС речь идет о Европе во всем ее разнообразии (культурном, религиозном, языковом, экономическом и политическом). В цивилизационном смысле речь идет о Европе, способной воспринимать другие культуры и вступать в диалог со всеми — и в то же время способной сохранить свои собственные культурно–философские традиции («европейскую идентичность»), опираясь на «европейские ценности» В военно–политическом смысле говорится о Европе, которая налаживает в собственных рамках военнополитическое сотрудничество, опираясь на соответствующие интеграционные идеи и ценности, которые проходят везде сквозь историю европейской цивилизации.

Европейская идея базируется на несомненном культурном и цивилизационном единстве европейцев. Она проходит сквозь всю историю развития европейских народов, так как, несмотря на многочисленные расхождения, их объединяет глубоко укорененное чувство «европейской идентичности», базирующееся на общих историко–культурных и социально–политических ценностях. Именно поэтому последнее расширение Евросоюза (за счет десяти государств) и НАТО (за счет семи государств), с точки зрения цивилизационного подхода, следует расценивать как закономерный этап возвращения прежде отторженных социалистической системой народов этих стран в единую европейскую «семью».

Цивилизационный подход позволяет глубже понять общие особенности региональной политики государств Западной Европы. Так, активную европейскую политику Германии и Франции можно рассматривать сквозь призму идеи «сердечной страны» Новоевропейской цивилизации, а сейчас — европейской компоненты этой цивилизации. С другой стороны, осторожную политику относительно европейской интеграции со стороны Великой Британии и ее особые отношения с США можно объяснить тем, что она, Во‑первых, всегда относилась к определенной периферии Новоевропейской цивилизации (не только географически), а Во‑вторых — служит основным звеном трансатлантических связей в общецивилизационном измерении Новоевропейско–Североамериканской цивилизации.

Относительно же военно–политического сотрудничества в рамках Новоевропейско–Североамериканской цивилизации следует отметить, что НАТО как международную военно–политическую организацию можно считать структурным олицетворением системы, на которую положены функции военно–политического сотрудничества в общецивилизационном измерении, тогда как ЕС выполняет функции ключевого органа всестороннего сотрудничества в рамках европейской составляющей Западной цивилизации.

Несоответствие «европейской идентичности» является одним из важнейших факторов, которые усложняют отношения Турции с ЕС и, частично, с НАТО (ведь принятие Турции в НАТО было обусловлено исключительно реалиями «холодной войны» и блокового противостояния). Подобная ситуация наблюдается и в отношениях России и Украины со странами и организациями Запада. Использование в политическом дискурсе категорий «европейской идентичности» и «европейских ценностей» показывает, что цивилизационный элемент перманентно присутствует в их отношениях с НАТО и ЕС.

Процессы научно–технической интеграции в Европейском Союзе (И. Ю. Гузенко)

Научно–техническая революция (НТР) — один из ведущих факторов глобальной трансформации мировой экономики. Под ее влиянием происходят коренные изменения в структуре современного производства, эволюция разделения труда, формирования новых моделей развития. Соответствующие процессы развернулись одновременно во всех развитых странах, что не привело к значительному разрыву между ними в научно–технической сфере. Однако определенная ограниченность трудовых и финансовых составляющих научно–технических потенциалов отдельных стран Западной Европы, традиционная для послевоенного периода технологическая зависимость от США побудили их искать возможности для общего противодействия растущему могуществу США и Японии.

Процессы интернационализации хозяйства, международного разделения труда, в первую очередь, в сфере науки, техники, технологии и производства, играют сегодня доминирующую роль в развертывании процессов экономической интеграции высокоразвитых стран. С одной стороны, интеграция — это более высокий уровень интернационализации производства, хозяйственных взаимосвязей в масштабах региона, с другой, — это этап регионализации воспроизводственных процессов в группе стран, создание единого хозяйственного комплекса с тесными взаимосвязями национальных экономик, разделением труда, спецификой экономического развития и механизмом регуляции. Такая логическая цепь процесса исторического развития привела к интернационализации хозяйственной жизни, что наиболее полно проявило себя на примере эволюции взаимодействия стран ЕС.

Одной из особенностей интеграционного этапа развития европейских стран в 1970‑е гг. выступает возрастание роли государственного регулирования, в том числе, под воздействием НТР. Усиление государственного вмешательства в экономику западноевропейских стран способствовало концентрации производства, ускорению научно–технического прогресса и соответствующим структурным изменениям в экономиках этих стран. В свою очередь, это привело к росту объемов производства, усилению потребности в расширении внешних рынков сбыта, обострению проблемы обеспеченности внутренними ресурсами и пополнению их за счет внешних источников. Возникли объективные предпосылки к образованию регионального хозяйственного комплекса и, соответственно, усилению взаимозависимости, образованию единого рынка товаров, услуг, капитала, рабочей силы и научно–технических знаний в регионе. Такое развитие процесса интеграции обусловило необходимость формирования единой (наднациональной) системы государственного регулирования, и, соответственно, согласованной экономической и научно–технической политики.

Стимулирование научно–технического прогресса в развитых странах в 80‑е гг. XX в. осуществлялось посредством использования следующих методов и механизмов: прямое финансирование большинства проводимых в системе государственных научно–исследовательских организаций и учебных заведений НИОКР; государственные заказы на осуществление НИОКР частным и неправительственным учреждениям, промышленным корпорациям; финансовая поддержка компаний, производящих исследования по приоритетным, с общенациональной точки зрения, направлениям; льготное кредитование и субсидирование компаний, которые осваивают новейшее технологическое оборудование; налоговое стимулирование и льготное страхование НИОКР.

Важным фактором развития и углубления интеграционных процессов между странами на современном этапе является усиление динамики интернационализации специфических нематериальных активов, объективно влияющей на технологическое развитие. Одним из важнейших теоретических выводов исследований по вопросам ТНК и прямых иностранных инвестиций является признание того факта, что «использование нематериальных активов является главным фактором, который предопределяет иностранные инвестиции»396. Именно этим обусловлены процессы интернационализации нематериальных активов в контексте углубления экономической интеграции и современных тенденций международного инвестирования в рамках ЕС.

Значительное развитие межгосударственных интеграционных процессов в научно–технической сфере является наиболее характерным для стран Западной Европы. Координация политики в отрасли НТП началась в 1970‑е гг. из организации Общего исследовательского центра, Европейского научного фонда, Международного центра ядерных исследований. Она была обусловлена, с одной стороны, необходимостью усиления конкурентоспособности западноевропейских стран по отношению к научно–техническому потенциалу США и Японии, с другой — ресурсными ограничениями, которые не позволяют этим странам проводить исследования и разработки одновременно по всему спектру направлений современной науки.

Процессы интернационализации научно–исследовательской и научно–производственной сферы, которые развернулись в последние десятилетия XX в. в Западной Европе, в полной мере отвечают приведенным выше характерным чертам научно–технической интеграции. В то же время, данным процессам присущ собственный генезис и ряд особенностей, которые выделяют их среди других областей интернационализации хозяйственной деятельности. На наш взгляд, доминирующее значение в интернационализации хозяйственной жизни региона интеграционная составляющая приобрела не в 1950–1960‑е гг., что связывалось рядом авторов с началом формирования организационно–правовых основ и механизмов создания Общего рынка, а со 2‑й пол. 1970‑х гг. Именно в этот период начался переход экономик Западной Европы на путь интенсификации. Он сопровождался перестройкой старых структур воспроизводства и связанных с ними пропорций в международном разделении труда, а также постепенным созданием новых.

Радикальные технологические и производственные нововведения, которые имели кластерный характер, объективно требовали все большего углубления специализации и кооперации, последовательно охватывали все стадии инновационного цикла и пересекали национальные границы. Единичное международное разделение труда становилось превалирующим и определяющим по отношению к общему и частному. Тесные производственные и хозяйственные связи стали обязательными условиями воспроизводства в каждой стране.

Таким образом, состоялась не только объективная переориентация интернационализации из сферы обмена в сферу науки, техники и производства, но изменился вектор развития взаимосвязанных процессов международной специализации и кооперации. Подетальная, предметная и технологическая специализация и кооперация, которые зародились на начальных этапах формирования инновационного цикла, в процессе его развертывания начинают все больше определять экономическое развитие. Общая и межотраслевая специализация и кооперация приобретают второстепенное значение. Происходят кардинальные изменения традиционной организации межнациональных и межотраслевых потоков товаров и услуг. Единичные формы международного разделения труда становятся определяющими в процессе развития новых направлений международной специализации и кооперации западных стран.

Развитие процессов микроинтеграции сопровождалось активизацией в Западной Европе межгосударственного научно–технического сотрудничества, ускорением совершенствования его институциональных форм и организационно–правового механизма. Двустороннее сотрудничество постепенно превратилось в многостороннее взаимодействие в этой сфере, что привело к появлению следующих тенденций:

• расширяется западноевропейское сотрудничество в рамках международных организаций отраслевой ориентации: Европейской организации ядерных исследований (ЦЕРН), Европейского космического агентства (ЕКА) ит. п.;

• происходит становление институтов многоотраслевой кооперации: Европейского сотрудничества в отрасли научных и технических исследований (КОСТ), Европейского научного фонда (ЕНФ);

• существенное влияние на формирование процессов западноевропейской научно–технической интеграции оказывают специализированные организации ООН — ЕЕК, ЮНКТАД, Всемирная организация интеллектуальной собственности (ВОИС).

Активное развитие в Западной Европе получает межгосударственное взаимодействие в науке и технике с выделением этой сферы в самостоятельное направление развития экономической интеграции в рамках ЕС. В сущности, с этого периода начинается ускоренное становление институциональных структур и разработка организационно–правового механизма «надгосударственного уровня» западноевропейской научно–технической интеграции.

На развитие этих процессов существенно влияют импульсы, которые идут «снизу», от более углубленной, наполненной качественно новым содержанием интернационализации на микро — и межгосударственном уровне. В 1970‑е гг. она еще не сопровождалась распространением надгосударственного регулирования на западноевропейский регион в целом, поэтому научно–техническая интеграция разворачивается преимущественно в рамках ЕС.

Выход западноевропейской экономики в начале 1980‑х гг. на растущую волну длинного цикла (фаза оживления), начало формирования нового технико–экономического уклада сопровождаются качественными изменениями в развитии научно–технической интеграции в ЕС.

Актуальным становится вопрос о статусе «еврокомпании». Все это объективно требует разработки и внедрения адекватных организационных форм и механизмов наднационального регулирования. Научно–технические факторы выступают, таким образом, главными стимулами не только активизации процессов интеграции в рамках ЕС, но и расширения масштабов интеграционного строительства в пределах всей Западной Европы.

Вступление в ЕС Испании, Португалии, Австрии, Финляндии и Швеции сопровождалось последующим развитием концепции «Европа изменяемой геометрии», которая предусматривала распространение коммунитарной (внутрирегиональной) интеграционной стратегии, в том числе, и на отрасли науки и техники за пределами Союза.

В 1990‑е гг. начинают претворяться в жизнь концепции «Европейского экономического пространства» (в рамках стран–членов ЕС, ассоциируемых стран, стран–членов ЕАВТ), а также «Европейского технологического содружества» и «Европейского научно–исследовательского пространства».

Объективные процессы углубления международного разделения труда в науке и технике ставят все высшие требования к институциональным формам и организационно–правовым механизмам научно–технического взаимодействия на межгосударственном и наднациональном уровнях, не ограниченных коммунитарным пространством. Общим императивом для западноевропейских компаний становится «интеграция в окружающую экономическую среду, которая должна приобрести максимально широкие и глобальные масштабы»397. Таким образом, научно–техническая интеграция все более выходит за рамки ЕС. Причем в развертывании этого процесса Евросоюз выступает в качестве ключевого, системообразующего элемента институциональных форм и механизмов всех уровней западноевропейской научно–технической интеграции.

Необходимость приспособления к растущим требованиям современной НТР в условиях обострения международной конкуренции смещает акценты в Западной Европе из рыночной сферы в отрасль производства, науки и техники. Научно–техническая политика становится одним из важных приоритетов ЕС. Политика в отрасли исследований и технологий — одна из самых динамичных составляющих интеграционной политики Евросоюза в целом. Она начала формироваться с момента создания первых интеграционных объединений в Западной Европе и охватывала на начальном этапе те отрасли научных исследований и разработок, которые осуществлялись совместными усилиями западноевропейских стран в рамках Европейского объединения угля и стали (ЕОУС), Европейского Экономического Сообщества (ЕЭС), Европейского сообщества по атомной энергетики (ЕСАЭ) — угледобыча, металлургия, сельское хозяйство, ядерная энергетика.

Цель этой политики в начале 1970‑х гг. заключалась в содействии развитию научно–технического потенциала ЕС в отмеченных отраслях путем организации общих научных исследований и их координации. Ее правовые основы были заложены в 1950‑х гг. договорами о создании ЕОУС (в 1954 г.) и ЕСАЭ (в 1957 г.). Первый договор предусматривал проведение в соответствующих институционных учреждениях стран–членов научных исследований в отрасли производства и использования угля и стали, а также охраны труда в металлургической промышленности. Второй — содействие и осуществление исследований в ядерной энергетике, которые выполнялись на контрактной основе, а также в Совместном научно–исследовательском центре (СНИЦ).

Новый этап формирования научно–технической политики ЕС приходится на 1970‑е гг. — 14 января 1974 г. Совет министров ЕС принял решение о координации отдельных национальных научно–технических политик и об определении мероприятий в области науки и техники, которые представляли общий интерес, и утвердил первую программу НИОКР на 1974–1977 гг. Эта дата считается официальной датой рождения общей научно–технической политики ЕС.

В последующем масштабы и тематический спектр коллективных исследований заметно расширились. Они охватывали, например, вопросы охраны окружающей среды, промышленной политики, обеспеченности сырьем, долгосрочного прогнозирования и т. п. Особое внимание уделялось проектам по созданию научно–технологической инфраструктуры. Но как и в предыдущие годы, главное внимание уделялось тем научным исследованиям, которые долгое время разрабатывались совместными усилиями. По данным 1976 г., непосредственные расходы ЕС на научно–исследовательские разработки составляли 168 млн экю, из которых на энергетические программы было ассигновано 75 млн398.

В 1980‑е гг. политика Евросоюза все более ориентируется на решение актуальных проблем научно–технического развития. Главное место среди них занимают проблемы структурной перестройки экономик стран–членов ЕС, повышения ее международной конкурентоспособности, перелива капитала в такие новейшие отрасли промышленности, как микроэлектроника, биоинженерия, производство новых материалов и т. п. С середины 1980‑х гг. политика Евросоюза в отраслях науки и технологии выходит за рамки ЕС и начинает охватывать другие интеграционные объединения и европейские страны.

Решающее влияние на концептуальное и правовое оформление современной научно–технической политики Евросоюза оказал меморандум Европейской комиссии «К единому технологическому сообществу» (1985), который был представлен ею на встрече руководителей стран–членов ЕС в Милане. Результаты Миланской встречи относительно общей научно–технической политики были окончательно закреплены в Едином европейском акте (ЕЕА), ратифицированном в 1987 г. Меморандум содержал идею создания Европейского технологического пространства (ЕТП), которое способствовало бы совершенствованию технологического базиса западноевропейской экономики и росту ее международной конкурентоспособности399.

В соответствии с Маастрихтскими договоренностями, КЕС были поставлены обшиє задачи экономического развития ЕС, определены цели общей европейской научно–технической политики и приоритетные направления научно–технического развития региона. Среди них определялись следующие приоритеты:

• обеспечение конкурентного будущего Западной Европы в условиях нового этапа НТР, принципиально нового уровня развития науки и технологии, которое начало формироваться в конце XX ст.;

• всестороннее развитие новых высокотехнологичных отраслей и переход традиционных секторов (отраслей) производства на новую технологическую базу с целью предотвращения ослабления позиций стран ЕС в производстве товаров «хайтекнолоджи–комплекса»;

• максимальное повышение эффективности использования возможностей научно–технического потенциала международных, государственных и частных исследовательских центров и привлечение к этому процессу западноевропейских университетов;

• с целью концентрации усилий и ресурсов, а также устранения «параллелизма» в научных исследованиях, существующего в Западной Европе из–за большого количества национально–государственных хозяйственных комплексов, расширить практику осуществления Евросоюзом общих программ НИОКР, привлекая к ним не только страны–участницы ЕС, но и другие западноевропейские государства. Таким образом научно–техническая интеграция распространяется за пределы Евросоюза на западноевропейский регион в целом;

• способствовать получению информации (странами, исследовательскими центрами, частными фирмами) относительно уже существующих исследований, прав собственности на них и созданию общеевропейской системы научно–технической информации с соответствующими банками данных. С целью использования общего научного потенциала Союза была создана информационная система ЕВРОНЕТ—ДИАН, объединяющая в форме консорциума телекоммуникационные службы 20 западноевропейских стран; эта система насчитывала свыше 300 банков данных;

• для практического осуществления общих европейских программ использовать не только национальные научно–технические центры (государственные и частные), но и создавать международные исследовательские центры за авангардными направлениями НТП и стимулировать развитие технопарковых структур.

На данном этапе особое место в комплексе мероприятий прямого влияния ЕС на инновационный бизнес занимает стимулирование развития технопарковых структур (своеобразных «инкубаторов» малого инновационного бизнеса). В конце 1980‑х гг. в странах ЕС широкое развитие получили научно–производственные комплексы, научные и технологические парки, инновационные центры, технополисы и т. п. Их главная цель — предоставление услуг и создание наиболее благоприятных условий для инновационных предприятий, ускорение инновационного процесса, практическая реализация перспективных научных открытий и идей.

В последнее время в ЕС широкое распространение также приобрели т. наз. полюса роста, которые постепенно превратились в важный фактор регионального экономического развития. Они играют значительную роль в пространственной концентрации фирм, занимающихся доведением разработок, которые осуществляются университетами и техническими высшими учебными заведениями, а также тех, которые сами разрабатывают новые виды промышленной продукции, пригодные для реализации на рынке. Такие полюса роста проблемных регионов могут постепенно вывести их экономику из состояния депрессии. Поэтому перспективы развития региональной политики в странах ЕС в настоящее время тесно связываются с формированием «бассейнов нововведений», то есть, зон активной научно–технической деятельности.

Кроме того, в странах ЕС все чаще обращаются к практике создания научно–технических (исследовательских, научных) парков. Широко известны: технопарк «София–Антиполис» и Гренобльский научно–технический парк (Франция), Кембриджский научно–технический парк (Великобритания), а также Баден–Вюртенбургский и Штутгартский (Германия) технопарки. Для финансирования таких центров привлекаются средства ЕС, национальных правительств и частных европейских компаний по предварительно согласованным договоренностям относительно права использования результатов исследований каждой из сторон, которые их финансируют. В частности, Кембриджский научно–технический парк выступает сегодня одной из баз, на основе которой формируется крупная агломерация научно–технической деятельности. В настоящее время он насчитывает около 350 фирм, действующих в сфере «высоких технологий», среди которых преобладают мелкие фирмы с количеством занятых не более 30 чел.400

Как свидетельствует опыт стран ЕС, активное участие местных органов власти в создании научно–технических парков представляет собой варианты политики регионального саморазвития: возникает импульс для альтернативной политики «снизу»; концепция региональной политики, ориентованная на нововведения, требует сохранения принципа децентрализации в проведении региональных мероприятий; наблюдается реальный процесс усиления территориальных, в том числе и местных, органов власти в системе государственного управления стран ЕС.

На современном этапе в европейских странах распространяется практика создания инновационных центров, которые играют роль «инкубаторов» новых фирм в отрасли высоких технологий. Такие центры являются небольшими по размерам и специализируются на создании новых местных предприятий–инноваторов. Эти фирмы способны внести значительный вклад в дело структурной перестройки промышленности соответствующих регионов. Например, в Германии инновационные центры, в сущности, охватывают все содержание понятия «научно–технический парк».

Таким образом, главное внимание в проведении научно–технической политики ЕС сосредотачивается на трансграничной координации и кооперации, повышении мобильности кадров, поощрении фундаментальных исследований, а также интеграции научно–технического развития в концепцию единого внутреннего рынка, в первую очередь, путем гармонизации технических норм и стандартов, создании единой системы высшего образования и ее интеграции с бизнесом и наукой.

Закономерным результатом расширения в 1990‑е гг. процессов западноевропейской интеграции, повышения в ней роли научно–технического компонента стало формирование в Западной Европе новых структур взаимодействия в отрасли науки и техники, а также качественное усовершенствование его традиционных форм. Развертывание нового этапа НТР выдвигает все возрастающие требования относительно форм и механизмов научно–технического сотрудничества. Они должны быть адекватными объективным законам развития современной науки и техники. Последующее осуществление научно–технических преобразований все в большей степени зависит от умелого использования предпринимательской инициативы, непосредственной связи науки с производством, экономической и технологической гомогенности рынка и ряда других параметров, многим из которых не отвечали организационные формы и механизмы научно–технической политики ЕС, которые формировались «сверху». Именно необходимость устранения этих негативных факторов стала стимулом развертывания новых или качественно обновленных структур взаимодействия в науке и технике в ЕС.

Начиная с 1984 г. научно–техническая политика реализуется, в основном, путем выполнения рамочных программ (РП), в которых сформулированы главные цели, приоритетные направления, установленные объемы финансирования НИОКР и распределены ресурсы по отдельным стадиям их выполнения.

Рамочная программа формируется совместными усилиями главных органов ЕС — Комиссией ЕС (КЕС), Советом министров, Европейским парламентом, Экономическим и социальным комитетом. КЕС, после многосторонних консультаций с представителями науки и деловых кругов, разрабатывает проект программы, который обсуждается в высших органах управления ЕС. Для окончательного решения необходимо единогласное решение Совета министров ЕС.

В 1984 г. в ЕС была принята первая рамочная программа на 1984–1987 гг., которая имела индикативный характер. После появления специального раздела Единого европейского акта вторая (1987–1991), третья (1990–1994), и четвертая (1994–1998) рамочные программы стали основой научно–технической политики ЕС и приобрели обязательный характер. Все РП в определенной мере перекрывают друг друга во времени, обеспечивая таким образом непрерывность развития.

В «докладе Делора-П» значительно повышалась роль общей политики ЕС в области НДДКР. Намеченный в документе значительный рост до 1997 г. расходов ЕС на эти цели с учетом уровня инфляции должен был составить 4,2 млрд экю, что на 2,4 млрд экю превышало показатели 1992 г. и определяло ежегодный прирост в 12%.

Доля финансовых расходов ЕС на НИОКР относительно общих расходов в странах–членах группировки, как и ранее, являлась относительно небольшой. В 1997 г. она составляла 3,4%, в то время как финансовые расходы правительств Германии, Франции, Великобритании, Италии и других стран превышали 70%. Однако темпы роста общих расходов ЕС значительно превышали национальные показатели роста расходов на НДДКР. Так, в 1997 г., сравнительно с 1982 г., средства, которые предоставлялись Комиссией ЕС на проведение научных исследований, номинально выросли в 12 раз, в то время как национальные расходы выросли лишь в 4 раза.

Рост финансовых расходов наблюдался также в ассигнованиях на выполнение рамочных программ. Необходимо отметить, что органы ЕС, повышая конкурентоспособность европейской промышленности посредством проведения совместных научно–технических программ, одновременно увеличивают долю финансирования НДДКР путем привлечения инвестиций и увеличения бюджетных расходов. В настоящее время ЕС значительно увеличил, по сравнению со странами–членами группировки, долю расходов на исследования в отрасли промышленных технологий, новых материалов и биотехнологий, которая составляет около 50%. Удельный вес расходов на исследование природоохранного характера приблизительно равняется такому же показателю в национальных бюджетах. На горизонтальном уровне (в структуре направлений научных исследований) ЕС несет более значительные расходы по отдельным перспективным программам исследований, чем на национальном уровне. 50% от расходов на исследование в отрасли энергетики ЕС направляет на исследование проблем ядерного синтеза. Другие средства направляются в 4 института СНИЦ, прежде всего на исследование по защите атомных реакторов, а также на разработку альтернативных источников энергии.

Выполнение РП можно проследить на примере таких программ, как ЕСПРИТ (исследование в отрасли информационных технологий), БРИТЕ (разработка и внедрение новых технологий в отделочную промышленность), РЕЙС (развитие технологий в отрасли телекоммуникаций, создания интегрированной системы многоканальной связи) и т. п.

Основной задачей программы ЕСПРИТ Комиссия ЕС определяет проведение исследований и разработку эффективных промышленных технологий, прежде всего, создание специальных микроэлектронных элементов, программного обеспечения, а также использования микроэлементов в периферийных приборах, информационно–перерабатывающих системах. После начальной фазы (в 1982 г.) с 1984 г. начался первый пятилетний этап реализации программы ЕСПРИТ-І, на которую были ассигнованы 750 млн экю. Расходы на программу ЕСПРИТ-І1 (1988–1992 гг.) и ЕСПРИТ-Ш (1991–1994 гг.) составляли соответственно 1600 млн и 2300 млн экю401. Среднегодовой рост общих бюджетных расходов на программу ЕСПРИТ-Ш составлял 5%. Со временем также увеличивались средства, которые выделялись ЕС на исследование в перспективных отраслях науки и технологии (например, 2-РП содержала свыше 30 специфических программ, 3-РП — более 40 таких программ402.

В конце 1998‑х гг. Совет ЕС на уровне министров науки и техники одобрил 5‑ю РП научно–технического развития Евросоюза. Особое внимание в ее рамках Евросоюз уделяет программе научных исследований в отрасли телекоммуникаций, в частности разработке новой системы телевидения высокой четкости (ТВВЧ), которая должна занять место трех действующих в мире систем: американской НТСК, немецкой ПАЛ и французской СЕКАМ. ЕС пытается создать не только новую систему телевидения, но и использовать ее возможности для развития других отраслей промышленности, в частности, в производстве ПК (дисплеи), полупроводников (микропроцессоров), медицинского оборудования, средств автоматизации.

Евросоюз также содействует развитию единой европейской энергетической сети (проекты ФУЗИОН, ДЖУЛЕ), европейских гибких производственных систем (проект ФАМОС), информации (ДЕЛЬТА, ДРАЙВЕ), биотехнологии (БРИДЖЕ, ЭКЛЕР, ФЛЕР) и других отраслей, что свидетельствует о достаточно широком охвате органами ЕС различных сфер научных исследований и разработок. Однако, несмотря на это, рост высокотехнологичного сектора в ЕС проходит достаточно медленно по сравнению с американскими и японскими конкурентами.

Общий бюджет 5‑й РП программы составляет 14 960 млн евро, из которых основная часть — 10 843 млн (73%) направляется на финансирование четырех тематических программ, в каждой из которых предусматриваются ключевые действия (собственно научно–технические проекты), общие действия и мероприятия для поддержки научно–технической инфраструктуры. Рамочная программа также содержит три горизонтальные программы общей стоимостью 2118 млн евро. 1260 млн евро ассигновано на исследование под эгидой Евратома, 1020 млн — на НИОКР в Совместном научно–исследовательском центре.

В 1995 г. Комиссия ЕС опубликовала т. наз. Зеленую книгу из инноваций, в которой отмечался «дефицит инноваций» в Европе по сравнению с некоторыми другими регионами мира403. Проведенный анализ стал основой специального плана действий в отрасли инноваций, принятом в 1996 г., и предусматривал:

• создать административную, юридическую и финансовую среду, которая способствовала бы инновационным проектам;

• поощрять развитие связей между сферами производства нового знания (исследования) и сферами его распространения (образование, мобильность, взаимосвязь с промышленностью), добиваясь того, чтобы больше всего потенциальных пользователей принимали участие в инновационном процессе. Особенно это касается малых и средних предприятий.

Главные события начала XXI ст. были связаны с обсуждением «узких» мест в развитии научно–технической сферы Союза, а также предложений по их устранению и последующему усовершенствованию политики ЕС и членов стран в этой отрасли.

Европейская комиссия одобрила доклад «О продвижении к “Европейскому научно–исследовательскому пространству”», представленный ее членом Филиппом Басквиком и направленный Совету Европы, Европейскому парламенту, Экономическому и социальному комитету и Комитету регионов. В докладе содержится оценка ситуации, сложившейся в научно–технической сфере, указываются ориентиры ее развития на перспективу, дается развернутая характеристика важнейших мероприятий, необходимых для формирования единого научно–технического пространства, и формулируются важнейшие предпосылки для его создания.

Приведенные в документе экспертные оценки свидетельствуют о том, что сохраняется (а по отдельным направлениям увеличивается) отставание европейских стран в научно–технической сфере от США и Японии. В частности, разрыв в объемах финансирования НИОКР между США и странами ЕС увеличился с 12 млрд евро в 1992 г. до 60 млрд в 1998 г. Справедливо отмечается, что в условиях стремительной глобализации хозяйственной жизни это угрожает Западной Европе потерей перспектив экономического роста и ослаблением ее конкурентных позиций.

Доклад дополняет серию официальных документов, где научно–технический прогресс расценивается как основной источник экономического роста, важнейшая составляющая международной конкурентоспособности, фактор увеличения занятости и улучшения качества жизни в странах Западной Европы. Авторы доклада предлагают наращивать и увеличивать инвестиции в НИОКР, используя для этого как прямые, так и косвенные методы. Главное внимание при этом уделяется прямой поддержке фундаментальной науки, созданию более благоприятного инвестиционного климата для частных инвестиций, особенно с целью поддержки малых и средних предприятий, а также формирования фондов рискового капитала и новых компаний в отраслях высоких технологий.

Особенное значение в докладе предоставляется стимулированию научно–технической интеграции. Единое научно–техническое пространство представляется его авторам как «пространство, в рамках которого можно наиболее эффективно использовать научно–исследовательский потенциал и материальные ресурсы стран–членов ЕС, где реализация политики на национальном и коммунитарном уровнях может осуществляться более согласованно и где происходит более свободный обмен человеческими ресурсами и знаниями; это — пространство, формирующееся с учетом общих социальных и этнических ценностей европейцев и привлекательное как для европейских ученых, так и для ведущих ученых из третьих стран»404.

Для претворения в жизнь концепции стимулирования предлагаются следующие мероприятия: оптимизировать на европейском уровне процессы освоения основных материальных ресурсов и финансовых средств; придерживаться последовательности в использовании государственных ресурсов и инструментов; вовлекать частные инвестиции в НИОКР; формировать общую систему научных и технических стандартов в ходе реализации политических решений; способствовать мобильности трудовых ресурсов, а также созданию динамического «европейского ландшафта», открытого и вызывающего интерес у научных работников, и инвестиций.

Процесс формирования научно–технической политики в ЕС доказывает, что ее приоритетные цели обусловлены необходимостью приспособления к растущим требованиям современного этапа НТР, обострением международной конкуренции в этой сфере. Результаты исследования эволюции целей, правовой основы, а также форм и механизмов научно–технической политики ЕС свидетельствуют о ее растущем вкладе в решение заданий экономического развития и интеграционного строительства в регионе, о превращении ее в ключевой элемент коммунитарной политики.

Цели научно–технической политики ЕС на современном этапе обуславливаются необходимостью активной борьбы за внешние рынки сбыта наукоемких товаров и услуг, обеспечения надлежащего инновационного потенциала европейских компаний. В этих условиях решающую роль играют знания и человеческий капитал. Поэтому на первый план со стороны ЕС выдвигаются другие средства борьбы за рынки: содействие НТП, создание соответствующих правовых, фискальных и других условий для объединения усилий субъектов научно–технологической деятельности всех стран–участниц группировки.

На современном этапе цель этой политики обуславливается необходимостью укрепления научно–технического и технологического базиса европейской промышленности и содействия повышению ее международной конкурентоспособности. Для осуществления этих намерений в рамках ЕС был создан институционно–правовой механизм, который посредством системы соответствующих полномочий институционных органов ЕС осуществляет мероприятия по трансграничной координации и кооперации, повышению мобильности кадров, финансированию общих НИОКР, поощрению фундаментальных исследований, интеграции научно–технического развития стран–членов группировки согласно концепции «Единого европейского научно–технического пространства».

Генеральная стратегия ЕС сориентирована на подготовку перехода к постиндустриальной экономике, прежде всего благодаря усовершенствованию политики в отрасли информатики, а также в сфере НДДКР в целом. Первоочередными мерами на этом пути являются разработки механизмов тесного взаимодействия национальных и коммунитарних научно–исследовательских программ. Внедрение в рамках ЕС европейского внутреннего рынка, экономического и социального союза, успешное формирование единой научно–технической политики дает возможность предусмотреть, что реализация концепций Единого европейского научно–исследовательского пространства, которая разрабатывается на современном этапе, может стать реальной в рамках ЕС в ближайшие годы.

Цивилизационно–культурные особенности Центрально–Восточной и Юго–Восточной Европы (С. Л. Удовик)

Регионы Центрально–Восточной и Юго–Восточной Европы включают в себя преимущественно славянские, как православные (Болгария, Македония, Сербия и Черногория), в том числе и с существенным присутствием греко–католицизма (Западная Украина) и собственно католицизма (Беларусь, Западная Украина), так и католические (Польша, Хорватия, Словения) и католически–протестантские (Чехия, Словакия) страны, а также страны неславянские православные (Греция, Молдова, не считая Приднестровья, населенного преимущественно славянами, Румыния), католическую Литву и католически–протестантскую Венгрию.

Их архе значительным образом отличается от архе западноевропейских стран, прежде всего от тех, в основе которых лежит архе германских племен. Различные архе формируют и различные стереотипы (архетипы), которые заложены более глубоко в ментальной матрице, чем позднее усвоенные религиозные системы, будь то православие, ныне представляющее собой христианскую систему византийского типа, на основной территории своего распространения модифицированную под менталитет славянских племен, или католичество. Следует отметить здесь незначительное влияние «книжников» и ученых–богословов. Основной упор делался на Веру, а не на ментальное усвоение базовых теологических основ христианства. Необходимо подчеркнуть и присущую славянам в целом веротерпимость. В основе религиозных конфликтов у них чаще всего лежали имущественные или статусные факторы. Эту особенность отмечал еще Матвей Краковский в 1145 г. Он писал, что рутены на Востоке, а также в Полонии и Богемии «Христа лишь по имени признают, а по сути в глубине души отрицают»405.

Эти страны объединяет еше одна характерная особенность. Почти все они были самостоятельными государствами, а некоторые из них в отдельные периоды европейской истории — и весьма мощными и влиятельными, однако не смогли сохранить свою независимость, теряя ее подчас многократно. Все они долгое время находились под властью других стран, тем не менее не ассимилировались и не утратили своей идентичности.

Страны эти опираются на земледельческую культуру и отличаются фемининным типом сознания у населения и элиты, характеризуясь интровертным поведением и в большей или меньшей степени, особенно в период их вхождения в состав обширных империй (Османской, Австрийской и Российской), неполнотой социальной структуры общества. Для их народов приоритетным является жизнь в гармонии с Природой, поэтому наиболее близким их духу является православие, имевшее в раннем Средневековье реальные шансы утвердиться в Чехии, Словакии и Венгрии. Среди населения этих двух регионов значительную роль играют пережиточные языческие воззрения, мистицизм и созерцательность, из чего следует и неумение (а возможно, и внутреннее нежелание) переустраивать Природу под себя, отсутствие холодной практичной рациональности и масштабного делового подхода.

Страны Центрально–Восточной и Юго–Восточной Европы отличались, а в значительной своей части отличаются и теперь, низким (по сравнению с западными стандартами) уровнем жизни коренного населения и массовой эмиграцией. Их представители разбросаны по всему миру, причем их диаспоры не относятся к числу влиятельных в экономическом смысле, но остаются заметными в этнокультурной сфере. Все они находились на политической периферии, а иногда даже на окраине периферии, что способствовало укоренению в сознании населения комплекса неполноценности в отношении «удачливых» западноевропейских стран. В них наблюдались разрывы элит, вызванные династическими кризисами, эмиграцией или инкорпорацией местной элиты в состав элиты господствующей страны с принятием обычаев и религии последней.

Наиболее экономически сильное положение занимает Греция, но это объясняется тем, что она давно интегрировала в западноевропейский рынок и входит в ЕС, хотя и относится там к числу самых бедных стран, ведь ее среднедушевой доход в 2,5–3 раза меньше, чем в развитых странах Западной Европы.

С позиции западноевропейских народов, исторически воспитанных на героических мифах, эти страны являются странами–неудачниками. Многие в первую очередь подумают, что причина этому — православие. Но как мы видим — здесь есть и католические страны, а православная Греция значительно опережает католическую Польшу. Как уже отмечалось, православие как раз и явилось следствием своеобразного восприятия мира народами этих стран. Причина же лежит в другом.

Во‑первых, во всех этих странах значительный сектор экономики занимает низкоэффективное сельскохозяйственное производство. В политической сфере влиятельную роль играет элита, представляющая интересы сельской буржуазии, крестьянства, провинциальной интеллигенции, мелкого духовенства и маргинальных слоев городского населения. Эта элита зачастую несет «земледельческую» или рустикальную (от англ. Rustical — деревенский, селянский) психологию, выражающуюся в консервативности и «растительном» принципе, как это определил X. Ортега–и–Гассет406.

Страны эти характеризуются относительно низким уровнем урбанизации. Не стоит переоценивать достаточно высокие показатели городского населения в Беларуси и Украине. В определенной мере в этих странах к городам относятся и т. наз. города–села. Следует учитывать и целые районы сельского типа в черте крупных городов. Всемирный банк использует такой важный, с точки зрения Западной цивилизации, показатель, как доступ к канализационным коллекторам. В Украине только 70% городского населения обладают такой возможностью407.

Во‑вторых, из–за своего периферийного политического положения эти страны в течение долгого времени были отодвинуты от крупной международной торговли, что стимулировало сохранение натурального хозяйства, побуждало население интегрироваться с природой или находить прибежище в религии, в частности, уходить в монашество. И здесь наиболее оптимальной религией оказалось православие со своей оптимистической эсхатологией, жертвенностью и направленностью не на земные, а на небесные сферы, в частности, к Софии — Премудрости Божией.

Католичество Польши является не исключением из правила, а, скорее подтверждением его. Оно помогало полякам сохранить самоидентичность в протестантской Германии и православной России, но отнюдь не подвигло их направить свои усилия на решение жизненных проблем. Славянское неукротимое желание получить все и сразу, чуждые польскому «гоноровому» духу мещанские расчетливость, скрупулезность и последовательная рациональность приводили к бесконечным восстаниям и ничем не оправданным потерям лучших представителей своей элиты.

В Польше длительное время существовали наиболее передовые либеральные порядки в Европе, но она не смогла ими рационально распорядиться, а когда под властью России в 1815 г. у нее оказалась самая либеральная конституция, ей этого оказалось мало, что привело к имевшему для нее катастрофические последствия восстанию 1830–1831 гг. Такое фемининное восприятие действительности опять-таки связано с доминирующей в стране земледельческой культурой408.

Это отлично подметил Ян Прокоп в статье «Антирусский миф и польские комплексы»: «Наша ментальность застряла на этапе — в сравнении с Западом — “первобытной” стихийности, спонтанности, если хотите, искренности, сердечности, и т. п. Все это особенности, которые поляки разделяют с русскими. Ибо и полякам, и русским не хватает не только твердой школы протестантской, “мелкобуржуазной”, даже мещанской рациональности, холодной деловитости, рассчитанного подхода, но и подхода честного, добросовестного в отношении повседневных обязанностей — то есть не хватает всего того, что с таким беспредельным отвращением описывает Достоевский в “Зимних заметках о летних впечатлениях”. Поляки и русские пока еще находятся в преддверии ментальной “перековки”, которой требует процесс модернизации»409.

Эта «первобытная» стихийность, спонтанность, инфантильность и непосредственность в мировоззрении характерна для всех народов Центрально–Восточной и Юго–Восточной Европы.

В‑третьих, большинство рассматриваемых нами стран длительное время не вело активной борьбы за свою независимость, полагаясь на волю Всевышнего, выбирая путь адаптации к меняющимся политическим условиям и признания любой власти при условии, что она обеспечит им автономию и будет минимально вмешиваться во внутренние взаимоотношения между различными группами населения. При этом для них было совершенно не важно, что статус их элиты будет намного ниже, чем статус элиты господствующего государства. В результате совершенно очевидного оттока пассионарной элиты, включающейся в господствующую прослойку доминирующего народа, эти страны становились социально неполноценными. Они испытывали дефицит или аристократической элиты (как в Греции и Чехии), или буржуазной (как в Польше и Сербии), или и той, и другой (как в Словакии, Украине и Беларуси). Во всех этих странах наблюдались династические кризисы и разрывы элит.

В отличие от стран Западной Европы или России, которым удавалось преодолеть династические кризисы путем оперативного формирования новых элит, избегая таким образом их разрыва, в рассматриваемых странах разрывы национальной элиты занимали продолжительное время. Место национальной элиты занимала элита страны–завоевательницы, или той страны, куда они инкорпорировались. Поэтому говорить о том, что рассматриваемые страны становились странами–колониями, не совсем корректно. (Ведь нередко их представители занимали самое высокое положение в системе управления стран–патронов.) Скорее наоборот, они нуждались в покровительстве какой-либо сильной и развитой страны с ярко выраженным маскулинным началом, как это видно на примере Греции. Главное, чтобы страна–покровитель компенсировала лакуны, связанные с отсутствием полноценной элиты, но при этом обеспечивала автономию с максимально возможными правами.

Так, одной из наиболее успешной среди бывших стран соцлагеря сейчас является Польша. Но своими успехами на экономическом поприще она обязана не столько собственным усилиям и грамотной экономической политике, а покровительству США, огромным финансовым вливаниям западных стран и последовавшим затем не менее огромному безвозмездному списанию государственного долга (около 16 млрд дол.).

Людям свойственно создавать шаблоны, на которые они опираются в повседневной деятельности. Разделение Г. В. Гегелем народов на «исторические» и «неисторические», разработка геополитической концепции евроцентризма, постулировавшей особый статус западноевропейских ценностей в мировом культурном процессе, и обоснование исключительности Западной цивилизации послужило основанием для идеи о существовании неполноценных рас и народов, сведения всей мировой истории к истории Запада. Редукцию всемирной истории к истории Запада можно объяснить политическими и экономическими причинами.

Как мы видели выше, Запад нельзя отождествлять со всей Европой. В рамках Европы есть более, а есть менее «западные» страны, и не только Восточной, но и Юго–Западной Европы — Испания, Португалия, Юг Италии. В то же время, очевидно, «западными» являются неевропейские страны: США, Канада.

Чтобы понять причины такого расслоения, остановимся подробнее на особенностях западной цивилизации. Прежде всего — это городская цивилизация, в которой родилось гражданское общество.

Обратим внимание, что постиндустриальная идеология — это продукт развития городского, т. е. гражданского общества. Слово «гражданин» происходит от слова «град», т. е., «город». Гражданин — это житель города. Это слово — эквивалент латинскому «civis» — гражданин, откуда происходит «сіvilis» — «гражданский». Отсюда берет начало латинское слово «civitas» — гражданское общество, государство, а также содружество. Под словом «civitas» в Римской империи понимался и город, прежде всего Рим. От слова «civilis» происходит и термин «цивилизация», впервые употребленный маркизом де Мирабо.

Как видим, неотъемлемым атрибутом гражданского общества являются города — именно там сформировалось гражданское общество. Деятельность этих центров человеческой активности усложняла коммуникацию, которая, в свою очередь, стимулировала развитие цивилизации. Это «цивилизованное» или «культурное» пространство противостояло окраине, где находились темные улицы, кладбище, где торжествовало зло. Там начинался хаос. На окраине находился и мир деревенский (рустикальный) — мир традиционный. Развитие этого сложного коммуникационного пространства востребовало к жизни законы, которые обеспечивали бы порядок. Не случайно именно в городе Риме появилось гражданское (римское) право.

Период разрушения традиционного (земледельческого) общества в Западной Европе пришелся на конец XVIII — начало XIX вв. Именно тогда, в эпоху промышленной революции, произошла коренная ломка социальной структуры западного общества. Лидером перемен выступила Англия с известным безжалостным разрушением традиционных крестьянских хозяйств, общины, ремесленного производства и малых городов. Массовая миграция в крупные города вызвала их резкий рост и возникновение качественно новой влиятельной прослойки — буржуазии (от слова «бург» — город) — т. е. предпринимателей, служащих, продавцов, бухгалтеров, административной и профессиональной прослойки над ними. Эта группа людей вместе с семьями составляла в 1870 г. от 35 до 43% населения Лондона и от 40 до 45% — Парижа410. Количество городского населения впервые превысило 50% в Англии в 1850 г. Качественно изменилась и функция городов. Резкий рост населения Лондона и Парижа привел к существенным изменениям коммуникационного пространства. Вырабатывалась новая система общения между незнакомыми людьми, поскольку лично знать друг друга как в селе, так и в маленьком местечке было уже невозможно. Кроме того, крупные города стали особыми пространствами — субъектами административной, финансовой и правовой системы международного диапазона. Ускоренная урбанизация представляла собой мощную силу, направленную против традиционного общества, сосредоточенного в селах и провинции. В условиях развития современных средств коммуникации, прежде всего интернета, и глобализации мирового пространства крупные города стали выполнять еще одну важнейшую функцию — узлов сетевых глобальных связей. Промышленная революция и урбанизация вызвали к жизни огромное количество крупных инноваций, которые стали проникать во все слои общества, включая сельское население Западной Европы.

Глобализация — это новый этап развития западной цивилизации, по природе своей урбанистической, а по тенденциям развития — постиндустриальной. В развитых западных странах доля населения, проживающего в городах, составляет 75–90%.

Как отмечает Ю. Хабермас, западные государства формировали «юристы, дипломаты и военные, входившие в штаб короля и создавшие рациональные государственные институты»411. «Происходящая с конца XVIII века трансформация “дворянской нации” в “этническую” имеет своим первоначальным условием инспирированное интеллектуалами изменение сознания, которое сначала осуществляется в среде городской, прежде всего академически образованной буржуазии, чтобы затем найти отклик в широких слоях населения и постепенно стать причиной политической мобилизации масс»412. Украина же, как и ряд стран Восточной Европы, относится к тем странам, которые в процессе деколонизации «получили суверенитет прежде, чем импортированные формы государственной организации могли укорениться в субстрате нации»413. А специалистами госстроительства выступили писатели, поэты и функционеры компартии среднего ранга, вооруженные аграрно–колхозным паттерном мироустройства. Их неспособность сформировать Государство (а не Колхоз) объясняется именно отсутствием у них экзистенциального опыта городской коммуникации и способности к саморазвитию. Деревни являются замкнутыми самодостаточными хозяйствами, которые довольствуются минимальными потребностями и в государстве не нуждаются. На это обращает внимание и известный украинский ученый из Гарварда О. Прицак: «... 1917–19 гг. более просвещенные крестьянские громады,... украинские селяне так и не ощутили необходимости и не нашли путей создания собственного государства»414.

Причина заключается в том, что Украина, как и ряд других стран Восточной и Южной Европы, жила по законам агро–письменного общества. Остановимся на этом подробнее.

Современная наука рассматривает три фазы развития общества: аграрную, индустриальную и постиндустриальную. При этом аграрная фаза подразумевает общество отсталое, свойственное неразвитым странам, или ранний период развития передовых стран. В действительности же, даже в самой развитой стране присутствуют все типы обществ.

Классическое аграрное общество принято классифицировать по экономическим критериям — уровню развития производственных отношений и использованию соответствующих средств производства, связанных с аграрной культурой.

Современное аграрное общество приобрело ряд новых признаков, поэтому его стали называть агро–письменным обществом. В сравнении с традиционным аграрным обществом оно характеризуется высоким уровнем грамотности населения, использует современную сложную технику и передовые методы обработки почвы, селекции, вплоть до генной инженерии, и другие современные технологии.

Однако психологическая основа аграрного общества — специфическая ментальность населения — остается неизменной.

На индивидуальном уровне его членам присущи следующие особенности:

1. Привязанность к ограниченному участку земли, отождествляющему Мать–Землю, отсюда культ богинь плодородия и доминирование женского начала (фемининности).

2. Ограниченность пространственного восприятия, обусловленная пределами обрабатываемой земли или границами владений. Село или поселок — это замкнутый хозяйственный субъект со своими правилами поведения и традициями.

3. Развитие в пространственном направлении — т. наз. растительный принцип расползания по земле (Ортега–и–Гассет), стремление взять под контроль больше земли, что тождественно большему влиянию.

4. Ограниченность временного восприятия. Аграрная культура неразрывно связана с циклическим восприятием времени и живет в четырех циклах:

• суточный (день — ночь): от рассвета до заката;

• лунный (месячный);

• сезонный; в соответствии с сезоном определяется, когда пахать, сеять, собирать урожай;

• годовой — максимальный цикл. С его завершением цикличность сельхозработ заканчивается и начинается новый цикл.

Поэтому максимальным горизонтом восприятия и планирования является календарный год, а стратегическое планирование отсутствует (за ненадобностью).

На Рождество заканчивается один цикл и с празднования Нового года начинается новый, который воспринимается как новая жизнь.

1. Оседлый, растительный принцип существования способствует формированию консервативного менталитета с хорошо известной агрессивностью ко всему новому, передовому, «городскому».

2. Деятельность в условиях замкнутого и ограниченного коллектива, где все члены находятся в родственных или дружественных/враждебных отношениях и знакомы с детства, способствует формированию иерархических отношений, в основе которых лежат патернализм и ксенофобия.

На социальном уровне эти ментальные матрицы формируют систему ценностей аграрного и агро–письменного общества, построенную на иерархии и принуждении. Для такого общества самое важное — обладание статусом и привилегиями. Значение человека оценивается по его рангу или положению в обществе, а распределение обязанностей осуществляется в соответствии с его рангом и зависит от родства, землячества и дружеских отношений. Вертикальная мобильность в таком обществе отсутствует. Пространственное восприятие обуславливает необходимость формирования административно–командного стиля управления, который обеспечивает контроль и управление огромными пространствами, а мощные бюрократические структуры сохраняют стабильность агро–письменного общества. Такое общество стремится развиваться вширь, поэтому доминирует экстенсивный способ развития. Стратегия временного развития отсутствует, как и инновации. Инновации, техника и новые технологии разрабатываются в крупных городах — иной среде обитания, где пространственный принцип сменяется временным.

Благосостояние населения мало изменяется на протяжении длительного периода времени, что обусловлено малой рентабельностью аграрного производства. Основные приоритеты такого типа общества — стабильность, неизменность и сохранение своего пространства. Такая среда создает благодатную почву для зарождения и процветания национализма и шовинизма.

Характерные черты агро–письменного общества легко обнаружить в таких развитых странах, как Франция, Австрия, южные районы Италии. Весьма существенное влияние его в Польше. Глобализация разрушает привычные уклады не только в странах с аграрными и племенными отношениями, но и активно вторгается в аграрные регионы развитых стран, вызывая рост национализма и неофашизма. По сути, современный национализм — это реакция аграрной растительной культуры на рациональный универсализм глобализации. Этим объясняется феномен Ле Пена во Франции, Йорка Хайдера в Австрии, «Самообороны» в Польше, а также отмеченная Ф. Фукуямой неспособность населения этих стран создавать гигантские частные корпорации, поскольку здесь традиционно преобладает семейный бизнес и идеализация семейных отношений. Крупные корпорации в таких странах создаются только при поддержке и под давлением государства.

Классическим примером агро–письменного общества являются Украина и Россия. Несмотря на массовую грамотность населения и наличие сегмента высоких технологий, характерные черты российского общества — любовь к авторитарному лидеру, стабильность и сакрализация пространства и границ — формируются массовым сознанием, воспитанном на аграрной культуре. Только в 2003 г. в России численность горожан второго поколения превысила 50% населения. В агро–письменном обществе массовая грамотность необходима для освоения сложной техники, использующейся в аграрной сфере, а высокие технологии в основном сосредоточены в военной сфере и направлены на защиту собственного пространства (в аграрной фазе военная сфера служила для пространственного расширения). В Украине агро–письменное общество проявляется в распространенном непотизме, коррупции, отсутствии инноваций и стратегии развития, пресловутой многовекторности, что усугубляется рустикальностью высших лиц государства.

Сравнительная характеристика постиндустриального и агро–письменного общества сведена в таблицу:

Таблица. Сравнительная характеристика агро–письменного и постиндустриального обществ

Критерий оценки Агро–письменное общество Постиндустриальное общество
11 Отношение к природе Слияние с природой, зависимость от природных циклов. Подчиняется силам природы и зависит от них. Это общество не предполагает интенсивное познание и освоение природы Стремление изменить природу. Природа является познаваемой системой, что позволяет создавать новые мощные технологии
12 Инновации Инновации носят случайный характер и не являются частью изыскательской и изобретательной деятельности Опирается на непрерывную и активную инновационную деятельность
13 Темпы роста Экономический рост крайне медленный, имеет прерывистый характер, рост сменяется падением Производительные силы и выпуск продукции возрастают по экспоненте
14 Ценности Невысокая производительность производства продуктов питания приводят к тому, что ценности в таком обществе в основном связаны с иерархией и принуждением. В этом случае для члена этого общества приоритетным становится обладание статусом и соответствующими полномочиями. Ранг человека оценивается его положением Ценности такого общества связаны со знанием и способностями. Превыше всего ценится инициативность, ответственность и гибкость. Ранг человека определяется его культурой, способностями и (или) банковским счетом
15 Наличие вертикальной мобильности Распределение должностей осуществляется в соответствии с однажды присвоенным и неотделимым от личности рангом. Элита формируется на принципах родства, землячества и дружеских отношений. Вертикальная мобильность практически отсутствует Общество становится принципиально эгалитарным: однажды присвоенный индивиду ранг может впоследствии войти в противоречие с реальной эффективностью его деятельности, в результате ранг пересматривается. Высокая вертикальная мобильность
16 Отношение к грамотности населения 100%-я грамотность необходима для прочтения и безусловного выполнения директивных указаний сверху, изучения и следования инструкциям и т. п. 100%-я грамотность необходима для креативного развития личности
17 Тип общества Административно–командное с элементами ручного управления. Мощные бюрократические структуры обеспечивают стабильность аграрно–письменного общества. Значение имеет количество работников и физический труд Самоорганизующееся, самоуправляемое и саморазвивающееся. Рост определяется инновациями и непрерывными преобразованиями структуры рабочих мест. Значение имеет качество работников
18 Стратегии развития Отсутствие символического уровня общения. Стратегия развития отсутствует. Жизнь сегодняшним днем. Внимание к частностям, общение на местном контексте Выстраиваются стратегии развития. Общество живет будущим. Общение элит осуществляется на символическом уровне. Внимание направлено на целое
19 Благосостояние населения Мало изменяется на протяжении длительного периода. Уровень жизни основной массы населения близок к прожиточному минимуму Непрерывно растет. Средний уровень доходов населения значительно превышает прожиточный минимум
110 Основные признаки Стабильность и неизменность Гибкость и восприимчивость к переменам

В 1991 г., в преддверии обретения независимости, среди руководителей политической элиты Украины безусловно доминировали представители агро–письменного общества. Это объясняется, Во‑первых, тем, что на руководящие партийные должности в Украине выдвигались, в первую очередь, представители аграрного общества, а представителей городской политической элиты Украины в основном привлекали на руководящие должности в Москву и другие регионы СССР. Таким образом эффективно предупреждалась опасность выхода Украины из состава СССР в силу указанного выше консерватизма и пространственно–временной ограниченности представителей аграрного общества. Во‑вторых, в результате демократических процессов конца 1980‑х гг. в Украине набрало силу национально–демократическое течение, возглавляемое писателями, поэтами и диссидентами, репрезентирующими аграрную украиноязычную западную часть Украины, и именно эта национально–аграрная элита составила конкуренцию правящей партийно–аграрной и технократической элите. Поэтому не удивительно, что ни одна из элит не была готова к построению государства, отвечающего современным требованиям городской западной цивилизации и постиндустриального общества, и указанные украинские конкурирующие элиты сходились в одном — они строили государство по впитанным ими с детства паттернам агро–письменного общества в его худшем варианте — колхозной модели управления.

Политическая борьба идет за объем властных полномочий (иерархию), а не за распределение ответственности между ветвями власти, что влечет за собой только необходимость перманентного реформирования конституции. В силу доминирования среди руководящей элиты Украины ментальных матриц, заложенных с детства, мы не видим присущий городской культуре командный принцип формирования элит во главе с лидером, а наблюдаем патриархальный принцип функционирования общины во главе с Вождем, Мессией, Сильной рукой, Хозяином. А конкуренцию элит заменяет хаотическое соревнование множества «громад» во главе с местными вождями или хозяевами.

С повтором сельскохозяйственного цикла связан и повтор украинской политической жизни. С завидной цикличностью Украина колеблется между восточным и западным направлениями. Строго по кругу руководящих должностей вот уже 14 лет ходят одни и те же политики с одними и теми же идеями и лозунгами. В начале каждого года мы слышим совершенно убедительные заверения, что к концу года Украина примет налоговый кодекс, вступит в ВТО, справится с преступностью, проведет финансирование науки в соответствии с требованиями законодательства, погасит долги и т. д. В конце года оказывается, что эти намерения не выполнены (либо из–за власти, либо из–за оппозиции, как раз в совокупности и составляющих руководящую элиту). А с началом следующего года (цикла) весь этот процесс повторяется с незначительными модификациями.

Даже такая сила (которая, казалось бы, является продуктом городского либерального общества), как партии, при внимательном рассмотрении оказывается продуктом общинных формирований, не имеющих: 1) идеологии (идеология — продукт развития городского общества); 2) системного партийного строительства, идущего «снизу»; 3) конкретных стратегических экономических разработок и 4) политических команд, способных взять управление страной в свои руки.

Психология агро–письменного общества находит отражение и в создании виртуальных списков и в таком понятии, как «громадянське суспільство». Парадокс заключается в том, что в Украине «громадянське суспільство» уже построено. Словосочетание «громадянське суспільство» буквально означает «общинное общество». Напомним, что слово «громадянське» происходит от «громада». А жить «громадой» — это как раз и означает: жить общиной. В Украине произошла подмена понятий. Ведь словосочетание «гражданское общество» имеет украинский эквивалент «цивільне суспільство». Вспомним хотя бы «цивільний кодекс». Цивільне — это транскрипция латинского слова «civil». Следует не путать также понятие громады — общины (commune) и западное понятие сообщества (community) — т. е., группы индивидуальностей, объединенных общими интересами или живущих в одном микрорайоне и участвующих в его самоуправлении.

Эта колхозно–общинная психология находит проявление и еще в одном чрезвычайно важном аспекте. Как известно, земледельческий менталитет имеет ограниченное временное восприятие — максимум один год. Этим объясняется бесчисленное множество принятых «стратегических программ», которые в принципе не могут быть выполнены, т. к. носят описательный характер, обусловленный фемининной структурой земледельческой культуры, противоречат друг другу, не структурированы по времени, не имеют конкретных расчетов источников финансирования, методов контроля выполнения, технологий коррекции. Они не учитывают динамику и направления развития мирового сообщества, поскольку агро–письменная культура — это замкнутая структура, поэтому она не может учитывать коммуникаций между независимыми субъектами мирового рынка. Эти «стратегические» программы имеют й такой ярко выраженный недостаток, как полное игнорирование цикличности развития экономики. Совершенно очевидно, что при разработке стратегических программ и бюджета необходимо учитывать среднесрочные (3, 7 лет) и долгосрочные (10–12 и 25–30 лет) экономические циклы. Но эти циклы выходят за пределы временного видения земледельческой культуры, ограниченного 1 годом.

Отсутствие понимания смысла слова «стратегия», равно как и «инновация», связано с упомянутой выше ограниченностью временного и пространственного восприятия. Поэтому ни в одной «стратегической» программе не рассмотрено влияние зарубежных стран в их развитии. Зарубежный мир воспринимается статичным, а его изменение — как стихийное бедствие.

Не менее модное слово «инновация» используется в самых неожиданных контекстах. И не удивительно, ведь инновационный процесс отсутствует в земледельческой культуре (см. табл.). Это же касается и слова «стратегия», по природе чуждому крестьянскому менталитету. С этим словом, с точки зрения западной цивилизации, отмечается немало других парадоксов. Например, Индия — 20‑й «стратегический партнер» Украины, или Россия — «самый–самый стратегический партнер Украины» (Л. Кучма).

Но слово «стратегия» настолько полюбилось земледельческому менталитету, что его готовы употреблять в любых контекстах и словосочетаниях. Например, Указ Президента Украины от 15.08.2001 посвящен «Стратегії подолання бідності». В этой стратегии существуют и «стратегічні напрями подолання бідності» и этап «створення передумов для переходу від цієї Стратегії до Стратегії запобігання бідності». (Именно так — с большой буквы!) Постоянные кризисы — бензиновый, сахарный, мясной, газовый — происходят независимо от фамилий президентов и премьеров, поскольку они заложены в ментальной матрице руководящей рустикальной элиты.

Основная же проблема остается нерешенной — 80% населения живет ниже прожиточного минимума (как в колхозе!), а средняя зарплата колеблется в пределах прожиточного минимума работающего (без учета членов семьи), что не создает предпосылок для обретения гражданами Украины частной собственности, а вместе с ней свободы — основы демократических преобразований. Таким образом, структура управления страной сохраняется закрытой, что препятствует либеральным преобразованиям и интеграции Украины в глобальное пространство.

Нации возникли на основе городской культуры и развития национального внутреннего рынка, который нужно было защищать от проникновения промышленно–торгового капитала других наций. Для того чтобы сформировать нацию (а нации, построенной на основе колхоза, быть не может) и успешно интегрироваться в мировое глобальное пространство, необходимо привлечение к управлению страной молодой городской элиты. Как это в свое время сделал П. Скоропадский, который, опираясь на городскую русскоязычную элиту, заложил основу современной украинской науки — основал Академию наук и Библиотеку Академии наук. В Украине же в составе Верховной Рады только 18,6% депутатов по месту и времени (после 1956 г.) рождения потенциально отвечают требованиям, предъявляемым глобальной экономикой, что крайне мало415. Более того, они распылены по различным группам и фракциям и не представляют самостоятельной силы. Несмотря на то, что 67% населения Украины проживают в городах, в Верховной Раде отсутствует фракция, выражающая и отстаивающая требования городского постиндустриального общества.

Напротив, в Украине усиленно идеализируется село, оно противопоставляется городу, а его выходцы рассматриваются как люди первого сорта. Достаточно вспомнить, как видная политическая фигура на съезде украинской элиты предложила поднять руки тем, кто из села — лучшим людям Украины. Здесь уместно процитировать Ростислава Александровича Синько, заслуженного деятеля культуры Украины, члена Национального союза кинематографистов Украины с 1967 г., кинорежиссера и скульптора: «Але саме в сіні, не на пухових перинах, народжуються велети. Погляньмо на нашу портретну галерею “Творці незалежності”: від Івана Мазепи до Івана Плюша, від Тараса Шевченка до Івана Драча, від Івана Кавалерідзе до Івана Марчука, обидва наші президенти — селюки. Не сумнівайтеся, і третій проросте з гною, бо на асфальті рідко що родить. Когось ця статистика дратує, інших надихає, але факт: більшість із нас — інтелігенти в першому коліні. ... Національним підгрунтям держави є село»416.

Эти факторы также хорошо объясняют, почему в Украине не приживаются гарантии прав собственников, права мелких акционеров, нет фондового рынка, отсутствует экзистенциальная потребность в цивильном (т. е. гражданском, а не общинно–громадянском) праве, да и в праве как таковом, нет идеологии, конкуренции, соревновательности, саморазвития и самоорганизации, а есть «именные блоки», подводные течения, борьба за государственную собственность и государственные финансовые потоки.

Вот почему Украина в сфере макроэкономической конкурентоспособности, по оценке Всемирного экономического форума, оказалась в 2004 г. на 86 месте среди 104 стран, а по индексу использования технологий и инноваций — на 83 месте. По индексу экономической свободы, рассчитанной «Heritage Foundation», Украина заняла 137 место. Благодаря доминированию рустикальной элиты, за 14 лет независимого существования Украина полностью пришла в соответствие с основными ценностями агро–письменного общества — «иерархией, принуждением и неизменностью».

В основе западной урбанизированной цивилизации лежит конкуренция. Конкурируют не только фирмы, корпорации и товары. Прежде всего, конкурируют страны. Страну представляют национальные элиты. Поэтому в глобальном мире конкуренция национальных элит усиливается. Наиболее конкурентоспособными оказываются элиты лидирующих стран. Их конкурентоспособность легко определяется по индексу экономической свободы. По месту Украины, России и других стран Восточной Европы на шкале экокомической свободы/несвободы легко догадаться об уровне конкурентоспособности руководящих элит.

Для понимания процессов глобализирующегося пространства крайне важно учитывать человеческий фактор — самый консервативный социальный элемент. Тем более важно изучать социальные и ментальные особенности политико–экономической элиты — т. е. тех, кто несет ответственность за успех развития соответствующих стран.

Реформирование экономических систем посткоммунистических стран Центральной Европы и отечественный опыт (Ю. Н. Пахомов)

Сравнительно с постсоветскими странами СНГ государства Центральной Европы, Восточной Прибалтики и, в большинстве случаев, Балкан после развала «мировой системы социализма» приближались к стандартам Евросоюза легче и быстрее, что и определило уже состоявшееся (Венгрия, Латвия, Литва, Польша, Словакия, Словения, Чешская республика, Эстония) или предстоящее в скором будущем (Болгария и Румыния, затем, вероятно, и большая часть государств, возникших в результате распада старой Югославии) реформирование экономических систем. В них не было ни глубокого и продолжительного спада производства; ни такого масштабного и разрушительного промышленного «обвала», когда производство замерло на более чем половине предприятий; ни общенационального, по сути — непрерывного ограбления народа; ни целенаправленного разрушения социального интеллекта нации, которая обеспечивает ее научно–технический потенциал; ни многого другого, что отбрасывает мрачную тень на наше сегодняшнее существование и перспективы.

Стартовые условия центральноевропейских стран были существенно другими, чем у России, Украины или Беларуси. В них изначально была в наличии рыночная, пусть и ущербная, по сравнению с развитыми странами Запада, среда и структура экономики, более пригодная для перехода к рыночным отношениям. Там имели место частнособственнический сектор и соответствующий менталитет, высокоразвитая сфера потребления, отсутствовали чрезмерный монополизм и гипертрофированный военно–промышленный комплекс (ВПК). К тому же, и это чрезвычайно важно, эти (как и восточноприбалтийские, входившие в состав СССР) страны Запад считал «своими», в силу их цивилизационной идентичности с ним, что способствовало благосклонному отношению к этим государствам со стороны НАТО и Евросоюза.

Но дело не только в существенном отличии исходных условий, айв том, что правительства центральноевропейских и восточноприбалтийских стран большей частью удачно адаптировали предложенные им Международным валютным фондом (МВФ) и другими западными финансовыми учреждениями программы реформ к своим конкретным условиям и возможностям, не допуская при этом (даже в Польше, где в начале 1990‑х гг. проводилась т. наз. шоковая терапия) обвального падения жизненного уровня населения. Между тем, реализация модели реформирования, предложенной МВФ, в странах, где рыночная среда практически отсутствовала, а ВПК был чрезмерно большим, лишь способствовала углублению социально–экономического кризиса.

Неолиберальная модель МВФ была рассчитана на страны с традициями рыночной экономики, и ее задача состояла не в создании, а в совершенствовании рыночной среды, ее расчистке на конкурентной и жестко монетаристской основе от слабых, неконкурентоспособных фирм и создании условий для прихода в слаборазвитые страны большого иностранного капитала при их параллельном интегрировании в мировое хозяйство. Как известно, все это состоялось в Латинской Америке (имевшей рыночную среду) в 1980‑х гг. и, в целом, не дало положительного эффекта.

Правительства центральноевропейских стран, учитывая этот опыт и ответственно относясь к вопросам реформирования экономических систем своих государств, существеннейшим образом откорректировали предложенные им экспертами МВФ программы. Но в России, Украине или Казахстане, где предпосылок для успеха использования последних было куда меньше, неолибералистский монетаризм стал базовой идеологией реформ.

Такое поведение вызвало удивление у многих авторитетных западных специалистов. Так, в частности, М. Кастельс, подчеркивая положительный пример Бразилии в плане договоренности с главными кредиторами без привлечения к тому МВФ и, соответственно, потери свободы в экономической политике, констатирует, что «странный случай покорности России политике МВФ (в обмен на мизерную помощь), несмотря на ее национальную мощь, показывает, что уверенность правительства в себе есть одним из главных факторов управления процессами в новой глобальной экономике»417. Подобное высказывал и профессор А. Ноув из Глазго: «Будущие поколения будут удивлены, что именно в России в тяжелейший для страны переходный период была принята чикагская доктрина, тогда как на Западе уже начался отход от этой идеологии, в т. ч. в самой Америке»418.

Неолиберальная модель, рассчитанная на старте на решение текущих, сугубо коммерческих задач, была заведомо пагубной для больших, не интегрированных в мировой рынок индустриальных производств непотребительского профиля, для стратегических научно–технических сфер и культурнообразовательной среды. Именно «рыночный шок», когда он растягивается на длительное время, напрочь лишает страну способности развиваться соответственно своим стратегическим интересам. В ней воцаряется всепоглощающая сегодняшняя выгода, не совместимая с развитием науки и культуры, с внедрением высоких технологий и утверждением передового по современным меркам общественного порядка419. В особенности губительные последствия это имело у постсоветских государств, в особенности в Украине, России и Казахстане. Но государства Центральной Европы смогли смягчить отрицательные последствия обвальной либерализации.

К моменту ликвидации Варшавского договора и реального обретения независимости (от СССР) центральноевропейские страны имели значительный государственный сектор (который даже в Польше составлял 60%), не готовый к внезапной комерционализаиии. Цены на продукцию не были рыночно уравновешенными и не регулировались колебаниями спроса и предложения. Кроме того, экономика центральноевропейских государств на протяжении десятилетий была изолирована от мировых рынков. Эти и некоторые другие обстоятельства были несовместимыми с внезапной шоковой либерализацией внутренней системы цен и, в особенности, с неподготовленной открытостью внешнеэкономической деятельности. И все–таки, вопреки этим противопоказаниям, в Центральной Европе ожидалось, что положительные стороны реформ быстро проявят себя в такой превосходящей степени, что будут преодолены не только дефициты, расширены границы свободы, но также немедленно высвободятся резервы повышения производительности труда, а затем и экономического роста.

Наделе вначале все обернулось большими потерями420. Больше всех пострадали те страны, которые были менее готовы к «шоку» по причине неразвитости предпосылок для перехода к рынку (Болгария, Румыния). Однако значительно большие потери в эти годы испытали экономики постсоветских государств, где рыночная среда к моменту начала проведения реформ была еще менее сформированной, чем в Румынии или Болгарии, а роль наукоемких, не рассчитанных на потребительский спрос, производств неизмеримо выше, чем в них или центральноевропейских государствах. При этом во всех (за исключением Чешской республики) странах Центральной Европы в начале 1990‑х гг. вследствие внедрения реформ существенно возросла безработица и ухудшилась структура потребления. Поэтому «шоковую терапию» в Польше быстро остановили (она осуществлялась в течение всего 3‑х месяцев). Что же касается Венгрии, Чехии, Словакии и ряда других постсоциалистических стран, то они изначально вообще отвергли идею «шока»421.

Таким образом, в России, как и в Украине, путь «шоковой терапии» был избран в то время, когда отрицательные последствия этого реформаторского приема были уже хорошо видны на примере намного более подготовленных к этой операции центральноевропейских государств. Как признал даже Дж. Сорос, «преждевременное решение о децентрализации» в большой мере оказывало содействие развалу экономик постсоветских государств422.

В отличие от стран Центральной и Юго–Восточной Европы, в России, Украине или Казахстане на старте напрочь отсутствовали зачатки конкуренции, частной собственности, равновесных (регулированных спросом–предложением) цен и других элементов рыночной среды. Вместе с тем властвовали сплошной монополизм и антирыночные, командно–административные методы. Поэтому заведомо было понятно, что результатом «шоковой» либерализации, то есть, внезапного введения неконтролируемых цен и других рычагов монетарного регулирования, может быть лишь хаос, развал, инфляционное ограбление народа, а затем перетекание богатства к рукам кучки олигархов и в другие страны.

При этом в экономической структуре ведущих республик бывшего СССР решающим образом доминировали ВПК и тяжелая промышленность, главную роль в производстве играла фундаментальная и прикладная наука, то есть, те области, которые не поддаются рыночному регулированию, для которых оно, без уравновешения другими (нерыночными) регуляторами, является губительным. Это увеличивалось чрезмерными структурными диспропорциями и дисбалансами, преодоление которых одними лишь рыночными саморегуляторами было невозможно. В такой ситуации просторные показатели свободных цен искривляют реальную картину экономического положения, а рыночные сигналы искажаются, еще больше затемняя сложившуюся ситуацию в народном хозяйстве.

Этот развал был увеличен и хищнической аморальностью тех, в чьих руках практически бесконтрольно оказались сконцентрированные в государственном масштабе общественные средства. Ведь, как известно (о чем писал ведущий теоретик рыночного хозяйства Ф. Хаек и другие столпы неолиберализма), без моральной традиции нормальное функционирование рыночного механизма невозможно423. Не случайно сам «дух капитализма», в особенности на стадии его утверждения, М. Вебер связывал с протестантскими чертами честности, трудолюбия и мирской аскезы424.

Вконец сознательно осуществленное ограбление народа, Во‑первых, привело к тому, что основная масса населения быстро потеряла веру в полезности для себя реформ, которые проводились, а Во‑вторых, подорвало покупательскую способность населения, которое оказывало содействие параличу производства товаров. И это нельзя было не предусматривать. А общеизвестный опыт экономических реформ, проведенных Л. Ерхардтом в послевоенной Западной Германии, показывает, что там 60%-й рост производства всего лишь за полтора года был связан с возрастанием доходов широких народных масс. Как признавал даже один из ведущих идеологов рыночных реформ времен перестройки Г. Попов: «Шоковой терапии страны Запада у себя не применяли, это рецепт Запада, прежде всего — МВФ, для слаборазвитых стран»425.

Итогом применения «шока», растянувшегося в неадекватной обстановке на много лет (и уже в силу одного этого утративший всякий смысл), в большинстве постсоветских стран стало беспрецедентное падение производства и превращение последнего в тормоз социально–экономического развития этих государств426. Вывод о том, что в России «на практике “шоковая терапия" испытала провал», сделали и американские исследователи427.

Постсоциалистические государства Центральной и Юго–Восточной Европы своевременно спохватились и откорректировали свой социально–экономический курс. Болезненно пережив «шоковую терапию», они осознали необходимость корректирования рекомендаций МВФ в соответствии с собственными условиями и потребностями. Наиболее успешный из реформаторов экономики Польши, Г. Колодко, объясняет причину «отступничества» от признанной Вашингтонским консенсусом модели МВФ как оптимальной тем, что она с самого начала была сориентирована «на экономики, которые уже являются рыночными. Поэтому страны, которые столкнулись с проблемами переходного периода, никогда не находили в Вашингтонском консенсусе удовлетворительного ответа на свои наиболее злободневные вопросы... Подход оказался упрошенным, и все оказалось не так, как предполагалось»428. Легко представить, что если даже в изначально рыночно передовой Польше модель давала сбои, то тем более она была непригодной для «нерыночных» условий России или Украины.

Результатом осознания несоответствия доктрины монетаризма условиям постсоциалистических центральноевропейских стран стало коренное изменение курса реформ. В целом неолиберальные монетаристские подходы были сохранены, однако дополнены другими, втом числе, институциональными, кейнсианскими и социал–демократическими. Чисто рыночная ориентация экономического развития была заменена социально–рыночной, с курсом на построение не архаического рынка времен А. Смита, а смешанной социально–рыночной экономики западноевропейского образца.

Кстати, Комиссия советников российского правительства по социальным проблемам переходного периода, которую возглавлял уже упоминавшийся М. Кастельс и в состав которой входили такие авторитетные лица, как Ф. Э. Кардозу, М. Карноя, С. С. Коэн и А. Турен, еще в 1992 г. в конфиденциальном докладе возглавляемому тогда Е. Гайдаром правительству предостерегала: «Рыночная экономика не работает вне институционального контекста. Ключевая задача продвижения реформ в России сегодня — построить институциональный контекст, чтобы создать условия, необходимые для рыночной экономики. Без таких структур рыночная экономика не может выйти за рамки мелкой спекуляции и одноразового мошенничества. Это означает, что функционирующая или продуктивная рыночная экономика фундаментально отличается от простой задачи перемещения активов от государства и старой номенклатуры к их наследникам... Эта социальная, политическая и институциональная инфраструктура включает много элементов, таких как законы, правила, кодексы и процедуры для решения конфликтов, для определения ответственности, для определения собственности, для очерчивания прав собственности. [Необходимо также] быстро сформировать широко распространенное убеждение, что эти правила являются действительно правилами, которые управляют экономической жизнью, а не просто бумажки. Для того чтобы это состоялось, нужна функционирующая государственная администрация. Рынок не является заменой государства, он есть его дополнением, без государства рынок не может работать»429.

Коррекции либерально–монетаристских рецептов МВФ, сделанные в середине 1990‑х гг. центральноевропейскими реформаторами, были связаны, в первую очередь, с переосмыслением роли государства в системе переходной экономики. Это способствовало преодолению неолиберального нигилизма относительно значения государственного регулятора, который повсеместно играл чрезвычайно важную, а зачастую и решающую роль в реформировании экономических систем и их научно–технологически–информационной модернизации.

Это не было открытием. Как констатировал Л. Ерхардт, отец преобразований немецкой экономики послевоенных лет, «...немецкое экономическое чудо состоялось без сплошной либерализации, без полной приватизации промышленности, вопреки великому множеству внешнеторговых ограничений»430. Этим изменениям была присуща и постепенность, эволюционность, которая давала большие преимущества431. Как писал А. Ноув, профессор из Глазго: «...послевоенная перестройка и реконструкция разрушенного хозяйства проходили при регулирующей деятельности государства и в Западной Европе, и в Японии, и на Тайване, и в Южной Корее. В Западной Европе были национализированы ключевые области промышленности, а в Франции и много банков»432. Как в связи с этим подчеркивал В. Леонтьев, «чтобы народнохозяйственный корабль набрал скорость и не сбился с курса, нужны как паруса частного предпринимательства, так и штурвал общенациональной экономической стратегии»433.

В соответствии с такими положениями общего порядка, в постсоциалистических центральноевропейских странах осуществлялась адаптация ряда важных функций государства к решению проблем рыночного преобразования и социальной ориентации экономики. Повышение роли государства в процессе реформирования, как и в хозяйствовании, в Центральной Европе проявлялось и в сфере обеспечения институциональных преобразований, а также в решении социальных проблем, задач консолидации нации и отсечения негативов рыночных трансформаций. Здесь были успешно реализованы новаторские меры по поддержке социальной сферы, социальной защите населения и общей ориентации экономики. Это, в свою очередь (в особенности в Польше и на старте — в Чешской республике), обеспечило реформаторской власти поддержку со стороны населения и массовое участие последнего в создании новых форм экономической жизни.

Итак, в центральноевропейском регионе с середины 1990‑х гг. реализовывалась не столько неолиберальная монетаристская модель, сколько концепция конвергенции. В ключе этой концепции и в прямом противоречии с моделью МВФ в большинстве стран этого региона (в особенности в Чешской республике и Польше) не уменьшалась, а сохранялась существеннейшая роль государства в народнохозяйственной жизни. Поэтому в этих государствах удалось избежать, в отличие от Украины, системного вакуума, когда уже нет плановой экономики и еще нет экономики рыночной.

К тому же, в центральноевропейских странах (в отличие от России, Украины или Казахстана) обусловленный «шоковой терапией» спад имел для производства не только отрицательные, но и положительные последствия. Он содействовал значительным структурным сдвигам в пользу рыночных, экспортно ориентированных сфер производства при постепенной интеграции в мировое, прежде всего, западно–центральноевропейское разделение труда. Экономический рост во многом происходил за счет разрастания именно этих, адаптированных к условиям рынка областей, а также — малого и среднего бизнеса.

Поэтому экономика стран Центральной Европы довольно быстро насыщалась иностранными инвестициями. Так, по привлекательности для инвесторов Чешская республика уже в 1994 г. занимала 40‑е место среди 135 стран мира, Венгрия — 43‑е, тогда как Украина — лишь 111‑е434. А в расчете на одного жителя страны в Венгрии в 1994 г. приходилось $ 130, в Чешской республике — $ 75, а в Украине — лишь $ 4 иностранных инвестиций. К середине 1990‑х гг. страны Центральной и, частично, Юго–Восточной Европы в целом оправились от «рыночного шока» и стали наращивать свой потенциал435. На этом фоне не плохо (как для стран с переходной экономикой) выглядели и показатели оплаты труда. Так, в 1996 г. в Венгрии средняя заработная плата уже составляла $ 328, в Чехии — $ 303, что, в сравнении со средним показателем того же года в Украине — $ 78, выглядело весомо436.

В плоскости нового опыта, приобретенного постсоциалистическими центральноевропейскими государствами с середины 1990‑х гг., наиболее интересными и поучительными для постсоветских стран СНГ являются следующие моменты.

1. Активное проведение (в особенности в Польше после замены либерально–монетаристского курса Л. Бальцеровича социал–демократическим курсом Г. Колодко) политики равенства частного и государственного секторов с целью преодоления «заброшенности» последнего и перевода его в режим функционирования по законам рынка. Это оказывает содействие повышению эффективности работы государственных предприятий, что демонстрирует опыт не только Польши, но и Чешской республики, Словакии и многих других постсоциалистических стран. Это тем более важно, что проведенная приватизация государственных предприятий показала контрпродуктивность этого мероприятия. Эффективными были новосоздаваемые частные, но не приватизированные предприятия. И на сегодня этот факт в Центральной Европе учтен. Ведь, по словам Дж. Гелбрайта, и современная западная экономика выглядит «как социализм для больших фирм и как свободное предпринимательство для мелких»437, при том, что в зависимости от состояния социально–экономической жизни попеременно возрастает роль то рыночных, то государственных регуляторов.

2. Высокоэффективное, действующее и многоаспектное регулирование экспортной деятельности путем ее стимулирования, целенаправленной накачки инвестиций в экспортные производства, страхование экспортной деятельности и предоставления государственных гарантий на экспортные кредиты, продвижение отечественных товаров на заграничные рынки, создание специальных экономических зон с соответствующей инфраструктурой. Диктат Запада (такой как в Украине) в этом отношении находит отпор, и практически бесконтрольный ввоз слабооблагаемых налогами иностранных товаров не допускается.

3. Системная, комплексная разработка и реальное осуществление выработанной социальной политики. Хотя социальная цена рыночных преобразований оказалась в постсоциалистических центральноевропейских странах высокой, это не воспрепятствовало им сконцентрировать усилия не просто на выживании, но на многогранных и очень диверсифицированых социальных решениях. Эти государства целеустремленно двигались курсом формирования социально ориентированной экономики с повышающимся спросом. В большинстве стран были созданы модели социальных гарантий, обеспечивающих стабильное воспроизводство населения и включающих много факторов социальной защиты, которые достались в наследство от социализма. К тому же центральноевропейским государствам удалось обеспечить приемлемую защиту наиболее чувствительных категорий населения через систему социальных амортизаторов438.

Итак, после «шоковой терапии», отброшенной, или сразу же (как в Польше) прерванной, страны Центральной Европы успешно развивались, избегая радикально–либеральных прыжков и предоставляя преимущество эволюционным изменениям с основательной правовой проработкой каждого нововведения. В результате в них, прежде всего в Польше, Чешской республике, Словакии, Венгрии, Словении, как и в республиках Восточной Прибалтики, было создано надлежащее для дальнейшего продвижения вперед институциональное пространство, без которого нельзя рассчитывать на экономический рост. Все это, как и многое другое, и создало необходимые предпосылки для вступления этих государств в Европейский Союз 1 мая 2004 г.

Успехи стран с переходной экономикой зависят не от того, «быстро» ли «медленно» ли осуществляются рыночные реформы (Япония и Китай — и самые медленные и отнюдь не радикальные), а от качества и силы институтов, в первую очередь — государства. Кстати, именно благодаря сильным институтам успехи в реформах Китая, Южной Кореи и Японии не идут ни в какое сравнение с тем, что достигли лидеры правого либерализма — страны Прибалтики и Польша. Хотя с институтами в этих праволиберальных странах дело обстоит значительно лучше, чем у нас.

Между тем проблема всесторонней интеграции стран Центральной (не говоря уже о Восточной) Европы в Евросоюз является намного более сложной, чем о том может сложиться представление из заявлений большинства политиков. Одним из наиболее сложных вопросов является адаптация отдельных стран, тем более их депрессивных зон, к требованиям ЕС. Инвестиционная привлекательность экономик центральноевропейских стран все еще недостаточно высока, к тому же уровень их капитализации, как и капиталовложений в различные сферы экономики, является крайне неравномерным. Наибольшим в странах Центральной Европы оказывается удельный вес акционерного капитала в сфере связи и телекоммуникаций, где она достигает 32,6%, далее идут банки (16%) и фармацевтическая промышленность (10,4%), нафто–газовая сфера (6%) и электроэнергетика (4,5%), тогда как в области информационных технологий он составляет лишь 2,1%, почти столько, сколько в пивоваренной области (2%) и металлургии (1,9%). Как видим, в сферу информационных технологий центральноевропейских стран капитал почти не поступает, что не дает оснований надеяться на то, что эти страны имеют в недалеком будущем реальные шансы выйти на уровень ведущих информационно развитых стран мир–системного ядра.

Значительно больший, чем в Центральной Европе, удар по экономике нанес неолиберальный эксперимент в большинстве стран СНГ, где власти применяли монетаристские рецепты (в отличие от Польши, Чешской республики или Венгрии), так сказать, в «чистом виде», без сколько-нибудь существенных коррекций. Оказалось, что в этих государствах (в том числе в России и Украине), где изначально рыночная среда и, соответственно, условия для конкуренции, отсутствовали, неолиберальные меры, сравнительно с ожидаемыми, дали результат с точностью «наоборот». Конечно, эти провалы тщательно маскировались, и сам факт прекращения реформ в последние годы президентств Б. Н. Ельцина и Л. Д. Кучмы трактовался лишь как следствие сопротивления левых сил и нерешительности власти.

Фундаментальными причинами реформаторских неудач в большинстве постсоветских стран является не просто бездумное применение рецептов монетаризма в неадекватной им обстановке и не только отсутствие мер по приспособлению индустриального пространства к потребностям использования монетаристских регуляторов, но и отсутствие попыток сформировать многоуровневую систему макроэкономического регулирования, отвечающую критериям и требованиям индустриальной страны. В поисках путей создания макроэкономической архитектоники в России и Украине в начале 1990‑х гг. были напрочь отвергнуты макрорегуляторы советской плановой системы, которые, как надеялись, будут заменены монетаристскими макрорегуляторами, — тогда как не только Китай или Вьетнам, но и такие страны, как Польша, Чешская республика, Словакия, многое из этого инструментария вначале сохранили и использовали.

Взрывная шоковая либерализация, монетарно–стабилизационные ограничители, валютный курс, налоги, таможенные пошлины, а также некоторые другие инструменты должны были, как надеялись, наладить экономику без прямого вмешательства государства. О многоэтажной системе стратегического макроэкономического регулирования воспроизведенных процессов, этому достоянию развитых стран Запада и Востока, вообще никто не говорил. Но главные регуляторы макроэкономического уравновешенного/неуравновешенного (то есть, то центростремительного, то центробежного) маятникового колебания — это рычаги и механизмы влияния на основные контуры кругооборота воспроизводства, а именно: кругооборот ВВП (товарный контур), кругооборот капитала (инвестиционный контур) и кругооборот дохода (зарплата, сбережение и т. д.).

Индикаторами, которые обеспечивают взаимодействие этих составных целостного процесса воспроизводства, являются процентные ставки, которые действуют в каждый данный момент (стимулируя рост, а не только ограничивая его), цены, уровни предельной эффективности инвестиций, соотношение между частями потребления и сбережения (накопления) в доходах и многое другое. Притом само функционирование воспроизведенных контуров и макрорегуляторов невозможно без системного формирования и обслуживания сложной многофункциональной институциональной среды, которая охватывает своим организующим, стимулирующим, или ограничительным влиянием все экономическое пространство страны439.

Центральноевропейские государства, а также республики Восточной Прибалтики и некоторые страны Юго–Восточной Европы на пути институционального обустройства своих перешедших к рыночным отношениям экономик достигли немалых успехов, что и позволило им вступить или приблизиться, как Болгарии и Румынии, к вступлению в ЕС. Вместе с тем отсутствие в России (как и в Украине) системы контуров макроэкономического равновесного регулирования делает беззащитными не только портфельные, но и прямые инвестиции, лишая страну возможности в условиях «бегства» спекулятивного капитала опираться на долгосрочную финансовоинвестиционную основу. Это, как и огромное множество других причин (институциональная необустроенность народнохозяйственной жизни, тотальная коррупция, криминальное происхождение и мафиозно–олигархический характер местного крупного капитала, отсутствие цивилизационной идентичности с Западом и пр.), не позволяет лидерам Евросоюза обещать Украине или Грузии прием в члены ЕС, определяя их статус (как и России или Алжира) в качестве соседей.

Загрузка...