Маленький Глинка

II

Так и растёт пареная репка — Миша: среди сказок няни Авдотьи да среди сладких булочек няни Карповны и скучных разговоров взрослых, растёт мечтательный, неподвижный, болезненный, между женщинами, боясь до смерти мужчин, из которых знает одного отца, а дедушку совсем не помнит.

Впрочем, знал Миша ещё священника Новоспасской церкви, отца Иоанна, добродушного старичка, приходившего частенько к бабушке побеседовать на душеспасительные темы.

Когда приходил отец Иоанн, у всех женщин наверху делались умилённые лица; бабушка угощала его разными вкусными вещами: грибочками солёными и маринованными, икоркой, пряничками, смоквами, а так как он часто навещал бабушку во время болезни, угощение ставили на стол в её спальне.

Бывало, лежит бабушка на своей широкой постели, а отец Иоанн толкует ей про житьё святых да про свои путешествия ко святым местам.

— Глядите, батюшка, как младенец вас слушает... — умиляется бабушка.

Отец Иоанн видит, что Миша гладит своей ручонкой переплёт «Жития святых», принесённого священником. Он открыл крышку и смотрит на чёрненькие буквы. Какие смешные!

— Много ль годочков дитяти? Что-то позабыл, Фёкла Александровна.

— Четыре годочка минет в канун Константина и Елены, — отвечала бабушка. — А умён не по летам, тих тоже: всё молчит, глядит да думает. Мухи не обидит, моё сокровище; а посмотрите, кажись, и грамоту понимает?

— Учиться хочешь? — спрашивает священник.

— Хочу, — медленно тянет Миша.

И священник показывает ему буквы. Мальчик запоминает чёрные значки и после нескольких посещений отца Иоанна, показывая пальцем на оставленную книгу, выводит слова:

— Не-ка-я де-ви-ца...

Все озадачены. Бабушка всплёскивает руками:

— Карповна, слышишь?

— Слышу, матушка-барыня, слышу...

— Господи, до чего ребёнок-то разумен — ровно ангел! — вскрикивает Дуня и на ухо Карповне шепчет:

— Правда, сказывают, такие дети не живучи? У Бога, вишь ты, они надобны?

— Молчи, барыня услышит...

Миша скоро выучивается читать довольно сносно и, водя пальчиком по строкам «Жития святых», читает певучим голосом и о святой Екатерине, царской дочери, что приняла мучения, и о святом учителе преподобном Феодосии Печерском. Его слушают только женщины; сердца их наполняются восторгом; Мишу хвалят наперебой.

Так идут дни за днями, и уже наступила пятая весна жизни мальчика.

Но заботы окружающих и любовь не делали крепче, здоровее ребёнка; лицо его было бледно и одутловато; желудок варил плохо; на лице часто появлялись лишаи и золотушная сыпь.

Порой наверх заходил отец Миши, но редко.

Иван Николаевич, капитан в отставке, безвыездно жил в деревне и с утра до ночи был завален делами сельского хозяйства; ему некогда было возиться с детьми. В минуты свиданий с мальчиком он говорил матери:

— Дозвольте мне доложить вам, маменька: может, Миша мог бы ходить с Поленькой хоть часок в саду в песке играть? У него бы и щёки румянее стали. Поленька...

— Ну и води на здоровье свою Поленьку! У Поленьки твоей здоровья хоть отбавляй, а Мишенька — телосложения нежного. Давеча его вывели в сад — и день-то был тёплый, а как подул ветерок, глазки от ветра у него покраснели, а наутро на личике — круги, сыпь...

И она показывала на злополучные «круги» — лишаи на лице Миши.

И росла, и вяла в тепле злополучная пареная репка.

Ранним утром Миша лежал ничком и рисовал мелом на полу Новоспасскую церковь. Совсем было бы похоже, да пятилетний мальчик забыл, с какой стороны у церкви большое дерево, и это беспокоило его. Рисует, пыхтит и опять стирает.

— Бабушка, с какой стороны дерево у нашей церкви?

— А рисуй себе с обеих, дружочек, пусть оба для церкви Господней послужат...

Миша рисует с обеих сторон по дереву, как велит бабушка, а Дуня, проходя мимо, задевает рисунок юбкой и стирает его. Миша горько плачет.

— Что наделала, глупая! Теперь не унять! — говорит Карповна.

А бабушка уж тут как тут. Мальчик прячет в её юбках заплаканное личико.

— Обидели тебя? У, эта дура Дунька, обидела! Да не плачь, дорогой, лучше одевайся: сейчас настоящую церковь увидишь. Вот дитя: и читает, и рисует только одно божественное! А тебя, Дунька, я в другой раз хорошенько поучу...

А Миша, слыша окрик бабушки, бросается к ней с воплем:

— Бабушка... миленькая... не надо... не учи Дуню!

— Ах, глупенький! Тебе из-за хамки и голову трудить не след...

— Нет, бабушка, не учи...

Но Миша уже расстроен. Он плачет горько, жалобно, и бабушка не знает, как его унять.

— Дуняша, — говорит она вдруг мягко, — принеси ты Михаилу Ивановичу зайчика: на кухне, сказывали, поварята вчера поймали.

Дуняша стрелой мчится и приносит маленького серенького зверька:

— На, ягодка наливная, забавляйся!

Обида забыта.

— Бабушка, смотри, как он поводит ушками! А какой хвостик!

— Куцый хвостик. Одевайся, голубчик.

И Мишу одевают. Слёзы высыхают на его глазах моментально от одной мысли, что он услышит свой любимый колокольный звон, услышит стройное пение, увидит блеск позолоты на иконостасе, увидит толпу.

И вот первый удар колокола долго гудит бархатным звуком...

Мише нравится мигание свечек в высоких подсвечниках, и знакомый голос священника, и вздохи, и коленопреклонение, и запах ладана, смешанный с запахом воска, и вкус мягкой просвирки, что выносят бабушке на оловянном блюде после обедни, и его праздничный костюмчик, в котором он ходит только в церковь.

Миша молится, читает заученные молитвы и считает Боженьку добрым, таким, как всё, что его окружает.

Но он уже устал от толпы; в душе — другое: хочется посидеть тихо, послушать и помечтать.

Дома ему бросаются в глаза два таза для варенья и бабушкина палочка — посошок, и пока бабушка разоблачается из праздничного «граденаблевого» платья в халат, он бьёт посошком по тазам.

«Бим-бом-бом!» — гулко звучит большой медный таз.

«Динь-ди-динь-ди-динь!» — подхватывает тонкий голос маленького.

— Бабушка, колокола! — радостно говорит Миша.

— Колокола, милый! — умиляется бабушка.

— Тазик-то, касатик, отдай; для варенья приготовили, — просит Карповна.

— Не хочу... бяшка... не тронь... — тянет Миша, готовый расплакаться, полный восторженного желания подражать как можно лучше колокольному звону.

— Не тронь, глупая! — говорит и бабушка.

— Да как же, сударыня, ягод начищено видимо-невидимо, а варить не в чем.

— Наиграется — сваришь, а испортится — выбросишь.

И Мише позволено бить в тазы сколько душе угодно, и бьёт он усердно, всё лучше и лучше подражая колокольному звону.

Ему так нравится звонить; не надо шевелиться; сидишь на одном месте, закроешь глаза и слушаешь.

И потом, едва мальчик зальётся плачем, ему несут медные тазы:

— Звони, батюшка, на здоровье, звонарик Христов!

Миша звонит и успокаивается от звона. А бабушка

не может вдоволь наслушаться. Бывало, тазы заняты вареньем на плите; расплачется мальчик, нечем его унять, кричит бабушка:

— Ряженых сюда, да скорее!

И живо сгоняют наверх дворню; кого из мальчишек вымажут сажей «арапом», кого разлохматят, кого оденут в рогожу, на кого натянут балахон — рукавами в ноги, а над головой завяжут его верёвкой; скачет такой «курыш», не видя под балахоном света, налетает на «арапа», на «медведя» — мальчишку в тулупе вверх шерстью, на соломенное чучело, а няня Карповна подыгрывает губами на гребёнке, закрытой бумагой.