Ночь близилась к концу. В зале большого Новоспасского дома, в Смоленской губернии, на жёстком кресле красного дерева уже много часов сидел неподвижно Иван Николаевич Глинка и поминутно нетерпеливо взглядывал на часы в длинном футляре. Сквозь спущенные кисейные занавеси виднелось бледное весеннее небо с потухающими звёздами.
Близилось утро 20 мая; время было горячее для сельского хозяина — «навозы», а тут приходилось не спать всю ночь.
Вот с шипеньем медленно бьют часы; кричит петух; хрустит песок под ногами садовника в саду... Вдруг Иван Николаевич испуганно вскакивает и бежит к матери.
Фёкла Александровна, в чепце и утреннем стёганом капоте, говорит нараспев, ласково, и лицо у неё торжественно-радостное:
— Ступай, Ванюшка, к Женечке... Поздравляю тебя: Господь, по милосердию Своему, тебе сынка послал.
Иван Николаевич чувствует, как к груди его приливает сладкая нежность; на цыпочках, осторожно входит он в комнату жены. У неё лицо юное, особенно в кружевах ночного чепчика, среди белых подушек. Фёкла Александровна берёт с постели какой-то комочек в пелёнках и протягивает сыну.
— На, любуйся, весь в тебя.
Иван Николаевич смотрит на красненькое созданьице, надрывающееся от крика, конфузливо улыбается и не знает, что сказать.
— Ну, поглядел и будет! Ступай себе, Ванюшка, да дверьми не хлопай: простудишь дитя.
Заботливость Фёклы Александровны к внуку в минуту его рождения определила всё её дальнейшее к нему отношение.
— Молода ты ещё, — говорила она в тот же день невестке, — где тебе с детьми возиться? Миша, — она уже решила, что мальчика назовут Михаилом, — к тому же и здоровья некрепкого.
— Как некрепкого, маменька, почему некрепкого?
— Субтильный он; сама будешь плакать, как не убережёшь.
— Да я, маменька...
— О Ване не хлопочи: мужчины не большие охотники до детского крика, да Ваня и не выходил ещё до сей поры из моей воли. Ступай, Карповна, снеси пелёнки; колыбель малютки у меня уж, почитай, с месяц. Да хорошо ль у меня стоплены печи?
— Хорошо, матушка барыня, я сама глядела... — отвечала наперсница барыни, пожилая горничная Татьяна Карповна.
И Фёкла Александровна унесла ребёнка к себе в верхний этаж.
Евгения Андреевна с грустью посмотрела вслед уходящей свекрови, но ослушаться не смела, как никто в доме не смел ослушаться Фёклы Александровны, начиная с её мужа, доброго и расслабленного старичка, Николая Алексеевича.
Комната с низкими потолками в верхнем этаже должна была отныне служить спальней маленькому Мише. В ней душно и темно от спущенных штор, «чтоб у дитяти глазки не болели», и очень жарко: несмотря на летнюю пору, громадная изразцовая печь жарко натоплена.
Приводят к Мише и здоровую краснощёкую бабу — кормилицу.
— Осторожнее бери, дитя ведь барское! — шепчет Карповна.
— Не оброни! — коротко окликает кормилицу барыня.
У бедной бабы холодеет сердце. И сколько раз потом она слышит эти крики.
Миша растёт в бабушкином парнике, как пареная репка, рыхлая и слабая.
— Простудился, Карповна, Михаил Иванович — глазки покраснели. Говорила я — нельзя было окно открывать...
— Да я, матушка-барыня...
— Всю жизнь я — барыня, а ты всю жизнь — холопка, а потому сама должна слушаться и за другими строго блюсти; Михайло Иваныч здоровья нежного, субтильного, долго ли до греха?
И поднимается крик:
— Дунька! Что смотришь? Ты окно открывала?
А у бедной подняньки Дуни подгибаются ноги от одного зычного голоса Фёклы Александровны.
— Разрази меня бог...
— Врёшь! Свежим воздухом пахнет!
После долгих расспросов оказывается, что в комнату заходила молодая барыня. Фёкла Александровна идёт вниз и налетает на невестку, занятую вышиванием, как буря:
— Ты что это, бесстыдница, уморить сына хочешь? Одного на тот свет отправила недосмотром...
Она говорила о первом своём внуке Алёше, золотушном, болезненном ребёнке, не прожившем и года.
— Что я сделала, маменька?
— А кто окно раскрывал?
— Да ведь, маменька, на дворе — жара, а у вас — баня...
— У тебя язык что бритва! Для тебя — баня, а для ребёнка — в самый раз. У меня своих порядков заводить не думай.
Она уходила с мыслью о том, что все в доме вышли из-под её власти, кроме мужа, безответного старика, довольствовавшегося только длинным чубуком да игрой в штосс с сыном во время досуга. Через полтора года после рождения Миши он тихо скончался, заснув с вечера и не проснувшись поутру.
На следующий год после появления на свет Миши у Фёклы Александровны родилась внучка Поленька. Бабушка не волновалась и не радовалась.
— Эту ты можешь оставить и у себя, — сказала старуха невестке, — походи за нею, как я за Мишей.
Миша стал ходить; стёганые одеяльца сменились стёгаными пуховыми шубками.
— Нынче ночью ветер так и гудел в трубе, — говорила бабушка. — Наденьте Михаилу Ивановичу шубку на пуху, ту, что потолще, или лучше — кунью.
И на Мишу надевают тёплую шубку, и в ней он ходит по комнате, хотя ему невыносимо жарко от натопленной печки.
Смотрит Миша в окно и мечтательно спрашивает:
— Няня, что такое снег?
Он снега не знает; его водят гулять только в самые жаркие дни летом.
— Снег — бяшка, — отвечает няня Карповна, — как тронешь его, так и простудишься, зачихаешь, захре-плешь...
А сама с ужасом шепчет:
— Ахти мне, бедной! Ты почто это, светик, к окошечку грудкой припал? Ишь, и ручки застыли!
И уводит она Мишу от окна.
Приходит бабушка и уже волнуется:
— Что это, Карповна, с Михаилом Ивановичем? Кушает мало... Чего хочешь, деточка?
— Не знаю... — тянет Миша.
— Сливочек не хочешь ли с сахарком, густых, от Бурёшки? Крендельков сдобных, булочек слоёных? Пирожков с вареньем? Живо всё тащи, Авдотья!
Ребёнок кушает-кушает, а потом снова погружается в обычную ленивую дремоту: слушает, как трещит сверчок за печкой, как где-то внизу смеётся его поднянька, весёлая Дуня, слушает, как где-то неподалёку лепечет сестрёнка Поленька, и ловит во всём мелодию: и в лепете Поленьки, и в смехе Дуни, и в стрекотанье сверчка.
Порою он вяло спросит:
— Бабушка, почему не принесёшь ко мне поиграть сестричку?
Карповна угодливо забегает вперёд:
— И, голубчик наш! Нешто вам с нами плохо? Дуня, беги, скажи сказку!
Дуня бежит на зов. Она хорошо запомнила, как ей раз досталось, когда она принесла снизу маленькую Поленьку к Мише; как тогда сердилась, кричала и топала ногами старая барыня. Верно, ей не хотелось, чтобы Миша кого-нибудь любил, кроме неё.
Дуня садится на пол, у ног Миши, и начинает одну из сказок, сказывать которые она была такая мастерица:
«Жил мужик да жила баба, пришла ей умереть пора — унесла смерть бабу со двора. Остался мужик сиротой, хозяин небольшой... остались пустые закрома, а вместо сундуков — пустая сума...»
И засыпает Миша под сказку.
Тяжело спится в жарко натопленной комнате, в пуховых перинах да ещё с полным желудком. Проснётся мальчик, заскрипит его кроватка, а с широкой кровати бабушки уже поднимается её голова в белом чепце:
— Карповна! Дунька! Спите, негодные! Как смеете вы спать, когда дитя не спит? Что ты, Мишенька? Уж не болен ли, спаси господи?
— Не знаю, бабушка...
— Видно, проголодался, голубчик... Неси, Карповна, скорее чай.
И в полутьме комнаты, озарённой лампадой, хлопочут, мечутся сонные фигуры нянек; из маленькой печурки вытаскивается чайник, ещё сохранивший тепло,
наливается из него чай в большую золочёную чашку с медальоном, накладывается туда много сахару, подливается много сливок, и всё это несётся в кроватку к Мише. Карповна поит его чаем, а Дуня угощает опять разными сдобными печеньями. Миша послушно ест вкусные сдобные булочки.
И всё-таки ему не спится, теперь тем более. Бабушка в отчаянии.
— Сглазил кто-нибудь, — шепчет ей на ухо Карповна. — Завтра спрыснуть бы с уголька.
— Ступай, Дунька, — говорит бабушка, — спой Михаилу Ивановичу песенку: авось убаюкаешь...
И как в былое старое время, когда он был ещё маленьким и его качали в колыбели, Дуня поёт ему, подавляя зевоту:
А я котику-коту За работу заплачу,
Шубку новую куплю И сапожки подарю...
— Меховые? — шепчет Миша, которому бабушка велит носить меховые сапожки.
— Меховые, барчук.
У кота-воркота Была мачеха лиха...
— Слава те Христос, спит! — шепчет старая барыня.
А Дуня, качаясь, с закрытыми глазами, сонным голосом продолжает:
Она била кота,
Приговаривала...
— Ступай спать, дура! — трясёт её за плечо Карповна.