Мальчишки из Васильков

Десятка два домов, обнесенных невысокими изгородями из ноздреватого камня-ракушечника, тянутся вдоль пустынного берега залива. К югу от Гавани — так называется деревня — километров на пять простираются солончаки. Там ничего не сеют, лишь пасут овец. Солончаки сменяет пахучая полынь. А уж дальше начинаются поля пшеницы, ячменя, кукурузы, принадлежащие соседнему колхозу. Его центральная усадьба виднеется в солнечную погоду в дрожащем мареве, а по ночам светится мигающими электрическими огоньками. К западу от Гавани минутах в двадцати ходьбы на чистом песчаном берегу возвышается двухэтажный дом отдыха. С наступлением лета, когда дом отдыха принимает гостей, часть жителей Гавани работает там. Другие заняты на заготовке камки — морской травы. Длинные и узкие ленточки камки — сначала темно-зеленые, а потом бурые — выносят из залива волны, устилая берега толстым мягким ковром. В жаркую погоду камка источает ни с чем не сравнимый аромат соли, рыбы, сероводорода — дух залива. Камку сушат, вытряхивают из нее песок и ракушки, складывают в копны, а затем спрессовывают в тюки, как сено, и отправляют на мебельные фабрики. Морская трава не горит, не крошится и хороша для набивки матрацев и диванов. В Гавани, да и в соседних деревнях, ею утепляют на зиму чердаки.

Вот, пожалуй, и все, чем занимаются жители Гавани, если, конечно, не считать занятием бесконечные ежедневные хлопоты по хозяйству, которые есть у каждой семьи, — небольшой огород, корова, гуси, куры и прочая живность.

Есть такое хозяйство и у Кузьмы Петровича Камнева. Но такой работы, как у него, ни у кого в Гавани нет. Он охраняет заповедные острова и все, что там водится. А водятся там чайки, дикие утки, цапли, кулики, да вокруг островов кормятся стаи белых лебедей-кликунов. Три песчаных острова один за другим тянутся к востоку в глубь залива. Последний из них, самый большой, уходит за горизонт. Есть у Кузьмы Петровича лодка. Перекинув через плечо ружье и повесив на грудь бинокль, он садится на весла, объезжает острова, наведывается в мелководную бухту за Желтым мысом. И почти всякий раз — летом, разумеется, — берет с собой дочь Лену. Иногда они пропадают на дальнем острове по нескольку дней.

Еще прошлым летом, перед приездом ученого-орнитолога, Кузьма Петрович сколотил на острове деревянный домишко. Орнитолог прожил тогда в нем больше месяца, изучая птичьи повадки. Это он назвал дальний остров островом Старой Цапли, хотя на картах все три острова именуются Песчаными.

Снова пришло лето. Лена все чаще стала вспоминать об орнитологе. Она и прежде не забывала о нем. Был он человек добрый и веселый. А теперь всякая мелочь напоминала ей, как они вместе собирали и окольцовывали птенцов, как собирали на подводных камнях мидий, а потом жарили их на углях, как удили бычков и охотились с гарпунами на камбалу. Вспоминала его рассказы, в которых главными героями чаще всего были птицы, — и те, что водились на островах, и те, что обитали в других краях, где Лена никогда не бывала. И еще в этих рассказах всегда было небо — то звездное, таинственное, указывающее путь перелетным птицам, то просто голубое и глубокое до головокружения.

Звали орнитолога Колей Ивановичем. И было ему двадцать четыре года.

— Ты напиши письмо Коле Ивановичу, — попросила однажды Лена отца. — Пусть приезжает.

— Ладно, — пообещал отец. И вскоре выполнил обещание — отправил письмо Коле Ивановичу. Но прошла неделя, другая, началась третья, а ответного письма все не было.

Тогда Лена написала Коле Ивановичу письмо сама и отдала его Алешке Голованову, своему однокласснику, который летом часто разносил почту вместо матери.

— Отправил письмо? — спросила она Алешку на следующий день.

— Известное дело, — ответил Алешка, глядя в сторону. — Как же, отправил. Жди, приедет твой Коля Иванович. Он только об этом и мечтает, наверное.

— Не твоя забота, — сказала Лена. — Понял?

— Что понял? — скривился Алешка. — Понял я, что глупая ты, — сказал он с печалью в голосе, — и что ничего теперь тебе не поможет — ни капли, ни таблетки...

Лена сощурила глаза, покачала головой, — дескать, что с него, с Алешки возьмешь? — повернулась на одной ноге и пошла прочь. Ветер закинул волосы на одно плечо, обжал сбоку платье, она шла, словно опираясь о ветер, наклонясь в его сторону. Ситцевое в черную полоску платье было коротко, как и все сшитое и купленное в прошлом году, и потому ее длинные ноги казались еще длиннее, а сама она выше, чем была на самом деле.

Алешка не глядел ей вслед. А зачем глядеть — не видел он ее, что ли? Лишь один раз оглянулся, чтобы крикнуть:

— Не приедет твой Коля Иванович! Так и знай!

Лена оглянулась и выкрикнула в ответ:

— Пустомеля! — и показала Алешке язык. А сама подумала, что, конечно же, совсем не от Алешки зависит, приедет Коля Иванович или нет. Плохо, если не приедет... И зачем только Алешка каркает? Чтобы позлить ее. Но она не станет злиться. Не станет — и все. А когда приедет Коля Иванович, познакомит с ним этого глупого Алешку. И пусть тогда Алешка попробует доказать, что Гринь лучше Коли Ивановича.

Из-за них, Гриня и Коли Ивановича, Лена и Алешка поссорились. А ведь дружили, сидели за одной партой — за последней, потому что были самыми высокими в классе. Эту парту называли «метагалактикой». Вернее, все три последние парты. Так вот, за одной из них, которая была в среднем ряду, в начале третьей четверти оказались Лена и Алешка. Это случилось после того, как староста класса Степка Клименко сказал на собрании, что в первой и второй четвертях Лена и Алешка «тянули весь коллектив назад» и что у них «все ценные вещества расходуются на рост костей и не попадают в мозг». Алешка после уроков загнал Степку в сугроб и вывалял в снегу, а Лена заявила на следующем собрании: «И правильно сделал. Я за это Алешку уважаю. А Степка Клименко получит еще и от меня». В итоге Алешке и ей снизили оценки за поведение. Позже Алешка нарисовал на Степку карикатуру, где Степка был изображен с воронкой, вставленной в голову, через которую учителя вливали в его мозг из бутылочек «умные мысли». Карикатура попала в учительскую, и все преподаватели, которые узнали себя на рисунке, страшно обиделись. Было много шуму и разбирательств. Все ополчились на Алешку. Тогда Лена пересела за его парту, и никакими силами ее не могли вернуть на прежнее место. Многие говорили, что это «демонстрация», «вызов», осуждали Лену. Зато Алешка ходил счастливый и коршуном бросался на тех, кто хоть намеком пытался обидеть Лену. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Алешку и Лена не решили срочно подтянуться. Им это удалось, и их оставили в покое. Но Лена вскоре потеряла к Алешке прежний интерес и снова пересела за парту к Анке Егоровой. «Ты чего это?» — спросил ее Алешка. «А скучно с тобой, — ответила Лена. — Никаких происшествий». Алешка надулся, хотя ничего и не сказал. Правда, поссорились они не в тот день, когда Лена вернулась к Анке Егоровой. Алешка и раньше злился на нее. Из-за Коли Ивановича, о котором Лена часто ему рассказывала. Ей хотелось, чтобы Алешка хоть чем-нибудь был похож на Колю Ивановича, но Алешка о нем и слышать не хотел. Он считал, что на земле есть только один интересный человек — Гринь. А Лена называла Гриня хулиганом. Алешка не только не соглашался с ней — это было бы полбеды, — но во многом подражал Гриню: плевал сквозь зубы, хвастался своими кулаками и насмехался над девчонками. Получалось так, что Лена — это как бы Коля Иванович, а Алешка — Гринь. Но Коля Иванович и Гринь не смогли бы сидеть рядом. Вот Лена и вернулась на прежнее место к Анке Егоровой.

Все равно Коля Иванович приедет, думалось Лена. Она очень просила его об этом в письме. Писала, что погода стоит хорошая, что в сторожке на дальнем острове она навела порядок: законопатила все щели, оклеила стены изнутри обоями, а снаружи покрасила зеленой краской. Старую кадку из-под огурцов, в которой прошлым летом держали воду, заменили совсем новой, и вода теперь не будет пахнуть чесноком и укропом.

«Птиц в этом году очень много, — оканчивалось письмо такими строчками. — Чайки уже давно снесли яйца, уже есть и птенцы. А утят в этом озере, где растет тростник, полно — больше, чем в прошлом году. И креветок уйма.

Все говорят, что я очень выросла. Я это и сама замечаю. Ведь мне скоро 15. Так что я буду помогать Вам еще лучше.

Приезжайте. Мы Вас очень ждем».

Места на странице больше не было, и поэтому Лена приписала сбоку, на поле: «А та старая цапля, которую Вы назвали Кочергой, опять здесь».

Длинноногая, ничем не примечательная цапля давным-давно поселилась на дальнем острове у заморного озерца, где рос тростник и набирались силенок утята. Видно, ей трудно было летать далеко — стара была, «старее старого», — говорил о ней Коля Иванович. Целыми днями она бродила по озеру в одиночестве. Появление Лены и Коли Ивановича ее никогда не беспокоило. А вскоре привыкла к ним на столько, что откликалась на голос Лены — Коле Ивановичу почему-то не доверяла. Когда Лена звала ее — «цап-цап-цап», она подходила поближе к берегу и подолгу смотрела на людей, словно ждала от них чего-то. «Если к зиме не улетит, пропадет», — говорил о ней не раз с грустью Коля Иванович. Но прошла зима, а с Кочергой ничего не случилось — снова здесь, на озере. И, кажется, не забыла Лену.

Придя домой, Лена уселась перед зеркалом и принялась изобретать прическу — ну, ту самую, которую она сделает к приезду Коли Ивановича. Проще всего, конечно, зачесать волосы гладко и связать на затылке ленточкой. Или сделать «конский хвост»? «А ну ее, эту прическу! — она вскочила со стула. — Пора варить обед».

К обеду ей велено было приготовить борщ. Дело не хитрое. К тому же мясо было сварено еще с вечера. Лена поставила кастрюльку на газовую плитку. Теперь предстояло только почистить картошку, нарезать капусты, натереть на мелкой терке красного бурака, сорвать в огороде укропа и зеленого лука, все это опустить одно за другим в кипящий бульон, — и борщ готов. А если его подать на стол горячим да поперчить как следует, отец непременно скажет: «Черт, а не борщ!». Будь при этом Коля Иванович, он обязательно согласился бы с отцом и добавил бы: «Вкуснее вкусного!».

Ах, Коля Иванович, Коля Иванович!.. Счастливый вы человек, и профессия у вас счастливая. Все птицы — ваши друзья. Вы поэт, Коля Иванович. Хотя есть, конечно, в вашей работе и проза: пуховой покров, жировые отложения, сроки гнездования и вскармливания птенцов, места кормежки, состав пищи... И все-таки вы счастливый, Коля Иванович. Уже хотя бы потому, что иногда, как бывало, можете крикнуть птицам: «А ну, не шумите, дайте подумать о вашей же жизни!» А о моей жизни вы думали, Коля Иванович? Вы только представьте себе, что я тоже большая птица. Конечно, я не умею летать. Но разве ваши птицы могут мечтать о том, о чем мечтаю я, Коля Иванович?..

Молодая картошка чистилась легко. Полупрозрачная розовая кожица так и сползала с нее, словно клубни были просто завернуты в эту кожицу. Закипел на газовой плитке бульон. Лена ссыпала в кастрюлю картофелины. Накрошила укропа, нарезала кругляшками морковку, сняла с полки и поставила на стол банку с томатом. Теперь, кажется, все. Надо ждать, когда сварится картошка. Лена села на табурет и взглянула на часы. Половина четвертого. К четырем как раз управится. На циферблате часов была нарисована кошачья мордочка. Маятник качался, а вместе с ним то вправо, то влево бегали зеленые с золотой поволокой кошачьи глаза.

«Как у меня, наверное, — подумала Лена. — Глаза-ходики».

Все эти мысли, конечно, могут надоесть. Но хуже всего, что устаешь от ожидания. Ждешь, ждешь, но ничего не происходит. Да и ждешь неизвестно чего. Так, мечта одна. Человеку очень трудно только ждать. Все-таки должно что-то происходить. Вот она и ждет... Не приедет Коля Иванович, ничего она не докажет Алешке... Так и пройдет лето. А потом польют дожди, все померкнет, мир станет маленьким и серым, как на фотографии.

Лене захотелось расплакаться — так мрачно она подумала о будущем. Но мрачные мысли в конце концов проходят — иногда через полчаса, а иногда через минуту. Для этого стоит лишь подумать о чем-нибудь другом. О том, например, что осень — это не только дожди. Осенью она снова уедет из Гавани в райцентр и будет жить у тети, осенью она пойдет в школу, теперь уже в восьмой класс... Интересно, что скажет классная руководительница Елена Александровна, если Лена в первый же день сядет с Алешкой за одну парту? Ничего, наверное, не скажет и даже постарается сделать вид, что ничего не заметила. А что скажет Алешка? Станет ее прогонять? Пусть только попробует!

Знала бы Лена, в чем провинился перед ней Алешка Голованов, не пришли бы ей в голову такие мысли. А провинился он перед ней страшно и непростительно глупо. Он не отправил письмо к Коле Ивановичу. И не только не отправил. Он распечатал его и прочел. Мать чуть было не застала его за этим занятием. Но он успел сунуть письмо в карман, выскочил во двор и дочитал за сарайчиком.

— Хе-хе! — сказал он, прочитав строчку про цаплю. — Мы эту старуху, которую вы, дорогой Коля Иванович, называете Кочергой, укокошим.

Почему Алешке пришла в голову такая мысль, неизвестно. Но, высказав ее, он подумал, что, пожалуй, и в самом деле надо убить цаплю, о которой ему не раз рассказывала Лена. Рассказывала, когда они были еще друзьями...

Алешка понимал, что распечатав письмо Лены, он поступил плохо. И даже не просто плохо, а невообразимо плохо. Нельзя читать чужие письма. Никому нельзя. И меньше всего это позволено почтальонам. А ведь он почтальон! Конечно, если бы письмо было адресовано не Коле Ивановичу, он даже не притронулся бы к нему. Но Коля Иванович у него уже вот здесь сидит, в печенке, как говорит Гринь. Надоел этот Коля Иванович. Ленка только о нем и жужжит. Заикнется он, например, про охоту, а Ленка тут же: «Коля Иванович никогда в птиц не стрелял». Он не захотел в школьном хоре петь, а Ленка ему: « Коля Иванович не только поет, но и песни сам сочиняет». Рассказал он, как Гринь подрался на охоте с одним парнем из-за зайца, как уложил парня одним ударом, а Ленка в ответ: «Коля Иванович никогда не стал бы драться из-за зайца. Бандит твой Гринь».

Так вот всегда и было. Потому и надоел Алешке Коля Иванович. Потому и захотелось придумать такое, чтобы затмить навсегда Колю Ивановича, о котором Лена только и думает, — конечно, только о нем и думает! А что? Разве это профессия — орнитолог? Вот Гринь, например, тракторист, К-700 водит. А что такое орнитолог? Взрослый человек, а со всякими птичками возится. Разве это серьезное занятие? Никогда Алешка не станет орнитологом.

Вот такие горячие мысли бродили в Алешкиной голове, когда он прочел письмо, которое было адресовано Коле Ивановичу и которое он не отправил. Уходя из дому с письмом в кармане, он оставил конверт на столе. А когда вернулся, его на столе не оказалось. Алешка не на шутку испугался, подумав, что конверт нашла мать. Но вскоре убедился, что это не так: увидев Алешку, она ничего ему не сказала, ни о чем не спросила. Он искал его всюду, но не нашел. Можно было бы отправить письмо в другом конверте, да Алешка не запомнил адрес. Поэтому письмо он спрятал в сарайчике под ящиком с гвоздями. Не навечно, конечно, потому что надеялся каким-нибудь образом узнать адрес Коли Ивановича.

Просунув под ремень сумки большой палец, Алешка шагал от дома к дому, разнося почту. Писем с каждым днем становилось все больше — это писали те, кто собирался провести летний отпуск в Гавани, у моря. Алешку не радовал приезд отпускников по одной причине: в магазине из-за них будет все лето очередь. Пойдешь купить пустяк, а потеряешь целый час. Отдыхающим торопиться некуда, но каково занятому человеку? А так, конечно, пусть приезжают — на берегу места всем хватит.

Родители Степки Клименко больше других в Гавани получали газет и журналов. И письма к ним приходили часто. В основном с треугольным штампом от сына Ивана, из армии. Ивана Алешка уважал, тот был настоящим охотником, рыболовом и мотоциклистом. Себя Алешка тоже считал заядлым охотником и рыболовом. Довелось-таки ему прошлой осенью пострелять перепелок и зайцев. На его охотничьем счету уже четыре зайца и шестнадцать перепелок. Для начала неплохо. Так отец сказал. Даже Гринь, самый известный в Гавани охотник, тоже хвалил его. Гринь — человек, Иван — тоже. А Степка — зануда. Ну, может быть, это не самое подходящее слово — зануда. Алешка не будет спорить. Но есть в Степке Клименко что-то такое, что Алешке не по нутру. И очень жаль. Потому что Степка Клименко — единственный в Гавани одноклассник-мальчишка. Можно было бы дружить с ним, вместе ходить на рыбалку, а осенью на охоту. Про то, что Степка был в классе старостой и что из-за него поставили четверку по поведению во второй четверти — конечно, из-за него! — Алешка, пожалуй, не стал бы вспоминать. Дело прошлое. Но разве Степку вытащишь на рыбалку? Никогда. У него другие увлечения: он, видите ли, предпочитает читать книги. И еще сочиняет стишки. Пусть, конечно, читает книги и пишет стишки, раз ему это нравится, но надо быть еще и человеком. А то сидит, вздыхает над книжками, а ружье еще не разу в руках не держал. Может, и держал, конечно, да только не стрелял — это уж точно. Мужчина должен быть охотником. Так говорит Гринь. И Алешка полностью с ним согласен. Смешно даже сравнивать, но Лена больше похожа на мальчишку, чем этот Степка. Нет, не нравится он Алешке. Уже хотя бы потому, что летом прохлаждается: то дома на кровати с книжкой валяется, то на берегу под солнышком загорает. А Алешка целыми днями вкалывает: разносит почту, поливает огород, а иногда еще и отцу помогает перетряхивать и тюковать камку. И все же Алешка ничуть не завидует Степке. Разве у него настоящая жизнь? Настоящей жизнью там и не пахнет. Потому что и стишки он сочиняет про чепуху: про облака, про волны, про звезды... Алешка читал его стихи в школьной стенгазете. Правда, одно стихотворение напечатали в «Пионерской правде» — про дельфина, которого в шторм выбросило на берег: лежал дельфин и задыхался, а море было рядом... После этого Степку в школе стали называть поэтом, а девчонки... Просто смех! Вот если бы Степка умел хорошо стрелять, был настоящим охотником, тогда его уважали бы все мужчины. Не какие-то там девчонки-одноклассницы, а мужчины! Есть разница, правда?

Гринь выписывал только одну газету, спортивную. Еще в доме отдыха, куда привозили почту для жителей Гавани вместе с почтой для отдыхающих, Алешка узнавал из газеты Гриня спортивные новости, чтобы потом, вручая газету, можно было сказать: «А спартаковцы продули». Или: «Динамовцы подкачали на этот раз».

Гринь был не большой охотник до разговоров, но на такие слова откликался.

Так было и в этот раз. Гринь, в одних трусах, сидел на корточках перед мотоциклом и копался в двигателе.

— Забарахлил? — спросил Алешка.

Гринь оглянулся.

— А, почтальон?! Что нового!

— Наш Алексеев установил новый рекорд мира!

— Ну?

— Написано. — Алешка положил на сиденье мотоцикла газету.

— Точно, двести сорок два килограмма! Сила!

Гриню было лет двадцать пять. Он уже отслужил в армии. И хотя жил в Гавани, работал трактористом в соседнем колхозе.

— На работу? — спросил Алешка.

— Да, — вздохнул Гринь.

— Скоро охота, — сказал Алешка, потому что, встречаясь с Гринем, не мог не заговорить об охоте.

— Какое там скоро, ответил Гринь. — Только середина лета.

Алешка и сам знал, что начала охоты еще ждать да ждать. Просто хотелось напомнить, что он, Алешка, тоже охотник, а значит, и друг Гриню, потому что охотник охотнику — всегда друг.

— Говорили мне, будто в бухте у Желтого мыса уточек полно, — Гринь повернул к Алешке скуластое лицо, взглянул из-под широких черных бровей. — Не желаешь поохотиться?

— Нельзя ведь, — ответил Алешка.

— Знаю, что нельзя. А утятинки хочется. — Гринь ухмыльнулся, показал крупные белые зубы. — Может, пощипаем как-нибудь, а?

— Не-ет, — выпятил губы Алешка. — Если Кузьма Петрович поймает...

— Не ночует же он там?

— Не ночует, но все-таки. Закон...

— Ладно, — махнул рукой Гринь. — Это я так, провокация. Молодец, что не поддался. На то и заповедник, чтоб никто туда нос не совал. Когда я был таким пацаном, как ты, никакого заповедника не было и законов об охране природы — тоже... Да... Так что еще новенького?

— Ничего, — ответил Алешка. — Вот, работаю.

— Ну, работай, работай. Труд — основа жизни...

«Ишь, утятинки захотел, — хмыкнул Алешка, направляясь к дому Степки Клименко. — Утятинки ему захотелось! А если б я согласился? Хитрюга этот Гринь!..»

Алешка постучал в дверь кулаком. На стук вышел Степка. Был он заспанный, со взлохмаченной головой.

— Дрыхнешь? — усмехнулся Алешка. — Принимай почту. Тут и для тебя есть кое-что.

— Где?

— Среди газет. Потряси.

Степка тряхнул пачкой газет, и на порог упал синий конверт. Степка так поспешно наклонился за ним, что стукнулся лбом об Алешкину коленку.

— Так и чашечку можно раздробить, — проворчал Алешка, потирая колено.

Но Степка, казалось, ничего не слышал: он просто впился глазами в конверт.

— Из редакции, — сказал на всякий случай Алешка. — Прочти, что там.

— Нет! — вскинул глаза Степка и спрятал письмо за спину. — Нет!

— Нет так нет, — проговорил Алешка, поправляя на плече ремень сумки. — Твое право. Пока.

— Пока, — ответил Степка. Он стоял на пороге, пока Алешка не вышел за калитку. Потом бросился в комнату и поспешно распечатал письмо. То ли руки у него дрожали, то ли глаза спросонок ничего не видели — Степка сперва не мог разобрать ни строчки. Пришлось сесть и положить письмо на колени.

«Дорогой Степа!» — прочел он наконец первые слова и перестал дышать, словно нырнул в крутую волну. Так, не дыша, добрался он до последнего слова, ударил кулаком по письму и повалился на диван. А письмо скомкал и сунул под подушку. Застонал, завертел головой, словно больной в бреду, прошептал несколько раз:

— Это конец! Это конец!

Вскочил, подбежал к окну, облокотился о подоконник, уронил руки на голову. И снова прошептал:

— Это конец!

Потом бросился к книжной полке. Папка со стихами сначала шлепнулась на пол. Затем оказалась у Степки в руках. А еще через несколько секунд из нее полетели исписанные красивым ровным почерком листки. Он пинал их, топтал. Те, что взлетали повыше, ловил, комкал и рвал в клочья.

Кончилось все тем, что Степка вымел веником кучу бумаги за порог дома и бросил в нее пучок горящих спичек.

Алешка сидел на скамье в тени дома и размышлял. Размышлял о том, как ему все-таки расправиться с цаплей. Признаться, он не очень верил в то, что убьет ее. Может, и не убьет, может, не захочется ему. Но размышлять размышлял. Он уже не думал о том, почему ему надо убить цаплю и кому он хочет этим досадить. Его занимала техническая сторона дела — оружие. Проще простого, конечно, взять ружье и попробовать пробраться с ним на острова. Взять легко, а вот перебраться на острова — в сто раз сложнее. Лодки у Алешки нет. До первого острова, конечно, можно донести ружье, держа его над головой. Да и до второго, пожалуй, можно доставить сухим. Протока там, хотя и глубокая, но узкая. У Алешки хватит сил, чтобы переплыть ее, гребя одной рукой. А вот на третий остров уже никак не пройти с ружьем, — надо плыть по меньшей мере метров триста. Может быть, сделать плотик, сбить из досок? Но если пойдет крутая волна и захлестнет его? Тогда придется разбирать ружье до последнего винтика, сушить и смазывать — иначе мигом заржавеет от морской воды. Нет, лучше ружье не трогать, от греха подальше... Да и Кузьма Петрович не дремлет.

Ну а как же тогда с цаплей-то? Из рогатки, пожалуй, не выйдет. С первого раза не попадешь — это как пить дать, а второй картечины она ждать не станет, улетит. Да и рогатку надо могучую: ведь цапля близко к себе не подпустит. Лук бы сделать — вот это да! Только из чего? Акация не годится, маслина — тоже. Говорят, нужен дуб. Только где его найдешь? Да и стрелять из лука не так-то просто, уметь надо. Остается одно — арбалет. Но арбалет — сложная штука. Когда-то Алешка уже пытался смастерить арбалет — не вышло. Пружина попалась слабая, да и спусковой механизм не удался. Разве что еще раз попробовать? Арбалету никакая морская вода не страшна, и прицелится из него можно как следует. Если поставить мощную пружину, метров с тридцати можно бить по любой цели.

— Алексей! — позвала из летней кухни мать.

— Чего? — неохотно откликнулся Алешка.

— Принеси ведро воды!

— Воды, воды... — заныл Алешка. — Я же недавно принес.

Водопровода в Гавани не было. Приходилось ходить за водой к колодцу.

— И я пойду с тобой, — попросил Алешку пятилетний брат Петюнчик.

— Ладно, — зевнул Алешка, беря ведро. — Только я на твоем месте сидел бы в тени да носом свистел.

Алешка сходил к колодцу, набрал воды, отпил несколько глотков из ведра и крякнул от удовольствия.

— Я тоже хочу, — попросил Петюнчик.

— Нос вытри, — сказал Алешка и поставил ведро на землю.

Петюнчик стал на колени, вытер рукавом рубашки нос и, вытянув трубочкой губы, принялся пить.

— Как корова, — сказал он, оторвавшись от ведра, чтобы вздохнуть.

— Как теленок, — уточнил Алешка. — До коровы ты еще не дорос.

— А ты дорос? — спросил Петюнчик.

— Дорос, — ответил Алешка. — Хватит пить, а то живот лопнет.

Летом смеркается поздно, в одиннадцатом часу. День такой длинный, что все дела переделаешь, а солнце еще в небе. Повиснет над заливом, всмотрится в него и словно забудет, что надо двигаться, катиться к горизонту. Просветит всю водную толщу до самого дна, играет перламутровыми ракушками, рачков-отшельников из домишек выманивает, расцвечивает зеленух всеми цветами радуги. С запада поднимаются облака — словно взбитая пуховая постель, ждут солнце. А оно не торопится, щекочет лучами волны, любуется, как качаются в них голубые и розовые колокола медуз.

Побродил Алешка по двору, порылся в хламе за сараем: искал что-нибудь подходящее для арбалета. И нашел — деревянный брусок. Повертел в руках, пригляделся к нему и так, и этак. Решил, если острогать его, подолбить стамеской, да просверлить, где надо, получится приклад для арбалета.

Но слесарничать не стал. Отнес брусок в сарай и положил на полку. Серьезное дело надо начинать с утра, со свежими силами и ясным умом. А сейчас — сходить бы к кому-нибудь. Просто так, чтобы время убить. А то ведь одному скучно. Ну куда пойти, к кому? К Степке, что ли? Можно конечно и к Степке, расспросить его о письме... Интересно все-таки узнать, что ему там сообщили. Вдруг написали, что Степка великий поэт? Чудно было бы: Степка Клименко — великий поэт. Как Пушкин. Или как Лермонтов.

Алешка нашел Степку на берегу за кладбищем.

— Привет! — крикнул ему Алешка еще издали. Степка даже головы не повернул. Как сидел, так и остался сидеть. Любое другое место на берегу было, наверное, получше того, которое выбрал Степка. Здесь, за кладбищенским курганом, вдоль низкого глинистого берега рос чахлый тростник — пристанище комаров. Среди тростника догнивали остатки прошлогоднего перекати-поля. Вода здесь пенилась, словно мыльная. Пена эта серыми хлопьями лежала вдоль берега и дрожала, как студень. Отдыхающие сюда никогда не забредали, да и деревенские предпочитали купаться и загорать в другом месте. Загорать здесь мешали тощие длинноногие комары, а купаться — пеньки тростника да еще черные морские коты с хвостами-пилками, облюбовавшие илистое дно и вечно мутную воду. И если Степка забился сюда, то лишь для того, наверное, чтобы никто здесь не беспокоил, чтобы побыть одному. А Алешка, пожалуйста, тут как тут. Сел рядом, стукнул Степку по плечу, спросил:

— Стишки сочиняешь?

Степка искоса взглянул на него и не ответил.

— Мечтаешь? — толкнул он Степку в бок локтем.

— Отстань, — сказал Степка.

Алешка заглянул ему в лицо, покачал головой:

— Переживаешь, значит, — заключил он. И посоветовал: — А ты плюнь на все.

— На что плюнуть-то? — грустно спросил Степка.

— На стихи, — сказал Алешка.

— Дурак ты, — отвернулся Степка.

— Но, но! — надулся Алешка. — Полегче!

Был Алешка в два раза сильнее Степки и поэтому мог угрожать ему, совсем не опасаясь получить сдачи. Куда там Степке состязаться с ним: Степка и ростом не вышел, и силенкой не богат. Хилый Степка парень. Не то, чтоб больной, а просто хилый. В груди узкий, плечи острые. И лицо узкое — только в профиль и можно рассматривать. А зайдешь спереди, и ничего, кроме темных глаз да востренького носа не увидишь. Конечно, если б не длинные черные волосы, можно было еще полюбоваться оттопыренными ушами. Но Степка хитер, спрятал свои уши. Правда, девчонки почему-то считают Степку красивым — загадка природы! А по Алешкиному мнению, ничего в Степке красивого нет. И не было. И не будет. Вот так. Конечно. Алешка себя тоже не считает красавчиком. Волосы у него редкие и белые — кожа сквозь них просвечивает. И лоб розовый, и лицо розовое, — не загорают ни под какими лучами, потому что нет в нем, в Алешке, красящего пигмента. И то, что нос у него похож на картошку — совершенно справедливо. Вот так обстоят дела с Алешкиной красотой. Но зато он выше Степки сантиметров на двадцать, в полтора раза шире в плечах, имеет кулаки величиной со Степкину голову. Так что обижать Алешку — опасное дело.

Степка встал и пошел по берегу. Обиделся на Алешку.

— Не я же назвал тебя дураком, а ты меня! — крикнул ему вслед Алешка.

Степка не оглянулся.

— Ну и ладно! — разозлился Алешка. — Подумаешь, цаца какая!

Из тростников выкатились на водную прогалину два серых комочка — птенцы шилоклювика. Остановились, покачиваясь на мелкой зыби. Алешка отковырнул пальцами кусок мокрой глины, скатал его на ладонях, прищурил левый глаз и метнул в птенцов. Желтый фонтанчик воды вскочил перед ними. Они метнулись в разные стороны и скрылись в тростнике.

— То-то же! — проговорил Алешка, вытирая ладони о камку. Подождал, не появятся ли птенцы снова, вздохнул — опять надо искать какое-нибудь занятие — и встал, потягиваясь.

Степка был уже далеко. Не настолько, конечно, чтоб не услышать Алешку, если тот крикнет и попросит подождать. Но Алешка не стал окликать его. Раз пошел человек один — пусть один и идет.

Солнце уже коснулось самых высоких облаков, вспучившихся на западе. Если солнце садится за облака — будет дождь. Так говорят некоторые мудрецы. Может это и правильная примета, только не для здешних мест: почти каждый вечер солнце садится за облака, а дождь бывает редко.

Алешка потер ладонью лицо, облизал и вытер губы, засмотрелся на море. Каждый день он видит море, этот залив, если говорить точнее. Он уже привык к нему так, что порой и не замечает его. Смотрит, как в пустоту. А иногда вдруг словно вспомнит о нем. И тогда видит. Любуется не любуется, но остановит на нем долгий взгляд, примечает. Сегодня до горизонта далеко. Тучи висят над ним темно-синие, как небо после заката. Горят по краям ярко-малиновым огнем. И море стало чуть-чуть розовым от этого огня. Чайки возвращаются на острова с дневной охоты, кричат. Над самой водой, держась подальше от берега, черной цепочкой стремительно пронеслись утки. На уток Алешка не может смотреть равнодушно — тотчас же вспоминает о ружье. Белый шилоклювик мечется над тростниками, орет, птенцов своих ищет, на Алешку не обращает внимания.

— Да перестань ты! — прикрикнул Алешка. — Перестань! — и швырнул в него щепкой.

Цапли, обычно такие длинношеие и длинноногие, в полете выглядят очень кургузыми: только концы лапок торчат за хвостом, а головы почти и не видать — так умудряются они укоротить свою шею.

— Не лебедь, конечно, не лебедь! — проговорил Алешка вслед летящей цапле и засмеялся.

Он шел по берегу, пинал пробковый поплавок, оторвавшийся где-то от рыбацкой сети. Думал, что надо бы взять этот поплавок — в хозяйстве пригодится, но тот отскочил от ноги и плюхнулся в воду. Снимать туфли и лезть в воду Алешке не хотелось. Он постоял, ожидая, что поплавок прибьет к берегу. Но волна шла ленивая, тихая. Поплавок все качался и качался на том же месте, где упал. Алешка махнул рукой и принялся пинать просмоленную щепку.

Степку он увидел сидящим в лодке Кузьмы Петровича, отца Лены. Выброшенный на берег якорь, похожий на вагонный буфер, удерживал лодку на толстом канате. Она покачивалась на волнах, зеленая, большая, с черным от смолы днищем. Степка сидел на кормовой банке, скрестив руки на груди, смотрел в сторону островов.

— Воображаешь себя капитаном? — не без ехидства спросил Алешка, остановившись у якоря. Степка не оглянулся. Алешка нагнулся, поднял тяжелый якорь и, пятясь, потащил его подальше от воды. Канат натянулся, и лодка подошла к берегу, уткнувшись носом в песок.

— Приехали! — сказал, ухмыляясь, Алешка и бросил якорь.

— Что тебе надо? — обернулся Степка. — Чего привязался? — и вдруг стал смотреть мимо Алешки. Алешка оглянулся и увидел Лену. Она шла к берегу, неся на плече белую пластмассовую канистру.

Степка выпрыгнул из лодки и побежал навстречу Лене. Алешка не сразу понял, зачем Степке надо было бежать к ней. Но когда увидел, что Степка и Лена несут канистру вдвоем, усмехнулся и закатил глаза:

— Джентльмен!

Степка подошел с канистрой к лодке, спросил:

— Куда положить?

— Под банку, — ответила Лена.

— Куда, куда? — не понял Степка.

— Под скамейку, — засмеялась Лена. — Надо понимать язык мореплавателей.

— Это ты мореплаватель, что ли? — спросил Алешка.

— А что? Не похожа? — Лена тряхнула головой. — Свистать всех наверх!

— Похожа, — сказал Алешка. — На мачту похожа, — и захохотал. Не очень-то ему и хотелось хохотать, откровенно говоря, но приходилось, надо было, — чтобы досадить Лене. Он не только захохотал, но еще ухватился руками за живот, повалился на песок, задрыгал ногами.

Лена посмотрела на него с укоризной, отвернулась.

— Смех без причины — признак дурачины, — сказала она. — Смейся себе на здоровье.

Алешка перестал смеяться. Поднялся, отряхнул брюки.

— Хочется побывать на островах, — сказал Лене Степка. — Возьмете?

— Ой, Степа, конечно, возьмем! — ответила Лена и искоса взглянула на Алешку. — Пойдем к нам, скажем отцу. Он согласится.

— Правда? — обрадовался Степка.

— Так, так, — проговорил Алешка. — Понятно.

Лена и Степка посмотрели на него.

— Теперь мне все понятно, — сказал Алешка. — Счастливого пути, голубчики! — он сощурил глаза и зло взглянул на Степку. — Берегись!

— Не обращай на него внимания, — сказала Лена Степке. — А ты иди, куда шел, ну? — она наклонила голову, словно собиралась боднуть Алешку.

— Понятно, — Алешка хмыкнул, ковырнул носком туфли песок, нехотя повернулся и зашагал к деревне.

Лена забралась в лодку, села на борт, опустив ноги в воду. Степка стоял у нее за спиной, глядел на удаляющегося Алешку.

— Ты не бойся его, Стенчик, — сказала Лена, запрокинув голову, чтобы видеть Степку.

— Я не боюсь, — ответил Степка. — Что он мне сделает?

— Может поколотить, — улыбнулась Лена. — Он сильный, как бульдозер.

Степка насупился, промолчал.

— Но ты все равно не бойся, Стенчик.

— Не называй меня так, — попросил Степка. — Какой я Стенчик? Какой Стен Клименс? Степка я, Клименко моя фамилия.

— Значит мне нельзя называть тебя Стеном? А Тане Смоляковской можно?

— И Тане нельзя. Никому нельзя. Я с этим делом покончил.

— С каким делом? — спросила Лена.

— Потом расскажу... На острове. Сейчас неохота. Что из харчей брать? — спросил Степка.

— Что хочешь. Только не тащи с собой целый вагон — лодку утопишь. Рыбу будем ловить, мука и жиры там у нас есть... А родители тебя отпустят?

— Только согласился бы твой отец. А своих я уговорю. Постараюсь уговорить, — добавил он.

Степка не собирался уговаривать родителей. Он решил, что просто удерет, оставив на столе записку: «Уплыл на острова с Кузьмой Петровичем. Вернусь через несколько дней». Уговоры могли оказаться напрасными. Однажды мать уже не пустила его в туристский поход. Пошел весь класс, а он остался. Ребята насмехались потом: «Сдрейфил». Она же запретила ему заниматься в кружке художественной самодеятельности. «Занятия вечером? Кривляться на сцене? Нет, у тебя есть более серьезное занятие», — отрезала она. Этим занятием были стихи... Теперь — все, амба! Он сжег стихи вместе с письмом из редакции. Правда несколько стихотворений осталось у Тани Смоляковской. Но он и их сожжет. Возьмет под каким-нибудь предлогом — и в огонь! Горите, горите, голубчики! Нечего вам делать на этой земле. А Таня говорит, стихи ей нравятся. Неужели нравятся? Не может быть. Плохие стихи, барахло! Жаль, что Таня уехала с родителями в Москву. А то он уже сегодня забрал бы у нее стихи. Плохие! Плохие! Разве только одно, про дельфина, которого выбросило на берег в шторм. Целый час он возился с этим дельфином, но все было напрасно. Тогда-то он и написал стихи. Тогда-то Таня Смоляковская стала называть его на английский манер Стеном Клименсом... Глупость! А все остальные стихи — чепуха, выдумка. «Мой сын — поэт!» — хвастается перед знакомыми мать. Твой сын тряпка, мама. Если он не удерет завтра на острова, тогда уж без всякого сомнения — тряпка.

Он проснулся в пятом часу, с восходом солнца. Прислушался: в доме было тихо — отец и мать еще спали. Одеваясь, сунул руку в карман брюк — заготовленная с вечера записка была на месте. Вышел на крыльцо, потянулся. Пригнувшись, прошел мимо окон спальни, открыл дверь летней кухни. Предстояло сделать два дела: положить на стол записку и запастись съестным. На столе стояла посуда. Степка собрал тарелки, перенес на подоконник. Затем вытер стол тряпкой и бросил посредине развернутую записку. «Папа и мама, — было написано на листе крупными красными буквами. — Я уехал с Кузьмой Петровичем на острова. Знал, что вы меня не отпустите, а потому и не сказал. Вернусь дня через два. Не волнуйтесь. Степа».

Отошел к двери, проверил, увидит ли мать записку сразу, как только войдет в кухню. Решил, что увидит. А если и не увидит сразу, то потом, когда сядет завтракать, — обязательно. Теперь оставалось сделать последнее: завернуть во что-нибудь кусок свиного окорока и буханку хлеба. На глаза ему попался целлофановый пакет из-под отцовской нейлоновой рубашки.

— Прекрасно! — воскликнул Степка. — То, что надо.

Часы показывали пять, когда Степка вышел со двора. Он не торопился: до берега, где стояла лодка Кузьмы Петровича, было не более пятнадцати минут ходу. А отчаливать раньше шести Кузьма Петрович не собирался.

Отличное настроение было у Степки. И утро было отличное: ясное, тихое. На обочине дороги, ведшей к морю, паслись в лебеде перемазанные желтой пыльцой телята. Воробьи купались в отсыревшем за ночь песке. Тяжелые белые мартыны летели со стороны моря на поля за добычей. Лениво переговаривались: «Гав-ва, Гав-ва!»

— Гав-ва, гав-ва! — передразнил Степка. Мартын, пролетавший над ним, повернул голову, посмотрел на него внимательным черным глазом. — Что? — засмеялся Степка. Стайка молодых серебристо-серых скворцов расхаживала по бугорку у лимана — собирала уснувших комаров. Степка постоял, поглядел на них, похвалил: — Молодцы.

Лиман был тих, блестел. Но вот послышался слабый всплеск, и тонкое кружево разбегающихся колец заплелось на зеркальной глади — какая-то резвая рыбешка выпрыгнула из воды в погоне за мошкой. Степка не разглядел ее — может, это был пескарик, может, бычок.

А море словно исчезло. Будто прямо с берега, от кромки желтого песка начиналось небо. Не голубое, а какое-то таинственно темное. Бездна проглядывала сквозь голубизну. Там был край земли. К этому краю, казалось, можно было подойти и увидеть, что дальше ничего нет. Совсем ничего, пустота.

Но так казалось только издали. Потому что хоть и стоял на море штиль, у самого берега вода плескалась, словно море выбрасывало на гладкий песок прозрачные щупальца. И шорох был похож на спокойное дыхание спящего, а на песке оставались лежать студенистые, почти прозрачные пятачки маленьких медуз.

— Степка, стой! — услышал он вдруг голос Алешки и обернулся. Алешка бежал к нему, закатывая на ходу рукава рубашки.

Степка икнул от неожиданности и уронил пакет с едой.

— Ну вот, — сказал Алешка, переводя дух, — вот ты и попался, Степушка, или как там тебя кличет Смоляковская, Стен Клименс. Куда идешь?

— Так просто, — соврал Степка.

— Так просто? А это что? — Алешка поднял с земли пакет. — Рубовочка? Позавтракаем, — и принялся развязывать пакет.

— Не для тебя, — сказал Степка и вырвал пакет из Алешкиных рук. — Квас не про вас.

— Та-ак! — Алешка поглядел по сторонам. — Не про нас, значит? Так, так, — и вдруг схватил Степку за плечи. В одно мгновение он оказался на Степкином животе, вдавливая коленками в песок его руки. — Вот такой коверкот, Степушка, — проговорил он дыша Степке в лицо. — Вот в такой дружеской обстановке мы и проведем с тобой часок — пока Кузьма Петрович не отчалит. Ясно?

— Пусти! — попробовал вывернуться Степка, но не тут-то было. Алешка лишь сильнее навалился на него. Степка попытался ударить Алешку ногой в спину, но и это не удалось.

— Еще раз дрыгнешь, получишь по носу, — предупредил Алешка. Потянулся за пакетом, положил его Степке на грудь, развязал и вынул окорок. Понюхал, осмотрел со всех сторон, сказал с притворным вздохом: — Придется мне одному съесть.

— Лопнешь, — ответил Степка.

— Значит, тебе повезет, — Алешка отломил кусок хлеба и принялся есть.

— Чавкаешь, как свинья, — заметил Степка.

Алешка лишь грозно повел глазами, потому что рот был набит, но чавкать перестал.

Окорок он не осилил. Сунул остатки обратно в пакет, прижал руку к животу:

— Объелся, кажется, — заключил он. — Попить бы теперь. Жалко, что ты водички не прихватил. Хотя — да! Вода уже в лодке, в белой канистре. — Алешка завязал пакет, положил его на песок перед Степкиным лицом. — Отнесешь домой. То место, где я грыз, обрежешь, а остальное скушаешь. Запомнил?

Он издевался, а Степка ничего не мог сделать. Руки его, вдавленные Алешкиными коленками в песок, совсем онемели. Даже пальцы шевелились с трудом. И дышать было трудно, оттого что Алешка, тяжелый, как мешок с камнями, сидел у него на животе.

— Вот такие дела, Стенчик, — разглагольствовал между тем Алешка. — Посадил однажды какой-то старикашка репку, и выросла она величиной с бочку... Рассказать тебе сказочку? Не желаешь? По лицу вижу, что не желаешь. — Алешка наклонился и подул Степке на лоб, сгоняя капельки пота.

— Заботишься? — процедил сквозь зубы Степка.

— Просто смотреть неприятно, — ответил Алешка. — А вообще мне тебя, конечно, жалко. Не хотел бы я быть на твоем месте. Я не против тебя. Ты это пойми. Я против некоторых... Вот такие дела, Стенчик. Потерпи еще немного, — он приподнялся на коленках, отчего у Степки хрустнуло в запястье, и поглядел в сторону островов. Кажется, отчалил Кузьма Петрович...

Степка напряг все силы, рванулся и боднул Алешку в живот. Алешка охнул и повалился. Степка вскочил, но Алешка успел поймать его за ногу. Сцепившись, они покатились по песку к воде. Степка укусил Алешку в плечо. Алешка отпрянул и, еще стоя на коленях, стукнул Степку кулаком по лицу.

Степка сел, потер рукой под носом и увидел на ней кровь. Алешка стоял и ждал, что Степка сейчас вскочит и бросится на него. Но тот уронил голову на грудь и всхлипнул.

— Будешь знать, — виновато бормотал Алешка. — Будешь знать, как кусаться... — и ушел, поминутно оглядываясь.

Степка поднялся на ноги лишь тогда, когда Алешка скрылся за домами. Отнял пальцы от распухших ноздрей, зачерпнул ладонью воды, умылся. В носу защипало от соли, но кровь больше не шла. Снял рубашку, застирал пятна. Затем перекинул мокрую рубашку через плечо, поднял ставший заметно легче пакет и побрел к тому месту, где так и не дождались его Лена и Кузьма Петрович.

Эх, Стен Клименс, Стен Клименс! Что же такое случилось с тобой? Ты хлюпаешь распухшим носом, Стен Клименс?

Я? Хлюпаю? Никогда! Где шпага? Где моя шпага – подарок д’Артаньяна? Прочь, безумцы! На кончике этой шпаги угаснет ваша жизнь!

Алешка уже поостыл, и теперь его мучило раскаяние. Не надо было бить Степку по носу. Он и не ударил бы, если бы тот не укусил за плечо — до сих пор болит. Да и ударил он Степку не сильно, а кровь пошла. Слабоносый, потому что.

— Дурак ты, — сказал самому себе Алешка и крутанул себя за нос так, что слезы выступили на глазах.

Стен Клименс — это старый морской волк. Ему не страшны ни штормы, ни расстояния. Пусть ветер загибает над ним волну — он прошибет ее головой. Пусть затягивает его пучина — руки Стена крепче стали...

Он лежал на сухом берегу и грелся под солнцем. Хоть и не холодной была вода, но Степка продрог — все-таки не меньше часа пробыл в ней. Даже дрожал, когда вышел на берег острова. А теперь — хорошо. Он лежал у небольшого бугорка. Здесь его не доставал ветер, а солнце было ласковым. От усталости руки и ноги казались тяжелыми, но тем приятнее было лежать, не двигаясь, на теплом песке. Он подложил под голову пакет, в котором теперь были не окорок и хлеб — все это пришлось выбросить, — а брюки, рубашка и туфли. Это он здорово придумал. А то пришлось бы ждать, пока все высохнет, или появиться перед Леной и Кузьмой Петровичем в мокрой одежде.

Все хорошо, Стен Клименс! Ты вырвался из круга печали. Твой бриг взлетел на крутую волну, и отсюда виден иной горизонт. Вперед, Стен Клименс! Ты мчишься в кильватере солнца! Лене он скажет: «Я проспал. Будильник подвел. Могла бы забежать за мной».

Какое счастье, что она не забежала!

А Кузьме Петровичу — немного иначе: «Долго читал, часов до двух ночи. Интересная книжка попалась... Вот и проспал. Да еще будильник испортился. Если бы вы немного подождали, я бы успел».

Хорошо, что не стали ждать.

Обманщик ты, Стен Клименс. Почему бы тебе не сказать правду? Не про Алешку — об этом можно не говорить. А про то, что ты не спросил разрешения у родителей.

Про родителей? Не стоит. Иначе Кузьма Петрович скажет: « А ну-ка Степа! Как ты сюда добрался, так и обратно дуй!»

Протока между первым и вторым островом глубокая, но узкая. Степка, хоть и не был хорошим пловцом, преодолел ее без труда. Страшно, конечно, когда под тобою неведомая глубина, а ты один... Но если не думать об этом — все просто.

Надо было торопиться. Ветер становился все настойчивее, порывистее. По небу мчались растрепанные, беспокойные облака. Степка знал: когда поднимется большая волна с запада, в протоке между вторым и третьим островом образуется сильное течение. Даже умелого пловца оно быстро сносит к востоку, и тогда попасть на третий остров становится трудно.

Второй остров был узкий и длинный, похожий на большую лодку, доверху нагруженную песком. От кормы до носа — тысячи полторы шагов.

Короткая тень бежала рядом со Степкой — был полдень.

Алешка, закрыв дверь сарая изнутри на крючок, строгал. Пружину он нашел. Упругую стальную полоску. На концах ее — повезло! — были даже отверстия для тетивы.

В пазу бруска будет скользить бегунок с выступом, в который упрется стрела. Простая защелка снизу удержит бегунок во взведенном состоянии. Алешка вложит стрелу, прицелится, нажмет на спусковой рычаг и — клац! — стрела метнется в цель.

А пока он строгал. В сарае было душно. Лицо у Алешки покрылось потом. Он утирался рукавом рубашки, выпятив нижнюю губу, сдувал капельки пота с носа, шептал что-то и работал.

Петюнчик несколько раз стучал в дверь, просил впустить его, но Алешка не откликнулся даже на самые слезные упрашивания. И только когда Петюнчик пожаловался матери и та потребовала немедленно отпереть дверь, Алешка ответил: «Сейчас».

— Чем ты тут занимаешься? — спросила мать, входя в сарай и подозрительно глядя на Алешку.

— Строгаю.

Мать осмотрела брусок, повертела в руках стальную полоску, ничего не поняла и спросила:

— Что это будет?

— Самокат, — соврал Алешка. — Петюнчику.

— Почему же ты прячешься от него?

— Хотел сделать сюрприз, безбожно врал Алешку, но слова его походили на правду.

Петюнчик обрадовался, улыбался до ушей и, став на цыпочки, заглядывал на верстак.

— А где же колесики? — спросил он.

— Колесики потом найдем, — ответил Алешка. — Пусть он сидит тут тихо и не лезет под руку, — сказал он матери. — А то выгоню...

— Сиди тихо, — посоветовала Петюнчику мать и ушла.

— У-у, пожаловался, — проворчал Алешка.

— Надо было сразу впустить меня, ответил Петюнчик.

— Больно ты тут нужен.

— Я буду тихо сидеть, — пообещал Петюнчик.

Алешка подошел к верстаку, приладил брусок, взял в руки рубанок и снова принялся за работу.

— А у меня что-то есть, — сказал Петюнчик, когда ему надоело сидеть. Алешка обернулся, насупив брови, ждал. Петюнчик никак не мог вытащить что-то из кармана. Но наконец ему это удалось. Алешка увидел смятый клочок бумаги. Петюнчик разгладил его на коленке и протянул Алешке. Это была картинка, вырезанная из конверта.

— Ну и что? — сказал Алешка.

— Красивая, — ответил Петюнчик.

— Вот и радуйся.

На картинке был изображен летящий самолет. Алешка собрался уже вернуть картинку Петюнчику, но вдруг сжал ее в кулаке.

— Постой! Где ты взял эту картинку? — спросил он. — А?

Конвертов в доме было много — мать брала их на почте и продавала. Среди них были и такие — с самолетом на картинке.

— Где ты взял, спрашиваю? — грозно сказал Алешка.

— Вырезал ножницами, — ответил Петюнчик.

— Знаю, что вырезал. Из какого конверта?

— Из ненужного. Новенькие я не трогаю. — Петюнчик втянул на всякий случай голову в плечи.

— А где тот конверт?

— Отнес мамке на растопку...

— Та-ак, — проговорил Алешка. — На растопку... И что ж, она уже сожгла его?

— Не знаю, — ответил Петюнчик. — Я на плитку положил.

Алешку словно взрывом выбросило из сарая. Он метнулся к кухне и замер у двери. Мать, стоя у плиты, держала в руке конверт.

— Откуда это? — спросила она. — Без штемпелей... Адресовано в Асканию-Нову... Это писала Лена.

Алешка пожал плечами.

— Я схожу к ней, — сказала мать. — Может быть Петюнчик...

— Кузьма Петровичи и Лена уплыли на острова, — сказал Алешка.

— Да, да, я же видела... Неужели Петюнчик стащил письмо? Какой позор! Что же теперь будет? Понимаешь?

— Я-то понимаю, — Алешка взял из рук матери конверт.

— Ты у Лены не брал? Не помнишь?

— Вообще-то брал. Вчера, по-моему...

— Да, но где же само письмо? Позови-ка Петюнчика, — сказала мать. — Позови-ка!

Петюнчик сидел в сарае и ждал возвращения Алешки. Он боялся, что, если выйдет из сарая, брат потом не впустит его.

— Где моя картинка? — спросил Петюнчик, едва Алешка переступил порог.

Алешка сел перед ним на корточки, посмотрел в глаза, погладил по голове.

— Вот твоя картинка. Хочешь, я тебе еще таких картинок достану? Много-много. Разных.

— Хочу, — ответил Петюнчик.

— Но за это ты должен кое-что сделать, — сказал Алешка вкрадчиво.

— Что?

— Ты должен пойти сейчас к маме и сказать... Слушай внимательно! Скажешь ей, что письмо нашел в комнате на столе.

— Правильно, — обрадовался Петюнчик.

—Бумажки, которые были внутри, ты выбросил. Сделал из них самолетик, самолетик полетел и упал в колодец. А конверт взял себе, потому что понравилась картинка. Вот и все. Скажешь — получишь от меня кучу новеньких картинок. Как?.. И еще я тебе обязательно сделаю самокат.

— Петюнчик! — послышался голос матери.

—Ну, иди! — сказал Алешка. — Как только она спросит, где ты взял конверт, сразу и расскажи ей, как мы договорились. Иначе ни картинок, ни самоката не будет. Иди!

Петюнчик запутался в своем рассказе, разревелся и признался, что пустой конверт нашел в комнате на столе и что положил конверт на стол Алешка.

Хотя Степку и снесло течением в сторону, он без особого труда добрался до последнего острова. Выжал на берегу трусы, развязал пакет и оделся. Рубашку и брюки немного помялись, но зато были совершенно сухие.

Он причесался, посидел немного и пошел вглубь острова. Там на самом высоком месте, метрах в двухстах от заморного озерца, стояла сторожка. Сторожку закрывали тростники, буйно разросшиеся вокруг озера — оно хоть и было соленым, но не таким, как море: весной его наполняли талые воды, а летом питали дожди.

Из-за чаек Степка не надеялся подойти к сторожке незамеченным. С каждой минутой их становилось все больше. Они смелели и сновали уже над самой головой. Степка пригнулся и бегом пустился к тростникам. Очутившись в зарослях, он присел, затаился. Чайки покружили еще минуту-другую, вертя головами, и, успокоенные, расселись.

Степка понимал, что все это только игра. Увидят ли его издали или потом, когда он решится подойти к сторожке — так или иначе ему придется объяснить свое появление. Ему совсем не хотелось врать, но сказать правду он по-прежнему боялся: прогонит его Кузьма Петрович, а Лена станет смеяться. Может, и не прогонит, побоится, как бы со Степкой на обратном пути не приключилось чего: ветер крепчает, волна разгулялась пенная — утонуть можно. Останется лишь одно: посадить в лодку и целехоньким доставить к берегу. Кузьма Петрович не поленится сесть за весла.

Степка решил держаться поближе к тростникам, чтобы не тревожить чаек. Да куда там — не помогло. Так, в сопровождении их базарного крика, и появился перед сторожкой. Кузьма Петрович и Лена сидели на пороге и ждали его. Кузьма Петрович курил, а Лена грызла сухарь, макая его в кружку с водой.

— Здравствуйте, — сказал Степка и остановился шагах в пяти он них.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил на приветствие Кузьма Петрович.

Лена промолчала. Лицо ее не выражало ни удивления, ни ехидства — оно было презрительно спокойным.

— Что скажешь? — спросил Кузьма Петрович.

— Вот... — замялся Степка. — Пришел к вам. Я тогда... опоздал к шести... Будильник у нас... Поздно лег, читал... Простите.

Кузьма Петрович кашлянул, воткнул в песок окурок, придавил ногой, посмотрел на Степку исподлобья, тихонько раскачиваясь всем корпусом, будто кто-то подталкивал его в спину.

— Вплавь добирался? — спросил наконец он.

— Да.

— А почему сухой? Успел высушить?

— Я вот в этом, — Степка вынул из кармана целлофановый пакет.

— Сообразительный. Молодец. Ну и что будем делать дальше?

Степка дернул плечами.

— Записку родителям оставил?

«Какую?» — хотел было спросить Степка и потупил глаза.

— Так оставил или не оставил? — повысил голос Кузьма Петрович. — Только без вранья!

— Оставил, — ответил Степка, не поднимая глаз.

— То-то же! — сердито заговорил Кузьма Петрович, почесывая коротко подстриженные усы. — «Простите, опоздал, будильник...» Ты это брось! За такие штучки я тебя под ружьем домой доставлю. Дипломат! — он встал, взял из рук Лены кружку, выплеснул из нее воду и пошел в сторожку. Лена по-прежнему увлеченно грызла сухарь и не замечала Степку.

— Выпей воды, — сказал Кузьма Петрович, появляясь в дверях с кружкой в руке. — Да подойди же, не укушу. Вон губы как запеклись.

Степке показалось, что Кузьма Петрович улыбнулся — вздрогнули морщинки возле уголков слегка прищуренных глаз.

Степка подошел, взял кружку, отпил несколько глотков.

— Надо было сразу сказать: «Родители не отпустили, а я удрал и оставил записку». Оставил или не оставил? — снова спросил Кузьма Петрович.

— Оставил. Честное слово.

— И правильно сделал, — он взял из рук Степки кружку и протянул ее Лене. — Макай свою кость... Да, хотел я тебя отругать как следует, — заговорил Кузьма Петрович снова со Степкой, — но не мастер я. Да что с вас взять — дети! Хотя — как рассудить... Короче — разговор на эту тему прекращаем. Располагайся, как удобнее, и живи. Если, конечно, за тобой отец не приплывет.

Степка улыбнулся.

— Думаешь, не приплывет? — спросил Кузьма Петрович.

— Он плавать не умеет.

— Вот человек. Живет у моря, а плавать не умеет. Однако не мне его судить. Отец — это во! — Кузьма Петрович поднял кверху указательный палец. — Понял?

— Понял, — кивнул Степка.

— Есть хочешь? — спросила Лена.

Степка поглядел на нее повеселевшими глазами: во-первых, потому что с Кузьмой Петровичем все было улажено, а во-вторых, потому что Лена наконец заговорила с ним.

— Она еще спрашивает! — возмутился Кузьма Петрович. — Человек два километра по воде да три по песку отмахал! Корми его да посытнее. А я пойду на кефаль побалуюсь. Правда, ветер посвежел, может, заштормит... Увидим. — Он перекинул через плечо сеть с круглыми свинцовыми грузилками — такую сеть мечут на стайку кефали прямо с берега — и не торопясь пошел к морю.

— А знаешь, я рада, что ты пришел, — сказала Лена. — Испугался, когда отец спросил про записку?

— Испугался, — признался Степка. — Как он догадался?

— По глазам. У тебя глаза были виноватые и бегали туда сюда... А потом вот еще что: он решил, раз никто из твоих родителей не пришел вчера, значит, тебя не пустили. Иначе бы мать прибежала, стала бы про все расспрашивать: какую одежду взять, сколько сахару, сколько масла... Разве не так?

— Так. Действительно. Как я не подумал об этом? Твой отец — психолог, да?

— И хороший повар. Сейчас убедишься. Пойдем, я тебя жареной камбалой накормлю.

Алешке тоже хотелось есть. Но вернуться домой он не мог. Вообще-то мог, но поесть ему все равно не дали бы. Не в прямом смысле, конечно. Просто из-за разговоров, которые там пойдут, как только он явится, ему кусок в горло не полезет. Эх, Петюнчик, Петюнчик!.. Впрочем, Алешка сам во всем виноват. На Петюнчика валить нечего — дурачок он еще.

Вот теперь уже точно — все против него: мать, отец, Лена, Петюнчик... И конечно Степка. Удрал все-таки на острова! Ну ничего, Алешка доберется до него...

Ночью разыгрался ветер. Налетел вместе с дождем, гудел над крышей, стучал в дощатые стены дождевыми каплями. Обитатели сторожки проснулись, пошептались, дескать, какой сумасшедший ветер, и снова уснули крепче прежнего: под шум ветра и дождя хорошо спится, сладко.

Спали на лавках: Степка и Кузьма Петрович по бокам от двери, Лена у глухой стены. У Степки над головой было окно. От ветра в нем дребезжало стекло. Кузьма Петрович встал, зажег спичку, сунул между стеклом и рамой щепку, и дребезжание прекратилось.

— Так-то лучше, — сказал он ложась. — Тоже мне сверчок нашелся...

«Каждый сверчок знай свой шесток, — вспомнилась Степке пословица. В песок воткнуты в ряд спички, и на каждой спичке сидит сверчок, черный певец ночи — пригрезилась ему картинка. С этим он и уснул.

К утру дождь перестал. Но небо было хмурое, все в низких рваных тучах. Море у берегов заилилось, стало грязно-желтым, кипело. Проголодавшиеся за ночь птенцы не бродили по берегу, а сидели, прижавшись у кочек, пищали, если ветер заламывал им бесперые крылья. Но когда появлялась редкая чайка с рыбешкой в клюве, они вдруг все срывались с мест, мчались к ней, и тогда ветер переворачивал их как хотел.

Едва Степан и Лена появились на берегу, птенцы устремились к ним.

— Садись, — сказала Лена Степке, — а то лапки оттопчем.

Степка завернулся в длинный плащ Кузьмы Петровича и сел на сырой песок. Лена опустилась на корточки рядом и принялась кормить птенцов из котелка размоченными сухарями. Серо-зеленые птенцы хватали хлеб прямо из рук, глотали, болтая головами, теснили друг друга, опрокидываясь то на грудь, то на хвост, просительно пищали. Вскоре их собралось десятка три. Это были птенцы крупной морской чайки-хохотуньи, прожорливые и бесстрашные. Они щипали Степана за пальцы, дергали за полы плаща, а один настойчиво старался выдернуть шнурок из ботинка, приняв его бог весть за что.

— Не дети, а хулиганы, — весело проговорил Степан.

— И вовсе мы не хулиганы, — возразила Лена. — Мы очень хорошие хохотушки. Правда? — она взяла одного птенца в ладони, и тот сразу же попытался оторвать белую пуговицу на блузке. — Это невкусно, — сказала Лена. — Но вам все интересно, да? — Она опустила птенца и выплеснула из котелка воду с оставшимися крошками. — Все, хохотушки! Больше ничего нет. Пусть вас теперь чайки-мамки кормят. Кричите погромче!

Большой мартын стоял поодаль, чистил клювом перья и время от времени поглядывал ни Степку и Лену, словно следил, не позволяют ли себе люди плохо обходиться с птенцами.

— Я его знаю, — сказала Лена, — у него на лапках два кольца. Одно наше — на правой, а на левой — чужое. Видишь, широкое? Мы с Колей Ивановичем рассматривали его в бинокль, но ничего не прочли. Может мартына окольцевали в другой стране... Он ужасно ленивый, все время бродит по берегу. Мы дали ему имя Чаймор — чайка морская. Просто?

— Очень.

— Я придумала. Чаймор! — крикнула Лена. — Иди к нам, Чаймор!

Чаймор взлетел и, отдав себя на волю ветра, понесся над островами.

— Холодно, — сказала Лена, — как осенью. Пойдем к озеру? Там за камышами не так дует. Посидим в затишке, и ты мне что-нибудь расскажешь. Покажу тебе цаплю, если она там.

— Как хочешь, — ответил Степка и побрел за Леной.

— Цапли нет, — сказала Лена, когда они пробрались через тростники к озеру.

Степка и сам это видел: плавали лишь две утки с утятами. Да и те, завидев Степку и Лену, юркнули в камыши, посеяв панику среди тонконогих куличков, бродивших на отмели у противоположного берега. Кулички снялись и улетели, обиженно крича.

— Нравится тебе здесь? — спросила Лена. Ей нравилось. Серый, как морская галька, овал озера обрамляли высокие зеленые тростники. В их чаще стоял звенящий шелест, что-то постукивало, посвистывало. И птицы любили это место. Не только ведь из-за пищи, наверное? В зарослях устраивали гнезда утки и цапли. Солнцу и луне, наверное, очень нравилось повисать над озером и глядеться в него, как в зеркальце. Кокетливые чайки, увидев в нем свое отражение, спускались к самой воде и, описывая круг за кругом, весело посмеивались.

Цапля опустилась на противоположном берегу. Вытянув шею, повела крыльями, укладывая их поудобнее, вошла в воду.

— Кочерга? — оживился Степка.

— Позови ее, — предложила Лена. — Спорим, что она на твой голос даже головы не повернет.

— На что спорим?

— Просто так.

— Ладно, — согласился Степка. — Как ты ее зовешь?

Лена сказала.

— Цап-цап-цап! — прокричал Степка, приставив ко рту ладони.

Цапля остановилась и посмотрела в их сторону.

— Ну что? — обрадовался своей победе Степка и снова позвал: — Цап-цап-цап!

Цапля помедлила немного, повертела головой и неторопливо пошла к ним.

— Ох противная, — сказала Лена, привстав. — Разве не противная?

Лена обиделась на цаплю. За Колю Ивановича обиделась, на чей голос цапля никогда не подходила. Степкина радость была ей неприятна, словно он победил в споре не ее, а Колю Ивановича.

— У тебя девчоночий голос, — нашла она, наконец, оправдание. — Она, наверное, подумала, что это я ее позвала.

Цапля остановилась от них метрах в тридцати, смотрела, вытянув кверху шею.

— Ну, что тебе? — спросил Степка.

— Она решила узнать, кто ты такой, — сказала Лена. — Ей непонятно, почему ты здесь. Правда, Кочерга?

Цапля опустила клюв в воду, поводила им по дну и снова подняла голову. С клюва часто капало, словно цапля вынула из воды низку блестящих бусин.

— Поговори со мной о чем-нибудь, — попросила Лена.

— Не знаю, о чем, — ответил Степка.

Пока выбрались из зарослей тростника, пока шли к сторожке, Степка думал о том, что надо, наверное, вернуться домой. Не потому, что расхотелось жить на острове. Степке показалось, что Лена обиделась на него. Сам он был в этом виноват, конечно. Ей хотелось, наверно, чтоб он веселил ее, разговаривал, а он все молчал — не совсем, правда, с немым сравнить его нельзя, но и интересным собеседником тоже не назовешь. Не стоило Лене приглашать его на остров, не стоило ради этого уговаривать отца. Она надеялась, конечно, что с ней будет болтливый Стен Клименс, а оказалось, что рядом бродит Степка-молчун, скучная личность.

— Как только утихнет море, я вернусь в Гавань, — сказал Степка, когда они подошли к сторожке.

— Почему? — удивилась Лена.

— Так нужно, — отвернулся Степка.

— Кому?

— Мне.

Степка втайне надеялся, что она примется отговаривать его, скажет: «Брось ты это, Степа!», но Лене не пришло это в голову.

Она сказала:

— Как хочешь.

И правильно сделала: ведь он даже не счел нужным объяснить ей, почему он решил вернуться домой.

Кузьма Петрович лежал на лавке и читал книгу. Это была старая книга с пожелтевшими листами, с растрепанными и замусоленными уголками.

— Намерзлись? — спросил он, не отрываясь от книги.

— Ага, — ответил Степка, потирая плечи.

— Я тут суп рисовый сварил. Похлебайте-ка!

— Какой ты молодец, папка! — сказала Лена.

— Делать нечего... Забрались мы с вами к черту в пасть.

— Ты чем-то недоволен? — спросила Лена.

— Показалось мне, будто на Желтом мысу стрелял кто-то... Разузнали, наверное, что я здесь, что не могу выбраться, и охотятся себе спокойно... Только я все равно узнаю, кто стрелял, — Кузьма Петрович отложил книгу и сел.

— Папка у меня настоящий комиссар Мегрэ, — сказала Лена. — Он браконьеров по глазам узнает. Если глаза вертятся — браконьер, если застывшие, как стекляшки, — тоже браконьер, — засмеялась она.

— А у остальных какие глаза? — спросил Степка.

— У остальных — спокойные, — ответил Кузьма Петрович, — потому что совесть спокойная. Вот у тебя, например... Ну-ка, ну-ка, погляди на меня.

Степка взглянул на Кузьму Петровича, но тут же отвел глаза.

— Тэк-с, — проговорил Кузьма Петрович. — Прыгают. Беспокойство души, нетерпение, тревога...

— Ты как цыганка-гадалка, — сказала Лена, ставя на стол кастрюлю с супом.

— А вы не поссорились? — спросил Кузьма Петрович.

— Нет, — ответила Лена. — С чего ты взял?..

— Ладно, это я так, — он взял книгу и снова лег.

— Садись, — сказала Степке Лена. — Гляди в тарелку — глаза прыгать не будут.

— Злюка ты, — проговорил Степка.

— Папка, ты слышал? — стукнула ложкой по столу Лена. — Он меня злюкой назвал!

— Не мешайте мне читать, — невозмутимо сказал Кузьма Петрович. — Тут Эдмон как раз в мешок залез. Сейчас будут бросать в море. Беспокоюсь, что на этот раз не успеет разрезать мешок...

— Жив останется твой несчастный Дантес, не волнуйся. Это он графа Монте-Кристо читает, — пояснила Лена Степке. — В который раз, папка?

— В третий, — ответил отец.

— Видишь, и все волнуется. Притворяешься, папка?

Кузьма Петрович улыбнулся и сказал:

— Большой был писатель этот Дюма, фантазер... Надо нам с тобой дочка поискать на острове клад. Может найдем, а?

— Видишь, какой он у меня еще мальчишка, — сказала Лена.

— Если ветер стихнет, поплывете в Гавань? — спросил вдруг Степка у Кузьмы Петровича.

— Посмотрим. А что?

— Я поплыву с вами.

Кузьма Петрович взглянул внимательно на Степку, потом на Лену, ничего не сказал. Лена встала из-за стола, подошла к отцу, взяла из его рук книгу.

— Чего тебе? — спросил он.

— Ты его не бери с собой, — сказала Лена. — Пусть возвращается, как добирался. Нечего тебе из-за него лишние мозоли натирать.

— Значит, поссорились, — заключил Кузьма Петрович. — Вот и дуйтесь теперь друг на друга на здоровье. А я буду спать, — он повернулся на бок лицом к стенке.

Лена, не взглянув на Степку, сняла с гвоздя плащ и ушла.

Степка остался сидеть. Он ждал, что Кузьма Петрович спросит его, почему они поссорились, и волновался, потому что не знал, как ответить, ко Кузьма Петрович даже не шевельнулся. Не верилось, что он уснул.

Степка снял ботинки и тоже лег, подложив под голову старый, пахнущий рыбой ватник. Лежал с закрытыми глазами, прислушивался, не идет ли Лена.

Лена сидела в вытащенной на берег лодке, завернувшись в отцовский плащ, тихонько напевала в нос, покачиваясь из стороны в сторону.

Чаймор, Чаймор, большая белая птица, бродит по берегу, совсем одна. Кольца на ногах. Одно подарили здесь, а другое — в какой далекой стране? Тоскует ли Чаймор по ней?

У Коли Ивановича тоже две страны: одна маленькая — этот остров, а другая там, на большой земле. Вспоминает ли Коля Иванович о маленьком острове?

Хочется думать, что Чаймор тоскует, что Коля Иванович вспоминает. Но кто, кроме них, знает, так ли это?!

Волны все бьются и бьются о берега острова. А остров стоит. Но мог, наверное, уплыть в далекие широты. Почему стоит остров? Что его удерживает? Может быть, он влюбился в звезду, которая по ночам горит прямо над ним? Или он жалеет Чаймора, которому тогда некуда будет вернутся?

Ты мой, остров. Ты должен крепко стоять на месте, потому что ты любишь свою звезду, жалеешь птиц, потому что ты маленькая страна Коли Ивановича, куда он может всегда вернуться.

Ветер согнал с неба легкие облака. Разбрелись по морю и исчезли белые барашки. Солнце заиграло на медленных покатых волнах.

— Приплыл Кузьма Петрович, — сказала мать, входя в комнату. — Сейчас пойдем к нему.

— Один приплыл? — спросил Алешка.

— Один. Собирайся!

Алешка вздохнул так, словно надо было нырять на большую глубину. Но придется идти, ничего не поделаешь. Иначе отец, как и вчера, снова всыплет ему по первое число.

— Да чтоб не молчал, — напомнила мать, — чтоб извинился, как следует, прощения попросил.

Алешка только потянул воздух через нос. Теперь всему конец. Кузьма Петрович расскажет Лене, и ничего ему не останется ждать от нее, кроме презрения.

— Может, ты сама? — заикнулся Алешка.

— И не подумаю! — ответила мать. — Надевай туфли и пойдем!

Алешка, конечно, надел туфли. Даже причесался, стоя перед зеркалом — тянул время.

Вот, пожалуйста, посмотрите на его физиономию, полюбуйтесь. Отвратительнейшая физиономия. Веки распухли... от переживаний. Губы белые, а нос красный, будто кто-то съездил по нему. И складка поперек лба от угрюмых размышлений. А нижняя губа так и дергается — нервы расшатались. Тут не только нервы расшатаются, тут такая качка... Глаз мутные — у-у, бесстыжие твои глаза! И уши пошли пятнами. С чего бы это? А-а... Пальцы у отца, как железные, как клещи. Наверное гвозди ими из бревен выдергивает.

— Хватит тебе перед зеркалом торчать. И так хорош! — сказала мать. — Пойдем!

Алешка, конечно, пошел. Вперед не смотрел — под ноги...

Руки держал за спиной, будто его под конвоем вели. Один раз только повел глазами в сторону, когда проходили мимо Степкиного дома. На острове, значит, остался. Понятно! С Леной разговорчики умные ведет, сказочки рассказывает. Стишки! Ну ладно... Алешка облизал губы, пошевелил за спиной кулаком правой руки, оглянулся на мать.

— Чего зыркаешь? — спросила она. — Иди уж! Лоботряс несчастный...

Алешка шмыгнул носом, промолчал.

Кузьма Петрович сидел в кухне за столом, ел. Жена укладывала в рюкзак банки с вареньем, свертки — продукты для островитян.

— Так ты не забудь там передать, — напомнил он ей, — что Степка у меня, на острове.

Во дворе залаяла собака. Кузьма Петрович выглянул в дверь, крикнул:

— Идите, идите! Она привязана. Гости к нам, — сообщил он жене. — Клавдия Голованова с сынком.

Разговор начал Кузьма Петрович.

— Зачем, Клавдия, сынка привела? По куликам стрелял, что ли? — спросил он глядя на Алешку, стоявшего у порога. — Ишь, глаза-то...

— Хуже, — сказала Алешкина мать.

— Хуже?! — Кузьма Петрович свел брови. — По лебедю шарахнул?

— Эх, кабы по лебедю, — вздохнула мать. — Стыд такой, что и признаться страшно.

— Хе-е! — Кузьма Петрович пригладил ладонью волосы. — Выкладывай.

— Да что выкладывать — плакать хочется.

— А ты не тяни душу. Да и тороплюсь я, Клавдия, на острова надо до заката. У меня там дочка и...

— Вот об дочке то и речь.

— Уф! — вздохнул облегченно Кузьма Петрович. — Дочка там, Алешка здесь... Что могло стрястись?

— Да письмо он, окаянный, ее не отправил! Она, вишь, Кузьма, в Асканию-Нову письмо написала. Этому... что прошлым летом был здесь.

— Так.

— А Алешка, значит, — стыд-то какой! — а Алешка письмо это распечатал, прочел, а конверт Петюнчик испортил, картинку вырезал. Вот какая история, Кузьма.

— Зачем? Прочел зачем? — поглядел на Алешку Кузьма Петрович.

Алешка молчал, переминался с ноги на ногу.

— Тут так просто не разобраться, — по губам матери скользнула чуть заметная улыбка. — Получается как бы из ревности, если по-нашему, по-взрослому судить...

— Из ревности?! — Кузьма Петрович хлопнул ладонью по столу. — Ах ты ж, штиль тебе под киль! Да как же это? Раз такое дело, друг Алексей, рассказывай. Иди сюда, садись и рассказывай.

Алешку ноги не слушались.

— Из ревности! Ах ты, бес тебе в ребро, — говорил Кузьма Петрович, пока Алешка усаживался. — Да ведь Ленка же девчонка совсем, Алешка... Да и ты, белобрысый... Неужто? Ха-ха! Мать!

— Успокойся, отец. Что ты? — сказала его жена. — Будто обрадовался чему?

— М-да, действительно, — Кузьма Петрович кашлянул, потер пальцами лоб. — Плохо это Алешка, некрасиво.

Мать толкнула Алешку в бок.

— Простите меня, — пробубнил под нос Алешка.

— Простить? Та-ак... А память у тебя хорошая?

— Ты о чем это, Кузьма? — спросила Алешкина мать.

— Я хочу спросить, помнит ли он, что в письме было написано.

— Вот оно, — сказал Алешка и вынул письмо из кармана.

Кузьма Петрович повертел письмо в руках, но читать не стал. Алешкина мать протянула ему чистый конверт.

— Правильно, — сказал Кузьма Петрович. Вложил письмо в конверт и заклеил.

— Ну вот, Алешка, — сказал Кузьма Петрович, подписав адрес. — На этот раз, надеюсь, отправишь письмо. Смотри, а то в суд подам... Такое дело — он протянул Алешке конверт. — Бери-бери, — сказал Кузьма Петрович, видя, что Алешка не решается поднять руку. — Не бойся. На этот раз тебе еще можно доверять. А в будущем — смотри сам.

Алешка взял письмо. Мать снова толкнула его в бок.

— Простите еще раз, — проговорил он.

— Ладно уж, — махнул рукой Кузьма Петрович. — Забудем пока об этом. Но Ленке я расскажу.

— А может, — заговорила Алешкина мать, — может, не надо, Кузьма?

— Надо, Клавдия. Ведь он не мое письмо распечатал. Чужое. Или сам скажешь? — обратился он к Алешке. — Смелости хватит?

— Скажу, — ответил Алешка.

Когда гора падает с плеч, жить становится легче. Алешка почувствовал это сразу же после разговора с Кузьмой Петровичем. Остались лишь два камня на сердце. Один камень — Ленка, другой — Степка. Алешка сам снимет с сердца эти камни. Для этого надо извиниться перед Леной и забыть о ней навсегда, а Степке показать, где раки зимуют. Перед Леной он извинится при удобном случае, попозже — куда торопиться? Степке же от него достанется, когда тот вернется в Гавань. Или отправится на острова сам. Цаплю трогать не станет — бог с ней, пусть живет. Но арбалет закончит и возьмет с собой, чтобы Степка лучше слушался.

К утру в Алешкином плане произошло небольшое изменение: в цаплю он все-таки выпустит одну стрелу. Если промахнется — ее счастье.

Разбирая почту, Алешка обнаружил письмо от Коли Ивановича, адресованное Кузьме Петровичу. Он мог бы, как и требовалось от почтальона, занести письмо в дом Камневых, но поступил иначе. Сунул письмо не в сумку, а в карман и похлопал значительно по нему рукой.

Быстро разнес почту, наспех позавтракал и заперся в сарае. Часа через два он появился во дворе с готовым арбалетом. Поискал мишень — выбрал дверцу курятника, прицелился и выстрелил. В доску вошел едва ли не весь наконечник стрелы.

— Хо-хо! — победно прокричал Алешка. — Бьет что надо!

Прибежавший Петюнчик попытался выдернуть стрелу, но только сломал ее и испуганно уставился на Алешку.

— У меня их вот сколько! — показал Алешка Петюнчику пучок стрел. — Прощаю.

— Дай стрельнуть, — попросил Петюнчик.

— Это оружие не для тебя. Я тебе рогатку сделаю.

— А самокат?

— Вот тебе самокат! — Алешка поднес к носу Петюнчика кулак. — Видал?

Петюнчик надул губы, собираясь зареветь.

— Ладно, сделаю тебе самокат, — сжалился Алешка. — Где мамка?

— К тетке Ольге пошла. Сказала, что скоро вернется.

— Ясно. Ты никуда не уходи и не шкодничай тут. Скажешь мамке, что я пошел на море. Понял?

— И я хочу на море, — заныл Петюнчик.

— В другой раз, — пообещал Алешка, — скажешь мамке, что я поплыл на острова, понес письмо Кузьме Петровичу. — И добавил грозно: — Запомнил?

Дальше Алешка сделал вот что: вошел в дом, разделся до плавок, вложил в резиновую купальную шапочку письмо Коли Ивановича, надел ее, намазался вазелином, чтобы не так мерзнуть в воде, взял арбалет и помчался к морю.

Через полтора часа он был на острове.

— Я тебя в бинокль уже давно заприметил, когда ты на втором острове песок руками рыл, — сказал Кузьма Петрович. — Зачем рыл? Прятал что-то или искал?

— Птенчик издох, так я его закопал, — соврал Алешка. Не мог же он признаться Кузьме Петровичу, что зарыл там арбалет. — А где... эти? — спросил Алешка.

— Лена и Степка?

— Да.

— Так бы и спрашивал. Пошли плавник собирать. Скоро придут. А ты зачем пожаловал?

— Да вот, — Алешка снял шапочку. — Письмо вам принес.

— Мог бы жене моей отдать, — проворчал Кузьма Петрович, распечатывая конверт. — Стоило ли из-за письма тащиться...

— Я подумал, может срочное...

— Срочные вести, как тебе известно, обычно сообщают телеграммами... А вообще-то спасибо, конечно.

Кузьма Петрович присел на опрокинутое вверх дном ведро, принялся читать письмо. Оно было короткое — всего в полстраницы.

— Так, так, — проговорил Кузьма Петрович, закончив читать. — Ясно. Шестнадцатого или семнадцатого, значит, приедет. Что ж, встретим. Коля Иванович приедет, — сказал он Алешке. — Ревновать я тебе запретить не могу, хотя, конечно, дурость все это, но чтоб никаких фокусов... Понял? Иначе будешь иметь дело со мной.

— Понял, — ответил Алешка. — Попить у вас найдется?

— Найдется. Там. — Кузьма Петрович кивнул на дверь. — В белой канистре. Кружка на столе.

В домике пахло свежей рыбой и луком. Алешка приподнял край полотенца, которым была накрыта миска, и увидел в ней очищенную кефаль. На дощечке около миски зеленела горка нарезанного луку, лежала пачка лаврового листа. «Живут же!» — с завистью подумал Алешка и выпил кружку воды.

— Гость у нас дорогой! — сказал Кузьма Петрович.

Алешка оглянулся и увидел Лену. Что-то тихонько ахнуло у него в груди.

— Кто, папка? — спросила Лена, успев подумать при этом, что, возможно, приехал Коля Иванович... Но это была нелепая мысль, потому что вряд ли Коля Иванович стал бы добираться сюда вплавь. И об этом она тоже успела подумать до того, как отец ответил:

— Алешка Голованов. Не рада?

Алешка вышел из сторожки и сказал:

— Привет!

— Привет! — ответила Лена.

Степка, не глядя на Алешку, кивнул головой и продолжал укладывать меж двух камней плавник — готовил костер для ухи.

— Зачем пожаловал? — спросила у Алешки Лена.

— Доставил нам письмо от Коли Ивановича, — ответил за Алешку отец. — Коля Иванович пишет, что шестнадцатого или семнадцатого будет у нас.

— Правда? — нараспев проговорила Лена. — А где письмо?

— Вот, — протянул ей отец письмо. — Почитай.

Лена сначала взглянула на адрес, убедилась, что письмо адресовано не ей, вынула из конверта листок и отвернулась, чтобы ни отец, ни Алешка не видели ее лица, когда она станет читать.

«Уважаемый Кузьма Петрович! — писал Коля Иванович. — Диссертацию я, слава богу, закончил. Уже получил отзывы — положительные. Защита состоится через месяц, а может быть еще позднее. Короче говоря, у меня теперь появилось свободное время. Надо мне набраться сил перед защитой. И вот я подумал, что мог бы провести недельки две у вас на островах, позагорать, порыбачить, повалять дурака. С пятнадцатого мне дают отпуск. Так что ждите меня шестнадцатого или семнадцатого. Хотел написать, что, возможно приеду не один, но боюсь, что из этой затеи ничего не выйдет.

Большой привет супруге и Леночке.

Ваш Коля Иванович».

Улыбаясь, Лена вернула письмо отцу, подошла к Алешке и протянула ему руку.

— Спасибо, почтальон, — сказала она.

— Кушай на здоровье, — ответил Алешка. — Ну, я пойду, — вздохнул он, как вздыхают, закончив важное дело. — Мне пора.

— Остался бы на ушицу, — предложил Кузьма Петрович.

— Спасибо, в другой раз.

— Я провожу тебя до стрелки, — сказала Лена.

Степка посмотрел им вслед и чиркнул спичкой. По сухим листьям тростника пополз быстрый желтоватый огонек.

— Ты большой молодец, — сказала Лена, когда у сторожки их уже не могли слышать.

— А Степка боится нос от земли поднять, — усмехнулся Алешка. — Чего он тут? Домой собирается?

— Завтра. Сегодня папка решил к Желтому мысу сплавать.

— Наговорил, наверное, на меня целый короб?

— На тебя? Он, если хочешь знать, ни разу даже не вспомнил о тебе.

— А ты? — спросил Алешка.

— Я? Зачем мне о тебе вспоминать? — улыбнулась Лена.

Алешка разбежался и прыгнул в воду вниз головой. Лена уже стала тревожится за Алешкину жизнь, когда его голова в синей резиновой шапочке вынырнула далеко от берега. Алешка не оглянулся, замахал руками, поплыл.

Лена подошла к воде, поймала головастого птенца, села на песок и заплакала.

Отчего девчонки плачут? Оттого, что у них глаза на мокром месте. И еще оттого, конечно, что им бывает больно, страшно и тоскливо. И еще они плачут от радости. Плачут, потому что не могут смеяться.

— Иди, гуляй, — сказала она наконец птенцу. Птенец отряхнулся, повертел головой и заковылял к воде.

Лена умылась, вытерла лицо подолом платья, посмотрела в ту сторону, куда уплыл Алешка, — он уже пропал из виду — и, сняв башмаки, пошла по кромке прибоя, печатая следы на мокром мелком песке. Несколько птенцов увязались было за ней, но она прогнала их.

Алешка перебрался на второй остров, выкопал из песка арбалет, ополоснул в воде и побрел дальше. «Надо было остаться на уху», — с досадой подумал он и проглотил слюну. Выпустил две стрелы по чайкам — не попал. Да и нельзя есть чайку: ее мясо воняет рыбой. Об утке и мечтать не приходится — утки близко не подпускают. А кулички такая мелкая мишень, что их стрелой не возьмешь. Но поесть все-таки надо, иначе сил не хватит... Пришлось ограбить несколько гнезд. Чаечьи яйца Алешка мог есть сырыми. Он опустил их в воду. Те, что остались на плаву, зашвырнул подальше — не тонут уже насиженные яйца. Утонувшие — три штуки, — взял, сел на берегу и выпил, разбивая их об арбалет.

— Не халва, конечно, — сказал он и поморщился: яйца были невкусные, теплые. Скорлупу зарыл, разгладил песок ладонью. Вспомнил о белой канистре с водой, вздохнул. Во рту вязало. Пожевал травинку, но она оказалась горькой. Алешка выплюнул ее, прополоскал рот морской водой, снова вспомнил о белой канистре...

— А! — вдруг хлопнул он себя ладонью по лбу, схватил арбалет и побежал на другую сторону острова. Там была небольшая бухточка, забитая камкой. Вода в бухточке была почти горячей. Едва Алешка вошел в нее, ощущая под ногами вязкий ил, как по голеням застучали мелкие рачки-дергунчики — креветки. Алешка выхватил из воды охапку камки и выбросил ее на берег. Потом еще и еще. Полупрозрачные усатые креветки — мечта уток и куличиков. Они становятся красными, если их сварить. Ими можно лакомиться сырыми. Именно этим, стоя на коленях и разгребая руками выброшенную на берег камку, Алешка и занялся.

Потом лежал на спине, прикрыв шапочкой глаза, думал.

Ничего ему уже не хотелось из того, что он замыслил раньше: ни в цаплю стрелять, ни Степку колотить. Припекало солнце, шумело море, кричали чайки... От просыхающей на берегу камки пахло рыбой и морским илом. Скрипел песок, когда Алешка шевелился, и так приятно впивался в кожу, словно почесывал. По животу кто-то бегал — должно быть, муравей, — но Алешка его не трогал. Пришел птенец, пощипал клювом пальцы на ноге — Алешка только шевельнул ступней. И ветерок то налетал, забираясь в волосы, то падал сверху и затихал, прикорнув рядом на солнышке.

Он снова вспомнил о Степке. Э-э, дурак ты, Степка! Чего мучаешься? Забрался на остров и ждешь, что тут тебе откроется счастье? А счастье-то вот оно где — быть совсем одному, ни о ком не думать, валяться на песке, и пусть на тебя падает ветер. Если хочешь знать, ты моя последняя забота. Я не горю особым желанием, но, чтобы успокоиться совсем, я тебя все-таки поймаю, доведу до дому и дам тебе пинка коленкой. Пойдешь ты к своей маме, к Софье Андреевне, она тебя причешет, даст чистую рубашку, и сядешь ты на крылечке, как святой, тихий и чистенький. И вернется к тебе, Степушка, ласковая мечта с крылышками...

Алешка заворчал, зашевелился. Снял с лица шапочку и посмотрел в небо. Там плыло белое облачко и таяло на лету. Когда оно совсем исчезло, будто и не было его, чуть в сторонке появилось новое, круглое, как пуговица.

Алешка смотрел на белое облачко, а мысли в нем рождались черные.

— Ты это брось, — сказал он себе, садясь. — Разнежился тут! — И икнул, потому что в животе было не хорошо. Он помял живот пальцами, кашлянул, посмотрел на разбросанную камку, в которой недавно искал креветок, и стало у него горько не только во рту, но и в душе. Лена все-таки не шла из головы. И пока он протирал кулаками глаза, она несколько раз появлялась перед ним и все по-разному: как на фотографиях: сначала смеющаяся — волосы трепал ветер, потом печальная, смотрящая ему прямо в глаза — аж жутко стало, затем лежащая на белом песке, как коричневая ящерица, и, наконец, убегающая по лапам прибоя.

— Перегрелся, — сказал себе Алешка. — Надо окунуться.

Он поплескался у самого берега, снова лег на песок — вода показалась прохладной, и опять, как по чьей-то команде, подумал о Лене. Он подумал: «Она красивая», и все. Со стороны моря летела цапля, Алешка поспешно зарядил арбалет.

Это случилось так неожиданно, что Алешка не поверил своим глазам: цапля перекувыркнулась несколько раз и упала в воду метрах в тридцати от берега. Алешка несколько секунд ошалело смотрел на бьющуюся птицу, потом отбросил арбалет и побежал к ней. Цапли, хоть и бродят по воде, не умеют плавать. А там, где она упала, было глубоко — Алешке по плечи. У цапли, как у курицы, намокли перья, она махала одним крылом, переворачивалась, сучила длинными неуклюжими ногами, выворачивала из воды шею, и Алешка не сразу решился подойти к ней: боялся, что она долбанет его клювом. Потом обхватил одной рукой поперек туловища, другой поймал за голову и понес к берегу. Еще бредя по воде, увидел, что стрела торчит у цапли из-под правого крыла.

На берегу Алешка, уложив цаплю на бок, зажал ее голову под мышкой, поднял раненое крыло, рывком выдернул стрелу и зашвырнул в воду. Потом поставил цаплю на ноги и отпустил.

Цапля уложила крылья и повернула к Алешке голову.

— Ну, ну! — сказал Алешка и на всякий случай отодвинулся подальше. — Иди! — махнул он рукой. — Проваливай!

Но цапля не двинулась с места.

— Уж не Кочерга ли ты? — спросил Алешка. — И как это я в тебя, дуреху, попал? Считай, не целился... Ну, иди, иди отсюда! Или ты Кочерга? Цап-цап! — позвал Алешка и увидел, как цапля дернула головой и приоткрыла клюв, словно хотела откликнуться. — Фу, черт! — удивился Алешка. — Значит, это все-таки ты. Судьба, значит, у тебя, дурехи, такая. Я уже не собирался за тобой охотиться, сама нарвалась на стрелу. Ну, катись отсюда!

Цапля поглядывала на Алешку то одним глазом, то другим, словно внимательно слушала его.

— Хорошо, что не в живот попал, — продолжал Алешка. — А то бы каюк тебе. Ладно, пока! — Алешка встал и отправился на другую сторону острова. Цапля помедлила немного и побрела за ним.

— Не понимаешь ничего, да? — сказал Алешка, остановившись. — Не понимаешь?

Цапля подошла совсем близко и стояла, опустив к земле голову, словно провинилась в чем-то.

— Это я тебя подбил, глупая птица. — Алешка присел на корточки и протянул к цапле руку. Она отвела немного голову, но с места не сдвинулась.

— Ты уж прости меня, старая. Я понимаю: ты думаешь, что я твой спаситель. Конечно, я тебя спас, о то бы ты, наверное, не выбралась. Но подстрелил тебя я... Вот такая сложная штука. Слушай, ты креветки лопать будешь? Могу предложить. Пойдем.

— Цап-цап! — звал Алешка, оглядываясь, и цапля шла за ним.

Алешка выбросил на берег несколько охапок водорослей. Цапля словно только и ждала этого. Она принялась деловито совать клюв в мокрую камку.

— Соображает! — восхитился Алешка, садясь на песок. — Значит, еще не выжила из ума, хоть и старая.

Перья на цапле стали заметно подсыхать. Она поводила клювом по грудке, затем посмотрела себе на спину, приподняла правое крыло, переступив при этом с ноги на ногу, — видно, было больно — и сунула под него голову.

Алешка, лежавший до этого на спине, приподнялся на локтях и участливо спросил:

— Ну как?

Потом он видел, как цапля, войдя в бухточку и окуная голову в воду, поливала скатывающимися с клюва каплями место, где была рана от стрелы.

У Алешки сжалось сердце. «Она мудрая, — подумал он, она все понимает...».

В бухточке цапля кормиться не стала. Вышла на берег и побрела к востоку, в сторону большого острова. Алешка помахал ей рукой.

Стоя в воде по пояс, Степка нагнулся, окунул голову, втянул носом воздух, и маска плотно прижалась к лицу. Немного воды успело просочиться внутрь, но он не стал ее выливать — она пригодиться, когда запотеет стекло: Степка качнет тогда головой, и стекло снова станет прозрачным. Сделал короткий резкий выдох — продул трубку, оттолкнулся ногами, и пенный валик забурлил у него перед глазами. Расставил руки ладонями вперед, остановился, приподнял немного лицо. Серебристая пленка водной поверхности разделяла два мира: прозрачный до самых дальних далей, светло-голубой — мир солнца и другой — сиреневый вблизи, темно-зеленый до черноты в глубине, неподвижный, немой — подводный мир. Степка согнул ноги в коленях, выбросил руки вперед, сжал плотно пальцы и почувствовал ладонями упругость воды. Прогнулся в поясе и заскользил в глубину, остановив дыхание. Увидев свою колеблющуюся тень на песчаном волнистом дне, окруженную пляшущими желтыми бликами, бороздки, оставленные раками-отшельниками, и самих раков в завитых спиралькой серых раковинках, ползущих по дну по каким-то своим делам. Бороздки — как паутина, как следы солнечных бликов. Степка парил над камнями, над бурыми водорослями, огибал корявые, облепленные мидиями камни, попадая то в теплые, то в холодные струи, словно в потоки подводного ветра. Водоросли задерживают этот ветер, и над ними тепло, а над ямами, словно из колодца, тянет холодом.

Плавное волнообразное движение всего тела — и Степка под козырьком черной каменной глыбы. Ухватился за выступ, застыл на мгновение, всматриваясь в мерцающую даль. Там — ничего. Оттолкнулся от камня ногами, перевернулся лицом кверху и увидел из глубины солнце — расплывшееся по водной поверхности золотое вздрагивающее пятно. Степка приближался к нему. Оно не жгло — это холодное рыбье солнце. Степка коснулся его лицом, и вдруг пятно лопнуло голубой вспышкой неба и тотчас стало недосягаемым.

Степка подышал немного и снова нырнул. Рыбешки не боялись его, медленно и грациозно шевеля плавниками. Но едва он протягивал к ним руку, как они превращались в невидимок. Черные и толстые морские собачки отдыхали на камнях и глиняных кочках, слегка приподнявшись на плавниках, словно на лапках. Горбатый колючий ерш юркнул в заросли, и Степка отплыл подальше, боясь наколоться на его иглы. Из-за камня появился пестрый, весь в зеленых и красных пятнах морской петух со взъерошенными плавниками-перьями, уставился на Степку выпученными глазами, изогнулся, едва не коснувшись головой хвоста и снова ушел за камень, выбросив оттуда облачко ила и мелких водорослей.

Серебристая кефаль кажется в воде полупрозрачной. Степке почудилось, что она возникла из ничего — из синих теней и золотых трепетных бликов. Она вдруг обозначилась на фоне бурого глиняного выступа и застыла, шевеля наджаберными блестящими щитками. Темный круглый глаз, окаймленный широким бронзовым кольцом, уставился на Степку. В глубине его пульсировал фосфорический огонек.

Он не мог больше оставаться под водой, взмахнул руками, как крыльями, и выскочил на поверхность, вспенив вокруг себя воду.

— Ну что? — крикнула с берега Лена. — Есть? Я тоже иду!

— Есть! — ответил Степка, вынув изо рта трубку. — Сейчас! — и опять погрузился в воду, работая руками и ногами. Лена надела маску, привязала к запястью левой руки авоську и вошла в воду.

Они подплыли к камням, облепленным мидиями. Степка нырнул, принялся срезать их. Подавал мидии Лене, лежавшей на воде лицом вниз. Поворачивая время от времени голову, он видел за овальным стеклом маски ее глаза. Ему казалось, что там, на земле, она никогда так пристально не смотрела. Степка втыкал нож в щель между камнями, держался одной рукой за него, а другую, зажав в кулаке четыре-пять мидий, протягивал Лене. Она брала их, касаясь пальцами Степкиной ладони. И все время глядела на него. Очень пристально, странно. Под водой все кажется больше чем на земле: и мидии, и руки, и нож. И глаза. Что можно прочесть в них, когда кругом сумрак и тишина? Она смотрела на Степку сверху, словно сквозь серебристое облако, будто с высокого неба, как существо из другого мира.

Лена потянула Степку за руку. Он выдернул из расщелины нож и всплыл.

— Хватит, — сказала Лена. — Полная авоська.

Они вышли на берег, сняли маски и пошли по горячему песку, огибая озеро. Остановились у зеленой поляны, покрытой стелющейся мягкой травой.

— Обойдем ее, — сказала Лена.

Степка не спросил, почему надо обойти поляну стороной. Это и так было понятно. Едва они подошли к ней, как маленькие серые кулички заметались в воздухе, подняв невообразимый писк. Поляна была их домом.

— Я хочу осмотреть поляну, — надумал вдруг Степка.

— Нельзя.

— А я хочу, — заупрямился Степка.

— Ну хорошо, — согласилась Лена: ей и самой хотелось побродить по мягкому травяному покрову. — Только пойдешь за мной. Шаг в шаг, и ни одного в сторону. Договорились?

Маски, нож и авоську с мидиями они оставили на берегу и поднялись на поляну.

Зеленый с голубоватым отливом покров пружинил под ногами. Примятая трава источала приятный запах и тепло. Хотелось лечь и поваляться по ней — такой она была мягкой. Попадались песчаные прогалинки, кусты тонких безлистых стеблей с фиолетовыми колосками, покрытые белым мохом глиняные кочки. Но настоящее диво было в другом. Гнезда. Лена обнаруживала их то справа, то слева, то прямо перед собой. Сама удивлялась. И Степка смотрел на них как заколдованный.

— Это маленький куличок, — объясняла Лена, присев у гнезда с тремя яичками в зеленую крапинку. — А это — шилоклювик. — В свитом из травинок гнезде лежало два яичка в коричневую крапинку. Одно яйцо было надтреснуто. Лена поднесла его к уху и улыбнулась.

— Что? — нетерпеливо спросил Степка.

— Пищит и дышит, — ответила Лена. — Не раздави, — и передала яйцо Степке.

Он приложил его к самому уху. Яйцо было легким, теплым и шершавым. Степка почувствовал подушечками пальцев, как в яйце что-то бьется, будто в нем стучало маленькое сердце — так это, наверное, и было! — и услышал тихое попискивание и едва уловимый шорох.

— Хватит, — сказала Лена и отняла у Степки яйцо. — Еще раздавишь...

Потом они увидали двух птенцов маленького куличка. Серый пушок на них еще не просох. Они сидели на яичной скорлупе, и головки их болтались на тонких и голых шейках.

— Боже мой, — сказала Лена, — какие крохотульки!

И тогда один из птенцов поднялся, уперся грудкой в кромку гнезда, засучил ножками и вывалился из него. Тут же поднялся и, проваливаясь в траве, стал удирать.

— Куда же ты? — поймав птенца, пожурила его Лена и посадила в гнездо. — Не смей! Мы уходим.

А метрах в десяти бегала куличиха, припадала к земле, распластав крылья, падала без сил и, казалось, говорила: ловите меня, ловите! Оборачиваясь и, увидев, что никто ее не преследует, вновь подкрадывалась как можно ближе и бросалась с криком прочь — старалась увести людей от своего потомства.

— Мы уходим, уходим, — сказала ей Лена.

Они отошли на песчаную прогалину и легли.

— Сейчас она успокоится, — сказала Степке Лена.

Куличиха, пригнув голову, подбежала к гнезду, притихла. А в небе уже разразился неистовый галдеж. Больше всех старались чайки, хотя чаечьих гнезд на поляне и в помине не было. Красноклювые гуртовики стремительно бросались вниз, пронзительно верещали и рвали крыльями воздух над самыми головами непрошеных гостей.

— Надо удирать, — сказала Лена.

На коленях у Кузьмы Петровича лежала раскрытая книга.

— Ну, что там происходит? — спросила Лена.

— Эдмон явился к Кадрусу с бриллиантовым перстнем, — ответил отец. — Начинается месть... — он захлопнул книгу и положил ее на лавку. — А вы, я визу, отлично поработали. С богатым уловом! Жарить?

— Жарить, — ответила Лена.

Огонь развели меж двух камней, положили сверху кусок жести, высыпали на нее часть мидий. Дым от горячих щепок и сухого тростника смешался с паром. Красные щупальца огня заползали на жаровню, оставляя на ее краях черные следы. Горка мидий зашевелилась, послышалось шипение и тонкое посвистывание.

— Коля Иванович называл те камни подводными подсолнухами, — сказала Лена и посмотрела на Степку. — Похоже?

— Похоже, — кивнул головой Степка. Мидии действительно напоминали семечки подсолнуха, только были крупнее их раз в сто, а то и в двести. Кузьма Петрович помешивал их палочкой. Накаляясь, они раскрывали свои створки — черные снаружи и блестящие, как голубой перламутр, внутри, и тогда между ними обнажался оранжевый комочек. Прокаленные мидии Кузьма Петрович сталкивал с жаровни в алюминиевую миску. Они падали со звоном, раскалывались. От них поднимался тонкий грибной дух.

Покончив с мидиями, Кузьма Петрович установил под костром металлическую треногу с котелком на крючке, положил туда кусок масла и принялся мыть рис.

— А ты что все молчишь? — спросил он Степку. — Ты, брат, разговаривай. Вон Алешка Голованов — тот посмелее тебя. Ходил я с ним прошлой осенью на зайца... Анекдоты всякие знает, балагурит. Говорят, что ты стихи сочиняешь. Лена говорила. Не врет?

— Раньше сочинял, — ответил Степка. — Бросил.

— Что ж так?

— А! — Степка махнул рукой. — Ну их!

Кузьма Петрович сидел на корточках, сливал с риса воду, прижав к краю миски ладонь. Степка стоял рядом с кружкой в руке.

— Это ты про стихи так-то? — Кузьма Петрович посмотрел на Степку через плечо. — Зря.

— Без моих стихов обойдутся. Вон их сколько уже насочиняли.

— Ложку принеси, — попросил Степку Кузьма Петрович, — и захвати еще кружку воды.

Степка принес ложку и воду. Кузьма Петрович разровнял рис, долил в котелок воды, сказал, словно забыл о разговоре, который был минуту назад:

— Плов будет — пальчики оближешь. Вкуснее вкусного, как говорил... Коля Иванович, — крякнул, прикрыл котелок миской, встал. — Ты вот что, — положил он Степке на плечо тяжелую руку, — не брыкайся. Не люблю я этого. Лена брыкается, ты начинаешь брыкаться. Что за жизнь будет?

Кузьма Петрович отправлялся на лодке к Желтому мысу, врезавшемуся в залив на юго-востоке. Высокий глиняный берег мыса едва маячил над горизонтом. Даже глядя на него в бинокль, трудно было отделаться от мысли, что мыс движется, как большой желтый корабль. Он то дрожал в мареве, то разрывался на части, а то вдруг, словно на крутой волне, поднимался и несся над морем, легкий, полупрозрачный. За мысом была мелководная илистая бухта. В тихую погоду вода далеко отступала от крутых берегов, оставляя на отмелях гниющие водоросли, в которых кишмя кишела мелкая морская живность. На отмелях кормились многочисленные стаи куликов, а поодаль, на теплом мелководье, собирались с выводками утки.

— Показалось мне вчера, что стрелял там кто-то. Побуду дотемна и вернусь, — сказал Лене и Степке Кузьма Петрович, садясь на весла. — Живите мирно.

— Есть жить мирно, — ответила Лена и скосила глаза на Степку.

Они столкнули лодку в воду, помахали Кузьме Петровичу руками.

Степка и Лена еще долго стояли на берегу, глядя на удаляющуюся лодку.

— Скорее возвращайся! — крикнула Лена. — Слышишь?

— Не услышит, — сказал Степка.

— Как только стемнеет, разожжем здесь костер. Пойдем собирать плавник. Ты отправляйся туда, — показала рукой Лена, — а я пойду в другую сторону.

Степка собирал все, что могло гореть: щепки, доски, куски затвердевшей смолы, побывавшие где-то в других кострах обгоревшие чурки. Нашел даже два резиновых пляжных шлепанца — один красный, другой синий. Все это выбросил на берег шторм — великий мусорщик.

— А теперь я уйду, — сказала Лена, когда со сбором топлива было покончено. — Не ходи за мной, ладно?

Степке показалось, что она виновато улыбнулась. Из-за этого он не спросил ее ни о чем, ответил:

— Ладно.

— Если хочешь, оставайся здесь или возвращайся к сторожке, только не ищи меня.

Лена ушла. Степка долго сидел у самой воды, потом сказал вслух:

— Пойду за спичками. — И побрел к сторожке.

Дверь была распахнута. Под столом дремал птенец мартына. Степка посадил птенца на стол, подул ему в нос. Птенец раскрыл клюв, помотал головой, словно прогонял дремоту, приоткрыл глаза и тут же снова спрятал их под синеватую пленку-веко. Видно, Степка не возбудил в нем никакого интереса.

Степка искренне огорчился, подумав, что даже глупому птенцу с ним скучно. Вздохнул. Снял мартуненка со стола и вынес из сторожки.

— Ступай, — сказал он, опустив птенца на песок. — Раз такое дело, топай отсюда.

Мартыненок поднялся на ноги, закачался, будто на волне, — никак не мог проснуться, — снова помотал пушистой круглой головой и пошел к берегу.

— Привет Чаймору, — проговорил ему вслед Степка.

Так он маялся от безделья и одиночества и еще от тайного желания узнать, куда ушла Лена. Когда желание тайное, решения тоже принимаются в тайне. И поэтому Степка сказал себе: «Пойду поброжу по острову. Просто так, без всякой цели. Чтобы убить время».

Снова Степка оказался у озера. Озеро излучало пурпурный свет. Опрокинутое отражение тростников — черная лента с черной бахромой, — казалось, повисло над светящейся бездной. Иллюзия бездны была так сильна, что Степка сделал шаг назад, затем наклонился, поднял камень и швырнул в воду. Синяя вспышка, всплеск — и над пурпурной бездной поплыли круги, окантованные все утончающимися темно-зелеными нитями. Нити не выдержали растяжения, порвались, свернулись, поплыли переливчатыми бликами и исчезли.

Степке захотелось, чтобы все это увидела Лена. Она и никто другой, — будто он сам сотворил то, что видел. Сотворил не случайно, а для нее одной. Только и этого ему показалось мало. Он пустил по озеру белых лебедей-кликунов. Они выплывали цепочкой из темных тростников — белоснежные, длинношеие, златоклювые. Первый из них ударил крыльями по воде и окропил себя пурпурным бисером светящихся капель. То же сделал второй, третий... И вот они плывут по черной ленте отраженных берегов, как бы ведут хоровод, а в самом центре озера стоит цапля и держит в длинном клюве зеленую звезду...

— Цап-цап-цап, — тихо позвал Степка...

... Алешка увидел цаплю в протоке между островами. Зайдя в воду и не решаясь идти дальше, она смотрела на остров: там находился ее дом, ее заморное озерцо, окруженное тростниками, ее знакомые — утки, кулички, Чаймор. Уже село солнце, птицы возвращались к гнездовьям. А как же она?

Алешка подошел к цапле осторожно, чтобы не вспугнуть, остановился шагах в трех. Цапля повернула к нему голову, повела здоровым крылом. То, другое, свисало, касаясь воды.

— Я тебя перенесу, — сказал Алешка, — если ты не станешь дрыгаться.

Цапля словно поняла его: сама подошла к нему, потрогала клювом его ногу. Он наклонился, опустил руку в воду и взял цаплю под пушистый теплый живот.

Ни Кузьма Петрович, ни Лена, ни тем более Степка не могли бы сказать Алешке, что переплыть протоку, загребая лишь одной рукой, легкое дело. Уже хотя бы потому нелегкое, что, гребя одной рукой, Алешка все время отклонялся от курса. А перевернуться и посмотреть он не мог, потому что на груди у него сидела цапля. Он придерживал ее левой рукой, а правой греб и работал ногами, словно крутил педали велосипеда. Волны обгоняли его, захлестывали глаза и ноздри. Алешка фыркал, плевался, тяжело дышал и чувствовал, как в груди у него стучало сердце. Время от времени он переставал плыть, отдыхал, поворачивался боком к острову и видел розовую полоску песчаной стрелки. Она приближалась не так быстро, как бы ему хотелось. И как, наверное, хотелось цапле, которая то и дело вытягивала шею, чтобы взглянуть на остров. Алешка решил, что по клюву Кочерги можно ориентироваться как по компасу — он все время был обращен к острову. Так они и плыли — Кочерга была капитаном, а Алешка кораблем, вернее, теплоходом, внутри которого стучал так, что было слышно на верхней палубе, могучий двигатель.

Во время коротких передышек Алешка разговаривал с цаплей.

— Ты меня не долбанешь в глаз? — спросил он ее. — И за нос не вздумай хватать — это не лягушка. — Они были уже на середине протоки, когда Алешка, отдыхая, сказал ей: — Если не улетишь, если не сможешь улететь, я заберу тебя осенью и буду кормить. — Потом он спросил ее: — сколько тебе лет? Если ты старше, я должен говорить тебе вы: «Сколько вам лет, уважаемая Кочерга?».

Выйдя на берег острова, Алешка не сразу отпустил ее. Он донес Кочергу до озера, раздвинул плечами тростники — а комаров там было, комаров! — поставил на ноги и сказал:

— Шлепай, старуха!

И цапля пошлепала. Озеро еще светилось густой малиной заката, а тростники уже были черными.

— Цап-цап-цап! — позвал цаплю знакомый Алешке голос. И Алешка потер ладонь о ладонь, прошептал:

— Сейчас, голубчик, мы тебя сцапаем!

Это был Степка.

Алешка подкрался к нему сзади. Долго сидел, притаившись в тростниках, высматривал, нет ли кого поблизости, прислушивался, прикидывал, как лучше схватить Степку. Убедившись, что Степка один, — стоявшая посреди озера цапля в счет не шла — Алешка подполз к нему на четвереньках неслышно, как ящерица, сел на корточки и толкнул под коленки. Степка упал. Алешка навалился на него, прижал к земле и сказал:

— Попался, наконец! Теперь не уйдешь!

Степка и сам понял, что попался, притих, спросил дрожащим от волнения голосом:

— Чего ты хочешь?

— Пойдешь со мной, Стенчик, — ответил Алешка. — К мамочке пойдешь. Погулял и хватит. Домой пора, родители очень волнуются.

Степка трепыхнулся под ним, застонал, пытаясь вывернуться, но все оказалось напрасным.

— Я ненавижу тебя! — прошипел Степка и боднул Алешку в подбородок.

— Та-ак! — сказал Алешка. — Я хотел с тобой по-хорошему, а ты драться? — и словно нечаянно зацепил его локтем по скуле.

— Чего ты хочешь от меня? — снова спросил Степка.

— Позже узнаешь. Вставай! — Алешка дернул Степку. — Вставай! Теперь ты от меня ни шагу. Я не сделаю тебе ничего плохого, если ты не станешь кричать и кусаться. А будешь звать на помощь Кузьму Петровича, получишь по крикливому месту. И не бей меня ногами — руки выдерну.

Степка сначала упирался, но вскоре понял, что это бессмысленно, и зашагал рядом с Алешкой, не сопротивляясь. Когда они подошли к стрелке, второй остров был едва различим в сумерках.

Все так же, не выпуская руку Степки, Алешка втащил его в воду.

Когда они добрались до острова, Алешка толкнул Степку на песок и сел рядом.

— Отдохнем, — сказал он. — Ты весь мокрый, как суслик. Надо было раздеться.

— Ты же не дал. — Степка снял с ног башмаки и вылил из них воду. Потом стащил с себя рубашку и брюки, принялся их выжимать. — Ты совсем озверел, Алешка. Играешь со мной, как кошка с мышью, издеваешься. Рад, что я не могу тебя осилить, пользуешься этим, да?

— Понятное дело, — ответил Алешка, — каждому — дело по душе.

— Дальше не поплыву, — Степка тряхнул брюками. — Я боюсь плыть в темноте.

— Так я же с тобой!

— С тобой еще страшней. Я не знаю, что у тебя на уме. Вдруг возьмешь и утопишь.

— Это я могу, — сказал Алешка. — Это мне раз плюнуть.

— Тебя на это хватит, — Степка стал одеваться.

— Брось, — посоветовал Алешка, — простудишься.

— А тебе не все равно?

— Холодно стало. Бр-р-р! — Алешка потер ладонями плечи. — Да не одевайся же ты! Давай поборемся.

— Хочешь мне ребра переломать?

— Не волнуйся за свои ребра, — Алешка вырвал из рук Степана брюки. — Я научу тебя бороться. У меня в брюхе пусто, так что ты легко со мною справишься. Хочешь?

— Не хочу. Отдай брюки.

Степка не успел протянуть руку, как Алешка вскочил и повалил его на спину.

— Это я нарочно, — сказал он. — Не бойся. Теперь попробуй быстро свести ноги в коленях, упереться пятками и подбросить меня животом. Как подбросишь, сразу переворачивайся и кувырком через голову отлетай в сторону. Понял?

— Понял, — ответил Степка. — Но ты теперь знаешь, что я буду делать сейчас, и приготовишься...

— А ты неож... — Алешка не договорил, потому что Степка выполнил подсказанный прием, зацепил локтем по носу, откатился и вскочил на ноги.

— Нормально, — сказал Алешка, поднимаясь и ощупывая нос. — Молодец. А теперь я брошусь на тебя, а ты постарайся поймать меня за руку, повернуться спиной и перебросить через плечо. Я легкий, в животе вакуум, осилишь.

Алешка подошел к Степану и показал, как надо делать.

— Понял?

— Нападай, — расхрабрился Степка.

У него не хватило сил перебросить Алешку через плечо, и они упали оба.

— Еще, — сказал Алешка. Но на этот раз он схитрил: не добежал до Степки шага два, подпрыгнул и лягнул его ступней в бок. Степка свалился как подкошенный.

— Вот, — сказал Алешка, помогая Степану встать. — Больно?

— Не очень.

— К такому тоже надо быть готовым. Если заметил, что я подпрыгиваю, падай или тоже прыгай, в сторону.

— Отпусти меня, — сказал Степка. — Ведь меня будут искать, подумают бог знает что...

— Эх! — вздохнул Алешка. — А мне одному плыть? Я еще не знаю, видны ли огни деревни. Если нет, заблудиться можно, уплыву в Турцию...

— А ты по звездам, — посоветовал Степка. — Выбери звезду по курсу и плыви.

— Перепутаю, — ответил Алешка, поглядев в звездное небо. — Они все для меня на одно лицо. Да и не поговорил я еще с тобой.

— Давай поговорим. Может, луна взойдет... Горизонт будто светлеет. Лучше бы ты со мной вернулся...

— А что скажем?

— Придумаем что-нибудь. Поедим там...

— Да, поесть не мешало бы, — Алешка сел, похлопал ладонью по песку, приглашая Степку сесть. — Ну, что ты там делал? — спросил он, когда Степка сел рядом. Чем занимался?

— Ничего не делал, — ответил Степка, думая о том, что если Алешка не отпустит его по-доброму, он все равно удерет, ведь Лена осталась на острове одна. — Ничего я там не делал, — сказал он, вставая. — И отвяжись от меня!

Алешка дернул Степку за ногу и тот шлепнулся на песок.

— Не гоношись, — предупредил Алешка. — Я с тобой по-хорошему разговариваю, а ты ерепенишься.

— Не поплыву я с тобой. Лучше утону, а не поплыву, — заговорил сквозь зубы Степка, весь дрожа. В эту минуту он ненавидел Алешку так, как только вообще мог ненавидеть — люто, смертельно.

— Понял, — сказал Алешка и замолчал. Ему больше не хотелось удерживать около себя Степку, но еще больше не хотелось оставаться одному. Домой он доберется и без Степки — ночь тут не помеха. Только дело не в этом. Алешке хотелось на остров к Лене. Не было в этом ничего странного. И совсем не удивительным было то, что Алешка вздохнул. Даже напротив, — он не мог не вздохнуть. Своим дурацким поступком — тем, что прочел письмо Лены, — он, если говорить о родных, даже Петюнчика обидел. Кузьма Петрович, конечно, его презирает. Степка ненавидит. Лена пока ничего не знает про письмо, ждет Колю Ивановича и совсем не думает о нем, об Алешке. И когда узнает — Алешка, наверное, вообще перестанет для нее существовать. Вдобавок он еще зачем-то Кочергу подстрелил... Попробуй тут не вздохнуть.

Степка скатал рубашку и брюки, перевязал их ремнем, надел мокрые туфли. Алешка не мешал, будто не видел, чем тот занимается, к чему готовится. Пусть идет, думалось Алешке, пусть пожалуется на него Лене и Кузьме Петровичу: дескать Алешка мял меня, валял в песке, утащил на другой остров, съездил локтем по скуле, а я не мог ничего поделать, потому что слабенький, хиленький, драться не умею...

Степка решил, что если Алешка еще раз попробует схватить его, он будет драться до последних сил. С этой мыслью он встал и пошел к протоке.

— Подожди! — крикнул Алешка, когда Степка был уже шагах в двадцати от него. — Сказать что-то хочу! Пальцем не трону, честное слово.

— Ну? — остановился Степка.

— Если я поплыву с тобой, что мы скажем Кузьме Петровичу?

— Я не хочу, чтоб ты плыл со мной, — ответил Степка.

Такого ответа Алешка не ожидал. Обиделся на Степку, подумал, что за такой ответ следовало бы проучить его еще разок, но честное слово есть честное слово, сказал же, что пальцем не тронет.

— Ну и катись! Сам что-нибудь придумаю, — толкнул он Степку в плечо. — Тоже голова есть на плечах. Катись!

Это означало, что Алешка поплывет следом за Степкой. Не сразу, конечно, а погодя, через полчаса, скажем, или через час, когда придумает, что сказать Кузьме Петровичу.

Разумеется, Степка мог бы сказать Алешке, что Кузьмы Петровича на острове нет, что он уплыл к Желтому мысу и вернется не скоро. Но с какой стати он должен был ему об этом говорить? Пусть ломает свою глупую голову.

Степка продел левую руку под ремень, которым была связана одежда, и вошел в воду. О том, что брюки и рубашка намокнут, он уже не беспокоился — они и без того были мокрыми по Алешкиной милости.

— Не утони! — крикнул Алешка. — Стрелку видишь?

«Нет», — хотел ответить Степка, но Алешке, наверное, и без того было ясно, что он ничего не видит — остров Старой Цапли растворился в темноте. И хотя вода была теплой, у Степки по спине поползли мурашки, когда он подумал, что может не попасть на остров. — Не утону, — ответил Степка, не оборачиваясь, — не беспокойся, — и услышал за спиной плеск воды — это Алешка чапал к нему.

— Вдвоем веселей, — сказал Алешка. — Я могу подумать и на том берегу. Да и на воде можно думать...

Они поплыли рядом.

— Светится, — сказал Алешка.

— Вижу.

Их руки, рассекая воду, оставляли за собой зеленоватый след, будто воздушные пузырьки становились на какое-то время светящимися лампочками.

— Красиво, — восхитился Алешка, — таинственно.

— Да, — согласился Степка и вдруг сказал: — Кузьмы Петровича на острове нет. Он уплыл к Желтому мысу.

Они вышли на остров правее стрелки.

— Снесло все-таки, — сказал Алешка.

Степка подумал о том, что Алешка, пока они плыли, не раз толкал его плечом и советовал держаться левее. Разумеется, Алешка заботился и о себе. Но без него Степка мог бы проплыть мимо острова — ни костра, ни огня в сторожке не было видно. И все-таки Алешка не заслужил благодарности, потому что не по своей воле Степка оказался на втором острове.

Шли молча, разговаривать ни о чем не хотелось. Степка шагал впереди, стараясь не забредать в воду, вслушивался в тишину и никак не мог понять, почему Лена до сих пор не разожгла костер, почему в сторожке нет света — по Степкиным предположениям, и костер, и свет в окне сторожки они давно должны были увидеть.

Алешка, наверное, думал о том же, потому что сказал:

— Может быть, спит.

— Мамочка моя! — вскрикнул вдруг Степка и побежал. Причина была простая: отправляясь искать Лену, он унес из сторожки единственный коробок спичек и оставил его у кучи сложенного на берегу плавника. Теперь ему было ясно, почему не горит костер и почему в сторожке нет света — Лена не нашла спичек.

Он окликнул ее издали.

— Это ты, Степка? — холодно спросила Лена.

— Я, — ответил он виновато.

— Явился, значит. А я думала, что ты удрал домой, — проговорила она с издевкой.

Степка промолчал. Подошел к куче плавника, опустился на колени, стал шарить ладонями по песку.

— Я оставил здесь спички, — объяснил он Лене. — Поджечь?

— Давно пора, — ответила Лена. — Где ты был?

— Спросишь у Алешки. Он сейчас придет. — Степка чиркнул спичкой. — Слышишь, шлепает?

— Привет робинзонам! — бодро сказал Алешка и сразу же подсел к начавшему разгораться костру. — Дрожу весь, страшная вибрация, — признался он Степке. — А ты? — дым пахнул ему в лицо, Алешка закашлялся, стал тереть глаза, но от костра не отодвинулся. — Мне бы пиджачок какой-нибудь, — повернулся он к Лене. — Можно? И хлеба кусок — для полного счастья. А то помру...

— Извинились бы сначала, бессовестные, — сказала Лена.

— На колени! — крикнул Алешка, толкнул Степку в затылок и сам уткнулся головою в песок. — Прости нас, грешных, и помилуй...

— Несчастные, — вздохнула Лена. — Прощаю вас и жалую прорезиненным плащом с папкиного плеча и котелком плова с мидиями.

Прикрыв спины плащом, Степка и Алешка грелись у костра и ели плов из котелка, который Алешка держал на коленях.

— А теперь расскажи, откуда ты взялся, — сказала Лена Алешке, когда его ложка стала реже окунаться в котелок. — И как это Степка оказался с тобой? Договорились, что ли?

— Договорились, — обрадовался легкому объяснению Алешка.

— Как же вы могли договориться, если при встрече даже словом не обмолвились? Я же видела — носы друг от друга воротили.

— Вообще-то, если говорить правду, я выполнял секретное задание, которое получил от Степкиной мамы, от Софьи Андреевны, значит, — Алешка принялся сочинять на ходу. — Пришла она ко мне утром и сказала: «В результате тщательного взвешивания всех фактов и длительных размышлений я пришла к печальному выводу, что на Кузьму Петровича положиться нельзя».

— Врет, — сказал Степка.

— Ей богу! А потом сказала еще: «Убедительно прошу тебя, Алеша, сплавай на остров и приведи мне моего любимого сыночка Степочку».

— Брось, — обиделся Степка и перестал есть.

— Не перебивай его, — попросила Степку Лена, — пусть врет.

— И вот я приплыл сюда, спрятался в камышах, выследил Степку, схватил и унес.

— Недалеко, видно, унес, — заметила Лена. — Что-нибудь помешало?

— Хватит! — потребовал Степка, и Алешка, открывший было рот, замолчал.

Костер — как хороший товарищ. Он веселый и неугомонный рассказчик: воздвигает на твоих глазах замки, мосты, тут же разрушает их, низвергает в пучину пламени, принимается строить новые. Трещат барабаны, поют трубы, взлетают в воздух фейерверки искр: это кто-то салютует в честь каких-то побед. А вот кажется и сами победители: они бегают, размахивают яркими фонариками, пляшут, посвистывают, пощелкивают, стреляют в воздух. Что ж это за такой веселый народ? Какой праздник у них сегодня?..

— Что-то долго нет папки, — забеспокоилась Лена.

Алешка уже не ел. Отставив котелок в сторону и завернувшись в плащ, дремал, уткнувшись лицом в колени. Но сквозь дрему уловил тревогу в голосе Лены, поднял голову и сказал:

— Домой, наверное, заехал. — И лег на бок, подложив под щеку согнутую в локте руку.

— Спи, — сказала ему Лена. — Когда ты спишь, у тебя умное лицо.

Алешка улыбнулся.

Всходила красная, как разрезанный арбуз, луна. Море под ней вспучилось, поднялось крутой волной, с которой во все стороны растекался розовый сок. Она еще не светила, казалась полупрозрачной, легкой. Чудилось, если бы за нею появилась звезда, то и звезду можно было бы видеть сквозь нее, как сквозь тонкое облако.

Алешка услышал вдруг за собой легкий шорох, повернул голову да так и замер. На песчаном пригорке шагах в трех от него, освещенная костром, стояла цапля. Одним крылом она касалась земли. Длинноклювая голова ее покачивалась на вытянутой тонкой шее.

— Пришла, — прошептал пораженный неожиданным видением Алешка и сел. Плащ свалился с его плеч. Алешка открыл рот, собираясь, видно, сказать еще что-то, но ничего не сказал, так и остался сидеть с открытым ртом.

Степка и Лена тоже увидели ее. Переглянулись. Степка поежился, ощутив спиною холод, придвинулся к костру. Лена откинула со лба волосы, часто замигала глазами.

Цапля продолжала стоять. У ее ног на песке горел зеленый огонек.

Лена тихо засмеялась. Не так, как смеются, когда бывает весело. Наверное, не ей одной в первую минуту подумалось о том, что никакой цапли на самом деле нет, что она им только причудилась. Ведь могла же на пригорке оказаться, например, похожая на цаплю коряга, которую они заметили не сразу, а лишь теперь, когда загорелся костер. К тому же, если долго смотреть на огонь, а потом отвести взгляд в сторону, может привидеться и не такое.

Но это была все-таки цапля. И не какая-то там цапля, а Кочерга, большая птица на длинных черных ногах. Она смотрела поверх костра, покачивая головой и опираясь одним крылом о песок, словно ей трудно было стоять.

— Не надо, — шепотом попросила Лена, увидев, что Алешка потянулся за щепкой, собираясь, очевидно бросить ее в Кочергу. — Не пугай!

Цапля, казалось, услышала ее шепот, пригнула шею, повела головой, выискивая Лену поблескивающим глазом.

— Здравствуй, — сказала ей Лена. — Ты ищешь меня?

— Как бы не так, — заявил Алешка, — она пришла ко мне, — и пожалел, что не может рассказать Степке и Лене о том, как выносил раненую цаплю из воды, как кормил, как плыл, держа ее на груди, через протоку. По этой причине Кочерга пришла именно к нему. И только по этой причине. Алешке не хотелось думать, что Кочерга догадалась, кто выпустил в нее стрелу, что она пришла сюда со своей болью, которую причинил ей он, и не к нему.

Возможно, это было только стеклышко. Ничто другое не могло бы отсвечивать таким ярким зеленым огоньком на песке у цаплиных ног. Пусть стеклышко. Но откуда могла знать цапля, что стекло — не драгоценность. Ведь она ничему не знает цены. Она просто принесла кусочек света тем, кто его обронил среди ночи. Наверное, он очень нужен им, раз они сидят у огня и протягивают к нему руки.

Со стороны моря прозвучал выстрел.

— Папка возвращается! — обрадовалась Лена, вскочив на ноги.

Они на несколько секунд забыли о цапле. А когда вспомнили, на песчаном пригорке ее уже не было. Не было и зеленого огонька. Может быть, уходя, цапля наступила на него и вдавила в песок. А может быть, унесла с собой...

Лунная дорожка не похожа на все земные дороги тем, что она не сужается к горизонту, а становится шире и ярче. И потому на лунной дорожке легко заметить лодку, когда она еще далеко от берега.

Сначала они увидели только темную полоску. Она то появлялась, то исчезала в ртутном блеске и, казалось, не приближалась, а двигалась поперек дороги, медленно сползая с ее сверкающего полотна к северной темной обочине. И все же никто не сомневался, что лодка Кузьмы Петровича и что он гребет к острову. Но пришлось еще долго ждать, прежде чем лодка врезалась носом в береговой песок. Кузьма Петрович вынул весла из уключин, выбросил на берег рюкзак, ботинки, протянул Алешке ружье.

— Мы слышали, как вы бабахнули, — сказал Алешка и провел ладонью по полированному прикладу. — Как пушка... — он завидовал Кузьме Петровичу, у которого было лучшее в Гавани ружье.

— Ты тут самый сильный, кажется, — сказал Алешке Кузьма Петрович. — Отдай ружье Лене и помоги мне выбраться. Небольшая авария произошла... Ничего страшного, конечно. Так что ты не пугайся, — повернулся он к встревоженной Лене, которой Алешка передал ружье. — Ты, Степка, тоже подойди. Соберитесь-ка, братцы, с силами, хватайте меня под мышки и тащите на берег. Ну, не стесняйтесь!

— Ноги? — спросил Алешка.

— Ноги, — ответил Кузьма Петрович.

— Понятно. Давай, — сказал Алешка Степке. — Заходи с другой стороны, — и взял себя правой рукой за левое запястье. То же самое сделал и Степка.

— Думаете, поднимете? — засомневался Кузьма Петрович, обнимая обоих мальчишек за шею.

— Поднимем, — ответил Алешка. — Взяли! — скомандовал он и почувствовал, как Степкины пальцы веревками впились в его правое запястье.

Они донесли Кузьму Петровича до костра и опустили на песок.

— Богатыри, — похвалил их Кузьма Петрович и посмотрел на свои ноги. Ступни и голени до половины были обмотаны разорванной на полоски рубашкой. Сквозь повязку в разных местах уже успели проступить темные пятна.

— Какой-то гад стрелял в меня, — объяснил Кузьма Петрович. — Вот и весь сказ.

— Видели его? — спросил Алешка.

— Нет. Я шел по берегу вдоль обрыва, а он прятался внизу, в камышах. Да и смеркалось уже. Он не ушел бы от меня — берег везде крутой, подняться можно только в одном месте. Там я его и сцапал бы. Он сообразил это и пальнул в меня. Я как раз собирался спрыгнуть вниз, сел и спустил с обрыва ноги.

— Сильно? — спросил Алешка.

— Две в правой и три в левой.

— С какого расстояния?

— Метров с тридцати, — ответил Кузьма Петрович.

— Паразит. Я бы пальнул по нему... У вас же было ружье, Кузьма Петрович. Надо было...

— Глупости говоришь, Алешка.

— Да, конечно, — согласился тот. — Что теперь делать?

— Думаю, что надо сделать перевязку. Бинт и йод у нас там, кажется, есть? — спросил Кузьма Петрович у Лены.

— Есть. Очень больно?

— Пустяки. Ты мне поможешь, — Кузьма Петрович положил Алешке руку на плечо. — Не побоишься? Хорошо, что ты здесь. А почему?

— Просто так, — увильнул от ответа Алешка.

— Добро. Сначала я хотел домой плыть, в Гавань, да вовремя сообразил, что от берега до хаты на четвереньках и за час не дотопаешь, верно?

— Не пробовал, — улыбнулся Алешка. — Мы вас до сторожки на плаще дотащим, как на санках.

— Можно было у дома отдыха причалить. Там есть врач, — вставил Степка.

— А что вы подумали бы, если бы я не вернулся? Я всегда возвращался, — сказа Кузьма Петрович. — К врачу отправимся утром.

Алешка и Степка выволокли на берег лодку, взяли рюкзак и башмаки Кузьмы Петровича, вернулись к костру. Кузьма Петрович уже сидел на плаще — перебраться ему помогла Лена.

— Что ж, придется вам попыхтеть, ребята, — сказал он мальчишкам. — Такие, братцы, дела.

Пока Лена и Степка разжигали перед сторожкой костер, чтобы вскипятить на нем воду, Алешка приготовил бинты, вату, укрепил на концах лучинок несколько тампонов, протер йодом концы пинцета, разложил все это на столе на газетном листе, помыл с мылом руки.

Кузьма Петрович, лежа на лавке, давал ему время от времени советы, потом попросил придвинуть поближе лампу и вынул из-под подушки книгу.

— Читать будете? — удивился Алешка.

— Да, — ответил Кузьма Петрович. — Это вместо наркоза. Признаюсь тебе, Алешка, я не такой уж храбрец, как ты, наверное, думаешь. Так что ты занимайся моими ногами сам. А то меня при виде крови начинает мутить. С детства так. А тебя?

— Тогда читайте, — сказал Алешка. — Я ничего... Только б забыть, что вам больно.

— Постарайся. Я терпеливый.

Лена внесла миску с горячей водой, покосилась испуганно на медикаменты и спросила:

— Куда?

— На табуретку, — сказал Алешка. — От вас больше ничего не требуется. Отдыхайте. Там, — он махнул рукой. — Позову, если понадобитесь.

— Да, да, — поддержал Кузьма Петрович. — Иди Лена. И не волнуйся за меня. Мне совсем не больно. Посиди там со Степкой, ладно?

Лена кивнула головой, поцеловала отца в щеку и вышла из сторожки. Алешка закрыл за нею дверь.

Хотя на Алешке ничего, кроме плавок, не было, он почувствовал, что ему вдруг стало жарко.

— Ну? — сказал Кузьма Петрович, заметив, что Алешка медлит. — Боишься?

— Чуть-чуть, — признался Алешка и виновато посмотрел на Кузьму Петровича.

— Ты же охотник. Представь себе, что ты освежевываешь зайца... Ну?

Алешка подложил под ноги Кузьмы Петровича полотенце и принялся снимать повязки. Кузьма Петрович поднес к глазам книгу.

— Я буду читать вслух, — сказал он, — чтоб тебе не скучно было. Тут как раз очень интересное место. Кадрус приглашает к себе ювелира, которому хочет продать перстень с бриллиантом. Ты читал про это?

— Читал, — ответил Алешка.

— Все равно слушай. Интересно.

Он плохо слышал, что читал Кузьма Петрович, а когда увидел, как под разбинтованной ногой полотенце быстро окрасилось кровью, испугался.

— Течет, — сказал он громче, чем хотел.

— Да? — Кузьма Петрович перестал читать, отложил книгу и сел.

— Ладно, давай вдвоем. Это хорошо, что течет. Вату!

Алешка подал ему пакет с ватой.

— Я заткну ранки, а ты помой мне ногу. Не бойся, Алешка, смелей!

Алешка бросил в миску с водой щепотку марганцовки, размешал, смочил в растворе бинт. Испуг постепенно прошел. Только между лопатками все еще бегали холодные мурашки. Алешка повел плечами, вздохнул и принялся за работу, стараясь не глядеть на Кузьму Петровича. Ему было стыдно за тот минутный страх, которому он так неожиданно поддался.

Со скрипом приоткрылась дверь, Лена спросила шепотом:

— Пока ничего не надо?

— Не надо, — ответил Алешка. — Все нормально, — и взял со стола пинцет. — Попробуем найти? — спросил он у Кузьмы Петровича, когда дверь закрылась.

— Попробуем, пока не так больно. Завтра будет хуже.

Из левой ноги они вынули три приплюснутых дробинки. У Кузьмы Петровича на висках блестели капли пота.

Я продолжу чтение, — сказал он и откинулся на подушку. — Дальше ты и сам справишься.

Лена и Степка сидели перед сторожкой у костра. Костер уже догорал. Они больше молчали, невольно прислушиваясь к тому, что происходило за дверью сторожки. Голоса, которые время от времени доносились оттуда, звучали глухо, слов было не разобрать. Но — в этом то и заключалось главное — не было ни вскриков, ни стонов. Казалось Кузьма Петрович и Алешка занимались там обычным делом, перебрасываясь иногда незначительными словами. Только один раж Лена и Степка услышали отчетливо, как Алешка сказал: «Течет!». Насторожились, ожидая, что сейчас распахнется дверь и Алешка, возможно, позовет их... Но ничего не произошло.

Лена заглянула в сторожку, спросила, не нужна ли там ее помощь, и, возвратившись к костру, сказала Степке:

— Перевязывают.

Степка молча кивнул.

— Ты бы смог? — спросила Лена.

— Смог бы. А ты?

— Я тоже. Но сидеть там без дела и глядеть — стыдно. Правда? Не кино ведь.

— Правда, — согласился охотно Степка, и что-то словно отлегло у него от сердца. Он вздохнул и распрямил спину. Так ушла горькая мысль о том, что все его считают трусоватым. Правильно: сидеть в сторожке без дела и глазеть — стыдно. Так сказала Лена. Лена — умница, она все понимает. Самое простое дело — думать, что ты лучше всех: смелее, умнее, честнее, красивее. Нужно мужество, чтобы сказать себе: я такой же, как все. Только Алешке, наверное, никогда этого не понять. Степка готов был поклясться, что, закончив перевязку, Алешка выйдет из сторожки и будет вести себя так, будто ранен он, а не Кузьма Петрович, будто это он сам без криков и стонов перенес нестерпимую боль, и, конечно же, скажет ему, Степке, что-нибудь такое, после чего, наверное, жить не захочется. Эх, сделать что-нибудь такое, отчего бы у Алешки сами собой глаза на лоб полезли — например, поймать того браконьера, который выстрелил в Кузьму Петровича, и приволочь его сюда, к сторожке, чтоб он ползал на коленях перед дверью, прося прощения. Но прощения не будет, потому что подлость нельзя простить. Ведь Кузьма Петрович мог умереть на Желтом мысу, если бы раны оказались опасными. Откуда было знать тому браконьеру, что он ранил Кузьму Петровича только в ноги? Не знал он этого и убежал, как подлый трус.

— Хорошо, что Алешка здесь, — сказала Лена.

— Да, — ответил Степка, разворошил угли и бросил на них оставшиеся щепки. — Тот костер, наверное, уже погас. Там остались дрова. Сходить за ними?

— Пойдем вместе, — сказала Лена.

Луна висела уже высоко и посылала так много света, что можно было собирать ракушки. Они шли по следу — широкой полосе, оставленной на песке плащом, на котором тащили к сторожке Кузьму Петровича.

— Мне кажется, что папка знает, кто стрелял в него, — сказала Лена. — А если не знает, то догадывается. В прошлом году по нему тоже стреляли. Там же, на Желтом мысу. Он видел тогда того человека. Не всякий браконьер решится стрелять. Может опять тот же...

— Кто? — спросил Степка.

— Не знаю. Папка мне не сказал, — и добавила: — Хорошо, что Алешка здесь.

— Ты уже говорила об этом, — недовольно заметил Степка.

Когда они вернулись с дровами к сторожке, дверь все еще была закрыта.

— Долго как, — сказала Лена и прислушалась. — Молчат?

Но тут дверь распахнулась, и они увидели на пороге Алешку с тазиком в руках.

— Все, — сказал он, — можно входить.

Лена и Степка вошли в сторожку.

Кузьма Петрович, лежа на лавке, встретил их с улыбкой, спросил:

— Не заснули?

— Что ты, папка! — ответила Лена. — Как ты?

— Порядок. Совсем не больно. Алешка молодец... Закурить бы теперь. Сигареты мои, кажется, в рюкзаке. Поищи.

Лена протянула отцу сигарету, Степка поднес зажженную спичку.

Кузьма Петрович прикурил, шумно затянулся.

— Вот теперь совсем хорошо, — сказал он.

Алешка захоронил в песке бинты и вату, ополоснул тазик и, отойдя от него подальше, забрел по колено в воду. Долго мыл руки, зачерпывая со дна ил, глубоко дышал, стараясь поскорее избавиться от проникшего, казалось, во все поры запаха йода, потом взмахнул руками и плюхнулся в воду, забарахтался, зафыркал, заухал. Хорошо ему было. И если бы он мог позавидовать самому себе, наверное, позавидовал бы. Отныне он друг Кузьме Петровичу. Разве нет? Отныне он друг Лене. Разве не так? Так, так, так! Алешка колотил по воде руками и ногами, кувыркался и видел, как вокруг него клубятся с легким шуршанием тысячи светящихся воздушных пузырьков.

Было уже далеко за полночь, когда они улеглись спать. Кузьма Петрович и Лена остались в сторожке, а Алешка и Степка, натаскав сухой камки, устроили себе постель под открытым небом — четверым в сторожке было не разместиться. Побросали на камку все, что нашлось — фуфайку, пустые мешки, старую дырявую шаль, и улеглись, укрывшись длинным плащом Кузьмы Петровича.

— Ничего, перезимуем, — сказал Алешка. — Мы прошлой осенью с Гринем в скирде ночевали. Промокли до нитки, тьма кругом непроглядная, грязища, куда идти, не знаем — заблудились. А дождь хлещет, как из ведра, ветер ревет — чистый ад. Костра не разжечь, укрыться негде, зубы так и клацают, хоть челюсть подвязывай... Ничего, все обошлось. Правда, я потом целую неделю носом хлюпал, — Алешка шмыгнул носом, словно решил показать Степке, как это делается. — А здесь теплынь, тишина — рай. Часа через три солнце взойдет... Прошлой зимой, — продолжал Алешка, — мы попали в метель...

— Опять с Гринем? — спросил Степка.

— И Гринь был, а всего человек десять. Метель, я тебе скажу, была такая, что собственную руку, когда к глазам поднесешь, тогда и видишь.

— Я помню эту метель, — сказал Степка.

— Да, но ты, наверное, на лежанке сидел, а мы в степи были — разница большая. Сошлись, топчемся на одном месте. Одни говорят, что надо идти против ветра, другие — за ветром. Откуда он дует, никто не знает, потому что сорвался неожиданно, а мы в голой степи были — никаких ориентиров, снег, как белая скатерть. Я тогда про иголку вспомнил, которая была у меня в шапке. Догадываешься, почему?

— Нет, — признался Степка.

— Иголка была намагниченная. Привязали иголку к нитке, взял я конец этой нитки в зубы, чтоб не так дрожала, меня обступили со всех сторон... — от ветра заслонили. Ждем, когда иголка успокоится. Дождались. И тут все как захохочут. Я и сам расхохотался, аж за живот схватился. Догадываешься почему?

— Нет.

— А ты подумай.

— Иголка была не намагниченной?

— Мы к стволу ружья прикладывали — липла.

— Тогда не знаю, — сказал Степка.

— Все просто, — объяснил Алешка. — У иголки ведь концы не покрашены в синий и красный, как у стрелки компаса. Какой показывает на север, а какой на юг, не понять.

— Действительно, — засмеялся Степка. — И что же?

— А ничего. Пошли против ветра. Через два часа добрались до Гавани. Я тогда себе нос приморозил.

— Хлюпал?

— Ага, хлюпал. Опять, — засмеялся Алешка. — Оттого у меня нос, наверное, и растет, как поливная картошка. — Он придвинулся ближе к Степке. Помолчали.

— Кто же теперь будет охранять острова? — спросил Степка.

— Я, — сказал Алешка.

— Врешь, — удивился Степка.

— Спроси у Кузьмы Петровича. Я не напрашивался, он сам мне предложил. Только к Желтому мысу плавать запретил. Боится, что и меня могут подстрелить. Слово взял.

— Сила! — сказал Степка. — И лодку оставляет тебе?

— Конечно. И бинокль.

— Лена уже знает?

— Кузьма Петрович сам ей об этом скажет.

— И она будет плавать с тобой?

— А что? Если захочет конечно.

Степка замолчал. Повернулся к Алешке спиной, притих.

— Спать будем? — спросил Алешка.

Степка не ответил.

— Спишь уже?

Степка не спал. Он онемел от тоскливого чувства, которое вдруг овладело им. Лежал с открытыми глазами, сжав губы, и, казалось, готов был расплакаться. И заплакал, наверное, если бы рядом не было Алешки — этого счастливчика, который большего огорчения, чем хлюпающий нос, пожалуй, никогда и не знал. А тут... Завтра Степка вернется домой, получит от родителей взбучку, а потом зароется в подушку и будет думать о том же, о чем думает сейчас, — это самое большое несчастье — о том, что он снова остался один: без стихов, без Лены, без острова, никому не нужный, скучный человек...

— Меня вы, конечно, с собой не возьмете? — шепотом спросил Степка.

Теперь не ответил Алешка. Он спал.

Лена вышла из сторожки, тихонько прикрыв за собой дверь. Было еще рано — солнце только-только поднялось из-за Желтого мыса. Кочки, камни, кусты отбрасывали длинные тени. Песок был прохладный и влажный. На обитой толем крыше сторожки блестели капли росы. Алешка и Степка спали у стены на солнечной стороне. Лохматая Степкина голова покоилась на Алешкиной груди. Лицо у Степки было серьезным, словно он решал алгебраическую задачу. Алешка посапывал, шевелил беззвучно губами.

Лена поднялась на цыпочки и сняла с крыши гарпуны, свой — трезубый, насаженный на легкую алюминиевую трубку, и отцовский — двузубый, тяжелый, похожий скорее на обыкновенные вилы, чем на гарпун. Затем подошла к спящим мальчишкам и, присев на корточки, постучала пальцем Алешке по лбу. Алешка открыл глаза и уставился на нее, словно перед ним была не Лена, а нечто до невероятности странное.

— Вставай, — шепотом сказала Лена. — Пойдем за камбалой, а то кормить вас нечем.

— Ага, — хрипло ответил Алешка. — А этого?

— Пусть спит. Осторожно. — Лена укрыла Степку — от солнца, не от холода — и пошла за мисками.

Степка проснулся и обнаружил, что Алешки рядом нет. Поднялся, обошел сторожку, заглянул в окно. Кузьма Петрович лежал на лавке, курил. Увидев за окном Степку, пригласил войти.

— Что это вы чуть свет повскакивали? — спросил он у Степки. — Где Лена?

— Не знаю. Алешки тоже нет, — ответил Степка.

— Экие рань да встань. Рыбачат, наверное. Как спалось?

— Хорошо.

— Домой, значит, поедем? Боишься?

— А чего мне бояться?

— Так ведь влетит тебе от родителей, а?

— Я не маленький, — буркнул Степка, — пусть привыкают.

— К чему? — спросил Кузьма Петрович.

— Ко всему, — ответил Степка.

— Что-то ты, брат, с утра не в духе. Не с той ноги встал?

Степка промолчал. Потом спросил, глядя в окно:

— Алешка останется вместо вас?

— Я так и думал, — засмеялся Кузьма Петрович. — Ты против?

— Нет.

— А я вижу, что против. Ну вот что, Степан, — Кузьма Петрович щелчком выбросил окурок за дверь, — если тебе родители разрешат плавать с Алешкой, — а ты должен добиться разрешения! — плавай. А не разрешат — не сердись: не моя вина. Ясно?

— Ясно, — Степка скис.

— Разговаривать с твоими родителями мне несподручно — ни просить их, ни советовать им ничего не могу. А с Алешкиным отцом мы старые приятели. — Кузьма Петрович вздохнул, поглядел на Степку искоса. — Такие, брат, дела. Но я тебе сочувствую, — он дернул его за рукав. — Веришь?

— Верю, — ответил Степка. — Я добьюсь разрешения...

Их разговор прервался — в дверях неожиданно появился Иван Алексеевич Голованов, Алешкин отец.

— Здорово! — сказал он басом, оглядывая сторожку. — Можно войти?

— За сыном явился? — предупредил его вопросы Кузьма Петрович. — Придет скоро. Входи.

— Ладно, — Иван Алексеевич обжал ладонями на бедрах плавки, и по его ногам, стекая на порог, заструилась вода. Был он огромен и широкоплеч. Входя в сторожку, пригнул голову, чтобы не стукнуться о дверную перекладину. Половицы прогнулись под его босыми ногами, заскрипели, готовые проломиться.

Табуретка под ним взвизгнула и качнулась.

— Здесь, значит, мой сорванец? — он отбросил со лба мокрые волосы, шумно вздохнул, раздувая щеки. — Беспокоились, понимаешь, из-за него... — Иван Алексеевич стукнул себя по голому колену кулаком. — Выпорю!

— Справляешься еще? — засмеялся Кузьма Петрович. — Сил хватает?

— Пока справляюсь. Но, кажись, сынок в меня пошел, скоро сравняемся... Надо было гнать его отсюда, Кузьма. А то жена совсем извелась за ночь, да и я тоже... Выпорю! Вот и ремень прихватил с собой на этот случай, — он похлопал по пряжке широкого солдатского ремня, которым был подпоясан. — Тут же и выпорю. Нельзя же так, никого не предупредив... Петюнчику, правда, сказал, но разве на слова Петюнчика можно положиться? А этот что тут делает? — Иван Алексеевич покосился на Степку.

— Помогает, — ответил Кузьма Петрович.

— Известно, что за помощники: где ложкою, где вилкою, а где и пятернею... А ты почему лежишь — жирок заводишь?

— Да так... — усмехнулся Кузьма Петрович.

— Радикулит?

— Ладно, — Кузьма Петрович поглядел на Степку. — Пойди позови Алешку. Да и Лену тоже. Собираться пора. Давай.

Степка переступил порог и оглянулся, задержавшись на секунду.

— Полюбуйся, — сказал Кузьма Петрович Алешкиному отцу и сбросил с ног одеяло.

Иван Алексеевич свистнул и поскреб в затылке.

Степка шел берегом, обходя по воде вышедших на утреннюю кормежку птенцов, не торопился. Если бы Лена была одна... А так — ни к чему. Не хотелось ему видеть их вдвоем, оттого и не искал их. Просто шагал по берегу, зная, что все равно увидит. А не он их, так они его... Степка смотрел себе под ноги и время от времени подбирал цветные камешки, будто затем лишь и пришел сюда.

— Эй! — услышал он вдруг Алешкин голос. — Отгони птенцов от рыбы!

Степка повернулся на голос и увидел Алешку, плавающего метрах в ста от берега. Чуть поодаль белела над водой дыхательная трубка Лены.

— Рыба за тобой! Оглянись! — крикнул Алешка и нырнул.

Степка оглянулся. На песке лежали три крупных камбалы, возле которых топтались птенцы. Степка прогнал птенцов, швырнув в них горсть песка, сел возле рыбин. Брезгливо сморщился, подумав, что охота с гарпуном — не девчоночье занятие. Алешка — дикарь, грубый человек. Ему что ни дай в руки — ружье, нож, гарпун — все пустит в ход. Конечно, Лена не позволит Алешке охотиться, если будет с ним... Но ведь не каждый день она будет с ним! Или каждый?

— Каждый день, — сказал себе Степка и тяжело вздохнул. Опрокинулся на спину, заложив руки за голову. В небе кружились чайки — бело-розовые в голубом, кричали, и утреннее небо отзывалось гулко, потому что было чистым и таким высоким, что чаечьи крики нигде не встречали преград. А вот крупный мартын кружит над Степкой, молча разглядывает его. Может быть, это Чаймор? Вращает головой, косясь то одним, то другим глазом. Впрочем, он, наверное, смотрит на камбалу, а не на Степку. А вернее, на Степку и на камбалу и пытается, видимо, сообразить, как это Степке удалось добыть столько рыбы. Восхищается, должно быть, Степкиным умением, завидует ему. Вот он хлопнул крыльями, делая резкий поворот, крикнул: «гавва! гавва!» — похвалил, наверное, Степку. Зря похвалил...

Степка приподнялся на локтях и увидел выходящую из воды Лену.

— Пришел Алешкин отец, — сказал он. — Меня послали за вами.

— Зачем? — Лена уставилась на Степку.

— Отец пришел с ремнем, — сообщил он. — Грозится выпороть Алешку. Может, посоветовать Алешке, чтоб он драпал отсюда?

— Да, да, — кивнула головой Лена, — конечно...

Степка не помнил, чтоб на него когда-нибудь так смотрели. Ему показалось, что в широко раскрытых глазах Лены заклубился густой черный туман. И еще было такое ощущение, словно он посмотрел себе под ноги в перевернутый бинокль и увидел, что там пропасть.

— Ладно, — сказал Степка. — Да не будет он его бить, ведь Алешка не по своей воле остался.

Лена кивнула головой и побежала.

— А рыбу? — крикнул ей вслед Степка.

Лена в ответ только махнула рукой.

Сдвинув маску на лоб, Алешка шел к берегу, улыбался и потрясал над головой гарпуном.

— Не слышу приветствий! — кричал он. — Где оркестр?

— Отец за тобой пришел, — сказал Степка. — Ждет тебя в сторожке.

Алешка сразу же перестал шуметь и улыбаться.

— А Лена где? — спросил он.

— Побежала уже... — ответил Степка.

Алешка считал бы себя легкомысленным человеком, если бы думал, что отец соскучился по нему или принес от матери узелок с завтраком. Он невольно потрогал правое ухо, которое, казалось, все еще цепко сжимали железные отцовские пальцы. А ведь прошло уже два дня с тех пор, как это случилось. Что будет, если отец заговорит о злосчастном письме при Лене?

«Эх, разнесчастная моя голова, — подумал Алешка, и два уха». Про уши подумал просто так, для пущей важности. Но есть, однако, надежда, что Кузьма Петрович скажет о нем спасительное слово. Только бы не опоздал. А Лене он сейчас же расскажет о письме. Тут уж самому надо поторопиться.

— А почему она не взяла рыбу? — спросил он Степку.

Степка пожал плечами.

— Отец с ремнем пришел, — сказал он. — Может, удерем?

— Чево? — поднял голову Алешка.

— Может, удерем, говорю.

— А тебе-то зачем?

— Так, за компанию.

— А рыбу оставим тут? Выдумал такое...

— Я отнесу, а потом прибегу к тебе, — предложил Степка.

— Не стану же я от бати всю жизнь прятаться. Только хуже будет. Надо идти. Только ты не смотри на меня, если он это...

— Ладно, — пообещал Степка.

Они поделили рыбу — две Алешке, две Степке — нанизали их под жабры на гарпуны и зашагали к сторожке.

— Что он у тебя, драчливый? — спросил Степка.

— А-а! — Алешка махнул рукой и остановился. — Ты вот что — пойдешь к сторожке один и скажешь Лене, чтобы она срочно пришла ко мне. Я буду ждать ее возле тростников... Не думай, я потом приду. Но мне надо до встречи с батей кое-что сказать ей. Понимаешь?

— А что я скажу твоему бате про тебя?

— Соври что-нибудь, — сказал Алешка, — придумай.

— Когда я вру, у меня все по лицу видно...

— Тогда ничего не говори. Скажешь только, что скоро буду...

— Ладно.

— Держи, — Алешка снял с плеча гарпун. — А я побегу... Как придешь, сразу же начинай чистить рыбу, — крикнул он Степке уже издали и, пригибаясь, помчался вдоль берега к тростникам.

— Вот так все это и получилось, — сказал Алешка, стоя в тростниках, словно собирался спрятаться от Лены. — До сих пор уши болят. Я пообещал твоему отцу, что сам признаюсь тебе во всем. Вот и признался, значит. Так что прости, — он отломил тростниковую верхушку и принялся покусывать жесткий сладковатый стебель, глядя на Лену из-под бровей. Пока он рассказывал эту историю с ее письмом к Коле Ивановичу, она молчала. Только один раз приоткрыла рот, словно собиралась что-то сказать, но лишь вздохнул и, огорченная, плотно сжала губы, стрельнув в Алешку сердитым взглядом. Это было в тот момент, когда он сказал: «Я, значит, прочел его». Потом глаза ее подобрели и стали грустными.

— Ты так ничего и не скажешь? — нарушил молчание Алешка.

— А что я должна сказать? — спросила Лена.

— Как это — что? Известно. Я же у тебя прощения прошу...

— Ладно, — сказала Лена. — Что теперь сделаешь? Подойди.

Алешка выбрался из тростников, остановился перед Леной.

— За такие вещи, конечно, — сказала она, — надо по шее давать. Гринь бы, наверное, не упустил случая... Да и отец твой... А я, — она сложила руки ладонь к ладони, замахнулась обеими руками сразу и толкнула Алешку в плечо. Он упал как подкошенный. Не оттого, конечно, что Лена очень сильно толкнула его. Сам повалился, простонал, замер, словно лишился жизни.

— Я прощаю тебя, — сказала Лена. — Вставай: надо лодку перегнать к сторожке.

— Хочешь постоять на мне? — спросил Алешка. — На груди?

— Могу, — ответила Лена и, сбросив с ног сандалии, стала обеими ногами Алешке на грудь. — Ну как? Тяжело?

— Ничуть, — улыбнулся Алешка. — У меня стальные ребра... Попрыгай, если хочешь.

— Хватит, — сказала Лена. — Надо Степке помочь... Вставай!

Они уже шли к сторожке, когда Лена положила руку Алешке на плечо и сказала:

— Знаешь, я решила, что снова сяду за твою парту. Первого сентября... И будем сидеть за ней до последнего звонка. Ты согласен?

Алешка остановился, снял с плеча руку Лены и крепко пожал ее. Он ничего не мог сказать — только часто заморгал глазами...

Костер уже дымился. Степка сидел возле него на корточках и чистил на камне рыбу. Лену и Алешку встретил многозначительной улыбкой, сообщил шепотом:

— Говорят, будто это Гринь стрелял. Твой отец говорит, — посмотрел он на Алешку.

— Да ты что? — растерянно повел глазами Алешка. — Не может быть!

— Почему? — возразил Степка. — Кто-то же стрелял... Очень похоже на Гриня, по-моему.

— Нужны доказательства! — возмущенно заявил Алешка. — И перестань болтать!

— А-а, — отозвался из сторожки Алешкин отец. — Явился мой бандит... Ну-ка, покажись мне на глаза!

Алешка вздохнул и поплелся к двери. В дверях он на секунду-другую задержался. Потом шагнул в сторожку, и Лена со Степкой услышали, как хлопнул ремень.

— Это тебе за самоволку, — пробасил Голованов. — А за помощь Кузьме Петровичу — хвалю...

Алешка вышел из сторожки и прислонился спиной к двери, глядя себе под ноги. Лена подошла к нему, толкнула кулаком в грудь.

— Ерунда, повернись лицом к солнцу, сразу все пройдет... — сказала она и ушла в сторожку.

Алешка шмыгнул носом, принялся помогать Степке. Принес муку и масло. Поставил на огонь сковороду, стал посыпать камбалу мукой. Когда сковорода нагрелась, положил круглую рыбину в шипящее масло, отодвинулся от костра и стал лепить из влажного песка какую-то шишку. Потом воткнул в нее щепку, оглядел свое нелепое сооружение, покачивая головой, — должно быть, пытался сообразить, на что оно похоже, — недовольно фыркнул и разрушил его одним взмахом руки.

— Слушай, Степка, у меня к тебе есть один вопрос.

— Какой? — Степка все еще дулся на Алешку за его категорическое «перестань болтать!». Да и другие причины были. Теперь, когда Алешка получил от отца все, что ему грозило, Степка перестал жалеть его. Вспомнил и про то, как Алешка таскал его вчера на второй остров, как мял под собой — на берегу, и про то, что Кузьма Петрович доверил Алешке охрану островов... Вот и Лена любит Алешку. Конечно любит, пошла охотиться с ним на камбалу, а его, Степку, даже не разбудили! Теперь целых полчаса о чем-то беседовала с ним возле тростников. И как это ему раньше не пришло в голову, что между ними все это время была такая игра, когда Степке казалось, что они ссорятся, а на самом деле Алешка и Лена только испытывали друг друга. А как же Коля Иванович? Наверное, Лене хочется, чтобы Алешка был похож на Колю Ивановича. Но может быть она и Колю Ивановича любит?.. Завтра Алешка и Лена сядут в лодку и поплывут к островам. Может быть, даже сегодня. Вот и останется Степка снова один. Даже цапля и Чаймор — не его друзья... Что он станет делать?

— О чем ты хотел меня спросить? — повернулся он к Алешке.

— Ты не ершись, — сказал Алешка. — Ерш! Хочешь, я извинюсь перед тобой? Могу, например, перевезти тебя на плечах через все протоки и донести до самой Гавани. Хочешь?

— Зачем? — удивился Степка.

— Ну извиняюсь я перед тобой, извиняюсь! — зашептал Алешка. — Понимаешь? Совсем!

— Как хочешь, — ответил Степка.

— Дай руку, — потребовал Алешка.

— На, пожалуйста, — ответил Степка, не глядя на него.

Алешка так сжал его руку, что в пору было закричать, но Степка стерпел и лишь подул на слипшиеся пальцы.

— Есть сила? — ухмыльнулся Алешка.

— Сила есть — ума не надо, — нахмурился Степка.

Завтракать решили у костра. Для Кузьмы Петровича на песке постелили камку. Алешкин отец вынес его из сторожки на руках.

— Тяжелый ребеночек, — сказал он, опуская Кузьму Петровича на камку. — Помнится мне, что я тебя однажды уже таскал вот так не руках...

— Когда? Что-то я... — почесал небритую щеку Кузьма Петрович. — Когда это было?

— Забыл, значит. А было это лет пятнадцать назад... Все еще не припоминаешь? Ну как же! На моей свадьбе, Кузьма! Я тебя со свадьбы домой нес, спать укладывал...

Кузьма Петрович засмеялся, попросил:

— Ты при детях про меня такие вещи не рассказывай.

— Так ничего ж страшного — свадьба есть свадьба, — ответил Голованов, дуя на поджаренный кусок рыбы, который зажал между двумя щепками. — А еще был случай, когда Кузьма Петрович меня нес... Потеха! — он понюхал рыбу, зажмурил от удовольствия глаза. — Мы однажды — дело, конечно, прошлое, — крепко, можно сказать, поссорились.

— Стоит ли об этом говорить? — перебил Голованова Кузьма Петрович.

— Отчего же? Стоит, для науки детям... Как петухи, значит, налетели друг на друга. Молодые были, горячие... Тогда-то Кузьма Петрович, значит, и показал себя. Как тебе это удалось, а? — повернулся Голованов к Кузьме Петровичу.

— Сам удивляюсь, — ответил, жуя, Кузьма Петрович. — Да ты ешь, Иван...

— Да-а, — Голованов откусил, замотал головой. — Вкуснятина! Молодцы рыболовы... И вот, так сказать, я оказался в воде. Дело было у моря. Как плюхнулся, так и притих. Кузьма Петрович стал меня, как бегемота из болота тащить. Вытащил-таки. Да еще на своем горбу по обрыву поднял... А я мог бы и сам идти, потому что сразу же пришел в себя. Но схитрил. Пусть, думаю, Кузьма Петрович, раз он такой ловкий, помучается. И так мне эта затея понравилась, что я и дальше притворялся калекой. В результате Кузьма Петрович меня чуть ли не до самой деревни донес. Хрипеть уже стал, весь потом покрылся... Вот, что такое друг, — закончил свой рассказ Голованов и засмеялся. — Оштрафовал все-таки меня тогда Петрович.

— За что? — спросил мрачно Алешка.

— А за что штрафуют? За птицу, как ты понимаешь, за браконьерство. Был грех. Но с тех пор — ни-ни! Верно, Кузьма?

— Вроде так. Да ты ешь, ей-богу...

— Но за ружья не хватались — между людьми это последнее дело, — Голованов нахмурился, покосился на забинтованные ноги Кузьмы Петровича.

Солнце уже поднялось на осьмушку неба, и тень сторожки отползала от дымящихся углей костра — так что все теперь были на солнышке. Кузьма Петрович и Голованов сидели к нему спиной, а Лене и мальчишкам оно било прямо в глаза, отчего им все время приходилось отворачиваться и глядеть то в сторону моря, где у берега покачивалась на прибрежной ленивой зыби лодка, то на сторожку, внутри которой, казалось, еще клубился предрассветный сумрак.

ЭПИЛОГ

Чайки сопровождали лодку до самого острова. Скорее любопытство, чем тревога, было в их криках. И еще нетерпение. Это было нетерпение птиц, увидевших на воде другую птицу, которая беспомощно взмахивала узкими крыльями-веслами, била ими по волнам и никак не могла подняться. Проносясь над лодкой, чайки, казалось поглядывали на людей с укоризной, поторапливали их.

Алешка сидел рядом с Леной, сильно наклонялся в перед, вытянув руки, потом резко откидывался, упираясь пятками в шпангоут, и деревянный лемех весла вспарывал глубокую зеленую борозду. Соленые брызги время от времени летели Степке в лицо, он вытирался рукавом рубашки и грозил Алешке кулаком. В небе весело и раскатисто хохотал мартын. Он стремительно опускался по головокружительному воздушному серпантину, накренялся над самой лодкой, широко расставив крылья.

Розовый отблеск заката коснулся его перьев. Мартын засветился и легко взмыл вверх. Под веером хвоста на черных лапках блеснули кольца.

— Чаймор! — крикнула Лена. — Чаймор!

Он снова захохотал, вернулся, посмотрел из-под крыла и, скользя, словно по крутому скату, понесся к островам.

Проводив птицу долгим взглядом, Лена задумчиво сказала:

— Телеграмма пришла, — от Коли Ивановича. Приедет послезавтра вместе с женой...

— Да... — сказал Алешка и, перестав грести, запрокинул голову.

Как две ранние звездочки, оставляя за собой золотую пряжу, сверкали в зените реактивные самолеты. Летчики, наверное, еще видели солнце. Они мчались на закат в погоне за ним. Потом один за другим прогромыхали два взрыва, порвалась золотая пряжа. Невидимые самолеты теперь неслись впереди звука. Лена и Алешка снова взялись за весла, налегли, подзадоренные самолетами. Лодка пошла рывками. Чайки загалдели восторженно, как болельщики на трибунах стадиона.

До острова оставалось метров двести, когда Степка увидел дельфинов. Дельфины вышли из-за дальнего конца острова, возвращаясь в глубокие воды после дневной охоты.

— Всегда в этот час, — сказала Лена.

— Я уже заметил, — ответил Алешка.

Завидев приближающуюся лодку, островитяне собрались на берегу, толкались, вытягивали шеи. Все они были на одно лицо, пушистые, длинноклювые. Осторожные стояли поодаль, на кочках, а смельчаки толпились у самой воды.

— Кыш! — крикнула Лена, когда лодка приблизилась к берегу. — Кыш, мартышки!

Под днищем зашуршала галька. Несколько птенцов бросились наутек. Остальные лишь попятились, замотали головами.

— Привет вам с большой земли! — заорал Степка. — Музыканты — туш! — и, как дирижер, взмахнул руками.

Лена пошла впереди, захлопала в ладоши, разгоняя птенцов.

— Дорогу королеве! — шумел Степка. — Дорогу королеве острова!

— Слав-ва! Слав-ва! Слав-ва! — кричали чайки. Казалось что их носит в воздухе стремительный вихрь, невидимая праздничная карусель.

— Старая королева живет там, — сказала Лена и махнула рукой в сторону озера.

По зыбкой тропинке Лена, Алешка и Степка пробрались сквозь тростники и остановились, зачарованные внезапно наступившей тишиной. Чайки вдруг угомонились, словно по чьей-то команде. Светло-зеленый блестящий глаз озера смотрел в небо и был ярче неба, и глубже, и спокойнее. Лишь у противоположного берега что-то неясное шевельнулось, и тонкая бесшумная рябь выплыла из тростниковой чащи, заиграв белыми блесками, — должно быть осторожная утка увела в заросли свой юркий выводок.

— Нету старой королевы, — сказал Алешка и звучно прихлопнул на лбу комара.

— Сейчас позову, — ответила Лена. — Может, и придет.

Прокричала раз, другой, третий. Но цапля не появлялась, в тростниках царила тишина.

— Спит, наверное, старая королева, — сказал Степка, — и видит сон. Снятся ей жемчужные бусы и изумрудная звезда... А может быть, мы все ей надоели, и теперь она видит во сне только жирных лягушек?

Лена вздохнула и снова принялась звать цаплю — сначала громко, потом тише. Стражи-тростники перехватывали ее голос и топили в темной чаще.

Никто на откликался в спящем королевстве.

— Давайте вместе, — предложил Степка и заорал как оглашенный, прыгая и размахивая руками. Глядя на него Алешка и Лена засмеялись и тоже принялись звать цаплю на разные голоса, стараясь перекричать друг друга. Любопытные чайки закружили над озером, удивленные неслыханным шумом. Странные существа думалось, наверное, им. И какая забавная пляска! Так танцуют степные журавли по весне...

Первым перестал кричать Алешка. Он вдруг схватил Лену за руку и сказал:

— Тише! Идет!

Справа в тростниках послышался слабый плеск и шуршание. Затем по светящейся воде пошли круги, и вслед за ними появилась цапля — Кочерга, старая королева острова.

— Привет! — крикнул Алешка.

Лена сердито взглянула на него, но Алешка не заметил этого, потому что смотрел на цаплю. Она больше не волочила крыло, высоко держала голову, выступала чинно и важно, будто и впрямь была королевой. А серебристые круги так и расходились от ее ног, пересекаясь, переплетаясь в кружеве, устилали перед нею дорогу.

На середине озера цапля остановилась, повертела головой, осматривая свое тихое королевство, поклонилась стоящим на берегу людям, словно приглашая их к беседе, и замерла в ожидании.