Часть третья И вся земля Русская
Дмитрий вознамерился по совершению своей свадьбы выступить со всем войском в поход на крымских татар, для чего всю зиму посылали великое множество амуниции, припасов и провианту в Елец, город на татарской границе; и все это свозили туда, чтобы сопровождать войско, так что к весне запасли много муки, пороху, свинцу, сала и всяких других вещей на триста тысяч человек, и было велено все сберегать до его (Дмитрия) прибытия; затем он отправил посла в Крым объявить хану, что он должен возвратить московскому царю все подати, которые Московское государство прежде принуждено было уплатить хану, а не то он обреет хана и весь его народ наголо, как мех, который он ему посылает и который был начисто обрит, совсем наголо; но гонец, отправленный с этим посланием, не возвратился.
Теперь надлежит нам сказать несколько слов о его жизни и домашних делах…
Он повелел выстроить над большою кремлевскою стеною великолепные палаты, откуда мог видеть всю Москву, ибо они воздвигнуты были на высокой горе, под которой протекала река Москва, и повелел выстроить два здания, одно подле другого, под углом, одно для будущей царицы, а другое для него самого.
Внутри этих палат он повелел поставить весьма дорогие балдахины, выложенные золотом, а стены увесить дорогою парчою и рытым бархатом, где гвозди, крюки, цепи и дверные петли покрыть толстым слоем позолоты; и повелел внутри искусно выложить печи различными великолепными украшениями, все окна обить отличным кармазиновым (алым) сукном; повелел построить также великолепные бани и прекрасные башни; сверх того он повелел построить еще и конюшню, рядом со своими палатами, хотя уже была одна большая конюшня при большом дворце; он повелел также в описанном выше дворце устроить множество потаенных дверей и ходов, из чего можно видеть, что он в том следовал примеру тиранов и во всякое время имел заботу об этом.
За трапезами у него было весело… Он отменил многие нескладные московитские обычаи и церемонии за столом, также и то, что царь беспрестанно должен был осенять себя крестом и его должны были опрыскивать святой водой и т. д., а это сразу же поразило верных своим обычаям московитов и послужило причиной больших подозрений и сомнений относительно их нового царя… Он не отдыхал после обеда, как это делали прежние цари и как это вообще принято у русских, а отправлялся гулять по Кремлю… так что его личные слуги часто не знали, где он, и подолгу искали его в Кремле, пока не найдут, чего тоже не бывало с прежними царями…
Когда он отправлялся на богомолье, он обычно никогда не ехал в карете, а скакал верхом… Он любил охоту, прогулки и состязания. Однажды под Тайнинским, в открытом поле, он отважился один пойти на огромного медведя.
— Топот… Крики… Прислуга вся куда-то запропастилась. Что там? Боже мой, кто вы? Как посмели войти в опочивальню царицы?
— Нет времени представляться, государыня. Идемте, как можно скорей идемте. Я хочу попытаться вас спасти.
— Я снова хочу знать, кто вы? От чего меня надо спасать?
— Я человек бояр Шуйских. Во дворце бунт.
— Боже! Когда же…
— Потом, все потом, государыня. Пожалуйте в эту дверь.
— Но там мыленка.
— Все верно. Но из мыленки есть другой выход, через который прислуга носит воду и дрова. Так мы можем незаметно пройти на рабочий двор. У вас в руках плащ, государыня? Накиньте его и закутайтесь в него поплотнее. Не надо обращать на себя внимание.
— Куда мы идем?
— В один из боярских домов, где мы сможем обеспечить вам безопасность. Как только мы переступим его порог, вы можете больше не тревожиться за свою жизнь.
— А мой супруг? Он уже будет там?
— Вашего супруга нет больше в живых, государыня. Он убит толпой. И Петр Басманов тоже. Вы знаете, что с народом справиться невозможно.
— Где… где это случилось?
— Убийца прокрался в спальню государя. Впрочем, теперь уже можно сказать правду. Он не был никаким государем — царица-инока первой сказала, что он не имеет ничего общего с ее истинным сыном.
— Но я виделась с царицей-инокой.
— То, что она говорила раньше, было вызвано опасением за собственную жизнь. Это так понятно: старая женщина…
— Вы говорите — в спальне? И это случилось сейчас, в утренние часы?
— Почему вас интересует время, государыня?
— Только потому, что к этому часу государь не мог вернуться из своей поездки. Последние два дня его не было во дворце.
— Как не было? И куда он мог ездить?
— Я не интересовалась подробностями. Но он точно знал, что в эту ночь из-за опасения перед заговорщиками, о которых ему докладывали, не останется ни в своей опочивальне, ни вообще во дворце. Заговорщики могли ошибиться. Я должна увидеть тело. Должна немедленно!
— Это совершенно невозможно, государыня. Его вид способен потрясти даже самого опытного воина.
— Боже!
— Люди теряют образ и подобие Божие при виде крови и превращаются в ненасытных диких зверей. Вам лучше избавить себя от подобного зрелища. К тому же сейчас, я думаю, царица-инока уже опознала Самозванца.
— Вы сказали: Самозванца?
— К сожалению для вас, именно так, государыня. После слов родной матери оспаривать нечего.
— Если только…
— Что — если только?
— Если это не ее способ второй раз спасти единственного сына.
— Но вот мы и пришли. По счастью, вы не пережили скорбного известия так, как все предполагали. Вы оказались мужественной женщиной, способной стойко переносить любые испытания.
— Почему я должна делиться с вами — то ли врагом, то ли другом, то ли просто расчетливым человеком своими мыслями и чувствами. Вы ничем не заслужили моей откровенности. Жизнь покажет — может быть, и благодарности. Вы слишком быстро и вовремя оказались на месте…
— Я лишь выполнял поручение боярина Василия Ивановича Шуйского. Он сам сказал, что венчанная на царство русская царица не может быть отдана на позорище толпе.
— Хочу вам напомнить, так называемого Самозванца вы также торжественно венчали на царство. Кем бы он ни был, он получил благословение патриарха, Боярской думы, Земского собора и святынь. Вас не интересовала правда — вас интересовала только власть!
Также повелел он разыскивать по всей стране самых лучших и злых собак, и почти каждое воскресенье он тешился с ними на заднем дворцовом дворе, куда привозили в клетках множество медведей, и он выпускал их на собак; также приказывал он некоторым знатнейшим дворянам, которые по большей части были отличными охотниками, выходить на медведей с рогатиною, и некоторые проявляли поистине геройскую отвагу… он и сам пожелал выйти на злобных медведей, но по неотступным просьбам вельмож отложил свое намерение.
Также часто выезжал он из Москвы охотиться в поле, куда по его повелению выпускали медведей, волков и лисиц, и он преследовал их с великою отвагою… Поистине он был лихой наездник, как бы ни была дика лошадь, он укрощал ее своими руками, чему все дивились, хотя там все хорошие наездники, ибо они с детства до самой смерти ездят верхом…
Он также был искусным правителем, и все установленные им законы в государстве были безупречны и хороши, и он сам нередко наставлял чиновников.
…Из Польши в Москву и через Польшу в Москву наехало много богатых купцов с различным узорочьем и драгоценностями, чтобы продать их царю к свадьбе, и главнейшие из них были:
Поляк Невесский, родовитый дворянин, присланный госпожею Анною в Москву с драгоценным узорочьем, чтобы продать его, и эта госпожа Анна была сестрой короля (Зигмунта III) польского, имевшая у себя узорочья на 200 000 талеров.
Вольский, родственник королевского маршала, привезший дорогие шитые обои и шатры, которые он продал за 100 000 талеров.
Еще Николай Полуцкий со множеством других.
Амвросий Челари из Милана с товаром на 60 000 флоринов.
Двое слуг Филиппа Гольбейна из Аугсбурга с товаром на 30 000 флоринов.
Андреас Натан из Аугсбурга с узорочьем на 300 000 флоринов.
Николай Демист из Руслембурга, также привезший много товара.
Сверх того было весьма много других польских купцов и евреев, привезших великое множество товаров, и все это добро было у них куплено по дорогой цене.
— Отворите, отворите скореича! Да что вы сгинули там все, что ли!
— Господи, помилуй! И к нам, в святую обитель, уже ломятся! Неужто и до нас черед дошел?
— Долго орать-то? Проснетеся там, аль ворота ломать!
— Вот-вот, конец наш и подошел. Лютый. Неминучий. Недаром так на царском дворе шумели. У Патриаршьего двора гоношились. Ктой-то там? Добрый человек, неможно так, ведь, чай не в кабак — в святую обитель ломишься. Чернички у нас здесь, одни чернички. Ступай, милый, прочь, греха на душу не бери.
— А ну зови сюда настоятельницу, аль сестру-казначею, коли сама, старая курица, ослепла.
— Ой, батюшки, никак боярин. Семен Федорович, ты ли будешь?
— Разглядела, наконец. Да быстрее, говорю, быстрее!
— Сейчас, батюшка, сейчас. Засовы мы все задвинули, щеколды заложили — враз и не справишься. Вот, наконец, пожалуй, пожалуй, боярин!
— Где государыня? Где царица-инока?
— На молитве, батюшка, стоит! Где ж ей в час такой тревожный еще быть? О государе печалуется — второй день не заглядывал, без материнского-то благословения…
— Братец, Семен Федорович, случилось что? Сердце зашлось.
— Нету больше государя нашего Дмитрия Ивановича, сестра. Слышь, Марья Федоровна, нету!
— О чем ты, Сеня?
— Убили! Как дикого зверя на охоте, на клочки растерзали! Места живого не оставили, ироды треклятые. Как есть месиво одно от человека осталося!
— Что ты, что ты, Сеня, что несешь! Как убили? Дмитрия? Государя Дмитрия Иовановича? Боже милосердный и всемогущий, что же это? Снова, снова…
— Девки, помогите царицу в покой снести — обомлела, злосчастная, как есть обомлела, вона глаза-то закатилися.
— Нет, нет, могу я, могу, слышать должна все — что было, как!
— Все, сестра, расскажу, ничего не потаю. Только поначалу дай иное слово сказать. Придут к тебе. Сей ли час, позже ли, а непременно придут. Звать будут, чтобы пошла ты к нему, глянула на него…
— Нет! Нет! Не пускай их, Сеня, нипочем не пускай. Оклематься мне надо. Человек же я. Силушки моей нету…
— Вот о том и речь, как придут, должна ты их принять, а к телу идти наотрез откажись. Незачем, скажи.
— Как так незачем? Не пойму что-то.
— Мол, не твой это сын.
— Немой? Да я ж сама…
— Признала его. Так и говори, сестра, со страху. Со страху признала. А как же не со страху, когда покойная царица Марья Григорьевна пытала тебя, глаза чуть огнем живым не выжгла. Нешто не натерпелась ты, сестра, страху, что здесь, в Кремле, что в монастыре своем. Кто с тебя за то спросит? Патриарх и тот разрешит.
— Не смогу я так, Сеня. С силами маленько соберусь, непременно сама пойду. Проститься. Слово последнее сказать…
— С кем проститься?
— С кем?
— То-то и оно. Не ночевал последние две ночи государь в своей спальне. Неведомо где пребывал. Две ночи, слышь, сестра?
— И у меня два дня не был.
— Ну, вот — сама видишь. А порешили-то его в опочивальне.
— Возвернулся, что ли, в недобрый час, болезный?
— Никто его в глаза с утра не видал.
— Так ты думаешь, Сеня, как тогда, в Угличе…
— Ничего не думаю. И тебе не присоветую. Откажись наотрез от государя, да и весь сказ. Тебе, государыня, жить, а тому, кто на улице вон лежит, уже все едино. И жить-то тебе надо в Москве остаться — не в глухомань северную, снеговую, людьми заброшенную ворочаться. Не дразни разбойников, сестра, ни Боже мой, не дразни. Сама знаешь, прольется кровь, учуют люди запах ее — не остановятся. Все на своем пути колоть да крушить станут.
— Не надо, не надо, Сеня, не могу больше…
— Да и не можешь ты не отречься от государя. За тебя уже слово сказано было принародно, что ты его отвергла и разоблачить собиралась.
— Я?! Да кто ж мог?
— Какая тебе сейчас-то разница. Вся Москва теперь слова царицыны повторяет. Один у тебя выход, сестра, одно для всех нас спасенье — отрекайся. А там — Господь простит.
— Простит… Нет уж, мне никогда не простит. Крест этот мне и в аду нести — лучшего не заслужила царица-инока, Ни под какой куколью монашеской всего содеянного да сказанного не отмолишь. Что ж, я в деле, я и в ответе. Только расскажи мне, Сеня, как это было. Не жалей меня. Теперь уж никак не жалей.
— Да что сказать-то. Бояре положили Дмитрия Ивановича царства лишить.
— По какой такой причине? Чем перед ними завинился? Уж на что покойник Иоанн Васильевич грозен был, никто о таком и мысли не имел.
— Василию Ивановичу престола захотелось, вот тебе и весь сказ.
— Неужто опять Шуйскому? Вот где злодей-то настоящий, вот оборотень лютый.
— Вся семейка у них такая. Подговорил бояр других, Голицына обманом прихватил. Что там, уговорили они дьяка Тимофея Осипова в палаты царские пробраться да там Дмитрия Ивановича и порешить.
— Да что это за дьяк-то за убивец? Нешто бывают такие?
— Значит, бывают. А дьячишка-то самый что ни на есть ничтожный. При Годунове-то в Приказе Казанского дворца находился, то в дворцовых дьяках ходил, из Галицкой чети оклад получал. Сказать-то ничего путного не скажешь. Не иначе деньгами большими бояре соблазнили, иначе и не поймешь. Сказывали, причастился дьяк перед тем как на убивство идти, у попа благословился, как на верную свою смерть.
— Проклятый!
— Одного в толк не возьму, как ему через пять караулов стрелецких в самом дворце проскользнуть удалось. Стрельцы все на месте были. В опочивальню вошел, тут его боярин Басманов и порешил, а тело в окошко на площадь выкинул.
— Страсть-то какая! Ровно не можем мы без кровушки людской, теплой, года пережить. Все нас на нее тянет, тянет. Государь — чем он не добр тем же дьякам был? Ведь ничем не тревожил, одни награды раздавал.
— А человеку всегда мало. Чем больше получит, тем больше захочет. Народ на площади как тело дьяково увидал, шум поднял. Государь и повелел боярину Басманову на крыльцо выйти узнать, что за беспокойство такое. Вышел боярин да тут же и возвернулся. Мол, требует тебя, государь, народ. Слух прошел, что бояре на тебя напали, заговор против тебя составили. Государь на первых порах к окошку подошел, а в него из ружей и начали стрелять.
— Народ?
— Зачем народ? Тут заговорщики повсюду своих людей понаставили. Случая ждали: раз у дьяка не вышло, так чтоб другим способом государя, но непременно порешить. Басманов-то и отговорил государя на крыльцо выходить. Дело нечистое, сразу понял.
— Поздно за ум взялся.
— Верно, поздно. Да только и людишки в Кремль сбежались по набату, ничего не зная, не ведая. Боярин и решил все сам им объяснить, толпу-то поуспокоить. Подумал, видно, разберутся — разойдутся. Ан не тут-то было. Как толпа стала его слушать, перестала галдеть, Татищев Басманова в спину кинжалом и порешил.
— И Басманова! Господи, Господи, за что так люто наказуешь землю нашу? Почему не пошлешь нам мира и в человецех благоволения? Захлебываемся ведь, захлебываемся в собственной кровушке, сколько я ее за свой бабий век перевидала — страх подумать.
— Погоди, погоди голосить, государыня. Дальше еще хуже стало. Скинули заговорщики Басманова на площадь. Еще жив был, дергался. На мостовой его добили кто чем мог.
— И ты все видел, Сеня? Ты видел?
— Видел, государыня-сестрица. И как государь спастися пытался. Сказывали, потайными ходами из своего дворца в каменные палаты на взрубе перебрался. А оттуда одна дорога — в окно.
— Ох, батюшки, ведь высоко-то там как, страсть!
— Вот тут-то и подвернулась нога у государя. Уж на что, казалось, ловок, а тут… замертво на землю упал. Очнулся — нога не ходит. Поначалу вроде посчастливилось ему — к украинским стрельцам попал; они его в ближайшие хоромы унесли да укрыли. Отстреливаться пытались. Да нешто против заговорщиков устоишь! У Василия Ивановича все всегда продумано. На том Шуйские и стоят. Сам-то Василий Иванович в сторонке держался, а Голицыны — те уж всласть поглумились. Платье царское с Дмитрия Ивановича содрали. Пинать ногами стали, да так, чтобы народ не видел. Известно, народ бы за государя встал.
— Господи, и еще позорище такое! Мука такая!
— Народа-то они испугались и заторопились. Купца Мыльника под руку подтолкнули. Как государь ни просил, чтобы с матерью ему повидаться…
— Меня видеть хотел… у меня защиты искал…
— Чтобы на Лобное место его снесли, с народом бы поговорить. Не дозволили. Благословиться просил. Как просил! Купец Мыльник и заорал: мол, дам тебе сейчас благословение. Да с этими словами и разрядил в него ружье.
— Отмучился государь…
— Кабы! Не насмерть государя убил. Тут уж все принялись в него стрелять, саблями рубить.
— Матушка-государыня, никак опять в ворота ломятся. Сестра Евлалия из окошка увидела: тело окровавленное по земле приволокли, тебя, матушка, требуют. Тебя!
Их (царя Дмитрия Ивановича и Басманова) раздели донага… привязали веревку из мочалы, вытащили обоих из Кремля через Иерусалимские ворота (Фроловские, позднее — Спасские) и оставили их лежать посреди базара (на Красной площади) около лавок. Затем туда были принесены стол и скамья, царя положили на стол, а Басманова поперек на скамью перед столом, так что ноги царя лежали на груди Басманова.
Из Кремля приехал боярин с маской и волынкой, маску положил он царю на живот у стыдного места, а дуду от волынки воткнул ему в рот, положив ему меха на грудь, и сказал: «Ты, сукин сын и обманщик земли нашей, достаточно долго заставлял нас свистеть для тебя, посвисти же теперь и ты для нас». Другие бояре и купцы, которые пришли посмотреть на него, били по трупу кнутами.»
И одному только Богу ведомо, откуда вдруг пошел по стране новый слух и распространилась молва, что Димитрий, которого считали убитым в Москве, еще жив, да и многие тому твердо верили, также некоторые и в самой Москве. И все, взятые в плен, неприятели и мятежники, коих каждодневно приводили пленными в Москву и претягостным образом топили сотнями, как виновных, так и невиновных, и они до последнего издыхания уверяли, что Димитрий еще жив и снова выступил в поход. Одним словом, совершилось новое чудо: Димитрий второй раз восстал из мертвых, и никто не знал, что о том сказать и подумать, но все наполовину помутились разумом.
Те, которые верили тому, что он еще жив, и были как между мятежниками, так и в Москве, приводили в пользу того следующие доказательства:
Во-первых, говорили, что тот, кто три дня лежал нагой на площади и кого принимали за Димитрия, до того был покрыт пылью и ранами и так растерзан, что его невозможно было узнать.
Во-вторых, говорили, что тот, кого умертвили вместо Димитрия, имел длинные волосы, тогда как царь незадолго до того велел их срезать перед самой свадьбой.
В-третьих, говорили, что у того, кто лежал убитым на позорение перед всем светом, не было бородавки у носа, которую имел Димитрий, а также знака на левой стороне груди, меж тем как его (Димитрия) собственный секретарь Бучиньский уверял, что у него знак на левой стороне груди, и он (Бучиньский), будучи с ним в бане, этот знак видел.
В-четвертых, говорили, что пальцы на ногах убитого были весьма нечисты и ногти слишком длинны, более схожи с пальцами мужика, нежели царя.
В-пятых, говорили, что когда его убивали или умерщвляли, он кричал, что он не Димитрий, и говорили, что то был ткач-камчатник, вывезенный царицею Сандомирскою из Польши, и он был весьма схож с царем, и этому ткачу в то утро, когда должно было совершиться убийство, назначили в царском платье лечь на царскую постель или по крайности прохаживаться в царском покое, ибо Димитрий, говорили, бежал; и камчатник ничего не ведал о таких вещах и полагал, что то какая-нибудь шутка, или то бьются об заклад, или то маскарад, и потому когда заговорщики подступили к нему с оружием, чтобы убить его, он вскричал: «Я не Димитрий, я не Димитрий»; того ради заговорщики и бояре тем более стали разить его, говоря, он сам теперь повинился, что он не Димитрий и не законный наследник престола, а расстрига, и убили его, страшась, что он убежит.
В-шестых, еще говорили, что у заговорщиков было много причин сжечь труп Димитрия, чтобы его более не видели, и говорили, что его надлежало забальзамировать, чтобы он был в наличности в случае нужды показать его и сравнить с портретом, и еще, говорили, что народ приносит страшные клятвы и умирает, убежденный в том, что Димитрий жив, стоя на том, претерпевают различные пытки и мучения, и многие люди уверяют, что будто бы видели его с тем самым скипетром и короною, с какими видели его в Москве, корона и скипетр были похищены из Москвы во время первого волнения, также три или четыре лошади царские…
Во дворе у Ивана Ивановича Шуйского-Пуговки тишина. Ворота на запоре. Если какие люди и проскользнут вечерним временем в дубовую калитку, ни одна петля не заскрипит, кольцо не стукнет. Собаки и те вроде как затаились — иной раз взбрехнут да тут же и замолкнут.
Василий Иванович тоже к брату предпочел уйти из Кремля: больно крутая каша в Кремле заварилась. Хоть лишний раз к бунтовщикам боярин и остерегался подойти, все больше Голицына науськивал, никогда не известно, что народ выкрикнет, на кого гнев общий обернется.
Иван Иванович руки потирает: больно складно да быстро все получилось. Такого и во сне не приснится. Наездников польских да литовских полон город. В Кремле от стрельцов продыху нет, ан снесли Дмитрия с трона, никто и одуматься не успел. Хорошо, что разом прикончили.
Оно верно, что царица-инока не больно помогла. Силком ее к воротам вывели. Как тело перед собой истерзанное, в пыли вываленное, кнутами и палками исполосованное увидела, без чувств рухнула да так в себя и не пришла. Не сказала — ведь вот в чем дело! — не сказала слово «Самозванец». За нее бояре говорили. Может, на первых порах народ и не разобрался, а что потом толковать станет?
Василий Иванович заехал чернее тучи: Мишка Молчанов исчез. Велика ли потеря? Да как сказать, особый ведь человек. Не простой. К Борису царю ластился. В самых что ни на есть доверенных людях ходил. Не стало царя Бориса — первый сгоношился царевича Федора убивать. Собственными руками. Кто бы подумать мог! А Михаил уж на нового царя нацелился. Уразумел: не удержать мальчишке с вдовой годуновской престола. Нипочем не удержать. Вот и прикончил. Долго, сказывали, отрока убивали. Не давался. По отцу силу заимствовал. Даром что шестнадцать лет — вчетвером одолеть не могли.
Показался Молчанов Дмитрию Ивановичу. С первого взгляда показался. Можно и иначе сказать. Где лучшего слугу сыщешь, чем палача, от которого все шарахаются. Ни друзей у него, ни близких — один царь ему солнышком ясным светит.
И еще чернокнижие. За пристрастие к колдовству был Михаил в свое время на Торгу батогами бит без жалости. Отступился ли от тайных наук, кто его знает.
Когда конец Дмитрию пришел, не было Молчанова во дворце. Шептались дворцовые прислужники по углам, что двумя днями раньше с государем из города отъехал по колдовским делам. А вот теперь гонцы приезжают, рассказывают. Поехал, мол, Михаил Молчанов к литовской границе и по дороге всем пешим и конным рассказывает, что не царя в Москве бояре убили, а ткача-камчатника, которого царица Марина с собой из родных краев привезла скатерти да рушники особые ткать.
Верят ли? А почему бы и не верить? Кто не знает, как бояре власти ищут, как ради нее, треклятой, друг дружку истребить готовы с чадами и домочадцами. Дело известное с незапамятных времен. А тут еще Молчанов Василия Шуйского называет — каждый помнит, что не миновало боярина кровавое Углическое дело.
Да и меру бояре, что ни говори, перебрали. О таком поругании покойного, в святом соборе, у Самой Богородицы, на царство венчанного, подумать гнусно. А правда — какая правда со смертью той утвердилась? Только что убийцы и заговорщики промеж себя тут же свару затеяли, кому на престоле усесться. У народа и спрашивать не собираются, о Земском соборе и слуху никакого нет. Сами между собой русскую землю делят, богатства ее по своим карманам бездонным рассовывать собираются.
Слушает народ Молчанова. Вроде бы даже радуется. Мол, не удалось боярам ненавистным свою волю творить. Еще вернется государь Дмитрий Иванович — за все беды народные отплатит, с ворами да мошенниками любо дорого как расправится.
Один из воротных сторожей и вовсе новость неслыханную принес. Будто человек от Михаила Молчанова к ним, Шуйским, на двор пробрался. Умудрился, смерд окаянный, Марине Юрьевне в собственные руки письмецо тайное передать. Понятно, не свое. Не супруга ли ее, случайно?
Иван Иванович брату проходу не дает. Подозрительным ему кажется: не убивается Марина Юрьевна по супругу убитому. Больше про арапчонка любимого толкует. То ли сбежал куда, забился, то ли пришибли ненароком. Другого такого не найти. Отыскали ей горничных ее, куафера, что волосы укладывает. Так она требует, чтобы всю рухлядь ей привезли.
Другое дело — Юрий Мнишек. Вот воевода белугой по зятю ревет. Так убивается, что иной раз смотреть жалко. Прикипел, видно, сердцем к легким денежкам. А может, и в самом деле обиход царский московский по душе пришелся. Что еда, что охота, что девки для блуда — поди в другом месте таких найди!
Решили отца с дочерью пока вместе не селить. Все равно из Москвы куда-нибудь отправлять придется. Углич — не Углич, а город какой подобрать надо. Гости любые накладны, а уж о пленниках высоких нечего и говорить.
Кто бы стал с польской державой в войну от безделицы вступать. Народу с их земель наехало видимо-невидимо. Тут вот и поди сообрази, для чего. И король Зигмунт не в обиде — напротив, своих дворян еще и еще подсылает. Вроде как не нужны они ему в Польше, пусть на дешевых русских хлебах пасутся, польской воды не баламутят. Не торопит их, назад не зовет, а порядок блюдет, чтобы никто им в Московии обид не чинил.
Жив ли, нет ли Дмитрий Иванович. Трое суток бояре совещались. И про престол — кому занимать. И про тело, что на Торжище — Красной площади на всеобщее обозрение положили. Если Шуйские и затеяли заговор, отдавать им так просто власть не собирались ни Голицыны, ни Мстиславские, ни Романовы.
За трое суток до того доспорились, что едва не решили все государство русское на княжества поделить: каждому бы свои владения достались. О державе единой и думать забыли.
Братья Шуйские обеспокоились: не упустить бы престола. Неужто-то уступать его всем этим крикунам и горлопанам. Решили на своем подворье, со своими сторонниками избирательную грамоту составить, а там самим ее с Лобного места народу и прочитать. Ждать нечего!
…Все московские прирожденные цари выезжали верхом в сопровождении одних стрельцов. И последних Димитрий держал постоянно при себе, две или три тысячи человек, вооруженных длинными пищалями; он повелел также отлить много пушек, хотя их было много в Москве. Сверх того он иногда приказывал строить крепостцы и брать их приступом и обстреливать из больших пушек, в чём принимал участие сам, как простой воин, и не пренебрегал никакою работою, желая вселить в московитов доброе разумение, как вести войну, и однажды повелел сделать чудище — крепость, двигавшуюся на колесах, с многими маленькими полевыми пушками внутри и разного рода огнестрельными припасами, чтобы употребить эту крепость против татар и тем устрашить как их самих, так и их лошадей, и поистине это было измышлено им весьма хитроумно.
Зимою эту крепость выставляли на реке Москве на лед, и он повелел отряду польских всадников ее осадить и взять приступом, на что он мог взирать сверху из своих палат и все отлично видеть, и ему мнилось, что эта крепость весьма удобна для выполнения его намерения, и она была весьма искусно сделана и вся раскрашена; на дверях были изображены слоны, а окна подобно тому, как изображают врата ада, и они должны были извергать пламя, и внизу были окошки, подобные головам чертей, где были поставлены маленькие пушки. Поистине, когда бы эту крепость употребили против таких врагов, как татары, то тотчас бы привели их в замешательство и обратили в бегство. Того ради московиты прозвали ее чудовищем ада и после смерти Димитрия, которого они называли чародеем, говорили, что он на время запер там черта, и там его, Димитрия, также сожгли.
Начался в Москве среди бояр мятеж, потому что многие захотели на царство. А дворяне, и дети боярские, и всякие служилые люди — те того и хотели, кто кому нравится и кто кого жаловал; а иные иного, кто к кому добр. И оттого началось во всех людях великое волнение…
И приговорили все бояре, и дворяне, и дети боярские, и гости, и торговые люди выбрать двух бояр — князя Федора Мстиславского и князя Василия Шуйского, и привели их на Лобное место, и выбрали всем народом на Лобном месте боярина князя Василия Ивановича Шуйского, и нарекли его на все православное христианство царем и великим князем на третий день, после расстригиного убийства. И с Лобного места князь великий Василий пошел в Пречистую соборную церковь (Успенский собор Кремля) и там молебен слушал. И осенил его крестом Крутицкий митрополит (Пафнутий, чудовский архимандрит), и возложил на него крест животворящего древа, который кладут на себя цари в царское поставление, и говорили над ним нареченную молитву.
А царским венцом венчался того же 7114 (1606) года июня в 1-й день. И крест ему целовали бояре, и дворяне, и дети боярские, и всякие люди, и все города Московского государства.
Не только без совета со всей землей (без созыва Земского собора) поставили его на царство, но и в Москве многие люди о том не ведали.
— Боярин, я не хочу больше пользоваться твоим гостеприимством. Я обязана тебе жизнью, но время прошло, и я хотела бы соединиться с моим родителем. Надеюсь, он в Москве. Я могла бы с ним увидеться? Или я приговорена к плену в твоем доме?
— Как ты могла подумать такое, государыня! Твой плен — условие твоей безопасности, а никто из бояр не хотел бы, чтобы с тобой что-нибудь в Москве случилось.
— Тогда в чем же дело?
— Я поговорю с государем.
— Государем?
— Василием Ивановичем. Шуйским. Что тебя удивляет, государыня?
— Вы даже не отбыли времени траура по покойному.
— Не хотел бы тебя огорчать, но твой супруг признан вором-самозванцем. Его смерть — просто казнь, которая никак не требует траура, и государство не может оставаться без царя. Да еще в такое бунташное время.
— Но почему вы не дали мне даже взглянуть на покойного?
— В этом не было необходимости. Он обманул тебя так же, как и нас. Ты не могла хотеть, государыня, проститься с обманщиком.
— А уж это, боярин, мне решать — хотела я или не хотела. Ночным временем…
— Это было так же опасно, как и в белый день.
— Вы уже похоронили его?
— Как сказать тебе, государыня…
— Не похоронили? Что вы с ним сделали? Где он?
— Ты помнишь, государыня, эту страшную гуляй-крепость, которую он придумал? С пушками и на колесах.
— Еще бы! Он собирался с ней в поход на татар.
— Его тело… его тело сожгли вместе с гуляй-крепостью… около деревни Котлы. Прах разнес ветер.
— Боже! Без отпевания? Без панихиды?
— Ворам не полагается панихида.
— Вы же только что искали его милостей, заискивали перед ним.
— Мы не знали…
— И узнали за один день? Во всем разобрались? Во всем удостоверились? Тогда скажи, боярин, в чем?
— Все сошлось на том, что это был беглый монах Гришка Отрепьев. Расстрига. Бежавший из Москвы. Из Чудова монастыря.
— Мне надо повторять, что это выдумка царя Бориса Годунова? Если мой супруг действительно был когда-то монахом Чудова монастыря, вот этого самого, кремлевского, под окнами дворца, как мог он решиться вернуться сюда в новом обличье и не побояться быть узнанным первым встречным? Что его спасало от знакомых? Чудо? Или заведомая ложь придуманной царем Борисом истории?
— Но один беглый монах со всей достоверностью утверждал…
— Еще один беглый монах! Или иначе — и именно беглый монах, разоблачающий другого беглого монаха. А вся остальная братия? Монахи? Настоятель? Верующие, так часто посещающие монастырь? Почему среди них не нашлось свидетелей? Тебе это не кажется странным, боярин?
— Не я один поверил свидетельству.
— Не ты один, а все, кому такое лжесвидетельство было с руки, не правда ли? На моей родине все знали эту сказку и не собирались ей верить. То время, на которое приходились странствия вашего беглого монаха, мой супруг находился в Польше, на глазах у самых почтенных наших магнатов, занимался в школах, участвовал в диспутах. Как это могло быть?
— Но ведь он же не захотел предстать перед присланным царем Борисом представителем семьи Отрепьевых?
— Да как такое могло прийти в голову, чтобы царевич явился перед паршивым дьячишкой, осмелившимся выносить о нем свой суд?
— Тем не менее проще было согласиться на эту встречу и рассеять все сомнения.
— Рассеять? Ты собираешься шутки шутить, боярин? Кого бы ни увидел посланный царя Бориса, он признал бы его своим родственником. Разве не за этим его направили с полным почетом и охраной в Польшу? Что же ты молчишь, боярин? Отвечай!
— Мне трудно возражать тебе, государыня, я не занимался этим розыском.
— Но ты безоговорочно повторяешь его выводы? Не сомневаясь?
— Но, государыня, вряд ли тебе дано знать все подробности…
— Какие именно? То, что покойный государь Дмитрий Иванович был книжником? Что он был силен в науках исторических и философских? Что он мог дискутировать с патерами на латинском языке? Что умел обращаться с лошадьми, как положено дворянину? Что знал условия царской охоты, а это не так просто, боярин, и я не уверена, что многие на Москве могли сравниться с покойным.
— Ты так защищаешь Самозванца, государыня, потому что имела несчастье сочетаться с ним законным браком. Но теперь его нет, и ты свободна вернуться к достойной тебя по твоему происхождению жизни. Конечно, не в Московии, которую ты, впрочем, не могла успеть ни узнать, ни полюбить. Но в Польше…
— В Польше? Ты уже начинаешь распоряжаться моей жизнью, боярин? Не поторопился ли ты? Не замахиваешься ли на то, что тебе по твоему чину не дано?
— Я просто подумал…
— Думают самодержцы. Цари и короли! Еще не хватало, чтобы это делали бояре и шляхта!
— Но Василий Иванович — царь, и он полагает…
— Царь! Кто же успел его выбрать? Шляхта? Боярская дума? Кто?
Когда тело Димитрия убрали, в ту самую ночь в окрестностях Москвы содеялось великое чудо, ибо все плоды, как злаки, так и деревья, посохли, словно они были опалены огнем, да и так было на двадцать миль вокруг Москвы, да и вершины и ветви сосен, которые все время, и зимой, и летом, бывают зелеными, повысохли так, что жалостно было смотреть.
Того ради московиты говорили, что он (Димитрий) и мертв, но его душа с помощью дьявола творит чары, поэтому почли за лучшее сжечь его тело и, отыскав, взяли его, а также крепость, которую он повелел зимой выставить для потехи на лед и которую прозвали чудищем ада, и отвезли за Москву на речку Котел и там сожгли и прах развеяли по ветру, и полагали, что, совершив все это, будут жить без страха и заботы.
Затем по всей стране наступил жестокий мороз, который также погубил большую часть плодов, так что они и не знали, что сказать, ибо он (Димитрий) уже был сожжен; и они глядели друг на друга, не ведая, по какой причине это случилось.
— Марыню! Цуречко кохана! Наконец-то!
— Ясновельможный отец плачет? Как можно!
— Я не надеялся с тобой увидеться. И вот теперь — что же с нами будет теперь?
— Господь Милосердный не оставит нас.
— Ты не была никогда особенно набожной, цуречко. Ты и впрямь рассчитываешь только на Божье произволение?
— На что же еще?
— С тобой кто-нибудь из бояр говорил, Марыню? Тебе что-нибудь предлагали?
— Я не пожелала выслушивать никаких предложений.
— Но ведь надо искать выход из нашего положения. Жить под охраной, в чужом городе. Без гроша в кармане…
— У ясновельможного отца снова нет денег, или это только жалоба по привычке? Ясновельможный отец знает, у меня нет больше супруга, который мог бы выполнять все мои желания.
— Но ты унесла хотя бы из дворца свои драгоценности?
— Ясновельможный отец, видимо, не знает, что и как происходило во дворце. Чернь громила и грабила все, что попадалось под руку. Но прежде них это начали делать, бояре.
— Да, да, понимаю, что пришлось тебе пережить, но драгоценности…
— Никаких драгоценностей нет.
— Ты не захватила даже своей шкатулки?
— Когда вокруг издевались над моими горничными и дамами. Когда с них срывали платья. Когда…
— Но ведь ты же ушла, и ни один волос с твоей головы не упал. Выходя из спальни, можно было…
— Нельзя! И не будем больше говорить об этом.
— О чем же другом, когда надо кормить шляхту, прислугу, лошадей. Когда нам всем надо одеваться и прилично выглядеть, черт побери!
— Я не люблю ругательств.
— Да, конечно, извини, но как же много мы потеряли со смертью такого человека, как покойный государь! И что теперь следует предпринимать? С кем вести переговоры?
— Думаю, ясновельможному отцу не стоит беспокоиться. Московиты не осмелятся поднять руку на тех, кто находится под покровительством великого Зигмунта. Это было бы слишком большим скандалом. Твой двор охраняют, и это уже неплохо. Значит, следует дождаться, когда к нам придут для переговоров. Вернее — к царице Московской. Я бы не советовала ясновельможному отцу вести переговоры самому или даже от моего имени. Я со всем справлюсь сама.
— Но ты никогда этого не делала, Марыню. Откуда тебе знать все тонкости ведения дипломатических переговоров.
— Результаты ваших переговоров я вижу сегодня.
— Ваше величество, встречи с вами добивается московский шляхтич. Его имя Михаил Молчанов, и он почему-то уверен, что вы не откажете ему в аудиенции.
— И он прав. Проси его, Зденек, в гостиный покой. Я приму его одна. Без ясновельможного отца.
— Но, Марыню…
— Именно так. Я поставлю вас в известность, какое дело привело сюда Молчанова.
— Подожди, подожди, Марыню, но разве не он бежал из Москвы перед кончиной твоего супруга?
— Ясновельможный отец не решается, по приказу московитов, называть покойного государя по его истинному имени? Да, это тот Михаил Молчанов, как я полагаю. Идите же, отец. Вам скорее всего незачем с ним встречаться.
— Ваше королевское величество…
— Царское, шляхтич, царское. Мы с тобой в Московии. Ты принес мне хорошую весть, не правда ли? Но как тебе удалось пройти по Москве? Узнать, что я уже в доме отца?
— Ваше величество, это все сущие пустяки. Я бы преодолел гораздо большие препятствия, чтобы не только по поручению вашего светлейшего супруга, но и по велению собственного сердца узнать о вашем состоянии и самочувствии.
— Ты умеешь быть галантным.
— Около вашего величества трудно быть иным.
— Благодарю тебя, шляхтич, но к делу, к делу. Надежно ли убежище моего супруга? Он жив, не правда ли?
— Правда, ваше величество. Опасения его величества оказались вполне оправданными. Жаль, что боярин Басманов не придал им нужного значения. Потерять такого близкого друга для государя очень болезненная утрата.
— Я не спрашиваю, где вы скрылись. Мне лучше не знать, потому что — потому что я не знаю, что меня ждет впереди. Вы, московиты, так легко прибегаете к пыткам.
— Вы правы, ваше величество. К тому же государь, пока я ехал в Москву, должен был еще раз переменить место своего пребывания. Я знаю только, как сноситься с ним. Главная удача, что тело ткача-камчатника удалось так быстро сжечь.
— Я, со своей стороны, выразила негодование, что мне не дали проститься с мужем.
— Вам поверили, ваше величество?
— Не уверена. Но самое большое сомнение вызвала царица-инока.
— Она не подтвердила, что видит перед собой тело сына? Вы это хотите сказать?
— Она упала в обморок такой глубокий, что принесшие тело поняли бесполезность ожидания.
— И так и не пришла в себя?
— Слуги рассказывают, что она закрылась в своем спальном покое и проводит на молитве целые дни и ночи.
— Больше никаких попыток не было?
— Мне кажется, нет.
— Тем лучше, государыня. Теперь все дело в вашей судьбе.
— Я не могу строить никаких предположений. Мне только сказал один из Шуйских, что меня не оставят в Москве и, кажется, вообще в Московии. Может быть, они хотят вернуть меня в Польшу.
— Государыня, но ведь с Польшей идет война. Ваше возвращение пока невозможно.
— Но я и не хочу его!
— Не хотите? Но те опасности…
— Не хочу! И не собираюсь говорить об этом. Я царица Московская и останусь на своей земле. Пусть государь поспешит с возвращением себе престола.
— Трудно сказать, насколько быстро это может удаться. Если удастся вообще.
— Вы сомневаетесь, благородный шляхтич? Вы — такой отважный и бесстрашный? После того, что сделали для государя?
— Теперь многое будет зависеть от вашей стойкости, государыня. Сколько сумеете выдержать вы, ваше величество.
Что же касается знамений на небе, то я сам видел их вместе с моим хозяином, у которого я жил вместе с нашими домочадцами и двумя или тремя московитами, и это было весьма диковинное зрелище, но немногие приняли его во внимание.
Около четырех часов пополудни на прекрасном голубом и совсем безоблачном небе со стороны Польши поднялись облака, подобные горам и пещерам. И так как перед тем их не было видно на горизонте, то казалось, что они упали с небесного свода. Посреди них мы явственно видели льва, который поднялся и исчез, затем верблюда, который также исчез, и, наконец, великана, который тотчас исчез, словно заполз в пещеру, и когда все это исчезло, мы явственно увидели висящий в воздухе город со стенами и башнями, из которых выходил дым, и этот город также исчез; все это поистине так совершенно, словно расположено в изрядном порядке искусным художником; и многие видевшие это люди были повергнуты в страх, но многие обратили на это внимание только для того, чтобы рассмеяться.
— Государь-братец, Василий Иванович, что делать будешь? Сказывают, убивец Михаил Молчанов в Москве объявился.
— Откуда? Его же на западных рубежах видали? Разве нет?
— Видать-то видали, как он походя смуту сеял. Про чудесное спасение государя Дмитрия Ивановича толковал. На звездочета какого-то ссылался. Мол, царевичу Дмитрию на роду написано трижды смерть мнимую принять и за каждым разом целым и невредимым остаться. А вот теперь мои люди видели, как ночным временем в дом воеводы Мнишка пробирался.
— Не спутали ли?
— Спутаешь его, татя ночного! Больше, государь-братец, скажу. Стрельцы с улицы доглядели, что за каждым разом окна в покое Марины Юрьевны зажигалися. Хоть служанка их ставнями и прикрывала, а все равно издаля щелки-то видать. Как Михаил прочь пойдет, так и окошки тухнут.
— В полюбовники что ли убивца Маринка взяла? Горда больна.
— Ни-ни, я не про то. Нет ли дел у них каких-нибудь? Не послом ли Молчанов к ней заявился, может, заговор какой готовить?
— Неужто веришь, Ивана Иванович, что в живых остался наш нехристь?
— Вроде бы сомневаться не приходится, а все же…
— Тогда, выходит, хватать Михаила надобно. Ни минуты не медля, хватать да на допрос.
— Хорошо бы, коли дастся.
— Экой ты, государь-братец, нерешительный какой. Все-то тебя сомнение берет. На то и Пытошный приказ, чтобы правды дознаваться.
— Так полагаешь, брат? А не подумал, что от терзаний да страху людишки что на себя самих, что на других какую хошь напраслину возведут? Что следователю угодно, то и скажут, лишь бы муки свои сократить?
— И так плохо, и так неладно. Делать-то что-то все равно надобно.
— А кто говорит, не надобно? Только, так полагаю, полячишек всех пора из Москвы повымести.
— В польские края отправить?
— Ну, нет! Только не это. Мы их по разным городам расселим. Лучше всего волжским. С родины их туда так легко не добраться. Кругом них торговые люди да казаки окажутся. Столковаться с ними нипочем не столкуются. Будут в собственном соку вариться. Плохо ли, братец? А нам в случае чего монетой разменной служить, когда с королем Зигмунтом дело до переговоров дойдет. Его же королевское величество родня-то здешняя со свету сживет, все возврата их будет требовать. Глядишь, и король-то поуступчивее станет.
— Что ж, государь-братец, тебе виднее.
— Я так положил — воеводу с дочкой, царицей нашей новоявленной, в Ярославль. Царицыного брата да полячишек разных — в Кострому. А больше всего — в Казань. Пусть там с татарвой поживут. Им нечестивцы-то спеси поубавят, ох поубавят. После такой жизни ляхи наши что хошь отдадут, только в родные бы края вернуться.
— Почему ясновельможный отец согласился на наш отъезд в этот ихний Ярославль без совета со мной? Я же предупреждала. Я говорила! А теперь что будет?
— Да неужто, Марыню, на свободе да просторе, подальше от двора царского не вольготней жить будет? Царь Василий и кормовые деньги царице Московской выделил, и слуг предоставил в достатке.
— Соглядатаев!
— А каждый слуга, Марыню, соглядатай и есть. За деньги ведь служит. Кто больше заплатит, тому и продаст. Иначе не бывает.
— Нашим хоть деться некуда, могут и наши интересы блюсти.
— Не станут, Марыню. И они не станут, только бы человек добрый нашелся их сманить.
— И пестунку мою?
— О пестунке не говорю — ты для нее дороже дочери родной. Выкормила она тебя своим молоком. Она тебе и без денег служить станет. Я про других.
— Как теперь Молчанову до нас добраться?
— Да на что он тебе сдался? Как подумаю, вот этими самыми руками царевича задушил. Господи!
— А пусть ясновельможный отец не думает. Царевич Федор — одно, царица Марина Юрьевна — другое. Да и не царице Молчанов служит.
— Не царице? Так кому же, может, откроешь тайну, Марыню. Отец я тебе как никак.
— Своему государю. Отец не подумал, почему Василий. Шуйский поторопился выслать поляков из Москвы? Нет? Так вот потому, что по всей Московии прошла весть о спасении царя Дмитрия Ивановича.
— Спасении? И ты веришь, дочь моя…
— Мне нет нужды верить, когда я знаю. Молчанов привез мне вести и письма от государя. Ему приходится пока скрываться. Но только пока. Верные слуги не оставят своего государя и все вернется к старому. Вот увидишь!
— Но тогда, может быть, скипетр и держава…
— Не были украдены неизвестным вором. Их увез, как доказательство своей власти, сам государь. А князь Шаховской для той же цели забрал государственную печать. У Василия Шуйского нет никаких атрибутов царской власти. Самозванец — это он. Самозванный царь на престоле, принадлежащем истинному государю, Дмитрию Ивановичу.
— Никогда не думал, что ты так отчаянно будешь защищать этого человека, цуречко. Мне казалось, он вызывает у тебя скорее неприязнь.
— Надо пережить то, что пережила я, чтобы начать все видеть совсем по-иному. Приязнь или неприязнь, наверно, важны, когда женщина затевает любовную интригу, но в царствующем доме, в вопросах престола эти понятия не имеют смысла.
— Как ты повзрослела, дочь моя. Мне начинает казаться, что говоришь не ты, а княгиня Острожская.
— Мой вельможный отец не сделал комплимента Московской царице. Княгиня Острожская, наверно, умеет разумно распоряжаться челядью и следить за замковой кухней, но в делах государственных…
— Да, да, я сказал глупость, государыня. Но мне невозможно не удивляться метаморфозе собственной дочери.
— Этим ясновельможный отец может заняться на досуге. А пока при князе Шаховском должен появиться человек, посланный государем, чтобы собрать необходимые войска и двинуться на Москву. Если бы отец не дал столь опрометчивого согласия на переезд в Ярославль, все было бы гораздо лучше.
— Значит, князь Шаховской действует.
— Еще бы. За преданность государю Василий Шуйский назначит его воеводой в Путивль. Но именно эта ссылка оказалась удивительно удачной. Молчанов рассказал, что князь поднял на защиту государя Дмитрия Ивановича все Северские земли, как князь Телятевский-Чернигов.
— Боже праведный, но это вселяет надежду!
— Последнее, что мне удалось узнать из Москвы, — там появились на домах богатых бояр и иностранцев, ставших на сторону Шуйского, надписи, что государь Дмитрий Иванович отдает их московскому люду. Народ не останется равнодушным к такой возможности, я уверена.
— Сейчас август этого злосчастного для всех нас 1606 года. Сколько нам здесь придется еще оставаться. Месяц? Два?
— Ясновельможный отец сейчас напоминает ребенка, требующего у пестунки своей игрушки. Вот как раз время в руце Божией.
Который месяц никаких известий. Болен? Это не причина не послать гонца. В плену? У кого? И есть ли надежда на освобождение? Все кипит в Московии. Никто не хочет признавать боярина Шуйского. Все ждут настоящего царя.
Почему бы не ждать? Теперь-то понятно, какие планы у государя были. Может, московитам они казались слишком непривычными. Но никто не спорит: его напор, стремления не могли не захватывать.
От князя Хворостинина грамота, что остротою смысла и учением книжным государь давно был искусен. И еще — самодержавие выше всех человеческих обычаев ставил. А каким еще мог стать сын самого Грозного?
Холопам освобождение дал — запретил записи в наследственное холопство. Каждый сам за себя в ответе. Сделал долг, вот его и выплачивай. А сыновей, внуков в покое оставь — пусть себе лучшей доли где хотят ищут.
Не нравилось боярам. Еще бы! Мало того — запретил возвращать к себе холопов, что от них в голодные годы бежали. Не скрываясь, говорил: помещик — хозяин жизни и смерти холопа своего, но ему же перед людьми и Богом в ответе быть, чтобы не примирал крестьянин голодом, чтобы достаток в деревнях был.
Жалованье служилым людям удвоил. Красть из казны не давал — сам щедрой рукой награждал. Только за службу. Только за дела — не за лесть одну и холуйство.
Что же против него князья церкви восстали? Ведь никогда такого в Московии не бывало, чтобы посадили их в думу Боярскую.
Так нет, им другое подавай. Пусть все по-старому будет, лишь бы государь не заикался молодых людей в Европу отправлять для образования. Лишь бы новых чинов на польский манер не вводил. Как бы это они примириться могли: мечник, подчаший, подскарбий! Да лишь бы иноземцев к себе не приближал.
А ведь им планы такие и не снились. Только ли им — императору австрийскому! Соединить против турок императора германского, королей французского и польского, дожа Венецианского и Московское государство. С Польшей, видите ли, якшался. А ему — сам в грамотке написал! — нужно было, чтобы король Зигмунт титул императорский за ним признал. Императрица Марина!
Если бы с самого начала уразумела. Если бы…
А теперь который месяц молчит. Сердце зло чует, а кому скажешь, кому поплачешься. Для всех нет огорчений у Московской царицы. Нет, слышите!
Кто там воевать против Шуйского в Стародубе Северском начал?. Лазутчики толком не расскажут. Опальной царицы сторонятся. Скорее воеводе скажут. Да нет, не говорят. С челядью перешептываются, а уж от челяди наверх вести доходят.
Земля Северская — значит, Шаховской князь. Говорят, самозванец появился. Имя Дмитрия Ивановича принял. Принял или он и есть? Одно толкуют: по-польски говорит, русскую грамоту знает, в книжной премудрости поднаторел — людей удивляет. О многом таком говорит, что кроме государя Дмитрия Ивановича, никто и знать не может. Значит…
Или и впрямь ничего не значит. Самозванец! Прилепилось же к языку ихнему слово Проклятое. Чуть что — самозванец!
Вот только не пишет почему? Или на супругу грозу навести боится? Гонцы гонцами, а поверить никому до конца нельзя. Пока живем в тишине и покое. Отец радуется. Застолья устраивает. Жалуется только: брата в Костроме ни пригласить, ни навестить не может. Прижился. Похоже, в родные места не торопится. Что там — одни долги да растраты по экономиям королевским. Сам признался.
А этот, в Стародубе, будто бы добрался туда под именем московского боярина. Нагим назвался. А почему бы и нет? Почему материнским именем не прикрыться, коли нужда такая, нельзя?
Везде твердил: жив Дмитрий Иванович. Жив и вскорости престол отеческий снова займет. При нем подьячий какой-то. Алексей Рукин, называли.
Схватили обоих. Пытали… Государя пытали…
На пытке и признался в собственном имени. Отпираться перестал: он и есть государь Дмитрий Иванович.
Стародубцы, сказывают, тут же государя освободили, почестями всяческими окружать стали. Отряд вокруг государя образовался. Тут тебе и стародубцы, тут тебе и наши, поляки. Атаманы Заруцкий и Меховицкий. Народу много. Города один за другим стали брать. Вот для памяти себе записала — жолнежи толковали: Козельск, Карачев, Брянск. Никто против них и обороняться не стал. Теперь уж, верно, недолго ждать. Совсем недолго.
— Гонец! Гонец от брата твоего, Марыню! Примешь ли? Новостей множество! Провизии доставил, вина ящик. Поторопись, цуречко, ему охота немедля в обратный путь пуститься. Время, говорит, тревожное а тут с купцами можно…
— Ясновельможный отец не поинтересовался: вместно ли царице принимать какого-то посланца. Ясновельможный отец может передать мне его новости, а там будет видно— нужно ли его принимать.
— Боже праведный! Что за дворские обычаи! Ты забываешь, дочь моя, мы всего лишь пленники и не можем…
— Пленники, считает ясновельможный отец? Чьи пленники? Самозваного царя? Боярина, против которого бунтует все мое государство? Вы забываете об уважении к самому себе, отец!
— Но твой брат нуждается в деньгах. Очень нуждается, и есть возможность ему сейчас их переслать.
— Опять деньги! У меня их нет. Брат получает содержание, как и мы все. Почему я должна отказывать в самых незначительных удобствах собственному двору, чтобы улучшить обстоятельства жизни брата и его нескончаемых приятелей?
— Но к кому же еще ему обращаться, Марыню? Ты несправедлива, цуречко. И разве этот, как ты его называешь, самозваный царь не обязан содержать нас?
— Но это я, я — царица Московская, не собираюсь пользоваться его милостями. Если бы брат думал о том, как вернуться в Москву, как вернуть престол!
— И ради своих фантазий и амбиций ты готова подвергать опасности жизнь родных!
— Но ясновельможный отец не говорил таких слов, когда отправлял дочь в неведомую Московию, когда раз за разом получал дорогие подарки и торопил ее, чтобы получать все новые и новые сокровища, доставшиеся, в конце концов, королю Зигмунту. Тому самому Зигмунту, перед которым отец заставлял унижаться только что обрученную с московским монархом дочь. Тому самому последышу Ягеллонов, который в трудную минуту и не подумал прийти ей на помощь.
— Ты полна горечи, дочь моя, и не всегда справедливо судишь о решениях отца. Я думал о твоем будущее.
— Вот оно мое будущее, о котором ясновельможный отец так беспокоился и которое свелось к выклянчиванию денег у какого-то ничтожного человечишки, повинного во всех неудачах моего супруга и моих собственных. Вам не стыдно, отец? Вам не стыдно?
— Марыню, это все результат твоего постоянного одиночества. Ты молишься, и это хорошо, но нельзя забывать…
— Я приняла решение. Мне не нужен ваш гонец. Можете поступать с ним как хотите.
— А деньги…
— Денег у меня нет.
— Но так не можно, Марыню. Я уже обещал…
— Как тогда в Москве, перед нашим венчанием?
— Да уж, как неловко поступил мой покойный зять, упокой, Господи, его душу…
— Не смейте так говорить о государе! Не смейте служить по нему панихиды! Вы один постоянно настаиваете на его кончине. Только вы! И это на руку московскому боярину!
— Но у меня нет оснований думать иначе, дочь моя. Его страшная кончина…
— Вы видели эту кончину? Вы были около государя? Вы посетили место издевательств над телом на Торгу? Нет?
— Но другие…
— Кто другие? Враги вашей дочери?
— Все люди, Марыню.
— Тогда почему же все люди, на которых вы изволите ссылаться, восстают по всей стране именем государя, ради государя? Они не требуют денег на застолья — они сражаются, подвергают свою жизнь ежечасной опасности. Вы знаете, сколько городов отказалось от власти Василия Шуйского и сколько собирается отказаться? А Болотников? Вы слышали это имя — Иван Болотников?
— Это шляхтич?
— Шляхтич? Это человек, который увиделся с государем в литовских землях и теперь поднял народное войско, чтобы защитить царя Дмитрия Ивановича.
— Когда увиделся? Ты бредишь, Марыню?
— Я брежу? Я?
— Но где этот человек мог видеться с государем? Когда?
— Недавно. Сейчас.
— Ты хочешь сказать, что государь все-таки жив?
— Не я хочу сказать, так есть на самом деле.
— Но почему же он не дает о себе знать? Почему не возвращается в Москву? Тем более, как ты говоришь, его все готовы поддерживать и так охотно берутся за оружие. Не становишься ли ты жертвой собственных иллюзий, цуречко?
— Откуда ясновельможному отцу знать, дает или не дает о себе вести мой супруг? Государь поступает так, как необходимо. А сведения о нем я получаю постоянно.
— Бог с тобой, Марыню! Каким образом?
— И ясновельможный отец думает, что я проболтаюсь о своих связях, чтобы они стали предметом обсуждений на ваших застольях? Чтобы разнесенные пьяной шляхтой дошли немедленно до боярина Василия?
— У тебя завелась секреты от отца?
— Ясновельможному отцу не кажется, что государыне естественно далеко не во всех случаях посвящать в свои дела подданных?
— И ты надеешься…
— Надеюсь! Надеется найти своего подлинного правителя народ московский. Его государыня знает — знает наверняка.
— И все же, согласись, твое положение достаточно странно.
— С вашей точки зрения. Только с вашей. Я нахожу его совершенно естественным, сообразуясь с тем, что происходит в стране. Боярином Василием недовольны все.
— Ты назвала какое-то русское имя, цуречко.
— Болотников? Что ж, тут никаких особых секретов нет. Через князя Шаховского, воеводу Путивльского, он получил возможность на западных землях встретиться с государем, чему содействовал Михайла Молчанов.
— Ах, вот почему моя дочь так Таинственно и, если не сказать, двусмысленно, принимала этого шляхтича.
— Ясновельможный отец забыл римскую поговорку. Она верна и в наши дни: жена Цезаря вне подозрений. И отец мог подумать, чтобы я и замаравший руки в детской крови русский шляхтич….
— Нет, нет, дочь моя, я только пошутил.
— Дурацкая шутка. Молчанов оказал неоценимую услугу нам с государем, отыскав Ивана Болотникова.
— Отыскав? Он нанял его? Как военного командира?
— Нет, все было иначе. Простой рассказ Молчанова побудил его встать на сторону государя. Они встретились, и Молчанов представил Болотникова государю. В Самборе.
— Сейчас? В Самборе сейчас? И там был не только Молчанов, но и Болотников. И государь? Как ты не рассказала мне об этом, дочь моя, как могла не рассказать?
— Так было разумнее. У Болотникова удивительная судьба. Он в детстве попал в плен к туркам, а вернее, к татарам, но затем продан туркам. Несколько лет он оставался рабом на галерах и, по счастью, был выкуплен венецианцами. Жил в Венеции и возвращался в Московию через Самбор.
— У меня голова идет кругом от таких новостей. Но дальше, дальше, если сочтешь возможным, государыня.
— Это уже перестало быть секретом. Государь направил Болотникова с рекомендательным письмом к князю Шаховскому в Путивль. Князь испытал рекомендованного в деле, убедился в его недюжинных ратных способностях. Думаю, он приобрел их именно в Венеции. И поручил Болотникову командование отрядом в тысячу с лишним человек.
— Василий Шуйский ничего не знал? Или не предпринимал должных мер?
— И знал, и пытался бороться. Он выставил против Болотникова отряд под начальством князя Юрия Трубецкого.
— Но ты стала настоящим специалистом в военном деле, дочь моя!
— Неизбежная обязанность всех коронованных особ, а в моем положении тем более. Но думаю, здесь важнее не моя осведомленность, а действия Болотникова. Так вот, он сошелся с Юрием Трубецким под Кромами, и князь обратился в бегство.
— Потерпел поражение?
— Просто бежал. Он понял, что его люди на стороне Болотникова, и решил предупредить позор поражения.
— Но все равно это был позор.
— Не только. Бегство князя стало сигналом для соседних городов — они самовольно стали сдаваться войскам Болотникова. К нему примкнуло народное ополчение. Только в пятидесяти верстах от Москвы наступающим попытался преградить путь на столицу князь Мстиславский. Но и он последовал примеру Юрия Трубецкого — не вступая в бой, бежал.
— Боже праведный, и я ничего, решительно ничего не знал! Но так было, а сейчас? Что происходит сейчас?
— Болотников занял со своими отрядами Коломенское. Его отряды неисчислимы. И вероятнее всего именно он откроет перед государем ворота его столицы.
— Марыню, Марыню, но это же замечательно! И как ты могла молчать и пугать своего отца постоянным одиночеством, запертыми дверями своего покоя. А ты не переставала действовать! Ты вдохновляла этих людей!
— Главным образом, своим существованием. И пусть ясновельможный отец поймет, сейчас для дела совершенно не нужны наши родичи, так уютно прижившиеся на Волге. До поры, до времени пусть спокойно живут. Иначе их амбиции, нетерпеливость, жадность сыграют со сторонниками государя слишком злую шутку. Отправьте гонца из Костромы восвояси, отец. Так будет для всех лучше.
Жители города Москвы послали в лагерь к Болотникову званое требование: если тот Димитрий, который прежде был в Москве, жив и находится у них в лагере или где-либо в ином месте, то пусть Болотников покажет его или призовет его к себе, чтобы они увидели его собственными глазами. Если это произойдет, они перед Димитрием смирятся, будут умолять о прощении и милости и сдадутся ему без сопротивления.
Болотников ответил, что Димитрий действительно живет в Польше и скоро будет здесь… Московиты сказали: «Это несомненно другой, мы того Димитрия убили» — и стали уговаривать Болотникова, чтобы он перестал проливать невинную кровь и сдался царю Шуйскому, а тот сделает его большим человеком. Болотников ответил: «Этому моему государю я дал нерушимую клятву не жалеть своей жизни ради него, что я и сдержу. Поступайте, как вам кажется лучше, если вы намерены сдаться добром, я тоже вместо моего государя поступлю так, как мне кажется лучше, и скоро вас навещу».
После этих переговоров Болотников спешно отправил гонца к князю Григорию Шаховскому (стороннику Димитрия, находившемуся в Путивле и поддерживавшему версию о спасении убитого царя) с сообщением о желании москвичей и с просьбой как можно скорее послать в Польшу к царю Димитрию и приложить все старание, чтобы убедить его не мешкая… вернуться в Россию и заявиться в лагере Болотникова.
— Ваше величество, который день добивается приема у вас какой-то босоногий монах. Августинец, как мне кажется, но уж больно нищий, весь в ветошье. Глаза и щеки провалились. Голодный, верно. Мы отказываем ему, но он продолжает сидеть на противоположной стороне улицы. Взгляните сами.
— Августинец… И что у него за дело?
— Он не хочет, его выдавать никому, кроме царицы.
— О государе ничего не толковал?
— Ни словечка. Все время вполголоса молитвы по-латыни твердит. Четки перебирает. Мы вынесли ему вчера немного еды, но оставлять его так, чтобы все видели…
— Придется принять. Но сначала, Теофила, дайте ему с дороги умыться. Приготовьте еды и подайте в малом гостином покое. Не с прислугой. Мне кажется, он заслуживает лучшей участи. Потом приведешь ко мне.
— Как прикажете, ваше величество.
— Сколько месяцев мне не приходилось видеть ни священнической, ни монашеской рясы. Исповедь — может быть, именно она мне сейчас так нужна. Но решиться на нее, если даже монах покажется мне заслуживающим доверия, я не решусь. Ряса может скрывать любые страсти и пороки человеческие, но может им и способствовать. Во всяком случае, мне нужен собеседник, а моему двору исповедник. Кому-то же нужно быть в курсе всех помыслов этих людей.
— Кто вы, святой отец?
— Да пребудет с вами Благословение Божье, ваше величество. Мое мирское имя Миколай Мело.
— Вы итальянец?
— Португалец, ваше величество.
— Какими же ветрами вас занесло в Московию и чего бы вы хотели от царицы Московской? Вы видите, я нахожусь почти в плену и мало чем могу в нынешнем своем положении помочь.
— Ветрами Божьего произволения, которым я по сану моему не вправе сопротивляться.
— Мы все живем Божьим произволением. Но путь из Португалии в Россию слишком причудлив. Отсюда мой вопрос.
— Я последовал за одним из посольств, направлявшихся в Москву, и в конце концов оказался заключенным в монастырь.
— Православный?
— В качестве пленника. Я не видел за собой никакой вины или даже опасного для сего государства замысла. Я был всего лишь путешествующим монахом. Но я понял, что настало время самому позаботиться о своей судьбе. Меня ни в чем не обвиняли. Тем более было основание думать, что о моем существовании просто забудут и мне останется безвестно погибнуть в стенах чужой обители. Короче, мне удалось передать вашему величеству письмо и даже получить благосклонный ответ. Это было летом 1607 года.
— Теперь мне все понятно, я действительно просила о каком-то монахе. Но почему вы стремились именно к моему двору, святой отец? Ярославль достаточно далеко от Москвы, а моя личная судьба не может никому сулить удобной жизни.
— Монах не может стремиться к такой жизни, ваше величество. И мой приход к вашему двору подсказан мне свыше. У меня нет для него никаких мирских расчетов и оснований.
— Согласитесь, святой отец, в моем положении я не могу, не быть подозрительной.
— Это естественно, ваше величество.
— И хотя я не имею права, я все же хочу получить от вас известные гарантии, чтобы предложить вам остаться или, наоборот, не оставаться при моем дворе.
— Что я могу вам сказать, ваше величество… Мой Орден преследует миссионерские цели. На ваши плечи легла ноша просвещения огромного государства. И в этом вы оказались одни, ваше величество, кто знает, как в конце концов захочет поступить ваш царственный супруг. Будут ли ему важны интересы истинной церкви, или он последует за верой своих предков.
— Вы считаете, государь Дмитрий Иванович жив?
— Я не сомневаюсь в этом. В самом недавнем времени он находился в вашем родном Самборе.
— Вы хорошо осведомлены, святой отец.
— В моем Ордене не бывает иначе.
— Но тогда я могу задать вопрос. Почему государь не показывается сам в своем государстве? Почему третий год как он оставил его на произвол судьбы и не заботится хотя бы о своей супруге?
— Мне придется одновременно успокоить, но и огорчить вас, ваше величество. Ваш супруг не властен в своих поступках.
— Вы хотите сказать, он в плену? Но с ним в недавнем времени виделись местные военачальники.
— Они могли с ним видеться — в этом вашему, супругу никто не препятствует. Но в остальном он стал заложником.
— Заложником кого?
— Короля Зигмунта.
— Вы действительно меня пугаете, святой отец. С какой стати государь в таком качестве понадобился польскому королю? Он был бы ему много нужнее на московском престоле.
— Вовсе нет, ваше величество. Король сам начал интересоваться судьбой московского престола.
— Посягать на него?
— Можно сказать и так. В свое время он не препятствовал походу на Москву вельмож, поддержавших вашего супруга. В конце концов, все они были недовольны порядками, которые устанавливал король, думавший о Швеции куда больше, чем о Польше. Зигмунт представлялся им чужаком, а он это прекрасно понимал и потому держался сильных Габсбургов.
— Его женитьба на сестрах! Все предполагали, что это сердечное влечение.
— Сердечное влечение меньше всего может руководить действиями коронованной особы. Король Зигмунт искал опоры и поддержки против собственной шляхты. Участие в московском походе самых влиятельных его противников как нельзя больше устраивало короля.
— Но его поддержка не шла дальше слов. Он не давал даже словесных обещаний.
— Вот видите, ваше величество. С течением времени многое становится очевидным. И зачем королю, и без того скупому по натуре, было раскошеливаться ради собственных противников. Чем больше они тратились, тем выгоднее это ему было. Сейчас все ваши свадебные подарки в Польше по сути арестованы из-за начетов по тем королевским экономиям, которыми занимался ваш отец.
— Иными словами, в Польше я буду нищей!
— Зачем вы говорите о Польше, ваше величество. Ваше место здесь, и вы должны царствовать на московском троне. Мне немногое дано, но я хотел бы использовать все свои силы, чтобы помочь вам в вашей судьбе, ваше величество.
— Я благодарна вам за такое намерение, святой отец. Но супруг — что мой супруг?
— Не знаю, какими обещаниями король Зигмунт заманил вашего супруга в ваши края. Скорее всего обещаниями военной поддержки. Но события стали развиваться так стремительно, а имя вашего супруга приобрело такое значение для русского народа, что король счел нужным задержать слишком популярного царя. Пусть низвержение Василия Шуйского идет своим ходом. Но без того, чье имя его обеспечивает. Когда Шуйского не станет, тогда король постарается удовлетворить свое желание относительно московского престола. Пока вашего супруга удерживают неизвестными мне обещаниями — и силой. Освободят ли его и когда именно, трудно сказать. Сейчас на вас и только на вас лежит обязанность восстановления законного русского царя Дмитрия Ивановича на его отеческом престоле. Я понимаю, как нелегко вам было, ваше величество, услышать все это. Но бороться вслепую — значит наверняка погибнуть. Святая церковь сделает все возможное, чтобы этого не случилось.
— И в этом ваша миссия, отец Миколай.
— Я благословил судьбу, что она досталась именно мне, ваше величество.
— Вы так ищете опасностей?
— Просто я их слишком много на своем жизненном пути видел и научился преодолевать. Мой опыт может быть вам полезным, ваше величество.
— Не сомневаюсь. Вы останетесь при моем дворе, святой отец, моим исповедником. Но и священником, которого у нас нет, для всех придворных. Тайна исповеди вами не будет нарушаться, я знаю, но вы и сами сумеете, если захотите, предупредить любое предательство. Вас это устраивает?
— Как нельзя больше, дочь моя. И может быть, вы сочтете возможным сохранить за мной эту должность, когда снова займете свои покои в Кремле.
— Благодарю вас за добрые мысли, святой отец. Спасибо.
— Святой отец, наконец-то известия из Заборья!
— Слава Всевышнему! Это, конечно, добрые вести?
— Добрые, если говорить о стойкости Болотникова. Я не могу надивиться его стойкости и верности государю Дмитрию Ивановичу. Наш человек пишет, что Василий Шуйский делает все, чтобы, переманить Болотникова на свою сторону. Он обещал ему полное прощение, высокую должность при своем дворе и — землю. Как служилому дворянину. И это притом, что людишки у Болотникова ведут себя по-разному.
— Ты хочешь сказать, дочь моя, что люди приходят и уходят из армии Болотникова. Так было и будет всегда. Низменные страсти всегда терзали человека. И чем он ближе к земле, тем меньше его кругозор, а выгода замыкается частоколом его собственного двора и пашни. Главное не то, что они уходят и приходят, а то, что число их остается по-прежнему очень большим.
— Но меня не это взволновало, святой отец. Прочтите строки ответа Болотникова Шуйскому. Вот они, в письме из Москвы.
— «Я целовал крест своему государю Дмитрию Ивановичу — положить за него живот. И не нарушу целования. Буду верно служить государю моему и скоро вас проведаю». Да пребудет над ним милость Господня. Он поступает по законам Божьим.
— Но Шуйский продолжает его преследовать.
— До поры до времени, дочь моя. У Шуйского не так много осталось впереди. Его ненавидят в Москве.
— Чернь? Чернь одинаково легко и любит, и ненавидит.
Смоляне же, придя, встали в Новодевичьем монастыре; боярин же князь Михайло Васильевич Шуйский (Скопин-Шуйский) вышел из Москвы с ратными людьми и встал в Даниловском монастыре…
И на следующий день после прихода смолян боярин князь Михайло Васильевич Шуйский с товарищами пошел к Коломенскому против воров. Смоляне же пошли к нему на соединение. Воры же вышли против них из Коломенского со многими полками и начали биться.
И тех воров многих поубивали, и живыми многих схватили, так что в Москве ни в тюрьмы, ни в палаты не вмещались; а вор же Ивашка Болотников с немногими людьми ушел в город Калугу. А иные засели в деревне Заборье (рядом с Коломенским). Бояре же со всеми ратными людьми приступили к Заборью; воры, видя невозможность сопротивляться, все сдались. Царь же Василий повелел взять их в Москву и разместить по дворам и повелел их кормить и не причинять им никакого вреда. Тех же воров, которые были пойманы в бою, повелел утопить.
В плен захватили до шести тысяч, так что в Москве все темницы были полны, и сверх того многие жители московские должны были стеречь по два или по три пленника, и множество их посажено было в подвалы под большими палатами и приказами, так что было жалко смотреть на них, и были то по большей части казаки, прирожденные московиты, и чужеземцев не было вовсе или было мало.
Эти люди недолго пробыли в заточении, но каждую ночь в Москве их водили сотнями, как агнцев на заклание, ставили в ряд и убивали дубиною по голове, словно быков, и тела спускали под лед в реку Яузу, творя так каждую ночь…
— Я имею в виду бояр, дочь моя. Самые знатные из них почти сразу поняли, что стали жертвой козней этого человека и задумались над тем, как свести его с престола. Посмотри, как неохотно и неудачно сражаются царские воеводы. Они не прилагают по-настоящему никаких усилий к тому, чтобы победить Болотникова. Они разыгрывают усердие ровно настолько, насколько это необходимо, не вызывая подозрения Шуйского. Неужели ты думаешь, толпы сброда, кое-как вооруженного, никем необученного, могли бы победить регулярные войска?
— Вероятно, вы правы, святой отец.
— Я смогу рассказать об этих делах несколько больше, дочь моя. Болотникову под натиском царских войск пришлось отступить к Калуге. Говорят, там у него собралось больше десяти тысяч человек. Болотников не только выдержал с ними осаду города, он делал удачные вылазки. И это несмотря на недостаток продовольствия, несмотря на усталость своих людей.
— И тем не менее я чувствую из ваших слов, отец мой, что дела Болотникова пошли хуже, чем раньше.
— К сожалению. И не по его вине.
— Сила царских отрядов тому причиной?
— Нет, дочь моя, потеря веры.
— Веры в Господа?
— Нет, дочь моя, в появление твоего супруга живым и здоровым. Расчет короля Зигмунта полностью оправдался. Болотников умолял о его приезде — тогда бы ничего не стоило войти в Москву и покончить с авантюрой Шуйского. Государь Дмитрий Иванович вновь — и теперь уж надо думать, до конца своих дней — оказался бы на отеческом престоле. Но как раз этого-то и не хотел Зигмунт. Твой супруг не смог покинуть своего плена, а те грамоты, которые он ухитрялся посылать своим сторонникам, уже ни на кого не производили впечатления.
— Это конец?
— Нет, нет, я не это имел в виду. Сторонники твоего супруга вынуждены были прибегнуть к самозванцам. Это испытанное средство могло вернуть отрядам верных силу духа.
— Самозванцам? Это, кажется, единственное слово, которое я не в состоянии слышать. Кто-то назвался именем моего супруга?
— Упаси, Боже, до этого не дошло… Просто среди терских и волжских казаков объявился самозваный сын царя Федора Иоанновича. Ему легко поверили — слишком ненавистно людям правление. Шуйского. И со своими отрядами он двинулся к Путивлю.
— Но ведь это может оказаться опасным для государя Дмитрия Ивановича? Сын царя Федора….
— Который приходится всего лишь племянником твоему супругу, дочь моя, и по всем законам не может претендовать на престол ранее дяди. Тем более что его происхождение всегда будет оставаться сомнительным.
— И он нашел сторонников?
— Среди верных твоему супругу бояр, которые ловко им воспользовались. Князь Шаховской перехватил самозванца на пути и отправил его в Тулу, и сам двинулся туда же.
— Святый Боже, я ничего не понимаю в географии этой страны.
— Дочь моя, у тебя не было ни нужды, ни возможностей узнать твой край. Но ты его непременно узнаешь, государыня.
— Но я прошу, святой отец, продолжить рассказ.
— Чтобы выручить Болотникова, князь Шаховской отправил отряд под командованием князя Телятевского. Князь легко справился с царскими воеводами, князьями Татевым и Черкасским, под Калугой, на реке под названием Пчельна. Мне запомнился даже день битвы — он пришелся на день именин короля Зигмунта, второе мая. Для Болотникова этого оказалось достаточным, чтобы вырваться из города и наголову разбить осаждавших. Наголову, дочь моя! Они бежали, оставив Болотникову пушки, обоз и все свои запасы.
— Какое счастье! И все это под знаменами с именем государя!
— Вот именно, дочь моя. Дальше Болотников двинулся к Туле, соединился с князем Шаховским и самозваным сыном царя Федора Иоанновича. А 30 июня сюда подошел со стотысячным войском и сам Шуйский и начал осаду города.
— Но ведь нельзя же, нельзя, чтобы все это время с войсками не было государя! Если бы вы знали, отец мой, как Дмитрий Иванович храбр и ловок. Им бы залюбовалось любое войско и вдохновилось таким начальником.
— Но Господь Всеведущий рассудил иначе. Хотя, слов нет, присутствие отважного государя намного увеличило бы силы его сторонников. Но и так осажденные три месяца выдерживали осаду. Три месяца — это очень много, но они готовы были держаться и дальше, не боясь наступающего голода. Все решило предательство.
— Чье, святой отец? Шаховского? Болотникова? Я должна знать это имя! И не забуду его никогда!
— Боюсь, я не сумею его повторить. Это был какой-то посадский человек из Тулы, который предложил Шуйскому погубить осажденных, естественно, за большую сумму денег. У Шуйского не было иного выхода, хотя он всегда куда как неохотно расстается с деньгами. Этот туляк начал делать запруду реки, на которой стоит Тула, и в конце концов полностью затопил город.
— Собственный город?
— За большие деньги. Главное — погибли все запасы еды, хранившиеся в доступных для воды местах. К тому же Шуйский не замедлил обещать всем осажденным, если сдадутся, помилование и даже награждение. Болотников не захотел гибели своих товарищей и сам явился перед Шуйским. Во всем вооружении. Он положил перед Шуйским свою саблю. И обещался ему служить, если Шуйский его помилует.
— Боже! Боже! После стольких примеров верности…
— Ему пришлось очень скоро понять всю цену предательства. Шуйский все обещал, но на деле отправил Болотникова в тюрьму в Каргополь. Там ему сначала выкололи глаза… Потом утопили…
— Божья кара!
Вор (Тушинский вор) вместе с гетманом Ружинским и со всеми ратными людьми подошел к Москве и встал в Тушине; и когда подступали к Москве, бои были частые. И подойдя от Тушина, встал в Тайнинском, но было им в Тайнинском от людей московских утеснение на дорогах и начали многих побивать и запасы к нему не пропускать. Он же, видя утеснение себе, отступил от Тайнинского обратно в Тушино… И остановился в Тушине, и начал тут таборы (укрепленные лагери) строить. Бояре же встали на Ходынке.
Вельможи настойчиво советовали царю избрать себе супругу. Они полагали, что народ будет больше бояться царя и вернее служить ему, если он женится, и будет иметь наследников…
Свадьба происходила 27 января 1608 года, и она была ознаменована только великими бедствиями и скорбями людей, которых, как это видели, каждый день топили в Москве.
Эта водяная казнь, столь ужасная, что ее нельзя представить и в мыслях, совершалась в Москве уже два года сряду, и все еще не было конца, и когда весною наступило половодье, то вместе со льдом выносило на равнину трупы людей, наполовину съеденные щуками и другими рыбами… и эти мертвые тела лежали там по берегам и гнили тысячами, покрытые раками и червями, точившими их до костей, все это я сам видел в Москве.
— Святой отец, ты слышал последние новости. Москва окружена. К ней подошли отряды государя Дмитрия Ивановича. Что ты думаешь об этом? Скажи же мне, наконец, всю правду. Если можешь…
— Всю правду… Ты многого хочешь, дочь моя. Всей правды не знает никто, кроме Господа нашего Вседержителя. Даже Иисус в человеческом своем претворении не столько не знал ее, сколько начинал сомневаться в ней. Сын Божий, молившийся в Гефсиманском саду об изменении человеческой участи его! А ты обращаешься всего лишь к смиренному монаху.
— Знаю, знаю, все, что скажешь, святой отец. Но… Послушай, ты тоже говоришь, что это государь Дмитрий Иванович доблестно привел, наконец, свои войска. Правда?
— Так говорят все, дочь моя.
— Но почему же он не пришел на помощь Болотникову? Почему дал погибнуть такой страшной смертью самому верному своему слуге?
— Мы не знаем обстоятельств тех дней. И потом, дочь моя, такая привязанность народная к своему полководцу не сулит ничего доброго монарху. Откуда ты знаешь, какие искушения могли возникнуть на его дальнейшем пути? Не взревновал ли бы он к славе государевой? И к власти его? И к богатству? Мне кажется суетным построение всяческих предположений.
— Хорошо, пусть не Болотников. А я? Что же со мною?
— Настанет и твой час, дочь моя.
— Какой, святой отец? Ты знаешь, что Шуйский заключил с королем Зигмунтом перемирие?
— Почему тебя это волнует, дочь моя?
— Только потому, что в условиях перемирия оговорена и наша судьба. Ты не знал об этом?
— Нет, не знал. Но если захочешь, ты расскажешь мне.
— Конечно, расскажу. Еще бы не расскажу, когда Шуйский выговорил себе способ избавиться от Марины, царицы Московской. Он готов дать мне в удел Гродно или даже Самбор с тем, чтобы я вернулась в его владения и открыто отказалась от своего царского титула. Только и всего! Марина Мнишкувна может занять единственное достойное ее фамилии место среди полубезродной шляхты, выставить себя на всеобщее осмеяние. Разве ты знаешь нашу шляхту, святой отец! Лучше пройти все круги ада, чем снова встретиться с этими, этими…
— Остановись, дочь моя. Не оскверняй уст своих недобрыми словами. Как отнесся к этому предложению ясновельможный пан воевода?
— У отца, как у ребенка. Он одновременно обрадовался и насмерть перепугался, представляя себе, как теперь обернутся против него все те грехи, которые он допускал в управлении королевскими экономиями. Уж тут его никто жалеть не станет.
— Это значит — он не дал тебе никакого отцовского совета.
— Разве я стала бы его слушать! Я жду твоего совета, святой отец.
— Ты не вполне откровенна со мной, дочь моя. У тебя разве нет никаких других предложений?
— Но они исходят не от Москвы, и отец ничего о них не хочет и слышать. Воевода не грешит избытком храбрости.
— И все же?
— Меня ждут в лагере государя в Тушине. Проехать туда свободно невозможно. Значит, надо инсценировать мое похищение и всего моего двора, когда обоз направится в Польшу.
— Сначала дать согласие на все условия Шуйского?
— В этом все дело.
— Дочь моя, у тебя, мне кажется, есть единственное затруднение: как оттянуть подписание обязательства. Слов нет, его можно подписать и дальше действовать по-прежнему.
— Я не стану этого делать! Ни за что!
— Так делается достаточно часто монархами.
— Меня это касаться не может. Что если мою подпись предъявят государю и его сторонникам? Как будет он выглядеть, если его венчанная на царство супруга продаст свою корону и место на троне? Нет, об этом нечего и говорить.
— Подожди, подожди, дочь моя. Есть и другой выход. Ты можешь обещать поставить свою подпись на границе с польскими владениями.
— И что же?
— Но ведь достичь этой границы можно, только проехав мимо Москвы. Разве людям государя не все равно, в каком месте похищать твой обоз? И, по всей вероятности, это удобнее делать поблизости от их лагеря, не правда ли? Но ты хотя бы знаешь исполнителя этого плана?
— Грамота подписана Александром Зборовским. Он служил государю Дмитрию Ивановичу, и я знаю его. По виду.
— Главное, дочь моя, его происхождение. Ведь он сын знаменитого своими похождениями Самуила Зборовского. Это Самуил во время вступления на престол в Кракове Генриха Анжуйского в припадке бешеного гнева убил магната Анджея Ваповского и за то был осужден на вечное изгнание из Польши. Ему оказал гостеприимство Стефан Баторий в бытность свою Семиградским воеводой. Самуил несколько раз самовольно возвращался в Польшу в надежде вымолить себе прощение, принимал участие в сражениях на стороне польских отрядов. Одержал громкую победу под Великими Луками. Но с окончанием войны вынужден был вернуться в Запорожье и стал там гетманом запорожских казаков. Помнится, вел переговоры с крымским ханом Мехмет-Гиреем о помощи в захвате Валахии — он видел себя ее господарем. Когда и здесь ничего не вышло, бесстрашно приехал в Польшу и стал хвастаться, что покончит с королем и Замойским. Хвастался до тех пор, пока с согласия Батория ему не отрубили голову.
— Все-таки.
— Король не мог поступить иначе. За его спиной стояли магнаты.
— Значит, святой отец, ты думаешь, на сына Самуила можно положиться. Он достоин отца.
— В смысле храбрости несомненно.
Гетман Ружинский, и полковники, и русские воры, бояре и дворяне, и всякие люди, которые в Тушине были… собравшись, пошли к Москве, чтобы, придя, выжечь весь Деревянный город и людей порубить. И прибежали в Москву разведчики и сказали царю Василию, что поднялись на Москву литовские люди всеми таборами.
Царь же Василий, посоветовавшись с патриархом Гермогеном и с боярами, повелел боярам и воеводам выступить против них. Бояре же выступили против них с обозом; и был бой в продолжение всего дня, и начали осиливать московских людей, и конных выбили с их позиций, а пешие едва устояли.
И пришли на помощь боярин князь Иван Семенович Куракин, а с другой стороны князь Андрей Васильевич Голицын да князь Борис Михайлович Лыков. И пошли они на литовских людей и на изменников русских, и побили у них много людей, и топтали их до речки до Ходынки. И многие литовцы и русские воры со страху побежали из таборов. Так что если бы московские люди не остановились у речки, то они бы бежали, покинув таборы, — такую храбрость московские люди проявили… И с того времени литовцы перестали открыто на Москву нападать.
Июль. Опять июль. На этот раз 1608 года. Предначертание какое-то. Лето в разгаре. Ночи теплые. Духовитые. Все небо звездами усыпано. Время от времени гром погромыхивает вдалеке. Молнии вспыхивают. Далеко-далеко. Полынью тянет. Под колесами песок поскрипывает. Ночным временем в деревнях только собаки перекликаются. Петухи нет-нет петь принимаются.
Зборовский предупредил: ехать тихо. Ни разговоров. Ни огней. На подставах в лесу лошадей быстро-быстро перепрягают. Кучера и те перешептываются. Скорее! Только бы скорее!
Обоз сзади поставили. Если отрежут, без добра обойтись придется. Лишь бы людей доставить. Лишь бы вас, ваше величество. Самое время вам с супругом вашим соединиться. Москва рядом. Чуть что не из шатров лагерных видать. Пятнадцать верст одним махом промчаться можно!
Снова ни словечка. Молчит государь. Невольно задумаешься, по его ли воле все делается, или… Нет, нет, святой отец сказал, Александру Зборовскому можно верить. Сама знаю, можно. И все же…
Страха нет. От страха давно отучилась. Другое дело: из одной ловушки в иную попасть. На отца полагаться нечего. То настаивал, чтобы брата тем же обозом привезли. То в возок ящик вина требовал — мол, разобьют в телеге.
Как встреча с государем пройдет? Тогда оставил. Не позаботился. Об опасности не подумал. В голову не пришло, или все равно было, разве узнаешь?
Сова вблизи ухнула. Не сова — знак. Зашелестело в придорожных кустах. Возня какая-то. Возок развернулся, по ухабам не поехал — поплыл. Стража, да она вся своя. Кого подкупили, кого напоили. Если один какой и закричал бы, тревоги все едино не вышло.
Голоса. Ближе. Ближе. Огни мелькнули. Лошади стали.
— Приветствую вас, ваше величество. Хочу верить, что поездка ваша не была слишком утомительной. Правда, возок — не карета.
Александр Зборовский. Рядом Панове наши. Много. Толпа. Смеются…
— А государь…
— Он ждет ваше величество в шатре. Разрешите предложить руку. Осторожнее, ваше величество. Хоть мы и постелили ковры. Под коврами могут быть корни. Лес, ничего не поделаешь. С вашего разрешения, я поддержу вас…
А Дмитрий? Где Дмитрий? Никто не удивляется. Комплименты говорят. Кланяются. К руке просят приложиться. Болен? Ранен?
— Сюда, ваше величество. Вы сами увидите: для стоянки в лесу — табора военного совсем неплохо. А ваш шатер и вовсе из восточных сказок. Вот и пришли. Ваше величество, государь Дмитрий Иванович, мы доставили вашу супругу.
Что это? Кто? Глаза в глаза глядит. Не сморгнет. Опустился на колено. Берет руку…
— Моя дорогая, наша разлука была невыносимой. Наконец-то… Вам столько довелось пережить… А теперь оставьте нас, панове, ее величество устали и предпочтут остаться со своим супругом вдвоем.
Титулы Тушинского вора:
Се яз Царь и Великий Князь Дмитрий Иванович, всея Руси и Московский области Великого Величества Самодержец и Вседержитель Российского государства, Царь и Великий Князь Дмитрий Иванович всея России, Богом хранимый и Богом избранный и Богом дарованный и Богом помазанный и надо всеми Ордами превознесен, старому Израилю уподобись, покровением десницы Вышнего Бога, едины подсолнечный Крестьянский Царь и многих Государств Государь и обладатель.
Наияснейший и непобедимый Самодержец Великий Государь Дмитрий Иванович, Божьею милостью Цесарь и Великий Князь Всея Руссии и всех Татарских царств и иных многих Государств Московские Монархии подлеглых Государь, Царь и обладатель, Его Цесарское Величество.
Полог опустился. Тяжелый. Парчовый. Кто-то у пола край поправил. Ни щелинки. Пол в коврах персидских. Кресла итальянские. Стол в дорогих каменьях. Подсвечники огромные. Тяжелые. Свечи ровно-ровно горят. Не шелохнутся.
— Кто ты, пан?
— Государь Всея Руси Дмитрий Иванович. Титула можно не повторять.
— Твое настоящее имя?
— Я назвал его. Другого не знаю.
— Мы вдвоем.
— Тем более. Моя супруга звала меня всегда просто государем.
— А где…
— Мы виделись в Самборе и провели немало времени вместе. Мне знакомы все привычки, поговорки. И я вряд ли кому-нибудь уступлю в искусстве укрощать полудиких коней и стрелять в цель. Вы еще помните эти особенности вашего супруга, ваше величество?
— Какие объяснения вы собираетесь мне дать?
— Никаких.
— Но я могу…
— Мне неприятно это говорить, ваше величество, но вы ничего не можете. Ваш выбор предельно прост: остаться в Тушине или царицей со всеми причитающимися царице почестями, или пленницей, которую не станут третировать, но будут охранять как зеницу ока и не допускать никаких встреч. Подумав, вы поймете: иного выхода у нас всех нет.
— Но как же другие…
— Вы увидите здесь, ваше величество, почти весь ваш двор, впрочем, главным образом в мужской его части. Увидите российских вельмож, знакомых вам по кремлевским дням, по коронации. Никто не требовал и не требует никаких объяснений. Они были бы слишком губительны для нашего общего дела.
— Я хочу знать судьбу…
— Того, кого здесь нет. В этом тоже нет нужды. Ее, кроме меня и еще двух-трех человек, не знает никто. Но принимать решение надо немедленно. Или царица Московская приехала в лагерь, или ее повезли другой дорогой в Польшу. Этот второй вариант, уверяю вас, никого не обеспокоит. Если царица Московская все же счастливо соединилась с государем Дмитрием Ивановичем, ей следует немедленно переодеться для парадной трапезы. Столы давно накрыты. Ваше решение, ваше величество?
— Надо позвать моих горничных. Мне понадобится около часу.
— Превосходно, ваше величество. Время в вашем распоряжении.
— Но что касается супружеских обязанностей…
— Они предполагаются сами собой. И, надеюсь, они не окажутся царице в тягость. Мы ждем вас через полчаса, моя обожаемая царица!
И повелел царь Василий встречать его (М. В. Скопина-Шуйского) и немецкого воеводу Якова Пунтусова (Я. П. Делагарди) с товарищами. Московские же люди… воздали ему великие почести: встретили его с честью и били челом ему за то, что очистил Московское государство и к царю Василию пришел…
Была же болезнь его (М. В. Скопина-Шуйского) зла: беспрестанно шла кровь из носа. Он же сподобился покаяния, и причастился Божественных тайн телу и крови Господа нашего, и соборовался, и предал дух свой, отойдя от суетного жития сего в вечный покой. И был на Москве плач и стенание великое…
И повелел царь Василий похоронить его в соборе Архангела Михаила (Архангельский собор Кремля), в приделе Рождества Иоанна Предтечи.
Многие же в Москве говорили, что испортила его тетка его, княгиня Катерина, жена князя Дмитрия Шуйского, а то единому Богу известно…
Царь же Василий, видя гнев Божий на себе и на всем православном христианстве, начал… говорить ратным людям, чтобы те, кто хочет постоять за Московское государство, целовали крест, а кто не хочет в осаде сидеть, те бы ехали себе из Москвы.
И начали все крест целовать, что хотят умереть за дом Пречистой Богородицы в Московском государстве… А на следующий день, и на третий, и в иные дни забыли многие крестное целование и обещание свое к Богу и стали отъезжать к Вору в Тушино — боярские дети, и стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и дьяки, и подьячие.
И многие не то, что дважды, но и по пять раз и по десяти из Тушина в Москву переезжали.
— Мне остается только благодарить вас, ваше величество, за принятое вами мудрое решение. Надеюсь, последующие события оправдают его полностью в ваших глазах. Но все же супружеское ложе…
— Я не пожелала с вами разделить. Что же вас удивляет? И не забывайте, вы разговариваете с царицей, облеченной всей полнотой царской власти. Вы же можете считаться царем только в силу того, что я не сказала своего слова.
— И какой же вы делаете вывод, ваше величество? Раздельные спальни немедленно наведут людей на нежелательные для нас обоих предположения. Разве нет?
— К сожалению, я должна с вами согласиться. Но в таком случае — в таком случае мы должны с вами обвенчаться. У меня не будет никогда любовника, на роль которого вы сейчас претендуете.
— Разве в глазах всех мы не законные супруги?
— Отнюдь. Первый же встречный, который развяжет язык, превратит Московскую царицу в уличную блудницу.
— Но венчание означает еще худшую огласку.
— Думаю, здесь есть выход. Мой духовник может нас тайно обвенчать.
— Все равно такой обряд не удастся скрыть. Нужны свидетели. И вообще здесь мы у всех на виду.
— Тогда это надо будет сделать в отряде Сапеги, в его личном шатре. Вам ничего не стоит заехать к воеводе по военным делам. А я могу добраться туда отдельно в мужском платье. Мой духовник не будет настаивать на подвенечном уборе.
— Но на свидетелях он не может не настаивать.
— Скорее всего. Да и какой бы это был обряд без свидетелей. Что ж, можно обойтись самим Ружинским и Сапегой. Они оба хлопотали о нашем, с позволения сказать, воссоединении.
— И все же…
— Вы колеблетесь? Тогда хочу вам напомнить, что несколько месяцев назад, по дороге в Тушино, вы разбили под Волховом отряд Шуйского и закрепили свою победу, отдавая земли не признававших вас бояр народу.
— При чем здесь бояре и земли, не понимаю.
— Это не так трудно. Разве вы не выдавали насильно замуж за холопов боярских и дворянских дочерей?
— Чтобы окончательно закрепить за ними новые земли.
— Верно. И вы делали это через церковное венчание. Значит, оно имело для вас большой смысл. Я не советуюсь с вами — я ставлю условие и, поверьте, не отступлю от него.
— Но почему вы так настаиваете, ваше величество?
— Потому что если ваша тайна будет раскрыта, никто и ни в чем не обвинит меня: законная жена не может не следовать за своим мужем.
— Я думал, для исповеди.
— И для исповеди тоже.
Из Тушина от гетмана Ружинского прислали в Москву к царю Василию посланников по поводу послов, задержанных в Москве. Они же, злодеи, не ради послов приходили, но для того, чтобы рассмотреть, как стоит рать на Ордынке, и, побывав в Москве, пошли опять в Тушино, мимо московских поляков. Ратные же люди стояли крепко, ни один с себя оружия не складывал, и стража была крепкая. И в тот день разнесся по Москве слух, будто с посланниками литовскими заключили мир.
И из-за этих слухов люди оплошали и легли в ту ночь спать запросто, и стража оплошала. И той же ночью литовские люди и русские воры напали на русские полки и побили их, и все станы их захватили. И бежали все, и едва пришли в себя у города, и повернули против наступающих, и начали биться с ними, и опрокинули их, и гнали до речки Ходынки. И били их на протяжении пятнадцати верст, так что едва те устояли в таборах — такая оторопь их взяла. Бояре же пришли и встали под Москвою, и поставили кругом себя обоз.
— Государь, на этот раз в наши сети попалась большая рыба!
— Порадуйте мое сердце, и мы поднимем стаканы за вашу очередную победу.
— На этот раз, государь, победа совершенно особого свойства. Ты говорил, что против тебя выступают князья ордоксальной церкви.
— Так и есть.
— Нам удалось захватить в Ростове митрополита Филарета. Иначе сказать, в прошлом боярина Федора Никитича Романова, который едва и сам не сел на московский престол.
— Превосходно! Надеюсь, вы везли митрополита не как пленника.
— Упаси Господь! У нас не было с собой кареты, но митрополит сам лихой наездник, а конем, которого мы ему предоставили, был бы доволен даже ты, государь.
— А здесь?
— Он уже в особом шатре, и о его удобствах хлопочет целый рой челяди. Известно, что Федор Романов был в свое время и редким щеголем, и любителем хорошей кухни, и знатоком вин.
— Он не превратился со времени своего пострига в закоснелого отшельника, равнодушного к окружающему миру?
— Где там! Он всю дорогу расспрашивал, сколько народу в лагере, и высказывал уверенность, что это число будет расти. Он лично знает многих бояр, которые перелетели от Шуйского к государю.
— Какие же цифры вы назвали митрополиту?
— Может быть, надо было меньшие? Или не называть совсем?
— Напротив. Большое войско всегда служит убеждению умного человека, а о Федоре Романове говорили как о человеке умном.
— Я сказал, что только в вашем личном лагере, не считая Сапеги, находится 7000 польского войска, 10 000 казаков и десятки тысяч вооруженного народа — ополчения.
— Отлично. А вместе с Сапегой?
— Более ста тысяч.
— Еще лучше. А теперь попросите митрополита, если он достаточно отдохнул с дороги, принять меня для благословения.
— Государь!
— Да, да, именно так. Не его ко мне, а меня к нему. Так-то на первых порах будет куда лучше. Пожалуй, мы поступим еще проще. Я пойду вместе с вами и буду ждать ответа митрополита перед его шатром.
— Государь! Ваши придворные сообщили, что вы потрудились прийти ко мне. Зачем вам надо было отрываться от дел, утруждать себя?
— Я слишком давно ждал возможности благословиться у достойного иерарха, владыко, и получить отеческое наставление. Когда идет война, человек невольно переступает многие заповеди, и это тяжким грузом ложится на его душу.
— Не думаю, сын мой, чтобы ваши грехи были столь тяжелы. Те, кто грешил против вас, виновны несравнимо более. Я благословляю вас на подвиг освобождения столицы нашего государства, на устроение мира и благополучия на Русской земле.
— Владыко, это благословение мне будет под силу оправдать, только если вы разделите труды по руководству землей нашей. Когда войско мое узнало, что нам посчастливилось увидеть вас здесь, на ратном поле, они в один голос воскликнули: да будет митрополит Филарет положен в патриархи земли русской. Согласны ли вы возложить этот крест на свои рамена? Не ради тщеславия — оно, я знаю, вам чуждо, но ради потребы державы российской. Если надо, все войско наше опустится перед вами на колени и будет умолять о согласии на поставление.
— Вы глубоко тронули меня, сын мой. Но для поставления нужен духовный собор.
— Мы сумеем устранить все препятствия, лишь бы было ваше согласие потрудиться на благо православной церкви, матери нашей. Не раздумывайте, владыко. Военная нужда заставляет нас торопиться. И я открою вам некую тайну. Мой отряд специально выехал искать вас в Ростове. Это была не случайная встреча, как вы могли подумать.
— Вы искали меня и давно думали обо мне… Что же, со стесненным сердцем, сокрушенный собственным несовершенством, я даю вам свое согласие, государь Дмитрий Иванович. Да пребудет с вами милость Господня во веки веков. Аминь.
Сговорились князь Роман Гагарин, Григорий Сунбулов, Тимофей Грязной и иные многие и пришли на верх (в Кремле), к боярам, и начали говорить, что надо-де царя Василия переменить. Бояре же отказали им и побежали из города по своим дворам. Те же пошли к патриарху и схватили его в Соборной церкви (Успенском соборе Кремля), и повели его на Лобное место. Тот же, словно адамант крепкий (алмаз), успокаивал их и уговаривал не поддаваться на таковое дьявольское прельщение. И отошел патриах на свой двор. Те же посылали за боярами; но никто из бояр к их дьявольскому совету не присоединился, а приехал к ним один боярин Василий Васильевич Голицын. Бояре же из полков, собравшись, пришли к царю Василию. И вышел царь Василий против мятежников… Те же, видя мужество его, устрашились и побежали от него из города все, и отъехало в Тушино человек с триста…
А житие его было на царском престоле всегда с бедами и с кручинами, и с волнением мирским; часто всем миром приходили к нему и требовали уйти с царства, и за посох хватали, и позорили его много раз. А он терпел и слезы проливал беспрестанно.
— Святой отец, ты говорил с Ружинским?
— Как ты того хотела, дочь моя.
— И что гетман? Каковы его предсказания?
— Ты не поинтересовалась мнением государя? Ему, вероятно, известно больше, чем гетману. К тому же, ты сама знаешь, он хороший стратег, тогда как Ружинский слишком легко поддается чувствам и перестает владеть собой. Сейчас у них слишком явно назревает ссора с государем.
— А у кого не назревает? Разве с таким человеком можно жить в мире, святой отец? Сначала его грубость доводила меня до исступления. Теперь она вызывает только отвращение. Он как мужик, которого долго заставляли ходить в шляхетском платье, и он мечтает из него вырваться, чтобы ходить босиком по земле и чесать волосатое брюхо.
— Дочь моя, я не узнаю тебя. Такие отзывы так не похожи на нашу государыню.
— Близость с этим человеком спускает меня на уровень корчмы или… или заезда для чумаков с солью и рыбой. Он отвратителен. Но этот разговор бесполезен. Что же все-таки сказал Ружинский? Ты сказал, что это моя просьба?
— Я намекнул ему на это. Сказать прямо значило, что он может в очередной ссоре все передать государю.
— И что же?
— К сожалению, должен огорчить тебя, дочь моя. Гетман, подобно тебе, считает, что произошли за 609-й год значительные перемены.
— Это нетрудно заметить хотя бы по одному тому, что наши панове стали исчезать из таборов. К московитам для них нет пути, значит, они переходят в войска короля Зигмунта.
— Да, да, именно так. Гетман сказал, что интересы Швеции, Польши и Московии сплелись в один клубок, который очень трудно распутать и тем более невозможно разрубить с маху. В феврале нынешнего года, как ты помнишь, дочь моя, Василий Шуйский заключил договор с Карлом IX Шведским. Договор подписали в Новгороде и туда же прибыл отряд шведов под командованием Делагарди в распоряжение воеводы Михайлы Скопина-Шуйского. Они-то и начали наступление против нашего лагеря.
— Но не только они. Ведь у Александровой слободы с ними соединилась армия Федора Шереметева, та, которая поднималась с низовьев Волги.
— По счастью, они медлили. Между воеводами не было согласия. А в это время начал поход на Московию Зигмунт.
— Я так и не могла понять, каким образом это случилось. Ведь Зигмунт все время стремился к добрым отношениям с Московией. Я хорошо запомнила его литанию мне по этому поводу в Кракове, на моем обручении с русским посланником Власьевым.
— Гетман сказал, что Зигмунт находился в состоянии войны со Швецией, с ненавистным ему родным дядюшкой, который стал вопреки всем его стараниям королем Карлом IX, и появление на московских землях шведских солдат дало ему основание начать наступление на Смоленск.
— Боже, как все это запутано. Но получается, что осада Смоленска помогла нашему лагерю в Тушине.
— В том-то и дело. Именно за этой суматохой Ружинскому удалось подойти к Москве и захватить Красное село.
— И поджечь город.
— Положим, из поджога мало что вышло. Выгорело не так уж много строений. И это стало одним из предметов несогласия гетмана с государем.
— Отец мой, я могу ошибаться, но кажется, этот человек, которого ты называешь государем, может просто бросить Тушино и сбежать.
— Дочь моя, как государь может бросить свое войско? Это немыслимая фантазия. Если бы ты подумала, что государь хочет перенести лагерь на новое место…
— Это невозможно. Такое количество людей, палаток, амуниции, провианта! К тому же, святой отец, ты сам знаешь, люди постоянно уходят.
— Но другие приходят.
— Да-да, приходят. А лагерь в целом напоминает стаю перелетных птиц. Никогда не знаешь, кто и когда сорвется с места. Появление полков Зигмунта и вовсе помутило рассудок многих шляхтичей. Они увидели в этом возможность получения королевской милости, может быть, жалования и возвращения на родину.
— Их можно понять, дочь моя.
— Понять всех, кроме меня. Что здесь делаю я, царица Московская? Ты же сам видишь, святой отец, со мной никто не считается. Твоему государю я была нужна, пока он надеялся с ходу захватить Москву.
— Но еще может сложиться удачная ситуация.
— Может, но он не сумеет ею воспользоваться. Распри внутри лагеря его занимают гораздо больше, чем события во всей Московии.
— Ты не говорила, дочь моя, но мне кажется, ваши супружеские отношения…
— Они прекращены. Мне надоели каждодневные бессмысленные ссоры только потому, что у него двадцать раз на дню меняется настроение. Он всегда недоволен всеми, кроме самого себя. Он обвиняет, жалуется, ненавидит.
— И государь согласился на это? При его характере?
— Он ни на что не соглашался. Я пригрозила разоблачением и обещала лояльность, если он оставит меня в покое.
— Не слишком ли смелый шаг, дочь моя?
— Государыня! Государыня! Беда-то какая!
— Что случилось, Теофила? Почему ты так кричишь?
— Государь бежал!
— Как бежал?
— Сказал насовсем. С несколькими казаками.
— Ваше величество, вы разрешите войти?
— Входите, ясновельможный гетман.
— Ваша камерфрау уже оповестила вас о последней новости, и все же я хочу внести в нее некоторые уточнения. Причиной отъезда государя Дмитрия Ивановича стала наша с ним ссора.
— У вас достаточно давно стали возникать недоразумения, гетман. Почему же это оказалось роковым?
— Наши князья и бояре решили лишить государя престола и просить королевича Владислава занять его. Я не хотел бы, чтобы вы, ваше величество, узнали об этом решении откуда-то со стороны.
— Любопытно, гетман, как вы решили судьбу коронованной государыни?
— Вероятно, если королевич Владислав согласится принять наши условия, он подумает о ваших удобствах и будущем.
— Вам не приходило в голову, что я могла бы править государством? У меня есть на это все права.
— Несомненно. Но на московском престоле не правит ваш род, ваша семья. Вы, ваше величество, только супруга лишенного власти царя. Кроме того, за вами не пойдут ни посадские люди, ни войска. Ваша принадлежность к истинной церкви здесь становится непреодолимым препятствием.
— Я хочу вам напомнить, гетман, это вы задержали меня при моем возвращении в Польшу. Вы были одним из организаторов моего «похищения». Вы и только вы, наконец, убеждали меня признать этого невесть где и невесть как найденного человека моим супругом и московским государем. Вы не чувствуете себя за это в ответе?
— В ответе? Но тогда были иные обстоятельства. Теперь они изменились, и каждый начинает устраивать свое будущее по собственному разумению и возможностям.
— Пьеса сыграна — актеры свободны.
— Примерно так. И именно так всегда бывает в жизни. Вы не согласны со мной, святой отец?
— Вы забываете, что отец духовный в ответе за каждую порученную ему обстоятельствами душу и не вправе так просто от нее уйти.
— Да, конечно, особенности призвания и профессии. Но извините, мне пора идти — ждут дела. Когда, ваше величество, вы собираетесь покинуть Тушино? Мы помогли бы вам лошадями и повозками. В разумных пределах.
— Я никуда не еду.
— Как?
— Я остаюсь в Тушине. И решу свою судьбу без вашего участия, гетман Ружинский.
— Святой отец, я позвала вас, чтобы вы приготовились к отъезду. Если хотите оставаться со мной.
— Для меня такого вопроса нет. Я всюду буду сопровождать вас, ваше величество. Но насчет отъезда — месяц назад вы сказали гетману Ружинскому, что останетесь в Тушине, а теперь…
— Сказала, чтобы он не назначил людей следить за мной. Он должен был думать, что у меня нет ни цели, ни возможностей — эдакая курица, квохчущая над разоренным гнездом. За этот месяц мне удалось многое сделать. И многое узнать. Простите, святой отец, я воздерживалась от разговоров с вами, постоянно чувствуя на себе подозрительные взгляды. Сегодня иначе — мы выезжаем в ночь.
— Мне нечего готовиться, ваше величество. По римской поговорке, все мое — со мною. Я готов хоть сию минуту сесть в седло.
— Нет, нам нужны сумерки. А пока я расскажу вам, о чем удалось узнать. Наши Панове отправили делегацию к королю Зигмунту под Смоленск просить вступить на московский престол королевича Владислава. Вы не поверите, но наш поборник истинной веры, наш король Зигмунт, заранее согласился на то, чтобы его сын принял православие и стал править в Москве по всем обычаям и традициям московитов.
— Вас не обманули, дочь моя? Это же невероятно.
— И тем не менее письменный договор составлен именно так. Его повезли наши тушинцы вместе с представителями московского правительства.
— Тем более невероятно, ваше величество!
— Вы так думаете. Я готова перечислить те имена, которые вошли в состав посольства. Полагаю, большинство из них вам отлично знакомо. Это боярин Михайла Салтыков с сыном, князья Мосальский и Хворостинин Юрий, дьяк Иван Грамотин, московский — не удивляйтесь! — кожевник, какой-то там Андрианов, Михаил Молчанов…
— Молчанов?!
— Да-да, именно наш старый знакомец и множество других. Король католический не только принял все предложенные посольством условия, но и от имени сына дал гарантию, что Владислав станет править государством только с согласия Боярской думы и Земского собора. Почему же так ограничивали меня? Почему мне ставили такие условия, при которых я не могла стать любимой народом московским? Что это за дьявольская игра?
— Ваше величество, дочь моя, боюсь, простому монаху не найти здесь слов объяснения и утешения. Вы решили уехать, и вы правы. Но ваше одинокое путешествие по этим гибельным местам…
— Оно не будет одиноким. Мы едем с несколькими сотнями верных мне казаков. И для полной безопасности я беру только одну служанку, которая, подобно мне, переоденется в гусарское платье.
— Вы все превосходно продумали, дочь моя!
— Нас может выдать только ваша ряса.
— Почему же вы думаете, что я не могу надеть на себя тоже какое-нибудь военное платье?
Начали москвичи съезжаться с воровскими полками — уговариваться, чтобы те отстали от Тушинского, «а мы, де, от Московского отстанем, от царя Василия». Тушинские же воры согласились для вида: «Выберем-де сообща государя». В то же время прислал Прокофий Ляпунов в Москву, к князю Василию Васильевичу Голицыну, и к брату своему Захарию Ляпунову, и ко всем сообщникам своим Олешку Пешкова, чтобы царя Василия с государства свергнуть.
И Захарий Ляпунов с Федором Хомутовым выехали на Лобное место и закричали со своими советниками с Лобного места, чтобы свергнуть царя Василия. И присоединились к их заговору многие воры и вся Москва и вошли в Кремль, и бояр взяли, и патриарха Гермогена силой, и вывели их за Москву-реку, к Серпуховским воротам и начали вопить, чтобы царя Василия свергнуть.
Свояк же царя, боярин Иван Михайлович Воротынский, вошел с теми мятежниками в Кремль, и свели с престола царя Василия и царицу, и отвезли на старый двор…
— Это и есть тот город, в котором стоит великий канцлер Литовский? Дмитров, кажется?
— Да, ваше величество, именно Дмитров.
— Мне кажется, мы никогда не выберемся из этой глинистой жижы. Болота, речонки и грязь. Бог мой, как можно было выбрать такое место для жизни, не говорю уже о таборе.
— Это по-своему удобно, ваше величество. Пока враги будут скользить в грязи и тонуть в болотах, их можно заранее рассмотреть и подготовиться к обороне.
— Может быть. А вот и сам великий канцлер со своими спутниками. Он будто бы не узнает меня.
— Вас трудно и на самом деле узнать, ваше величество, в этом костюме. Вы выглядите самым лихим, но слишком молодым гусаром. К таким, по их возрасту, никто не испытывает достаточного почтения.
— Ваше величество!
— Я так и думала, что вы не узнали меня, великий канцлер. И вижу, вы удивлены моему приезду, хотя я и послала вам предупредительное письмо.
— Я получил его, государыня, и если чем-нибудь действительно удивлен, то это многочисленностью вашей свиты. Здесь по меньшей мере четыре сотни казаков.
— Пять, великий канцлер. И даже несколько более пяти. Все они захотели последовать за своей государыней. Именно за мной, а не за государем Дмитрием или гетманом Ружинским. Вам кажется обременительным такой наплыв гостей?
— Ни в коей мере, ваше величество. Казаки всегда были желанными гостями в наших таборах. Тем более что место здесь далеко не безопасное.
— Кого вы имеете в виду?
— Если московиты начнут наступление, удержаться на берегах такой ничтожной речонки будет слишком трудно. Да и не стоит самый город больших потерь.
— Вы думаете, московиты скоро перейдут в наступление?
— Настроение в лагере московитов заметно переменилось. Договоренность с королем Зигмунтом явно придала им бодрости.
— Вы уверены, что эта договоренность достигнута?
— Не только уверен. Я знаю от своих агентов, что 4 февраля был подписан соответствующий официальный трактат.
— Уже! Меня удивляет уступчивость короля в вопросах веры, где он всегда казался таким непоколебимым.
— Ваше величество, никто не заставит ни его, ни тем более королевича Владислава выполнить пункты трактата. Разве вы не были венчаны на царство, не приняв православия?
— Но, может быть, именно это и положило начало всем нашим осложнениям.
— Я не вижу в московитах такого тупого фанатизма. Они очень привержены к своей вере — постоянная борьба с кочевниками требовала от них этого. Но по сути они снисходительны ко всем остальным конфессиями, и достигнуть с ними соглашения всегда возможно.
И начали бояре править, и стали посылать к тушинским, чтобы те своего Тушинского вора схватили: «а мы де уже своего царя Василия с царства свели». Тушинские же люди… посмеялись над московскими и стали их позорить, говоря: «Вы-де не помните государева крестного целования, царя своего с царства свели. А мы-де за своего умереть готовы!»
На следующий день заговорщики приехали к царю Василию на старый двор, взяв с собою священников и диаконов из Чудова монастыря, и начали его постригать в иноческий чин. Он же на пострижении ни на один вопрос ответа не давал и говорил им: «Нет на то моего желания». И один из заговорщиков, князь Василий Тюфякин, отвечал вместо него, и так постригли его и отвезли в Чудов монастырь. И царицу его также неволею постригли в Вознесенском монастыре…
— Итак, нашей недолгой столицы более не существует, отец мой.
— О чем вы говорите, дочь моя?
— Конечно, о Тушине. Оно сожжено без следа.
— Такой страшный пожар? Но отчего?
— Такой беспощадный поджог, святой отец. Только и всего.
— И это дело рук…
— Само собой разумеется, гетмана Ружинского. Он сумел сдаться московитам как никто другой. Как только было подписано соглашение под Смоленском об избрании королевича Владислава, гетман, по словам лазутчиков, начал готовиться к уничтожению лагеря.
— Но какой был в этом смысл?
— Чтобы не беспокоить московитов самим воспоминанием о тушинских победах. Последним шагом был пожар. Лагерь подожгли со всех сторон и стерегли, пока он не выгорел дотла.
— У вас не связано с ним добрых воспоминаний, дочь моя.
— Конечно, нет. И все же… все же там я зачала моего ребенка. Как странно, можно не любить отца, даже ненавидеть его, но ребенок — это совсем другое.
— Не могу опомниться: вы будете матерью, дочь моя?
— Да, святой отец, и в самое неподходящее время.
— Какое счастье, что вам не повредила эта бесконечная езда верхом!
— Вы же сами учили меня, отец мой, что на все воля нашего Господа. Если моему ребенку судьба явиться на свет, он появится, что бы с его матерью ни происходило.
— И все же вам следует беречь себя. Теперь это ваш долг.
— Пожалуй, иначе — это залог моего будущего и будущего всего государства. Я уверена, что это будет сын — Иван Дмитриевич, и ради его вступления на престол московский я готова на любые испытания.
— Ваш супруг знает о вашей радости? Хотя что я говорю! Если бы знал, он не оставил бы вас в Тушине, одну, на милость гетмана Ружинского и бояр.
— Не думаю, чтобы это изменило его решение. Государь не создан для семейных радостей. И если его что-то привлекает, то только власть и богатства, на пути к которым ребенок может стать настоящей помехой.
— Или настоящим спасением, дочь моя. Именно наследник способен примирить все страсти. К тому же, мне кажется, вы не совсем справедливы по отношению к вашему супругу. Вы же знаете, как только московская армия была разбита под Можайском гетманом Жолкевским, ваш супруг стремительным броском вышел к Москве, занял Николо-Угрешский монастырь и подошел к Коломенскому. В военных талантах и способностях полководца вы не можете ему отказать.
— Поможет ли нам только его отвага, когда Польша стала воевать за королевича. Не слишком ли поздно, святой отец?
Даст-де король на царство сына своего Владислава, а о крещенье-де пошлете к королю послов челом бить.
Бояре назначили день и место для принесения присяги королевичу: на половине дороги от нашего лагеря к столице разбили шатры и там присягали с обеих сторон. В Москве же приводили к присяге бояр и народ русские сановники, избранные боярами, и жолнеры (солдаты), назначенные паном гетманом.
Это продолжалось целых семь недель ежедневно, кроме воскресенья и больших праздников; в иной день присягало по 8, 10 и 12 тысяч человек; в одной столице более 300 000 признали себя подданными королевича; и в города же и в области Русского государства разосланы были для того бояре.
— Сердечно рад, государыня, встрече с вами. Вы здоровы? Как прошла ваша поездка? Великий канцлер писал мне, что послал с вами для бережения большой конвой. Он пригодился вам?
— Моя поездка, государь? Скорее бегство. Впрочем, не совсем похожее на ваше. Вы скрылись, не предупредив свою супругу, тайно, переодетым в крестьянское платье. Я же ехала открыто, и сопровождали меня, кроме гетманского и канцлерского конвоя, сотни преданных лично мне казаков. Как бы иначе могла ездить царица?
— Понимаю, вы устали и раздражены. Как бы там ни было, теперь вы дома, окруженная своим войском и своим двором, разве это не великолепно? Калуга будет приветствовать вас как свою державную правительницу.
— И мать наследника престола.
— Мать наследника? Я не ослышался?
— Нет, не ослышались, государь. У вас будет наследник.
— Вы не могли мне сообщить более радостной вести! В глазах народа и войска это очень сильно укрепит наши позиции.
— Вы ничего не говорите о вашем дитяти.
— Вы хотите мне поставить в вину, что о державе я думаю в первую очередь? Но если бы я поступал не так, чему бы и что мог наследовать этот ребенок?
— Вы, как всегда, правы и, как всегда, бездушны. Впрочем, это и в самом деле уже не имеет значения. Вы приготовили для меня покои?
— В вашем распоряжении настоящий дворец, ваше величество. Скажите прислужникам — они найдут все необходимое у моего интенданта. Он знает, что каждое ваше распоряжение должно быть немедленно выполнено и самым наилучшим образом.
— Вы снова обрели уверенность в себе, государь. И надежду.
— Как могло быть иначе. Вам, вероятно, известно, с какими царскими почестями переодетого крестьянином царя своего приняла Калуга. Ваш приезд наполнит их сердца еще большей радостью.
— Рада слышать.
— Не слышать — вы все это увидите собственными глазами. Но у меня будет к вам просьба, ваше величество. Здесь нельзя пренебрегать православными обычаями. Сегодня суббота — вам следует быть на вечернем богослужении в соборе, при всем народе. И одеться для этого в русское платье.
— Сколько раз мне все это уже говорилось!
— Но вы всегда имели обыкновение пренебрегать добрыми советами. Хорошо проявлять гордость, когда обладаешь силой. Она у нас будет. И обещаю, в Кремле вы вольны будете поступать, как вам заблагорассудится. А точнее — как подскажет здравый смысл. Гордость и надменность всегда мешали вам его проявлять.
— Вы переходите к оскорблениям!
— Нисколько. Посоветуйтесь с вашим гишпанским чернецом. Уверен, он подтвердит мою правоту. И найдет способ снять с вас любой грех. Он очень ловок и почему-то не оставляет вас. Или имеет поручение следить за вами. У этих монахов никогда не узнаешь, какую цель они преследуют по поручению своего Ордена.
— Вы хотите поссорить меня со всеми моими приближенными? У вас это не вышло в Тушине. Почему же должно получиться в Калуге, особенно после того марша, который мы проделали вместе со святым отцом.
— Мне надоели эти бессмысленные препирательства, государыня. Они решительно ни к чему не ведут. Но крепко портят настроение. А, кстати, боярин Заруцкий. Входи, входи, ясновельможный пан, и давай я тебя представлю нашей государыне. Ты на редкость вовремя. А я должен отлучиться по делам. До свиданья, ваше величество, мы увидимся за торжественной трапезой.
— Счастлив вас видеть в добром здравии, ваше величество. Очень счастлив. Если бы я знал, что вы решитесь на этот опасный путь из Дмитрова сюда, я сам помчался бы за вами. Но, не знаю почему, государь до последнего счел нужным держать ваш приезд в тайне.
— Он не знал о нем, ясновельможный боярин.
— Боже, каким же опасностям вы себя подвергали! Это невероятно! И как мог великий канцлер вас отпустить, пусть даже и с большим конвоем.
— У него не было выхода, Заруцкий, — московиты заняли Дмитров.
— Плохая новость. Хотя… Вам известно, ваше величество, что государю снова присягнули Коломна и Кашира.
— Но почему-то вы вернулись из Коломенского и снова отдалились от Москвы. Мне неприятно об этом думать.
— Простой воинский расчет, государыня. В Коломенском слишком многие предавали и изменяли государю. Кругом кишели лазутчики московитов. Государь будет гораздо увереннее себя чувствовать на юго-востоке от Москвы, хотя ему преданы и многие северные земли. Главной силой государя остаются донские казаки.
— Мне говорили, что супруг мой очень настроен против моих сородичей.
— Я бы сказал иначе, государь не доверяет им, и он нрав. Никогда не узнаешь наверняка, с кем они или к кому отшатнутся к концу дня.
— А… пытки. Пытки и казни, Заруцкий? Это правда…
— Военное время, ваше величество. Законы военных лагерей.
— Вы согласны с государем?
— Не мое дело и не мое право соглашаться или не соглашаться с приказами его величества.
— Вы уходите от ответа. Понимаю. Но после кремлевских событий 17 мая мне тяжело видеть кровь и насилие.
— Но вам и нет необходимости присутствовать на допросах и казнях. Это мужская работа, только и всего.
— На кого кроме донских казаков полагается нынешним временем — я не успела его об этом спросить — государь Дмитрий Иванович?
— Главным образом на крещеных татар. Вы увидите их во множестве.
Гетману оставалось в столице два дела. Он думал о том, как бы с тем войском, какое при нем было, без опасности занять столицу… Гетман обращал внимание на то, чтобы московская чернь, склонная к возмущениям, не произвела мятежа, не призвала бы обманщика (Тушинского вора) и не расстроила бы всего в случае, ежели бы он отвел войско от столицы. Он заметил в предусмотрительных боярах, что они опасались того же… Патриарха и чернь, которые сопротивлялись этому введению войска, преодолели различными способами.
Наконец, дела были доведены до того, что войско вошло (в ночь на 21 сентября 1610 года): гетман выбрал ему места, удобные на всякий случай, так что войско полками и отрядами расположилось в особенных дворах, чтобы при всякой нечаянности одни другим могли подавать помощь.
Полк Александра Зборовского расположился в Китай-городе, все вместе, в близком один от другого расстояние полк Казановского и Вейгера — в Белом городе, также поблизости друг от друга; сам гетман со старостою Велижским (А. К. Гонсевским) остановился в главной крепости Кремле, во дворе, некогда бывшем царя Бориса, в то время, когда он еще был правителем при царе Федоре.
— Дочь моя, вы чем-то обеспокоены? У вас есть основания для каких-то новых опасений?
— Святой отец, моя жизнь давно превратилась в цепь сплошных опасений. Даже сон не освобождает меня от них — меня преследуют ужасы. И казни, казни, казни…
— Вам следует больше времени проводить с вашим сыном. Общение с младенцем принесет мир в вашу измученную душу.
— Наверно, это так. Но благодаря усилиям боярина Заруцкого моя пестунка оказалась в Калуге, и с тех пор мне нет нужды постоянно беспокоиться о ребенке. Ей можно довериться полностью.
— Я говорю не о физических заботах — о душевной близости с сыном. Как чудесно вы разговариваете с ним — это лечит каждую мать, а ведь это ваш первенец.
— Если бы так относился к Янеку его отец!
— Но государь был очень доволен рождением Ивана Дмитриевича, и вряд ли стоит его винитб, что в желании завоевать расположение военных людей он большую часть времени проводит среди них.
— Все время, святой отец. Все время без остатка. Мы видимся едва ли не только во время парадных застолий. Вот и сегодня государь посчитал нужным уехать на охоту. Со своими татарами. И он уже был полупьяным.
— Не судите так строго мужские слабости, дочь моя. Вы же сами признавались мне, что не слишком любите разговоры с вашим супругом.
— Я ненавижу их. Они всегда кончаются ссорами и оскорблениями.
— Тогда почему вам не радоваться спокойствию, которое наступает во дворце, когда государь охотится? К жизни нельзя все время предъявлять свои требования — у жизни свой порядок, положенный Господом. Но что это? Поглядите, ваше величество. Во дворе замешательство. Крики. Люди куда-то бегут. Повозка… Вам незачем подходить к окну, ваше величество. Не надо, не подходите!
— Государыня! Государыня! Где государыня? Господи, да что же это! Нет, что ли, никого? Государыня!
— Я здесь, казаче! Что тебе? Что случилось?
— Государь… государь наш… приказал долго жить…
— Умер!
— Убит, государыня, и как убит! Вон, слышишь, людишки в набат ударили. Колокола зазвонили. Нет больше нашего государя, нету!
— Да ты толком, толком-то скажи. Заруцкий, наконец-то, вы! Объясните же, в чем дело?
— Присядьте, ваше величество. В ногах, как говорится, правды нет, а дела уже все равно не поправишь. Государю Дмитрию Ивановичу отрубили голову. На охоте.
— Ты бредишь, боярин! На охоте? Голову?
— Вспомните, ваше величество, недавно государь велел телесно наказать одного крещеного татарина по фамилии Урусов.
— Господи! Откуда мне помнить, когда у вас на Торгу дыба от крови не высыхает. Черед к ней стоит. Одного порют, с другого одежду сдирают. Причем здесь это?
— Притом, что татарин затаил обиду. Государь имел неосторожность разрешить ему с братом поехать на охоту вместе с ним. Урусов улучил минуту и рассек саблей государю плечо — промахнулся. А его брат доделал задуманное — отмахнул государю голову. Ее так и привезли — отдельно от тела.
— Боже милосердный, еще и это! Отца Миколая ко мне! Скорее!
— Простите мне мою настойчивость, ваше величество, но время для лечения ран душевных еще будет. Сейчас главное удержать казаков. Боюсь, от нашего лагеря не останется и следа. Все рассыплются по сторонам, как горох из рваного мешка.
— Но остаюсь же я, остается сын государя!
— Боюсь, этого будет недостаточно. Слишком недостаточно.
— Но ты забываешь, боярин, в Москве нет царя. А боярский совет может только ругаться между собой.
— Там есть гетман Жолкевский, представляющий интересы королевича Владислава.
— Этого мало!
— И есть патриарх Филарет, ратующий за интересы поляков. С его авторитетом трудно спорить.
— И тем не менее в Москве нет венчанного на царство царя, и это главное.
— Сейчас вас должна заботить ваша безопасность.
— Значит, вы сомневаетесь в отношении ко мне казаков, я правильно поняла ясновельможного боярина?
— Казаки вольный народ, ваше величество. Они подчиняются тем, кто им удобен и не навязывает им своей воли. Справляться с ними очень трудно.
— Государыня, государыня! Что делать будем? Казаки! Боже великий и многомилостивый, казаки! Во всем городе!
— Теофила, замолчи! Что из того, что в городе казаки. Они всегда здесь. Что за причина кричать на весь дворец?
— Ваше величество, они убивают татар! Всех татар подряд! Гоняются за ними по улицам! Кричат, что отомстят за смерть своего любимого государя!
— Куда же вы, Заруцкий?
— К казакам. В такие минуты их небезопасно оставлять одних.
— Вы хотите прекратить резню? Да?
— Зачем? Это единственный способ разрядить страсти. И потом я никогда не разделял пристрастия государя к крещеным нехристям. Я слишком долго жил с ними и поверю татарину, но только не выкресту. Но сейчас не время для объяснений. Простите, ваше величество!
— Государыня, они гоняются за ними, как за свиньями! Они режут их и колют! Боже праведный, что теперь с нами будет? Без нашего государя!
11 декабря 1610 года Тушинский вор был убит. Москвитяне были вне себя от радости: до сих пор, имея в виду этого врага, они не смело нападали на нас; теперь же, когда его не стало, начали приискивать все способы, как бы выжить нас из столицы. Виною замысла была медленность королевича… притом же носился слух, что не королевич, а сам король (Зигмунт III) хотел царствовать в Москве.
Для лучшего в замысле успеха и для скорейшего вооружения русских патриарх Московский тайно разослал по всем городам грамоты, которыми, разрешая народ от присяги королевичу, тщательно убеждал соединенными силами как можно скорее спешить к Москве, не жалея ни жизни, ни имуществ для защиты христианской веры и для одоления неприятеля.
— Государыня, вы сочли нужным снестись с королем Зигмунтом? Что мог вам дать такой шаг? Вы не приняли во внимание, что об этом могли бы узнать казаки, которые сочли бы такой поступок предательством?
— Мне не нравится тон ваших слов, ясновельможный боярин. Но тем не менее я отвечу. Да, я сочла нужным снестись с королем. В свое время он обещал мне помощь, если это будет помощь лично в моих интересах.
— И вы поверили его словам?
— Это было королевское слово, к тому же произнесенное в святом месте — около алтаря.
— Иногда мне начинает казаться, что это не вы, ваше величество, прожили эти последние годы. Верить королевскому слову! Верить можно только обстоятельствам. Сейчас они против вас и король не связывает вас со своими планами.
— Да, судя по его ответу, это так и есть.
— Видите! Давайте восстановим последние события, и вы сами разберетесь, ваше величество, в хитросплетениях интриг Зигмунта. Бояре сбросили Шуйского и не сумели договориться о его преемнике. Более того — они решили и в дальнейшем не оставлять власть в одних руках.
— Очевидная глупость! Править всем скопом — такого не может быть.
— Скажем так, на рыцарском турнире наступил перерыв для отдыха и приготовления нового вооружения и коней. К тому же патриарх Филарет из Тушина сразу переехал в Москву. Он не хотел лишаться высокого сана, но и думал продолжать участвовать в поисках кандидата на престол, которым видел собственного тринадцатилетнего сына. Филарет между тем усиленно переписывался с королем.
— В конце лета был подписан окончательный договор об избрании на московский престол царевича Владислава.
— Да, злосчастный для Москвы день 17 августа. Это было почти сразу после Вознесения. Но бояре переоценили свои дипломатические возможности. Они настаивали на условии принятия королевичем православия, а гетман Жолкевский его достаточно ловко обошел: мол, об этом вопросе пошлете к королю особых послов.
— Невозможно поверить, но Москва присягнула королевичу безо всяких гарантий! Королевичу — не мне, при всех моих законных правах.
— Что тут можно сказать, ваше величество. Изменились обстоятельства — только и всего. Говорят, в одной Москве подданными королевича признали себя больше трехсот тысяч человек. Принятие присяги продолжалось семь недель, и в течение одного дня присягало до десяти тысяч человек — от самых высоких бояр до самого бедного народа.
— Подождите, вельможный боярин, но ведь гетман требовал отправки нового посольства к королю.
— И добился своего. Под Смоленск поехало более тысячи сановных людей во главе с Филаретом и князем Василием Голицыным и великое множество стрельцов. На первый взгляд, в поход двинулась целая армия.
— Только для того, чтобы умолить польского короля разрешить занять московский престол польскому королевичу!
— И все бы совершилось в тишине и благости, если бы не перемена мыслей самого Зигмунта. Он сам решил занять московский престол.
— Может быть, я не права, ясновельможный боярин, но ведь в таком случае это было бы простым присоединением Московии к Польше.
— Вы совершенно правы, ваше величество. Зигмунт задумал это много раньше и дал гетману Жолкевскому — лазутчики нам донесли — тайное указание приводить москвичей к присяге не королевичу, а непосредственно ему, королю.
— Но такое было бы невозможно!
— И гетман Жолкевский это хорошо понимал. Он оставил тайное указание короля без внимания. А московские послы под Смоленском ни о каком короле, естественно, и слышать не захотели. Правда, было поздно. Польские отряды стояли в Москве…
— Разве не начало собираться народное ополчение?
— Да, война неизбежна, и чтобы у вас, ваше величество, и у царевича Ивана Дмитриевича была перспектива возвращения в Москву, я приму в нем участие.
— Вы оставите нас, вельможный боярин?
— В Коломне. Так будет безопасней. И — ближе к Москве. На всякий случай.
На другой день после Вербного воскресения (17 марта 1611), в понедельник, лазутчики извещают нас, один, что из Рязани идет Ляпунов с 80 000 человек и уже в 20 милях от столицы; другой, что из Калуги приближается Заруцкий с 50 000 и также находится невдалеке; третий, что Просовецкий спешит к Москве с 15 000…
Советовали нам многие, не ожидая неприятеля в Москве, напасть на него, пока он еще не успел соединиться, и разбить по частям. Совет был принят…
Но во вторник поутру, когда некоторые из нас еще слушали обедню, в Китае-городе наши поссорились с русскими. По совести, не умею сказать, кто начал ссору: мы или они? Кажется, однако, наши подали первый повод к волнению, поспешая очистить московские дома до прихода других: верно, кто-нибудь был увлечен оскорблением, и пошла потеха…
И так… завязалась битва сперва в Китае-городе, где вскоре наши перерезали людей торговых… потом в Белом городе; тут нам управиться было труднее: здесь посад обширнее и народ воинственнее. Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями; а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды: они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нам из ружей.
— Какое странное, непостижимое время! Какие-то, вчера еще никому не известные, люди появляются, становятся во главе огромных отрядов, а назавтра также безвестно исчезают, не оставив и следа в памяти.
— Дочь моя, почему вы думаете, что в других странах все происходит иначе? Может быть, не с такими крайностями, но по сути своей все одно и то же. Самое страшное, когда престол лишается законных наследников, когда рвется нить времен, и смятение овладевает мыслями и честолюбием людей. Самые добрые христиане становятся самыми злобными беззаконниками и разбойниками, и только на Страшном суде им воздается за все содеянное.
— Страшный суд! А может, Господь Вседержитель наш уже ниспослал этот суд на землю. На Московию, во всяком случае.
— Не надо преувеличивать тяжесть испытаний, выпавших на вашу долю, дочь моя. Господь Всемогущий знает силу ваших возможностей и никогда не превысит их. Испытание посылается человеку в меру его способностей это испытание перенести. Но, дочь моя, я вижу, вы имели в виду какого-то определенного человека?
— Да, отец мой. Заруцкий пишет в грамотке, что отряды земского ополчения возглавил Прокофий Ляпунов. Это под его знамена собираются полки. Невероятно.
— Вам знаком этот человек?
— И да, и нет. При истинном государе Дмитрии Ивановиче он стоял за него. Потом присоединился к Болотникову.
— Значит, остался верен государю Дмитрию Ивановичу.
— В том-то и дело, что нет. Когда позиции Болотникова стали ослабевать, он ушел из его лагеря, за что получил в награду от Шуйского чин думного дворянина.
— Так устроена жизнь, зло часто вознаграждается земными благами, зато лишает его носителя благ небесных.
— Но это далеко не все, святой отец. Когда к Москве подходил племянник Шуйского, Михайла Скопин-Шуйский, Прокофий Ляпунов ездил к нему в Александрову слободу и предлагал занять московский престол.
— Но искусить юного полководца ему не удалось?
— Как ни странно. Но после отравления Скопина Ляпунов поднял восстание в Рязани и перешел на сторону второго моего супруга. Я увидела его впервые в Тушине. Впрочем, это была случайная встреча, Ляпунов поторопился оставить Тушинский лагерь и встать на сторону королевича Владислава и даже занять от его имени какой-то город. Кажется, Пронск. Как видите, святой отец, я понемногу начинаю разбираться в местной географии.
— Что же, можно сказать, предатель цо призванию.
— И вот подумайте, отец мой, с февраля нынешнего года он именно стал собирать ополчение. К нему присоединилось сохранившееся тушинское войско, под начальством боярина Заруцкого и князя Дмитрия Трубецкого.
Выехав из города, литовские люди зажгли церковь Ильи Пророка и Зачатьевский монастырь за Алексеевской башней (Белого города, в Чертолье); потом же и деревянный город зажгли за Москвою-рекою. И, видя такую погибель, побежали все кто куда. А потом вышли из Китай-города многие люди (поляки) к Сретенской улице и к Кулишкам…
Люди же Московского государства, видя, что нет им помощи ниоткуда, побежали все из Москвы… Были же в тот день сильные морозы. И шли они не прямо дорогою — так что от Москвы и до самой Яузы не было видно снега — все люди гили…
И в Белом городе все сожгли, и Деревянный город с посадами сожгли, только остались слободы за Яузой, что не успели сжечь.
Сами же литовские люди и московские изменники начали укреплять город к осаде. Оставшиеся же люди Московского государства засели в Симоновом монастыре, в осаде, и начали дожидаться прихода к Москве ратных людей.
Пожары… Одни пожары… Разве их увидеть отсюда. А все чудится — к вечеру не солнце уходящее, зарево окрашивает речные воды. Москва-река. У Коломны широкая, привольная, медленная.
От гонцов ничего не добьешься — где там! Не к царице Московской приезжают. Не у ее крыльца останавливают коней. Разве что на Торге челядинцы что узнают.
И снова пожары. Будто бы Михаил Салтыков, боярин, первым свой дом поджег. А уж потом немцы за дело взялись. Все изничтожили, ни одного двора не пропустили. Зачем?
О польских жолнерах толкуют. Не платили им жалованья от короля — стали требовать от московских бояр. За оружие хвататься.
Поверить трудно — бояре будто бы из казны царской стали расплачиваться. Да не чем-нибудь — знаками царской власти! Отдали два царских венца. Скипетры. Посох царский. Как его забудешь! Из единорога, по концам в золоте с бриллиантами. Державу. Ничего не пожалели. Не свое и никогда ихним бы и не стало. Державу сама в руки принимала, а теперь….
В марте весть дошла — к московскому пожарищу подошли отряды ясновельможного боярина Ивана Заруцкого, князя Дмитрия Трубецкого, дворянина Прокофия Ляпунова.
Опоздали. А может, и не торопились. У каждого свой расчет. Каждый сам по себе.
Прокофий Ляпунов с ратными людьми встал у Яузских ворот; князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Иван Заруцкий встали против Воронцова поля; воеводы же костромские, ярославские и романовские князь Федор Волконский, Иван Волынский, князь Федор Козловский, Петр Мансуров встали у Покровских ворот; окольничий Артемий Васильевич Измайлов с товарищами — у Сретенских ворот; князь Василий Федорович Мосальский с товарищами — у Тверских ворот.
И была у них под Москвою рознь великая, и в ратном деле не было между ними никакого сотрудничества. И начали всей ратью говорить, чтобы выбрали одних начальников… и их бы одних и слушать. И сошлись всей ратью и с общего совета избрали в начальники князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, и Прокофия Ляпунова, и Ивана Заруцкого…
Среди начальников тех началась великая ненависть друг к другу: каждый из гордости желал властвовать над другими… Прокофий же Ляпунов вознесся не по своей мере… Другой же начальник, Заруцкий, забрал себе города и волости многие. Ратные люди помирали под Москвой с голоду, а казакам была дана великая свобода: и начались на дорогах и по городам великие грабежи. И была к Заруцкому от всей земли (ополчения) великая ненависть. Трубецкому же от них никакой чести не было…
Пришли в Ярославль из-под Москвы, от князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого да от Заруцкого, дворяне и казаки, чтобы начальники со всей ратью шли не мешкая под Москву, потому что идет-де к Москве гетман Ходкевич. Князь же Дмитрий Михайлович и Кузьма (Минин) дали им земское жалование достаточное и отпустили их обратно, а сами начали вскоре собираться.
О первой посылке в Москву из Ярославля. Послал же князь Дмитрий Михайлович перед собой воеводу Михаила Самсоновича Дмитриева да Федора Левашова со многою ратью и повелел им идти спешно; да когда придут в Москву, не повелел им входить в таборы, а повелел им, придя, поставить острожек у Петровских ворот и тут встать. Они же, пойдя, так и сделали.
О другой посылке из Ярославля. После этого послал князь Дмитрий Михайлович из Ярославля брата своего, князя Дмитрия Петровича Пожарского (Д. П. Пожарский-Лопата, двоюродный брат полководца), да с ним дьяка Семейку Самсонова со многою ратью и повелел им идти спешно и, придя под Москву, встать у Тверских ворот. Они же, придя, так и сделали…
В то же время пришли под Москву к князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому ратные люди из украинских городов и встали в Никитском остроге. И были им от Заруцкого и казаков великие притеснения.
Воинские люди только и делали, что искали добычу. Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом.
Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов, и тот, кто ушел в окровавленном грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах… Кто хотел брать — брал. От этого начался столь чудовищный разгул, блуд и столь богопротивное житье, что их не могли прекратить никакие виселицы… Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиною с горошину и с боб и стреляли ими в русских…
Ока… Снова широкая, тихая Ока. По весне под Коломной разольется — казаки говорят, чисто море: конца-края не видно. Вода по лесам долго стоит. Медленно уходит. С оглядкой. Лужами еще в июне поблескивает. Жаворонки уж зальются— все в лужах облака плывут.
Город большой. Красивый. Калугу Ока как обнимает — излучина крутая. Будто нарочно, чтобы город ставить. В Коломне кругом реки — побольше, поменьше. Ока, Москва-река, Коломенка…
Народ ласковый. Приветливый. Бабы в пояс кланяются. Вслед долго глядят: царица! Казаки шапки ломают: будь здрава, государыня!
Гонцы из Москвы все о том же: сумятица. Воевать все готовы. С кем только — каждый свое твердит. Одно понятно: литься опять крови. Вздыхают: время, выходит, такое, государыня-царица. Что мы, грешные, супротив времени!
На этот раз монах. Старый. Как добрел-доехал, непонятно. Поклониться пришел, государя увидать. Из Чудова монастыря.
Имя спросила. Мирское. Помялся: из Басмановых. Не Петру ли Федоровичу родственник? Кивнул согласно. Похоронили Петра Федоровича честь-честью, и на том боярину Шуйскому спасибо. Царем Василия называть не стал. Почему спасибо? Разрешил прах его опозоренный, истерзанный земле предать. Отпеть как положено.
Помолчал — не выдержал: а государя спас. Муки принял нелюдские, а дело свое сделал. До конца выстоял.
Значит, бегство государево прикрывал? Снова кивнул. Расскажи о Петре Федоровиче, старче. Каждый день за упокой его поминаю. Каждый день. Только не в твоей вере. Головой покачал: что из того?
Ведь к единому Создателю и Вседержителю прибегаешь, а заблуждаться каждый может. Пожила бы с государем в наших краях, сама поняла.
Спорить не стала. Лишь бы рассказал. Почему убили боярина? Почему до конца за Дмитрия Ивановича стоял? Есть же тому причина?
Есть. Только слушать тебе, государыня, долго придется. Времена были темные. Смутные.
Род пошел от Данилы Андреевича. Плещеевым звали, Басманом прозвали. В Литве в плену погиб. Сын его, Алексей Данилович, великим воителем себя при Иване Васильевиче Грозном показал. При взятии Казани отличился — чин окольничего получил. Несколько лет прошло — с семью тысячами солдат полтора суток шестидесятитысячное войско крымского Девлет-Гирея удерживал. Никто поверить не мог. Ан сумел Алексей Данилыч.
Тут уж в награду и вторым наместником в Новгород был назначен, и звание боярина получил. Кажется, сиди да жизни радуйся. Нет, началась Ливонская война, у государя на войну отпросился. Нарву взял. Полоцк осаждал.
Только когда Полоцк взяли, в эти края приехал — поместье у него здесь богатейшее. Хозяйством заниматься тоже надо. Да где! Едва доехал, узнал — Девлет-Гирей на Московию двинулся. Алексей Данилович людей своих вооружил, с ними да с сыном Федором в Рязани засел. Стены ветхие. Башни местами пообрушились. Как тут воевать, казалось. И снова искусством одним своим ратным разбил крымчаков. Отстоял город.
Вот только хотел Алексей Данилович и при дворе Ивана Грозного быть во всем первым. А уж тут иное искусство — государя веселить, каждое его желание угадывать, упреждать волю царскую.
Кто бы подумал, только и здесь преуспел боярин. Царь без него шагу не делал. Во всем на Басманова полагался. Опричнину ему поручил устраивать. Во многих злодействах царских участвовал, пока до него самого черед не дошел.
Потакать Грозному потакал, а сам Алексей Басманов о другом государе думал. Видел, нельзя Ивану Васильевичу на русском престоле оставаться. Угождал, а выходит, ненавидел. С поляками переписку завел, с новгородцами, с князем Владимиром Старицким, двоюродным братом царя.
Раскрылось все ненароком. Подвернулся доносчик. Обо всем доложил Грозному. Обо всех мелочах известен был — ничего не потаил.
Страшное вышло дело. Новгород в крови захлебнулся. Вместе с новгородцами порешил Грозный Басманова с сыном Федором, любимцем своим. Сколько лет без Федора не мог ни веселиться на пирах, ни в злодействах свирепствовать. А тут вроде бы душу отвел.
Князь Курбский твердил, будто мало что отца и сына государь порешил, но заставил Федора отца убить. Будто бы отцеубийством наглядеться не мог. Курбский свидетельствовал, а там так ли оно в жизни было, кто знает.
— Побледнела ты, государыня. Может, ни к чему тебе рассказ мой?
— Говори, отец, все говори! Ничего не потай.
— Что уж таить. Остались от Федора два сына — Иван Федорович и Петр. Ивану судьба была при царе Борисе от разбойничьего атамана Хлопка еще в 1604 году погибнуть. С великой честью его в Троицком монастыре погребли. Сам царь вклад немалый по его душе вложил.
— А Петр Федорович? О нем что ж не говоришь?
— И до него черед дойдет. Он меньший. После гибели отца малолетним несмышленышем остался. Царь Федор Иоаннович его сразу от родовой опалы освободил. Как в возраст пришел, стольником назначил. Рано окольничим стал. Воеводой крепость на реке Валуйке строил.
— Что ты мне, отец, о крепостях говоришь. А в 1604 году не он ли против государя Дмитрия Ивановича воевал? Самозванцем его обзывал. В Новгороде-Северском осаду государеву выдержал. Не он? Другой Басманов?
— Нет, государыня, он самый.
— Так как же?
— А ты дальше послушай, коли милость твоя будет. Не торопись.
В 1604 году его царь Борис вместе с князем Трубецким для защиты от государя города Чернигова послал. Только уже в пути услышали они с князем, что Чернигов в руки Дмитрия Ивановича перешел. Решили запереться в Новгороде-Северском.
Горожане не хотели ворот перед Дмитрием Ивановичем закрывать. Кругом одни измены были. Кабы не ополчение прибывшее, пришлось бы Новгород-Северский сдать. А так в конце декабря добился Петр Федорович, что государь Дмитрий Иванович от города отступился.
Царь Борис не знал после такой победы, как Басманова встречать, чем привечать. Самых знатных бояр за город навстречу ему выслал. Чтобы в сани его, царские, Петра Федоровича, посадили. Благовест по всему городу.
А во дворце из царских рук получил боярин золотое блюдо с червонцами. Множество сосудов серебряных. Поместье богатейшее. Сан думного боярина да еще и денег живых ни много ни мало — две тысячи рублей!
После кончины царя Бориса бояре, не раздумывая, командование всеми войсками Басманову передали. Новый царь, годуновский сын Федор Борисович, при всем честном народе заклинал, чтоб служил ему боярин, как отцу его служил.
Петр Федорович… Что ж, Петр Федорович сам присягу молодому царю принес да и все войско к присяге Федору Борисовичу Годунову привел. Было это 17 апреля, как сейчас помню, на память священномученика Симеона, епископа Персидского. А на мученика Акакия Сотника перешел к государю Дмитрию Ивановичу.
— Это сколько времени прошло?
— Времени? Двадцати дней не минуло, государыня, всего-то двадцати дней.
— И потом до смерти своей служил государю Дмитрию Ивановичу? Смерть за него захотел принять? Как же это?
— Что тут сказать? Чужая душа — потемки, государыня. Только, по моему иноческому разумению, прозрел боярин.
— Как прозрел? Яснее мне скажи, отец, понятнее!
— Понял, что видит перед собой истинного царевича Дмитрия Ивановича. Что служил, выходит, всю жизнь цареубийце. Что попрал подвигами своими законы и божеские, и человеческие. Послужить правому делу решил и уж на том до конца стоял.
— А убийца? Убийца его? Ему-то что? Почему боярина порешил? Ножом. Как зверя дикого на охоте.
— Нет, государыня, не как зверя дикого и не на охоте. Как тать в нощи, вот что. Тут уж руку Василия Шуйского надобно искать. Это их семейство на все гораздо, а уж исподтишка да из-за угла — они первые мастера.
— Прости, отец, что рассказывать заставила. Нелегко тебе.
— Что ты, что ты, государыня-царица, и думать такое не следует. Ты тому же государю служишь, тот же крест на раменях несешь. Благослови тебя Господь вместе с царственным отроком твоим. Может, еще приду тебе поклониться в Кремле московском, когда к обедне к Пречистой Богородице с сыном пойдешь.
— Если бы…
Стены коломенского кремля высокие. Длинные. Спросила у воеводы — на две версты тянутся, похвастался. За час не обойдешь. Одних башен четырнадцать. Есть где укрыться, где осаду выдержать.
Иван Мартынович из Москвы примчался. От боев не остыл. Радостный. Шумный. Столы приказал казакам ставить.
— Победа, ясновельможный боярин?
— Будет победа, государыня! Бесперечь будет!
— А радость твоя отчего, ясновельможный боярин?
— От смуты ихней, государыня. Нипочем к согласию прийти бояре не могут, а раз так, и силы ни у кого не будет государя нашего на престоле не утвердить. Везде смута — что у московитов, что в польском стане. Зигмунт твердо на том стал, чтобы одну державу утвердить — Варшаву с Москвой. Не верит сыну. Да и кто бы поверил! Каждому государю своя дорога снится. Отцовская рука королевичу и в Польше поперек горла стала, а на своем-то престоле, гляди, и вовсе от него отмахнется.
— Был у меня тут монах из Чудова.
— Кто таков? К чему?
— Сродственником Басмановых назвался. Историю семейства ихнего рассказывал. О том, как Петр Басманов в Дмитрия Ивановича уверовал, служить ему до последнего своего дыхания стал.
— Утешил, государыня, как вижу. Только ведь как на все дело посмотреть. Может, уверовал. Значит, вроде совесть у него зазрила, что ли?
— Не может быть такого, полагаешь, ясновельможный боярин?
— Вот про совесть, государыня, ты отца Николая спроси. Он тебе все по полочкам разложит да объяснит. У меня проще. На сторону нового государя перешел. Первый! Значит, и честь мог первую при новом дворе заслужить. Разве не так? При годуновском дворе ему давно простору не хват тало — там одних родственников кошель полный да десяток кошелочек в придачу. Если уж у тебя охота пришла, государыня, хочешь, я тебе про Ляпуновых расскажу. Оно тоже занятно получится.
— А ты доверяешь ему, ясновельможный боярин?
— Доверяю? Прокофию? Полно тебе, государыня. Не то что доверять, рядом за столом сидеть опасно — того гляди какой отравы подсыпет. Прыткий.
— А почему же отравы?
— А с ней, как известно, шуму меньше. Вон Мишку Скопина, супруга дядьки родного, в родственном доме отравила, а как докажешь? Да и кто доказывать-то станет? Не расчет.
— Так что ты о Ляпуновых сказать хотел?
— А то, что когда стали мы с князем Трубецким и с Прокофием Ляпуновым ополчением командовать, до того Москву уже пограбили, что в июне 1611 года вышел Земский приговор: запретить казакам всякие грабежи.
Казакам, известно, от грабежей главный доход. Роптать принялись. А тут осажденный в Москве пан Гонсевский какую хитрость удумал. Руку Ляпунова Прокофия подделать велеть и такую подделанную грамоту написать, якобы во все города Московии, чтобы где ни поймают казака, там его бить и топить.
Разослал грамоту не по городам, по казачьим отрядам. Для бунту. Так и вышло. Вызвали казаки Прокофия на круги, как он ни клялся — не его рука, саблями зарубили. В крошево. Ни узнать, ни в домовину положить. А ведь ни сном ни духом человек!
— А брат его? Государь говорил: за дело его болел. Тушинское войско впустить в Москву пытался.
— Про Захара хочешь знать, государыня? И про Захара есть что порассказать. Это он в Москве 17 июля 1610 года первое народное скопище собрал — требовать, чтобы Шуйский трон оставил. Тогда-то и пришлось царю боярскому из дворца в свой былой дом перебираться. А через день Захар — никто иной! — Василия насильно постриг да в Чудов монатырь свез.
— А что же тушинские войска?
— Партия королевича Владислава в Москве куда сильней оказалась — не вышло. Только и Захар особенно настаивать не стал — быстрехонько в польский стан перебрался и вот уж тут душеньку свою, чертом меченую, отвел. В такие наговоры пустился, что посольство Филарета и Голицына князя успеха не имело — провалилось. Теперь Филарет в польском плену сидит.
Собрание это продолжалось много дней, решения же по столь важному делу принять никак не могут. И вот однажды сошлись все люди воедино, как всегда, и начали совещаться. И заключают договор, что не уйдут с этого места до тех пор, пока не изберут царя на московский престол. Размышляли люди эти не один час, и наконец все единодушно воскликнули: «Пусть возведут на престол царя Михаила, сына бывшего прежде боярином Федора Никитича Романова…»
Собралось же тогда у лобного места бесчисленное множество народа от всего Московского государства. И сотворилось тогда дивное: народ был в неведении, для чего собран; и еще прежде, чем вопросили народ, все, словно едиными устами, возгласили: «Михаил Федорович да будет царь и государь Московскому государству и всей Русской державе!»
— Вот и наш час пробил, ваше величество, пора в путь собираться.
— Далеко ли, ясновельможный боярин?
— А это как Господь да удача распорядятся. Верно одно, здесь, в Коломне, оставаться нельзя. Для начала подадимся на юг. Вели челяди собираться. Да не слишком время тянуть. Так оно лучше. Сама-то, государыня, как ехать изволишь — в повозке или верхами?
— Что случилось, Заруцкий?
— Долго говорить. Князь Одоевский донимать стал. Вреда большого, может, и не принесет, а беспокойство от него достаточное. Там на юге как в свое царство въедем.
— Ты уверен, ясновельможный воевода, в чьем-то гостеприимстве?
— Я никогда не стал бы рисковать твоей жизнью, государыня. И жизнью Ивана Дмитриевича.
— Ты же знаешь, что до конца останешься его регентом. Если захочешь.
— Захочу. И буду с позволения вашего величества. Если бы…
— Ты хотел о чем-то попросить, боярин? Говори же, отказа не будет. Не может быть с моей стороны.
— Нет, ваше величество, нет у меня права говорить о том, на что сердце толкает. Тебе поврежу только. И нашему государству. Ведь оно для нас с тобой, ваше величество, важнее всего, правда?
— Правда, ясновельможный боярин.
— Вот видишь…
— Не знаю, не знаю, святой отец, так ли разумна наша поездка в Астрахань?
— Но что может тебя смущать, дочь моя? Пан атаман уверен в своем решении и, насколько мне известно, вел самую оживленную переписку с тамошними властями. Они готовы принять государыню и ее двор с распростертыми объятиями.
— Но мы все больше и больше удаляемся от Европы.
— Ты хочешь сказать, от Польской державы, дочь моя? Но неужели ты представляешь себе возвращение в нее, жизнь под властью того же Зигмунта? Если только он согласится принять и тебя, и твой двор на достойных условиях. Все успело измениться.
— О Польше не может быть и речи!
— Тогда в чем же дело? Земля, созданная Господом, так обширна и таит в себе столько незнакомого и неизведанного, неужели тебе так важно иметь под своей властью ту или иную ее часть?
— Ты хочешь сказать, святой отец, важна власть, но…
— Вот именно власть, государыня! Ты создана для нее и легко можешь убедиться в своем предназначении уже по одному тому, как принимают тебя подданные, как хранят тебе верность, несмотря на все превратности судьбы, те же казаки.
— Иногда я начинаю чувствовать потребность в спокойствии, в умиротворении, привычном укладе жизни.
— Ты, дочь моя? Это невероятно. Господь не для того предоставил монархам власть над людьми, чтобы они вели образ жизни обыкновенных обывателей. У монархов иное предназначение.
— Ты всегда стараешься меня поддержать, отец Миколай. И надо признаться, тебе это часто удается, но сегодня…
— Что именно заставляет тебя задумываться над Астраханью, государыня?
— Мне не хотелось возвращаться памятью к тем годам, но, может статься, это необходимо. Да я и не скажу об этом Заруцкому.
— Ты права, дочь моя, воздерживаясь от излишней откровенности. Она вредит любому человеку, тем более в отношениях монарха с подданным, где всегда должно сохраняться почтение и благоговение.
— Вряд ли это возможно в отношении Заруцкого. Я ему слишком многим обязана.
— Ты ему, государыня? Ты — атаману? Не верю своим ушам.
— Но без него моя судьба…
— Не продолжай, дочь моя, ни в коем случае не продолжай! Ты, царица Всея Руси, обязана простому атаману? Но подумай сама, кем бы был этот человек, если бы не имел счастья приблизиться к тебе, служить тебе и, само собой разумеется, защищать тебя? Он, помнится, происходит откуда-то с Украины?
— Ты не знаешь этих мест, святой отец. Они сравнительно близки от Сандомира и Самбора. Те же леса, те же сады, то же долгое теплое лето. И замки. И шляхетские дворки. Впрочем, Иван родился в поместье достаточно богатого и родовитого шляхтича.
— Но не был его родственником?
— Нет, нет. Даже не воспитанником. В усадьбах всегда много таких парубков, которые неизвестно как живут и чем занимаются, но их всегда можно видеть на дворе, во время охоты.
— Полуслуга или просто слуга.
— Пожалуй, так. Возможно, он получил там какое-то образование. Но во время очередного татарского нашествия усадьба сгорела, и маленький мальчик оказался в татарском плену.
— Это нелегко.
— Нелегко. Но Иван сумел понравиться татарам. Он был очень красив. Невероятно смел. И стал лихим наездником. Его ловкость приводила в изумление татар, и они обращались с ним вполне дружелюбно.
— Только из-за этих качеств? Мне доводилось слышать и иные разговоры. Ты не хочешь говорить о них; дочь моя. Я не настаиваю.
— Почему же? Действительно, когда Заруцкий появился в Тушине, среди казаков ходили слухи, будто он принял мусульманство.
— Но это не помешало твоему супругу отнестись к нему очень благожелательно? Твой супруг полностью доверял ему?
— И да, и нет. Мой супруг не грешил доверчивостью.
— И был, конечно, прав. Но тем не менее Заруцкий получил из его рук чин боярина.
— Под Кромами он привел государю Дмитрию Ивановичу еще пять тысяч казаков. Такая служба дорогого стоила и была отмечена званием атамана.
— Значит, он сумел внушить доверие и казакам.
— О, эта связь появилась значительно раньше, еще в татарские годы Ивана. Во время одного из татарских набегов он перешел на сторону донских казаков и сразу стал у них войсковым старшиной.
— Вот видишь, дочь моя, каждая подробность твоего рассказа свидетельствует в пользу Заруцкого и, значит, его решения.
— Мне кажется, святой отец, у него есть единственное качество, которое заставляет меня доверять ему, — он стремится не к власти, а к битвам, к сражениям, к победам, которых добивается собственной рукой. Его не интересуют придворные хитросплетения и интриги.
— Было бы хорошо, если бы это в действительности было так.
— У тебя есть основания для сомнений, святой отец?
— Никаких. Только жизненный опыт, который в каждом отдельном случае может оправдываться или, наоборот, — не оправдываться.
— И он очень похож по характеру на Дмитрия Ивановича.
— Ты уверена, дочь моя, что так хорошо успела узнать государя? Вы провели вместе всего несколько дней.
— Это так, но его смелость, лихость, почти сумасбродство сразу давали о себе знать. Правда, государь тешил главным образом, теперь-то я это поняла, самого себя. Он забавлялся, святой отец! Забавлялся! Брать какие-то игрушечные крепостцы. Делать вид, что воюешь, а не отправляться в поход на самом деле! И в последнюю, действительно роковую минуту не позаботиться о жене…
— Ты снова и снова возвращаешься к этому обвинению, дочь моя. Мертвых надо прощать, этого требует святая церковь. В этом одна из заповедей христианства. Прощать следует всех, но покойных тем паче. Ты продолжаешь жить с обидой в сердце, государыня!
— Пусть это будет моим грехом, я ничего не могу с собой поделать.
— Горечь и злоба — плохие советчики, государыня. И сегодняшний день требует от тебя душевных сил, которые эти пороки неустанно подтачивают. Ты должна отказаться от них!
— Прости, святой отец, я постараюсь превозмочь себя, хотя, боюсь, подобное испытание мне не по силам.
— Да, но ты не договорила о своих сомнениях по поводу Астрахани. Ты что-то знаешь об этом городе.
— Совсем немного. Или наоборот — слишком много. Об астраханцах еще при жизни царя Бориса Годунова говорили как о разбойничьем гнезде, о вечных бунтовщиках против Москвы и смутьянах. Государь Дмитрий Иванович называл даже одно имя — Илейка-Муромец, который выдавал себя за царского родственника и просил принять его на государеву службу.
Триста казаков с атаманом Федькой Бодыриным такое воровское и изменное дело затеяли: молву пустили, якобы царица Ирина, быв не праздна, родила сына Петра, а лихие люди подменили того сына (девочкой) Феодосиею, которая в малом времени и скончалася, а будто тот царевич Петр здравствует и у них, воров, терских казаков, пребывает.
И ведомо мне учинилося, что они, воры, двух казаков подговаривали: астраханца Митьку и муромца Илейку. А Митька сказал, что царевичем назваться не может: потому на Москве никогда не бывал, тамошних дел и царских обычаев не знает. А И лейка на то воровское дело согласился…
— И дело кончилось разговорами?
— В том-то и самое большое диво, что нет. У Илейки оказалась жизнь, богатая всяческими приключениями. Она очень занимала моего супруга, и он пересказывал мне ее обстоятельства. Илейка-Муромец плавал на волжских кораблях водоливом. Служил позже в каком-то приказе стрельцом. Воевал против горцев. Умудрился оказаться холопом у некоего боярина. А уж потом сбежал в Астрахань, где непонятным образом сдружился с терскими и донскими казаками. Государь Дмитрий Иванович говорил, что Илейка провел среди них то же самое время, какое ему довелось провести в Москве до моего приезда: зиму 1605–1606 года.
— Но почему все же он обратил на себя внимание государя?
— Дело в том, что за сметливость, редкую удаль, а главное, может быть, на редкость бойкую речь казаки поставили его во главе очень большого отряда своей вольницы и нарекли — да, да, святой отец! — нарекли государевым сыном.
— Народ наивен, но в конечном счете не слишком доверчив. Такой титул, если его можно назвать титулом, следовало заслужить.
— Святой отец, в него поверила не только астраханская голытьба. Его принимала как государя вся Астрахань, а снаряжение Для войска ему дал не кто-нибудь — сам воевода князь стольник Дворостинин!
— Тот, что и сейчас ждет твоего приезда, государыня?
— Он самый. Черный люд стекался к Илейке толпами.
— Он называл себя Илейкой?
— Нет, конечно; так называли его в Москве. Все знали его как царевича Петра Федоровича. Ему предоставили подворье местного архиепископа в астраханском Кремле. Но царевич Петр не задержался в Астрахани и заявил, что отправляется в поход, вверх по Волге, к своему дядюшке, как осмеливался он называть государя Дмитрия Ивановича.
Государь-дядюшка, ведать нам учинилось, что ты молитвами святых угодников на прародительском престоле сел и воров, что хотели тебя извести, казнил. Так ты и наперед делай, ворам-боярам потачку не давай, и меня лихие люди, Борька да Сенка Годунов с товарищами, хотели извести. Да Матерь Божия Владимирская от их умыслов меня, все равно как тебя же, сохранила. Бью челом, а теперь тебе, государь-батюшка, рад твоей государской милости верой и правдой служить.
— И как решил государь — принять ли или отвергнуть царевича?
— Не знаю, святой отец. Петр царевич не успел добраться до Москвы. Он узнал о гибели государя еще где-то на Волге. Позже рассказывали, что он повернул свое войско назад, а затем отправился на Дон, чтобы соединиться с Иваном Болотниковым.
— Значит, все-таки добрался до Москвы.
— Добрался. Говорят, показал чудеса храбрости, сражаясь против войска царя Василия Шуйского. Но, в конце концов, весь израненный был схвачен боярами.
— И казнен?
— После страшных мучений. Так говорили.
— Отец Николай сказал, что тебя не радует Астрахань, государыня. Не хотел бы тебя огорчать и выбрал бы другой путь, но этот более выгоден, для наших дальнейших планов. Одно могу обещать вашему царскому величеству, вас ждет там достойный прием. Весь город и округа готовятся к этой встрече.
— Ты хочешь сказать, Заруцкий, что твоя государыня оказалась под действием дурных предсказаний. Ты знаешь, пан, я не суеверна.
— Ты не суеверна, государыня, но тем не менее тебя что-то смущает.
— Между прочим судьба царевича Петра.
— Ты смеешься надо мной, государыня! Царевич Петр! Да знаешь ли ты, сколько их здесь, в астраханских степях, разных царевичей?
— Царевичей? Каких царевичей?
— Во всяком случае, они так себя величают. Хочешь, я развеселю тебя, моя государыня. Лешка, зови к государыне пана библиотекаря.
— Ты все еще настаиваешь, чтобы в моем штате находился библиотекарь. Вот если бы у нас установилась спокойная жизнь…
— Государыня, твоя жизнь так удивительна, полна таких событий, что задним числом ее никто не сможет восстановить. У каждой коронованной особы должен быть свой летописец, если их имеют даже польские магнаты.
— Отец такого не имел и смеялся над амбициями князя Острожского.
— Бог с твоим отцом, государыня. У тебя своя жизнь, и на твоей голове царский венец. Ты должна позаботиться не только о себе, но и о своем наследнике и преемнике престола царе Иоанне Дмитриевиче. А, вот и пан библиотекарь! Не будешь ли ты добр рассказать государыне о скольких царевичах в здешних краях тебе пришлось слышать? Ты ведь интересовался и их родственными связями?
— По вашему приказу, пресветлый боярин.
— Кто там занял место Петра царевича?
— Некто, называвший себя также сыном царя Федора Иоанновича по имени Ивашка Август. Ничего не скажу о его происхождении. Воевода уверяет, что происходит он из понизовой вольницы. Будто бы долго скрывался по разным ватагам. Объявился под царевичевым именем у терских казаков и уже от них добрался до Астрахани.
— Э, нет, так нё пойдет, пан библиотекарь. Ты сбился с толку.
— Ивашка Август заявил себя сыном государя Ивана Васильевича Грозного от Анны Колтовской. Воевода поинтересовался сведениями из монастыря, где была заточена эта царица, и узнал, что царь удалил ее именно из-за беременности и торопился с постригом, чтобы ребенок не имел к нему отношения.
— Разве ему не нужен был наследник, Заруцкий? И чем бы государю мог помешать несчастный младенец?
— Государыня, поверь, ни у кого не хватит сил разобраться в этой путанице супруг и наложниц Грозного. Кажется, царь увлекся в то время какой-то очень красивой женщиной, которую взял во дворец. Может быть, появление ребенка помешало бы его сладострастию.
— Итак, пан библиотекарь, я поправил тебя. А теперь можешь продолжать. Воевода Хворостинин, выходит, поверил этому Августу — вот что важно.
— Ясновельможный пан, воевода поверил и царевичу Лаврентию, которого называли сыном царевича Ивана Ивановича.
— Убитого Грозным?
— Именно его. Известно, что супруга царевича в момент его убийства была на последнем месяце беременности и родила уже в монастыре, куда ее немедленно отправил Иван Грозный.
— И все это могло быть вероятным, пан библиотекарь?
— Ты у меня спрашивай, государыня, не у этого книжного червя, да простит пан библиотекарь мою резкость. Но жизнь я знаю много лучше него. И вот что тебе скажу, государыня. Такое множество выдуманных потомков говорит о том, что народ не хотел расставаться с родом Рюриковичей. Что людишки готовы были принять любого из этого семейства, но не бояр, всегда жадных, злобных, старающихся обеспечивать только свое собственное семейство.
И еще — народу нравится сильная держава, которая может их хранить от татарских и прочих вражеских набегов.
— Вельможный боярин, я еще не успел коснуться всего многочисленного потомства даря Федора Иоанновича.
— Но он же не мог иметь детей, мне говорили.
— Это не имеет значения, государыня. Для людишек царствующая особа не может быть ущербной, если даже на престоле сидит сущий дурак.
— Мы слушаем тебя, пан библиотекарь!
— Так вот, в степных юртах называли царевича Федора, царевича Кдементия, царевича Савелия, царевича Семена, царевича Василия, царевича Брошку, царевича Гаврилку и царевича Мартынку.
— И воевода ни с кем из них не стал бороться? Никого не схватил, не предал пыткам и допросам?
— Меня не слишком интересовало, как именно Хворостинин управлялся с этим множеством. Важно иное — он допускал самую возможность их существования.
— А другие воеводы?
— Ты правильна спрашиваешь, государыня. С другими воеводами дело обстояло иначе. Они сохраняли верность Москве. Хворостинин же очень давно стал подумывать о том, чтобы отложиться от столицы и образовать отдельное государство. Ему помогали настроения казаков — они не хотели московского правления.
— А мое? Почему ты думаешь, что они согласятся на правление царицы Всея Руси?
— Потому что на этом можно будет закончить местные раздоры. Да и кому не польстит иметь государыню, коронованную и возведенную на престол в московском Кремле?
— Но в русских землях, тем более в такой дали, вряд ли есть привычка видеть на престоле женщину.
— Что же, все меняется. И кто знает, то, что у тебя нет супруга, может пойти нам на пользу.
Птицы… Сколько птиц поднимается на заре над гладью воды. Крылья полощутся в небе огромные и маленькие, розовые, белые, серые, черные. Как лепестки дивных цветков. Шумят, шумят… Застят солнечные лучи и снова дают им дорогу. В поднимающемся мареве августовской жары тают. Опадают на землю. Сливаются с огромными чашами лотосов. Широкими зелеными листьями.
Вдали тает в розово-стальном небе Кремль. С дивными башнями. Церковными куполами. Колокольнями.
— Вот и твоя столица, государыня Марина Юрьевна. Гляди, сколько народу собралось! Какие ковры под твои ноги положили. Видишь, видишь, вон и пан воевода в золотом кафтане, и все духовенство с крестами и хоругвями! Вели-ка ты пока своему монаху с глаз сойти.
— Но почему и здесь я должна прятаться со своей верой?
— Должна, государыня, если хочешь такой столицы. Селиться ты будешь, царица Московская, не где-нибудь — в Троицком монастыре. Вон его стены и башни внутри Кремля. Что твой сказочный город.
— Но нас почти нигде не встречало духовенство.
— А здесь монахи слишком многим обязаны твоему супругу государю Дмитрию Ивановичу. Поддержали они государя, когда он еще только в Москву из Польши направлялся. Игумен Иона специально в Москву выбрался, чтобы поклониться новому, правильному государю — с Борисом Годуновым дела иметь не захотел.
— И государь его обласкал?
— Обласкал ли? Государь Дмитрий Иванович подтвердил всю былую земельную и водную монастырскую собственность, дал новые послабления в податях на добычу соли и жалованье свое царское — денежную и хлебную ругу. Как за такую щедрость государя не благодарить, как за здравие и благополучие не молиться?
— Москва, поди, не успела их упредить о моем приезде?
— Не успела? Как же, упустит Василий Шуйский хоть малейшую возможность! Не знаю, каков боярин в седле да с саблей, а с пером да во главе крючкотворов вряд ли лучше него найти. Хочешь, покажу тебе, государыня, какую грамоту задолго до нас с тобой сюда гонцы московские доставили. Ну-ка, пан библиотекарь, давай лист гончий. Вот государыня, читай:
«Против государевых изменников Ивашки Заруцкого и иных битися до смерти и иного Государя кроме Государя Царя и Великого Князя Михаила Федоровича, Всея Руси Самодержца, и их царских детей, из московских иноземцев иродов и самозванки Маринки с сыном не искати и не хотети».
— Так это уже Романов?
— Нарочно тебя, государыня, удивить хотел. Слово в слово с грамоты Шуйского переписано.
— Но ведь ты, Заруцкий, и его войско побить успел.
— А чего ждать-то мне было. Помнишь, взяли мы города Епифанов, Дедилов, Козельск. Два дня билися с ним, а ничего Одоевский не навоевал, а уж в Астрахани и вовсе никто противу нас ничего не навоюет.
Говоришь, грамоты опасные из Москвы шлют. Поглядим еще, каково-то они противу моих грамот стоять будут. Ну-ка, пан библиотекарь, прочти нашей государыне, какие мы ее именем грамотки по всей округе разослали, да что разослали — уж сколько народу по ним к нам пристало да сколько еще пристанет! Читай, читай, пан!
«А которые боярские люди крепостные и старинные, и те бы шли безо всякого сомнения и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и другим казакам».
Каково, государыня ты наша, Марина Юрьевна? А и ты сюда подоспел, святой отец. Как на твое разумение грамотки-то наши?
— Не мне судить, какими средствами, ясновельможный боярин добивается возвращения престола и державного блеска для нашей повелительницы и покровительницы. Да пребудет с тобой Господь, ясновельможный боярин.
— А раз так, святой отец, просьба у меня к тебе одна — не показывайся местному люду на глаза до поры до времени. Что хошь во дворце делай, государыне угождай, а людишек местных не смущай. Не то чтобы они православию привержены были. Тут и магометан, и всяких прочих племен предостаточно — путь-то отсюда и на Персию, и на Китай. Пусть лишних бы разговоров попы местные не заводили — у них государыня гостевать будет. Так что поостерегись, отец.
— Рада тебя видеть, боярин. За гостеприимство твое, за службу верную прими благодарность от малолетнего твоего государя Иоанна Дмитриевича. Сам знаешь, править не женское дело — разве что по малолетству сына приглядывать за властью.
— Всегда тебе служить готов, царица Марина Юрьевна, а уж о государе нашем и говорить нечего. Испокон веку так было на Руси, что родительницы малолетних наследников престола великокняжеского али царского опекали. Ничего здесь чрезвычайного нет. Скажем, родительница государя Ивана Васильевича, великая княгиня Елена Васильевна, из дому Глинских, как супруг ее преставился, всю власть в опеку свою взяла и сыночку своему, как и всему народу русскому, государство сохранила. Да ведь, по правде говоря, не безгласной была и покойная государыня Арина Федоровна. От многих бед государя нашего Федора Иоанновича оберегала. Конечно, рядом братец ее находился, только, сколько мне известно, у государыни и своя воля была. Скажи только, государыня, чем еще услужить тебе могу.
— Полно, полно, Иван Дмитриевич, все, кажется, ты сделал, воевода, — лучше не устроишь. И дворец такой распрекрасный. Как это он в степях пустынных только вырос.
— Сказать, государыня, не поверишь. Твоя правда, нет здесь заводов кирпичных, мастеров таких нету, чтобы из камня что выложить. Так это москвичи Михайла Вельяминов и Дей Губастый соорудили. В год кончины государя Ивана Васильевича начали, спустя семь лет к окончанию привели. Да и Кремль весь произволением государя Федора Иоанновича устроился. Кирпич от столицы Золотой Орды Сарая Бату взят. Красавец, одно слово!
— И вот еще, Иван Дмитриевич, распорядилась я в Троицком монастыре и казакам нашим расположиться — не так в городе тебе мешать будут.
— Как велишь, государыня. Да и то правда, чего в монастырь лишнему люду заглядывать. Место у нас бойкое, что твой проходной двор. Воров всяческих предостаточно, а тебе с государем в покое жить надобно. Вот только…
— Слушаю тебя, вельможный воевода.
— Не вели казнить, вели слово вымолвить.
— Говори, говори, Иван Дмитриевич.
— Монаха тут люторского людишки видели. Как он — веру свою проповедовать собирается или так только, без дела шатается?
— Веры своей проповедовать не будет. Достаточно тебе царского слова?
— Не гневись, не гневись, государыня, а то в московских грамотках все про веру говорится, людишки-то и настораживаются. Так что я с твоих слов успокоить их могу. Спасибо тебе, государыня Марина Юрьевна. Пожалуй великой милостью, разреши ручку государеву поцеловать, чести великой удостоиться.
Думала, не дождаться. Заруцкий согласился: можно во дворце церковь устроить. Настоящую. Католическую. Отец Миколай за всем приглядел. Невесть откуда Распятие большое достал. Крест на беленой стене. Черный. Угрюмый. Ни тебе облегчения. Ни радости. Как глянешь, пасть ниц хочется. Господи, Всемогущий, Справедливый и Многомилостивый, по мне ли испытание это — и нет ему конца.
Нет! И что бы Заруцкий ни говорил о том, что прибывает к нему народ. Как волны речные — то набегут, то от берега уйдут. Люди вольные. Ни к чему в жизни не привязанные.
Привыкнуть надо: ни семей кругом, ни жизни простой, обычной. Все, как в таборе военном. Который год. Даже Заруцкому не признаться, как устала. Ему главное — ни под каким видом. Отцу Миколаю? А к чему? Все, что мог сказать в утешение, он уже сказал. Одно и то же слушать: терпение, терпение, терпение… Он-то чего ждет? На что надеется?
Освящение домовой церкви на день покровителя его ордена монашествующего — августинцев назначил, двадцать восьмое августа — память святого Августина.
С попами православными к согласию пришел. Канун великого их праздника — Усекновения главы Иоанна Предтечи. В день памяти преподобного Моисея Мурина. Игумен Иона каждый день приходит веру свою толковать. Заруцкий сказал, отказать нельзя. Какую хочешь в душе молитву супротивную твори, а виду не показывай. И отец Миколай о том же толкует: не хозяева мы себе здесь, государыня, терпеть надобно. Опять терпеть!
Игумен о дне Моисея Мурина так рассказывал. Что был Моисей Мурин эфиопянином — чернокожим. Что смолоду не захотел себе на жизнь трудом зарабатывать, в шайку разбойников вступил, на большой дороге людей без жалости грабил. А до тридцати лет дожил, ушел в монастырь, прося Бога о ниспослании ему более спокойного состояния духа. Так дожил он до 75 лет и сказал перед смертию: «На мне должны исполниться слова: взявший меч, погибнет от меча». Что с ним и случилось.
Намекал? Снова поучал? Где ему понять, что если бы не вера, давно бы не стало сил, а пока есть еще силы, есть.
Янека, сына, потихоньку от всех стала приводить в домовую церковь. Ничего не объясняя — где ему понять? Пусть постоит, посмотрит. Голос отца Миколая, читающего молитвы, послушает.
Никогда еще одиночество не казалось таким страшным… Для себя на дню по многу раз переодевалась. Для себя приказывала волосы укладывать, диковинные куафюры делать. Все равно царица! Все равно государыня!
Когда совсем тошно становилось, заставляла отца Миколая рассказывать. Не любил свою жизнь вспоминать, но отказывать государыне не хотел.
Португалец. Дивными путями попал за океан в Мексику — как себе такую страну вообразить! В монастыре, на побережье мексиканского залива, вступил в Орден нищенствующих монахов-августинов. Было это во времена государя Ивана Васильевича Грозного.
Один раз признался: потому и вступил, что свет хотел посмотреть. Ни о каком богатстве, имуществе, хлебе насущном и то не думать. Нищенствующий Орден — куда как легко по свету идти. Через пять лет жизни в Ордене отправился на Филиппины, где прожил до 1599 года — без малого пятнадцать лет. Пальмы, что на шпалерах видеть можно. Океан безбрежный. Теплый. Произрастаний и птиц множество. Земной рай!
Не прижился. С каким-то доном Хуаном из Испании отправился не куда-нибудь — в Россию. Но только спутники новые не показались монаху. Решил искать счастья у государя Дмитрия Ивановича.
Уж на что недоверчив был государь, принял монаха. Письма с ним решил испанскому королю отправить — во все страны тогда грамоты свои именные рассылал.
Отъехать не успел — люди боярина Василия Шуйского на дороге перехватили. В Борисоглебском монастыре близ Ростова Великого заточили. То ли лазутчиком признали, то ли еретиком — и так, и так пощады не жди. Вот тогда-то и сумел государыне Марине Юрьевне в Ярославль весточку о себе дать. Ответ коротенький получил. Снова написать царице опальной изловчился. А 12 июля 1607 года — навсегда тот день помнить будет — длинное письмо написал. День памяти святого Яна и Вероники. Об одном просил, чтобы к себе взяла, чтобы разрешила при дворе ее служить.
Удивилась: какой двор. Заточение ведь! Но сумела милости себе такой добиться: отправили к царице Марине Юрьевне босоногого монаха. Все равно неизвестно было, что с таким делать!
— Отец Миколай, это правда? Это правда, что воеводу Хворостинина вельможный пан Заруцкий…
— Ты о казни, дочь моя?
— Да, о казни. Я не могу себе представить: мы в его городе, среди его людей. Что же будет? Что может быть? И неужели с воеводой нельзя было договориться?
— Твои вопросы к вельможному пану, дочь моя, не ко мне.
— Но Заруцкий стал избегать разговоров со мной. Он не хочет ничего объяснять, хотя действует именем царевича Ивана Дмитриевича. Я хочу, я должна знать правду. Мне страшно. Мне страшно за сына, святой отец!
— Я не могу быть за казни, дочь моя, но…
— Ты согласен с Заруцким? Да, отец мой?
— Если бы все дело было в согласии. Если бы все было так просто. Воевода Хворостинин, мне трудно говорить об этом тебе, государыня, стал тяготиться твоим двором и особенно казачьим войском. Вольница никогда не уживается с торговцами и простыми горожанами.
— Я начала замечать какую-то неловкость в его словах, но и только. Он мне ни на что не жаловался, ни о чем не просил.
— О чем же он мог тебя просить, дочь моя? Разве в твоих силах унять казаков и главное — остановить дороговизну, из-за которой жизнь в городе становится все более и более тяжелой для простых людей. Они радовались нам, пока надеялись, что твой приход внесет порядок в их быт. Но этого не случилось.
— Подожди, подожди, святой отец, но разве само по себе пребывание монарха не является праздником для простых людей? Разве присутствие царского двора не делает их жизнь значительней?
— Люди не могут постоянно воспринимать жизнь в таких высоких понятиях. Их простой ум откликается на то, что хлеб стал стоить десять алтын за пуд пшеницы, тогда как на соседнем Тереке его и сегодня можно купить за гривну — в три раза дешевле.
— Но разве так будет всегда?
— А что может поменяться, когда купеческие караваны грабят на дорогах, продовольствия привозят в город все меньше и меньше и вся торговля приходит в упадок.
— Ты говоришь, святой отец, так, как будто нет выхода. Но ведь меня только что так радостно встречали. Они же чему-то радовались и вдруг из-за проблем с хлебом, из-за обычных жизненных неустройства изменили свое отношение ко мне.
— Дочь моя, тебе трудно понять их горести и беды. Но еще важнее — у них забрезжила новая надежда. Люди, как дети, они стремятся к каждому новому огоньку и легко бросают только что собранные цветы. Теперь им стало казаться, это стрелецкие головы принесут им мир и порядок и избавят их от бремени пребывания твоего двора. Пан Заруцкий решился на крайнюю меру, чтобы вызвать у этих людей страх. Они и в самом деле немного притихли. Так, во всяком случае, говорят наши лазутчики. Но твой последний приказ заставил их забыть о страхе.
— Ты об этом несносном колокольном звоне, святой отец? Во-первых, я не привыкла к нему. И к тому же он каждый раз пугает царевича. Ты же сам, знаешь, колокольни находятся прямо перед нашими окнами. Царевич начинает плакать и затыкать себе уши. Разве можно допустить что-нибудь подобное?
— Дочь моя, твое войско еще не одержало победы, и тебе необходимо мириться с местными обычаями. Тем более это их церковный праздник, который они почитают как ни один другой, — Великий пост.
— Кажется, я не дождусь того времени, когда все эти люди войдут в лоно истинной церкви.
— Государыня, слишком многие брали на себя бремя приобщения к истинной вере этих земель, но пока еще никому это не удавалось. Ты еще молода, дочь моя, и, возможно, со временем…
— Ты веришь, что у меня будет это время, отец мой?
— Будет, если ты будешь осторожней в своих решениях.
— Мне кажется, что я всю жизнь только и делаю, что применяюсь к обстоятельствам. Это невыносимо!
— Время государственной власти не всем по плечу. Но раз Господь избрал тебя для этой цели, тебе грех роптать. Значит, у тебя хватит сил.
— Федосевна, а Федосевна! В церкву пойдешь, ай нет?
— Как не пойти-то в канун Вербного — Бог накажет.
— Так чего стоишь, вроде сумлеваешься. Поспевать надобно, а то и в храм не протиснешься.
— В какой храм-то, Лукерьюшка, с мыслями не соберусь.
— Нешто к Троице ходить передумала? С чего бы?
— Да ты, Лукерья Митревна, часом не оглохла ли?
— Чегой-то поносить меня вздумала, соседка?
— Какой поносить! Нешто не слышишь, звону-то нету.
— Ай, правда! То-то гляжу, вроде чудно на улице как-то. Нету звону — отродясь такого не бывало. И чтоб такое значило?
— Неужто не слыхала: царица звоны запретила. Весь город только про то и гуторит, а ты и знать не знаешь.
— Как это Божью службу царица запретить может?
— А вот так — взяла да и запретила. Колокольни в монастыре Троицком казаки по ее приказу на замки позакрывали, чтобы мышь к звонам не пробралась. Дите, мол, ее малое звоны тревожат. Полошится, мол, дите царское колокольного звону.
— А попы наши что? Неужто слова не вымолвили?
— Откуда мне знать? Коль и вымолвили, до нас то слово не дошло.
— Никак отец Ларивон идет. Вот у него и можно правды дознаться. Вона как людишки со всех сторон к нему бегут. Айда и мы, пока толпа не привалила.
— Батюшка! Отец Ларивон! Что ж это будет-то? Что будет? На Страстную без звонов, на Светлое Христово Воскресенье без благовеста? Да на какой же земле мы живем — на православной аль на басурманской? Так пойдет, лба по-божески не перекрестишь, крестным знамением себя не осенишь! Батюшка!
— А то, люди добрые, что пришла пора и вам за церкву святую постоять, за веру отцов наших! Слово свое сказать, хотите ли, нет ли по обычаям отцов и дедов наших жить аль по иноземческим?
— Как? Как постоять-то? Что мы можем, святой отец? Подскажи, научи люд христианский.
— Как что? Собираться всем миром надо да и в Кремль идти, в Троицкий монастырь, что иноземка с отродьем своим опоганила.
— Про кого это ты, батюшка? Никак про царицу?
— Про нее про саму, про Маринку-люторку.
— Ой, горе мне! Да как же можно? Ведь, чай, не из чужих земель сюда пожаловала. Сам, батюшка, говорил, что царица она в Успенском соборе на Москве, по всем обычаям царским на царство венчанная. Уж коли сам патриарх со всем духовенством венец царский на нее возложил, стало быть, сомнениев никаких быть не может. А ты сразу — люторка?
— Да ведь стрелец, что с Москвы прибег, сказывал, причастие святое она по нашему закону от патриарха принимала. Не путаешь ли ты, отец Ларивон? В сумление нас не вводишь ли?
— Оно известно, за колья-то взяться — дело нехитрое. Людей перебить — тоже. А потом, потом-то что будет?
— Поговорить бы с царицей надобно. Пусть на крыльцо к народу выйдет, все как есть объяснит, а уж тогда судить будем.
— Дети мои, чего объяснять-то? Люторских обычаев царица ваша держится. Что ж и вы в веру чужую перекинетесь? Чего ждать хотите? Под кем жить-то хотите?
— Под кем, под кем! Вон воеводу старого казнили — что, лучше что ли стало? Один черт — день ото дня хуже.
— Известно, новая беда завсегда горше старой. Чем ее искать, может, к старой примериться стоит. Может, и не царица вовсе звоны запретила, а казаки с ватаги сразбойничали с пьяных-то глаз. Они, известно, как зенки-то свои бесстыжие нальют, и не то удумать могут.
— А вот казаков, тетка, ни в коем разе не трожь! Ишь, бойкая какая выискалась! Казак если и пьет, ума николи не пропивает. И в вере отцов пребывает со всяческим почтением.
— Нечего, нечего царицу-то заслонять! Нешто не слыхали, какие у нее бесовские игрища да пляски что ни вечер бывают. В стенах святой обители от волынок да литавров гром стоит. Бабы ихние иноземные в пляс пускаются, за одним столом с казацкими атаманами пируют, винище жрут.
— Да ты что! Откуда тебе-то, стрелец, знать?
— Мне? А ты у кого хошь из стражи дворцовой спроси, все подтвердят. Порядок у них, иноземцев, такой.
— Да они на тех пированьицах на одном своем языке стрекочут — ни слова не поймешь. Русским нашим брезгуют, ей-богу.
— А атаманы?
— Что атаманы?
— Атаманы казацкие на каком с ними болтают?
— Атаманы-то?.. Да, поди, на ляцком. Торговые гости толковали, на Москве и в Кремле, все что язык, что обычаи ляцкие знают.
— Торгуют, поди, много промеж собой, так и язык стали разуметь. В торговом деле с толмачами далеко не уедешь. Самому соображать надо.
— Да поди ты с твоим торговым делом! Вон уж время ранней обедни, а мы тут лясы точим, вместо батюшку послушать. Право свое христианское отстоять. Айда-те, люди добрые, в Кремль — с царицей Мариной Юрьевной толковать. По-нашему. По-простому!
— Что — не слышно колоколов-то?
— В слободах звонят — не в городе!
— Значит, нам в город прямая дорога, бабы! Разойдись, бабы! Проку от вас никакого — галдеж да нестроение одни. Тут уж стрельцам надо за дело браться.
— Твоя правда, без оружия не обойтись!
— Да казаки тебя без оружия и слушать не станут! Близко ко дворцу не подпустят.
— Да уж, тут силу показать надобно.
— Братцы, у кого пистолеты есть, с собой берите.
— Со стен Белого города рушницы — пушки взять надобно. Без них хорошо, с ними куда лучше.
— Лучше-то лучше, да нет их на Белом городе. Люди добрые до тебя сообразили!
— Как нет? Вчерась проходил, каждая в своем гнезде торчала.
— Вчерась! А в ночь атаман Иван Мартынович велел все тяжелые пушки в Кремль переправить — сторожа сказали.
— Да с Кремля их на город-то наш и навести!
— Батюшки-святы! Никак атаман Заруцкий воевать с астраханцами собрался?
— Ой, беда, беда неминучая! Чтой-то теперь будет?
— Вышибать гостей незваных, непрошеных из нашего Кремля, вот что будет! Видно, маху астраханцы дали, да какого маху!
— В бой ввязаться можно. Только и без подмоги посадским людям нипочем не обойтись. За подмогой посылать надобно немедля!
— Полагать надо, за подмогой дело не станет. Войско головы стрелецкого Василия Хохлова скупцы в паре верст от города видели. Послать гонцов, так и поспешить могут.
— Гонцов! Давайте гонцов!
— А войско с чего тут взялося?
— Терский воевода Головин послал астраханцам на подмогу.
— А кто просил-то его?
— Никто. Воевода, известно, руку Москвы держит. Еще когда он в Москву на царевича Петра доносил. Выслуживался!
— Погоди, погоди, стрелец! Так в то время в Москве царь Дмитрий Иванович был. Разве не так?
— Так. Воевода еще царевича Илейкой-Муромцем звал.
— А мы против законной супруги покойного царя Дмитрия Ивановича, выходит, сгоношились? Противу его сынка? Неладно выходит.
— Да не слыхал ты что ли, государя Дмитрия Ивановича самозванцем объявили. С тем и порешили.
— Так это каждого самозванцем объявить можно. Что ж раньше-то думали, когда с почетом, со всем боярством, земством и духовенством на царство венчали?
Э, наш человек, известно, задним умом крепок. Обманулись, а потом всполошились. Зато теперь истинного царя нашли. Без обмана.
— Как это — истинного? Царских кровей, что ли?
— Не царских — боярских. На него вся надежда.
— С чего бы? В Боярской думе аль на поле боя себя выказал?
— Какое! В шестнадцать-то лет?
— Как в шестнадцать?
— Да ты не боись, казак, постареет новый царь. Что-что, а постареет непременно.
— Если до старости доживет.
— Да будет вам шутки шутить! В таком-то деле! Что же это в шестнадцать-то лет о человеке толкового сказать можно?
— Разговор идет, будто бояре на том и сошлись: молод, мол, неразумен — вот нас и станет во всем слушать.
— Мать честная! Это взаправду, что ли!
— Взаправду и есть.
— Так почему его-то? Мало что ли подростков-то на Москве?
— По отцу, браток, по батюшке.
— По какому батюшке? Кто его батюшка-то?
— Патриарх Филарет святейший.
— Чтой-то имени такого слыхать не приходилось. На Москве ли поставлен? Вроде такой разброд там неслыханный, кто ж его ставил?
— Супруг царицы Марины Юрьевны.
— Государь Дмитрий Иванович, стало быть.
— Когда лагерем под Москвой стоял. При царе Василии Ивановиче.
— Да что ж ты, окаянный, с головой-то моей делаешь! Запутал, как есть запутал. В Тушине-то вроде Тушинский вор был?
— Значит, Тушинский вор.
— Патриарха поставил?
— Патриарха поставил.
— И где ж теперь этот патриарх?
— В плену польском.
— Час от часу не легче! Как его угораздило? С чего бы поп ляхам запонадобился?
— Может, и совру, только казаки толковали, будто патриарх Филарет для царя Василия Шуйского о мире хлопотать поехал. Сколько их из Москвы на переговоры поехало, столько и в плену осталось. В столицу будто ляцкую — Варшаву его свезли. Там таперича живет.
— А его сын царем Московским стал? Правильным, говоришь?
— Я говорю, я говорю! Ничего я не говорю, чужие толки повторяю. Нешто нам кто что путем разъяснять станет? Тут уж хошь — не хошь сам до всего своим умом доходи.
— Слышь, Лексейка, на торгу толковали, будто за молодого царя родительница его правит.
— Вот те на! Еще одна царица, выходит.
— Царица, но только инока. Старицей Великой ее зовут. Крута, сказывали, куда как крута. Милости от нее не жди.
— Известно, чего только за жизнь свою ни натерпелась. Постригали-то, поди, насильно?
— Как иначе? При живом муже да малом сыне какая баба вод клобук пойдет.
— Вот-вот. В монастырь попала с сыном.
— Не-е, сынка у ней отняли. В другой монастырь отправили.
— Видишь, видишь, как тут не озлиться, на людей сердца не держать?
— Да потом-то разрешили будто бы ей с сыном соединиться. В монастыре тоже.
— Толку-то: все равно не семья — так, видимость одна. Монашеский чин блюсти надо.
— Она и блюдет. Иной раз только, гости сказывали, перед иконами в храме на пол упадет, слезами горючими зальется, монашки еле подымут да в келью сведут. Настоятельница ей строго выговаривала: нельзя ей мирскими заботами жить.
— Нельзя-нельзя, а, сам говоришь, с сыном и в Москву поехала, и делами государственными заниматься стала.
Что там, не согрешишь — не покаяшься. Бог простит.
— Царей всегда прощает.
— Да ты что! Как смеешь! Потому и прощает, что есть они не что иное, как наместники его на земле. Нам их слушаться надобно, им за нас перед Господом нашим предстоять.
— Так кого же слушаться — царицу Марину Юрьевну аль Великую Старицу? Старицу-то еще никто на царство не венчал, да в монашеском чине венчать и не будет.
— Вот уж вправду загадку загадал!
— Хороша загадка! До Москвы далеко, до царя высоко, а нам здесь жить надобно. От голоду да лихой смерти себя оберечь. Выкинуть Маринку с атаманом Заруцким отсюда — и весь сказ!
— Быстрей начнем, быстрее кончим. Глядишь, на Светлое Христово Воскресенье звоны услышим, под благовест пасхальный по домам расходиться будем.
— Немного у человека радостей, пусть вернет нам Божескую.
— Пусть вернет!
— А не хочет верой своей люторской поступиться, пущай в другом каком месте по-своему молится, от звуков божественных своего сынка оберегает! Так что ли, други милые!
— Так! Только так!
— Вот, благословясь, на Кремль наш и двинем!
— Проститься пришел, государыня!
— Как проститься, Заруцкий? Что сталось?
— Астраханцы против нас вышли. Кремль со всех сторон окружили. Без боя не отобьемся.
— Осада? Это называется осада…
— Что ж, Марина Юрьевна, на правду глаза закрывать. Осада и есть. Не тебя одну с царевичем защищать надо — одной свиты у тебя, государыня, не менее сотни человек. Им та же беда грозит.
— Знаю. Все знаю. Это ты еще не знаешь, Заруцкий, как оно бывает. Отговорить тебя не могу. Только… только береги себя… Янек… Не как жолнежа, не как регента будущего царского прошу… Как человека… Береги себя, ради Господа нашего Многомилостивого, в щедротах своих неисчислимого. Многострадального, Матерью своей оплаканного, береги…
— Да ты плачешь, государыня? Что ты! Что ты! Вернусь я живой и невредимый. После слезы твоей неоцененной как Бог свят вернусь. Не круши себя, не круши, царица. Все устроится. Все ладно будет. А где гишпанский чернец твой? Благословиться у него на всякий случай хочу.
— Здесь я, здесь, сын мой. Да пребудет с тобой милость Господня ныне и присно, и во веки веков. Будет она тебе покровом нерушимым. Иди, мой сын, не сомневайся, иди!
— Пошел. В самом деле пошел. Вон на детинце говорит с казаками. Смеется. Окно бы отворить — услышать. Отец мой, пошли туда верного человека. Чтобы рядом с вельможным паном. И чтобы — чтобы не попадался ему на глаза. Пошли же, отец мой, поторопись, очень тебя прошу. Ты же найдешь верного человека, правда?
— Постараюсь, дочь моя. Но…
— Потом, потом, святой отец! Я все объясню, только не сейчас.
— Ваше величество, куда так поспешил отец Миколай? Я едва успела уступить ему дорогу.
— Ты слишком любопытна, Теофила. Неужели у святого отца не может быть своих дел!
— Я так привыкла всегда его видеть рядом с вами, ваше величество. Но вы взволнованы. Может быть, я могу быть полезна вам? Прикажите, на детинце столько народу. Все с оружием. И ясновельможный боярин…
— Ты видела Заруцкого?
— Конечно. Ясновельможный боярин командует. Смеется. Он всегда бывает такой, когда отправляется в сражение. Мне стало страшно. Куда же на этот раз?
— Никуда, Теофила. Это астраханцы решили взять наше убежище силой, и вельможный боярин пошел организовывать защиту.
— Это как в Кремле?! Боже правый! Еще раз такое пережить! Лучше умереть. Умереть сразу. Только как же наш царевич?
— Ты снова забываешься, Теофила, — наш царь. Ведь Иван Дмитриевич провозглашен царем Всея Руси. Царем!
— Да, да, царем. Но ведь это его провозгласил ясновельможный боярин пан Заруцкий…
— И что из этого?
— Достаточно ли это для астраханцев? Они такие смутьяны и бунтовщики! Во всем сомневаются, всё обсуждают. Наши шляхтичи рассказывают, что на Торгу разыгрываются настоящие диспуты. Эти горожане никого не умеют почитать.
— Значит, пану Заруцкому придется учить их силой.
— И для этого ясновельможный пан собирается выйти за ворота нашей крепости?
— Может быть.
— Нет, нет, ваше величество, этого никак нельзя допустить! Ведь горожан так много. Они могут силой ворваться в открытые ворота, и тогда… Нет, нет, нет!
— Довольно, Теофила. Немедленно прекрати свои причитания! Вон идет святой отец. Ступай, мне нужно с ним поговорить. И скажи пестунке, чтобы одела Ивана Дмитриевича. На всякий случай.
— Дочь моя…
— Вы расстроены, святой отец? Вас что-то обеспокоило?
— Я выполнил ваше поручение. Ясновельможный пан просил вас быть в доброй мысли. Он уверен в своей победе. И ему, несомненно, виднее, чем простому монаху…
— Говорите же, святой отец, что вам пришло на мысль.
— То, что сначала казалось мне гарантией нашей безопасности, теперь стало представляться мышеловкой. Из нашей крепости нет иного выхода, чем те ворота, у которых собрались бунтовщики.
— Я знала об этом.
— Да, да, но мне просто подумалось, что если положение начнет становиться более серьезным, было бы неплохо вывести вас, ваше величество, вместе с царевичем по любому потайному ходу, чтобы вы могли…
— Спастись бегством. Не договаривайте, святой отец. Я не пойду ни на какой побег одна.
— Но ведь в свое время вы решились бежать в Тушино.
— И вы со мной, как и многие придворные. Знаю. Но тогда у меня на руках не было сына.
— Но вы же с сыном бежали из Тушина.
— И снова — мне было куда бежать. Я знала, что Заруцкий в Калуге. А здесь куда мне держать путь? К кому?
— Это можно рассчитать. Лишь бы вы не лишились свободы.
— Вы правы. Сегодня за мной одинаково усердно охотятся и ставленники царя Романова, и мои собственные родаки. Сегодня король Зигмунт ни о чем не станет торговаться с царицей Мариной. Для него мой титул потерял смысл, раз московский престол стал сниться не только королевичу Владиславу, но и ему самому. Соперники из их числа навсегда закрыли мне дорогу в польские земли. О каком же побеге вы говорите, святой отец?
— Поверь, дочь моя. Господь ни в каком положении не оставит тебя без защиты. Главное — сохранить жизнь себе и младенцу.
— Какой ценой? Превратиться в нищенку, скитающуюся по неведомым дорогам и делающую все, чтобы скрыть свое истинное лицо? Или искать себе места в монастыре под вымышленным именем? Перестать быть царицей даже на словах, даже перед лицом десятка готовых тебе каждую минуту изменить прислужников?
— Дочь моя, неисповедимы пути Господни. Тем более неисповедимы пути, которыми Господь приводит своих избранников на престол. Тебе следует положиться на Божественное Провидение.
— Я так и сделаю. Но пока я просила тебя о Заруцком.
— Я сделал все по твоему желанию. Ты помнишь, дочь моя, молодого монаха моего Ордена — Антонина? Он переоделся в военное платье и смешался с толпой шляхтичей и их прислужников около ясновельможного пана. Единственно, чего я не могу ему объяснить, за чем именно ему следует наблюдать.
— За всем. За каждым словом Заруцкого. Тем более действием.
— Ты перестала доверять своему самому верному слуге? Это невероятно!
— Ты так думаешь, святой отец? Что же здесь такого невероятного?
— Мне не следовало бы тебе этого говорить, дочь моя, но…
— Ты имеешь доказательства его верности, каких не имею я?
— И да, и нет.
— Что значит — да?
— Повторяю, мой сан не позволяет мне говорить о страстях человеческих и уж во всяком случае их поощрять. Но обстоятельства таковы, что я предпочитаю согрешить, но сказать тебе: ясновельможный пан испытывает к тебе далеко не одни верноподданнические чувства.
— Знаю.
— Он объяснялся тебе в них?
— Никогда, святой отец. Да и есть ли нужда в подобных объяснениях? Его поступки, поведение говорят сами за себя.
— Именно это греховное чувство и представляет лишнюю гарантию верности тебе и твоему сыну.
— Отец мой, а если бы я не была царицей Московской, а простой вдовой с сиротой на руках, он бы испытывал ко мне те же чувства?
— Странные предположения!
— Почему же? Я все это испытала на себе. Я никогда бы не обратила внимания на царевича Дмитрия у нас в Вишневце, если бы он не был царевичем. Нет, я лукавлю, святой отец, — если бы перед ним не открывалась дорога к русскому престолу.
— Ты возводишь на себя напраслину, дочь моя.
— Не надо меня оправдывать, святой отец! Я не нуждаюсь в оправдании. Царевич Дмитрий…
— Должен был удовлетворить твое тщеславие, хочешь ты сказать, не правда ли? Я отвечу тебе на твои самообвинения. Ты не могла отделить его человеческих достоинств от той жертвенности, которую несут в себе все коронованные или обреченные на несение короны особы. Ты сама говорила мне о его редкой смелости, силе, ловкости — они поражали твое воображение. Но ты должна была воспринимать его как коронованную особу, и это смущало тебя.
— Смелость, сила, ловкость… Все эти качества в гораздо большей степени присущи Заруцкому. И еще красота, которой никогда не грешил покойный царь.
— Тебя привлекала телесная красота, дочь моя? И снова ты клевещешь на себя. Мне ты всегда говорила о красоте духовной государя. О его образованности. О языках, на которых он изъяснялся. О книгах, которые читал. О философических рассуждениях, к которым стремился. Разве все эти качества присущи ясновельможному боярину? Помнится, ты никогда не называла их и напротив — готова была подшучивать над его не шляхетскими привычками, обиходом, разве не так? Именно потому, что существо его пребывает в телесных радостях и отвергает духовные эмпиреи, так важно, что он испытывает к тебе вполне земные чувства. Они помогут ему превзойти самого себя в отношении смелости и изворотливости.
— Отец мой, мне не нужны сегодня утешения. Мы подошли к той, может быть, роковой черте, где правда и только правда может еще нас спасти для жизни. И для престола.
— Ты всегда отличалась решительностью и неженским умом, дочь моя.
— Так вот именно поэтому. Ты знаешь, святой отец, как хочет новое московское правительство завоевать симпатии волжских казаков.
— Да, это настоящая вольница.
— Вот именно. Я знаю от Заруцкого, сколько прелестных грамот посылается им именем Михаила Романова и патриарха.
— Кажется, такие грамоты посылаются всем казакам — и на Волгу, и на Дон.
— Пусть и на Дон. Мы говорим сейчас о здешних казаках. Это им собор всяких людей московских, не говоря о царе и властях духовных, посылает вместе с грамотами самые щедрые подарки. Самые щедрые, месяц за месяцем, хотя казаки пока и не перестают бунтовать. Москву не смущают потраченные средства. И ты понимаешь, святой отец, капля долбит камень не силой, а частым падением. В конце концов, казаки поймут, что с таким правительством выгоднее иметь дело, чем с царицей, которая, в общем, ничем не может их по-настоящему одарить.
— Московские власти правы в том смысле, что для них нет ничего опаснее союза казаков с твоей армией, моя дочь…
— Но именно во главе и под командованием Заруцкого.
— Это одно должно тебя успокаивать.
— Успокаивать? Твои увещевания становятся неубедительными, отец мой, совсем неубедительными.
— Но почему же — иметь такого полководца…
— Если он сохранит мне верность. Подожди, подожди, святой отец! Разве ты не знаешь, какие грамоты и новый царь и Земский собор присылали Заруцкому? Они обещали ему полное помилование, земли и службу под их державой!
— Ясновельможный боярин не обратил внимания на их посулы!
— Вчера. Может быть, сегодня. А завтра? А если эти посулы будут становиться все щедрее?
— Соблазн возможен всегда, дочь моя. Человек слаб — такова его природа. Но я предполагаю…
— Вот именно предполагаешь, святой отец. Но люди не случайно говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Откуда мне и тебе знать, каково предназначение Заруцкого.
— Надо надеяться на лучшее, дочь моя.
— А готовиться к худшему. Ты сам столько раз повторял мне это, святой отец. Я столько раз повторяла недавнее наше прошлое, что иногда мне кажется, я возвращаюсь в него и живу в нем.
— Я хочу тебе напомнить, государыня, что грамоты ясновельможному боярину приходили еще до твоего приезда в Астрахань.
— Еще бы, на нашей стороне была Астрахань и к ней присоединился город Терский! Мало того — казаки заявили, что не позже чем весной пойдут на Самару и Казань. Все сулило замечательное будущее. Не знаю, чья это ошибка, но между Астраханью и городом Терским начались недоразумения.
— Все-таки виноваты были торговые люди — не казаки.
— Не знаю. Главное, Терский отошел от Астрахани. И вот теперь терский стрелецкий воевода двинулся на Астрахань. Если только горожане прибегнут к его помощи…
— Я не хочу тебя огорчать, дочь моя, но твой приказ о звоне…
— Мне надоели ортодоксы с их привязанностью к любым привычным мелочам. Надоели! Не думаю, чтобы французская королева или австрийская императрица позволили бы беспокоить своих детей нелепым и совершенно немузыкальным шумом!
— По всей вероятности, твои сестры королевы поступили бы так же, но это было бы в их исконных столицах. Во дворцах, которые строятся таким образом, чтобы создать самые большие удобства для их жителей. Тебе же, государыня, и твоему двору приходится пользоваться гостеприимством ортодоксальных духовных лиц — жить в их монастыре, построенном для их благочестия и их молитв.
— Но могу же я когда-нибудь почувствовать себя царицей! Применяться все время, применяться ко всем, это невыносимо!
— Боюсь, Господь не оставил тебе выбора, дочь моя.
— Видишь, государыня, первая наша вылазка оказалась вполне удачной. Горожане рассеяны и, надо думать, не решатся на новый штурм. Пока, во всяком случае.
— Что значит твое «пока», вельможный пан? Ты думаешь, они могут получить поддержку? Ночью? Лазутчики ничего не говорили о войске из Москвы.
— А в нем и нет необходимости, государыня.
— Значит, ты говоришь о местных силах?
— Вот именно. Ты помнишь, государыня, Ивана Давидовича Хохлова?
— Воеводу астраханского? Как же не помнить. Ты ведь послал его моим именем в Персию.
— За подмогой к персидскому шаху.
— И шах его задержал у себя.
— Так мы думали. На деле все было иначе. Еще при царе Борисе Годунове он был в приставах для бережения у посла персидского шаха Аббаса Перкулы-бека, когда тот возвращался из Москвы в Персию через Казань.
— Я помню, государь Дмитрий Иванович поставил его в здешних местах воеводой.
— В Астрахани и на Тереке. Отсюда твоим именем и уехал он к шаху. Никто его не держал в Персии просто он изменил тебе. Просил шаха задержать его, пока не выяснится положение в Москве.
— Какой негодяй! И ты не предполагал этого?
— И да, и нет. Сомнения стали появляться. А после избрания Михаила Романова я получил все доказательства.
— И ничего не стал мне говорить?
— Зачем? Что бы это изменило? У тебя, государыня, хватало иных огорчений. Дело в том, что Михаил Романов отправил в Персию новое посольство, чтобы сообщить о своем избрании и затребовать выдачи Ивана Хохлова со всеми его бежавшими отсюда товарищами.
— Откуда такое условие?
— Государыня, но ведь, во-первых, Иван Хохлов изменил Москве, где тебя уже не было.
— Ты хочешь сказать, что Михаил Романов вступился за государя Дмитрия Ивановича?
— Обычный предлог, чтобы свести счеты с неугодным лицом. Но Хохлов настолько полюбился шаху, что тот очень долго оттягивал его выдачу и согласился на нее только после того, как московское правительство обещало полное помилование изменнику.
— Зачем он был вообще нужен правительству Михаила Романова?
— Только для порядка. Разговор о полном помиловании оказался очередным обманом. Ивана привезли в Москву с приставом. Он сейчас в темнице. Может быть, и в пытошной башне. И ходят слухи, что его брат, стрелецкий воевода на Терках, получил условие: если он поможет освободить от тебя и твоего двора, государыня, Астрахань, Иван Данилович будет спасен от тюрьмы и пыток.
— Это значит…
— Только то, что Хохлов-младший будет биться с настоящей яростью, забыв все наши давние договора и добрые отношения.
— Сегодня, вельможный боярин, ты отбился только от горожан.
— А завтра к ним наверняка присоединятся казаки из Терок, которых ведет Хохлов.
— Их может быть очень много? Город Терский так велик?
— Говорят, это просто укрепление, построенное лет сорок назад донскими казаками на берегу реки Терека. С тех пор эти казаки получили имя терских, а укрепление имеет несколько валов вокруг него и ничего больше. Просто в отличие от горожан терские казаки не расстаются всю жизнь с оружием. Они отличные наездники. Еще лучшие стрелки. И — они дорожат только своей свободой.
— Но Москва не оставит им их свободы, тогда как мы…
— Тогда как твое правительство, государыня, пока еще ничем не улучшило их положения. Им непонятны обычаи твоего двора, а также и твои требования, хотя бы по одному тому, что они не привыкли кому бы то ни было подчиняться. И потом эти несчастные звоны…
— Они же язычники! Настоящие язычники!
— И именно поэтому дорожат всеми внешними признаками своей принадлежности к церкви. Что делать!
— Дочь моя, ты целые дни проводишь в часовне. Ты забываешь о сыне, а ведь он нуждается в твоей опеке.
— Разве я могу дать ему больше того, что дает царевичу моя пестунка? Она знает царевича лучше меня, а я…
— Ты хочешь навязать Господу свою волю, государыня. Ты так упрямо настаиваешь на своих нуждах. Молитвы не созданы для этого.
— А для чего же, святой отец? У кого еще я могу просить помощи и от кого еще могу ее ждать?
— Дочь моя, молитва дана человеку для сокрушения о своих слабостях и грехах. Если бы ты могла осознать тщету своих помыслов, с сокрушенным сердцем отказаться от надежд…
— Никогда, отец мой! Никогда!
— Ты не дала мне договорить, государыня. Если бы ты осознала всю тщету мира, власти, богатства, то только тогда Господь мог бы тебе помочь. Только тогда, когда все это потеряет для тебя ту цену, которую ты им придаешь.
— Я не стану лгать! Я ни от чего не собираюсь отказываться. Я разочаровалась в людях. Давно. Навсегда. Но не в той цели, к которой стремилась. Я же была у нее, святой отец! Была! И вот…
— Тщета человеческих помыслов и надежд.
— Ты думаешь, святой отец, те, кто отнял у меня престол, лучше меня? Достойнее? Что у них есть большие права на царствование?
— Конечно, нет, дочь моя.
— Тогда почему? Почему я должна ото всего отрекаться? Думать о тщете человеческих помыслов? В чем-то каяться? Почему я, а не они?
— Таких вопросов не обращают к Господу, дочь моя. Это грех, великий грех.
— Одним грехом больше, одним меньше — какое это имеет сейчас для меня значение!
— Ты впадаешь в уныние, а вера наша осуждает ее.
— Значит, надо надеяться, да? Так вот я и ищу сил для надежды. Если к власти могут приходить нисколько не лучшие особы, чем я, почему я не могу бороться за свой престол до конца, до последнего дыхания? По счастью, мне грозит здесь кругом смерть, но не монастырь, а это уже вселяет надежду.
— Дочь моя, ты приводишь меня в отчаяние. Каждое твое слово…
— Знаю, знаю, неправедно. Но я не солгу тебе, отец мой, надевая на себя белоснежные одежды чистоты помыслов и чувств. Я прошу тебя об одном — помоги. Если можешь. Если нет, оставь меня моей судьбе и моим грехам. Я справлюсь с ними. Или — не выдержу их тяжести. Когда-нибудь. Еще не сегодня. Еще не сейчас.
— Какой государыней ты могла бы быть, дочь моя…
— Могла бы… только могла бы… Но что это? Опять шум. Опять крики. Заруцкий… Что теперь?..
— Государыня, нам надо оставить Астрахань!
— Когда?
— Немедленно! Чем скорее, тем лучше!
— Что-то случилось?
— Слишком многое. Я расскажу тебе, только сначала распорядись.
— Дочь моя, я все сделаю.
— Хорошо, святой отец. Я слушаю.
— От нас отошли татарские табунные головы.
— Боже, такие воины! Но почему?
— И ногайский мурза. Ишрек.
— Они поставили нам новые условия? Невыполнимые?
— Они просто присягнули Михаилу Романову. Им так стало выгоднее. Я узнал об этом от своих лазутчиков. И скорее всего они поддержат подошедшего к Астрахани Хохлова. Если это случится, у нас не будет выхода.
— Но ведь его нет и сейчас. Единственные ворота…
— Выход есть. И в самом деле единственный — через ворота надвратной Никольской церкви.
— Но они же выходят прямо в воду. Вода стоит у самых ступеней. Или я ошибаюсь? Что-нибудь изменилось?
— Ты права, государыня, но в этом как раз наше спасение. Мы прямо там сядем на струги. Я уже распорядился, чтобы их ночным временем подогнали к церкви.
— Спасение… А дальше? Что дальше? И как много людей сможет в них разместиться?
— Стругов будет несколько десятков. На это у меня хватило средств, а у наших казаков ловкости. Мы не оставим здесь ни одного человека.
— Хвала Богу! Только не предавать…
— Пока такая возможность есть. Дальше — дальше будет видно.
— Но можем ли мы нагружать струги рухлядью?
— Твоей, государыня, конечно. Твои одежды — наше спасенье. Без них ты не можешь быть в глазах голытьбы царицей. А ты должна ею оставаться. Ты должна всех поражать, ослеплять, не снисходить до простых смертных.
— Перестань, Заруцкий!
— Прости меня, государыня, но все мы играем свои роли или — или перестаем существовать. Разве я не прав? Можешь ли ты стать простой мещанкой? Такая бессмыслица даже сейчас вызывает у тебя только улыбку. Ваше величество, караван ваших судов готов к отплытию. Вы разрешите предложить моей повелительнице руку?
Ночь нужна. Ночь темная. Беззвездная. Ветреная. Чтобы шум стоял. Шорохи. Звериные крики.
Где здесь в майскую пору такую найти? О полуночи небо светится. Словно волны речные по нему пробегают. Легко. Неслышно. Звезды россыпью едва бледнеют. Ветер тянет с моря. Теплый. Духовитый. Камыши у берега шелестят. К воде клонятся.
Ехать. Снова ехать. Куда? Заруцкий говорит: к Уралу. Горы там будто высокие. Леса. Казаков много. И все вольные. Не московской руки. Не спросила. Могла, а не спросила: они-то им зачем? Почему царицу ищут? Ни городов тут. Ни селений больших. Острожцы. Юрты.
Чего только не довелось повидать! И все уходит. Как земля из-под ног. Не успеешь толком присмотреться.
Недоразумение с вельможным боярином вышло. Как порох вспыхнул. Голос осмелился поднять: «Опять чернец гишпанский! Опять под ногами босоногий путается! От него все неудачи. Неужто не видишь, государыня? Все от него. Отпусти его, немедля отпусти».
Отпустить? Ушам своим не поверила. При казаках. При дамах.
Отец Миколай стоит молчит. А с кем тогда говорить? У кого поддержки искать? Кажется, вся жизнь с ним прошла. Посчитала — целых восемь лет. Каких лет!
Отказала Заруцкому: много на себя берет. Должен лучше с войском своим управляться. Казаков в руках держать. А не на святую церковь замахиваться.
«Кабы не стояла ты за свой кшиж, кабы не казала его людям где надо, где не надо, с самой Москвы все иначе бы шло».
Иначе? Так с тем и в Москву ехала, чтобы не отрекаться от святой церкви — престол ее в Московии утверждать.
Где ему понять! Был в крещении. Был в мусульманстве. Спросила как-то, как опять крещение святое принял? Посмотрел — рассмеялся. А чего, мол, его снова принимать. Можно и так просто.
Неужто так можно? С духовником своим советовался ли? Он-то согласие дал? Или должен был в Ватикан писать?
Снова смех. Какой духовник? На ратном поле нешто он нужен. Это если во дворце сидеть. От безделья. А у меня рука всегда оружие держит. Чтобы крест на себя положить, надобно саблю или пистолет в сторону отложить, а со мной такого, сколько себя помню, николи не бывало.
Господь Всемогущий, неужто безбожник? Хуже неверного — у тех хоть свой Бог, свои молитвы. А тут…
Отцу Миколаю сказала. Промолчал. Повторила — вздохнул тихонько: это, мол, все на словах, а на деле… На деле святому делу ясновельможный боярин служит. Значит, и престолу Римскому. Сам того не сознает. Время потише станет, сам все поймет. Не тревожь ты его, дочь моя. Пока не тревожь.
А вот теперь ополчился на святого отца. Ему все беды приписывать готов. Подумать не хочет: вдруг наше счастье от нас отвернулось. Прогневали Господа неустройством своим, раздорами.
Числа стала запоминать. Разговоры слушать, приметы. На всякий случай сколько их найдется. Отец Миколай не разрешает. Да что и он с сердцем сделает, коли сомнение в него закралось.
Вот и на этот раз спросила. Ночь с одиннадцатого на двенадцатое мая месяца что ворожит? У святого отца один ответ: память святых Панкратия и Доминика. Пестунка порадовалась: до Зеленых Святок целых пять дней. Поди, успеем до нового места доехать. Чтобы, как положено, отпраздновать. Правда, государыня? Правда, Марыню?
Да что Зеленые Святки! Через две недели великий праздник — Божьего Тела. Вот когда надо и покои убирать по-весеннему. И столы ставить. Королевича нашего потешить можно.
Как ей скажешь? Что? На этот раз даже Заруцкий места для нас пригульного не знает. Городов здешних да селений представить не может. На все у него один ответ: не казнись, государыня, не огорчайся. У Бога не без милости. Так ведь одни и те же слова говорят все, кто сражается. На чьей стороне завтра Божья милость окажется?
Еще Теофила добавила: хорошая примета — ночь с четверга на пятницу. Разве пятница хороший день? Заруцкий вмешался — вошел ненароком. Чем плохой? Неверные свой праздник празднуют. К горожанам и стрельцам по такому времени не придут. Значит, очень хороший.
Вином от атамана пахнуло. Не в первый раз. Знаю, не сам пьет — с казаками братается. Говорит, надо. Боярин из дворца им не нужен — мало они таких перекололи, перевешали, со стен крепостных посбрасывали. Атаман — другое дело: свой человек.
Вперед! Только вперед! Ладно, если коней толком покормить удастся. На водопой сводить. О конях главная забота. Люди — что! То ли переспят, то ли в седле задремлют. Вчера шляхтич с коня свалился — уснул, так на земле и спать остался. Еле раскачали.
Дамы в повозках — о них и речи нет. О еде то же. Где ее на всех найти? Где толком приготовить?
— Долго ли еще, вельможный боярин?
— Что — долго ли, государыня?
— До нового дома. День ото дня жарче становится. Душнее. Царевич скучный стал — не заболел бы.
— Не будет нового дома, государыня.
— Так и не остановимся больше, вельможный боярин?
— Должны остановиться. Как казаки подскажут. Пока не верят местным, своих не найдут, надо ехать.
— Но ведь торопимся мы. Почему?
— От Хохлова уходим. От его стрельцов.
— Думаешь, пан, за нами погонятся?
— Как не погнаться. Лазутчики сказали: Москва каждому, кто нас изловит, по сту рублей обещала. Где они такие деньги видывали! Как на крыльях полетят.
— Как на крыльях… Только почему Москве наши головы так запонадобились? Почему сейчас так за поиск взялись?
— На мое разумение, государыня, не могли они, по закону, нового царя выбирать, коли царица венчанная да еще с сынком есть. Вот и нужно…
— Не договаривай, пан, — чтобы нас не стало. Только не молод ли царь новый для таких решений? Сам говорил — подросток.
— Но и о Старице Великой говорил тоже. Она, сказывают, всему голова. Она и злобствует. Где прав нет, там злоба да жестокость в ход идут. Разве неправда?
— А патриарх?
— Что патриарх? О ком это ты, государыня?
— При государе Дмитрии Ивановиче был патриарх Филарет, ее супруг бывший. Дмитрий Иванович очень ему доверял, советов слушался.
— Так его Василий Шуйский немедля низложил. Гермогеном заменил. А Гермоген из здешних краев. Завзятый поп — такого поискать. Да ты своего гишпанского чернеца спроси. Их брат все до мелочи по церковной части знает.
Стегнул коня. Умчался. Сутками не спит. Куска в рот не берет. Надолго ли его станет…
— Звала меня, дочь моя? Ясновельможный боярин сказал…
— Звать не звала, а что пришел, святой отец, хорошо.
— Патриархом православным интересовалась. Ясновельможный боярин сказал.
— Не патриархом — врагами нашими. Он среди них не первый ли?
— Был. Нету его больше, Гермогена.
— Почему нету. С престола свели?
— Хуже. Порешили его. В темнице. Иные говорят, от голода сам помер. Года два с лишним назад.
— Где? От кого смерть претерпел?
— Да к чему тебе подробности такие, дочь моя? Но если хочешь, лазутчики сказали — в Кремле.
— Московском?
— В Чудовом монастыре.
— От голода? Перед дворцом царским? Да что же это за место гиблое такое! Скольким гибель несет!
— Что же удивляет тебя, дочь моя, где искушение властью, там и гибель, там и муки самые страшные.
— А почему Заруцкий сказал, будто из здешних мест Гермоген?
— Из казаков он. Донских. Священствовать начал в Казани. Татар местных крестил. Сказать не могу, успешно ли. Кафедру архиерейскую в Казани же получил. Очень часто патриарху Иову докладывался, так что в Москве его узнавать начали.
— Его Шуйский после гибели Дмитрия Ивановича, говоришь, поставил.
— Полагать надо, потому боярин на нем остановился, что не московский, а амбитный: себя показать все время хотел. В Москву переехал, против папского престола и униатства воевать принялся.
— Он письма в Тушино прелестные посылал.
— Он и есть. Союз сородичей твоих с московитами порушил. Бояр изменниками называл. От них и приказ вышел под стражу его взять. Он и из темницы письма прелестные по стране рассылать начал, ополчение в Москву призывать. Так и вышло — в темницу попал, а уж там…
— А сейчас, сейчас кто наш враг? Неужто Старица Великая? Женщина? Монашка?
— Дочь моя, в борьбе за веру, за близких своих женщина удержу не знает. Кто б от нее здравого смысла потребовал… А монашка — что ж, разве не черницы на костры всходили?
— Но месть? Слепая месть? Тем, кого ей и видеть не приходилось? Кто ничего ей не сделал? И это после жизни в монастыре?
— Обитель далеко не всегда умеряет страсти. Духовное не всегда одерживает победу над мирским. Страсти человеческие не утихают и под рясами. Человек в любом обличье — просто человек.
— Ты оправдываешь ее предвзятость, святой отец?
— Как можно, дочь моя. Я просто ее объясняю. И вельможный боярин прав: столкновение с ней смертельно опасно.
Шатер. На этот раз в шатре ночь провести придется. Еле раскинуть успели. Коней на водопой отвели. Там и стреножили — в ночное пустили.
Постеля жесткая, неудобная. Пестунка с Теофилой громоздили-громоздили, все равно жестко. Покрывалом не накрыться — духота. Полога шатрового не откинешь — мошкара тучами летит.
Свечу бы зажечь — пестунки не дозовешься. К царевичу ушла. От него ни на шаг не отходит. То ли неможется ему, то ли поустал от скачки такой. Две недели в пути, а все конца краю не видно.
Лазутчик догнал — близко хохловские стрельцы. Только вроде бы другой путь по Яику выбрали. Заруцкий решил внизу по берегу держаться. Казаки и вовсе на конях по воде едут — чтобы следов не оставалось. От повозок колеи вон какие пролегли — не поймешь, сколько да когда их прошло.
Заруцкий с лазутчиком надолго отошел. Вернулся — губы закушены. Отдохнуть надобно. Как можно лучше отдохнуть. Провиант к тому же подвернулся. На кострах казаки ухи наварили. Хлеб поприбрался. Да Бог с ним, можно и без печива обойтись. Царевич и то плакаться не стал. Будто понял. На руках у пестунки задремал — в другой шатер снесли.
— Какой шатер-то ейный? Царицын, или как ее?
— Тихо! Голова велел, чтоб ни вздоха, а ты во всю глотку орать. Вот он, шатер-то. Два казака сидят.
— Кажись, уснули.
— Погоди, погоди! Коли так, мешки им на головы, и делу конец.
— В шатре-то кто еще есть, не знаешь?
— Лазутчик гуторил, нетути. Иной раз девка при ней прислужница остается, а тут вроде бы не должна.
— Да я не про баб. С ими какой разговор. Только что визг поднять могут. Так надо изловчиться — первым делом рты-то им позатыкать.
— Ребятам махни, чтобы подползали. Как соберутся, так с Божьей помощью и начнем.
— Так вот же они — в лозняке залегли.
— Вот ловко-то! Совсем не заметил. Свисти давай тихонько и пошли.
Шепот? Откуда. Казаки у шатра молчат. Значит, почудилось. Зверь какой степной пробежал. Или сова взлетела. Сколько их ночами летает…
Нет, будто ветром сквозным потянуло… Внизу у полотнища край забелел. Показалось. Показалось? А шорох совсем рядом. Позвать. Казаков позвать… Господь Всемогущий! Что это? Кто?
— Тихо! Тихо, царица Московская! Вот и настал конец твоему неправедному царствованию. Трошка, руки ей вяжи. Крепче вяжи — она хошь и маленькая, да, сказывали, куда какая ловкая. Вяжи, вяжи, не жалей! И ноги. Ноги тоже.
— Что ж, нести ее что ль будем? Аль в мешок покладем? Мешком-то загодя запастись надо было, эх ты, мать честная. Прогапили!
— Кляп-то ей в рот сунул? Вона как выбивается! Чудно даже.
— Кляп-то сунул — ветошь нашлась.
— Понесли, что ли?
— Куда нести-то?
— Голова велел к ему — для допросу.
— Какой допрос-то! Боится, кабы кто иной награды царской не заслужил. Братца вызволить хочет.
— Тебе-то что, так ли, сяк ли нам только рублевики достанутся. Царская награда, известно, покуда донизу дойдет, вся в карманах у начальников разойдется. Ладно, если по шеям не надают.
— Разболтался! Пошли, что ли?
— Слухай, никак младенчик зашелся? Голосок-то вона какой слабенький. Пищит — не пищит.
— А как же, ее сынок. Вона как биться-то начала. Чисто змея из рук выворачивается.
— Известно, мать. Любая забьется.
— А мальчонку тоже к голове?
— Почем мне знать. У нас с тобой одно дело, у них другое. Лишь бы до рассвета управиться да в обратный путь пуститься.
— А чего это, скажи на милость, стража-то казацкая нас не доглядела. Будто и нету ее вовсе.
— Сонного зелья в горилку подсыпали, вот и не доглядела. Чего проще!
Воевода Хохлов и глядеть не стал: в кандалы ее заковать! Немедля! Да чтоб кузнец не больно потачку-то давал. Дело свое, как со всеми каторжниками, от души делал.
Кандалы ручные с ножными сковали. Ни распрямиться, ни воды выпить. В телегу кинули. На солому. Шатер сверху из рогожи приспособили: жара непереносимая. Дождь принялся, до нитки измочил.
Янек где? Сын. Царевич… Пестунка с ним. А если… У стрельцов и спрашивать нечего. Молчат, отворачиваются. В шатер под рогожу и не заглянут.
Чуть сил набралась, кричать стала. Сын! Мой сын! Раз в день рогожу приподымут, кусок хлеба на колени кинут. Иной казак ковшик с водой к губам поднесет. Сын? Где сын мой?
На который день рогожа распахнулась, Янка к ногам положили. Жив! Жив сыночек! Глаза словно провалились. Личико бледное — полотна белее. Губки синие. Ртом воздух ловит.
Поначалу не узнал — пискнул только, жалобно так, и затих. Изогнулась вся, к себе притянула. Смотрит, смотрит… «Матечко… Матечко…» — Я, Янку, я, царевич, я…
А больше и сказать нечего. Снова кричать принялась: есть же младенцу надо. Хоть чего-нибудь поесть.
Казак хлеба дал. Сала кусок. Пестунка где? Его пестунка? Долго молчал, потом по горлу ладонью провел. Отвернулся.
Убили? Старуху убили? За что? За то что ребенка нянчила? Своим телом прикрывала? Неужто убили?
Головой покачал. К Янечку руку протянул — головку погладил. И нет его. Больше не приходил. Верно, заметили. Запретили.
Счет времени потеряла. Словом ни с кем не перекинешься. По дороге поняла: в Астрахань возвращаемся. Торопятся казаки. Изо всех сил коней нахлестывают.
Перед самым городом с телеги в возок пересадили. С Янком. Дверцы плотно затворили. По сторонам казаки с пищалями. Чего боятся? Кого? Может, посадские люди вмешаются? Может, хоть чем-ничем помогут? Высунуться? Янка показать?
Дверцы на запоре. Намертво прикручены. Сколько ни пробовала, не шелохнулись.
Пока лошадей меняли, услышала: Заруцкий здесь же. Под крепчайшим караулом. В железа закованный. С кляпом железным. Не поняла, отравы что ли какой ему вместе с нашими казаками подсыпали. Опоили… Что значит — опоили?
А прячут нас от астраханцев, потому что больно они на всякие смуты и шалости способны. Вчера царицу Марину Юрьевну штурмом брать собирались, а тут, может, и отобьют ее. Лукавый, мол, силен. Он тут ими как хочет крутит.
За Астраханью в другой возок посадили. Янка оставили — не с кем ему, мол, больше быть. Значит, нет больше пестунки, нет моей Богумилы. Не увидит снова Москвы: за окошком так и сказали, что до столицы обозу ехать без остановок и без отдыха. Ждут, мол, там его с великим нетерпением. И наградами. Скольких же Москва за деньги купила! Скольким золото очи застило!
Москва! Снова Москва… Никто не сказал. Сама поняла — услышала. Колокольный звон стелется по долине за сколько верст. Гудят, гудят колокола, как тогда, при встрече, когда приехала невестой великого государя Дмитрия Ивановича.
С каждой верстой растет гул. В летнем небе стоит. Словно с солнцем заходящим прощается. Взглянуть бы…
Где там! Оконца наглухо заделаны. В кандалах не повернешься, не дотянешься. Звон все гуще. А это низовой колокол колокольни Ивана Великого ударил. Гудит земля. Эхом отдает…
Неужто во дворец? Нет, вниз свернули. Значит, к Пытошному приказу. К той страшной башне, от которой московиты отворачиваются и открещиваются. Янек потянулся: «Матечко…»
Устал сынок. Поди, каждая косточка ломит да тянет. Наверно, король Зигмунт сказал свое слово. Не мог не сказать. Папа… Нет, Папы Римского здесь не поминать. От его имени только хуже станет. Король — другое дело. Ведь все тогда обещал, лишь бы от титула отказалась. Прекратила бы царицей Московской себя называть. Наверно, и теперь то же.
Отец Миколай мог известить. Поняла, что сумел от рук казачьих там, на Яике, уйти. Черными словами его поминали. Бранились. Ее пытались спросить. Ото всего отказалась. Твердила одно: не знаю языка вашего. Не знаю…
Успел ли только? Если Господь Всесильный и Многомилостивый захотел, мог и успеть. Если захотел. Не отступился… От нее… От царевича. Ивана Пятого Дмитриевича.
— Государыня-матушка, Великая Инока, привезли! Привезли проклятых! Сама видала, как возок с Маринкой-люторицей к Пытошному приказу свернул. В пыли да грязи по крышу. Смотреть страх. Дорога, известно, долгая. А по сторонам стрельцы с пищалями. Бородатые. Здоровые!
— Уймись, Олена. Без тебя знаю. Боярин Салтыков донес. Думу они уже собирать стали.
— А что ж ты им, матушка-государыня, приказала? Как повелела иродов треклятых расказнить? Аль с государем еще не толковала?
— На што государя тревожить. Он и так у нас здоровья некрепкого. И без него дело сладится. Милосерд больно, вот что. Зла не помнит.
— И то верно, государыня. Чисто Ангел Божий. Всех успокоить хочет, обласкать. Злым, что добрым, воздать добром.
— О том и речь. А здесь кроме казни ни о чем и толковать не следует. Покой в державе нашей установить.
— Детеныша ихнего, поди, тоже привезли?
— Выпорка Маринкиного, слава Богу, тоже — целого и невредимого.
— Хоть бы помер в дороге-то — мороки тебе, государыня, меньше.
— Глупости болтаешь. Как это в дороге! А потом до конца дней своих с Воренком не расквитаешься.
— Это как же, матушка-государыня? Чтой-то не пойму.
— И понимать нечего. У Марьи Нагой когда царевича убили, везти его в Москву надо было. На обозрение народное в соборе поставить. Чтобы все видели. Чтобы ни у кого сомнения никакого не оставалось. А так что вышло? Схоронили в Угличе. Вот и поди докажи, что царевича.
— Ой, твоя правда, государыня-матушка. Не докажешь.
— А потом что? То признала Марья сына, то от него отказалась. То мощи из Углича встречать пошла, а люди-то что болтают?
— Слыхала, слыхала, матушка-государыня. Сама на Торгу была.
— Вот и повтори, раз раньше мне ничего не говорила.
— Да тебе, государыня, до разбойников какое дело. Вот я и торопиться не стала. А так чего не сказать. Купчишка один, никак голландский, толковал, что как ни старался, до телеги, в которой гроб-то открытый везли, никого не допустили. Никому покойничка рассмотреть не дали. А покойничка, мол, даже не из Углича везли. Поблизости где-то вроде позаимствовали. Вот личико-то его и прикрывали. Может, врал иноземец, кто его знает.
— Вот и выходит, ни у кого уверенности никакой нету.
— Да уж, какая уверенность. Верить на слово не надо.
— Теперь-то поняла, почему Воренок живой и здоровый сюда приехать был должен? И казнить его надобно не то что прилюдно, но и при матери его.
— Ой, Господи, помилуй, как же это младенца? При матери…
— Чего всполошилась? Разбойничала царица Московская, воровским делом занималась, христианский народ мутила, должна ответить за то и в ответе быть.
— Но младенчик, младенчик-то как? Душенька невинная…
— Сегодня невинная, а год-другой пройдет, всенепременно в разбойника и смутьяна вырастет. Чего же лиха ждать, коли опередить его можно. Я так боярину Салтыкову и сказала.
— А он что?
— Как что? Неужто с государыней своей в спор бы пустился? Никогда при мне такого не будет. В Боярскую думу пошел. Чтобы все сообща решили.
— Так ведь на тебя сослаться может, матушка-государыня, коли что.
— Не сошлется. И быть ничего не будет. Сегодня наш час, наша сила. Да ты не бойсь, изловчится. Так все дело представит, будто бояре сами только о такой казни и думали. Прокурат он, ох и прокурат. Такому на волос верить нельзя.
— Вся Москва так о нем толкует.
— Видишь! На него в случае чего и спишут, коли не изловчится.
— А Маринку-люторицу? С ней как? Неужто в темнице останется?
— Нет уж. Разберемся.
Бирючи народ с утра скликать стали. Чтоб дела все бросали. Лавки да харчевни закрывали. Печи в домах заливали. Со всех ног к Серпуховским воротам бежали. Всегда там виселица стоит. А тут весь день и всю ночь подновляли. Топорами на всю округу стучали. И какие бы такие дела — перекладину новую ладили. Низехонькую. Известно, младенчиков еще здесь вешать не приходилось. Примерялись каты.
Кому любопытно, кому нет. Все едино идти надобно. Приставов царских не гневить. Те, коли сами не доглядят, соседи донесут, все равно до шкуры людишек-неслухов доберутся. Так уж лучше от греха сходить.
Бирючи так и кричали, что казнь будет Ивашки-Воренка да вора атамана казачьего Ваньки Заруцкого. А люди знающие еще и не то добавляли. Слух пошел: Маринку-люторицу привезут, чтоб на казнь сына родного поглядела. Чтобы прилюдно свидетельствовала: ее отродье.
Бабы в слезы, да все равно, где такое увидишь? Заторопились. Малых детишек с собой прихватили — на кого их, мальцов, дома оставишь. Им, в случае чего, можно и личики-то прикрыть, коли реветь примутся. А те, что постарше, сами к помосту добираются. На заборах да деревьях гроздьями виснут. Казнь в Москве не в новинку, только такой и старикам самым древним видать не приходилось.
Не один час ждать пришлось, пока телеги показались. Народу видимо-невидимо. Кругом черно. На одной телеге Заруцкий, по рукам-ногам скованный. В рубахе, кровью замызганной. Волосья клочьми. Глаза заплыли. Били болезного. Что говорить, крепко дознавались.
На другой — мальчоночка. Веревками связанный. Махонький. Худющий.
В чем душа держится. Губки-то кривит, кривит, а крику не слышно. Обессилел, поди. Какой уж тут крик. Стрельцы его с телеги взяли, чисто котомка на руках ихних зависла. Что ручонки, что головка мотаются. Ставить на ножки стали — валится. Мешочком валится.
А тут еще возок. Из возка матерь его, видно, достали. К помосту потащили. Видать, как глянула, так и обмерла. Стрельцам — что. Подволокли к помосту, а дальше не пустили.
Очнулась, небога. К сыночку рванулась. «Янек! Янек!» — на всю площадь закричала. Бабы в рев. Сердце — не камень. Материнское сердце-то к чему рвать?
Стрелец одной рукой держит. Силой похваляется. Бабы в крик: дали бы с сыночком проститься! Пристава на баб: мол, нишкните, проклятые! Вас только тут не хватало.
Поняла Маринка-то, что не пустят. Издаля крестным знамением сына осеняет. По-своему крестит. Не по-нашему. Так что ж — все едино Иисусу Христу душу его поручает. Баб сколько завалилось без памяти — на такое-то глядеть!
А каты уж мальчоночку подтянули к перекладине. Петлю примерять стали. Веревка-то для младенческой шеи куда какая толстая — никак обернуть вокруг не могут. Спорят. Мальчишечку встряхивают.
Сладились, наконец. Петлю приспособили. Через перекладинку перекинули. А ставить-то мальца ни на что не стали. Скамейки не принесли. Один стрелец конец веревки взял да со всех сил и дернул. Так и повис малец. А стрелец с другим концом стоит смотрит. Раза два — не больше младенчик дернулся. Много ли для такого надо? Народ словно весь помер — муха пролетит над площадью, слышно. Пристав к казакам — в стороне стояли: кричите «любо!». Молчат. В землю смотрят.
Обернулись, а уж Маринки-люторицы и следа не осталось. И как только стрельцы успели в возок втащить да и уехать! Да и чего оборачиваться — палачи за другого приговоренного взялись. Дружно. Споро. Только сердце захолонуло…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги