Мастерская человеков

Глава четвертая

Капелов никак не мог оправиться от всего, что с ним произошло. Безмерная тоска по жене и дочери, нечеловеческая по силе жалость к ним, страшная картина их убийства стояла в памяти и жгла. Двое суток — без сна и пищи — он бродил по городу, по моргам, больницам и кладбищам и искал свою несчастную семью. Но не нашел. От нее не осталось никаких следов. Дом сгорел, а куда девались истерзанные трупы, никто не знал.

Капелов исхудал, плохо ел, не спал. Его часто лихорадило. Часто безудержно дрожали и дергались губы и левый глаз.

Обида — огромная обида — угнетала его. Но, кроме этой большой обиды, жгла и другая, поменьше, но всетаки тоже обида. Его глубоко оскорбило нежелание Латуна оживить его семью. Правда, вряд ли ее можно было бы найти, но ведь он отказался до поисков. Почему он так небрежно и грубо отклонил его просьбу? Разве можно так?

Затем неприятнейший разговор о повороте головы.

Уж раз оживил человека, так доведи дело до конца. Вот он не может повернуть голову. Кому нужно, чтобы он был лишен возможности поворачивать голову?! Это так неудобно и нелепо. Кстати, Ориноко тоже хорошенькая штучка. Полез с подхалимской речью! Ах, как тяжело зависеть от людей!.. Как тяжело!

Правда, надо бы быть благодарным Латуну за то, что он оживил его, но все-таки семью он тоже мог бы оживить и голову тоже мог бы подправить. Это ничем не оправданная черствость со стороны Латуна. Тоска переполняла Капелова. Он часами думал над жизнью, и думы его были печальны.

Во время поисков он пережил еще одно потрясение: он встретил своего убийцу!

Поразительно! Зверь нисколько не изменился! На лбу его алела шишка это от лампы, но больше никаких изменений не было! Вот эти сжатые губы, будь они прокляты, этот, в общем, спокойный заурядный облик — кто бы мог подумать, что этакий тип будет резать горло человека, как ни в чем не бывало, вскрывать череп, как арбуз!.. Что происходит, в самом деле?!

Убийца не узнал Капелова. Он прошел мимо — хорошо одетый, спокойный. Что это был за человек?

Почему он убил его? Как он попал на его квартиру вместе с бандой погромщиков?

Капелов, конечно, следил за ним и узнал, где он живет. Точно узнал. И записал адрес.

О! Он придет к нему, к своему убийце. Он придет?

Он поговорит с ним! Это будет знаменательный разговор — разговор убитого человека со своим убийцей! Такого случая нельзя упустить! Нельзя!

Но, конечно, этого нельзя сделать сейчас. Это надо сделать осторожно, это надо сделать как следует!

После этой встречи Капелова охватило желание писать — высказать всю боль, переполнявшую его, всю неслыханную обиду, от которой у него опускались руки и ослабели ноги.

Когда ушел Латун со своими сподвижниками, Капелов сел за лабораторный стол, отодвинул две банки с эликсирами и написал стихотворение. Он никогда не писал стихов, но боль не укладывалась иначе, как в широкие ритмические строки, в которых так легко высказывалось то, о чем можно было только смутно думать, но для чего в обыкновенной речи не хватало слов.

Несколько раз он прерывал письмо, так как рыдания душили его, и он рыдал громко и долго, не будучи в силах успокоиться.

Вот что он написал:

О, как болит душа у человека,

Который беззащитен, как свинья, которую каждый может зарезать.

Как больно быть ненужным,

Быть пустой жестянкой из-под консервов, которую выбрасывают в мусорный ящик.

Как обидно это! Как тяжело!

Как страшно быть ненужным и ждать смерти от людей!..

Капелов зарыдал от немыслимой жалости к себе, от страха перед непоправимой несправедливостью и ужасом человеческого равнодушия. Слезы катились из глаз неудержимо. И, не смахивая слез, он продолжал писать:

Но кто, кто считает меня ненужным?

Ты считаешь, что я не нужен тебе?

Мастерская человекоа

Ты — грязный, пьяный, глупый погромщик?! Ты?

Кто же ты такой, чтобы считать так?! Грязный глупец! Скудоумец!

За что ты режешь, рвешь, приводишь в негодность мои ткани?! За что ты портишь мое тело, дурак ты этакий?!

Разве ты не знаешь,

Что деревья на фоне домов — и днем, и вечером,

и в сумерки, когда расцвечены окна,

Так прекрасны, так живописны!

Ведь. они глубоко радуют меня!

Ведь в них безмерное количество и тонов и переходов, Ведь все это волнует меня и приятно мне!

Понимаешь — приятно! И радостно! Мое сердце радуется!

Понимаешь — сердце!

Ну, зачем ты это делаешь?!

Разве ты не знаешь радости жизни?!

Разве ты не знаешь, как хорошо встать утром

И видеть солнце, и белый снег,

И даже дождь, и даже тучи — хмурые, серые, но тоже

прекрасные в своем утверждении жизни,

Холодный день, пасмурный

Разве он не прекрасен?!

Ну, я еще понимаю — убивать врага!

Врага, который мешает большому делу!

Я понимаю такое убийство!

Его можно понять и оправдать!

Я и сам убью такого!

Я проткну его поганое тело штыком!

Я прострелю его череп!

Я уничтожу его, если он будет защищать черное дело!

Я не пожалею его, если он вреден, если он мешает людям

делать великое, радостное, нужное для всех!

Есть вещи, за которые надо уметь нещадно бороться! Гибнуть самому и губить других!

Есть вещи, за которые надо до конца ненавидеть!

Но пользоваться бесправием несчастных

И убивать их в разнузданном бесстыдстве?!

Просто убивать??!!

О, тысячи казней достойны такие убийцы!

Нет места таким на земле!

Нет места!

На лестнице послышались шаги. Капелов положил перо и быстро спрятал в карман исписанный листок. Но никто не постучал. Шли в верхнюю квартиру.

Он достал из кармана стихотворение, попробовал прочесть, но не мог. Он чувствовал, что опять зарыдает.

Он встал и, как часто делал последние дни, принялся разглядывать стоявшие на подоконнике и столе различные эликсиры и препараты.

Он глубоко задумался.

Как жизнь сложна и в то же время до смешного проста, если уметь видеть ее истоки, — подумал он. В самом деле, вот эликсир. Жидкость в обыкновенной склянке. А что она творит! Например, человек разъярен, подавлен, возмущен. Он готов совершить самый безумный поступок, его глаза сверкают, они полны невероятной злобы, его брови сдвинуты, волосы растрепаны, рот искажен, и из него бьет слюна. Человек в таком состоянии, что бьет жену, детей, топчет ногами, не помнит себя, в остервенении уничтожает все, что попадается под руку, ломает стулья. Окружающие остолбенели. Они не знают, что делать, как успокоить мечущегося в горячке человека.

Или человек печален, удручен. Он мучается. Не спит. Мысли гложут его. Он совершил ошибку. Что-то сделал не так. Он знает, твердо знает, что будет осужден за это. Он видит людей, которые его осудят. Он слышит их осуждающие голоса. Даже больше — он согласен с ними.

Они должны его осудить. Его лоб покрывается испариной. Он встает ночью и ходит по комнате. Он не знает, что делать, куда деваться!

Между тем, если влить в его кровь вот одну, самое большее две капли этой жидкости, — и картина совершенно иная: человек гуляет, насвистывает, пьет, ест. Спит, как младенец. Лицо розовое. В глазах и в помине нет черной печали, около рта нет морщин, брови не сдвинуты, отношения с людьми становятся ясными. Он не творит той чепухи, которую неизбежно натворил бы, будучи предоставлен самому себе.

Ведь он обязательно пошел бы на телеграф и отправлял бы телеграммы! Брал бы в окошке бланки и портил бы их один за другим! На всех телеграфах, во всем мире, не скупятся на эти бланки — их дают охотно, — пожалуйста, берите, это дань человеческой нервозности, человеческому безумию, человеческой тоске, неуверенности, усталости. И он, конечно, испортил бы несколько таких бланков! Обязательно разорвал бы! А потом, отправив, наконец, телеграмму, жалел бы о ней, сомневался бы, и так до бесконечности!

На его темени появилось бы несколько седых волос. Под глазами к сложной ткани морщинок незаметно прибавилась бы еще парочка.

Между тем капля, одна капля, и все дело в корне меняется.

Он пошучивает — понимаете — пошучивает над тем, что мучило его целые ночи!.. Телеграмма?!

Он смеется — широко и удивленно; «Телеграмма? Для чего я посылал телеграмму?!»

Одна капля!

Капелов долго держал склянку с эликсиром. Вглядывался в нее.

Ничего. Жидкость как жидкость. Но как ею пользоваться? Как научиться пользоваться? Ах, если бы он мог влить себе нужное количество капель!

Есть ли смысл в его страданиях, как во всяких иных?