Меж крутых бережков

Глава II

Как только откроешь двери фермы, сразу тебя обступят знакомые с детства запахи молока, сена, подстилки, коровьего пота — словом, того обжитого тепла, которое мило и близко сердцу каждого деревенского человека. Глубокие вздохи коров, их добрые взгляды, легкий парок над стойлом…

Голубка, Чернавка, Лысая… Сколько стоит их в ряд! Большинство одной масти — золотисто-червонной, и когда утреннее солнце заглядывает через небольшие окна старой фермы, спины коров, начищенные до блеска, отдают янтарным отсветом.

Летом снаружи, под карнизом фермы, живут веселые неугомонные щебетуньи-ласточки, целый день хлопотливо носятся они в чистом голубом небе, просыпаются иногда раньше доярок и затихают в своих гнездах позже.

Зимой, чирикая под стрехами, суетятся легкомысленные воробьи, выщипывают на хребтинах коров линялую шерсть, таскают в гнезда. Трудно представить ферму без воробьев и ласточек, без звона тугих струй молока, падающих в подойник, без этой мирной, доброй музыки. Когда слушаешь ее по утрам, создается такое впечатление, будто бы кто-то ударяет веселыми молодыми пальцами о серебряные струны и они звенят-вызванивают — тонко, радостно…

Двадцать лет работает на ферме тетка Матрена. Много народу перебывало тут за это время, но не каждый задерживался, кое-кто уходил — видно, нелегко открывать молочные реки с кисельными берегами, а она осталась.

Феня смотрит, как тетка Матрена садится на низенькую скамеечку под большую пеструю корову, тщательно моет и обтирает вымя, легко и привычно берется обеими руками за розовые соски — в подойник падают первые тоненькие струйки…

— Ну, ну, Царица, не оглядывайся, ешь, — журит корову доярка.

Та снова поворачивает холеную морду, косится на Феню крупными фиолетово-радужными глазами — мол, что тут за люди, что им нужно? Царица, настоящая Царица!

— Тебя оглядывает, Фенька, — улыбается Матрена, — видит, посторонний человек, ну и любопытствует. Они у меня привыкли к тишине и ласке.

Четкие руки Матрены задвигались проворней, молоко полилось непрерывней — густое, душистое. В нем аромат широких приокских лугов с сочной травой, здоровье, сытость. Над подойником дышит, постепенно поднимаясь, пышная белая шапка пены.

— Знаешь, почему хорошо быть дояркой? — спрашивает тетка Матрена у Фени.

— Почему?

— Пойдешь на зорьке коров доить, молоком при первой ласточке умоешься — красавицей станешь.

Феня смеется.

— Рукам только моим не повезло, — вздыхает Матрена, — так и остались некрасивыми — и молоко не впрок…

— Да что вы, тетя Матрена, руки как руки — красивые, ловкие.

— Ну уж знаю, какие они у меня — мужичьи, тяжелые, грубые.

Феня всмотрелась пристальней — в самом деле, отчего же такие крупные руки у нее?

— В войну они стали такими, — говорит тетка Матрена. — Сейчас у нас на ферме все рядом — и сено, и силос, все вовремя припасено. А в войну мы, женщины, остались одни, мужиков нет…

Матрена рассказывает, а белая шапка пены все растет и растет, наконец поднялась выше краев ведра.

— Дайте я вылью в бидон, — тянется Феня.

— Ну, коль охота, снеси.

В эту минуту распахнулась дверь кормокухни, и к дояркам вошел заведующий фермой Саша Гаврилов. Шел он неторопливо, заложив руки назад и насвистывая что-то. Феня встретила его на узкой дорожке коровника и сразу узнала. Зато Александр Иванович остановился в недоумении: кто такая? Зачем здесь? Взгляд Фени был полон утренней свежести, чуть вздрагивали уголки губ, готовые развернуться в улыбку, и столько в лице ее было обаяния, что казалось невозможным не заглядеться.

Девушка посмотрела на заведующего фермой и смущенно опустила глаза.

— Что вы здесь делаете? — спросил Александр Иванович.

Феня поняла, что он не узнал ее.

В руках у нее плескалось полное ведро молока, и ей тяжело было держать его. Она так и не ответила на вопрос, и поэтому оба почувствовали неловкость. Стало так тихо, что Александр Иванович явственно услышал, как, шипя, таяли белые соты молочной пены. Он еще раз глянул в лицо Фени. «И чего ты, дивчина, стала на моем пути? Посторонись-ка!» Она улыбнулась, и Александр Иванович в этой улыбке уловил что-то знакомое, очень знакомое, давно забытое.

— Полнешенько ведерочко — на счастье… — сказала Феня и тут же добавила смущенно: — Радость вам будет.

«Кто же это такая? — недоумевал Саша и решил упрямо: — А вот и припомню!» Он еще раз взглянул на нее, в голове мелькнула мысль: «Молода больно. Годика бы три тебе прибавить». Однако вспомнить, кто эта девушка, он так и не смог. И тогда, оставив сомнения и не колеблясь больше, проговорил:

— Поставьте ведро и давайте знакомиться.

Феня опустила ношу, подала руку, улыбнулась:

— Что ж, будем знакомы — Феня Чернецова.

— Фенька, ты?! Ну и воображала! — удивленно воскликнув, отступил Александр Иванович. — Вот это да! — И тут же подумал: «А ведь самое привлекательное в ней — это улыбка». Сколько лет прошло… То служил в армии, то Феня уехала в Москву. Было чему удивляться — перед ним стоял новый, совершенно незнакомый человек.

Александр Иванович подхватил Фенино ведро.

— Я сама, Александр Иванович!

Он и слушать не захотел. Минут через десять вернулись к Матрене. Саша отер пот со лба, щурясь, спросил:

— Как дела?

— Дела как сажа бела, — отшутилась тетка Матрена. — Вот тебе новая работница, Александр, — и кивнула на Феню.

— Ну что ж, отлично! Стало быть, нашего полку прибыло, — весело сказал Саша и подмигнул Фене.

— Ты, Александр, насчет силоса не забудь, — напомнила Матрена.

— Ладно, — пообещал Гаврилов, уходя, — через часик вернусь.

В письмах Фене сообщали, что Саша, демобилизовавшись из армии, работал в сельсовете, а теперь вот — на ферме. Росли вместе — по яблоки лазили…

Феня чистила Царицу, когда послышался знакомый голос:

— Где тут моя москвичка-то?

Она вздрогнула: «Отец!..»

Да, это был он. Аким подходил медленно, стуча коваными сапогами по цементу, и Феня слышала, как гулко отдавались его шаги, словно проникали в самое сердце.

Феня продолжала старательно чистить корову, со страхом ожидая, когда он остановится около нее, и заклиная себя: не оборачиваться, только не оборачиваться! Пусть заговорит первым, и тогда она сразу будет знать, что ей делать.

— Отца родного не узнаешь, а?

Феня обернулась.

— Не видела…

Аким хмуро поднял тяжелую бровь:

— Не видела! А я вот наблюдаю, как ты Матрениным коровам хвосты чистишь. Нешто учиться в Москве хуже?

— Так, как я училась, — хуже.

— Хуже! А работать на Матрену лучше?

— Я работаю здесь на себя, к делу привыкаю, учусь.

— Вижу, вижу, на кого потеешь, сердешная. Как не видать.

— Ну уж, если честно говорить, папа, иная родня хуже чужих!

— Кто это тебя научил так разговаривать с отцом? — вспылил Аким, все ближе подступая к дочери. — Я тебе сейчас покажу!..

Перед ним выросла Матрена.

— Не тронь девку! — тихо, но властно сказала она.

— Не лезь, не твое дело.

— Феняшка, иди-ка в красный уголок, а я тут потолкую с отцом.

Феня послушно вышла.

«Что ж это такое! Дурь совсем затуманила голову. Думал по-хорошему уговорить ее, — спохватился Аким, — а выходит…»

Матрена посмотрела ему в глаза и твердо сказала:

— Феньку в обиду не дадим. Ясно? Запомни: пока сама не захочет идти домой, силой ее не загонишь. Вот так.

Доярки подняли шум, и непонятно было, на чьей они стороне: одни осуждали Феню, другие Акима.

А он стоял в окружении женщин и не знал, как ему поступить, хотел было толкнуть Матрену — перед ним вдруг встала откуда-то появившаяся Феня:

— Уйди, отец, уйди! — проговорила она.

Аким уловил в глазах дочери что-то непривычно решительное, что заставило его отвести взгляд.

Феня взялась было чистить корову, но тут же бросила. От шума, громких голосов Царица заволновалась. Аким глухо что-то пробурчал и вышел из коровника.

Сразу стало тихо, даже слышно было, как осуждающе вздыхала Царица.

— А ты не горюй, девка, пойди-ка в силосную башню поработай, глядишь, и забудешься, — сказала Матрена, привлекая Феню к себе.

Ласка растрогала Феню, и она почувствовала, как вместе с теплом снова шевельнулась боль в груди.

…Глухо в силосной башне. Пахнет мочеными яблоками — это запах силоса. Вверху виден круг чистого мартовского неба. Вот проплыло легкое белое облако, грач пересек голубой круг, взмахнул крылом, закричал от радости. Весна идет!.. Феня вздохнула, утерла кулаком слезы и принялась выкидывать силос.

Башня почти пустая, силос остался только на дне. Легко было тем, кто приходил сюда в начале зимы: тогда совсем не нужно было так высоко бросать силос — край стены низок. Теперь, чтобы выкинуть каждый навильник оставшегося корма, надо здорово напрягаться.

Взмах, еще взмах… Пот слепил глаза. В голове мелькали, путались мысли: «Что делать? Оставаться в селе или бежать? Ведь отец все равно не даст покоя. Бежать… А зачем бежать? Тут мама, Егорка, Маша…»

Вилы тяжелые, силос крепко слежался — не отдерешь. Феня, чтобы посвободней вздохнуть, некоторое время держит навильник на уровне колен, потом, собравшись с силой, поднимает его кверху, вдоль высокой стены, метит навильником в голубой круг неба… Раз, еще раз. Тяжело…

Она работала долго, отдыхала, потом опять бралась за вилы — до тех пор, пока не окликнула ее Матрена:

— Хватит, Феняшка, вылезай.

С работы возвращались в сумерки. День прошел, а волнение в душе не улеглось. Как жить?

Заметив погрустневшее лицо Фени, Матрена спросила:

— Ты что, все о том еще думаешь?

— Да, об отце я…

— Работать тебе надо и доказать отцу, что и ты человек!

Слушая Матрену, Феня задумалась.

Вот и дом. Наташи еще нет. Матрена принялась готовить ужин, Феня побежала за дровами. Принесла дров, пошла доить корову, а Матрена кричит вслед:

— Феняшка, отдохни, Наташа подоит.

— Ничего, я быстренько, ей сейчас уроки надо учить.

«Уроки! — вздохнула Матрена. — Тебе бы самой учить уроки. Девка, девка…»

Пока Феня доила, кто-то постучал в дверь.

«Наташка! — догадалась Феня и вышла на крыльцо. — Чего это она тут?»

У дома стоял Воронок, запряженный в сани. Наташа взяла мешок из саней, кивнула Фене:

— Захвати корзинку.

«Тяжеленная какая!» — удивилась Феня.

Вошли в избу.

— Расписывайся вот тут, что сполна все получила, — шутливо толкнув подругу, проговорила Наташа. — Вот только медку я немножко лизнула — не утерпела. Ты уж не ругайся!

— Откуда это, за что? — прошептала Феня, растерявшись.

— Это тебе председатель выписал, он хотел и молоко с фермы отпустить, а я сказала, не надо — вон сколько молока-то, от своей коровы некуда девать.

— Но ведь это денег стоит?..

— А твоя работа? — вмешалась Матрена.

— Так ведь я почти не работала!

— Значит, авансом дали.

Глаза у Фени затуманились от слез. «Да что они? Кто я им?» Наташа, будто ничего не замечая, щелкнула кнутовищем по валенку и сказала:

— Пойду отведу Воронка и — ужинать. А потом, Фень, сходим в школу — Иван Павлович просил прийти.

Как только дверь за Наташей закрылась, Матрена подошла к Фене и ласково обняла ее:

— Утри слезы-то. Все хорошо будет, а встретишь мать — успокой, плачет она, тебя жалеет, думает, что пропадешь.

— Да разве тут пропадешь, когда люди…

Феня провела рукой по влажным глазам, подошла к окну. На улице было темно.

Где-то близко в этой темноте — ее дом, близко и в то же время далеко: отец сердит, и она не решалась подходить ко двору…

«И не подойду!» — подумала Феня и стала расставлять посуду.

Матрена достала варенье. Феня спросила:

— Это что, тоже аванс?

Матрена улыбнулась:

— Конечно, чтобы лучше голова твоя работала для учения.