РИМ

1

Самолет «Алиталии» приземлился в аэропорту Фьюмичино рано утром 24 октября. Точно по расписанию, в 8 часов, даже на несколько минут раньше.

Получив багаж и пройдя таможенный контроль, Аликино с облегчением оторвался наконец от плотной толпы американских туристов. Почти все они — мужчины и женщины — были старше его, то есть настоящие пенсионеры, всю дорогу досаждавшие ему своей бурной экспансивностью.

Он чувствовал себя уставшим, невыспавшимся, и ему очень хотелось остаться наконец одному. Такси, которое вел неосторожный старик, маниакальный любитель обгонов, доставило его в город.

В пути он начал осознавать, что реальность, в которую он вступает, он видит и, самое главное, воспринимает чувствами другого человека, того Аликино, который в рассказе, написанном Memow, был убит и похоронен Пульези всего несколько часов назад (может быть, как раз в тот момент, когда самолет вылетал из Нью-Йорка и в Италии была полночь). Но процесс отождествления с тем, другим Аликино не выходил за пределы эмоционального восприятия окружающего. Все прочее, связанное с конкретными обстоятельствами и общением с людьми, полностью отражало его собственную личность — личность американского гражданина, мистера А. Маскаро, новоиспеченного пенсионера и новоявленного туриста.

Он не испытал никакого особого волнения, увидев места, где никогда не бывал, но которые узнавал. Он был готов к этому, и дорога в такси с окраины в центр позволила освоиться с этим новым ощущением спокойно и постепенно. В сущности, у него складывалось впечатление, будто он возвращается сюда после очень долгого отсутствия.

Он снова пообещал себе спокойно осмотреть — как это делают путешественники, возвращаясь к былым воспоминаниям, — знаменитые достопримечательности Рима. Времени у него было достаточно, и, несмотря на усталость, он почувствовал, как зарождается в нем радостное сознание, что начался наконец отпуск. У него действительно начинался длительный отпуск, но, прежде чем он сможет в полной мере насладиться им, ему надо выполнить только одно, в общем довольно несложное при его способностях поручение. Нужно найти какие-то магнитофонные кассеты, столь желанные пленки, и это не могло быть серьезной проблемой для человека, который сумел уклониться от косы смерти.

И опять — он признавал это — именно азарт пойти на спор послужил причиной этой его командировки в Рим. Командировки? После жалкого и глупого конца его «сухой ветви» (видимо, он придумал наконец, как назвать своего омонима) Аликино отвергал слово «командировка». Он находил, что оно сильно скомпрометировано дешевой шпионско-полицейской риторикой. Более подходящее определение — поручение или, еще точнее, — работа. И действительно, эта работа была просто предложена ему, и надо признать, он охотно согласился на нее и, наверное, стал бы даже добиваться ее, лишь бы узнать, чем завершится игра, которую сам же и затеял. Осознание, что в этой игре он — ведущий, доставляло ему приятное, знакомое и неизменно новое возбуждение.

Гостиницу «Гальба» у самого верха лестницы Тринита деи Монти он выбрал, вспомнив «Римский медальон», телевизионный фильм, действие которого происходило в загадочной атмосфере, столь поразившей его несколько лет назад, когда он смотрел его в итальянском культурном центре в Нью-Йорке. Неброская снаружи гостиница, еще более скромная внутри, обычно посещаемая в основном англосаксонскими интеллектуалами, имевшими, можно сказать, призвание попадать в мрачные истории таинственного Рима, того подземного Рима, который волею неких волшебных сил никак не соприкасался с шумным и хаотичным Римом на поверхности.

Он огорчился, не увидев за стойкой портье красивую, волнующую воображение управляющую гостиницей синьору Джанелли. Очевидно, за прошедшее после демонстрации фильма время персонал гостиницы сменился. Его встретил молодой брюнет, учтивый и деловой. Он приветствовал его на прекрасном английском языке и был несколько разочарован, когда новый постоялец ответил ему по-итальянски.

Аликино прошел к телефону в холле и набрал номер.

Ему ответила Диана.

— Чао, Диана.

— А, это ты?

— Какие новости? Меня кто-нибудь спрашивал?

— Нет.

Лаконичная и отчужденная, как всегда.

— А из редакции? Из редакции звонили?

— Я же сказала, что тебя никто не спрашивал.

— Послушай, Диана, хочу сказать тебе, что больше не вернусь домой.

— Хорошо.

— Может быть, я не точно выразился? Я решил больше никогда не возвращаться. Понимаешь?

— Ты уже много раз принимал такое решение.

— Но сейчас это совершенно серьезно. После стольких разговоров на этот раз точно.

— Поступай как хочешь.

— Почему не продолжаешь? Обычно ты, всегда добавляешь: «Я тут и никуда не уезжаю».

— Да, никуда не уезжаю, а ты через несколько дней вернешься. Ты это хотел услышать?

— Теперь это не случится.

— Догадываюсь, что сегодня ночью ты крупно выиграл.

— Вот именно. И хотел сказать тебе, что дела у меня идут хорошо и я могу обеспечить тебе ежемесячное пособие. Не люблю слово «алименты», но по существу это так.

— Кино, почему тебе так нравится обманывать себя? Ты же знаешь, что деньги, которые ты выигрываешь, держаться недолго. Даешь их мне, а потом забираешь.

— Нет, такого больше не будет.

— Отчего не придешь выспаться? Я же слышу, что ты смертельно хочешь спать.

— Ежемесячное пособие, поняла? Кстати, скажи мне, сколько именно тебе нужно?

— Не хочу больше слушать тебя.

— Подожди. Где Джакомо?

— Ушел.

— Так рано?

— Он пошел в университет. У него сегодня экзамен.

— Скажи ему, что хочу его видеть.

— Приходи домой и увидишь.

— Я не вернусь. Повторить еще раз? Все. Я позвоню.

Аликино медленно поднялся по лестнице. Его номер находился на втором этаже.

Он действительно должен был помогать Диане, повторил он самому себе, погружаясь в удобную постель. Ему исполнилось шестьдесят лет, и его расходы не выходили за пределы, необходимые на питание, на жилище и приобретение книг. Денег у него имелось даже слишком много. Он вносил крупные суммы страховки для того, чтобы иметь хорошую персональную пенсию. Он вполне мог обеспечить еще двух человек. Выходит, он «унаследовал» жену и сына?

Выполняя просьбу гостя, портье разбудил его в четыре часа дня. Аликино поспал бы еще, но нужно было заняться одним делом.

Он отправился в агентство, принимавшее рекламу и частные объявления для одной газеты, заполнил бланк и передал его сотруднице, договорившись, что объявление появится в воскресном номере. Двадцать седьмое октября был ближайший подходящий для этого день.

В объявлении говорилось: «Ищу сеттера Орфея, потерявшегося возле площади Испании. Звонить 860242 с 11 до 12 в любой день».

Потом Аликино сделал несколько покупок: носки, носовые платки, шарф с подписью автора-художника и вернулся в «Гальбу». Тут он прошел в небольшую, находившуюся рядом с холлом гостиную, где стоял телевизор, и включил его.

Он терпеливо просмотрел спортивную рекламу, и наконец появилась заставка новостей. Ведущий в кратком перечне событий дня упомянул и об убийстве комиссара Лучано Пульези.

Комиссар был найден убитым из пистолета. Пуля настигла его, когда он, выйдя из своей машины, открывал калитку небольшой виллы, что была у него в Гроттаферрате. Смерть наступила в ночь с 23-го на 24 октября. Но той же ночью случились два других загадочных события. Жене комиссара, спавшей на вилле, ввели наркотик, а дом перевернули вверх дном, обыскав все сверху донизу. Квартира комиссара в районе ЭУР тоже была обыскана подобным образом. Произведенное по горячим следам расследование не дало никаких результатов. Полиция, однако, располагает некоторыми указаниями и ведет розыск по разным направлениям.

Аликино представил себе Адониса неким суперменом и подумал, что в этот момент он уже находится в Нью-Йорке. Нет, возможно, еще летит над Атлантическим океаном. Так или иначе, при всем своем мастерстве Адонис так и не сумел отыскать пленки. Это было несомненно, иначе «Ай-Эс-Ти» сразу же прервало бы отношения со своим бывшим сотрудником мистером Маскаро, сэкономив на обещанной премии: полугодовой оклад 18 000 долларов без налогов. Это было не бог весть что по сравнению с суммами, какие швыряются на выпуск книг и фильмов о шпионаже. Аликино подумал: интересно, в какую же статью расходов записывается подобного рода вознаграждение. На расходы по представительству или же на «левые» приплаты руководителям?

Он поужинал в типичной римской траттории, выходя из нее, столкнулся с шумной компанией туристов, летевших с ним из Нью-Йорка, и направился в кинотеатр. Зал был пуст, а фильм — какая-то глупая история, происшедшая в Америке, завоеванной варварами в 2000 году. Он предпочел отправиться в гостиницу спать.

На следующее утро Аликино прочитал в газетах подробности и, самое главное, отклики на дело Пульези. Всеведущие журналисты и комментаторы заполнили целые страницы своими статьями и рассуждениями о нем, написанными в таком стиле и в таком тоне, будто их авторы априорно исходили из убеждения, что читать их будут законченные идиоты. Это выглядело примерно так: «Послушайте, дорогие кретины читатели, что я вам поведаю о том, как все происходило на самом деле, я ведь, как вам известно, умен, знаменит и потому могу всучить вам все, что пожелаю».

Аликино, привыкший к деловой конкретности американских газет, испытал сильное раздражение из-за такого множества напрасно потраченной бумаги. Убийство Пульези приписывалось мафии или же новой форме терроризма (поделенной на два вида — красный и черный). Самые тонкие знатоки мучительно измышляли разные инсинуации и возлагали ответственность — конечно, только моральную и косвенную — на различные политические учреждения, от президента республики до парламента, от руководителей партий до профсоюзных боссов.

Столько измышлений, усмехнулся Аликино, из-за такого банального случая. Можно сказать, классического случая. Полицейский завладевает каким-то материалом, который, важен он или нет, все же так или иначе опасен. Он не передает его в суд, а пытается незаконно заработать на нем деньги, и за это расплачивается жизнью. Но комментаторы, напротив, единодушно выражали свое сожаление и сочувствие: бедный комиссар Пульези был один брошен на борьбу с преступным миром. Факты в этом деле, похоже, не имели совершенно никакого значения. Весомость фактов уменьшала бы значение комментариев, рассуждал Аликино. И наоборот.

Кстати, еще кое-что о фактах. Был среди них один весьма любопытный, о котором сообщал анонимный репортер как раз в той самой газете, где сотрудничал «сухой отросток» Аликино. В багажнике машины Пульези были обнаружены инструменты для обработки почвы. Ведро и мотыга, которые, судя по свежей земле на них, несомненно были использованы той же ночью. Но где и почему Пульези перед самой своей смертью занимался ночью садоводческой работой? Настоящая головоломка для сыщиков.

Аликино очень захотелось вздуть или, как говорят на жаргоне, выдрать как следует несчастного репортера. Наконец он свернул газеты и швырнул их в корзину.

Он набрал номер АТС римского филиала «Ай-Эс-Ти». После длительных гудков ему наконец ответил недовольный и торопливый женский голос. Директора нет, его зам в отпуске, помощник вышел. Аликино бросил трубку и покинул гостиницу.

После получасового ожидания он увидел Джакомо, выходящего из подъезда. Подошел к нему.

— Что ты тут делаешь? — спросил молодой человек.

Аликино пришлось удержать его за руку:

— Подожди.

— Я тороплюсь. Мне нужно на автобус.

— Подожди минутку.

— А ты разве не идешь домой?

— Нет. Твоя мать там?

— Где же ей еще быть? — Он с насмешкой окинул взглядом Аликино. — Вижу, у тебя новый красивый костюм.

— Я знаю, что у тебя экзамен.

— Да, через месяц.

Аликино посмотрел на юношу. У него был твердый взгляд, но черты лица оказались мягкими. Он очень походил на мать.

— Понимаю, что тебе все равно, но я хотел попрощаться с тобой. Несомненно, мы теперь очень долго не увидимся.

— Вы с мамой решились наконец?

Он явно ничего не имел против их решения.

— Это решил я.

— Ладно. Прощай.

— Подожди.

— Я же тебе говорю, что тороплюсь.

Аликино вложил в руку Джакомо пачку банкнот, запечатанных бумажной лентой. От изумления молодой человек побледнел:

— Что означают эти деньги?

— Постарайся не потерять их. Тут два миллиона.

— Но…

— Отнеси домой. И купи себе одежду.

Джакомо засмеялся при мысли об одежде.

— Потратьте их как захотите.

— Послушай, папа…

Но Аликино уже ушел.

В воскресенье было напечатано объявление. Начиная с понедельника Аликино каждый день сидел с 11 до 12 у телефона в комнате в здании «Ай-Эс-Ти». Туда трудно было добираться. Здание находилось практически за городом, на виа Номентана, но по ту сторону Монте Сакро, за каким-то киносъемочным павильоном, который почти всегда пустовал.

Он не встретил никого из руководителей филиала, и, вопреки обещанию, его не ждали тут никакие инструкции. Зато он получил в свое распоряжение телефон, номер которого опубликовал в объявлении. Частный номер, не фигурировавший в официальном справочнике «Ай-Эс-Ти».

Ловушка, которую он поставил, должна была сработать. Оставалось лишь как следует набраться терпения.

2

Ловушка сработала в четверг, 31 октября, когда Аликино начал было уже опасаться, что интуиция, на которую он полагался, обманула его.

Около полудня зазвонил телефон.

Аликино спокойно ответил:

— Да?

— Я звоню по вашему объявлению. — Мужской голос звучал робко и нерешительно. — Это вы ищете сеттера Орфея?

— Да, это я давал объявление.

— Вы, наверное… Адонис?

— Возможно. А вы Орфей, не так ли?

— Да, — ответил незнакомец после некоторого колебания. — Что вам угодно от меня?

— Это не я ищу вас.

Ответ Аликино вызвал замешательство на другом конце провода.

— Зачем же вы дали такое объявление?

— Чтобы дать вам возможность найти меня. Думаю, я нужен вам. Я в вашем распоряжении.

— Поздравляю. Вы сумели перевернуть ситуацию. Ладно, я хочу поговорить с вами.

— Хорошо. Когда?

— А вы, однако, напористы, Адонис. — В голосе незнакомца послышались нотки восхищения. — Вы знаете, зачем я хочу видеть вас?

— Важно, чтобы вы знали это.

— Когда увидимся?

Аликино решил не изменять своей манеры игры.

— Сегодня не могу, а завтра — праздник. Давайте послезавтра.

— Второго ноября? Это день поминовения. Меня не устраивает.

— Вы суеверны, Орфей?

— Вообще-то нет.

— Тогда третьего. Но ведь это воскресенье.

— Для меня не имеет значения. Где увидимся и в какое время?

— Решайте сами.

Аликино понял, что вынудил незнакомца лихорадочно соображать.

— Мне нечего бояться, — заявил наконец он. — Приезжайте в воскресенье вечером в девять часов ко мне домой.

Аликино записал адрес и номер домофона. Однако незнакомец не назвал свою фамилию.

Время до встречи с ним Аликино посвятил главным образом культурной туристической программе. Это занимало мысли и расслабляло. В перерыве между посещениями ватиканских музеев и осмотром произведений искусства, принадлежащих городской коммуне, он нашел в гостинице пакет, который какой-то господин оставил для него.

В пакете лежал цилиндровый револьвер 38-го калибра. Дуло было с резьбой для глушителя. В пакете находился и сам глушитель.

Как-то днем Аликино не удержался от соблазна позвонить Ванде. Никто не ответил. Он облегченно вздохнул. И в самом деле, о чем бы он стал говорить с ней?

Незнакомец — Орфей — жил недалеко от бульвара Маркони, в одном из множества огромных зданий, уродовавших город, делавших его безликим и пошлым. Орфей сам открыл дверь, и Аликино встретил его восхищенный взгляд. Это восхищение он услышал и раньше в его голосе по телефону. Незнакомец проявил также, поскольку ему не удавалось это скрыть, и некоторую напряженность. Было ясно, что для него эта встреча — событие весьма необычное, он не готов к нему и очень волнуется.

Ему было лет сорок, но может, и меньше. Лицо невыразительное — обычное, совершенно ничем не запоминающееся, подобно портрету преступника, сделанному по описанию.

Он провел Аликино в гостиную, обставленную в весьма дурном вкусе. Телевизор, занимавший в комнате почетное место, он не выключил, а только убрал звук. На экране мелькали кадры какого-то полицейского детектива, сделанного в типично итальянской затянутой манере.

Орфей предложил ему дешевый виски и продолжал смотреть на Аликино с видом ученика дьявола, не верящего, что ему удалось такое колдовство.

— Так значит, вы Адонис?

— Знание — не всегда благо. Вас зовут Дарио, если не ошибаюсь.

Он утвердительно кивнул и спросил:

— А вы, значит, работаете на американцев?

Он спросил это так, словно перед ним находилось какое-то сверхъестественное существо.

Аликино предпочел не отвечать. Он был занят тем, что примерял к этому человеку информацию, какую ему удалось раздобыть о нем. Нет, он имел дело не с учеником дьявола, но все же со школяром. Хоть и зная заранее ответ, он из вежливости спросил, на кого тот работает.

— Я? Ни на кого. Сам по себе. — Он попытался улыбнуться. — Я… я вот… Кустарь-одиночка… Понимаете?

— Скажем лучше, дилетант.

— Дилетант, дилетант… Быстро вы расправляетесь с человеком, обозвав его дилетантом.

— В этом нет ничего обидного.

— Одно хочу выяснить сразу же. Как вам удалось… Я хочу сказать, как вы сумели попасть туда на работу, словом, как заставили обратить на себя внимание?

Аликино сделал неопределенный жест:

— Как бы это сказать? Случай, обстоятельства.

— Но я ведь тоже толковый человек. И доказал это. Вы что думаете? Несколько радиоперехватов, которые потом были использованы для сокрушительного удара по нашему терроризму, — это я расшифровал.

— Знаю.

— А, знаете?

— Иначе что же я за профессионал.

Дарио бросил взгляд на экран, где беззвучно происходили какие-то события.

— Моя жена тоже очень толковый человек. Леда. Я познакомился с ней на этой почве. Это вы тоже знаете?

— Конечно.

— Это самая пустяшная информация. Ее можно получить даже через портье. Нас с Ледой объединила одна и та же страсть к шпионажу. Мы обменивались книгами, нет, не романами, а мемуарами настоящих шпионов.

— Мата Хари, Дрейфус…

— Вы тоже этим увлекаетесь?

— Нет.

— А я с самого детства. Но… — Он закурил, держа сигарету дрожащими пальцами.

Аликино решил, что стоит подогреть в нем желание излить душу.

— И до сих пор никто не предлагал вам работать, скажем так, постоянно?

Дарио безутешно опустил голову. Его отчаяние, казалось, можно было потрогать руками.

— Я чувствую себя безработным, особенно теперь, когда не стало Пульези. И нет никакого учреждения, куда я мог бы обратиться насчет такой работы. Мне кажется, я просто схожу с ума всякий раз, ломая голову, как же становятся профессионалами вроде вас. Спрашивается, разве недостаточно для этого настоящего, можно сказать, врожденного призвания?

— Очевидно, недостаточно. Если бы каждому удавалось делать то, к чему он призван, думаю, мир завертелся бы в другую сторону.

— Вы так и не хотите объяснить мне, как стали профессионалом? Вы предложили кому-то свои услуги?

— Как правило, никогда не следует самому предлагать себя.

— Это верно. Понимаю. Беда в том, что мне неловко перед Ледой. Она так верила всегда, что я сделаю блестящую карьеру, так ценила мои возможности. Она помогала бы мне, вместе мы могли бы далеко пойти.

— Даже итальянская разведка не обратила на вас внимание?

Он покачал головой, отводя взгляд. Казалось, еще немного и он расплачется. Аликино захотелось по-дружески похлопать его по плечу, но он удержался.

— Ладно, не отчаивайтесь. Не стоит.

На экране телевизора продолжался полицейский детектив. Без звука его, пожалуй, еще можно было смотреть. Дарио сжал рюмку и решительно заговорил:

— Вы догадываетесь, зачем я попросил вас прийти сюда?

— Думаю, догадываюсь, коль скоро я Адонис, а вы Орфей.

— Перестаньте изображать ментора и держаться так высокомерно. Вам не пристало шутить.

— Я и не шучу.

— Я помог Пульези. Думал, еще одна услуга пойдет мне на пользу. Заслужу почетное звание, не так ли?

— Надеюсь, вы его получите.

— Но оно-то меня как раз меньше всего интересует. И тут я буду стоять до конца. На этой истории я хочу заработать деньги, много денег. Деньги могут утешить, и даже очень неплохо, вы не находите? Спрашиваю об этом вас, потому что именно от вас собираюсь получить их. Похоже, ваши шефы не скупятся на расходы.

Аликино терпеливо вздохнул.

— Вы знакомы с моими шефами?

— Вам нравится смеяться надо мной?

— Даже я их не знаю, не беспокойтесь. Полагаю, приятель, что у вас очень смутное, чисто литературное представление о профессии, которую вы задумали избрать для себя. Не обольщайтесь: на расходы скупятся все.

— Это ваши проблемы. — Он достал откуда-то небольшой магнитофон и положил его на стол. — Человек, убивший комиссара Пульези и заставивший его навсегда замолчать, — а я не сомневаюсь, что это сделали вы, Адонис, — не сумел завладеть этой пленкой. А я сумел.

Он, несомненно, был прав. Адонис не смог отыскать пленку, хотя и перевернул вверх дном обе квартиры комиссара, а шпион-дилетант, действуя самостоятельно, смог. Он проделал отличную работу, ничего не скажешь. Он действительно заслуживал лучшей участи и лучшего будущего, которое принесло бы ему удовлетворение.

Насмешливая улыбка появилась на худом лице Дарио.

— Пульези уже давно пользовался моими техническими знаниями, это он-то, маньяк во всем, что касается звукозаписи. Теперь могу это сказать — он любил записывать свои, ну… словом, совокупления. Записи, которые казались ему наиболее удачными, он передавал мне, а я обрабатывал их, ну да, делал еще более эротическими. Обогащал звук, добавляя фоном некоторые акустические эффекты. Понимаете, о чем идет речь?

Аликино утвердительно кивнул.

— Последнее задание, какое я выполнил для Пульези, было совсем иного рода. Я прочистил шесть пленок, записанных на английском языке. Они были в жалком состоянии — грязные, спутанные, со множеством всяких шумов.

— Вы знаете английский?

— В совершенстве. Я не хвастаюсь.

— Вы помните, когда получили этот материал от Пульези?

— Семнадцатого октября. Хорошо помню, потому что семнадцатое — это число, которое я не люблю. Пульези очень спешил. Все записи — и оригиналы, и свою работу — я вернул ему двадцатого.

— Полагаю, вы оставили копию себе?

— Даже не подумал. Я работаю честно.

— Понял. Значит, между двадцатым и двадцать третьим, днем своей смерти, Пульези выбрал с прочищенных пленок то, что ему казалось полезным, скажем так, интересным, и переписал все это на одну кассету. На ту самую, что сейчас в этом магнитофоне. — Аликино указал на небольшой магнитофон, лежавший на столе. — А как вы ее нашли?

— Мне ничего не стоит рассказать об этом. Я даже хотел бы объяснить. Мне удалось это сделать, потому что хорошо знаю Пульези. Эта кассета была в Гроттаферрате.

— В доме жены?

Дарио, все с большей гордостью демонстрируя собственную сметливость, хитро покачал головой:

— Он никогда не стал бы прятать ее там. Особенно ценные записи он всегда оставлял у очередной любовницы. Наверное, потому, что записи служили ему для любовных утех. Последняя его любовница, я это знал, — школьная сторожиха в Гроттаферрате. Вот я и направился искать кассету в доме этой женщины…

— После того как в воскресенье прочитали мое объявление.

— Да, я действовал наверняка. Днем, когда женщины не было дома. И нашел.

— И последний вопрос. Прежде чем продемонстрируете мне качество товара, я хочу сказать — прежде чем дадите послушать кассету. Пульези поддерживал с вами связь через объявления в газете?

— Конечно. Старый, но забавный способ.

— Пульези платил вам?

— Больше обещал. Говорил, что в подходящий момент порекомендует меня одному своему знакомому из итальянской разведки.

Он включил магнитофон.

Содержание, возможно, представляло интерес. Но Аликино сказал, что пришел не для того, чтобы оценивать его.

Пульези — на пленке звучал его голос — расхваливал замысел операции «Кастрировать шакала» и, словно прожженный торгаш, навязывал предлагаемый товар. Потом подробно перечислял ряд компьютерных данных. В конце запись приобретала прямо-таки пророческое звучание: комиссар говорил, что его жизнь под угрозой, что больше всего он опасается некоего Адониса, человека, который уже убрал Давида Каресяна и который не остановится перед новым убийством.

Запись подошла к концу, и магнитофон, щелкнув, остановился. Дарио сел, положив на столик коробку из-под обуви.

— Кассеты тут. И оригинальные пленки, и пробные перезаписи. — Он вынул кассету из магнитофона и уложил в коробку. — Сколько все это может стоить, в долларах?

— Не знаю. Все зависит и от того, сколько стою я.

— А вы, как полагаете, сколько стоите?

— Немного.

— Не скромничайте. — Дарио явно было приятно, что опасный Адонис сбавляет себе цену. — Послушайте внимательно. Если порекомендуете меня кому-нибудь из ваших шефов, я просто подарю вам эту коробку.

Аликино и бровью не повел. Он предоставил собеседнику напряженно выискивать признаки положительного ответа, которого, разумеется, не могло быть.

— Мне кажется, это разумное предложение, нет?

— Несомненно. Но я не могу принять его. Я не уполномочен рекомендовать вас кому бы то ни было.

Дарио в гневе стукнул кулаком по столу и вскочил:

— Вы только притворяетесь бесстрастным, уверенным в себе человеком! Но это игра, и она вам дорого будет стоить, очень дорого!

— Успокойтесь, приятель. Не надо так шуметь.

— Я понял. Никаких денег и никакого обмена услугами. Просто задумали пришить меня, но вы ошибаетесь в своих расчетах. — Он опять опустился на стул и некоторое время молчал, потом снова заговорил: — Запись — моя специальность. Знайте же, что я переписал это на другую кассету и отдал ее в надежные руки.

— Думаю, я поступил бы так же, если б умел обращаться с этим устройством. Поверьте, мне даже проигрыватель не всегда удается включить. И я никогда не пользуюсь фотоаппаратом, даже таким, который все делает сам.

Ученик-шпион бросил на Аликино тревожный взгляд и слегка покраснел.

— Копия кассеты у Леды. Не обольщайтесь. Я ведь уже сказал вам — моя жена способнее меня.

— Не сомневаюсь. Ваша жена знает содержание кассеты?

— Разумеется. Поэтому вам придется забрать обе кассеты. А это многовато, не так ли?

— Вы хорошо знаете вашу жену?

— Что вы хотите сказать?

— То, что сказал.

— Ничего не упустили, — мрачно согласился Дарио. — Да, я знаю, что у нее есть любовник. Мы разошлись с нею, но остались друзьями.

— Где сейчас ваша жена?

— В надежном месте.

Чаша была уже переполнена. Аликино печально вздохнул, но постарался подавить жалость. Нет, это даже нельзя назвать убийством — это было просто устранение совершенно безликого человека, безнадежно проигравшего дело. Да какое там преступление, это скорее даже гуманное деяние. Ему вспомнился вдруг Ортензио Ангели.

— Мне жаль, Дарио, или Орфей, как вам больше нравится, но вы не рождены быть разведчиком, кем так пылко мечтаете стать. Вы не умеете лгать. Искусство лжи — главное в нашей профессии.

Дарио побледнел и попятился, с грохотом опрокинув стул. Только в этот момент Аликино обнаружил, что забыл в гостинице глушитель.

— Ложь, чтобы она выглядела правдоподобной, нужно придумывать хладнокровно. А вы слишком торопились встретиться с пресловутым Адонисом.

— Вы хотите сказать…

— Что ваша жена, вот она действительно сумела стать шпионкой, правда, скорее на словах, чем на деле. Она завербовала одного южноамериканца, своего любовника, если не ошибаюсь. Но это вы знаете лучше меня.

— Конечно знаю.

— И никакую кассету вы никогда не отдали бы вашей жене. Не существует на свете другой записи. Зачем вам было делать дубль? Чтобы передать кому-то? Кому? У вас нет друзей. Вы никому не доверяете. В принципе это правильно. Но иной раз, когда нужны надежные люди, их не так-то просто найти.

Аликино уже некоторое время следил за экраном телевизора, где еще шел фильм. Было ясно, что он уже заканчивается. Человек с пистолетом в руке куда-то бежал со всех ног.

Аликино включил звук на полную мощность и спустил курок в тот самый момент, когда человек на экране — то ли полицейский, то ли преступник — тоже выстрелил несколько раз.

Выстрелы эхом отозвались в тысячах домов города.

3

Тук тук-тук…

Он услышал звуки шагов рано утром, около шести. Медленные, глухие и очень тяжелые, словно тот, кто ходил, передвигался с трудом. Более того, вынужденный прислушиваться, потому что уже не удавалось больше уснуть, Аликино отметил их размеренный ритм на три доли. Казалось, это очень медленный вальсирующий шаг: тук тук-тук, тук тук-тук, раз два-три. Впрочем, нет, первый звук по сравнению с другими двумя определенно производился палкой, на которую опирался неведомый человек, шагавший наверху и беспокоивший его.

Раздражение несколько унялось, потому что тот, кто ходил по комнате над его головой, был, несомненно, инвалид, возможно старик, передвигающийся с помощью палки. Ему вполне можно было посочувствовать.

Но Аликино отнюдь не был расположен отказываться от спокойного отдыха. Прощай, сладкий утренний сон, который он предвкушал с особым удовольствием именно теперь, когда ему не надо было рано вставать. Прощай, мирная дремота при мягком свете дня, пробивающемся сквозь шторы, — он вспомнил, с какой любовью вешал такие же в своей квартире в Бруклине, — за которой следовало медленное, ленивое пробуждение, идеальное для того, чтобы беззаботный день отдыха начался в наилучшем расположении духа. По давней, очень давней привычке, сложившейся из ритуала, который он методично совершал по утрам в выходные дни, он знал, что от настроения, в каком он проснется, во многом зависит его самочувствие в течение всего дня.

Оставаясь в постели, без всякого желания встать, но уже открыв глаза, глядя в потолок и прислушиваясь к шагам, которые так внезапно разбудили его, Аликино реально оценил ситуацию.

Мало сказать, неприятная, — тревожная ситуация, если проецировать ее хотя бы на ближайшее будущее. Человек с палкой — что это был старик, он уже не сомневался, — как нередко бывает с пожилыми людьми, имел, видимо, привычку подниматься очень рано. И если он встает в шесть утра, а может и раньше, то будет отнимать несколько часов сна у неудачника, который спит в комнате под ним, — лучшее, самое лучшее для отдыха время, именно эти последние часы физиологического цикла сна.

Он не мог досадовать на конструкцию здания — оно было одним из самых престижных в аристократическом районе Порта Пинчана, построено в начале века, а материал тогда не экономили. Комнаты были просторные, полы и потолки — солидные, а не какие-нибудь тоненькие, словно лист бумаги, как в современных домах.

Однако должно же быть какое-то спасение от этих шагов.

Позднее около девяти часов, осторожно постучав, вошла Фатима, и только тут Аликино заметил, что шаги прекратились. Он решил ничего не говорить матери. Не хотел выглядеть чересчур привередливым, и к тому же ведь еще неизвестно, повторится ли эта неприятность: пессимистические прогнозы, которые он построил, могли быть плодом его вызванной недосыпанием возбужденной фантазии.

— Хорошо спал? — Не дожидаясь ответа сына, Фатима поставила поднос, который принесла, и прошла к окну раздвинуть шторы и распахнуть ставни. Солнечный свет залил комнату.

— Вот что прекрасно в Риме — тут всегда солнце. А ведь уже ноябрь. Какое сегодня число?

— Четвертое.

Аликино чувствовал себя счастливым. Скверное пробуждение уже почти забылось. Он внимательно посмотрел на мать при ярком свете дня и обомлел от изумления.

Годы, казалось, прошли мимо Фатимы, лишь едва затронув ее. Черты ее лица были как бы слегка сглажены и смягчены временем, а фигура словно уменьшилась. Ее возраст невозможно было определить, а ведь ей уже исполнилось восемьдесят лет.

Аликино понял, почему вернулся сюда. Силуэт матери, стоявшей против света, вызвал у него гомеровские реминисценции. Она представилась ему богиней, передвигающейся в каком-то зачарованном месте, в одной из тех редких и таинственных бухт, где море, песок и небо все еще принадлежат какой-нибудь мифологической эре или раннему детству человечества.

Он приехал ночью. Выйдя из дома Дарио, взял такси и всю дорогу обдумывал, как поступить дальше. И в конце концов оказался не у гостиницы, а на пороге дома матери.

Ему показалось вполне естественным, что он знает этот адрес, который ни у кого не выяснял, даже у Memow, и не помнил, чтобы называл его шоферу такси.

Фатима открыла дверь и встретила сына приветливо, но без удивления. Казалось, она ожидала его и не минуло двадцати лет с тех пор, как они виделись последний раз. Смысл этой долгой разлуки несколько прояснился в признании Фатимы, сказавшей, что она никогда не сомневалась, что увидит сына, прежде чем уйдет навсегда.

«Прежде чем уйду навсегда». Именно так она и сказала вместо «прежде чем умру».

Их встреча не была омрачена ни одним из печальных воспоминаний прошлого, ни словами огорчения или сожаления. Аликино объяснил, что работал в Америке, и мать встретила это известие с легким удивлением. Она была убеждена, что он уехал в Рим и остался там. Больше они, пожалуй, ни о чем не говорили. Мать проводила сына в спальню, которая, казалось, была приготовлена для него. Пожелала ему спокойной ночи и удалилась.

Завтрак — молоко и шоколад — был тем же самым, какой он любил с детства.

— Вчера вечером я не смог тебя рассмотреть как следует. Ты изумительна, мама.

Фатима смутилась. Она едва коснулась губами края своего стакана, как птичка.

— Поешь еще. Это ванильные вафли. По-прежнему любишь их?

— Знаешь, мама, мы с тобой похожи сейчас на мужа и жену. Стареть — это совсем неплохо.

— Кино, не заставляй меня краснеть.

— Почему?

— Потому что у меня еще уйма сказочных планов.

— Но это правильно. Я тоже только теперь и начинаю жить. И представляешь, у меня впереди еще по меньшей мере сорок лет.

По лицу Фатимы пробежала тень.

— Не говори так, Кино.

— Думаешь, накликаю беду?

— Нет, но то же самое утверждал твой отец. — Она собрала остатки завтрака и сложила их на поднос. — Ты ведь не будешь весь день лежать.

— Сейчас встану. Мне нужно сделать кое-какие несложные дела. Велю прислать вещи из гостиницы.

— Мне тоже надо уйти.

— Хочешь, провожу тебя?

— В другой раз. Сегодня у меня дело, которое я должна сделать одна.

— Что-то такое, чего я не должен знать?

— Это сюрприз. Я готовлю тебе сюрприз.

Аликино потянулся и посмотрел на пижаму, которая была на нем. Новая, точно по его размеру. В полоску, будто он сам выбирал ее.

— Мама, тебе нравится жить в Риме?

— Обожаю этот город.

— Ты не говорила мне, в каком году переехала сюда.

— В семьдесят втором. Джустина заболела, и я не могла оставить ее одну. Она умерла в семьдесят пятом, бедная моя сестренка. Ей было только пятьдесят пять лет.

— А дом в Болонье?

— Он так и стоит пустым. Я больше не возвращалась туда.

Она направилась с подносом к дверям, но двигалась не спеша, и была, как всегда, спокойна.

— Мама, а кто живет над нами?

Фатима взглянула на потолок.

— Никто не живет.

И ушла.

Аликино тоже посмотрел на потолок, потом, пожав плечами, поднялся с постели. Шаги, разбудившие его, видимо, доносились из какой-то другой квартиры. Наверное, просто долетал откуда-то этот звук, как и всякий другой шум. Он улыбнулся, представив себе старика, который маршировал там строевым шагом. Или, вернее, «римским шагом» — так называемым — парадным.

Он поклялся, что больше не станет вспоминать прошлое и думать о событиях, утративших всякую важность и смысл. Должна была существовать какая-то умственная гимнастика, способная ориентировать мысли на будущее, особенно теперь, когда ему предстояло построить себе совершенно новую жизнь.

Но прошлое внезапно грубо схватило его своими неощутимыми и крепкими руками, когда, осматривая квартиру, он оказался в обширной библиотеке. Эти книги. Все эти книги он превосходно знал. Те самые, что находились когда-то в кабинете его отца.

Отчего же Фатима, не пожелавшая в сорок шестом даже видеть их, перевезла книги с собой, в Рим? К тому же она ведь только что сказала, что дом на виа Санто Стефано так и стоит пустым. Аликино пришлось признать, что мать, не имевшая для него как для ребенка возраста, родилась в 1905-м, и некоторые ее странности, кое-какие неувязки в ее словах могли объясняться естественным процессом старения.

Он взял какую-то книгу и принялся листать ее.

Тук тук-тук. Он снова услышал шаги. Медленные, еще более тяжелые, чем несколько часов назад. Они пересекли потолок по диагонали и затихли.

Возможно, из-за тех же возрастных изменений памяти Фатима не помнила, что в квартире наверху кто-то живет, причем кто-то, у кого на ногах были, казалось, железные подковы.

Вот почему, оплатив счет в гостинице «Гальба», Аликино решил зайти в одну фирму, занимающуюся тепло— и звукоизоляцией.

Сколько будет стоит покрыть потолок звуконепроницаемым материалом? Техник, к которому Аликино обратился с этим вопросом, что-то подсчитал и сказал, что сумма будет довольно значительная, а результат гарантируется не на сто процентов. Кроме того, комната перестанет «дышать», иными словами, станет теплее из-за того, что воздух в ней будет застаиваться и зимой, и летом.

Потом, зайдя в «Ай-Эс-Ти», Аликино поручил сотруднице отправить срочный пакет в центральное управление. Бандероль содержала все пленки, которые Дарио сложил в коробку из-под обуви.

Мать уже легла спать, когда Аликино вернулся. Таким образом ему не пришлось давать никаких объяснений, и он решил провести опыт: он ляжет спать в другой комнате. Он выбрал диван, стоявший в столовой. Теперь, перебравшись на новое место, Аликино оказался довольно далеко от ванной, а так как с некоторых пор он ощущал симптомы гипертрофии простаты, то по ночам ему нередко требовалось ходить в туалет. Придется потерпеть. Это же только эксперимент.

И оказалось, он провел его совершенно напрасно.

Еще не было и шести утра, как старик опять начал ходить над головой. Более того, прямо по голове. Именно такое ощущение испытывал Аликино, возможно, потому, что не было никаких других шумов, но скорее все же оттого, что не знал, как спастись от этих шагов.

Он сразу же вернулся в свою спальню.

Тук тук-тук…

Вскоре неутомимые шаги стали слышны и здесь.

Кроме комнаты матери, Аликино побывал во всех остальных помещениях обширной квартиры, пробуя заснуть. В конце концов он вынужден был подавить истерический смех. Казалось, шаги преследовали его. Это же какой-то абсурд, внушал он себе. И все же старик разгуливал по своей квартире, словно по парку. Он расхаживал по всему дому.

Когда шаги прекратились, Аликино поднялся этажом выше. Позвонил несколько раз в дверь этой квартиры с точно такой же планировкой, как у матери, но никто не открыл ему.

Возможно ли, чтобы там никто не жил?

Прошло несколько дней, совершенно пропащих для Аликино, одержимого этими шагами, не дававшими ему покоя.

Он боялся их и просыпался теперь все раньше и раньше в ожидании, когда они раздадутся вновь.

Ситуация стремительно осложнялась. Аликино со страхом отмечал, что старик не только расхаживал взад и вперед по всей квартире, но с нарастающим крещендо становился все более неутомимым. За исключением нескольких часов ночью и небольшого перерыва днем эти шаги не прекращались ни на минуту. Представление о старике, передвигающемся с помощью палки, сменилось в сознании Аликино образом запертого в клетке зверя, который бросался туда-сюда в приступе клаустрофобии. Зверь о трех ногах?

Когда Аликино больше уже не мог отвлечь себя, не мог притворяться, будто не слышит этих невыносимых звуков, он попросил мать объяснить, что там происходит. Поначалу она пыталась отрицать очевидное, но однажды вечером, когда они ужинали в большой столовой, наконец согласилась поговорить о загадочных шагах.

— Мы скоро переедем в другую квартиру, — сказала она. — Это и есть сюрприз, который я хотела сделать тебе. Я нашла наконец дом, какой мне всегда хотелось иметь. Продаю обе квартиры, эту и ту, что наверху, и покупаю другую.

— А что, разве квартира наверху твоя?

— Она осталась мне после смерти твоей тетушки Джустины. Это была ее квартира.

— До какого возраста она танцевала?

— До сорока пяти лет она еще была звездой. Потом у нее постепенно и безвозвратно стали отниматься ноги.

— Паралич?

— Какая-то болезнь, которую врачи не смогли определить и в конце концов оставили мою сестренку на произвол судьбы. Она больше не могла ходить. Чтобы передвигаться, ей пришлось сесть в кресло на колесиках. Тогда я и приехала в Рим. Эта квартира продавалась, и я купила ее.

— Почему ты перевезла сюда книги, которые были в Болонье?

— Об этом попросила Джустина. Она надеялась найти в них ключ к своему выздоровлению. — Фатима шумно высморкалась. — Какое это было мучение. Нельзя было наказать ее более жестоко.

Слушая рассказ матери, Аликино вспомнил начало карьеры своей тетушки, триумфальный успех, какой она имела во время войны, выступая в театрах Европы, в городах, оккупированных нацистами. Джустина была очень красивой девушкой. Слава сделала ее прямую осанку балерины еще высокомернее.

В памяти Аликино воспоминание о ней заметно стерлось. И в самом деле, он лишь изредка вспоминал тетушку, да и то только в связи с ужасной болезнью, поразившей ее.

— Квартира наверху пустует уже десять лет?

Фатима задумчиво кивнула.

— Квартира пустая, но она еще там. — Фатима отвела глаза, чтобы не встретиться с внимательным взглядом сына. — Уже давно не слышно было ее шагов. Наверное, сейчас она забеспокоилась, моя сестренка. Она знает, что я продаю ее дом, и решила уйти.

— Тайный, загадочный Рим…

— Скоро увидишь, Кино, увидишь новый дом.

— Где он находится?

— На виа Джулия. Это одна из волшебных улиц Рима.

На следующее утро Аликино проснулся, как всегда, рано. Разбудили его не шаги, а ожидание, что он вновь услышит их. Однако шагов не было слышно. Весь дом был погружен в полнейшую тишину.

Когда Фатима ушла, Аликино решил порыться в ящике, где, как он заметил, мать держала ключи, и сразу же нашел то, что искал.

Он медленно поднялся по лестнице.

Дверь в квартиру была защищена двойным замком. Аликино отпер его и вошел.

На него пахнуло затхлым воздухом и пылью. Сквозь закрытые ставни проникали полоски света. Квартира была совершенно пустой, никакой мебели, на полу валялся разный мусор — какие-то обертки, пустые бутылки.

Аликино прошел по коридорам и комнатам. В просторной гостиной он обнаружил несколько предметов — скамеечку, небольшой столик, кресло на колесиках, широкое, словно трон.

В углу, на полу, он увидел розовые балетные туфельки с плоскими твердыми носками, которые балерины надевают для классического танца.

Но почему их три?

Правая, левая. А третья?

Аликино поднял ее, чтобы рассмотреть получше. Она, казалось, была предназначена для третьей ноги.

Несомненно, для центральной ноги.

Не было, значит, никакой палки, а были только туфельки для трех ног. Вот почему был и тройной ритм шагов. Тук тук-тук, тук тук-тук, раз два-три…

4

Однажды в середине ноября, торопливо поужинав, Фатима сумела уговорить сына отправиться вместе с ней посмотреть квартиру на виа Джулия. Это был решающий визит, от которого — так она дала понять — зависела покупка.

В девять вечера? Конечно, это было не самое подходящее время для осмотра квартиры. Но владелец, желавший продать ее, жил там один и целыми днями отсутствовал. Кроме того, объяснила Фатима, этот господин был довольно эксцентричным типом. И в самом деле, желая продать квартиру, он тем не менее выражал явное недовольство, что вынужден принимать незнакомых людей, бесцеремонно совавших нос в его домашнюю жизнь, и потому определил рамки такого беспокойства — самое большее час, вечером после ужина.

Аликино отказался бы от подобной затеи, скорее стал бы искать другую квартиру, потому что не считал разумным покупать эту, лишь мельком осмотрев ее при электрическом свете, но Фатима, успевшая за пару месяцев побывать там, хоть и очень недолго, три раза, была очарована ею. Квартира была просторная и престижная, именно такая, какую ей хотелось иметь. Вдвоем, конечно, лучше смотреть, но Аликино был уверен, что ничье мнение не повлияет на выбор, который она уже сделала.

— Не будем говорить, что ты мой сын, — предупредила Фатима, когда они направились к подъезду.

— Я же тебе говорил, что мы похожи на мужа и жену.

— Ты, как всегда, очень мил, Кино. Скажем, что ты мой племянник.

— Но почему мы вообще должны ему что-то объяснять?

Вместо ответа Фатима позвонила в колокольчик.

Прием был откровенно враждебный. Как только они вошли, владелец квартиры внимательно посмотрел на большие часы с маятником, стоявшие в прихожей. Это был прямой намек на то, чтобы было соблюдено обязательное условие — не более часа.

Аликино сразу же почувствовал какую-то неприязнь и к квартире, и к человеку, жившему тут. Часы с маятником издавали вибрирующий звон, в котором слышалось что-то мрачное и зловещее. В помещении было слишком темно и стоял сладковатый запах горелой смолы. Запах этот никогда прежде не встречался Аликино и теперь показался чрезвычайно неприятным.

— Обычный, весьма приятный запах, — кротко и с восхищением возразила Фатима, — напоминает аромат сандалового дерева.

Хозяин — а он был высокого роста, импозантный, с черными пронзительными глазами, в красном халате до пят, расписанном арабесками, — казалось, оценил слова Фатимы. Обозначив улыбку, он внимательно осмотрел ее с ног до головы. Она перенесла осмотр без всякого смущения. Очевидно было, что подобное происходит не впервые.

Аликино почувствовал себя исключенным из этого инфернального общения, которое установилось между ними. Несколько раздраженный, он проследовал за хозяином внутрь квартиры, вошел в просторную гостиную, где с трудом смог рассмотреть очертания комнаты.

— Нельзя ли включить свет?

— Свет включен полностью, — ответил человек, обнаружив хорошо поставленный бас. — Не выношу яркого света.

— Я тоже, — прошептала Фатима.

Аликино хотел побыстрее закончить этот формальный осмотр, но хозяин теперь уже больше не торопил их. Мало того, обращаясь к Фатиме, он не только подчеркивал отдельные достоинства комнат, но был щедр и на советы, как лучше обставить их. Казалось, он наконец нашел покупателя, которого искал, так как, похоже, лишь немногие, ему одному ведомые люди, были достойны жить в этом здании шестнадцатого века. Фатима с удовольствием внимала ему.

Повсюду были ковры, циновки, подушки, какие-то деревянные идолы, старинное оружие, а все вместе соответствовало вкусу хозяина, который Аликино находил слишком погребальным.

Закончив осмотр, Фатима сказала, что она счастлива, что квартира — чудо, как раз именно то, о чем она всегда мечтала, с тех пор как оказалась в Риме.

— Не правда ли, Кино?

Сын охотно ответил бы ей, что квартира ему нисколько не нравится, но не хотел обсуждать это в присутствии хозяина, к тому же ему не терпелось как можно скорее уйти отсюда, поэтому он заметил только, что она кажется ему слишком большой. Фатима возразила, утверждая, что комнат здесь как раз столько, сколько необходимо, — две спальни для них, еще две для возможных гостей, еще одна для столь же возможной постоянной прислуги, кабинет, гостиная, столовая. Просто идеальная квартира. К тому же стоит она не так уж и дорого.

Хозяин незаметно оставил их вдвоем.

Аликино постарался подавить раздражение, которое вызывал у него запах горелой смолы, да и все остальное в квартире, и согласился, что, хваля ее размеры, мать была права. Он подумал, что, если привести помещение в порядок, оно приобретет совершенно другой вид. В то же время он пытался понять, почему хозяин вызывает у него такое отвращение. Между этим человеком — а ему можно было дать лет сорок — и Фатимой не было, не могло быть ничего, кроме мимолетной симпатии. Выходит, он ревнует мать?

Он невольно улыбнулся и, почти успокоившись, смог оценить травяной настой, который хозяин дома, сделавшись вдруг приветливым амфитрионом, пожелал предложить гостям.

— Чем вы занимаетесь?

Аликино ответил не сразу, пытаясь припомнить, где он мог видеть этого человека или кого-то очень похожего на него.

— Я? Я на пенсии.

— Всего несколько дней, — уточнила Фатима. — Он много лет жил в Америке. А вы, синьор, чем занимаетесь?

— Торговлей. Импорт восточной утвари.

— В традиции виа Джулия, улицы антиквариата, — заметила Фатима.

— Я оставляю эту квартиру, потому что должен далеко и надолго уехать. — Вопреки ожиданию Аликино мать не выразила ни капли огорчения. Человек с улыбкой добавил: — Я не сказал, что продаю ее, я предпочитаю говорить — покидаю квартиру, потому что знаю, в ней будут жить достойные люди.

Они выпили и другого настоя. Этот горячий напиток вызвал у Аликино легкое и приятное головокружение. Они побеседовали еще немного и без труда пришли к соглашению о передаче собственности и оплате. Фатима и Аликино могли вступить во владение квартирой со 2 декабря.

Когда мать и сын ушли, пробило одиннадцать часов.

— Какой утонченный человек, — сказала Фатима. — Правда же, он понравился тебе?

Аликино наконец понял, на кого тот походил. На одного лоточника, который до войны продавал чудотворные лосьоны на скотном рынке в Баретте. Но он не захотел огорчать мать этим отнюдь не аристократическим сходством, которое было к тому же поразительным.

Фатима с сыном серьезно занялись упаковкой вещей для переезда на новую квартиру. Аликино, вновь пересмотрев книги отцовской библиотеки, высказал намерение продать их. Но Фатима была против. Укладывая книги и бумаги в большие коробки, Аликино случайно обнаружил таблицу соответствий Расула, которую составил в апреле 1946 года. Бумага прекрасно сохранилась — она, казалось, стала еще новее, чем прежде.

Аликино перечитал последние две строки:

1965 — У АЛИКИНО РОЖДАЕТСЯ ДЖАКОМО

1985 — УМИРАЕТ АЛИКИНО В ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ (ДЖАКОМО В ЭТО ВРЕМЯ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ)

Обеими руками совершенно хладнокровно он скомкал бумагу и выбросил ее в мусорное ведро.

Помощь, которую он оказывал матери, не заставила его позабыть собственные дела.

Он позвонил в римский филиал «Ай-Эс-Ти». Ему ответила та же сотрудница, что и прежде. Нет, из центрального управления не было никаких писем для него, никакого чека для синьора Маскаро нет.

Второго декабря, в понедельник, состоялся переезд из Порта Пинчана на виа Джулия. Когда Аликино вошел в новую квартиру, его ожидало поразительное открытие.

Недоставало одной комнаты.

Он знал, что их должно быть семь, а оказалось шесть.

Фатима засмеялась:

— Но это же абсурд. Было темно в тот вечер. Ты ошибся.

Объяснение не убедило Аликино. У него возникло ощущение, будто его обманули, надули. Он был абсолютно уверен, что в тот вечер, когда они осматривали квартиру, исчезнувшая комната была на месте. Он помнил даже ее обстановку: его поразила тогда огромная медно-латунная жаровня, стоявшая посреди комнаты на полу. Более того, разве не оттуда, не из этой жаровни исходил запах горелой смолы? Аромат сандалового дерева?

Утешительные — почему чересчур утешительные? — слова матери, продолжавшей считать его жертвой какого-то ослепления, лишь слегка успокоили Аликино. Ему гораздо легче стало после беседы с одним весьма пожилым синьором, знатоком истории виа Джулия, который объяснил, что квартиры в самых старых зданиях на этой улице много раз переделывались, поэтому первоначальную планировку нередко уже и не узнать. Нечего и удивляться, что комнаты иной раз увеличивались или уменьшались. Очень важны были, по мнению старого синьора, зафиксированные в документах характеристики комнат, но дальнейшие его объяснения оказались слишком сложными для Аликино.

Очевидность была неоспоримой, как считала Фатима, и комнат наличествовало только шесть. И все же Аликино отчетливо припоминал ту огромную жаровню в восточном стиле. А запах смолы все время стоял в доме оттого, что кто-то продолжал ее жечь? Но Фатима клялась, что в квартире не было никакого запаха, разве только от свежей побелки.

Он постарался примириться с новым жилищем. И действительно, в каких-то деталях оно слегка напоминало квартиру на Порта Пинчана, но Аликино казалось, будто он живет в мрачном жилище какого-нибудь рыночного зазывалы. Когда же, возвращаясь домой, он входил в прихожую, ему всегда слышалось, будто его приветствует мрачный бой часов с маятником. Вдобавок диваны Фатима заменила огромными и неудобными подушками, разложенными на полу. Вот почему Аликино искал любой повод, чтобы находиться здесь как можно меньше. Правда, он не терял надежды, что постепенно привыкнет.

Фатима, напротив, все реже выходила из дому и все свое время посвящала украшению и убранству квартиры. Она даже пела, чего не делала никогда прежде. Милая сумасбродка, с нежностью подумал Аликино в тот вечер, когда ужин был особенно веселым. Мать и сын, обычно употреблявшие не больше наперстка вина, на этот раз выпили несколько бокалов. Волосы Фатимы, по большей части еще совсем черные, были собраны в великолепный узел и заколоты бриллиантовой пряжкой. На ней было элегантное платье цвета шампанского, выглядевшее подвенечным нарядом.

— Кино, представляешь, ведь через неделю Рождество!

— Уже Рождество? В Риме с его ясным небом и ярким солнцем как-то забываешь о Рождестве. Днем хожу даже без пальто.

— Что думаешь делать в Рождество?

— Еще не думал. Хотелось бы поехать куда-нибудь, где все-таки есть снег. А ты?

— Я тоже думаю уехать. Не возражаешь, если мы отметим этот праздник немного раньше.

— Не возражаю, мама.

— Надеюсь, ты уже привык к новому дому?

Аликино кивнул, наполняя бокалы.

— Тебе все еще кажется, что недостает одной комнаты?

— Нет, должно быть, мне почудилось из-за того настоя, который пил в тот вечер.

— Счастливого Рождества, Кино.

— Счастливого Рождества, мама.

Ночью Аликино приснилась в каком-то изуродованном, кошмарном виде таблица соответствий Расула. Он без конца ворочался с боку на бок, но не в силах был отогнать мучившую его картину пламени и костров, от которой начинала ярко пылать навязчивая мысль: все Маскаро сгорали в огне на Рождество в возрасте шестидесяти лет от руки или по воле своих двадцатилетних сыновей.

Но не эта мысль внезапно разбудила его. Он проснулся в холодном поту от стиснувшего горло страха и отчетливо услышал, как мужской голос, жалобный, но настойчивый зовет мать: «Фатима! Фатима!»

Зов доносился непонятно откуда, но не снаружи, а из самого дома. И это был голос бывшего владельца квартиры, человека, которого Аликино называл рыночным зазывалой. Его присутствие было почти ощутимым: наверное, он никогда и не покидал этот дом.

На следующее утро Фатима исчезла.

Словно улетучилась, ничего не унеся с собой. Ушла в чем была, наверное все в том же платье, которое надела для ужина с сыном. Но куда она могла скрыться?

Сын не стал искать ее. На самом деле он знал, где находилась мать. Милая сумасбродка вовсе не покинула дом — она ушла жить с ним в комнату, которой недоставало. Он, этот лоточник, рыночный зазывала, торговец залежавшимися восточными товарами, ожидал ее, греясь возле пахучего огня огромной жаровни.

Бабушка Фатимы, другая милая сумасбродка, тоже исчезла, когда ей было восемьдесят лет, в 1905 году. Она убежала с каким-то приезжим (бродячим торговцем?) и даже якобы родила дочь.

Аликино улыбнулся. Он представил себе тот необыкновенный день, когда из тайного чрева квартиры донесся громкий крик новорожденного.

5

Двадцать третьего декабря, в понедельник, Аликино сделал два телефонных звонка.

Первый, во второй половине дня, в римский филиал «Ай-Эс-Ти». Сотрудница ответила, что для него есть известие, которое он ждет. Как раз только что получен телекс из Нью-Йорка. В нем сообщается, что господину Маскаро выписана премия в размере полугодового оклада. Деньги можно получить в лирах в Ссудном банке в Риме. «Ай-Эс-Ти» подтверждала свое вошедшее в поговорку реноме серьезного учреждения.

Второй звонок он сделал в девять вечера. Ему ответил Джакомо. Голос молодого человека звучал непривычно весело и возбужденно. Аликино решил, что это из-за денег, нежданно свалившихся в дом, где прежде их всегда недоставало.

— Чао, папа. Я бы и сам позвонил тебе, если б знал, где найти тебя.

— Хочу поздравить тебя и твою маму.

— Что ты делаешь в Рождество?

— Еще не решил. Думаю поехать куда-нибудь на первом же попавшемся поезде.

— А отчего бы тебе не сесть в поезд, который идет в Кальбен?

— А где это — Кальбен?

— В Баварии. Чудесное место. Там можно покататься на лыжах и вдоволь надышаться кислородом. Я поеду туда со своей девушкой.

— Правильно, развлекись как следует. Деньги нужны?

— Главное, что я хотел сказать тебе: мне удалось уговорить маму поехать с нами. Ты ведь знаешь, она никогда не уезжает из Рима.

— Знаю.

Джакомо немного поколебался, потом продолжил:

— Почему бы и тебе не поехать с нами?

— Мне? — Аликино не ожидал такого предложения. Он попытался выиграть время. — Но я не умею кататься на лыжах.

— Думаю, что наша общая встреча была бы благотворна для всех.

— И для тебя тоже, Джакомо?

— Для меня прежде всего.

— Дай мне адрес.

— Имей в виду — он на немецком языке.

— Я когда-то хорошо знал его.

Джакомо продиктовал адрес, и Аликино аккуратно записал его. Это была гостиница.

— Не знаю, смогу ли, но постараюсь приехать, — пообещал Аликино. — Джакомо… ты слышишь меня?

— Да, конечно. Куда же я денусь?

— Я думал, оборвалась связь…

— Мы отправляемся завтра утром, в шесть. А ты можешь сесть на поезд, который уходит из Рима в два часа. Сделаешь пересадку в Милане и приедешь в Кальбен утром в Рождество, в десять часов. Буду встречать тебя на вокзале.

— Ты все хорошо придумал. А если бы я не позвонил тебе?

— Я чувствовал, что позвонишь.

— Спасибо, Джакомо. Спасибо за твою заботу.

Аликино принялся старательно собираться в дорогу. Зимних вещей у него было немного. Он купит в Кальбене, что будет нужно. Роясь в ящиках, он обнаружил большой тяжелый пакет. Это были страницы, написанные Memow.

Просматривая их и перечитывая отдельные места, фразы, Аликино испытал необыкновенное волнение. На этих страницах без единой помарки была запечатлена жизнь другого Аликино — «сухой ветви». Вся его история, хотя и осталась незаконченной, представляла собой настоящий роман. Роман, сочиненный компьютером. Наверное, следовало отнести издателю и опубликовать. Какое имя можно было бы поставить на обложке? Кто его автор? Memow, несомненно. Но как доказать, что роман действительно является плодом творчества умной машины? Издатель решит, что это всего лишь прием, который писатель придумал в надежде создать бестселлер. С другой стороны, он читал в каком-то журнале, что в Америке некоторые писатели, когда не хватает собственных мыслей, обращаются за помощью для решения своих литературных проблем к различным компьютерным программам.

В отличие от квартиры на Порта Пинчана, здесь, на виа Джулия, имелся небольшой камин. Листы скопом оказались в огне, скручиваясь и вспыхивая ярким, но недолгим пламенем. Они горели так, словно это и в самом деле была какая-то сухая ветвь. И этот Маскаро скончался в огне? По дому распространился резкий запах горелой бумаги. Запах смолы больше не ощущался, с тех пор как Фатима укрылась в исчезнувшей комнате.

Аликино пришла мысль позвонить Ванде, потом он передумал. Ванда вполне могла устроить ему какую-нибудь неприятность. Потребовать, например, чтобы он провел с ней Рождество. Впрочем, она не из тех, кто рискует провести этот праздник в одиночестве.

Он опять подумал о Джакомо. Этот юноша — его сын? — был толковым парнем. Он явно хотел, чтобы родители не расставались и жили по-прежнему вместе. Эту возможность он как сын видел. Аликино ощущал, что его сильно, без примеси чего-то недоброго, волнует мысль о встрече с Дианой. Что произойдет? Он не представлял себе этого и даже думать не хотел, как поведет себя при встрече. Он предпочел положиться на волю судьбы — пусть будет как будет.

Пока такси, с трудом лавируя в потоке машин, медленно везло его на вокзал, Аликино заметил, что в Риме, хоть он и залит солнцем, все же немало признаков Рождества. Центральные улицы украшены высоко подвешенными разноцветными гирляндами, в витринах магазинов, заполненных покупателями, были выставлены украшенные золотистыми и серебряными нитями рождественские елки, конечно из пластика, как в Америке, и сверкали яркие стеклянные шарики.

На вокзале его ожидал сюрприз, мало сказать неприятный. Внезапно объявили о приостановке движения, почти все скорые поезда были отменены.

Вокзал походил на растревоженный муравейник. Пассажиры — огромнейшая толпа — с криком устремлялись с одной платформы на другую, в зависимости от всяких путаных известий, поступавших неизвестно откуда и мгновенно распространявшихся, рождая надежду, которая не оправдывалась, после чего возникало еще более сильное огорчение.

Недовольство сопровождалось оглушительным хором протеста и возмущения. Железнодорожники разводили руками, как бы подтверждая свое бессилие, невозможность что-либо предпринять, подать поезда, которых нет и в помине. Но пассажиры не теряли надежды уехать, и лишь очень немногие примирившиеся с судьбой покидали вокзал.

Подать поезда, которых нет…

И вдруг каким-то образом именно так и случилось. Во всяком случае для Аликино.

Действительно, предшествуемый жалким, натужным гудком, похожим на стон раненого животного, подошел и остановился у самой дальней платформы длинный состав.

Было семь часов вечера.

И хотя толпа поредела, нетрудно было представить, как бросятся все эти люди к поезду и станут приступом брать вагоны. Но как ни странно, ничего подобного не произошло, словно поезд, который, как показалось Аликино, появился чудом или по какому-то волшебству, не существовал вовсе и до него не было рукой подать. Никто не подходил к поезду. Казалось, это был какой-то карантинный состав, заполненный больными чумой. Очевидно, все ожидающие на платформе знали, что нельзя садиться в этот поезд.

Аликино этого не знал и, не теряя времени, прошел на платформу, к которой подошел состав.

Никто не садился в вагоны. Никто не покидал их. Двери оставались закрытыми. В окнах, тоже закрытых, виднелись лица, погруженные как бы в пар, который, казалось, заполнял все внутри вагонов. Длинный и молчаливый состав, видимо, был перегружен. Наверное, поэтому никто больше и не садился в него.

Какой-то железнодорожник торопливо пояснил Аликино, что это особый поезд, забронированный, который не зависит от капризов забастовщиков. Да, он отправляется на север, но неизвестно точно, куда именно, поскольку не было никаких указателей на вагонах. Аликино поезд все равно устраивал. Оказавшись на севере, он найдет какой-нибудь способ добраться туда, где ему нужно быть завтра, и сможет провести Рождество с Джакомо и Дианой.

Он попробовал открыть дверь в вагон первого класса, а потом и второго, но ничего не получилось. Казалось, они заперты наглухо.

Когда поезд, издав пронзительный гудок, тронулся с места, Аликино уже отчаялся сесть в него, но тут открылась наконец какая-то дверь, и ему удалось втиснуть в нее чемодан и забраться самому с помощью множества рук, которые подхватили его, пока поезд набирал скорость.

Купе и коридоры были переполнены. Пассажиры сидели на узлах и чемоданах или стояли вплотную друг к другу, и совершенно невозможно было даже шелохнуться. Аликино рассмотрел своих попутчиков. Это были мужчины и женщины разного возраста. Много было стариков и детей. Все выглядели усталыми, испытавшими немало невзгод. Кто знает, сколько времени они ехали уже в таких условиях? Все были бедно одеты, и потрепанный багаж их выглядел жалко. По виду они походили на эмигрантов. Странно только, что они направлялись на север в канун Рождества, когда нормально было бы возвращаться на праздник домой.

Эту нелепость Аликино как-то быстро позабыл, поскольку его удивило другое — язык этих людей, который ему удавалось расслышать в те редкие промежутки, когда затихал шум поезда. Это вовсе не был диалект, одно из множества южных наречий. Нет, эти люди говорили на каком-то языке, который не имел ничего общего с итальянским. Аликино понял это, уловив отдельные скупые слова, торопливо произнесенные кем-то, слова резкие, но исполненные печали, которая тяжелым бременем придавила всех пассажиров.

Аликино попытался сказать что-то. Спросил у человека с небритым лицом, стоявшего рядом с ним в коридоре, куда направляется поезд. Незнакомец взглянул на него потухшим взглядом и жестом показал, что не понимает. Он не отказался от жевательной резинки и поблагодарил каким-то коротким гортанным словом. Что же это за язык такой? Аликино опять попытался заговорить, но безрезультатно. Он сопровождал свои попытки улыбкой, которая не вызывала ответа. Было ясно, что его попутчик не находит ничего веселого в этой ситуации, полной невозможности общаться.

Невозможность общаться относилась только к речи, потому что малейшее движение вынуждало Аликино тотчас вплотную физически соприкасаться с этими людьми. Ему с трудом удалось переместиться вдоль всего вагона, который наполовину был второго класса и наполовину — там, где он вошел, — первого. Но на самом деле тут не существовало никаких различий — люди толпились повсюду одинаково.

Может быть, это был поезд с иностранными беженцами, которые оказались в Италии проездом, направляясь бог весть куда. Аликино попытался представить, откуда они могут ехать, стараясь вспомнить, где находились ближайшие очаги войны. Но ничего не смог припомнить.

Низкие тучи закрывали луну, отчего тени становились еще мрачнее. Поезд следовал без всяких остановок. Он двигался равномерно, скорее медленно, чем затрудненно. За окном почти ничего не было видно, все было покрыто снегом.

Аликино порадовался, что тоже, как Джакомо и Диана, добрался до снега. Конечно, вот и он в конце концов находится в отпуске. Взглянув на часы, показывавшие час ночи, он понял, что 25 декабря уже наступило.

Знают ли все, кто окружает его, что пришло Рождество и многие люди во всех концах света празднуют его, обмениваясь пожеланиями счастья и удачи? Он решил достать из чемодана два сладких пирога, которые купил в ожидании поезда в кондитерской на вокзале. Он разрезал их на куски и предложил попутчикам. Они охотно приняли угощение. Многие ели с такой жадностью, словно были страшно голодны. Не имея возможности поблагодарить Аликино словами, они грустно улыбались ему. Из напитков у них имелась только вода, которая хранилась в каких-то флягах и раздавалась так бережно, будто была на вес золота.

Аликино попытался несколько расшевелить людей и понял, что его присутствие им приятно. И в самом деле, они стали обращаться с ним как с равным, уступили место, вернее, предложили посидеть немного в очередь с остальными.

В какой-то момент от усталости и от человеческого тепла, в которое Аликино охотно окунулся, он позволил сну одолеть его. Это был тревожный сон, беспокойный, переполненный странными видениями. В частности, он оказался вдруг в ситуации, когда у него перехватило дыхание, — стоя на лыжах (а он никогда в жизни не надевал их), он несся по склону прямо в огнедышащий кратер, летел туда с головокружительной быстротой все стремительнее и стремительнее.

Он с облегчением проснулся, разбуженный пением, звучавшим все громче и мощнее оттого, что непрестанно присоединялись все новые и новые мужские и женские голоса. Гремел торжественный и скорбный хор, возносившийся к небу из всех вагонов поезда.

Хотя было еще темно, тем не менее наступило утро Рождества. За окнами ничего не было видно, потому что состав точно окутывался плотным туманом.

Поезд проходил через множество туннелей. Аликино решил, что они пересекают Апеннины между Флоренцией и Болоньей. Все его попутчики пели. Многие были взволнованны, по их лицам текли слезы. Аликино захотелось присоединиться к этому фантастическому, могучему хору. Простую мелодию он уже запомнил, он мог петь ее, далее не зная слов.

Вновь прозвучал гудок локомотива. И словно по сигналу, хор внезапно умолк. Раздалось еще несколько настойчивых гудков, и состав начал замедлять ход. И вот — остановка. Наверное, это конец путешествия.

Как только поезд остановился, пассажиры задвигались, но бесшумно, без суеты и стали объединяться в семейные группы. Аликино взял чемодан и вместе со всеми направился к открытой двери.

Мороз был колючий. В тумане виднелись малочисленные, блеклые огни вокзала, который казался небольшим и скромным. Нигде не было никакого указателя местности. Аликино нашел, что станция очень похожа на маленький вокзальчик в Баретте.

Перед поездом на обледенелой платформе ровной шеренгой выстроились мужчины в грубых военных шинелях. Выкрикивая какие-то короткие невнятные приказы, они сбивали пассажиров в колонну, по мере того как те выходили из поезда.

Все повиновались беспрекословно.

Аликино тоже встал в ряд. Он не выразил никакого протеста. Он знал, что никто, даже солдаты, не поняли бы его слов.

В абсолютной тишине колонна двинулась в путь, конвоируемая солдатами. Она шла в плотном тумане, по грязному сухому снегу.

Спустя некоторое время туман рассеялся, и Аликино отчетливо увидел в нескольких шагах от себя сначала высокий столб густого черного дыма, а затем и приземистое здание печи крематория.

Загрузка...