На третий день нам показали Кембридж. Начали с университетов, женского и мужского. Почти все колледжи в Англии помещаются в особняках, окруженных парками. В парке Кембриджского университета протекает небольшая река, по которой студенты катаются в лодках. Мне показалось, что такое устройство колледжей идеально для занятий наукой. Вдали от центра с его разного рода развлечениями, здесь ничто не мешало умственным занятиям, и все благоприятствовало развитию физическому. Все колледжи в Англии в то время были закрытые. По мнению англичан, это лучше для успешности занятий наукой.
Женский университет устроен так же, как и мужской. Студентки тоже занимаются много спортом. Курс тот же, что и в мужском колледже. Иногда бывают общие конкурсы мужского и женского колледжей. Мне сказали, что в тот год на общем конкурсе по математике первую награду получила студентка (фамилию, к сожалению, не помню). Программа недели была так составлена, что, если ученым предлагалось заседание и доклад по специально научным темам, трудным для понимания дам, то для них устраивался концерт, составленный всегда исключительно интересно. Один, я помню, состоял из средневековой музыки, исполнителями которой были наполовину студенты, одетые в средневековые костюмы. Последний музыкальный номер был взят не из средневековой музыки. Это была музыка Мендельсона, исполненная его родным внуком. Он был также в средневековом костюме, высокий, стройный с прекрасным, выразительным профилем лица. Концерт этот исполнялся в большой капелле строго средневекового стиля. Вся огромная капелла была сверху до низу украшена снопами и гирляндами ромашки, любимого цветка англичан. Красиво и оригинально.
Нас всегда сопровождал какой-нибудь распорядитель праздника, который все объяснял. Я узнала от одного из них, что Дмитрий Иванович в то время был первым русским ученым, получившим докторскую степень в Кембридже, а также то, что только как исключение дают докторскую степень и в Кембридже и в Оксфорде, так как эти университеты противоположных направлений: обыкновенно получивший докторскую степень в Кембридже, не получит ее в Оксфорде и наоборот, -- исключения редки.
Из Кембриджа мы должны были, не теряя времени, ехать в Оксфорд для такой же церемонии. В Оксфорде мы должны были принять приглашение ректора сэра Одлинг. Жена его, уже немолодая женщина, как будто сошла с иллюстраций романов Диккенса. Он сам очень веселый, бодрый человек. Всего в нескольких часах езды от Лондона они поразительно сохранили патриархальность провинции в своем облике, костюме, доме и обычаях. У них было два сына подростка. Мистрисс Одлинг показала нам весь свой дом, который был устроен в чисто английском стиле и вкусе. Детская, как всегда у англичан, помещалась наверху, самая светлая комната в доме. Там детский рай, детей не стесняли излишней муштрой, но когда они появлялись в общество взрослых, от них требовали соблюдения приличий и вежливости. Кругом лома садик, и конечно, тоже в английском стиле. Благодаря присутствию детей было у них в семье что-то живое, веселое.
В Оксфорде в общем повторилось то же, что и в Кембридже, только с новыми действующими лицами. Здание, где происходило торжество, было готической архитектуры. Зал круглый, высокий в два света, в роде храма или театрального зала. Места для публики устроены амфитеатром. Мы с мистрисс Одлинг сидели довольно высоко, и нам прекрасно была видна вся картина. Мистрисс Одлинг старалась меня предупредить, чтобы я не смущалась, если студенты будут что-нибудь кричать по адресу Дмитрия Ивановича; я ее успокоила, что познакомилась уже с этим обычаем в Кембридже, где для Дмитрия Ивановича сошло все благополучно. Зал был очень красив, орган играл торжественные мелодии, студенты с хоров выкрикивали шутки.
Началось торжество, как и в Кембридже: президент каждому получающему докторскую степень (человек 5), произносил хвалебные речи, и каждый раз, когда он кончал, студенты пользовались моментом, чтобы крикнуть что-нибудь смешное. Французу с наполеоновской бородкой кричали утрированно высоким фальцетом: "бонжур, мосье".-- Вот идет Дмитрий Иванович. Его необыкновенная голова, серьезное лицо, которому так шел средневековый костюм, вдруг произвели в остроумии и игривости студентов осечку, и он получил после сказанного ему президентом приветствия свой диплом при полном молчании, ничем не нарушенной торжественности минуты. Мистрис Одлинг с сочувственной улыбкой взглянула на меня. Трудно представить себе что-нибудь красивее и величественнее такого зрелища. Несмотря на необычайные костюмы ученых, на звуки органа, торжественные речи, не было никакой театральности; казалось, что современные костюмы были бы банальны и не соответствовали бы торжественности. В Оксфорде также праздник продолжался неделю по программе, давно обдуманной. Процессия докторов должна была из какого-то пункта итти в Университет по улице. Одетые уже в свои средневековые костюмы, они шли парами. С этого шествия снята фотография. Она находится в кабинете Дмитрия Ивановича в университете; Дмитрий Иванович там похож, но у всех на головах черные бархатные береты, один он с непокрытой головой; это потому, что на его голову не влез ни один берет, все они ему были малы, и он несет свой берет в руках. Наконец, после двух недель торжеств, раутов, знакомств, в высшей степени интересных, но утомительных, все было окончено. Мы простились с нашими милыми хозяевами Одлинг, со многими новыми друзьями и уехали в Лондон. С нами был Ф. И. Блумбах из Палаты Мер и Весов. Провожали нас очень дружески и тепло. Никогда не забуду забавного вида Дмитрия Ивановича, когда мы втроем с Ф. И. Блумбах остались, наконец, одни в купе вагона. Две недели торжеств, жизни в непривычной, чуждой обстановке так были тяжки ему с его самобытным характером, что он не знал, как выразить радость свободы. Он бросался на диван, раскидывался, вскакивал, опять бросался на диван, наконец, схватил из кармана какие-то мелкие английские деньги, сколько попало в руку, и вдруг выбросил их в окно, так ему нужно было отвести душу в каком-нибудь нелепом непредписанном правилами поступке. Мне он был очень понятен в ту минуту. Но надо было видеть Ф. И. Блумбах. Он даже побледнел от изумления. Тут я подала пример, и мы начали хохотать, как негры.
X
Уход из университета
В 1890 году совершилось важное событие в жизни Дмитрия Ивановича и университета: Дмитрий Иванович должен был прекратить свои лекции. Случилось это так. В университете между студентами начались волнения. Они начали устраивать в университете сходки, говорить речи и волновались. В таких случаях Дмитрий Иванович ходил на собрания студентов, слушал их и часто говорил с ними. Студенты его любили, несмотря на то, что он говорил резко; они знали, что он всегда говорил правду, ничего и никого не стесняясь. Смуты и сходки в 1890 году упорно не прекращались. Наконец, появилась полиция. В то время, как наверху бушевала многолюдная сходка, жандармы оцепили университет; дело принимало серьезный оборот, надо было ожидать схватки, арестов и затем исключений. Квартира наша (там, где теперь кабинет Д. И. Менделеева) была с главного входа; шум сходок всегда у нас бывал слышен; даже можно было от нас определить приливы и отливы бурных настроений.
Дмитрий Иванович пошел наверх на сходку, чтобы предупредить печальный исход. Он предложил студентам изложить их желания письменно, а сам брался отвезти их петицию министру. Студенты согласились, передали петицию Дмитрию Ивановичу и мирно разошлись. Столкновение с полицией со всеми возможными последствиями было предупреждено. Желания, выраженные студентами, были исключительно академического характера. Дмитрий Иванович отвез петицию министру И. Д. Делянову. Министр возвратил ее ему при сопроводительной бумаге такого содержания:
"По распоряжению министра просвещения, прилагаемая бумага возвращается профессору Менделееву, так как ни министр и никто из состоящих на службе его императорского величества не имеет права принимать подобные бумаги. 26 марта 1890 г."
Дмитрий Иванович был к этому готов. Когда он ехал к Делянову с петицией, на всякий случай написал прошение об отставке и имел его в кармане. Получив от Делянова такой ответ на свое ходатайство за студентов, он немедленно послал прошение об отставке.
Вильям Тильден, английский биограф Дмитрия Ивановича писал об этом: "Бестактный ответ министра, последовавший вместо благодарности -- простая препроводительная надпись с отказом от рассмотрения петиции и возобновившиеся после этого беспорядки вынудили Дмитрия Ивановича подать прошение об отставке".
Как всегда твердый в своих решениях, Дмитрий Иванович тотчас отыскал квартиру (на Кадетской линии). Желая смягчить переход с казенной на частную квартиру, он, отправив нас в деревню, приложил все старания, чтобы наша новая квартира была уютна, особенно моя комната. Возвратясь осенью из Боблова и войдя в эту новую квартиру, мы были приятно удивлены: так хорошо все было устроено. А я, зная, какую массу труда надо было вложить, чтобы перевезти столько вещей и книг, была тронута, как Дмитрий Иванович самоотверженно взял этот труд на одного себя. Я долго не могла опомниться. Опять удар оттуда, откуда нельзя было его ждать -- из Министерства Народного Просвещения. Когда-то оттолкнула Дмитрия Ивановича Академия Наук. Все Академии мира имеют в числе своих членов Д. И. Менделеева, но только не Петербургская.
В бытность министром народного просвещения Д. А. Толстого он изготовил свой проект преобразования гимназий. Проект обсуждался в комиссиях. Д. И. Менделеев, тогда профессор Петербургского университета, со свойственной ему горячей правдивостью, разносил чреватый многими бедами для России проект. Д. А. Толстой был уязвлен в своем авторском самолюбии и пустил в ход все пружины, чтобы насолить своему оппоненту, задавить его, даже стереть его с лица земли... Толстой направил на Менделеева полицию. Дмитрий Иванович был окружен, опутан тонким сыском; каждое слово его заносилось в секретные рапорты, за каждым шагом следили. Градоначальник вызывал Дмитрия Ивановича к себе и, похлопывая рукой по объемистому "делу" в синей обложке, говорил: "У меня уже вот какое дело за два года набралось о вас. Тут все есть: все ваши разговоры, действия и тому подобное. Теперь мне нужно составить доклад". Но как ни бился его враг, а ничего не вышло. Граф Толстой принимался за Менделеева с разных сторон, но все безуспешно. Не раз он приглашал Менделеева на обед, но профессор всегда оказывался болен в назначенный день, и эти приглашения министра ни к чему не привели, сближения никакого с оппонентом не произошло.
Но то, чего не мог сделать всесильный министр, задержавший в ежовых рукавицах прогресс России, то сделал президент Академии Наук, все тот же гр. Толстой. Поставлена была кандидатура Д. И. Менделеева в члены Академии. Граф Толстой распорядился строго не выбирать Менделеева. Баллотировка дала отрицательный результат. Возникла легенда о том, что немцы провалили Менделеева в родной Академии, что немецкое засилье восторжествовало столь обидным для русских образом. Даже перед смертью гр. Толстой завещал Веселовскому: "Только помни, Менделеева ни под каким видом не избирайте в Академию".
Впоследствии Академия все-таки выбрала Д. И. Менделеева в свои члены, но он сам отказался, не дав своего согласия на выборы. В обществе говорили, что "Менделеев отставил от себя Академию".
А сколько энергии, усилий, ума было затрачено, чтобы добиться, например, постройки приличной химической лаборатории в университете. Как радовался Дмитрий Иванович, когда это удалось, когда была закладка нового здания в университетском саду, и он мог бы начать работать в хорошей лаборатории. Ведь до тех пор он работал в неудобной, тесной и бедной инвентарем лаборатории.
Я старалась не показывать Дмитрию Ивановичу, как за него огорчалась. Да и самой мне было больно уходить из университетской квартиры, в которой пережито столько хорошего, где родились все мои дети... Сам Дмитрий Иванович был бодр, я заметила даже особенный подъем духа.
"Настойчивая просьба товарищей не смогла его заставить изменить раз принятого решения: со стороны же министра не было сделано никаких шагов для того, чтобы загладить свою вину перед Менделеевым, и чтобы вернуть университету его лучшее украшение". {Проф. Чугаев. Д. И. Менделеев.}
XII
Последние годы жизни Менделеева.
Почти насильно оторванный от науки, Дмитрий Иванович посвящает свои силы практическим задачам. Одно время он собирался издавать большую ежедневную газету, под названием "Подъем", но министр Делянов не разрешил этого издания. По причинам, известным только ему, Делянов согласился разрешить издание лишь промышленной газеты и то только при условии предварительной цензуры.
Выйдя из университета, Дмитрий Иванович продолжал работать по разным вопросам химии, физики и техники, но, кроме того, начал интересоваться вопросами экономическими и государственными.
Он принимал участие в изданиях, служащих распространению научных и технических знаний, сам писал статьи по вопросам химии и техники в энциклопедическом словаре Брокгауза; под его редакцией вышла "Библиотека промышленных знаний". Издал свои "Основы фабричной промышленности" и т. д.
В 1890 году назначенный членом Совета торговли и мануфактуры, Дмитрий Иванович принимает деятельное участие в разработке таможенных тарифов. В 1891 году выходит его, по выражению проф. Чугаева, "замечательная книга" -- "Толковый тариф", в которой он делает обзор нашей промышленности, указывает на ее нужды, говорит об открывающихся ей перспективах. Он доказывает там, что для России настало время развития обрабатывающей промышленности.
"В 1890 году Дмитрий Иванович принимает участие в разрешении финансовых и экономических вопросов. Но он никогда не смотрел на покровительственную политику министерства с узкой точки зрения: он прекрасно понимал, что нельзя создать промышленности, не подняв благосостояния потребителя продуктов этой промышленности -- русского крестьянина. Позднее свои мысли о значении для нас промышленности и рационального земледелия он развивал в сочинениях: "Заветные мысли" (1903--1906 гг.) и "К познанию России" (1906) {"Известия Технологического института".}.
Помню, как, сдав последнюю корректуру "К познанию России", Дмитрий Иванович приехал в Боблово и, довольный этим, говорил нам: "Ну вот теперь и отдохну с вами; как хорошо тут. Напечатать-то я должен был -- знаю, но знаю, что читать едва ли будут". На этот раз он ошибся. Не прошло трех недель, как известили из Петербурга телеграммой: "Издание разошлось, распорядитесь дальше". Пришлось ехать опять, не отдохнув, как хотелось.
"В 1891 году Дмитрий Иванович был командирован в Англию и Францию для выработки типа бездымного пороха, но и здесь он проявил свой оригинальный ум: он не берет для перевооружения нашей армии и флота готовые образцы заграничного бездымного пороха, а создает совершенно оригинальный тип пороха пироколлодойного". {"Известия Технологического института".}
"Представленный им пироколлодий оказался превосходным типом бездымного пороха, притом универсальным и легко приспособляемым ко всякого рода огнестрельному орудию". {Проф. Чугаев. Д. И. Менделеев.}
"В том же году он назначен был консультантом морского министерства по пороховым вопросам -- и некоторое время состоит во главе научно-технической лаборатории морского ведомства, имевшей целью разработку вопросов о взрывчатых веществах и исследовании их." {Мне говорили военные люди, что за последнюю войну единственный порох, который не давал самовзрывания, был только русский, над которым работал Дмитрий Иванович.}
В 1896 году Дмитрий Иванович принимал большое участие во Всероссийской выставке в Нижнем - Новгороде, где ему приходилось сталкиваться с промышленниками-капиталистами, интересы которых не всегда совпадали с общими интересами.
Мне рассказывал очевидец, как на одном собрании, на котором Дмитрий Иванович, делая доклад, говорил что-то не в пользу крупных капиталистов. Желая сорвать собрание, несколько лиц из недовольных встали, и один сказал: "Ну, что там, мы это потом проголосуем".
Дмитрий Иванович на минуту остановился, потом, подняв руки кверху, сверкнув своими синими глазами, со свойственной ему одному выразительностью и силой, своим громовым голосом вскрикнул: "В первый раз слышу, чтобы истина решалась большинством голосов". Произошло смущенье, зал притих, купцы сели, и Дмитрий Иванович докончил свой доклад при громе аплодисментов. Принимал он также участие в выставке в Чикаго в 1899 году и в Парижской в 1900 г.
"В 1893 году по инициативе Дмитрия Ивановича была учреждена при Министерстве Финансов Главная Палата Мёр и Весов, управляющим которой Дмитрий Иванович состоял в течение 14 лет до самой смерти. Эта Палата имела целью восстановление и хранение прототипов мер и весов, принятых в России, хранение копий с иностранных образцов, выверку измерительных приборов, составление сравнительных таблиц русских и иностранных мер и т. п. Но преобразованное Дмитрием Ивановичем учреждение не могло не преследовать и научных задач. Результаты полученных в Палате данных публиковались во "Временнике Главной Палаты Мер и Весов", которого по 1907 год вышло 7 выпусков. В этом издании помещены Дмитрием Ивановичем следующие статьи: "Вес литра воздуха", "Вес определенного объема воды", "Ход работ по восстановлению прототипов или образцовых мер длины и веса", "О приемах точных или образцовых мер длины и веса", "О приемах точных или метрологических взвешиваний", "О колебании весов" и проч.
Еще ранее, в бытность профессором университета, Дмитрий Иванович сделал существенные усовершенствования в точных весах, так что лучшие в настоящее время весы Рупрехта конструированы по указаниям Менделеева. Усовершенствования эти продолжались Дмитрием Ивановичем и в бытность его управляющим Палаты Мер и Весов" {"Известия Технологического института".}.
В 1897 году Дмитрий Иванович задумал издавать "Основы фабрично-заводской промышленности", но успел написать только первый выпуск "О топливе" {Он просил меня сделать обложку этого издания, что я и исполнила.}. В 1900 г. он начал издавать "Библиотеку технических знаний".
В 1899 году Дмитрий Иванович ездил на уральские заводы, результатом этой поездки явился обширный труд о состоянии уральской промышленности. Письма его оттуда ко мне были в высшей степени интересны {Они пропали вместе с другими письмами в 1918 году.}. Посетил он тогда и свой родной Тобольск, где родился и провел свое детство. Об этом посещении он не мог говорить без сильного волнения. Он видел там нескольких крестьян, своих ровесников, с которыми играл в детстве. Есть фотография Дмитрия Ивановича среди этих крестьян.
В общем, образ нашей жизни не изменился. Дмитрий Иванович продолжал гореть в работе; дети -- старшие учились, близнецы уже ходили. У меня теперь была помощница, француженка, м-elle Флешман, и я нашла, наконец, возможность заняться рисованием.
Совсем я никогда не бросала живопись, но могла работать только урывками, что я и делала, но всегда с таким чувством, как будто что-то от семьи краду, время, внимание.
Скоро при Палате были построены два дома: лаборатория и помещения для служащих. Наша квартира была в одном из них, в 3-м этаже. Здесь Дмитрий Иванович продолжал свои научные работы; в 1905 году он написал и выпустил в печать "Заветные мысли"; в различных главах этого издания им затронуты вопросы о значении сельского хозяйства для развития современного благосостояния, о народонаселении, о внешней торговле, о фабриках и заводах, о войне с Японией, об образовании, преимущественно высшем, о подготовке учителей и профессоров, о промышленности и т. д.
В 1906 году вышло его сочинение "К познанию России", в котором он излагает свои мысли по поводу данных всероссийской переписи 1897 года. Сочинение разделено на три главы: 1) Важнейшие вопросы, относящиеся к России и ее частям; 2) О центре России (Д. И. в этой главе дает метод определения центра населенности России и центра поверхности); 3) О карте России. Это сочинение в течение только четырех месяцев выдержало четыре издания.
Это он писал, когда мы жили уже в Палате, на Забалканском.
Дмитрий Иванович работал -- горел все по-прежнему, но зрение стало ему изменять. При чтении он стал прибегать к большой лупе. Левый глаз Дмитрия Ивановича был поражен, как сказал доктор Костенич, катарактой. Он должен был всегда иметь очки: для работы за столом -- одни, для смотрения вдаль -- другие. А чтобы достать какую-нибудь книгу с нижней полки надевал маленькие очки. За границей ему сказали, что у него может быть темная вода, но в Петербурге Костенич это отрицал; он сказал, что на глазу катаракта, надо сделать операцию, и Дмитрий Иванович опять будет видеть.
Дмитрий Иванович в ожидании операции, пока катаракта не созрела, должен был работать с секретарем. Он терпеливо переносил потерю зрения. Диктовал секретарю свои "Заветные мысли", слушал чтение. Особенно часто ему читала наша младшая дочь Муся (Мария Дмитриевна Кузьмина). Она читала ему романы с приключениями, особенно из жизни краснокожих индейцев и очень часто Рокамболя, Жюль Верна, и странно, что он мог слушать по несколько раз одно и то же с интересом. Ракамболя ему читали бесчисленное множество раз. За таким чтением он отдыхал, всякое же другое, серьезное или лучшие художественные произведения его волновали, и отдыха не было. Зимой 1903 года Костенич сказал, что катаракта на глазу созрела, и можно делать операцию. Мы все мучительно тревожились; при исключительной нервности Дмитрия Ивановича можно было ожидать и неудачи. Условия для операции были очень трудные. Дмитрий Иванович не хотел ложиться в больницу. Приспособить обыкновенную квартиру и обстановку для операции было, конечно, очень трудно. Но самая главная трудность -- исключительная нервность Дмитрия Ивановича. Помню, как, затаив дыхание, я ожидала окончания операции в соседней комнате. Через несколько времени вижу, выскакивает Костенич из комнаты, где он делал операцию, красный, страшно взволнованный, почти плачущий и бросается на первый попавшийся диван. "Что такое?" Смотрит на меня с отчаянием. Дмитрий Иванович в последнюю минуту толкнул его руку, и Костенич не знал, какие будут последствия. К великому счастью все обошлось благополучно. Доктор до толчка успел сделать что нужно. Операция была сделана блестяще. Лежать Дмитрий Иванович не хотел. Повязка надоедала ему, но удалось все-таки выдержать его, сколько следует. В день снятия повязки волновались все, а сам Костенич больше всех. Он хотел, а может быть, и сам Дмитрий Иванович выразил желание, чтобы первое, что он увидит, была я. Меня позвали. Доктор поставил меня перед Дмитрием Ивановичем и снял повязку с глаз. Дмитрий Иванович меня увидел. Потом подходили дети. Отказываюсь описать эту минуту. Под наблюдением Костенича зрение Дмитрия Ивановича восстановилось, и он с прежней энергией стал работать. Во время болезни глаз Дмитрий Иванович все-таки не мог сидеть без дела и начал клеить ощупью всевозможные вещи, что он делал и раньше в минуты отдыха от утомительных умственных напряжений: чемоданы, рамки, столики. Все это сделано замечательно правильно. К счастью, две работы этого времени, столик и чемодан, уцелели и находятся у меня. Принадлежности для кожаных работ Дмитрий Иванович всегда покупал в одном и том же магазине на Апраксином рынке. Раз, когда он, сделав покупку, выходил из магазина, какой-то бывший в магазине покупатель спросил купца: "Кто это?" -- Купец с важностью ответил: "А это известный, знаменитый чемоданных дел мастер".
В 1904 году 27-го января исполнилось 50 лет научной деятельности Дмитрия Ивановича, и ему исполнилось 70 лет.
Многочисленные депутации приезжали целый день: от университета, женских курсов, на которых Дмитрий Иванович в начале их существования читал бесплатно, Горного Института, Технологического, от разных ученых обществ и даже от Академии Наук.
Но Дмитрий Иванович был грустен, нервен. В эту ночь было получено известие, что началась японская война, что несколько судов потоплено, как всегда, молва преувеличивала и говорила -- весь флот. Дмитрий Иванович говорил об этом и заплакал: "А если вступятся и придут в Кронштадт, и я пойду воевать". Мою тревогу и грусть о расстроенном состоянии Дмитрия Ивановича поняла Варвара Павловна Тарновская, представительница Высших Женских Курсов. Она подошла ко мне, пожала руку и прослезилась.
Приветственные телеграммы и письма были присланы Дмитрию Ивановичу в тот день со всех частей света. Вскоре после юбилея он стал отвечать на них частью сам, частью через секретаря. Надежда Яковлевна, его племянница, слышала как он сказал: "Не могу я напечатать в газетах, что не имею возможности поблагодарить лично, потому что я имею эту возможность". Вечер этого дня Дмитрий Иванович провел исключительно с нами.
Война разразилась. Дмитрий Иванович тревожился и огорчался. Я тоже, кроме обычных занятий, ничего делать не могла жадно читала газеты и следила за войной.
В это время обнаружилось какое-то злоупотребление в Красном Кресте. Возмущенное общество, желавшее посильно помогать солдатам, организовало свой кружок. Набралось много членов, обещавших делать ежемесячные взносы. Когда собрано было довольно много денег, стали думать о том, как их лучше употребить. Решено было просить кого-нибудь из своих членов ехать ближе к театру войны, на месте все исследовать и лично без посредников распорядиться деньгами.
Мария Сергеевна Боткина первая вызвалась ехать, но второй не находилось, и дело затянулось. Передать деньги в распоряжение какого-нибудь лица, хотя бы и очень высокопоставленного, Общество не желало. Мария Сергеевна зашла ко мне и все это рассказала. Я томилась бездействием; нельзя же было считать большим делом наше шитье солдатского белья и посылки подарков солдатам. У меня явилась мысль ехать с Боткиной.
Надо было добиться согласия Дмитрия Ивановича и устроить на время моего отсутствия дом. Последнее мне казалось не так трудно. Вся прислуга у нас была старая, добрая и относилась к нам, как члены нашей семьи. Екатерина Никифоровна Комиссарова, например, жила у нас с первого года моего замужества. М-elle Флешман жила у нас уже 10 лет. Все относились к нам сердечно. Дмитрий Иванович в смысле ухода был в таких же хороших условиях. Разлука. -- Но ради такого дела можно же было принести какую-нибудь жертву. Собравшись с духом, я открыла Дмитрию Ивановичу мое желание. Я знала, что в первую минуту будет взрыв. Он и был. Но редко добрый и душевный человек, Дмитрий Иванович понял, что, хотя я и не спорю, но огорчена. Сам проникся моей идеей и на третий день нашего первого разговора сказал, что согласен отпустить меня, но не далее Иркутска и не более как на два месяца. Я дала знать Боткиной, что еду, если это устраивает, и дело закипело.
Но чем ближе мы были ко дню отъезда, тем тяжелее мне была мысль, что скоро не увижу всех дорогих мне, что с каждым днем буду удаляться от них больше и больше и, кто знает, что может за это время случиться. Были иногда такие минуты слабости, что я начинала жалеть о своем решении ехать. Дмитрии Иванович суетился, закупал разные дорожные вещи, обсуждал план, а я старалась скрыть мое настроение и удерживалась от слез. Но слово было дано, и недели через две мы выехали. Детей я просила не привозить на вокзал, простилась с ними дома. Провожающих нас на вокзале собралось много. Все было, как всегда в таких случаях.
Не буду описывать событий 1905 года -- они всем известны. Упомяну только об одном эпизоде. Когда началось шествие во главе с Гапоном к Зимнему дворцу, несметные толпы наводнили не только те улицы, по которым проходило шествие, но и все соседние. Все ходили бледные и тревожные. У нас в Палате было то же, что и везде -- ожидание и тревога. Дети сидели дома. Вдруг Дмитрий Иванович, который в последние годы буквально никуда не ездил, зовет служителя Михайлу и посылает его за каретой. Он был в таком состоянии, что спрашивать его ни о чем нельзя было. Карету подали. Дмитрий Иванович простился с нами и уехал с Михайлой "куда-то". Только через 6 часов они возвратились -- 6 часов наших мучений. Михаила рассказывал, как их нигде не пропускали, и они кружили по разным глухим местам, чтобы пробраться к дому Витте, на Каменноостровском проспекте. Витте был дома и принял Дмитрия Ивановича. Возвратясь домой, бледный, молчаливый, он снял в кабинете портрет Витте и поставил его на пол к стенке (с тем, чтобы убрать его совсем) и сказал: "Никогда не говорите мне больше об этом человеке". Я думала только об одном, чтобы он успокоился. Из страха вызвать волнение я никогда не расспрашивала о том, что произошло во время посещения им министра финансов Витте.
Когда был построен ледокол Ермак, Дмитрий Иванович очень им интересовался. Макаров бывал у нас часто. Дмитрий Иванович вник во все подробности постройки ледокола и считал возможным ехать на нем к Северному полюсу. Он сказал, что поедет с Макаровым к полюсу не только сам, но и возьмет нашего сына Ваню -- так он был уверен в высоких качествах ледокола. Макаров тоже этим очень увлекался. Этот период обсуждения поездки к полюсу продолжался довольно долго. Я со скрытой тревогой прислушивалась к ним. К счастью или сожалению -- не знаю -- Макаров отказался от этой мысли, Дмитрий Иванович был так огорчен, что даже разошелся с Макаровым.
-- -- --
Наш сын Ваня окончил курс с золотой медалью в 8-й гимназии. В университете тогда было смутное время, занятия шли очень неправильно, постоянно прекращались то по распоряжению правительства, то по протестам студентов. Зная это, И. И. Мечников предложил нам отпустить нашего сына в Париж. Он советовал поместить его в Ecole Normale. Правда, туда принимали только чистокровных французов, но изредка делали исключения для детей известных иностранных ученых. В то время там учился сын известного голландского ученого Вант Гофа и еще кто-то. Мечников справлялся и получил ответ, что сын Менделеева будет принят. Ecole Normale -- закрытое учебное заведение; праздники Мечниковы предлагали Ване проводить у них. Это было прекрасно. Но Дмитрий Иванович не согласился. Он хотел, чтобы его сын учился в России, и не хотел, чтобы он жил врозь с нами.
XII
A. A. Блок
17 августа 1903 года состоялась свадьба нашей старшей дочери Любы с Александром Блоком.
Огромное здание университета, выходящее узким боком к набережной Невы и длинным фасадом на площадь {Теперь называется "Линия проф. Менделеева".} против Академии Наук, вмещало не только аудитории, лаборатории, актовый зал и церковь, но и квартиры профессоров и служителей с их семьями. Во дворе, налево от ворот, дом с квартирой ректора, дальше огромное мрачное здание странной неправильной формы, построенное еще шведами, служившее при Бироне для "Jeux de pommes"; дальше сад. Справа длинный, длинный сводчатый коридор главного здания. В будни коридор кипел жизнью. Непрерывно мелькали фигуры студентов, старых и молодых профессоров, деловито-степенных служителей; тут свой мир. В праздник все погружалось в тишину. В церковь посторонние входили с главного подъезда -- с площади; со двора -- только свои, жившие в университете. Там все знали друг друга. Вот идет маленький человек с огромными темными очками, утонувший в длинной шубе, с непомерным меховым воротником. Это "Кот-Мурлыка", проф. Николай Петрович Вагнер. В кармане он всегда носит свою любимицу белую крысу, которая пользуется большой свободой -- часто выползает из кармана на воздух, выставляя свою белую мордочку с розовыми ушками к великому удовольствию ребят, которых в коридоре бывало всегда множество. В толпе их выделяется фигурка в синем пальто белокурого мальчика с огромными светлыми глазами, с приподнятой верхней губкой. Он молча внимательно осмотрел крысу, также серьезно и внимательно перевел взгляд на стоящую рядом маленькую синеглазую розовую девочку в золотистом, плюшевом пальто и шапочке, из-под которой выбивались совсем золотые густые волосики. Девочка с растопыренными, как у куклы, ручками, в крошечных белых варежках, упивалась созерцанием крысы, высматривавшей из-под полы шубы профессора. Оба ребенка были со своими нянями, которые поздоровались и заставили сделать то же самое детей. Белая варежка мальчика потянулась к такой же варежке девочки. Это был маленький Саша Блок и его будущая жена Люба Менделеева.
Саша Блок со своей матерью Александрой Андреевной жил и воспитывался в семье своего деда Андрея Николаевича Бекетова, бывшего ректором университета. Семья Бекетовых состояла из отца, Андрея Николаевича, его жены, Елизаветы Григорьевны, и четырех дочерей: Екатерины, Софьи, Александры (мать поэта) и Марии. Белокурый, курчавый мальчик был общим любимцем семьи. Особенно же горячая дружба была между дедушкой и внуком. Гостеприимный дом Бекетовых посещался, кроме их родственников, университетскими профессорами: Менделеевым, Мечниковым, Бутлеровым, Иностранцевым, Вышнеградским и многими другими.
В такой высокоинтеллигентной семье рос Александр Блок. Сам дедушка рассказывал ему сказки. Бабушка Елизавета Григорьевна, тетки все уделяли ему время и ласку. Вся семья Бекетовых занималась более или менее литературой. Елизавета Григорьевна -- известная переводчица с английского и других языков. Екатерина Андреевна -- автор многих рассказов в "Огоньке" и стихов; один том ее стихотворений издан. Александра и Мария Андреевны также писали стихи и переводили. Маленький "Сашура", конечно, слышал много их и, не зная еще азбуки, лет 4--5 начал подбирать рифмы о котике, о зайке. В семье Бекетовых помнят их.
Лето Бекетовы проводили в своем маленьком подмосковном имении Шахматове, в верстах в семи от Боблова, имения Дмитрия Ивановича, по совету которого они и купили свое. Трудно представить себе более мирный, поэтичный и уютный уголок. Старинный дом с балконом, выходящим в сад, совсем как на картинах Борисова-Мусатова, Сомова. Перед окном старая развесистая липа, под которой большой стол с вечным самоваром; тут варилось варенье, собирались поболтать, полакомиться пенками с варенья -- словом, это было любимым местом. Вся усадьба стояла на возвышенности, и с балкона открывалась чисто-русская даль. Из парка, через маленькую калитку, шла тропинка под гору к пруду и оврагу, заросшему старыми деревьями, кустарниками и хмелем; а дно оврага и пруд покрывались роскошными незабудками и зеленью; дальше шел большой лес, место постоянных прогулок маленького Саши с дедушкой.
Хозяйством занималась бабушка Елизавета Григорьевна, в важных случаях вопросы решались семейным советом, а в крайне важных поручали Андрею Николаевичу выполнить роль главы -- пойти "покричать". Андрей Николаевич, в своем кабинете, погруженный в книги, относившийся с полным равнодушием к материальным вопросам вообще и к хозяйственным в частности, не считал себя в праве отказываться от предоставленной ему роли главы, по призыву вставал с своего кресла, закладывая руки в карманы, нахмуривая брови, выходил на крыльцо, место самых важных объяснений, рассеянно оглядываясь, в какую сторону надо "покричать", выполнял более или менее неудачно свою роль и тотчас принимал свое обычное добродушное выражение, самодовольно улыбаясь, явно переоценивая свою заслугу, шагал обратно к своим книгам и гербариям. Насколько был чужд этот добрый человек помещичьих интересов, видно из рассказа местного крестьянина. Гуляя как-то в своем лесу, Андрей Николаевич увидел старого крестьянина, совершившего порубку и уносившего огромное дерево из Бекетовского леса к себе домой. Увидев это, Андрей Николаевич очень смутился и, по обыкновению, хотел сделать вид, что ничего не заметил; но видя, что деду тащить было очень трудно, не выдержал, робко и конфузливо предложил: "Трофим, дай я тебе помогу", на что тот, надо сказать правду, также конфузливо согласился, и вот знакомому обоим Фоме (от которого услыхали этот рассказ) представилась забавная и трогательная картина, как барин, надсаживаясь и кряхтя, тащил из собственного леса дерево для укравшего его крестьянина.
К этой симпатичной и дружной семье я очень любила приезжать из нашего Боблова. Спустившись с Бобловской горы, самое высокое место в уезде, надо было ехать Дубровками, березовой рощей, потом шел луг, река Лотосня небольшая, извилистая, то весело и быстро шумящая, то, расширяясь, задумчиво и медленно текущая, в таких местах покрытая белыми нимфеями и кувшинками. Вот мост, направо мельница, опять луг, старинная белая церковь на горе, село и, наконец, Шахматово. Колокольчики наших лошадей доносились издали до его обитателей. С разных уголков стекались они к дому, а иногда и на дорогу встретить редких летом гостей. Вот с гумна идет Елизавета Григорьевна, дочери с книжкой или работой из парка, а немного погодя и Андрей Николаевич с внуком Сашурой из леса. Встретив всегда приветливо гостей, шли под липу. Появлялся или уже стоял на обычном месте самовар, и начинались милые, добродушно остроумные разговоры. Солнышко ярко золотит цветник с ирисами, нарциссами, пионами. Маленький Саша бегает и оживляет своим голоском и лепетом, а иногда, прижавшись к дедушке, внимательно смотрит своими большими светлыми глазами и на гостя, и на облака, и на бабочек, слушает тихо могучий летний концерт леса и травы -- все воспринимает мальчик, и все выражается на его маленьком загорелом личике. А семья не наглядится, не нарадуется на ребенка. Помню, раз как-то я вздумала взять с собой мою девятимесячную дочку Любу, по молодости лет воображая, что доставлю ей удовольствие, чем очень рассмешила бабушку Елизавету Григорьевну, которая даже пожурила меня за неосторожность: возвращаться надо было под вечер через реку, сырость могла ребенку повредить. Пришедший по обыкновению с дедушкой с прогулки Саша нес в руке букет ночных фиалок. Не знаю, подсказал ли ему "дедя", так он звал Андрея Николаевича, или догадался сам, но букет он подал Любе, которую держала на руках няня. Это были первые цветы, полученные ею от своего будущего мужа. Тогда она по своему выразила интерес к подарку,-- быстро его растрепала и потянула цветы в ротик. Мальчик серьезно смотрел, не выражая ни протеста, ни смеха над крошечной дикаркой.
Шли годы. Саша стал гимназистом, учился, как я слышала, хорошо. Дома товарищами его игр были двоюродные братья, Фероль и Андрей Кублицкие. Саша был живой, способный мальчик, он был старший и руководил всеми играми и предприятиями. Игры его были играми интеллигентного ребенка. Он очень любил представления; знал уже Шекспира, к которому всегда имел особое влечение. Раз мать его попала на следующую сцену: Саша усадил свою маленькую кузину на шкаф, приставил к шкафу лестницу, а внизу на полу поставил младшего двоюродного братишку; они должны были изображать Ромео и Юлию; говорил за них он сам. Бедной Юлии было очень неловко на шкафу, но ослушаться Сашу она не могла и послушно выполняла, что он ей приказывал. Освобождение явилось в лице матери Саши. Затеял он как-то издавать журнал; все члены семьи, начиная с дедушки, были сотрудниками, а он сам сотрудником и редактором. Журнал издавался несколько лет и хранится в семье. В этот период я мало видела Сашу; один только раз, когда ему было лет 13, Андрей Николаевич привез его к нам в Боблово. Дети мои были еще очень маленькие; они занимали старшего гостя, как могли: играли в крокет, ходили смотреть "дерево капитана Гранта", забрались в дупло дуба, в котором стоял стул и маленьких могло поместиться несколько человек, словом, осмотрели все достопримечательности. Расстались друзьями, но в Петербурге не виделись.
Вновь появился у нас в Боблове летом Александр Блок, когда ему было 17 лет. Это был красивый, стройный юноша, со светлыми вьющимися волосами, с большими мечтательными глазами и с печатью благородства во всех движениях и словах. В Боблове он нашел цветник молодежи, правда, очень зеленой. Любе было 15 лет, брату ее Ване 13, двое младших близнецов были еще очень маленькие, но у Вани был студент-учитель, у Любы гости -- кузины 17 и 18 лет и много юных соседей и соседок по имению. Все увлекались в то время театром и готовились к спектаклю. Александр Александрович стал бывать часто и с увлечением принял участие в спектаклях, исполняя все главные роли. Он сразу как-то стихийно полюбил Любу, самую юную из юных обитательниц Боблова, а она его, о чем он сам говорит в своем дневнике и стихах. Это было поэмой такой необыкновенной, как был необыкновенен сам Александр Блок. Зная ее, вспоминаешь о Лауре и Петрарке, о Данте и Беатриче. О ней будет, конечно, рассказано в свое время, я же не позволю себе касаться самой глубокой и лучшей стороны его души. Да, думается, сам Александр Александрович все выразил в своих стихах, которых посвящено Любови Дмитриевне, кажется, 800.
Но возвращусь к рассказу. Александр Александрович стал руководить Бобловскими спектаклями. У нас всегда время от времени бывали они, но отношение к ним и постановка носили детский характер. Возможны были такие курьезы. Исполняли детскую пьесу -- сказку, сочиненную племянницей Дмитрия Ивановича, Надеждой Яковлевной Капустиной. На сцене должен был появиться волк, в дупле пряталась заблудившаяся Маша, которую играла 10-летняя Люба. Роль волка была поручена скотнице Федосье; худенькая, поворотливая, она на репетициях отлично исполняла на четвереньках роль волка. Костюм был великолепен -- настоящая волчья шкура прикрывала всю небольшую фигурку Федосьи. Спектакль к общему восторгу удостоил своим присутствием Дмитрий Иванович, которого усадили на самом почетном месте 1-го ряда посредине. Все шло хорошо. Дошли до самого эффектного места -- появления волка. Волк-Федосья вышел из лесу, как ему полагается на четвереньках, озираясь и обнюхивая кровожадно воздух. Уже волк дополз до средины сцены; тут из-под волчьей кожи Федосья увидала одним глазом Дмитрия Ивановича. "Здравствуйте, барин", быстро встав на задние лапы, сказал волк; -- "не барин, матушка, а Дмитрий Иванович", -- поправил волка не любивший слова "барин" Дмитрий Иванович. "Здравствуйте, Дмитрий Иванович", покорно поправился волк, стал на четвереньки и, продолжая свою роль, пополз к дуплу, где задыхалась от смеха Маша. Автор был ошеломлен. "Ведь ты волк -- волк, несс-чассс-тная", шипел автор за кулисами. Публика неистово хохотала, хлопала и стучала.
С появлением Александра Александровича началась, можно сказать, новая эра. Он поставил все на должную высоту. Репертуар был установлен классический, самое большое место было отдано Шекспиру, Пушкину, Грибоедову; исполнялся также Чехов. Александр Александрович своим горячим отношением к поэзии и драме увлек своих юных друзей, а дома своих родных. Приготовление костюмов было поручено бабушке. Сооружая костюм Гамлета, она долго не могла найти пера для его берета; купить в деревне, конечно, было негде, и вот она отправилась в поле, сопровождаемая шутками семьи, поискать какое-нибудь перо, потерянное птицей. Надежды увенчались полным успехом; после долгих поисков она, усталая, но торжествующая, несла перо ястреба; прикрепила его к беретке, которая вышла хоть куда, а главное очень шла к 17-летнему артисту. Трогательное было отношение молодой труппы к исполнению произведений авторов, перед которыми они благоговели со всем пылом юности, искренностью, цельностью. Роскошное лето, уединение сельской жизни -- все позволяло отдаться делу. В свободное время ходили в лес, в поле смотреть закат или открывать новые места. Раз как-то Александр Александрович нашел на нашем поле "высшую точку", с которой можно было насчитать 30 церквей.
Любили также все, и Александр Александрович тоже, сидеть на верхней террасе дома, откуда открывался такой чудный вид. Александр Александрович часто читал вслух, но тогда не читал еще своих стихов -- он целомудренно хранил их, как и свою любовь; а в то время он поклонялся уже "прекрасной даме", служил ей. Почти все стихи того времени писаны под впечатлением его будущей жены.
Это время было временем роста поэта и, вероятно, лучшим в его непродолжительной жизни. Больной, умирающий, он сказал своей матери, что мог бы сжечь все свои произведения, кроме стихов "о прекрасной даме". На наших глазах развивалась поэма любви, сильной, как стихия. В моей памяти впечатления того времени сливаются в одну сказочную картину: дали, зори, грозы; на белом коне ездит юный, прекрасный всадник. Александра Александровича часто видели верхом, ездившим вокруг Боблова, где он сдерживался бывать слишком часто, но его туда постоянно тянуло -- там жила его суженая, его любовь. Когда Андрей Белый в первый раз увидел вместе Александра Александровича с его женой, у него вырвалось: "царевич с царевной". В дни репетиций белый конь со своим всадником поворачивал к бобловскому дому, где его поджидала "царевна" со своими милыми подругами. После обычных приветствий все спешили в сенной сарай -- импровизированный театр. Старый бревенчатый сарай видел настоящее священнодействие -- столько вкладывалось вдохновения, чувств и благоговения к искусству. Репетиции и приготовления к спектаклю давали артистам много наслаждения и интереса: костюмы, декорации, устройство сцены, зрительного зала, -- все делали сами или под своим надзором. Во все было вложено много любви, находчивости и таланта. Но самые спектакли иногда приносили большие огорчения. Публику, кроме родственников и соседей, составляли крестьяне ближних деревень. Репертуар совершенно не подходил под уровень их развития. Происходило следующее: в патетических местах ролей Гамлета, Чацкого, Ромео начинался хохот, который усиливался по мере развития спектакля. "Представление" в понятии деревни того времени должно было непременно потешать, смешить; так как в стихах вышеупомянутых авторов, произносимых спокойно, не было ничего смешного, то когда наступало волнение, жесты, -- они думали, что вот тут-то и начинается, и разряжали свою скуку взрывами хохота, что очень смущало артистов. Чем патетичнее была сцена, тем громче был смех. Другие забывали, что это представление,-- видели в артистах знакомые им лица: "Шахматовский барин-то как к нашей барышне-то, только, шалишь, не на таковскую напал", и так далее, и опять смех. Женская половина зрителей, наоборот, видела все со слезливой стороны. Раз одна из зрительниц на другой день после представления Гамлета делилась своими впечатлениями с другой: "Он, милая моя, говорил-говорил, говорил-говорил, а тут как замахал руками, -- вишь драться хотел, а Маруся-то и утопилась". Офелия превратилась в Марусю. Свежо предание, а верится с трудом. Артисты огорчались, но не унывали. Их художественная совесть могла быть спокойна -- игра их была талантлива. Александр Александрович, как исполнитель, был сильнее всех с технической стороны. Исполнение же 16-летней Любови Дмитриевны роли Офелии, например, было необыкновенно трогательно. Она не знала тогда сценических приемов и эффектов и жила на сцене. Офелия ее не была английской девушкой или русской, а просто девической душой. Как трепетно, вдумчиво слушала она монолог Гамлета и не делала жесты, а они выходили у нее бессознательно, были полны робкой полудетской грации, так же как и выражение лица.
Александр Александрович находил все больше и больше вдохновения в Боблове, что видно из его стихов. Так проходила весна жизни Александра Александровича Блок и его будущей жены -- красиво, радостно, богато внутренней жизнью.
Зимой он продолжал бывать у нас; своих стихов не читал, хотя и писал их в этот период очень много. Раз, впрочем, прочел юмористическую пьеску, забавную и остроумную.
В конце зимы он сделался женихом. Свадьбу решено было сделать летом в деревне. Быстро пролетело время. Весной, как всегда, переехали в наше милое гнездо Боблово, но настроение уже было не беззаботное, а немного грустное. Люба жила в родной семье последние дни. Белый конь со своим всадником все чаще и чаще показывался из Дубровок и направлялся к нашему дому; поэма достигала своего полного развития.
Настал день свадьбы. Александр Александрович и Любовь Дмитриевна венчались в старинной церкви близ Шахматова. Стоит она одиноко, белая, с отдельной звонницей; кругом несколько старых могил с покосившимися крестами; у входа два больших дерева. Внутри мрачная; на окнах железные решетки; очень старые тусклые иконы, а на самом верху иконостаса деревянные фигуры ангелов. Церковь построена далеко от деревни. Богослужения в ней совершались редко; таинственное и мистическое впечатление производила она.
Не буду описывать подробности последнего дня перед венчанием невесты; скажу только, что в подвенечном наряде невеста была хороша: белое платье, вуаль, цветы еще больше оттеняли ее нежность и свежесть, слезы не портили, а скорее шли ей. Александр Александрович давно заметил ее сходство с мадонной Сассо-Феррато, приобрел фотографию этой картины и до последних дней жизни имел ее в своей комнате на стене. Свою невесту в церкви Александр Александрович встретил очень бледный, взволнованный. Вдвоем с ней они долго молились; им хотели уже напомнить, что пора начинать обряд, но Дмитрий Иванович остановил, сказав: "не мешайте им". Шаферами у Александра Александровича были Сергей Михайлович Соловьев, племянник Владимира Сергеевича Соловьева, и младший брат невесты Иван Дмитриевич Менделеев (теперь философ-математик). У Любови Дмитриевны -- Розвадовский (теперь католический монах) и Вениамин Смирнов, друг ее детства. Провожатых собралось много: были родственники, соседи по именью, доктор и другие; пришли крестьяне, всегда дружно жившие с семьями Менделеевых и Бекетовых. Бывшие в церкви говорили, что никогда не забудут красоты юной пары, выражения их лиц и гармонии всего окружающего. Сергей Михайлович Соловьев тут же в церкви сочинил стихи; помню только последние две строки:
"И видел я, как голубица
Взвилась в воскрылиях орла".
После окончания обряда, когда молодые выходили из церкви, крестьяне вздумали почтить их старинным местным обычаем -- поднести им пару белых гусей, украшенных розовыми лентами Гуси эти долго потом жили в Шахматове, пользуясь особыми правами: ходили в цветник, под липу к чайному столу, на балкон и вообще везде, где хотели.
После венца молодые и гости на разукрашенных дубовыми гирляндами тройках приехали в Боблово. Старая няня и крестьяне, знавшие "Любу Митревну" с детских лет, непременно хотели выполнить русский обычай, и только что молодые вошли на ступеньки крыльца, как были осыпаны хмелем.
Дома стол уже был готов, обед вышел на славу. Дмитрий Иванович, очень расстроенный в церкви, где он во время обряда даже плакал, успокоился. Обед прошел весело. Крестьянки ближних деревень -- Боблова, Семичева, Ивлева, Мишнева собрались во дворе и пели подходящие к случаю песни; конечно, их угощали. За столом провозглашали обычные тосты за молодых, говорили "горько". Дмитрий Иванович развеселился -- шутил и смешил. Оживлению способствовало и то, что за обеденный стол посадили и младших -- брата и сестру (близнецов) невесты и их ровесников -- друзей. Маленькая еще сестренка Муся расхрабрилась до того, что, подняв бокал как делают большие, провозгласила своим звонким голоском "за всех гостей!" на что почтенный доктор наш Иван Иванович Орлов с комической торжественностью ответил: "за вашу храбрость". Это еще больше подбодрило юную компанию и разогрело их веселье.
После обеда подана была тройка. Молодые простились со всеми (невеста со слезами), их усадили в экипаж, ямщик гикнул, лошади тронулись, звеня колокольчиками.
Александр Александрович увозил Любу из-под родительского крова в новую жизнь.
Молодые стали жить у матери поэта Александры Андреевны и ее второго мужа Кублицкого Пиоттух. Александр Александрович был еще студентом Университета. Летом по-прежнему жили в Шахматове, куда меня тянуло теперь еще больше. Поселились они по своему желанию не в большом доме, а в очень маленьком флигельке, бывшем раньше конторой или сторожкой. Обставили и устроили его своими силами; как птицы, свивая свое гнездо, таская все нужное из большого дома, с чердака и откуда попало. Гнездышко вышло прелестное. Когда я подъезжала к Шахматову, глаза мои нетерпеливо обращались в одну сторону, туда, где стоял маленький домик, заросший до самой крыши розами (rose de Provence) и сиренью, оттуда на колокольчики показывалась юная пара -- "царевич и царевна"; поэма продолжалась.
Через несколько времени Александр Александрович, окончив курс Университета, переехал с Любой на самостоятельную квартиру. Но тут заря их жизни уступила место загоравшемуся дню, юность -- зрелости.
На этом я закончу мои воспоминания об А. А. Блок.
XIII
Смерть Д. И. Менделеева
Масса тяжелых впечатлений того времени отразилась на здоровье Дмитрия Ивановича. Я заметила, что он сильно устал. Он это чувствовал и сам. Мы его уговорили поехать хоть да один месяц в Канн, который всегда действовал на его здоровье очень хорошо. Он поехал, пробыл месяц, поправился и возвратился бодрым.
В первой половине января 1907 г. Палату посетил министр торговли и промышленности Д. А. Философов. Принимая его в Палате, Дмитрий Иванович простудился. Доктор Покровский нашел у него сухой плеврит, но Дмитрий Иванович не ложился и все продолжал работать. Старшая дочь, Л. Д. Блок, приехавшая нас навестить, говорила мне потом, что ее поразил вид Дмитрия Ивановича бледностью и чем-то неопределенным, и она почувствовала, что болезнь роковая. Тогда она мне не сказала этого, по той же причине, по которой я ей не рассказала свой сон, смутивший меня. Мы не хотели друг друга тревожить. Я видела во сне, что иду по ровной дороге, которая приводит меня к крутой горе. Я по ней должна взбираться, она делается все круче и круче, возврата нет; наконец, отвесная скала переходит в вертикальный туннель -- трубу; с ужасом и замиранием сердца я должна карабкаться по отвесной, гладкой стене трубы, ежесекундно ожидая падения в пропасть. Но родная, нежная рука матери поддерживала меня, и родной голос ее говорил: "не бойся, я тебя поддерживаю", и так долго, долго я карабкаюсь, выбиваюсь из сил, должна лететь в пропасть, и опять мамина рука держит, и я слышу голос: "не бойся, я тебя поддерживаю". Добираюсь до конца страшной трубы. -- Смертельный ужас. -- Труба оканчивается тупиком; дальше выхода нет. Материна рука направляет мою руку, и кистью руки осязаю отверстие, напрягаюсь, подтягиваюсь и вылезаю из черной страшной трубы. Надо мной каменный шатер или свод, не знаю, как назвать, а посреди две могилы, в одну из них исчезает мать -- это ее могила. Перед другой стою вопросительно -- моя? В эту минуту громко, отчетливо слышу голос Дмитрия Ивановича: "Прощай, Христос с тобой", и я поняла, для кого другая могила. Я просыпаюсь вся холодная. Голос был действительно Дмитрия Ивановича, который зашел проститься и сказал эти слова, но я почувствовала больно, что предвещает мне мой сон.
Видя, что Дмитрий Иванович с трудом сидит за столом и работает, я уговорила его лечь. Дальше я не могу ничего связно припомнить. Пусть расскажет Н. Я. Капустина.
"Сестра Дмитрия Ивановича, Мария Ивановна Попова, узнав о его болезни, приехала его навестить и нашла его очень бледным и слабым.
Я вошла к нему, рассказывала она, он сидит у себя в кабинете бледный, страшный. Перо в руке.
-- Ну что, Митенька, хвораешь? Лег бы ты, -- сказала она.
-- Ничего, ничего... Кури Машенька,-- и он протянул ей папиросы.
-- Боюсь я курить у тебя -- вредно тебе.
-- Я и сам покурю...-- и закурил. А перо в руке...
Она зашла потом к нему еще раз и опять видит: едва сидит, а перо в руке.
Это перо в руке, точно ружье у солдата, смертельно раненого, но остающегося на своем посту до смены.
К вечеру жена едва уговорила его лечь на диван сначала, а потом в постель, с которой он уже не встал.
Последние слова, написанные им в неоконченной им рукописи "К познанию России" были:
"В заключение считаю необходимым, хотя в самых общих чертах, высказать..."
Приехавший в понедельник поздно вечером профессор Яновский нашел у Дмитрия Ивановича крупозное воспаление легких.
В пятницу 19-го января в последний день своей жизни, Дмитрий Иванович почти все время был в забытьи, дышал очень тяжело и сильно страдал, когда приходил в себя. Но все-таки он просил, чтобы ему читали вслух. Ему читали в этот день "Путешествие к Северному полюсу" Жюля Верна. Если замолкали, когда он впадал в забытье, то, приходя в себя, он говорил:
-- Что же вы не читаете, я слушаю.
В 11 часов вечера он спросил гребенку, причесался сам и потом велел положить гребенку в столик на место. -- "А то потом не найдешь".
В час ночи он выпил немного молока, но больше пить отказался. Он сказал:
-- Больше пить не буду...
Я думаю он не знал, что умирает; он не прощался, ни с кем и ничего не говорил о смерти, хотя вообще он не боялся ее и последние годы часто писал и говорил о конце и делал посмертные распоряжения своей жене и детям.
А, может быть, он и знал, что умирает, но не хотел тревожить и волновать заранее семью, которую любил горячо и нежно.
Скончался он от паралича сердца. Он дышал сначала очень тяжело, а потом все реже и тише, и в 5 часов утра его не стало.
"Старец великий смежил
Орлиные очи в покое..."
Когда я приехала, Дмитрий Иванович лежал уже в зале на столе, величавый и спокойный со сложенными крестом руками, и застывшее красивое лицо его, казалось, говорило: "Теперь я знаю то, что скрыто от вас еще живущих..."
Во время похорон Дмитрия Ивановича самое сильное впечатление на меня произвела эта несметная толпа народа, провожавшая его к церкви Технологического Института и после отпевания на Волково кладбище. Двигалась она сплошной темной тучей по зимним улицам города {Когда голова этой толпы была уже на Гороховой -- конец еще у Технологического.}.
Присутствие молодежи с серьезными лицами, с венками в руках и с высоко несенной таблицей периодической системы элементов -- это присутствие чуткой и прямой молодежи -- было лучшим венком и украшением на похоронах ученого, трудившегося всю жизнь для своей страны.
Колыханье венков {Их несли студенты в руках парами, в 50 пар, и колесница была доверху уложена ими.}, металлический гроб, который студенты, чередуясь, несли на руках до самой могилы, черные флаги на здании Технологического института, зажженные днем фонари и всюду народ, юноши, женщины, старики и даже детский приют -- все это оставило неизгладимое возвышенное впечатление". {Н. Я. Капустина-Губкина. Цит. соч., стр. 231--233.}
На могиле Дмитрия Ивановича, Д. П. Коновалов сказал:
"Дорогой, незабвенный учитель. От лица русских химиков я говорю тебе последнее прости. Кто из нас не испытывал чувства гордости, при мысли, что в наших рядах находится Менделеев. Поднявшись до высоты мирового гения, ты дал нам такие "Основы Химии", которые всех покорили могучим размахом научного творчества, волшебной красотою научного горизонта. В тумане невидимых атомов, ты ярко осветил стройную систему элементов. Все выдающееся, все необычайное в природе неудержимо влекло к себе твой ум. Будь ли это солнечное затмение, полярные ли льды, тайна ли происхождения нефти или, наконец, сам мировой эфир.
Стремясь проникнуть в тайны природы, ты не боялся и долгого кропотливого труда. С одинаковым упорством мысли следил ты и за расширением газов и жидкостей и за медленным качанием весов и за перемещением центра великого русского государства. Несколько поколений черпало и будет черпать научное вдохновение в твоих творениях. Скольким же ты внушил жажду научной истины, скольких ты заразил своей научной пытливостью. Великий учитель! Слава земли русской! Твои заветы не умрут. Твой дух будет всегда жив между нами и всегда будет вселять веру в светлое будущее.
Да будет легка тебе родная земля".
-- -- --
Тело Дмитрия Ивановича лежало в гробу. Вся комната завалена была цветами; приносили все еще и еще. Панихида сменялась панихидой. Приходили даже дети какого-то приюта и сами пели панихиду. Приезжал и митрополит Антоний и тоже служил сам...
Я с детьми сидела в моей комнате. Надгробное чтение и панихиды доходили до нас. Я и дети сидели вместе, подавленные ужасом без мыслей, без слов.
Кто-то постучал в дверь и сказал, что профессор Бехтерев желает с нами говорить. Выходим. Профессор, сказав несколько обычных слов сочувствия, приступил к делу. Необходимо взять мозг Дмитрия Ивановича, и он просит нас разрешить сделать это. Я растерялась, дети заплакали и даже закричали. Кто переживал такие минуты, как мы, поймет, что горе наше вылилось в такой, может быть, резкой форме. Владимир Михайлович Бехтерев подождал, потом сказал, что просит позволения снять только фотографию. Разрешили.
Профессор Бехтерев поступил так, как должен был поступить. Он взял мозг Дмитрия Ивановича.
Через год на торжественном собрании, в переполненном зале сделан был доклад о результатах работы Бехтерева и Вейнберга. В свое время подробности этого доклада были помещены во многих журналах. На экране был показан в увеличенном размере снимок с мозга.
Помню следующие слова докладчика проф. Вейнберга: "Если бы вы вошли в комнату, где собраны мозги людей, выделявшихся своей умственной деятельностью, вам бросился бы в глаза мозг Менделеева, если можно так выразиться, к_р_а_с_о_т_о_й_ формы, интенсивностью извилин".
Правое полушарие мозга по числу своих извилин нормально, но левое нет, в нем извилин больше, чем бывает обыкновенно, больше на три (кажется) завитка. Из этого можно заключить, что мозг человеческий может эволюционировать в сторону развития, расцвета. В данном случае развитие, избыток извилин соответствует гениальности. По весу, помню, проф. Вейнберг сказал, что из измеренных мозгов, мозг Дмитрия Ивановича третий, но что вес мозга не есть показатель способностей {Подробности о мозге Дмитрия Ивановича изложены на немецком языке и книжка эта издана в Вене.}.
-- -- --
В годовщину смерти Дмитрия Ивановича на могиле его собралась огромная толпа. Сделан был склеп. Тело Дмитрия Ивановича, набальзамированное, уносили на время работ в церковь. Заказывая памятник, я хотела сделать что-нибудь простое, что соответствовало бы жизни, вкусам и привычкам Дмитрия Ивановича. Я избегала украшений и даже бюста, так как они редко передают полное сходство, а если его нет, то бюст не достигает цели. Сделан был цементный склеп, несколько возвышающийся над землей. Он окружен гранитными тумбами, соединенными железными цепями. На самой могиле финляндская гранитная глыба, заканчивающаяся массивным крестом, все из цельного гранита. На отшлифованной поверхности глыбы должен был быть помещен бронзовый барельеф, а внизу надпись: "Дмитрий Иванович Менделеев, родился в 1834 году, скончался в 1907 г." и какое-нибудь изречение из его сочинений.
Каменьщики по случаю сильных морозов могли выбить только: "Дмитрий Иванович Менделеев", остальное было отложено до весны. Барельеф, заказанный скульптору Керзину, по рекомендации Беклемишева, был хотя и готов в глине, но непохож, и Керзин, обещая его переделать, увез в Париж, и больше я его не видела. Меня очень смущало, что памятник к годовщине смерти был в не совсем оконченном виде. После панихиды толпа еще не расходилась. Я тоже стояла, и вдруг слышу, кто-то из толпы говорит: "Как хорошо, что на памятнике нет ничего кроме имени -- Дмитрий Иванович Менделеев -- именно на этой могиле ничего другого и не нужно писать". Я передала это детям и некоторым друзьям Дмитрия Ивановича, и они согласились. Так и осталось.
XIV
Менделеев дома
Приступаю к трудной задаче, к характеристике Дмитрия Ивановича, к попытке выявить как можно полней его личность.
Дмитрий Иванович всегда был как будто в состоянии душевного горения. Я не видала у него никогда ни одного момента апатии. Это был постоянный поток мыслей, чувств, побуждений, который крушил на своем пути все препятствия.
Если он бодрствовал -- он горел. Устав -- он спал и таким крепким сном, какого мне не случалось видеть ни у кого и никогда. Раз как-то после долгой работы он лег днем и просил его не будить. Только что он заснул, как из книжного магазина пришли за книгами. Склад книг был в небольшой комнате рядом с той, в которой Дмитрий Иванович только что заснул. Я отказывалась дать книги из страха, что артельщики разбудят его. Узнав, в чем дело, они обещали взять книги без малейшего шума. Я согласилась и стала за ними следить. Сняв сапоги, они тихо вошли и осторожно снимали стопы книг, перевязанных веревками, говорили пантомимой, даже шепотом боялись. Им было необходимо взять хотя бы четыре-пять стоп. Я стояла, затаив дыханье. Вдруг веревка у одной стопы оборвалась, и книги со страшным грохотом упали на пол. Мы замерли. Что будет? Но в комнате Дмитрия Ивановича тишина. Потихоньку иду взглянуть. Дмитрий Иванович спокойно и крепко спит, даже не перевернулся.
В другой раз за границей в поезде он заснул. Соседом его был англичанин. В вагоне их случился пожар. Поезд остановили, тушили пожар, был шум и суета. Дмитрий Иванович все спал; проснулся, когда все было кончено. "Почему же вы меня не разбудили?" -- спросил он англичанина. -- "Да еще рано было, -- спокойно отвечал тот, -- до нашего купе еще не дошло".
Не знаю, как объяснить такой сон у исключительно нервного человека.
Необычный дух Дмитрия Ивановича выливался в необычайной форме. Вот почему многие его не понимали. Он никогда не думал о том, какое впечатление производит на других, и говорил и делал все по движению сердца и "п_о_ _с_в_о_е_м_у_ _к_р_а_й_н_е_м_у_ _р_а_з_у_м_е_н_и_ю", как он говорил.
Многие считали его характер невыносимым и тяжелым. Правда, он не любил противоречий и не терпел, чтобы перебивали его речь, потому что прерывалась связь его мыслей, которые не были порхающими мотыльками, а шли всегда из глубины его души. Он легко раздражался и кричал, но тотчас и успокаивался. Я помню, как в самое первое время моего замужества, кто-то пришел к нему по делу. Я сидела в соседней комнате за работой. Вдруг слышу раскаты громового голоса Дмитрия Ивановича. Страшно испуганная, я, бросив работу, убежала к себе и зарыла голову в подушки, чтобы ничего не слышать. Через несколько минут, со страхом освободив голову из-под подушки, услышала привычный, добродушный голос Дмитрия Ивановича. Он мирно и весело разговаривал с тем же посетителем.
Потом я, как и все его окружающие, знавшие его добрую душу и широкое сердце, привыкла к этой особенности его характера. Иногда он раскричится на лаборантов, на прислугу, на товарищей, на любого знакомого, на министра и сейчас же мирится и улыбается своей мягкой, доброй улыбкой.
Как-то на лекции досталось от него за какую-то неисправность при опытах служителю Семену. Дмитрий Иванович кричал. Лекция окончилась. Он пришел в кабинет, сел на свое обычное место отдохнуть. Вдруг вспомнил, что кричал на Семена. Вскочив, побежал через лабораторию, внутренними ходами к Семену. Нашел его, стал перед ним, поклонился и сказал: "Прости меня, брат, Семен". К сожалению, в характере Семена была некоторая манерность и словоохотливость. Обрадовавшись случаю блеснуть тем и другим, он начал: "Оно, изволите видеть, Дмитрий Иванович, так сказать, оно конечно",-- тянул он. Но темп Дмитрия Ивановича был другой -- "Ну, не хочешь, так чорт с тобой!" -- живо повернулся и убежал.
Сам он не придавал никакого значения своему крику. Мне рассказывал бывший экзекутор Палаты Мер и Весов, как вначале в Палате боялись крика Дмитрия Ивановича. Раз он пришел в Палату раньше обыкновенного, везде побывал, и везде был слышен его крик. Кричал в лаборатории, кричал в библиотеке. Потом пришел в свой кабинет, в котором случайно находился экзекутор, со страхом глядевший на Дмитрия Ивановича, а он, как ни в чем не бывало, сел на свое кресло и благодушно сказал: "Вот как я сегодня в духе".
"Раз при мне -- пишет Н. Я. Капустина -- один из лаборантов принес Дмитрию Ивановичу на просмотр свою работу, в которой сделал какие-то ошибки. Дмитрий Иванович распек его жестоко, так что тот весь раскраснелся, но когда хотел уходить, Дмитрий Иванович сказал ему мирным тоном:
-- Куда же вы, батюшка, сыграемте же партию в шахматы.
Некоторые говорили про Дмитрия Ивановича, что у него тяжелый характер, сравнивали его со львом в берлоге, который рычит, когда к нему войдешь. Все думавшие так, не знали, сколько доброты и нежности было в душе Дмитрия Ивановича. Ницше сказал: "Кто велик в гневе, тот велик и в благоволении". Он был полон контрастов.
Нечего и говорить о том, как он любил свою семью, своих детей. Он говорил: "Чем бы и как бы серьезно я ни был занят, но я всегда радуюсь, когда кто-нибудь из них зайдет ко мне". Дмитрий Иванович любил даже и чужих детей всех возрастов. Дети служащих и сторожей в Палате Мер и Весов всегда бежали к нему, как только видели его во дворе: они знали, что у него найдется для них и ласка и гостинец в кармане -- яблоки или конфеты. Каждое Рождество, в продолжение многих лет, Дмитрий Иванович устраивал на свой счет для детей служащих, сторожей и рабочих в Палате Мер и Весов красивую елку с игрушками всем детям.
К служащим в доме его он тоже относился заботливо и сердечно. Он всегда принимал к сердцу их невзгоды и радости. Как-то при мне Дмитрий Иванович пришел к обеду и сказал жене: "А у нас семейная радость, Михайла женится (его слуга)".
Дмитрий Иванович любил также и животных: собак, кошек, птиц. Младшая дочь его Муся (М. Д. Кузьмина), когда была маленькая, чтобы доставить ему удовольствие, на время дарила ему свою любимую канарейку, и он забавлялся с птичкой, следил за тем, что она делает. Он любил также белого попугая, привезенного его сыном моряком из Индии. Кормил его кедровыми орехами и разговаривал с ним о чае". {Н. Я. Капустина-Губкина. Цит. соч., стр. 180, 182--183.}
В результате было то, что и дети были так привязаны к дому, что не хотели никуда ходить. Дома было у них все. Папин кабинет был постоянным источником света духовного, умственного интереса и всякой детской радости. Музыку и рисование они тоже имели дома. С трудом мне удавалось изредка повезти их к знакомым, у которых тоже были дети, но они рвались домой и только дома чувствовали себя хорошо.
Единственными выездами Дмитрия Ивановича, особенно в последние годы, были поездки за покупками подарков и лакомств для нас, и делал он это с таким удовольствием, что наслаждался сам не меньше детей. Даже к ювелиру ездил (всегда к Гоу на Невском) заказать какой-нибудь подарок мне {Они почти все пропали в 1918 году.}.
Я должна была употреблять много усилий, чтобы обуздывать его размах в покупках подарков; я боялась слишком большого баловства детей. Если он ездил в командировку, то привозил подарки не только мне и детям, но и всем домашним и родственникам. На мне лежал приятный, но и не легкий долг все это распределить.
Особенно перед Рождеством, перед елкой начинался неудержимый азарт. Дмитрий Иванович с озабоченным видом уезжал в несколько приемов закупать подарки, выбирая подолгу и с особенным вниманием книги, игрушки и прочее. Зная, что это ему доставляло удовольствие, а прокатиться полезно, я не останавливала его; но когда покупки присылали, я выступала в роли Ксантиппы -- подвергала их строгому обзору -- в них всегда был избыток, который я конфисковала, упаковывала и прятала у него же в кабинете в большой шкаф, где всегда был склад разных вещей для подарков.
Дмитрий Иванович конфузился, оправдывался, но покорялся и, в конце концов, даже одобрял меня, таким образом у него под рукой было и после праздников что-нибудь, если хотел дать своим или чужим детям.
Вспомнилось мне, как раз пятилетняя Люба прибежала ко мне из кабинета -- дело было перед елкой -- и радостно объявила, что "папа купил куклу и тебе". -- Я засмеялась. -- Но она сказала правду. Дмитрий Иванович через магазин Беггрова выписал из Парижа художественный манекен в натуральный человеческий рост прекрасной работы, сгибающийся во всех членах. Иметь такой манекен было одно из моих мечтаний, Дмитрий Иванович это знал.
Вспоминая многогранную, богатую натуру Дмитрия Ивановича, не могу не упомянуть еще одну особенность. Огромный здравый смысл, реализм и -- вера в интуицию. Если ему предстояло решить какой-нибудь затруднительный, важный, жизненный вопрос, он быстро-быстро своей легкой стремительной походкой входил, говорил, в чем дело, и просил сказать по первому впечатлению мое мнение. "Только не думай, только не думай" -- повторял он. Я говорила, и это было решением. Были случаи, когда ему не нравилось мое мнение. "Ах, зачем ты так сказала!" -- жалобно говорил он. -- "Да ты не слушай, сделай, как тебе кажется лучше". -- "Нет, уж нет!" Он говорил, что как-то не послушался, и потом жалел.
Изумительна также была его душевная свежесть и отзывчивость на всякие нужды ближних. Привожу, как яркое доказательство этому, рассказ Н. Я. Губкиной.
"За несколько месяцев до приезда к Дмитрию Ивановичу, мать моя {Екатерина Ивановна Капустина, сестра Дмитрия Ивановича.}, овдовевшая уже несколько лет и жившая с нами в Томске, получила от Дмитрия Ивановича письмо, в котором он советовал ей перебраться в Петербург для воспитания детей и с приезда приглашал ее остановиться и прожить лето у него в именьи в Московской губернии, Клинского уезда, при сельце Боблове. И вот вся наша семья в восемь человек: мать, ее три сына, три дочери и внучка поселились у Дмитрия Ивановича на все лето...
Пришел конец нашей летней жизни в деревне. Дмитрий Иванович уехал читать лекции в Петербург, и мы поступили в гимназии. Несколько лет под ряд тянулась по зимам эта жизнь. Дмитрий Иванович сказал матери, что будет платить за меня в гимназию и покупать нужные для нас учебные книги... Зимой Дмитрий Иванович уже мало разговаривал со мной; я к нему входила только здороваться и прощаться, и он всегда находил все-таки два-три ласковых слова сказать мне. При уходе моем он всегда давал мне мелочи на извозчика и наверное знал, что из этих денег у меня оставался еще капитал на лакомства или карандаши. Он всегда с серьезным видом давал мне, а я также серьезно принимала и заранее рассчитывала на эту главную статью дохода в своем детском бюджете.
В первый год жизни в Петербурге я захворала тифом с осложнениями и долго поправлялась. Дмитрий Иванович посылал мне для подкрепления дорогого рейнвейна. Во время этой же болезни он сам привез мне сибирячке красивую куклу с настоящими волосами и нежным фарфоровым лицом, и я, несмотря на свой солидный двенадцатилетний возраст, очень ей была рада". {Н. Я. Капустина-Губкина, Цит. соч., стр. 163, 168, 170.}
Точно также, когда его другая сестра, Мария Ивановна Попова, потеряла каким-то образом деньги, он отрезал ей с мужем кусок земли от своего имения с хорошим родником, на котором Мария Ивановна с семьей устроили себе небольшое хозяйство.
Он сердечно привязывался ко всем своим лаборантам и сотрудникам по работам в его лаборатории в университете, а потом в Главной Палате Мер и Весов. Он входил в интересы их личной жизни и старался каждому помочь, чем мог. Вот что говорит его ученик и сотрудник,-- покойный профессор Густавсон о выдающейся черте характера Дмитрия Ивановича, делающей его дорогим и незабвенным для очень, очень многих и далеко не для одних химиков.
"В нем была так сильна эта готовность помочь, что он в очень многих случаях сам шел навстречу, не ожидая просьбы. Он не жалел себя и часто, пренебрегая здоровьем и отрываясь от глубоко захватывающих его трудов, ехал хлопотать за других. Надо заметить, что его полные убеждения и убедительности, нередко властные и настойчивые представления всегда имели успех. В продолжение всей моей жизни я не встречал другого человека, равного ему в этом отношении". {Проф. Густавсон. Д. И. Менделеев.}
Стоит только вспомнить его поступок со студентами в 1890 году, когда он за них вызвался сам хлопотать у министра, за что и пострадал, чтобы поверить словам проф. Густавсона.
Самобытность и оригинальность Дмитрия Ивановича проявлялись во всем. Особенно в его лекциях.
Лекции Дмитрия Ивановича собирался слушать весь университет. Экзекутор университетский говорил, что на лекциях Менделеева стены потеют. Вот как передает внешнее впечатление один из его слушателей.
"Кому хоть раз привелось его услышать, тот с закрытыми глазами по нескольким словам узнал бы голос и речь Дмитрия Ивановича, то медленно нанизывающего слова на высоких, тягучих, даже можно сказать плакучих металлических тонах, то переходившего в скороговорку, почти шепотом на середину ноток, то гремевшего отрывистыми низкими аккордами--то, как топором, рубившего отдельные краткие фразы, то составлявшего многозвончатую совокупность подчиненных друг другу, а зачастую и неподчиненных, так как с грамматикой Дмитрий Иванович не всегда считался, предложений, погонявших, перегонявших одно другое и друг на друга нагромождавшихся, как льдины на ледостав..."
Рассказ другого слушателя:
"Я был студентом в 1880 году и вместе со всеми студентами ломился в аудиторию Дмитрия Ивановича. Кто не помнит его лекции. Да и возможно ли их забыть. Вот он подымается на кафедру. Там уже ассистент его Дмитрий Петрович Павлов {Брат И. П. Павлова, физиолога.}. Дмитрий Иванович становится на свое место; Павлов ему напоминает, на чем он остановился на прошлой лекции, и вот, подумав, сосредоточась, начинает говорить Дмитрий Иванович без определенной программы, но вдохновенно. Громадный баритон, прекрасная от природы дикция, выразительная, своеобразная красивая жестикуляция, в высшей степени оригинальная речь, то замедленная, то ускоренная -- послушная стройному полету его мысли -- все это поражало слушателя, и аудитория Менделеева была всегда переполнена.
Раз пришел Дмитрий Иванович расстроенный, бледный, долго ходил он молча, потом начал говорить -- о Достоевском, который только что скончался. Под впечатлением этой смерти, он не мог удержаться, чтобы не высказать своих чувств. Говорил он так, сделал такую характеристику, что, по словам студентов, не было ни до, ни после, глубже, сильней и проникновенней. Пораженные студенты молчали, тихо - тихо разошлись и навсегда сохранили память об этой лекции, на которой гений говорил о гении".
Сама я слышала лекции Дмитрия Ивановича не больше трех-четырех раз, когда он читал в пользу кого-нибудь или чего-нибудь. Место я должна была выбирать подальше и сбоку, чтобы Дмитрий Иванович меня не увидал. Он всегда просил меня не присутствовать на его лекциях, потому что это его, как он говорил, волновало. Я должна была каждый раз ему обещать, что не буду, прощаясь с ним, провожала его. Но это было выше моих сил. Проводив его, я одевалась и ехала. На другой день признавалась. Каждый раз повторялось то же самое.
Одну из таких лекций я хорошо помню. Начал Дмитрий Иванович подавленный, грустный, тянул, смотрел куда-то вниз.-- Что с ним? думала я. Мне было мучительно видеть его таким. Но это продолжалось минут пять. Потом начался подъем, иначе я не могу назвать, подъем все дальше и дальше в высь. Все окружающее провалилось куда-то, а мы точно загипнотизированные могучим, звенящим голосом, -- каждое слово так и вонзалось в мозг -- мы держимся на небывалой, непривычной высоте. После лекции, пробуждение от волшебного сна; не хотелось возвращаться к обыденному, чувствовалось страстное желание чего-нибудь другого "не от мира житейского".
Отличительным свойством Дмитрия Ивановича было отдаваться всецело тому предмету, которым он в данную минуту был занят, будь это научный вопрос, хозяйственный, общественный или даже домашнее дело. Он интересовался самыми разнообразными вопросами, но не разбрасывался -- все грани его творчества связаны какими-то нитями, составляя одно целое. Как будто даже не в его воле было не углубляться в представлявшийся ему вопрос или относиться поверхностно. Когда, бывало, в деревне его звали взглянуть на какую-нибудь производившуюся работу -- рытье колодца, постройку,-- если в это время у него было какое-нибудь другое дело, он сердито отказывался, потому что знал, что увлечется и потеряет много времени, ограничиться одним советом он не мог.
Интерес к фабрично-заводской промышленности зародился у Дмитрия Ивановича, по его собственным словам, еще в детстве в Сибири, в селе Аремзянском на стекольном заводе, где он провел детство и где он вникал в эту заводскую жизнь.
Он глубоко верил в то, что фабрично-заводская промышленность необходима для правильного развития, для роста благосостояния России.
О земледелии Дмитрий Иванович говорил, что наблюдается уже переход сельского хозяйства из стадии первичной к более совершенной, промышленной, которая стремится к возможно полной замене работы "трудом" (его оригинальное выражение, которое он развил в своих "Заветных мыслях").
Наружность Дмитрия Ивановича известна по его многим удачным и неудачным портретам. Но все же ни фотографии, ни портреты не могут передать разнообразия выражений, жизни лица. Очень удачными я считаю портрет, снятый Карриком в 1881 году, все портреты, снятые Ф. И. Блумбах в Палате Мер и Весов, и довольно удачная фотография Мрозовской. Портреты, сделанные нашими художниками: Крамским, Ярошенко и Репиным, не могу назвать вполне удачными. В портрете Крамского {В университете, в кабинете Д. И.} похож рот и волосы, но глаза и выражение лица неудачны. У Ярошенко {У меня.} схвачен цвет волос и бороды, но выражение совсем не похоже. Портрет И. Репина {Был в Москве в галлерее Цветкова.} писан после смерти Дмитрия Ивановича и не может назваться удачным. Бюст И. Я. Гинцбурга передает в общем, но в частностях есть отступления от натуры: нос у Дмитрия Ивановича был прямой и красивый, рот не выдавался так, как в бюсте Гинцбурга, и тоже был правильно очерчен, но с некоторых поворотов есть большое сходство.
Цвет лица Дмитрия Ивановича был скорее бледный, ничего "красочного", кричащего. Длинные пушистые, светло-каштановые раньше, потом с проседью, и позднее седые волосы и борода. Темно-синие (не прозрачные) глаза, прекрасно вылепленный череп, правильный прямой славянский нос, красиво-очерченный крупный рот, необыкновенно подвижные надбровные дуги, без бровей, делали его лицо заметным и незабываемым везде, где бы он ни появлялся, хотя бы даже в парижском кафе. Меня всегда смущало и надоедало, когда за границей где-нибудь за столиком в скромном boullon Duval или в модном кафе, мы делались всегда предметом внимания публики. Замечала это я, а Дмитрий Иванович никогда не обращал внимания ни на кого и везде всегда держал себя, как дома. Эта манера и щедрые на чай импонировали в ресторанах, и его принимали за "знатного иностранца". Как мало обращал Дмитрий Иванович внимания на свою внешность, можно видеть из того, что он почти никогда не смотрел на себя в зеркало; в его комнате и не было его, только маленькое ручное дорожное с ручкой.
Разные лица, видевшие его в разные эпохи жизни, сходятся в определении его внешности в одном: он имел наружность какой-то другой эпохи. Профессор Вальден, немецкий биограф Дмитрия Ивановича, пишет: "Внешность Менделеева была совершенно своеобразна. По богатству своих ниспадающих волос и форме бороды он представлял характерную голову, красивей и выразительней которой не найти даже у Доре в его иллюстрациях". Андрей Белый, видевший Дмитрия Ивановича в Боблове, назвал его Саваофом.
Мне, когда я увидела Дмитрия Ивановича в первый раз издали на акте в университете, он показался похожим на Зевса.
Как я уже говорила, итальянский профессор Назини лично мне говорил о своем восхищении головой Дмитрия Ивановича и находил у него сходство с Гарибальди. Выражение лица его и глаз менялось, смотря по тому, о чем он думал и говорил. Когда он говорил про то, чего он не любил, он морщился, охал, мотал головой, например, на словах: "церковники", "латынщина", "тенденция". Но когда говорил о верховной стихии, о движении, науке, голос его звучал ясно и низко, голова поднималась, глаза сверкали. В семье, с детьми, это было необыкновенно нежное, мягкое, добродушное и какое-то особенно трогательное выражение.
Дмитрий Иванович был большого роста, никогда не был полным, плечи несколько приподняты, я думаю, от постоянной работы за письменным столом. Очень выразительны у него были руки, "психические", как говорят. Помимо его воли и желания, руки его выразительно жестикулировали. Широкие, быстрые и нервные движения рук отвечали всегда его настроению. Когда его что-нибудь расстраивало, он обеими руками хватался за голову, и это действовало на присутствовавших сильней, чем если бы он заплакал. Когда же он задумывался, то прикрывал глаза рукой, что было очень характерно. И странно -- все жесты и экспрессии его лица и рук были всегда своеобразны, красивы, хотя он об этом совсем не думал. Тембр голоса у него был баритон, звучный, приятный, металлический, но в разговоре он переходил иногда и на глухие, низкие ноты баса и на высокие теноровые. И эта изменчивость и жестов, и самого голоса придавала много живости и интереса его словам, разговорам и речам. Но музыкальный слух был мало развит. Все-таки он иногда по утрам, когда вставал и одевался, пел: если был в хорошем настроении то, "La donna e mobile", a если в плохом, то "Заступница усердная".
Одевался Дмитрий Иванович до крайности просто. Дома носил всегда широкую суконную куртку без пояса самим им придуманного фасона, нечто среднее между курткой и блузой, почти всегда темносерого цвета. Редко приходилось видеть его в мундире или во фраке. Лентам и орденам, которых у него было много, до Александра Невского включительно, он не придавал никакого значения и всегда сердился, когда получал звезды, за которые надо было много платить.
Одежде и так называемым приличиям он не придавал ни малейшего значения во всю свою жизнь. В день обручения его старшего сына Владимира {Скончавшийся еще при жизни Дмитрия Ивановича.} с Варварой Кирилловной Лемох ему сказали, что надо непременно надеть фрак.
-- Коли фрак надо, наденем фрак -- сказал он добродушно и надел фрак на серые домашние брюки.
Дмитрий Иванович вел всегда одинаковый простой труженический образ жизни, но нельзя сказать, чтобы строго правильный. Все зависело от работы; работал он, если можно так выразиться, запоем. Иногда несколько суток не отрывался от работы, а потом ляжет и целые сутки спит. Все привычки его были очень простые. Спал он, когда жили в университете, на жестком деревянном желтом лакированном диване, с тонким тюфяком, позднее, на Кадетской и в Палате, он спал на кровати, но с одним волосяным матрасом. Встав, одевшись и умывшись, здоровался с семьей и сейчас же уходил в кабинет и там пил две, иногда три больших чашки крепкого, сладкого чая, съедал несколько небольших бутербродов с икрой, ветчиной или сыром. Чай Дмитрий Иванович любил хороший. Очень невзыскательный и умеренный в своих вкусах, к чаю Дмитрий Иванович предъявлял большие требования. Я не сразу научилась делать его по вкусу Дмитрия Ивановича; были некоторые тонкости, которые я усвоила потом, но зато так, что, если мне было некогда заварить чай самой, и я просила это сделать кого-нибудь из домашних, Дмитрий Иванович сразу узнавал, что заваривала не я, и отсылал свою чашку назад с просьбой заварить другой. Чай выписывал Дмитрий Иванович из Кяхты, цыбиком; получив его, мы устилали пол скатертями, вскрывали цыбик, высыпали из него весь чай на скатерть, быстро смешивали, потому что чай лежал в цыбике слоями не совсем одинакового качества (не могу объяснить почему); надо было все это делать быстрее, чтобы чай не выдохся, потом рассыпали по огромным стеклянным бутылям и крепко их закупоривали. В этой церемонии участвовали все члены семьи. При этом оделялись чаем все домочадцы и родственники. Чай наш имел почетную известность в кругу наших знакомых и действительно был очень хорош.
Табак, который употреблял Дмитрий Иванович, был очень хороший, выписывался также большими количествами. Дмитрий Иванович курил очень много. Свертывал папиросы он сам мундштука не употреблял.
С утра, сразу, Дмитрий Иванович садился работать и работал часов до 51/2. Выходил гулять на Ґ часа, иногда больше, когда отправлялся купить фрукты, игрушки или принадлежности для своих занятий. Обедал всегда в шесть часов. За обедом был очень разговорчив, если был здоров. Ел Дмитрий Иванович очень мало и не требовал разнообразия в пище: бульон, уха, рыба. Третьего, сладкого, почти никогда не ел. Иногда он придумывал что-нибудь свое; отварный рис с красным вином, ячневую кашу, поджаренные лепешки из риса и геркулеса. Иногда одно из этих блюд он просил подавать каждый день по целым месяцам. В кругу наших знакомых иногда такие любимые кушанья Дмитрия Ивановича входили в моду, но только что они входили в моду, как Дмитрий Иванович придумывал другое.
Вина он пил всегда очень мало,-- маленький стаканчик красного кавказского или Бордо. После обеда дети бежали в кабинет и оттуда приносили всем десерт -- фрукты, сладости, которые Дмитрий Иванович имел всегда у себя, но не для себя.
После обеда Дмитрий Иванович любил, чтобы ему читали вслух романы из жизни индейцев, Рокамболя, Жюля Верна. Классиков он слушал и читал только тогда, когда не очень уставал от работы. Он очень любил Байрона "Тьму", "Каин", и русских, кроме Пушкина -- Майкова и Тютчева, особенно его "Silentium!"
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои --
Пускай в душевной глубине
И всходят и зайдут они
Как звезды ясные в ночи:
Любуйся ими и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому, как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи.
Питайся ими -- и молчи!
Лишь жить в самом себе умей.
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно--волшебных дум;
Их заглушит наружный шум,
Дневные ослепят лучи,
Внимай их пенью и молчи!
Дмитрий Иванович без волнения не мог говорить эти стихи.
Иногда он раскладывал пасьянс. Один из них, не помню, как он назывался, он раскладывал со своими видоизменениями. Он его придумал очень давно, вскоре после того, как познакомился со мной. Бубновая дама (которая обозначала меня) должна была поместиться каким-то особым образом, первой сверху, и в первом ряду.
В часы отдыха Дмитрий Иванович любил клеить. Когда я была еще ученицей Академии и жила у Екатерины Ивановны Капустиной, Дмитрий Иванович заинтересовался особенно живописью. Он стал покупать фотографии с художественных произведений. Заказывал огромные прекрасные альбомы с пустыми страницами твердой хорошей бумаги и на них сам наклеивал фотографии, гравюры, иногда и рисунки. Первый альбом был сделан для моих фотографий и рисунков, на нем и стоят мои прежние инициалы А. П. К счастью, этот альбом и несколько других уцелели. Потом он стал клеить рамки тоже для фотографий и гравюр, потом кожаные ящики в виде чемоданов, а когда у него была катаракта, то и целые столики очень правильных и красивых пропорций. Клей он изобрел сам, и по мнению всех, кто пробовал этот клей, он был первосортный.
Через полчаса после обеда Дмитрий Иванович опять принимался за работу и иногда работал и всю ночь.
Вечером иногда его навещали друзья: К. Д. Краевич, Н. А. Ярошенко, А. И. Куинджи и А. И. Скандер, который раза два в месяц приезжал играть в шахматы. Играл с ним в шахматы также и А. И. Куинджи. Дмитрий Иванович любил играть в шахматы; играл он нервно, волновался, я видела даже, как иногда у него дрожали руки, когда он переставлял фигуры. Почти всегда он выигрывал.
В 9 часов вечера Дмитрий Иванович опять пил чай из своей большой чашки, с куском булки с маслом и поджаренными рисовыми или ячневыми лепешками. На ночь выпивал кружку молока.
Выезжал Дмитрий Иванович очень редко, всегда только по делу. Все это знали и навещали его, не требуя от него визитов. Раньше он бывал раз в год на ежегодных обедах передвижников и на университетских обедах 8-го февраля. Посещал так же, с тех пор, как мы с ним познакомились, все художественные выставки, а особенно передвижников. В театрах он и раньше бывал редко, а в последние годы и совсем не бывал, не очень поощрял и меня, но так как я любила театр, то он не стеснял меня, и я все-таки бывала на всех интересных спектаклях, и очень, очень редко удавалось подвинуть на это и Дмитрия Ивановича. Привожу рассказ доктора Крейнгеля.
"Много лет спустя после того, как я студентом слушал Дмитрия Ивановича в Университете, уже когда я сделался доктором, пошел я как-то в консерваторию в итальянскую оперу; исполняли "Травиату". Велика была моя радость, когда в раздевальной я увидел оригинальную, незабвенную фигуру Дмитрия Ивановича с мальчиком гимназистом {Наш сын Иван Дмитриевич.}. Я поспешил поздороваться. Дмитрий Иванович очень приветливо и несколько раз сказал; "Здравствуйте, здравствуйте". Мне пришлось сидеть как раз сзади Дмитрия Ивановича и его сына. Я все время наблюдал, как сосредоточенно слушал Дмитрий Иванович. А в зале между тем уже его заметили и говорили о "событии" -- Менделеев в опере.
Встретившийся мне один из служащих под начальством Дмитрия Ивановича в Палате Мер и Весов Георгиевский сказал мне: "Да, конечно, это событие. Это его заставила жена Анна Ивановна, слишком он заработался, и она решила силой его развлечь. Когда Дмитрий Иванович, чтобы как-нибудь отделаться от театра, неосторожно как-то сказал: "Вот "Травиату" я бы послушал", -- Анна Ивановна стала следить за репертуаром, в Палате были с ней в заговоре, и тоже все следили, и как только была назначена "Травиата", она взяла билет и, чтобы ему было веселее, и сыну гимназисту Ване и потребовала исполнения обещания".
Одно из удовольствий, которые Дмитрий Иванович любил себе доставлять, была баня. Он не любил принимать домашние ванны, а шел в общую баню, где оставался долго. Любил полок, веники и беседы с банщиками. Возвратясь из бани, пил чай и чувствовал себя именинником.
Так жил Дмитрий Иванович простым русским человеком, ни в чем никогда не проявляя ни малейших буржуазных вкусов или наклонностей. Где бы он ни был, куда бы ни ездил, возвращался домой всегда с особенным чувством радости -- к своей семье и простым привычкам.
После кончины Дмитрия Ивановича нам пришлось в очень скором времени оставить казенную квартиру в Палате Мер и Весов и переселиться на частную. В моей новой квартире я устроила кабинет в таком виде, в каком он был при жизни, Дмитрия Ивановича.
Письменный стол, за которым столько работал Дмитрий Иванович, стоял так же, как при нем, та же чернильница, те же перья, пепельница и даже неоконченная рукопись. Кресла, диван, полки для книг и шкафы -- все поставили, как было. Надежда Яковлевна Губкина записала, в каком порядке развешены были фотографии и картины. Помещаю ее запись:
"Рамки для всех почти портретов знаменитых людей, которые висели в его кабинете, он клеил сам, начиная с изображения Иисуса Христа в профиль, считающегося историческим. Все эти гениальные люди в его кабинете смотрят из рамок, сделанных руками тоже гениального человека. Изображение Иисуса Христа (старинная гравюра) была помещена Дмитрием Ивановичем выше всех портретов на одной из стен кабинета, налево от входа, сзади его кресла и письменного стола. Под Спасителем висела большая гравюра на меди Петра Великого, направо от этой гравюры помещены Дидро, Суворов, Рафаэль, Бетховен и прекрасный портрет карандашом химика Лавуазье работы второй жены Дмитрия Ивановича, Анны Ивановны Менделеевой. Налево висели Декарт и Жерар тоже ее работы, Шекспир, Данте и Глинка. С двух сторон всей этой группы портретов висел рисунок соусом под стеклом: "Сосна" -- "На севере диком стоит одиноко сосна..." Шишкина и итальянский этюд масляными красками Иванова.
Над дверью на этой же стене помещены портреты, все работы А. И. Менделеевой: молодого Ньютона, налево от него Галилей, направо Коперник, Грегем, Митчерлих, Розе, Шеврейль и Ньютон позднейшего времени. Направо от двери, на фанерах большого книжного стеклянного шкафа, справа висели портреты ученых: Велера, физика Краевича, друга Дмитрия Ивановича по Педагогическому институту, Воскресенского, его профессора там же, которого Дмитрий Иванович очень ценил и уважал. Слева висели портреты химиков Фарадея, Бертело и Дюма.
Над столом, на высоких полках красного дерева, висели фотографии жены Анны Ивановны, детей и внучки Дмитрия Ивановича и фотографическая группа ученых, между, которыми находился и он сам.
На стене, против стола, слева, висели копии работы Анны Ивановны Менделеевой со старинных портретов отца и матери Дмитрия Ивановича. Мать изображена в старинной прическе с букольками на висках, с короткой талией и в чепце с голубыми бантами, отец написан в профиль.
Под этими портретами висели семейные группы и группы художников передвижников, друзей Дмитрия Ивановича. По средине стены помещался портрет Анны Ивановны масляными красками работы Браза в натуральную величину, но мало похожий. Над ним портрет тоже масляными красками ее отца донского казака Ивана Евстафьевича Попова, который готовился быть доктором, но по законам того времени попал на действительную службу на Кавказ, и масляными же красками, ее же работы, портрет в профиль {Единственное изображение Дмитрия Ивановича в профиль.} Дмитрия Ивановича. Она писала его одновременно с художником Ярошенко в 1883 году.
На этой же стене, налево, висела большая фотографическая группа профессоров физико-математического факультета периода до нового устава 1884 года, самая блестящая пора Петербургского Университета, когда профессорами были такие ученые, как Менделеев, Бутлеров, Меншуткин, Чебышев, Фаминицын, Петрушевский, Богданов, Бекетов, Вагнер, а ректором был Андреевский. Под этой группой висел большой портрет масляными красками работы Ярошенко второго сына Дмитрия Ивановича Вани. Он в белой русской рубашке сидит в большом кресле и весело и задумчиво смотрит большими светлыми глазами.
Под этим портретом, вдоль двух больших окон кабинета, между шкафами с книгами, стоял все тот же когда-то тиковый диван, обитый теперь зеленым трипом. На этом диване Дмитрий Иванович отдыхал иногда в последние годы перед обедом и на нем же лежал первые дни своей смертельной болезни. Против дивана была дверь в его спальню, где он скончался. Около письменного стола стояло еще кресло, обитое трипом для посетителей, а сам Дмитрий Иванович сидел на обыкновенном буковом венском кресле, на спинке которого висел вышитый (Любовью Дмитриевной Блок) коврик. На столе лежали и стояли книги всех форматов и величин, корректуры, бумаги, стеклянная чернильница, несколько ручек без пера, карандаши, стеклянная коробка для табаку с кусочками сырого картофеля, чтобы табак не сох". {Н. Я. Капустина-Губкина. Цит. соч., стр. 193--195.}
Первое впечатление при входе в его кабинет было -- книги, книги и книги. Они стояли в систематическом порядке.
Общий вид кабинета своеобразный, но очень простой и скромный. Но эти простые и огромные шкафы вмещали настоящие сокровища: рукописи, корреспонденции интереснейших лиц, дипломы всего мира, всех академий (кроме Петербургской), редчайшие медали Фарадея, Деви и Коплея и пр. и пр.
Кабинет благополучно и сохранно был в моей квартире и доставлял мне много утешения, напоминая каждой вещью Дмитрия Ивановича. Но по разным обстоятельствам пришлось переменить квартиру, и я стала думать, как бы найти кабинету верное, безопасное место, тем более, что в новой моей квартире на Захарьевской и комнаты не было, подходящей для него. Я огорчалась и была в большом затруднении. По совету друзей, я обратилась к ректору Университета Ивану Ивановичу Боргману с просьбой принять кабинет Дмитрия Ивановича в Университет хотя бы в упакованном виде. Иван Иванович Боргман отказал мне, объяснив свой отказ тем, что в Университете не было места, единственное свободное помещение было занято уже вещами А. В. Прахова. Я не знала, что делать. Говорила об этом и советовалась со многими. Каким-то образом весть о моем затруднении дошла до управляющего Донским Политехническим Институтом H. H. Зинина. Он написал мне следующее письмо.
"Милостивая государыня,
многоуважаемая Анна Ивановна.
Донской Политехнический Институт желает приобрести кабинет покойного Дмитрия Ивановича, как реликвию великого русского ученого, и сохранить его в назидание потомству по возможности в таком же виде, в каком он был при жизни Дмитрия Ивановича, куда люди, причастные к науке, входили бы с благородной робостью и почтительным трепетом. В этом кабинете предположено поместить библиотеку Дмитрия Ивановича и назвать ее его именем.
За неимением каталога библиотеки, испрошено разрешение министра приобрести за 12.000 рублей все, что есть в библиотеке, включая, конечно, и беллетристику. Студенты пользоваться библиотекой не будут.
Прошу принять уверение в совершенном уважении и искренней преданности.
Сентября 1909 г.
Н. Зинин".
Это было прекрасным выходом из положения, и с согласия детей (по завещанию кабинет был их собственностью) я написала Н. H. Зинину, что с благодарностью принимаю его предложение.
Вскоре H. H. Зинин сам приехал в Петербург и лично повторил свое предложение. Весть об этом распространилась. В газетах появилась статья, в которой выражались сожаление и упрек, что такая драгоценная память Дмитрия Ивановича удаляется из Петербурга. Встретив на улице В. Е. Тищенко, я ему сказала о судьбе кабинета. Через несколько дней Химическое Общество, если не ошибаюсь, через В. Е. Тищенко предложило мне отдать кабинет ему для Университета. Я ответила, что уже не могу распоряжаться кабинетом, так как дала слово H. H. Зинину, и что очень сожалею о том, что Химическое Общество не предложило мне этого раньше, что я советую ему переговорить с H. H. Зининым, и, может быть он уступит кабинет Университету. Не скрою, что я сама тотчас же поехала к H. H. Зинину и просила его, в случае обращения к нему Химического Общества, уступить кабинет, так как все же Петербургскому Университету, где работал Дмитрий Иванович, больше подобает владеть его кабинетом. Это все состоялось. С великим сожалением H. H. Зинин отказался от своей мечты иметь кабинет и библиотеку Дмитрия Ивановича в Новочеркасском Политехникуме и великодушно уступил его Петербургскому Университету.
Через несколько дней ко мне является попечитель учебного округа Мусин-Пушкин. Он заявил, что я должна отдать кабинет Дмитрия Ивановича государству, а не частному обществу, которое может когда-либо прекратить свое существование. Я ему ответила то же, что и Химическому Обществу: "Кабинетом распоряжаться больше не могу, что, конечно, предпочла бы передать кабинет государству, если бы получила это предложение раньше". Химическое Общество уступило кабинет-библиотеку Дмитрия Ивановича государству. Решено было его устроить в Университете, в нашей бывшей квартире. Отведено было для этого три комнаты. Первая без определенного назначения, там можно было читать, посетители расписывались в книге. Вторая комната -- собственно кабинет -- точно в таком виде, в каком он был при Дмитрии Ивановиче, и в третьей комнате были помещены венки, которые были возложены на гроб. Все стены от пола до потолка были тесно увешены ими. Интересны были не столько самые венки, сколько надписи. Между роскошнейшими венками и красивыми выразительными надписями, находился один, который всегда меня трогал. Он был очень маленький из незабудок с надписью: "Начальнику отцу".
Кабинет устраивали, т.-е. ставили все, как было при жизни Дмитрия Ивановича, вместе со мной Михайло Тропников, слуга Дмитрия Ивановича, и Екатерина Никифоровна Комиссарова, жившая у нас 27 лет и присутствовавшая при кончине Дмитрия Ивановича.
Алфавитный указатель имен и примечания
{При составлении примечаний мы пользовались указаниями Н. П. Чулкова и П. Д. Эттингера, коим и приносим нашу глубокую благодарность.}
Абель Фридрих-Август (1827--1902), английский химик, директор химической лаборатории англ. военного мин-ства в Вульвиче. Известен своими исследованиями пироксилина, сыгравшими большую роль в развитии военного дела -- 104,105, 109.
Айвазовский Иван Константинович (1817--1900), известный живописец-маринист -- 57, 58.
Александр II Николаевич (1818--1881), император -- 6.
Алиса (Александра) (1844--1926), дочь датского короля Христиана IX, супруга с 1863 г. принца Альберта-Эдуарда Валлийского, с 1901 г. короля английского Эдуарда VII -- 110, 113.
Андерсон Вильям (Anderson William) (1835--1898), председатель секции инженерных наук Британской ассоциации, профессор инженерных наук в Ливерпуле (1898) -- 101, 102, 104, 106, 108, 109.
Андерсон, дочь Вильяма Андерсон -- 106.
Андерсон, жена Вильяма Андерсон -- 106.
Андреева Мария Федоровна, рожд. Юрковская (р. 1869), дочь режиссера Александрийского театра Фед. Ал. Юрковского и Марии Павловны Юрковской. Первым браком, была замужем за Желябужским, вторым браком за писателем М. Горьким. Артистка. Андреева -- сценическая фамилия -- 2.
Андреевский Иван Ефимович (1831--1891), юрист, историк русского права. Ректор Петербур. университета в 1883--1887 гг. -- 164.
Анна Иоанновна (1693--1740), с 1730 г. императрица -- 72.
Антоний (Вадковский) (1846--1912), петербургский митрополит в 1898--1912 гг. -- 145.
Армстронг Вильям Джордж: (Armstrong William George) (1810--1900), английский инженер и изобретатель электро-паровой машины, гидравлического крана, аккумулятора. В 1855 г. сконструировал нарезную пушку -- изобретение, создавшее переворот в артиллерии -- 104, 109.
Аррениус Свант-Август (Arrenius) (1859--1927), знаменитый шведский физико-химик -- 101.
Байрон лорд Джордж -- Ноэль Гордон (1788--1824), великий английский поэт -- 21, 161.
Барончелли Энрикетта -- 31, 32.
Барсукова Елена Борисовна (1855--1926), преподавательница живописи -- 8.
Басаргин Николай Васильевич (1799--1861), декабрист, с 1827--1836 был на каторге, с 1836--1856 на поселении в Сибири. Автор известных "Записок" (отд. изд. в 1872 г.) -- 40.
Басаргина Ольга Ивановна, рожд. Менделеева (р. 1814 г.), сестра Дмитрия Ивановича, жена декабриста Н. В. Басаргина, в первом браке была за Медведевым -- 40, 99.
Беггров -- владелец художественного магазина в Петербурге -- 151.
Бекетов Андрей Николаевич (р. 26 ноября 1825, ум. 1 июля 1902), ботаник, заслуж. проф. Петербургского ун., ректор в 1876--1883 г.г. -- 3, 21, 24, 39, 46, 52, 72, 131, 134, 164.
Бекетова Екатерина Андреевна, см. Краснова.
Бекетова Елизавета Григорьевна, рожд. Корелина (1836--1902), жена Андр. Ник. Бекетова, дочь известного путешественника и натуралиста Г. С. Корелина. Переводчица -- 72, 131--134, 136.
Бекетова Мария Андреевна (р. 1862 г.), младшая дочь А. Н. и Е. Г. Бекетовых, переводчица -- 70, 131, 133, 134.
Бекетова София Андреевна, см. Кублицкая-Пиоттух.
Беклемишев Владимир Александрович (1861--1919). Скульптор. Профессор и ректор в 1905--10 гг. Ак. Худож. -- 17, 146.
Белый Андрей (р. 1880). Литерат., псевдоним Бориса Никол. Бугаева; известный писатель. Сын извест. математика Н. В. Бугаева -- 136, 137, 157.
Бертело Пьер-Эжен-Марселен (1827--1907),знаменитый французский химик и госуд. деятель -- 163.
Бетховен ван Людвиг (1770--1827), величайший мировой композитор -- 52, 163.
Бехтерев Владимир Михайлович (р. 1857--1927), академик, известный врач-невропатолог и психиатр, профессор -- 145.
Бирон Эрнест-Иоганн (1690--1772), временщик при Анне Иоанновне -- 130.
Блок Александр Александрович (1880--1921), знаменитый поэт -- 52, 72, 130, 131, 133--140.
Блок Александра Андреевна. См. Кублицкая-Пиоттух.
Блок Любовь Дмитриевна, рожд. Менделеева (р. 1882), старшая дочь Д. И. и А. И. Менделеевых, жена поэта А. А. Блока -- 46, 53, 120, 124, 130--131, 133--141, 143, 145, 149, 151, 157, 159, 163--165.
Блумбах Федор Иванович (р. 1864), управляющий Палатой Мер и Весов (1922) -- 116, 155.
Богданов Модест Николаевич (1841--1888), известный зоолог и путешественник, проф. Петерб. университета, автор книги "Из русской природы" -- 164.
Бок фон Александр Романович (1829--1895), скульптор, профессор Академии Художеств -- 9, 17.
Боргман Иван Иванович (р. 1849), физик, профессор Петербург, универ. ректор в 1905--1910 гг. --165.
Борисов, бывш. ямщик, земский деятель, содержатель постоялого двора -- 98.
Борисов-Мусатов Виктор Эльпидифорович (1870--1905), выдающийся живописец -- 132.
Боруздина Варвара Матвеевна (р. 1863) -- 8.
Боткин Сергей Петрович (1832--1889), знаменитый врач-клиницист и общественный деятель -- 26, 103.
Боткина Мария Сергеевна старшая дочь С. П. Боткина от второго брака -- 103, 127, 128.
Браз Осип Эмануилович (р. 1873), портретист и пейзажист -- 159.
Брамвель Фредерик (Bramwell Frederick Joseph) (1818--1903), английский гражданский инженер, президент Института Гражданских Инженеров (1884--1885), президент Британской ассоциации (1888), секретарь Великобританского Королевского Общества поощрения и распространения наук и полезных знаний (1898) -- 104.
Браунер Богуслав (р. 1855), известный чешский химик, проф. ун-та в Праге -- 107.
Бронников Федор Андреевич (1827--1902), исторический живописец, профессор Академии Худож. -- 27, 30.
Бруни Николай Александрович (р. 1856), академик живописи профессор истории искусств Акад. Художеств (с 1909 г.) -- 13, 16.
Брюллов Карл Павлович (1799--1852), знаменитый русский живописец -- 10, 14.
Бугро Вильям-Адольф (1825--1905), известный французский художник, представитель слащавой академической живописи -- 103.
Бутлеров Александр Михайлович (1828--1886), известный химик и общественный деятель, профессор Петербургского ун-та в 1869--1886 гг., академик -- 3, 131, 164.
Быстров Николай Иванович (1841--1906), профессор детских болезней Военно-Медиц. Акад. -- 70.
Вагнер Николай Петрович (1829--1907), зоолог, автор (под псевдонимом "Кота-Мурлыки") беллетристических произведений -- 3, 24, 130, 164.
Вагнер Рихард (1813--1883), великий немецкий композитор -- 28.
Вальден Павел Иванович (Walden P.) (р. 1863), известный химик. Ординарный академик Академии Наук. Автор многочисленных трудов на русском и иностранных языках; биография Менделеева на нем. яз. "Dmitri Iwanowisch Mendeleeff" (1908) -- 156:
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги