Глава тринадцатая. Январь—сентябрь 1954 года

Карьера Мэрилин Монро продолжалась шестнадцать лет. На протяжении первых восьми из них, с 1947 по 1954 год, она так или иначе выступила в двадцати четырех кинофильмах; в течение последующих восьми лет, с 1955 до 1962 года, — всего в пяти. Такое снижение профессиональной активности — причиной которого отнюдь не стала потеря актрисой всемирной популярности — многие годы относили на счет лени, систематического пьянства и употребления наркотиков, а также разных психологических и психиатрических проблем, которые в конечном итоге довели звезду до почти беззаботного самоуничтожения.

Увы, Мэрилин действительно очень даже умела бывать капризной и полностью поглощенной собой; кроме того, в связи со своими эмоциональными и психологическими особенностями она часто оказывалась не в состоянии подчиниться жесткому режиму работы на съемочной площадке. Это приводило к пропуску занятий и репетиций, к регулярным и едва ли не злостным опозданиям, а также к тому, что актриса зачастую не считалась с другими. Однако она никогда не делала этого умышленно, и всякий, кто знал ее, клялся, что Мэрилин всегда искренне расстраивалась и раскаивалась, если отдавала себе отчет в том хаосе, который она порождала своими безалаберными и безответственными поступками.

Что касается хронических вредных привычек, Мэрилин никогда не была алкоголичкой: в принципе, она вообще плохо переносила напитки повышенной крепости, о чем может свидетельствовать ее поведение на приеме, предшествовавшем премьере картины «Как выйти замуж за миллионера». Слегка чрезмерная выпивка на протяжении нескольких вечеров подряд подкидывала тему для сплетен, но не давала оснований для диагностирования у Мэрилин алкоголизма как заболевания. Более серьезный характер носила ее зависимость от снотворных препаратов, которая началась вполне невинно где-то в первых месяцах 1954 года в период ее обычной бессонницы, вызванной запоздалой менструацией. Таблетки, причем в больших количествах, Мэрилин получала от Сиднея Сколски — в качестве бесплатных пробных доз, к которым тот имел неограниченный доступ у своего друга Швеба.

Проблема привыкания к лекарствам и образования зависимости от них вообще стала осознаваться только ближе к концу шестидесятых годов; быть может, именно из-за недопонимания все коллеги, работодатели и друзья Мэрилин сделали явно недостаточно для того, чтобы отучить ее от разнообразных препаратов. Барбитураты, чтобы поскорее заснуть, амфетамин, чтобы проснуться и обрести активность, наркотики, чтобы расслабиться, — в Голливуде таблеток было ничуть не меньше, чем агентов, и их всегда можно было без труда получить в главном здании киностудии. Полки библиотек прямо-таки гнутся под тяжестью чудовищных и внушающих ужас повествований о кинозвездах, жизнь которых была подвергнута опасности или вообще загублена неразумными врачами. Студийные медики «брали под козырек» и выполняли указания исполнительных продюсеров и директоров фильмов, которые требовали сделать все возможное и невозможное, чтобы актер мог выйти на площадку и сыграть свою роль. Эррол Флинн, Джуди Гарленд, Тайрон Пауэр, Монтгомери Клифт, Ричард Бартон, Элизабет Тейлор — этот скорбный перечень можно было продолжать и продолжать, анализируя длительный период от расцвета немого кино и вплоть до записей на видеокассетах. Сидней делился с Мэрилин своими запасами, не осознавая возможных опасных последствий; он даже хвастался в своей светской рубрике, что снабжал Мэрилин всем, в чем та нуждалась, если чувствовала себя расхворавшейся или взвинченной, и по этой причине Джо называл Мэрилин и Сиднея «друзьями по таблеткам, а не по перу».

Однако из всех кинозвезд, принимавших наркотики, репутация Мэрилин Монро пострадала более всего, может быть по причине ее врожденной доброты, молодого возраста, наивности, а также нескрываемой потребности в признании и одобрении. Женщина, с которой в определенной степени связывались чаяния и надежды национальной культуры Соединенных Штатов, не могла себе позволить никаких слабостей. Ей надлежало быть столь же совершенной, как и ее экранной красоте, пребывать настолько же сильной в психическом отношении, насколько ее прекрасному ореолу белокурых волос следовало представать символом ее внутренней чистоты и совершенства. Словом, массовая культура нуждалась в Мэрилин Монро более, чем в какой-либо иной фигуре в истории кино. А если принять во внимание, что она являлась женщиной-идолом, то ее поражение — по сравнению с неудачами обычных людей — представляло собой подлинную катастрофу.

Однако Мэрилин одновременно оказалась и символом многочисленных противоречий, так что общественное мнение в каком-то смысле хотело, чтобы эта звезда померкла и закатилась. Как ни говори, она пробуждала недозволенные желания и воплощала в себе ту женственность, которая как раз тогда открывала всему миру силу своего эротизма. Смерть в 1969 году Джуди Гарленд — актрисы, никогда не являвшейся символом сексуальности, — смерть, вызванная злоупотреблением наркотиками, породила всеобщее сочувствие. Однако трагедию Мэрилин публика встретила только с осуждением — после того как было ошибочно сообщено, что актриса умерла в результате случайной (или преднамеренной) передозировки лекарств. В последние годы своей жизни Мэрилин Монро реже выступала в кинофильмах не потому, что она теряла силы, а потому, что более критически оценивала себя и старалась больше работать над собой — и благодаря этому одерживала огромные победы, причем часто они случались невзирая на все превратности и удары судьбы. Та наиболее искусственная, дорогостоящая и недисциплинированная форма в истории развлечений, каковую представляло собой кино, отнюдь не являла собой самое удачное занятие для женщины, которую уже с самых ранних лет заставляли стремиться к тому, чтобы стать звездой экрана.

Трудное прошлое Мэрилин привело к тому, что актриса жаждала атрибутов славы — несметных табунов анонимных обожателей и поклонения со стороны толп, — а это часто принималось по ошибке за внешнее проявление самолюбия. Столь же очевиден и тот факт, что она не располагала ни жизненной подготовкой, ни темпераментом, необходимыми для соблюдения дисциплины как обязательной предпосылки серьезного отношения к актерству. Проблемы последних лет жизни Мэрилин в немалой мере вытекали, кроме того, и из присутствия в ее ближнем окружении людей, которые внушали ей, что она уже вполне сформировавшаяся артистка — благодаря самому факту своего существования в качестве звезды — и ей вообще не надо ничего больше делать: нужно просто стоять перед лицом потрясенного мира и позволять восторгаться собою. Мэрилин хотела в это верить и пыталась соответствовать связанным с этим требованиям, слишком часто усваивая и демонстрируя замашки и образ бытия великой актрисы. С другой стороны, она сама замечала абсурдность подобной позы, которая обнажала гнетущее ее беспокойство и делала ее подверженной всякого рода формам профессионального, публично-светского и сексуального использования. Эта актриса, жаждавшая уважения, одобрения и просто поводов верить в себя, попала под зубцы шестерен переменчивой, но хорошо смазанной машины Голливуда. И какая же ирония судьбы присутствовала в том, что она сама оказалась соучастницей в деле создания невероятно искусственного явления под названием — Мэрилин Монро Суперстар [Суперзвезда][253]. Осознание этого причиняло актрисе боль, даже если она ничего по сему поводу и не говорила.

Поведение Мэрилин в 1954 году являло собой попытку продемонстрировать, насколько серьезны ее намерения. Она хотела доказать это каждодневным трудом, а вовсе не яркими жестами, публичным раскаянием в своих деяниях или рьяной защитой собственной персоны. Весь этот год она жила и работала весьма интенсивно — открыто пренебрегла договорными обязанностями перед студией «Фокс», вышла замуж, а затем выехала за границу, где впервые в жизни сыграла в кинокартине по-настоящему главную (!) роль, а в конце года отказалась от брака, который нес ей сплошные затруднения и неудобства, после чего оставила Голливуд ради Нью-Йорка.

И прежде всего она выступила против своей киностудии. После того как 4 января 1954 года «Фокс» за неявку Мэрилин на съемочную площадку фильма «Розовые колготки» приостановил действие своего контракта с артисткой и перестал выплачивать ей заработную плату до тех пор, пока та не вернется к выполнению своих обязанностей, Мэрилин дала своему адвокату Дойду Райту указание сообщить прессе, что она «сражается не за деньги. Проблема сводится к тому, что киностудия не позволяет Мэрилин прочитать сценарий картины. А она тем временем хочет быть уверенной в том, что предложенная роль отвечает ее пожеланиям».

Занятая актрисой позиция представляла интерес по двум причинам: во-первых, потому, что игра велась прежде всего вокруг ее вознаграждения — а оно составляло всего лишь толику того, что зарабатывали менее популярные актрисы, хотя Мэрилин на тот момент пользовалась репутацией одной из пятерки наиболее кассовых звезд мирового экрана, приносящих наибольшие прибыли; во-вторых, невзирая на то что Мэрилин по контракту не располагала правом утверждать сценарий, она знала, что студия часто приглашает пользующихся уважением актеров предварительно просмотреть машинописный вариант — ведь одностороннее навязывание роли могло стать причиной неудачной или даже плохой актерской игры. Иначе говоря, соображения, базирующиеся на правильно понимаемой долгосрочной заинтересованности продюсеров, толкали последних на поиск таких сценариев, которые бы отвечали запросам их актеров. Что касается Мэрилин, то студия «Фокс» полагала, что той будет лучше всего продолжать держаться ролей, которые в ряде последних фильмов уже принесли актрисе успех, причем руководство киностудии не выясняло у своей звезды ее собственное мнение по данному поводу, в то время как она (а также — по совершенно разным причинам — Джо Ди Маджио и Милтон Грин) желала существенных перемен в своей жизни и в своей карьере. Относительно картин «Река, откуда не возвращаются» и «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» Мэрилин несколько лет спустя сказала:

Меня засовывали в фильм, не спрашивая согласия, и зачастую — против моей воли. У меня не было выбора. Разве это нормально? Я тяжело работаю, горжусь своей работой, и я такой же человек, как каждый из них. Если я буду держаться ролей того типа, какие мне предлагает «Фокс», то быстро надоем своим зрителям.


В случае ленты «Розовые колготки» она оставалась непреклонной. «Я прочла сценарий, и он мне не понравился. Эта роль для меня не подходит. Вот и всё. Разумеется, я хотела бы зарабатывать больше, но еще выше моя заинтересованность в обретении хорошего сценария, чтобы я могла сделать хороший фильм».

Это заявление Мэрилин, процитированное Сиднеем Сколски, вызвало на бульваре Пико панику; акционеры «Фокса» и полномочные представители продюсера в Нью-Йорке беспрерывно звонили, добиваясь, чтобы руководство кинокомпании как можно скорее нашло выход из этой неприятной, а потенциально даже катастрофической ситуации. Однако Занук занял в данном вопросе твердую позицию: «Не могу поверить, что она настолько сошла с ума. У нас запланировано производство кинокартины за два миллиона двести тысяч долларов; мы восприняли сценарий с удовлетворением и вовсе не обязаны направлять его актрисе [хотя он лично уже сделал указанный шаг]. Эта картина написана и предназначена для нее». Таким вот образом на протяжении первых двух недель 1954 года поле битвы было обозначено — и ни одна из сторон не собиралась капитулировать.

Своим поведением в данном вопросе Мэрилин воспроизводила очередную страницу из жизни Джин Харлоу, которая на протяжении многих лет боролась за то, чтобы сменить свой имидж и получать от студии более разнообразный спектр ролей. Харлоу также бастовала, добиваясь более высокого вознаграждения, нового контракта, большей свободы в вопросах выбора художественных решений и возможности сниматься в более серьезных картинах, и в этих устремлениях актрису поддерживал зависящий, казалось бы, от Голливуда журнал «Фотоплей». В январе 1934 года, ровно за двадцать лет до того, как стала развертываться кампания Мэрилин, Харлоу подписала новый контракт с Луисом Б. Майером — соглашение, в соответствии с которым она должна была для начала получать по три тысячи долларов в неделю (и это в пике великого кризиса!), а окончательно — вдвое больше[254].

Разумеется, в момент, когда редакционные статьи и первые полосы газет по всему миру были полны сведений о бракосочетании между Монро и Ди Маджио, пресса не преминула заметить очередное сходство между Мэрилин и Харлоу. «Мэрилин — это девушка, полная неожиданностей — заметил журнал "Тайм". — Наряду с этим в ее лице на небосклоне кинематографа взошла новая звезда, о которой больше всего говорят со времен Харлоу». В свою очередь, «Лайф» подтвердил: она действительно явилась «наследницей традиции, сформированной в свое время Джин Харлоу». Прогнозировавшийся и обсасывавшийся на протяжении двух лет, но объявленный всего за час до заключения, ее брак с Ди Маджио все-таки не рассматривался в качестве некоей неожиданной развязки: что ни говори, это был союз двух наиболее обожаемых (и недостаточно понимаемых) жителей Америки в этом столетии. После длительного и бурного ухаживания все последующее разыгрывалось с удивительной быстротой — начиная от брачной церемонии и вплоть до завершения краткого периода существования этой супружеской пары.

Самореклама была второй натурой Мэрилин, и актриса пришла к выводу, что первым журналистом, которому следует передать указанную «горячую» новость, должен быть человек с «Фокса». Днем 14 января в половине второго она позвонила из Сан-Франциско Гарри Брэнду. Потом она отправилась в канцелярию Чарлза С. Пири, федерального судьи городской мэрии, где молодых внесли в соответствующий реестр: Джо указал свой подлинный возраст — тридцать девять лет; она написала подлинную фамилию (Норма Джин Мортенсен Доухерти), однако отминусовала себе три года и сказала, что ей исполнилось двадцать пять. Мэрилин, одетая в темно-коричневый костюм первоклассного качества, украшенный горностаевым воротничком, стояла бок о бок с Джо. Три орхидеи слегка подрагивали в ее руке, когда она обещала «любить, уважать и утешать»; отсутствие обещания «быть послушной» немедленно было замечено журналистом, которого впустили в зал. В торжественной церемонии участвовало совсем немного родственников и знакомых Джо; со стороны Мэрилин никого из близких не было. Когда цветы быстро увяли в ее горячей ладони, артистка обратилась к Джо: а если она умрет раньше него, будет ли он каждую неделю возлагать букет на ее могилу — так, как Уильям Пауэлл заботился о месте последнего успокоения своей любимой, Джин Харлоу? Джо обещал.

На супругов Ди Маджио, намеревающихся как можно быстрее покинуть офис судьи, накинулись две сотни журналистов и фотографов, а также более трехсот поклонников, которых впустили в здание городской мэрии. Молодожены вынуждены были согласиться на то, чтобы их засняли, дали репортерам короткое интервью, а затем последовал непременный поцелуй перед фотокамерами и еще один поцелуй.

— Сколько детей вы планируете? «Я лично хотела бы иметь шестерых», — ответила Мэрилин. Джо ограничился одним ребенком.

— Где вы будете жить? «Здесь, в Сан-Франциско», — звучал ответ Джо. «Я собираюсь делать карьеру, — призналась Мэрилин, а после того, как заметила взгляд, брошенный на нее Джо, добавила: — но хочу помимо этого быть и хозяйкой дома».

Вслед за этими словами Джо едва ли не рявкнул: «Пошли». Он взял Мэрилин за руку и быстро двинулся в направлении задней лестницы; однако они свернули не в ту сторону и попали к кабинету начальника налогового управления, а потом на протяжении двух этажей лестничных маршей продирались сквозь десятки ловцов автографов, пока все-таки не добрались до темно-синего «Кадиллака» Джо, стоявшего неподалеку от здания. Новоиспеченный муж Мэрилин поспешно завел двигатель, и молодая пара быстро отъехала, проигнорировав последний вопрос о том, где они планируют провести медовый месяц[255].

Ближе к вечеру они заехали в городок Пасо-Роблес на полпути между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом, где в скромном отеле «Клифтон» Джо снял комнату за шесть долларов, настаивая, чтобы там была двуспальная кровать и телевизор. «Обычно я беру семь пятьдесят, — уверял их Эрнест Шарп, владелец заведения, — но сейчас не сезон». Через много дней он сообщил прессе, что Мэрилин «вся сияла», а Джо выглядел «серьезным и усталым». Шарп добавил про услышанную им загадочную фразу Джо, обращенную к жене: «Нам надо забыть о том, что мы оставили позади себя».

На следующее утро Мэрилин позвонила Лойду Райту, чтобы узнать о последних новостях, а также об известиях, поступивших на ее имя. Видимо, в качестве акта доброй воли по отношению к Мэрилин и в связи с ее замужеством студия «Фокс» временно возобновила приостановленную было выплату еженедельных сумм. Мэрилин снова попала в платежную ведомость, и ее самым что ни на есть любезным образом попросили вернуться на работу, дабы успеть на репетиции и пробы к «Розовым колготкам», начинающиеся 20 января. Однако Джо оставался неумолимым — его жена не будет выступать во второразрядном кинофильме в роли женщины легкого поведения. Невзирая на то что в брачной клятве Мэрилин не упоминалось послушание, тут она целиком согласилась с мужем. Когда и после 26 января актриса не показалась на работе, на студии верх взяли деловые соображения и ей снова приостановили выплату денег, причитающихся по контракту. Тем временем, покинув 15 января Пасо-Роблес, супруги Ди Маджио двинулись к югу от Лос-Анджелеса в поисках убежища и нашли его в мотеле неподалеку от Палм-Спрингс, где, кстати, Джо потребовал сменить номер, когда оказалось, что на экране их телевизора не слишком четкое изображение.

Невзирая на то что Джо отказался от продолжения спортивной карьеры, ему очень хотелось вновь обрести статус звезды. Перед заключением брака он выразил согласие на то, что будет сопровождать своего старинного друга и наставника Лефти О'Доула, а также его свежеиспеченную жену Джин в Японию для проведения там показательных игр по бейсболу и занятий с новичками. Мэрилин, желая быть лояльной супругой, решилась, даже рискуя еще большим обострением конфликта с киностудией, отправиться заодно с ними в Страну восходящего солнца.

Сразу после полуночи 29 января две супружеские пары: Ди Маджио и О'Доулы — готовились к отлету в Токио рейсом 831 компании «Пан-Америкэн». Нетипично вырядившаяся в солидный и даже строгий черный костюм, который был украшен только леопардовым воротничком, Мэрилин прибыла на аэродром. Правая рука была у нее запрятана под меховой накидкой из норки. Когда один из журналистов заметил торчащий оттуда большой палец, обездвиженный посредством небольшой шины, он немедленно задал смущенной Мэрилин соответствующий вопрос.

«Я ушиблась, — неуклюже ответила актриса. — У меня есть свидетель, со мною был Джо. Он прямо слышал, как в пальце что-то хрустнуло». Когда газетчики начали настойчиво требовать от нее подробностей, Мэрилин отвернулась и умолкла. Для прессы и ее друзей это послужило первым сигналом того, что в ее супружеском союзе существует какая-то оборотная, темная сторона[256]. Признаки применения насилия появлялись на протяжении последующих восьми месяцев с тревожно нарастающей частотой, и Мэрилин язвительно подчеркнула их, присвоив Джо двусмысленную кличку — «мой забивала[257]», — хотя, как она часто говорила, ни разу раньше не видела своего мужа играющим в бейсбол.

Тему сломанного большого пальца быстро сменила другая, а Джо, который обычно во время подобных встреч с журналистами молчал, здесь сказал, что Мэрилин обязательно посетит армейский госпиталь в Японии, где выздоравливают и набираются сил многие американские солдаты, отвоевавшие в Корее. «Да, — тихо добавила актриса, — надеюсь, я так и сделаю». Когда у нее спросили, скоро ли она вернется в кино, Мэрилин ответила просто: «Не знаю. Меня приостановили».

«Нас это сейчас не интересует, — добавил Джо, оттягивая жену от журналистов. — Мы находимся в свадебном путешествии». Однако время протекало в не слишком-то веселой атмосфере.

Во время стоянки в Гонолулу им мало удалось отдохнуть. Толпа поклонников с воплями «Мэрилин!» прорвалась на летное поле, и фанаты, окружив актрису, таскали ее за костюм и пытались выдернуть хоть прядку волос. Она впала в самую настоящую панику, а шестеро полицейских бросились вперед, чтобы эскортировать супружескую пару в здание аэровокзала. «Власти аэропорта, — сообщалось в телеграмме, переданной агентством Юнайтед Пресс Интернэшнл, — заявили, что уже много лет ни одна кинозвезда не сталкивалась со столь горячим и полным энтузиазма приемом».

2 февраля они прибыли в Токио, где (по сообщению журнала «Тайм») Джо вновь «остался почти незамеченным, поскольку тысячи японцев толпились и проталкивались, чтобы увидеть его жену. Обожатели Мэрилин так сильно напирали на приехавшую пару, что супруги оказались вынужденными возвратиться на борт самолета, спасаясь позднее бегством через багажный люк». В отеле «Империал» двести полицейских пытались восстановить порядок, после того как поклонники Мэрилин — добиваясь возможности увидеть ее хотя бы на минутку или, по меньшей мере, сфотографировать занимаемый ею номер — учинили форменный разгром, заскакивая в фонтан, толкаясь в заклиненных вращающихся дверях и разбив кучу стекол. Толпа выла и вопила, не желая расходиться, пока Мэрилин не помашет им рукой с балкона, и звезде, хоть и неохотно, пришлось показаться на нем со словами, что она, конечно же, любит своих зрителей, но это зашло уже слишком далеко: к ней отнеслись так, словно она какой-то заезжий «диктатор или нечто в этом роде».

Именно тогда Джо, по словам Лефти О'Доула, впервые отдал себе отчет в том, насколько слава Мэрилин превосходит его популярность. После осознания этой истины Джо стал брюзгливым и желчным. Он позволял ей выходить из отеля только на бейсбольный матч и только в своем обществе: «Мэрилин, никаких магазинов, никаких покупок. Толпа растерзает тебя». Она не спорила с ним и не возражала, но О'Доул заметил, что актриса чувствовала себя оскорбленной, когда ей отдавали распоряжения.

Что касается Джо, то еще большее возмущение охватило его на следующий день, во время пресс-конференции, организованной вроде бы в его честь. Все вопросы относились к Мэрилин, и ей пришлось едва ли не со стоическим спокойствием давать не подготовленные заранее ответы по самым интимным делам:

— Согласны ли вы с рапортом Кинси? — «Не до конца».

— Спите ли вы нагишом? — «Без комментариев».

— Ходите ли вы естественной походкой? — «Я хожу с момента, как мне исполнилось шесть месяцев».

— От какого зверя мех на вашей шубе? — «От "Фокса", а не от "Двадцатого века"»[258].

— Носите ли вы белье? — Тут Мэрилин бросила на переводчика убийственный взгляд и ехидно ответила в стиле Роуз Лумис (из «Ниагары»): «Завтра я непременно куплю себе кимоно». Нетрудно догадаться, как реагировал Джо, когда токийская пресса окрестила его жену «Достопочтенной Актрисой, Виляющей Ягодицами».

Ситуация, в которой очутился Ди Маджио, еще более осложнилась на следующий день, 3 февраля. Именно в тот момент, когда Джо изо всех сил пытался отделить Мэрилин от прессы и публики, пришло приглашение от генерала Джона Э. Халла, командующего Главной ставкой американских войск на Дальнем Востоке. Если ему удастся получить необходимое для этого правительственное разрешение, а также добиться одобрения со стороны всех заинтересованных служб и организаций, в том числе международных, то не согласится ли мисс Монро[259]посетить американские части, все еще расквартированные в Корее, чтобы немного развлечь наших парней наскоро импровизированным единоличным представлением? Так как дни Джо и Лефти были до отказа заполнены бейсболом, а вечера, причем допоздна, — встречами с токийскими спортивными журналистами, то Мэрилин сочла это великолепным приглашением — продолжающим традиции тех артистов, которые приезжали петь для ребят в армейских мундирах. Однако Джо был настроен решительно против; по словам его друзей, «дела начали складываться скверно уже во время их свадебного путешествия, [когда] какой-то генерал попросил ее приехать в Корею... Мэрилин вопросительно взглянула на Джо. "Это твой медовый месяц, — сказал тот, разводя руками. — Поезжай, если хочется"». И она поехала. 8 февраля Мэрилин получила от соответствующего армейского ведомства разрешение за номером 129278 как артистка кабаре, и ей вручили документы, дающие возможность пуститься в Корею.

На протяжении четырех дней, начиная с 16 февраля, Мэрилин в обществе Джин О'Доул и офицера по организации досуга Уолтера Булле разъезжала на самолетах, вертолетах и открытых военных джипах, побывав в десяти зимних лагерях, где свыше ста тысяч солдат и тринадцать тысяч морских пехотинцев приветствовали ее на двенадцати представлениях оглушительным ревом и сверхпродолжительными аплодисментами. Только в течение двух дней зрителями Мэрилин были благодарные подразделения третьей, седьмой, двадцать четвертой и сороковой армейских дивизий — шестьдесят тысяч молодых мужчин. Большинство из них никогда не видели ни единого фильма Монро, потому что в период обретения ею славы они уже находились в армии. Однако эти парни видели ее фотографии, календарь, разные снимки — словом, тысячи ее портретов в газетах и журналах[260].

На каждой очередной стоянке Булле высаживался первым — словно фокусник, который сопровождает проходящее представление и как раз сейчас собирается вытащить кролика из шляпы. Следом за ним вместо пушистого белого кролика выпрыгивала Мэрилин; трепеща ресницами и посылая во все стороны воздушные поцелуи, она старалась утихомирить роившиеся от солдатских униформ склоны соседних холмов и пригорков. На ней были натянуты оливково-коричневые брюки, куртка-ветровка, а в мочках ушей поблескивали сережки с имитацией бриллиантов — так она выглядела, пока не переоделась к выступлению. А вот тут, невзирая на резкий ветер и низкую температуру, она надевала прилегающее к телу платье цвета лаванды[261], которое потом сохранила до самого конца жизни в качестве своего рода реликвии. На сколоченных наскоро подмостках она пела, в частности, свои коронные номера: «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки» и «Сделай это еще разочек». Температура сразу повышалась на пару градусов, особенно когда она исполняла вторую песенку, слова которой словно бы ставили под сомнение название первой.

«Передо мною было семнадцать тысяч солдат, — сказала Мэрилин пару месяцев спустя Бену Хекту, — и все они орали и визжали, сколько было сил в легких. Я стояла, улыбаясь им. Начал падать снег. Но мне было так тепло, словно светило летнее солнце... Я всегда боялась публики — всякой публики. У меня сводило живот, кружилась голова и наверняка отказывал голос. Но, стоя под этим сыпавшимся на меня снежком прямо напротив вопящих солдат, я впервые в жизни ничего не боялась. Меня пронизывало только одно чувство — счастья».

Один из аккомпаниаторов, пианист Эл Гуастафесте, вспоминал, что артистка не вела себя как звезда экрана. «Это была Мэрилин Монро, но в те дни она, пожалуй, и сама этого не осознавала! Если я ошибался, почему-то извинения приносила она. Если ошибалась она, то опять-таки тут же просила прощения».

Ее шестая по счету аудитория состояла из десяти тысяч военнослужащих, входивших в состав голландских, таиландских и американских подразделений. Офицер, который вел концерт, спросил у Мэрилин, стоявшей на сцене между двумя танками, как она себя чувствует. «В полной безопасности», — ответила актриса, и толпа взорвалась хохотом. Но она умела быть и серьезной, и хроникеры этой экспедиции не имели ни малейших сомнений в том, что Мэрилин руководствовалась самыми что ни на есть чистыми побуждениями.

«Она производила на нас такое впечатление, словно бы ей на самом деле хотелось там быть», — вспоминал Тед Цешински, который служил в инженерных войсках в качестве фотографа Бюро информирования общественности. Во время выступления Мэрилин на военно-воздушной базе К-2 в Тэгу у него было место в первом ряду.


Она не рассматривала это как обязанность, которую должна выполнить, или же как саморекламу. Из всех артисток и артистов, которые приезжали к нам в Корею — а таких набралось не меньше полудюжины, — она оказалась самой лучшей. Впечатления человека взволнованного или нервничающего она не производила, но не было в ней ничего и от глупой блондинки. Когда нам, нескольким фотографам, после окончания выступления разрешили подняться на сцену, Мэрилин была весьма мила и выражала готовность к сотрудничеству; а еще актриса сказала, насколько она рада тому, что находится здесь, с нами. Она ничуть не спешила, беседовала с каждым о его близких, о родных городах и о тех гражданских профессиях, которые были у нас до армии. Царил ужасный, пронизывающий холод, но она совсем не торопилась с уходом. Мэрилин была потрясающей артисткой. Она вела себя так, что тысячам рядовых американских военнослужащих казалось, будто она действительно думает и заботится именно о каждом из них.

Мэрилин отдавала себе отчет в том, что стала объектом мечтаний десятков тысяч молодых мужчин, однако ей хотелось как-то дать им знать, что ее цель состояла в стремлении пробудить в них не вожделение, а понимание. «Это мой первый опыт общения с такой живой и даже буйной аудиторией, — обратилась она к толпе, готовясь отбыть на вертолете после самого последнего своего выступления, — и вообще самый крупный мой опыт в контактах с массовым зрителем. И скажу так: это — лучшее из всего, с чем мне доводилось сталкиваться до сих пор». А потом добавила:

Я нашла свое место в жизни. Впервые у меня было чувство, что люди, глядя на меня, принимают и любят меня. Пожалуй, мне всегда этого хотелось. Они просили посетить их потом в Сан-Франциско.


Огромный горизонтальный винт начал вращаться, и Мэрилин повернулась, чтобы подняться в кабину. С красивой белозубой улыбкой и (как утверждает свидетель-очевидец) со слезами на глазах она крикнула на прощание:

До свидания, до свидания всем. До свидания — и да благословит вас Господь. Спасибо, что вы были так добры ко мне. Вспоминайте меня по-хорошему!


Раздались приветственные возгласы и громкие хлопки в ладоши мужчин, которые сняли затем головные уборы и долго махали ими на прощание.

Невозможно переоценить весомость и значение этих четырех дней. Вдали от Голливуда Мэрилин дала великолепные и совершенно спонтанные представления (которые, к счастью, сохранились в кинохронике). Она совершила это, будучи избавленной от критических замечаний мужа, равно как и от суровой оценки своей наставницы, своих режиссеров, исполнительных продюсеров и директоров фильмов, которые всегда, словно сговорившись, укрепляли в ней убежденность в том, что она сыграла недостаточно хорошо или что у нее не хватает навыков и умений. Вместо парализующего страха, часто испытываемого ею на съемочной площадке, здесь Мэрилин чувствовала, как всю ее переполняет любовь к охваченной энтузиазмом зрительской массе. «Когда я поехала в Корею, — рассказывала она немного позднее Сиднею Сколски, — то ни капельки не волновалась и не нервничала. Ни на руках, ни на груди у меня не выступали красные пятна или что-нибудь в этом роде. Я была совершенно расслаблена».

Ее стихийные представления прошли исключительно хорошо потому, что ей позволили вести себя спонтанно, позволили быть самою собой. И в то время как Голливуд углублял в ней неприятное ощущение обескураженности и доводил до состояния, в котором она забывала куски текста своей роли и начинала заикаться, в Корее ей не случилось пропустить ни единого словечка. Никто также не требовал от Мэрилин, чтобы она размышляла над каждым жестом, — от нее всего лишь ждали, чтобы она пела с огоньком и чувством, и за это одаривали абсолютной любовью. Как и те сироты и увечные дети, к которым артистка относилась столь сердечно, анонимные солдаты с их энтузиазмом компенсировали ей поведение знаменитого бейсболиста, не терпящего возражений режиссера и прочих людей, требовавших от нее слишком многого.

Вернувшись в Токио, Мэрилин, по словам многих свидетелей, подбежала к Джо, словно взбудораженный ребенок, говоря ему, что никогда в жизни у нее не было чувства такой полной поддержки и одобрения. «Джо, это было так чудесно! Ты никогда не слыхал таких оваций!» — еще раз повторила она. Воцарилось молчание, и муж отвел взгляд. «Мне говорили об этом», — эти тихие слова и составляли весь его ответ[262].

Когда 24 февраля Мэрилин и Джо вернулись в Сан-Франциско, их брак уже находился под серьезной угрозой. После того как журнал «Фотоплей» объявил о присуждении своей очередной ежегодной премии для лучшего актера за 1953 год, оказалось, что это звание вновь досталось Мэрилин, на этот раз — за роли в картинах «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Как выйти замуж за миллионера». Однако, когда она прибыла в Лос-Анджелес для получения диплома и приза, ее снова сопровождал не муж, а все тот же Сидней Сколски. «Джо ненавидит толпы и бьющую в глаза роскошь», — сказала актриса Сиднею, но все-таки была не в состоянии скрыть разочарования безразличием супруга. Тем не менее, когда 8 марта она вступила в банкетный зал ресторана в отеле «Беверли-Хилс», повторилась прежняя ситуация. Одетая в блестящее и сильно облегающее белое платье из атласа с открытыми плечами, Мэрилин выглядела как-то по-другому, и некоторым репортерам понадобилась пара-тройка минут, пока они заметили это и сообразили, что актриса перекрасила волосы со светло-медовых в эффектный платиново-золотистый цвет. Точно так же как Харлоу, сейчас Мэрилин захотелось иметь в своей жизни как можно больше максимально светлых вещей — не только в гардеробе, но и в меблировке. Все, что она выбирала, было рассчитано на эффект, словно бы она могла посредством этого добиться обожания со стороны зрителей — иными словами, завоевать то чувство, которого ей так недоставало в собственном доме.

После окончания церемонии Мэрилин и Сидней пошли в ее номер что-либо выпить. И в этот момент — пожалуй, впервые за все время их знакомства — она совершенно ошарашила его.

— Сидней, знаешь, за кого я собираюсь выйти замуж?

— Замуж? О чем ты говоришь?

— Так вот, я собираюсь сочетаться браком с Артуром Миллером.

— Артуром Миллером! Да ты ведь только что возвратилась из свадебного путешествия! И сама рассказывала мне, какой Джо замечательный человек, как ты с ним счастлива и как фантастически провела там время! А сейчас говоришь, что собираешься замуж за Миллера. Не понимаю.

— Подожди. Сам увидишь.

Нет никаких доказательств в пользу того, что Мэрилин после их с Миллером разлуки снова встречалась со своим любимым драматургом, а также подтверждений того, что между ними имела место переписка или какой-то иной вид корреспонденции; но Мэрилин собиралась воплотить в жизнь именно эту мечту.

Продлив свое пребывание в отеле «Беверли-Хилс» на март, Мэрилин послушалась совета Чарлза Фелдмена и Хью Френча, полагавших, что она сделала бы себе великолепную рекламу и, пожалуй, неплохо заработала, если опубликовала бы автобиографию — жанр, который в ту пору только недавно появился на литературном горизонте. Мэрилин согласилась, отдавая себе отчет в необходимости привлечь для этой цели первостатейного литературного «негра», то есть человека, с которым она могла бы свободно разговаривать о своем прошлом; однако при этом окончательное утверждение содержания готового текста, разумеется, оставалось бы за ней.

Агенты Мэрилин быстро установили контакт с Жаком Шамбруном, агентом пользующегося известностью журналиста, литератора и сценариста Бена Хекта[263]; весной того же года соответствующий договор был подписан. Мэрилин и шестидесятилетний в ту пору Хект, которые пришлись друг другу по душе еще во время съемок «Обезьяньих проделок» — фильма как раз по его сценарию, — теперь стали регулярно, в соответствии с обоюдно согласованным графиком, встречаться по пару раз в неделю, причем по настоянию актрисы к ним часто присоединялся Сидней Сколски. Хект писал быстро (в те времена еще не существовали удобные в использовании магнитофоны и диктофоны), и к концу апреля первый набросок ее автобиографии был уже готов. «Мэрилин плакала от восторга, читая то, что я накропал», — докладывал Хект в письме к Шамбруну[264].

У возникшей таким путем книги оказалась странная и запутанная судьба, поскольку ее опубликовали только в 1974 году, после смерти и актрисы, и писателя. Она была издана под названием «Моя история» и содержала житейские анекдоты, придуманные в 1951 и 1952 годах Мэрилин и Сиднеем, рассказы о событиях из биографии актрисы, сообщенные Хекту самой Мэрилин и тем же Сиднеем весной 1954 года, а также подвергшиеся значительному перередактированию фрагменты не авторизованного Хектом текста, которые публиковались по частям с мая по август 1954 года в лондонском еженедельнике «Эмпайр ньюс» (права на это издание были проданы Шамбруном без ведома и согласия Монро или Хекта); наконец, весь этот пестрый конгломерат текстов подвергся в начале семидесятых годов окончательной переработке, выполненной Милтоном Грином и неизвестным литератором или литераторами, которых тот нанял для указанной цели.

Набросок Хекта, сохранившийся среди его бумаг в чикагской библиотеке «Ньюберри», не содержит упоминаний о нескольких ключевых событиях из жизни Мэрилин, причем тех, которые повсеместно сочтены подлинными. По словам вдовы писателя, тот небрежный и неполный машинописный текст на шестидесяти восьми страницах, который был предложен вышеупомянутому британскому изданию, не являлся делом рук ее мужа, а был наспех подготовлен под надзором плутоватого (чтобы не сказать свободного от этических норм и принципов) Шамбруна, которого Хект позднее вышвырнул за неоднократное предоставление ложной информации, публикацию неавторизованных текстов и подачу неверных сведений о своих доходах.

Тщательное сопоставление опубликованной версии с ненапечатанным черновым материалом самого Хекта ясно показывает, что ни одна из первых шестидесяти шести страниц книги «Моя история» не была написана Хектом. Непосредственным доказательством этого служат как подробные заметки Роуз Хект на обложке двенадцатого скоросшивателя с документами ее мужа, так и сравнение с остальными сочинениями Хекта: ни лексика, ни стиль этой части «Моей истории» ни в малейшей степени не напоминают того, что когда-либо писал Хект. Косвенным доказательством является отсутствие окончательной рукописи Хекта для текста, столь разнящегося от этих перепечатанных на машинке страниц; ведь и то и другое этот писатель всегда собственноручно утверждал. Различные машинописные версии текста (в том числе даже те, которые не имели ничего общего с Хектом) очутились в его бумагах просто потому, что после изгнания Шамбруна от этого пройдохи потребовали вернуть адвокатам своего бывшего работодателя всё, связанное с его деятельностью у Хекта. «Сядь и постарайся придумать про себя что-нибудь интересное», — сказал Хект артистке, когда они приступили к своему совместному творчеству. И она действительно придумала, да и он тоже не отставал, а ведь был еще и Сидней (позднее к ним всем присоединился, кроме того, и Милтон Грин).

Чтобы справиться с задачей, Мэрилин позвонила своей подруге Люсиль Раймен Кэрролл, попросив ее принять Бена Хекта и совершенно искренне рассказать тому о начальных стадиях карьеры Мэрилин в Голливуде. «Но ведь ты сейчас жена Джо, — с удивлением сказала в ответ Люсиль. — Да тебе же наверняка не хочется, чтобы я раскрыла Хекту всё! Это был бы конец и твоей карьеры, и твоего брака». Однако Мэрилин настаивала. Вероятно, она рассчитывала на то, что после опубликования Хектом всей правды у прессы появится новый предлог к никогда не кончающейся дискуссии по ее поводу и одновременно ускорится то, чего Люсиль опасалась, — распад брака с Джо. Дело с календарем тот с горечью признал результатом временного помешательства Мэрилин; но вот то, что она зарабатывала на бульваре, объяснить ему будет наверняка трудно. Однако Хект и сам отлично знал, что можно, а чего нельзя публиковать в те мало толерантные времена, и потому наиболее пикантные подробности из жизни Мэрилин, относящиеся к периоду ее «хождения по бульвару», оказались полностью обойденными молчанием. К сожалению, все совместное предприятие «Монро-Хект» рухнуло в июне того же года, когда Хекту стало известно о том, что Шамбрун без надлежащего разрешения от Мэрилин или самого Хекта продал отрывки из рукописи — которые в значительной мере сам же и подкорректировал — лондонскому изданию «Эмпайр ньюс». Одновременно Сиднею Сколски не хотелось допустить, чтобы задумка провернуть выгодный бизнес совсем погибла: он быстро написал про актрису короткую книгу, которая была одобрена ею и вначале публиковалась в отрывках по разным газетам, а через парочку месяцев была напечатана целиком. (Самой первой книжицей про Мэрилин явилась тоненькая, в сто с небольшим страниц, публикация, появившаяся в 1953 году: в ней Джо Франклин и Лори Палмер собрали воедино газетные и журнальные статьи об артистке.)

Однако у Мэрилин были совсем другие огорчения. Она сняла дом под номером 508 на Норт-Палм-драйв в Беверли-Хилс (Джин Харлоу жила в доме номер 512), и Джо с неохотой согласился покинуть Сан-Франциско и быть вместе с нею — по крайней мере, временами, потому что в конце мая Мэрилин возвратилась на съемочную площадку. Он не одобрял этого; однако не хотелось ему и ситуации, в которой она работала бы одна, без всякого надзора.

Хотя Фелдмен с момента смерти Джонни Хайда неофициально и без какого-либо контракта представлял интересы Мэрилин, законными правами на получение процента от ее заработков располагало агентство Уильяма Морриса. По истечении в начале 1954 года срока действия договора с этим агентством Мэрилин подписала наконец 31 марта контракт со «Знаменитыми артистами» — именно в тот момент, когда Фелдмен и Френч завершали окончательное согласование условий заключения мирного соглашения с киностудией «Фокс».

Договор, подписанный Мэрилин со студией, носил искренний характер, хотя вскоре и этот документ оказался под вопросом, а после того, как через несколько месяцев актриса покинула Голливуд, послужил основанием для проведения сложной и хитроумной баталии. Пока, однако, казалось, что все проблемы решены. «Фокс» согласился отказаться от своего требования к Мэрилин выступить в «Розовых колготках». Если взамен за этот отказ Мэрилин сыграет роль второго плана в мюзикле «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», то еще в том же году она получит главную роль в киноверсии бродвейского шлягера Джорджа Аксельрода «Зуд седьмого года», режиссером которой должен был стать Билли Уайлдер[265].

Мэрилин снова получала зарплату, предусмотренную в ее контракте, — но только до августа 1954 года, когда надлежало подписать новый семилетний договор. Ей было также обещано дополнительное вознаграждение за «Зуд седьмого года» в размере сто тысяч долларов, хотя это нигде не было сформулировано в письменном виде и никогда не было выплачено в полном объеме. Именно указанная сумма и составляла предмет торга, когда позднее Мэрилин снова выступила против «Фокса» и (как утверждали ее оппоненты) не выполнила свои контрактные обязательства.

Мелкие споры возникли вокруг вопроса, на котором настаивала Мэрилин: она требовала от студии оплачивать преподавательницу драматического искусства (Наташу Лайтесс), выбранного ею учителя пения (Хола Шефера) и постановщика танцев (Джека Коула) за то, что все они будут готовить актрису к картине «Нет штуки лучше шоу-бизнеса». Актриса одержала в этой торговле победу, но «Фокс» по-прежнему опасался, что потеряет самую великую кинозвезду в мире, и потому потребовал, чтобы периоды, в течение которых действие ее нынешнего контракта приостанавливалось (с января по апрель это случалось дважды), были добавлены к действующему контракту прежде, чем с августа вступит в силу новый семилетний договор с нею. Тем самым Мэрилин была бы вынуждена сыграть еще в одном кинофильме. Разумеется, все эти ходы и усилия выражали собой обеспокоенность студии возможностью повторной неявки актрисы на работу; однако руководители «Фокса» не отдавали себе отчета в том, что указанное требование может обернуться против них.

Поскольку «Зуд седьмого года» предполагалось снимать в совместном порядке с Уайлдером и Фелдменом как сопродюсерами (у последнего были исключительно хорошие отношения с «Фоксом» и многими его клиентами), то Мэрилин осознала, что снова будет обогащать других людей, при том что сама будет лишена возможности контролировать художественный уровень картины или хотя бы иметь достойную финансовую компенсацию. Одновременно она планировала гораздо более длительный отъезд, чем кто-либо мог ожидать. На протяжении всего 1954 года шел обмен корреспонденцией между ее адвокатом Лойдом Райтом и адвокатом Милтона Грина Фрэнком Делани — оба эти господина делали все возможное, чтобы найти финансовую поддержку для новой компании, которую условно назвали «Мэрилин Монро продакшнз». Обсуждение всех вопросов проходило в условиях максимальной секретности, поскольку в случае, если «Фоксу» стало бы известно о планах актрисы, ее контракт с указанной студией мог оказаться признанным недействительным по причине наличия у нее планов, противоречащих духу и букве этого документа.

Основную часть апреля и мая Мэрилин провела в Сан-Франциско, где вместе с Джо жила с его сестрой и остальной семьей. Как и в случае Карджеров, сейчас Мэрилин тоже пыталась влиться в семью, искренне желая найти здесь то, чего она была лишена в детстве. Однако идея сделать из Мэрилин обычную домохозяйку была столь же смехотворна, как и попытка вообразить, что она драит на кухне газовую плиту, шьет пинетки для еще не родившегося потомка и пробует, насколько идеально проварились макароны.

В конце мая она возвратилась в Голливуд и день за днем работала вместе с Ходом Шефером и Джеком Коулом над своими номерами в картине «Нет штуки лучше шоу-бизнеса»[266].

Съемки начались 29 мая; по желанию Мэрилин и к неудовольствию Джо, Наташа вернулась на съемочную площадку и в значительной мере — в жизнь актрисы. Джо ревновал жену также и к Шеферу — красивому и элегантному холостяку, с которым Мэрилин проводила на студии долгие часы, нередко и вечерами. Многие недели артистка не обращала внимания на ревность Джо, а тот (как она призналась позднее) совершенно не обращал внимания на нее; словом, они производили впечатление случайных жильцов одного и того же дома, которые время от времени встречаются на Палм-драйв. Лента «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» являла собой не более чем панорамное обоснование детально проработанных композитором Ирвингом Берлином[267]номеров из гипотетического мюзикла; их длинная череда была еле склеена друг с другом сладкой до приторности историей некоего семейства ирландских водевильных артистов (их роли исполняли Этель Мермен, Дэн Дейли, Митци Гейнор, Дональд О'Коннор и Джонни Рей). Мэрилин играла не существенную для фильма второплановую роль костюмерши, которая влюбляется в одного из героев и доказывает, что тоже умеет петь и играть на сцене. Однако и ее, и весь фильм окончательно затмили чрезмерные зрелищные эффекты, сверхизысканные наряды, а также малоуместные сцены, полные сентиментальной набожности, начиная от кратких проповедей на тему о пользе воздержания и кончая излияниями об артистах, которые становятся принцами.

Летом в течение всего съемочного периода Мэрилин страдала довольно серьезным бронхитом (вызванным затянувшимися последствиями вируса, который она подхватила в Корее) и анемией. В первый раз дали знать о себе и результаты злоупотребления снотворными, после которых — во время тех немногочисленных утренних серий съемок, на которые Мэрилин являлась пунктуально, — она чувствовала себя разбитой, выглядя унылой и плаксивой. Режиссер Уолтер Лэнг[268]и другие члены съемочного коллектива были раздражены и обеспокоены, видя ее встревоженной, нервной и неподготовленной. По воспоминаниям Наташи, вечерами, во время репетиций со мною она играла чудесно, но на следующий день уже не помнила ни словечка. «Вам невдомек, какая же я несчастная», — произносила нередко Мэрилин. Никаких подробностей или причин она не приводила, но своими опозданиями доводила работающую с ней съемочную группу чуть ли не до безумия.

По словам этого репетитора Мэрилин, в данном случае имел место «конфликт между ленью и честолюбием». Однако даже Наташа вынуждена была признать, что причина лежала не в одной только банальной лености; она с грустью рассказывала, как Мэрилин в ту весну, когда Ди Маджио вел себя с ней столь отвратительно, когда он бил ее, нередко звонила мне в третьем или четвертом часу утра. Она была не в силах вынести подобного отношения. Я разговаривала с ней целыми часами, и рука у меня прямо-таки приклеивалась к телефонной трубке. Мэрилин знала, что может набрать мой номер в любое время дня и ночи, и той весной она так и делала.

Тогдашняя установка актрисы во всем полагаться на Наташу объясняет странно выглядящее при иных обстоятельствах событие, которое случилось 14 июня; в тот день Мэрилин позвонила Хью Френчу, настаивая, чтобы Наташе повысили зарплату. Когда руководитель производственного отдела киностудии Лью Шрайбер категорически отказал, Мэрилин стала угрожать, что на четыре года вообще откажется от съемок в фильмах. Следствием этого заявления оказалась серия поспешно организованных встреч с участием Мэрилин, Занука, Фелдмена и Френча. Наташа получила повышение. Одержав эту победу, Мэрилин пошла еще дальше. Она отказалась подписывать с «Фоксом» новый контракт по поводу «Зуда седьмого года», пока ей не будет предоставлена гарантированная возможность выбирать себе для всех ближайших кинолент преподавателей дикции, пения и танца. Она подчеркивала (это следует из внутренних заметок агентства «Знаменитые артисты»), что «устала от необходимости бороться со студией, поскольку ее интересовало только одно: творческое исполнение ответственных ролей».

Наташа в тот горький период супружеской жизни Мэрилин не была ее единственной наперсницей и доверенным лицом: позднее о перипетиях брака актрисы узнали со всеми омерзительными подробностями и семья Гринов, и Элиа Казан, и Артур Миллер, и Ли Страсберг. Тогда же Мэрилин, отказываясь до конца осознать, что, заключив брак с Ди Маджио, поступила неразумно, стала все чаше обращаться за помощью к барбитуратам; ведь более всего она нуждалась в сне и жаждала уснуть — не только для того, чтобы набраться сил перед очередным рабочим днем, но и из-за желания избежать конфронтации или просто контактов с Джо. Невозмутимый и безмятежный с посторонними и со своими знакомыми, но зачастую относящийся к женщинам то свысока, то снисходительно, то просто плохо, он не был для Мэрилин подходящим мужем, во всяком случае — на том этапе их жизни. По своей сути он разительно напоминал Фреда Карджера, и покорное послушание Мэрилин было как бы повторением того, что случилось в том давнем романе.

Гораздо более печальным оказалось следующее: она в очередной раз тиражировала модель связи с мужчиной, который на самом деле ценил ее не весьма высоко, который многое в ней высмеивал, начиная с одежды, и который заранее исходил из того, что знает лучше ее самой, как ей следует поступать и какой вариант действий для нее оптимален. Очередная связь Мэрилин только подтвердила ее плачевно низкую самооценку, и рядом с Джо мотив покровительственного мужского отношения приобрел явно оскорбительный характер — вероятно, еще и потому, что в соответствии с парадоксом, таящимся в такого рода связях, Джо по-своему очень любил ее.

В подобной ситуации, пожалуй, не удивляет факт, что Мэрилин вновь искала возможность удовлетворить свои эмоциональные потребности на стороне и нашла ее у деликатного и терпеливого Хода Шефера, дирижировавшего исполнением музыки к картинам «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Река, откуда не возвращаются». В результате ее усиленных уговоров он сотрудничал с Мэрилин и в ленте «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», а позднее его фамилия фигурировала также и в начальных титрах указанного фильма — в знак признания ценного вклада этого музыканта в подготовку актрисы к исполнению ее роли. Свершения Шефера оценили настолько высоко, что его одолжили киностудии «Уорнер бразерс» для работы с (кстати, блестяще сыгравшей) Джуди Гарленд в киномюзикле «Родилась звезда» (к сожалению, в титрах картины это не было отмечено надлежащим образом).

Шефер был милым и спокойным человеком, осуществлявшим художественный присмотр за тем, как Мэрилин исполняла четыре песенки к кинофильму «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», а также как она делала в этом же году несколько записей для фирмы грампластинок RCA. Очень скоро кругом начали настолько громко говорить о романе между педагогом и его ученицей, что Ди Маджио открыто выразил свое возмущение происходящим. «Смешно, что мистер Ди Маджио ревнует ко мне в большей мере, нежели к другим лицам, с которыми работает Мэрилин, — сказал Шефер довольно-таки опрометчиво. — Это потрясающая девушка, прекрасно относящаяся ко всем нам. Я лично от всех этих разговоров испытываю сплошное смущение»[269]. Однако подобные заявления не уменьшали ни потока сплетен, ни гнева Джо.

Тогда-то и произошел один мрачный инцидент. Вечером 27 июля у Шефера была назначена встреча с Шейлой Стюарт, актрисой, с которой он занимался в доме автора популярных песенок Гарри Гивентера. Когда Шефер не явился на это свидание, эта пара позвонила ему домой, потом на работу и стала обзванивать общих знакомых, но безрезультатно. Обеспокоенные, поскольку им было известно о романе Мэрилин и Шефера (или они, по крайней мере, слышали сплетни на эту тему), оба решили отправиться в кабинет Шефера на киностудии и там в четвертом часу утра нашли музыканта растянувшимся на полу и без сознания. Гивентер и Стюарт вызвали скорую помощь и повезли Шефера в больницу Санта-Моники, где немедленное промывание желудка спасло молодого мужчину от последствий приема чрезмерной дозы бензидрина и нембутала, которые тот вдобавок запил ядовитой жидкостью, идентифицированной позднее как состав для чистки пишущих машинок. Отчеты об этом случае, подготовленные как полицией, так и врачебным персоналом, не оставляли на сей счет ни малейших сомнений. В то же время отсутствуют подробные описания обстоятельств или событий, ставших причиной данного происшествия. В частности, Мэрилин вполне могла под нажимом мужа сказать Шеферу, что они должны порвать друг с другом независимо от того, насколько важными или прочными были связывающие их узы; шли разговоры и об анонимных телефонных звонках, которые будто бы весьма сильно напугали Шефера.

Гивентер и Стюарт подтвердили, что хотя Мэрилин и не была единственной посетительницей Шефера в период его выздоровления, она приходила чаще всех. Более того, кто-то немедленно оповестил актрису о случившемся, поскольку она примчала в больницу в тот момент, когда Шефера перевозили в реанимационное отделение, и находилась рядом с ним так долго, как это ей позволили. Молодая женщина судорожно держалась за носилки, непрерывно повторяя со слезами: «Все хорошо, дорогой... это я, Мэрилин... я с тобой... все уже хорошо». По просьбе бюро «Фокса» по связям с прессой журналисты студии осторожно, но неубедительно описали случившееся с Шефером как нервный срыв в результате переутомления; однако вся эта история заняла в голливудской прессе и салонах столько места и времени (а Гивентер и Стюарт настолько решительно отрицали наличие хоть сколько-нибудь серьезной подоплеки), что все были убеждены: данное событие знаменует собой трагическое завершение романа.

Журналистка Луэлла Парсонс неизменно восхищалась Мэрилин, никогда не относилась с доверием к сплетням о ее внутрисемейных проблемах с Джо и была бы последним человеком, поверившим в их расставание. Обычно она пела в честь Мэрилин столь высокопарные пеаны, словно та была голливудской Жанной д'Арк, сражавшейся с опасными врагами своей капризной славы и с переменчивыми настроениями студии; эта журналистка, кстати говоря, осыпала похвалами и Джо. Однако Парсонс знала о романе между Мэрилин и Холом, проинформировав читателей своей рубрики о том, что «Джо чрезвычайно страдал, когда Мэрилин многократно навещала Хола Шефера, находившегося тогда в критическом состоянии. В такой же мере Ди Маджио ревновал и к отношениям Мэрилин с Наташей Лайтесс, которую он однажды вообще попросил покинуть их дом». Невзирая на истинный характер и глубину связи между Мэрилин и Шефером, о ней столько говорилось применительно к разводу актрисы с Джо, что все их друзья считали указанную связь одним из важных обстоятельств, склонивших актрису к такому шагу, как расторжение брака. И события, имевшие место после того, как Мэрилин и Джо разошлись, доказали правоту подобных мнений.

Шефер весьма искренне рассказывал об их сотрудничестве. «Ее ощущение собственной ценности было слабо выраженным, — написал он в частном порядке через много лет, — но одновременно она была женщиной очень сложной, которая при всем том отлично знала, чего хочет добиться. Хотя ее и переполняли опасения, она начала по-настоящему свободно интерпретировать песни, которые исполняла. Я постоянно сопутствовал ей в студии звукозаписи. В процессе монтажа записанный материал менялся совсем немного, приходилось только вносить паузы и перебивки, а необходимость в повторной постсинхронизации возникала совсем редко. Она питала ко мне доверие, и мы стали довольно близки друг к другу. Меня предостерегали, чтобы я держался от нее подальше и не встречался с ней в частном порядке по неслужебным делам. Я был с ней мягок и деликатен, а это, пожалуй, многое для нее значило и приходилось ей по душе».

Предостережение держаться подальше поступило им обоим непосредственно от коллег с киностудии «Фокс», а также от агента Мэрилин, однако его скрытое значение было очевидным: Джо явно не принадлежал к тем людям, кто сможет вынести хоть какого-нибудь соперника.

Тем не менее Шефер был не в состоянии противиться чарам Мэрилин ни по работе, ни в их дружеских отношениях. Чтобы как-то компенсировать себе то, что она считала «глупой ролью в глупом фильме» под названием «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», Мэрилин сделала серию записей для фирмы по производству грампластинок RCA, в числе которых фигурировала, в частности, едкая и язвительно сладкозвучная интерпретация известной песни под названием «Чудесный роман»; измененный текст сей сентиментальной баллады чуть ли не дословно описывал быстрый крах ее собственного брака: «наш блестящий роман безо всяких поцелуев... мое сердце не из камня, потому я больно жалю...»

В один из летних дней это произведение было всего в два захода записано при участии семнадцати музыкантов, которыми дирижировал Шефер. «Мэрилин, дыши поглубже, — произнес Хол, прежде чем они начали, и артистка тут же расслабилась, а он улыбнулся и добавил: — но постарайся забыть о своих легких». Шефер подстегнул ее взять высокое си-бемоль, а следом — низкое, сильное ре-бемоль. «Я не испытаю удовлетворения до тех пор, — сказала она ему, — пока люди не захотят слушать мое пение, не глядя при этом на меня».

Пожалуй, в большей мере, чем какая-либо иная запись, «Чудесный роман» позволяет вообразить целую гамму чувств — смелых и нежных, полных грусти, соблазняющих и гневных, — которые поочередно сопутствовали артистке в этом году. Действительно, Мэрилин была, как сказал Шефер, «женщиной очень сложной». Однако по неизвестным причинам упомянутые песни не поступили на коммерческий рынок даже через много лет после ее смерти — хотя фирма RCA летом того же самого года смогла продать свыше семидесяти пяти тысяч экземпляров пластинки «Мне пора подать заяву» (из картины «Река, откуда не возвращаются») в течение первых трех недель после того, как она поступила в продажу.

Роль Вики, поспешно дописанная в уже готовый сценарий картины «Нет штуки лучше шоу-бизнеса», показалась Мэрилин чуть ли не местью со стороны студии: она означала отступление на уровень ее предшествующих малозначащих ролей, ничего не вносила в данный фильм и была не более чем непритязательной вариацией на тему Лорелеи Ли. Особые возражения со стороны цензоров вызвал один из ее номеров — «Горячая волна»; речь шла о выразительной демонстрации в кадре раскинутых ног, живота и промежности актрисы, лежащей на земле после падения. «На нас накатили горячие волны, тропический жар от палящей волны. Но это понятно — ведь столбик поднялся, становится жарче, а ты, несомненно, отлично танцуешь горячий канкан...» Когда эту ленту смотришь спустя годы, данный номер воспринимается не столько как развлечение для солдатской аудитории, сколько как эдакое мрачное предвкушение куда более смелых и куда более безвкусных стилей низких забав, которым предстоит появиться впоследствии. «На то, как мисс Монро крутится и извивается, нельзя смотреть без смущения», — так звучала типовая рецензия того времени на этот номер актрисы. Получше она выглядела — невзирая на идиотский костюм, украшенный перьями и блестками, — когда пела «Получив все то, что хочешь, больше этого не хочешь». По заявлению Ирвинга Берлина, именно интерпретация Мэрилин впервые заставила его заметить сексуальный подтекст его собственной песенки.

Достижение Мэрилин следует расценивать еще выше, если принять во внимание, что в этот день она очень сильно нервничала, как это весьма подробно и точно описал 9 июня Сидней Сколски. Дело в том, что именно на той неделе ее адвокат должен был явиться в суд и выступить ответчиком по делу об обвинении своей клиентки в лихачестве при управлении автомобилем. Его выдвинул против актрисы человек по фамилии Бэрт Антиноза, чья машина получила удар сзади от автомобиля, за рулем которого сидела Мэрилин, когда 21 мая она ехала по бульвару Сансет. Антиноза требовал компенсации в размере трех тысяч долларов; суд, проконсультировавшись с автомобильной мастерской истца, постановил взыскать с виновницы аварии пятьсот долларов.

Только несколько членов актерского ансамбля и хореограф Джек Коул знали, что вульгарное поведение Мэрилин при исполнении «Горячей волны» являлось идеей Наташи Лайтесс. «У нас был установлен своего рода шифр — определенный жест означал, что она должна шевельнуть соответствующими мышцами. Все вокруг думали, что я — Свенгали[270]». Действовавшая у них система знаков оставалась неизвестной многие годы, пока Рита Морено (также работавшая в ту пору в студии «Фокс») в 1991 году не раскрыла одну из тайн: «Если Мэрилин не делала того, что хотелось Наташе, та показывала на свое лоно. Для Мэрилин это был знак, что она играет не так, как надо».

Джо и его друг Джордж Солотэр пришли на съемочную площадку 27 августа, то есть в день, когда Мэрилин как раз снимала сцену танца в «Горячей волне». Чуть ли не после пятнадцатого дубля она подбежала к мужу, чтобы обнять его, но тот отстранился, не поздоровался с ней и вообще не сделал ни одного поощрительного жеста. Вскоре оператор снова вызвал ее к камере, и Джо после пяти минут созерцания Мэрилин, которая совершенно недвусмысленно отплясывала в тесном двухчастном костюмчике в облипку, а также наблюдения за тем, как собравшаяся на площадке и совершенно естественная в подобной ситуации толпа мужчин бросает на нее алчные взоры, с шумом выскочил из павильона, бормоча нечто неопределенное по поводу кинопроизводства, Джека Коула, Хола Шефера и тому подобного. Ни у кого из тех, кто находился поблизости, не было ни тени сомнения насчет того, что именно думает обо всем этом Ди Маджио.

Разнервничавшаяся и сконфуженная Мэрилин тут же перепутала такт, потеряла ритм движения и оступилась, а далее забыла текст и, ужасно вспотев от всего этого, поскользнулась и упала. Сидней Сколски, находившийся на противоположном конце подиума, немедля бросился ей на помощь. Когда к артистке вернулось спокойствие и она успела поправить макияж и причесаться, Сидней представил ей двух других гостей студии: юную шестнадцатилетнюю актрису Сьюзен Страсберг и ее мать Паулу, супругу Ли Страсберга, режиссера и преподавателя театрального искусства из Актерской студии в Нью-Йорке. Мэрилин слышала о Страсбергах уже во время пребывания в голливудской «Лаборатории актеров». Миссис Страсберг, тогда еще Паула Миллер, играла в пьесе «Ночь над Таосом», которую Мэрилин подробно изучала, а про Ли она знала от Мориса Карновски и Казана, характеризовавших того как замечательного педагога для любого серьезного и амбициозного актера. «Я много слышала о вашем муже, — сказала Мэрилин в тот день Пауле на студии "Фокс". — И всегда мечтала учиться актерскому мастерству у мистера Страсберга»[271]. Паула ответила, что всякий раз, когда Мэрилин будет попадать в Нью-Йорк, ее будут рады видеть в студии. Подобная идея представлялась актрисе еще более привлекательной в свете сомнительных художественных достоинств картины «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» и очевидной разочарованности в своем супружестве.

Точно так же как Джин Харлоу, Мэрилин никогда не чувствовала себя счастливой в роли порядочной и трудолюбивой хозяйки дома. Однако муж хотел видеть ее именно такой, и совершенно напрасно, поскольку она не располагала ни временем, ни склонностями для деятельности на подобном поприще. В свое время Харлоу и Хол Россон тоже поспешно заключили брак, а потом развелись, прежде чем минул год, указав в качестве главной причины распада их семейного союза полярно противоположные стили жизни. «Я постоянно думала про Харлоу, раз за разом размышляя по поводу событий в ее жизни, — высказалась позднее Мэрилин Монро. — Получалось так, словно меня навещали духи, и порой мне думалось, уж не я ли сама их провоцирую? Мне кажется, наши с ней души были похожими или что-то в этом роде, даже сама не знаю. И еще: я все время задумывалась, неужто и мне суждено умереть такой же молодой?»[272]

Однако между Мэрилин и Джо существовали более серьезные расхождения, связанные с диаметрально различающимися взглядами на суть брака. Для Джо принципиальным делом было доминирующее положение мужчины; он никогда не смог бы примириться с тем, что Мэрилин постоянно выражает желание играть, что она отказывается бросить актерскую карьеру, что она хочет самостоятельно приглашать друзей в их арендуемый дом. А она никак не могла понять, почему радость, которую доставляет ей собственное тело, или же удовольствие, испытываемое ею как актрисой от того, что другие обожают ее, приносит Джо стыд. Наконец, серьезным предостерегающим сигналом перед назревающим скандалом являлась молва по поводу Хола Шефера — молва, гласившая, что Мэрилин проводит с ним вечера, занимаясь далеко не только репетированием, вокалом или записью музыки. В этом смысле ревность и подозрения со стороны Джо, возможно, были и не совсем безосновательными, однако Мэрилин всегда говорила про Хола только и исключительно как про своего музыкального педагога и репетитора.

В это время настоящей «любовницей» Джо стало телевидение: он предпочитал спортивные передачи, но вообще-то ему нравилось почти всё. Вкусы Мэрилин были более рафинированными. Она жаждала эмоций, общества, живых развлечений и приятного времяпрепровождения, ей хотелось смотреть пьесы, ходить на концерты. Актриса постоянно покупала книги, и она испытывала желание подискутировать с Джо на темы поэзии и театра. Ему же от всего этого было ни холодно ни жарко, и он не видел никаких причин покидать уютный дом и являться пред очи всех этих «шарлатанов», которые только и рвались либо использовать его с женой, либо глазеть на него с супругой. Существовавшие между ними различия лишь усугублялись вследствие постоянного пребывания вместе. Весной того года Мэрилин подарила мужу золотой медальон к часовой цепочке с выгравированной на нем максимой[273]из «Маленького принца» Сент-Экзюпери: «Глаза слепы. Искать любовь надо сердцем». И вот вам ответ Джо: «Да что же это, черт подери, должно означать?»

Супругов Ди Маджио по существу связывал только общий реалистичный взгляд на мир, сформированный бедностью и трудными житейскими обстоятельствами, а также недоверие, испытываемое ими обоими по поводу человеческой лояльности. Кроме того, ни один из них не окончил полной средней школы, и оба хотели подняться выше своего скромного происхождения, добившись этого тем, что завоюют славу и сделают карьеру. К перечисленному присоединялось сильное взаимное физическое влечение, но за два истекших года оно было утолено и никак не облегчало той необходимости в самопожертвовании и тех проблем, которые естественным образом вытекали из нормальной супружеской жизни.

Джо Ди Маджио никогда не высказывался публично по поводу Мэрилин Монро, никогда из его уст не раздались слова похвалы или гордости достижениями жены, он никогда не беседовал о ней с историками, журналистами или биографами ни до ее смерти, ни после; наконец, он редко позволял упоминать ее имя, в том числе даже своим самым близким друзьям. Мэрилин же, напротив, всегда открыто говорила о Джо — до замужества, на протяжении семейной жизни с ним и после разрыва — и часто пользовалась случаем похвалить, скажем, его внешность. «В нем есть обаяние и красота героя Микеланджело, — сказала однажды Мэрилин в интервью. — Он движется словно ожившая статуя». Это утверждение оказалось пророческим комплиментом, поскольку спустя совсем короткое время Джо навеки принял позу каменного безразличия. «Как-то он несколько дней подряд не произнес в мой адрес ни слова, — признавалась она немного позже. — Я спросила, в чем дело, но услыхала в ответ: "Кончай приставать". Он не позволял мне принимать никаких гостей или визитеров, разве что я была больна». После двухлетнего романа оказалось, что они ужасно надоели друг другу.

«Когда я выходила за него замуж, у меня не было уверенности насчет того, зачем я делаю это, — признавалась Мэрилин позже своим друзьям. — Во мне сидело слишком много благодушных мечтаний, связанных с ролью хозяйки дома». В определенной мере ее склонило к принятию данного решения и простое человеческое сочувствие к Джо, погруженному в печаль после смерти брата, который утонул (или утопился?) в 1953 году. Джо оплакивал эту утрату на протяжении многих дней и искал утешения у Мэрилин — а это хотя бы ненадолго дало ей ощущение того, что она играет в его жизни важную роль. Мэрилин нуждалась в постоянстве чувств и опеке со стороны этого сильного, спокойного мужчины, являвшегося для нее символом отца.

Однако ее не удовлетворяло сидение перед телевизором, бейсбольные матчи и всяческие зрелища типа ревю, а когда Джо ставил эти развлечения выше контактов с ней, она чувствовала себя такой же заброшенной и покинутой, как в детстве. Джо, который был старше нее на двенадцать лет, являл собой тип властного, внешне кажущегося спокойным человека, который хотел решать за нее все, но, на беду Мэрилин, был для нее одновременно и отцом, отсутствовавшим в детстве Нормы Джин, — тем мужчиной из ее грез, которого она любила и хотела покорить.

Чтобы доставить Джо удовольствие, ей пришлось с самого начала играть перед ним роль послушного ребенка, притворяющегося замужней женщиной, — стало быть, она вела себя здесь подобно тому, как и когда-то по отношению к Джиму Доухерти. Мэрилин старалась отвечать ожиданиям мужа, однако тем самым в этом замужестве только лишь воспроизводилась ситуация, присущая ее первому браку. Джо хотел, чтобы Мэрилин принадлежала исключительно ему, однако она не соглашалась на это: ей нужно было также еще и радовать толпы. Быть может, Ирвинг Берлин был прав, когда комментировал исполнение актрисой своей песенки: действительно, «получив все то, что хочешь, больше этого не хочешь»! Мэрилин желала, чтобы кто-то защищал ее, но отнюдь не владел ею в качестве личной собственности.

С другой стороны, у Джо были свои мечтания. Не без оснований можно задать вопрос: так что же его влекло, если не та женщина, которую он хорошо знал? Кому он хотел посвятить себя после двухлетнего романа, если не Мэрилин Монро, которая стала по истечении этого времени еще более знаменитой и еще труднее поддающейся контролю и управлению? Временами казалось, что он гневается на жену как раз потому, что та была в его распоряжении. Он оказался подозрительным по отношению к тому, чем реально обладал, зато верил в то, что выскальзывало у него из рук; посему на протяжении всей его жизни (до-, вне- и после-брачной) Джо так влекли актрисы, появлявшиеся ненадолго или проездом, и посему он не потерял интереса к Мэрилин даже после развода с ней. Довольный перевесом, достигнутым над женой, Ди Маджио мог бы считать, что Мэрилин воплощает его самые смелые мечты; впрочем, и она полагала, что Джо служит олицетворением ее устремлений. Однако слова Ирвинга Берлина справедливы и применительно к состоянию его чувств.

Сверх этого, Джо, по всей вероятности, верил, что сможет изменить ее, сможет «изъять из обращения» легендарную Мэрилин так же, как изъял Невозмутимого Джо. Он сам также пал жертвой славы, он также почти не обладал собственной идентичностью — помимо идентичности звезды бейсбола, которую ревностно оберегал. Итак, роковое соперничество между мужем и женой продолжалось. Джо как традиционалист чувствовал себя задетым ее славой и независимостью: он хотел видеть свою жену домоседкой, причем целиком послушной ему. А сущность прекословия между ними состояла в том, что Джо жил славой, достигнутой в прошлом, и вытекающим из нее общественным признанием своей персоны, в то время как Мэрилин располагала всем этим в настоящий момент и, по всем расчетам, должна была пользоваться известностью и в будущем.

Однако подобное поведение было для нее возможным только благодаря эмоциональному пониманию мира, навязанному актрисе в прошлом. Она всегда старалась быть лучше той женщины, каковой сама себя считала, и постоянно жаждала, чтобы ее понимали, признавали, а также любили — глубоко и постоянно. Мэрилин неустанно старалась соответствовать ожиданиям других. Во время свадебного путешествия она научилась играть с Джо в бильярд, но ее энтузиазм по отношению к этому занятию был притворным; в Сан-Франциско она ходила с мужем порыбачить, но констатировала, что это чертовски нудная штука; она старалась научиться правильно подсчитывать очки в бейсболе, а также запоминать детали сюжета многосерийного телевизионного вестерна, но и то и другое отнюдь не привлекало и не увлекало ее. Мэрилин была настолько приучена подгонять собственную личность под ожидания других людей: Грейс Годдард, Джима Доухерти, Фреда Карджера, Джона Хайда, Наташи Лайтесс и прочих, — что словно автоматически вчувствовалась и вникла в роль «миссис Ди Маджио».

Расписание занятий и дел Мэрилин на протяжении 1954 года могло бы повергнуть в трепет и расхолодить бегуна-марафонца: все делалось в молниеносном темпе, невзирая на то что напряжение, сопровождавшее ее личную жизнь, стало прямо-таки невыносимым. В конце августа она закончила свое участие в работе над лентой «Нет штуки лучше шоу-бизнеса» и немедленно начала сниматься в Нью-Йорке в очередной картине — «Зуд седьмого года». Здесь Мэрилин играла роль безымянной девушки с Манхэттена, невольной искусительницы своего нервного женатого соседа (его играл Том Юэлл[274]), жена которого отправилась на летние каникулы. Они флиртуют друг с другом, беседуют на самые разные темы, Том мучается и страшно корит себя, но в соответствии со сценарием добродетель торжествует и невинность не утрачивается (в противоположность сценическому прототипу этой ленты, который не должен был блюсти драконовские требования Кодекса кинопроизводства).

Съемочный коллектив, занятый производством «Зуда седьмого года», трудился в чрезвычайной спешке: и Джордж Аксельрод, заканчивающий приспосабливать свою пьесу к нуждам кино; и Уайлдер, до мелочей продумывавший и конструировавший действие и настроение каждой сцены; и художник по сценическому оформлению, а также по костюмам Уильям Травилла, которому за один уик-энд приходилось создавать эскизы ко всем десяти нарядам Мэрилин. Один из его костюмов, запроектированных для «Зуда седьмого года», принадлежит к числу самых знаменитых в истории кино: это было прямое летнее платье бледно-бежевого цвета — как неотбеленный лен — с глубоким вырезом спереди, которое держалось на пояске, переброшенном через шею, и имело более светлые складки; его юбку должен был вздымать высоко вверх порыв холодного воздуха, дующий через решетку из тротуарного люка, когда внизу с грохотом проезжает поезд подземки.

8 сентября Джо попрощался с Мэрилин. А она села в самолет, совершающий ночной рейс в Нью-Йорк, куда и прибыла назавтра в восемь пятнадцать утра. Гарри Брэнд из отдела рекламы «Фокса» позаботился о том, чтобы по меньшей мере пятьсот служащих аэропорта знали о ее приезде. Наперекор моде, которая в том сезоне отдавала предпочтение свободным, не подчеркивающим бюст моделям от Диора, Мэрилин вышла из кабины лайнера в очень тесном шерстяном платье. Она позировала на поданном трапе и весело перебрасывалась репликами с репортерами, пока полиция не отстранила толпу почитателей и не обеспечила ей эскорт до лимузина. Потом актрису в мгновение ока обвезли по городу, заставив побывать на шести утренних интервью, на ленче с журналистами и на пресс-конференции в помещении газеты «Нью-Йорк дейли ньюс».

Целую неделю средства массовой информации пребывали в постоянной готовности. 13 сентября добрая тысяча зевак пришла поглазеть на первую из двух сцен, снимавшихся непосредственно на нью-йоркских улицах. Их можно было бы с легкостью отснять и на территории, принадлежащей «Фоксу», но это перечеркнуло бы возможность сделать фильму фантастическую рекламу (которая и была единственной причиной всего описываемого путешествия в Нью-Йорк). Все газеты и журналы поместили специально написанные длинные статьи и интервью на указанную тему, а бухгалтеры кинокомпании «Фокс» уже потирали руки, прикидывая предстоящие прибыли от «Зуда седьмого года».

Итак, после того как толпа устроила овацию в ее честь, а зрителей попросили соблюдать тишину, Мэрилин высунулась из окна дома под номером 164 на Восточной шестьдесят первой улице, крикнув «Эй!» и швырнув Юэллу пару туфель. «Эй! — весело воскликнула она. — Я как раз только что вымыла голову!» Стоп. Дубль два. Еще дубль. Готово. И это было всё. Выглядело происходящее очень легко и просто. Однако, по словам Джорджа Аксельрода, присутствовавшего во время всех съемок фильма, когда пришел момент начать указанную сцену, Мэрилин, как обычно, впала в ужас. Ведь эта минута навсегда сформирует ее имидж; поскольку благодаря всем имеющимся техническим средствам актрису осмотрят, оценят, примут и одобрят (или нет), а затем, вследствие всего указанного, полюбят и запомнят (или нет). В противоположность фотоснимкам, которые Мэрилин могла самолично рецензировать и давать согласие на их опубликование, в кинопроизводстве ей, чтобы рассеять гнетущие ее сомнения (а до конца это ей никогда не удавалось), приходилось умолять режиссеров еще об одном дубле — и это после того, как они и так отсняли массу повторов. Она была сметливой, скорой на слово и остроумной, — вспоминал Аксельрод, — обладала врожденным интеллектом и чувством юмора, а также не верила ни в одно из своих достоинств. «Однако, хотя ее честолюбие метило высоко и она безумно жаждала успеха, Мэрилин не владела профессиональным жаргоном, связанным с актерской игрой или съемками кинофильмов, и это давало ее "опекунам" перевес. Они учили ее и придавали храбрости, но не слишком энергично — словом, так, чтобы не потерять работу».

Мэрилин обожала поклонение толп, и когда она сталкивалась с массовым признанием, то в ней оживала склонность к эксгибиционизму — пожалуй, острее всего это проявилось между часом и четырьмя после полуночи в холодную предрассветную пору 15 сентября. Знаменитая сцена с поддуваемым снизу платьем должна была сниматься на Пятьдесят второй улице, перед выходящим фасадом на Лексингтон-авеню кинотеатром «Транс-Люкс», о чем и была оповещена пресса и публика. Там собралось несколько сотен фотографов — профессионалов и любителей, — к которым ближе к ночи примкнули почти две тысячи ротозеев, жаждущих одного: увидеть как можно больше аппетитных частей тела Мэрилин. Помощник Уайлдера проинформировал собравшихся, что если все будут разумно сотрудничать со съемочной группой, оставаясь за выставленными барьерчиками, дабы можно было без помех отснять сразу всю сцену, то впоследствии кинокамеру оттянут в сторону и каждый обладатель фотоаппарата сможет нащелкать столько кадров, сколько его душа пожелает.

То, что произошло далее, было немедленно названо кинорепортером-очевидцем Ирвингом Хофменом «дублем, который смотрели по всему миру». Мэрилин расположилась над решеткой, Пол Варцел, ответственный за всякие спецэффекты, регулировал могучий вентилятор, установленный ниже уровня мостовой, и светлое платье Мэрилин взлетало вверх, обнажая (как и было запланировано) ее белые штанишки, а вовсе не комбинашку или короткие трусики. Эхо съемок прокатилось по всему свету. Два часа толпа вопила, а Мэрилин улыбалась, заливисто смеялась и приветственно махала рукой, охотно позируя фоторепортерам и рядовым фотолюбителям. Дважды она просила сделать короткий перерыв и отправлялась в ближайший кинотеатр, чтобы согреться чашечкой горячего кофе, поскольку замерзала от сильного ветра, нагоняемого вентилятором, а также от холодного ночного воздуха. «В ту ночь она тряслась как осиновый лист и простудилась», — вспоминал Том Юэлл. Однако точно так же, как Джин Харлоу, Мэрилин всегда рвалась быть поближе к своей публике и никогда не строила из себя перед окружающими некую великую кинодиву, принадлежащую иному миру.

Отличная мысль заснять указанную сцену именно в таких обстоятельствах пришла в голову фотографу Сэму Шоу, который с 1951 года поддерживал с Мэрилин дружеские отношения и был нанят сопродюсером «Зуда» Чарлзом Фелдменом для того, чтобы подготовить документальный фотоотчет о реализации указанной картины. Еще начиная с подготовительного периода, предшествовавшего собственно съемкам ленты, Сэм помнил о сцене с развевающимся платьем как о фирменном знаке всего этого фильма. «Съемочная площадка была устроена на Лексингтон-авеню исключительно из рекламных соображений, — сказал он годы спустя. — Все знали, что эту сцену придется целиком повторить в павильонах студии». Уайлдер и Варцел заранее утвердили подобный график, четко осознавая, что все крупные и даже средние планы придется потом доснять — хотя бы просто потому, что в Нью-Йорке кругом господствовал слишком сильный шум, не позволявший записать на пленку диалоги. В принципе фотографии, сделанные в ту ночь, показывают гораздо больше, нежели попало в картину: в финальной сцене «Зуда седьмого года», законченной уже в «Фоксе», Мэрилин лишь проходит над решеткой и порыв ветра поднимает ее платье всего до колен, после чего камера предусмотрительно и деликатно переходит на ее лицо и показывает, как девушка оглядывается вокруг — словно бы ищет, кого поблагодарить за живительное и освежающее дуновение. Сам Дисней не смог бы управиться с камерой с большей чуткостью и осторожностью[275].

Однако в том, что произошло потом, не было ничего забавного.

Днем раньше находящемуся в Беверли-Хилс Джо позвонил по междугородному телефону его старый приятель, журналист Уолтер Уинчелл, и предупредил его, что на Лексингтон-авеню готовится неслабое представление. Джо успел поймать ночной самолет в Нью-Йорк. Вечером, однако, он чувствовал себя утомленным, да и не больно интересовался — как обычно — съемками фильма, так что решил дождаться возвращения Мэрилин в баре отеля «Сент-Режи». Туда приехал Уинчелл и, стремясь получить для своей рубрики занятный материал, попробовал, следуя путем Яго из шекспировского «Отелло», уговорить Джо отправиться вместе с ним на Лексингтон-авеню. Но Джо отказался:

— Она бы разнервничалась из-за этого, да и я тоже.

— Да брось ты, Джо. Я-то ведь просто обязан быть там. Может, мне удастся состряпать из этого дела недурную статейку.

— Нет, ступай без меня, Уолтер.

Однако в конечном итоге Уолтер все же победил и мужчины вдвоем явились к месту съемок, чтобы увидеть то, на что именно и рассчитывал Уинчелл и чего больше всего на свете опасался Джо. Когда платье его жены раз за разом взлетало вверх, а толпа ревом и воплями выражала свой восторг, Ди Маджио в бешенстве обратился к Уинчеллу: «Да что же здесь, черт побери, делается?» Билли Уайлдер вспоминал, что Джо «выглядел как смерть», когда вместе с Уинчеллом поспешно возвращался в гостиничный бар. Бессмысленным покажется вопрос о том, почему Джо не пришло в голову, что многие из людей, сгрудившихся той ночью на Лексингтон-авеню (не говоря уже о массе всяких прочих лиц), на «календарных» фотоснимках наверняка видели гораздо больше тела Мэрилин.

Позже из апартаментов, которые занимали супруги Ди Маджио, доносились крики и вопли. Наташа, проживавшая в соседнем номере, пошла взглянуть, что происходит, но Джо отправил ее восвояси. На следующее утро перед ней и Глэдис Уиттен, парикмахершей Мэрилин, предстало потрясшее их зрелище. «Джо ужасно разозлился на нее, — вспоминала Глэдис, — и слегка побил. У Мэрилин остались синяки на руках и плечах, но мы затушевали их соответствующим гримом»[276].

Днем после обеда 16 сентября супружеская пара Ди Маджио вернулась в Калифорнию. Двумя неделями позже Мэрилин подала иск о разводе.


Загрузка...