Глава девятнадцатая. 1961 год

«Я стараюсь найти себя, — сказала Мэрилин одному дружественному журналисту, — и самое лучшее, что я могу сделать в этом направлении, — это постараться доказать самой себе, что я действительно актриса. И у меня есть надежда сделать это. Мне важна работа. Только на нее и можно опираться в этой жизни. Если говорить напрямую, без обиняков и экивоков, то у меня, пожалуй, есть только надстройка, а базиса — никакого. Сейчас я как раз работаю над базисом».

Стремясь забыть обо всем том тяжелом и неприятном, что довелось пережить во время реализации «Неприкаянных», и компенсировать распад брачного союза каким-то новым занятием, Мэрилин совместно с Ли Страсбергом предложила переделать для телевидения «Дождь» Сомерсета Моэма — довольно обширное повествование о некой Сэди Томпсон[429]. На письмо актрисы, информирующее писателя об этих планах. Моэм прислал ответ с французской Ривьеры, где у него был свой особняк. Тронутый и довольный тем, что звезда хочет сыграть Сэди, он высказал уверенность, что Мэрилин будет «великолепна», и вместе с выражением горячей поддержки проекта прислал ей наилучшие пожелания и слова восхищения.

Начатые в январе переговоры о создании телевизионного фильма поначалу протекали гладко. Фред Марч[430]согласился исполнить главную мужскую роль мучимого сомнениями, замкнутого и обозленного миссионера, преподобного Дэвидсона, а его супруга Флоренс Элдридж должна была играть миссис Дэвидсон. Договор с телекомпанией NBC, которая в то время регулярно показывала телевизионные версии классических пьес, был уже почти подписан. Однако режиссером представления непременно хотел быть Страсберг, и указанное требование стало яблоком раздора, поскольку руководство компании не хотело с ним согласиться. И хоть боссы телестудии страстно жаждали заполучить Мэрилин, Страсберг их не устраивал — они хотели поручить постановку какому-нибудь опытному кино- или телевизионному режиссеру и предлагали Мэрилин провести совещание по указанному вопросу.

Ли Страсберг был взбешен тем, что его отвергли, а Мэрилин, как всегда, лояльная (а еще, пожалуй, убежденная, что под началом любого другого режиссера ей не сыграть так хорошо), поддержала своего наставника. Ли, любивший поговорить о независимости актеров, на этот раз отнюдь не призывал Мэрилин пойти собственным путем; напротив, он считал «Дождь» их совместным проектом и несколько позднее от имени их двоих отказался от реализации данного фильма[431].

Ли был также внесен в новое завещание Мэрилин — составленный 14 января 1961 года ничем не примечательный документ объемом в три страницы, в котором нашел отражение недавний фактически уже состоявшийся развод актрисы. На сей раз Мэрилин выделила по десять тысяч долларов своей единокровной сестре Бернис Миракль и секретарю Мэй Райс, а Ростенам отказывала пять тысяч долларов с оговоркой, что их надлежит использовать для обучения их дочери Патрисии. Одежду и личные вещи она оставляла Ли Страсбергу, и «в соответствии с моим желанием он должен раздать их моим друзьям, коллегам и тем, кому я предана». Кроме того, создавался трастовый фонд в размере сто тысяч долларов, из которого ежегодно должно было выделяться минимум пять тысяч долларов для ухода за Глэдис и две с половиной тысячи — в тех же целях для вдовы Михаила Чехова. Двадцать пять процентов остального имущества должна была получить Марианна Крис «с целью оказания помощи выбранным ею психиатрическим организациям или обществам», а семьдесят пять процентов наследовал Ли Страсберг[432].

Еще одно дело требовало немедленного решения: развод Мэрилин с Артуром. Через своих адвокатов они быстро достигли в этом вопросе согласия. Дом в Роксбери останется собственностью Артура, поскольку был приобретен в результате продажи его прежнего дома, и ни одна из сторон не будет добиваться алиментов; таким образом, открытым оставался лишь вопрос обмена нескольких личных безделиц. Артур отказался от борьбы за право самому подать иск о разводе.

20 января 1961 года Пат Ньюкомб сопровождала Мэрилин и ее адвоката Аарона Фроша в краткой поездке в Мексику. По подсказке Ньюкомб для этой цели был специально выбран день вступления в должность новоизбранного президента Кеннеди, «поскольку вся страна будут следить за церемонней, в результате чего мы сумеем уехать и вернуться незамеченными»; так оно и получилось. В пятницу вечером вся троица прибыла в приграничный техасский город Эль-Пасо, пересекла границу, и Мэрилин в присутствии судьи Мигеля Гомеса Гуэрры потребовала немедленного развода, аргументируя свою просьбу «несходством характеров». Развод был предоставлен безотлагательно, и в субботу вечером все они возвратились в Нью-Йорк. Решение вступило в законную силу во вторник, 24 января, и с этого дня Мэрилин перестала быть женой Артура Миллера.

Она производила впечатление утомленной и нервной, не скрывая этого от журналистов. «Я выбита из равновесия и не хочу, чтобы пресса меня сейчас беспокоила, — заявила она после возвращения, но сразу же вслед за этим попыталась принять более веселый вид, добавив с мрачноватой улыбкой: — однако перед моим мысленным взором все-таки маячит тарелка мексиканских маисовых лепешек и фаршированных тортильяс[433], потому что в Мексике у нас не было времени поесть!» По воспоминаниям Пат, Мэрилин пыталась держаться мужественно, хотя было очевидно, что окончательный распад брака подействовал на нее угнетающе. Одновременно Пат знала, что ее подруга «была сильна духом, сильнее большинства из нас, а мы были склонны забывать об этом, ибо она производила впечатление настолько восприимчивой и хрупкой, что всем нам казалась очевидной необходимость заботиться о ней».

На вопросы об Артуре Миллере Мэрилин отвечала с достоинством — как всегда, когда ей приходилось публично высказываться о своих бывших мужьях или любовниках. «Оценивать его было бы с моей стороны проявлением неделикатности. У меня сложилось бы впечатление, что я движусь по территории, куда мне вход воспрещен, — заявила она. — Мистер Миллер — превосходный человек и большой писатель, но наш брак не сдал экзамена на прочность. Однако каждого, кого я когда-то любила, я все еще немного люблю и сегодня». Характерно, что она не испытывала горечи или обиды на тех людей, в которых разочаровалась, как, впрочем, даже и на тех, кто ее бросил, унизил или предал. Мэрилин откровенничала только с теми друзьями, на такт и молчание которых могла целиком положиться; что же касается прессы, то перед ней она не собиралась оправдываться. Дабы продемонстрировать свою добрую волю, она приняла участие в нью-йоркской премьере «Неприкаянных», проходившей 31 января в кинотеатре «Капитолий». Ее сопровождал Монтгомери Клифт.

Под маской мужества и веселого расположения духа, которую Мэрилин носила на публике, она прятала свое подлинное настроение, бывшее столь же унылым, как нью-йоркская зима. Картину «Неприкаянные», точно так же как и «Займемся любовью», большинство критиков приняли плохо, а зрители, разочарованные игрой главных героев, ломали себе голову над фабулой ленты. 1 февраля — после развода, после плохого приема двух кинофильмов подряд, срыва переговоров по вопросу инсценировки рассказа «Дождь» и без перспектив на скорую работу, которая, невзирая на неизбежно сопутствующую ей нервотрепку, всегда помогала актрисе выдерживать и выживать, — Мэрилин ни в чем не могла найти утешения, что она и сказала Марианне Крис и своим друзьям. Если не считать визитов к Крис, Мэрилин все свое время проводила дома, в затемненной спальне, прослушивая сентиментальные пластинки, поедая снотворные пилюли и быстро теряя в весе.

Ее состояние обеспокоило доктора Крис, которая предложила Мэрилин отправиться в больницу, где в частном отделении актриса могла бы восстановить силы и отдохнуть, гарантированно располагая при этом комфортабельными условиями и полным обслуживанием.

В воскресенье, 5 февраля, Крис отвезла Мэрилин в расположенный вместе с Корнеллским университетом огромный комплекс городской больницы Нью-Йорка, выходящий на Ист-Ривер и Шестьдесят девятую улицу. После подписания документа о согласии на помещение в больницу (под именем Фэй Миллер, чтобы избежать огласки и последующей шумихи) Мэрилин в результате стараний Крис забрали в клинику «Пэйн-Уитни», которая фактически представляла собой психиатрическое отделение городской больницы Нью-Йорка. Там, к ужасу Мэрилин, ее поместили в закрытую больничную палату-камеру для сильно возбужденных и буйных пациентов.

Даже идеально здоровый человек мог бы испытать панический ужас, если эдаким вот манером поместить его под замок; Мэрилин же восприняла происходящее так, будто и ее наконец достала наследственная психическая болезнь, от которой, как она верила, страдали многие ее предки. Судя по признаниям, сделанным впоследствии артисткой Норману Ростену, Ральфу Робертсу и Сьюзен Страсберг, все случилось настолько быстро, что она впала в тяжелый шок. Мэрилин плакала и рыдала, кричала, чтобы ее выпустили, и дубасила в запертые стальные двери до тех пор, пока не поранила себе кулаки, а руки у нее не стали кровоточить. На новенькую не обращали внимания, а персонал, по словам ее лечащего врача, счел, что действительно имеет дело с пациенткой-психопаткой. У Мэрилин забрали одежду и сумочку, ее облачили в больничное одеяние и пугали смирительной рубашкой, если она не успокоится. Молодой психиатр, в понедельник навестивший актрису в ее камере (только так и можно назвать это помещение), признал Мэрилин «безумно нервничающей» — в некотором смысле так оно и было, — а также «потенциальной самоубийцей»; такой диагноз он поставил после того, как Мэрилин, пытаясь попасть в туалет, разбила небольшое стекло в запертой двери, ведущей в ванную. Судя по ее последующим признаниям, сделанным перед друзьями, актриса сказала врачу, что чувствует себя выбитой из колеи и униженной, если не сказать преданной. Но психиатр постоянно повторял один и тот же вопрос: «Почему вы себя чувствуете такой несчастной?» — словно актриса находилась на фешенебельном курорте, а не в больнице для умалишенных, куда ее засунули против воли. Мэрилин отвечала вполне логично: «Я плачу бешеные деньги самым лучшим врачам, чтобы они нашли ответ на это, а вы спрашиваете у меня». Такая вполне рациональная быстрая реплика часто интерпретируется врачом не как своеобразная форма протеста, а как вызов, с которым большинство психиатров-профессионалов предпочитали бы не сталкиваться.

Два дня и две ночи она терпела эту кошмарную ситуацию. Мэрилин, с детства ненавидевшая запертые помещения и всегда державшая открытыми даже двери в спальню, была в состоянии, близком к нервному срыву; после этого «лечения» она уже никогда в жизни не затворялась в спальне и не позволяла, чтобы в дверях торчали ключи или на них устанавливали задвижки. Сьюзен Страсберг разделяла мнение Ральфа Робертса и Руперта Аллана, которые говорили, что Мэрилин «всегда умела отыскать способ, как быстро сбежать — даже со съемочной площадки, — если у нее появлялось ощущение, что у нее за спиной захлопываются двери или смыкаются стены. Она не выносила чувства замкнутости со всех сторон» — будь то на работе или дома.

Наконец одна из санитарок или нянечек, полная сочувствия к Мэрилин, принесла актрисе писчую бумагу, а позднее передала весточку Ли и Пауле Страсбергам, получившим записку Мэрилин в среду, 8 февраля:


Дорогие Ли и Паула

Доктор Крис поместила меня в больницу и оставила под опекой двух недалеких врачей. Ни тот, ни другой не должен бы меня лечить. Я заперта вместе с этими бедными тронувшимися людьми. Уверена, что и сама я кончу сумасшествием, если весь этот кошмар будет продолжаться и дальше. Пожалуйста, помогите мне. Здешняя больница — последнее место, где мне следовало бы находиться. Люблю вас обоих.


Мэрилин

P.S. Я нахожусь в отделении для тех, кто опасен для окружающих. Моя комната похожа на камеру. Дверь в ванную заперли, а ключа не хотели дать, поэтому я выбила небольшое стекло в этой двери. Но, кроме этого, ничего плохого я не сделала.

Но Страсберги были всего лишь друзьями, у них не было возможности помочь ей, а тем более распорядиться о выписке Мэрилин из больницы или хотя бы попросить об этом. Очень может быть, что они связались с доктором Крис, которая не пожелала предоставить им какую-нибудь информацию о состоянии здоровья Мэрилин.

После того как до утра четверга, 9 февраля, никакого ответа от Страсбергов не поступило, Мэрилин позволили один раз позвонить по телефону. Лихорадочно пытаясь добиться помощи, но все-таки владея собой, Мэрилин попыталась связаться с двумя или тремя друзьями, но никого не застала дома. Наконец во Флориде ей удалось поймать Джо Ди Маджио.

Джо и Мэрилин не виделись почти шесть лет, но все это время актриса поддерживала контакт с его семьей и знала, как у него идут дела. С 1958 года Джо зарабатывал сто тысяч долларов в год в качестве вице-президента акционерной компании «В. Монетти, инкорпорейтед», занимающейся снабжением американских армейских частей. Его задача прежде всего заключалась в том, чтобы устанавливать и поддерживать от имени компании хорошие отношения с нужными людьми, разъезжая для этой цели по всему свету, а также исполняя руководящую роль в футбольном и бейсбольном чемпионатах страны. В ходе бейсбольного сезона Джо во Флориде тренировал команду «Янки».

Если говорить о его личной жизни, то в 1957 году он был на волосок от женитьбы на Мэрион Мак-Найт, но их связь закончилась вместе с получением ею титула «Мисс Америка»; это был его единственный серьезный роман за все истекшее время. По мнению семьи и друзей, Джо никогда не переставал любить Мэрилин. «Его любовь была больше, чем Статуя Свободы», — высказался близкий друг Ди Маджио, адвокат из Вашингтона Эдвард Беннет Уильямс, который, как и многие другие, считал, что у этого человека «любовь к ней с годами не ослабевает». И вот сложилось так, что сейчас Мэрилин обратилась с просьбой о помощи именно к Джо. «Он очень любил ее, и они никогда не теряли контакта друг с другом», — подтвердил Вэлмор Монетти.

Вечером того же дня Ди Маджио прилетел в Нью-Йорк из приморского «пляжного» города Сент-Питерсберг и потребовал, чтобы Мэрилин выпустили из клиники и отдали под его опеку. Когда его известили, что для этого требуется согласие доктора Крис, Джо позвонил той и заявил, что если Мэрилин не выпустят до пятницы, то он «разберет эту больницу по кирпичикам» (по словам Мэрилин, он воспользовался именно этим выражением). Крис предложила, чтобы Мэрилин перешла в другую больницу, если ей так не нравится в «Пэйн-Уитни»; Джо ответил, что в надлежащее время обдумает это предложение.

Сейчас все события развивались чрезвычайно быстро.

Во-первых, чтобы не появилась даже возможность возникновения вокруг всего этого дела нежелательной огласки, постановили, что Ральф Робертс отвезет Мэрилин вместе с доктором Крис на Пятьдесят седьмую улицу. По воспоминаниям Ральфа, Мэрилин настолько резко протестовала против своего психотерапевта и так бешено нападала на нее, что после того, как они без приключений добрались домой (где ее ждал Джо), Ральф тут же отвез Крис в ее резиденцию. Как он рассказывал, по дороге доктор не уставала дрожащим от огорчения голосом повторять: «Я сделала страшную вещь, страшную, страшную вещь. О Боже, я не хотела, но сделала». Быть может, это была самая меткая характеристика психотерапевтических отношений данного врача с Мэрилин; во всяком случае, для доктора Марианны Крис они явились последней возможностью как-то высказаться или что-то сделать в этой связи, поскольку в тот же самый день она получила полнейшую отставку и больше уже никогда не встретилась с Мэрилин Монро.

Во-вторых, у Джо не было ни тени сомнения в том, что, невзирая на состояние здоровья Мэрилин в момент ее приема в клинику «Пэйн-Уитни», после выхода оттуда она была безгранично несчастна, пребывала в сильном душевном расстройстве и совсем потеряла аппетит. Актриса согласилась на пребывание в другой больнице, но лишь в значительно более комфортной обстановке и не в таком будоражащем окружении, а главное — только при условии, что Джо останется с нею и каждый день будет выполнять функции сиделки. В итоге 10 февраля, в пятницу, в пять часов пополудни, он помог ей разместиться в одиночной палате Неврологического института Колумбийского университета, входившего в состав Медицинского центра Пресвитерианской больницы. Там Мэрилин находилась для восстановления сил вплоть до 5 марта.

На протяжении многих лет письмо Мэрилин Монро доктору Ральфу Гринсону — документ, во всех деталях показывающий психическое состояние Мэрилин, ее чувства, а также оценку собственной жизни на протяжении той зимы, — считалось утерянным; но в 1992 году его все-таки удалось отыскать. Текст этого письма был занесен на бумагу 1 и 2 марта 1961 года в Пресвитерианской больнице, и в каждой его строке просвечивает ум, трезвость суждений, юмор и зрелость автора. Если у кого-либо и были сомнения насчет того, с достаточной ли полнотой Мэрилин Монро, невзирая на все сопутствующие обстоятельства, понимает ситуацию, в которой она очутилась, была ли она женщиной с врожденным интеллектом и умела ли сочувствовать другим, то указанное письмо раз и навсегда рассеивает подобные сомнения.


Дорогой доктор Гринсон

Когда минуту назад я выглянула через больничное окно на мир, укутанный снегом, то увидела, что вдруг вся зелень оказалась притушенной. Лужайки припорошены снегом, а вечнозеленые кусты отощали и приуныли; но все равно вид деревьев вселяет в меня бодрость — голые ветви словно бы сулят весну и надежду.


Видели ли вы уже «Неприкаянных»? В одной из сцен вы могли заметить, каким странным и голым может быть дерево. Не знаю, выглядит ли оно на экране столь же убедительно; мне думается, что там далеко не всегда удачно отобраны для монтажа отдельные дубли. Когда я начала писать этот текст, у меня из глаз упали четыре слезы. Честно говоря, даже не знаю почему.


Последней ночью я снова не могла уснуть. Иногда я задумываюсь, а зачем вообще нужны ночи. Для меня они почти не существуют — всё сливается в один длинный, кошмарный день. Так или иначе, я решила проводить ночные часы конструктивно и стала читать письма Зигмунда Фрейда. Когда я, раскрыв книгу, увидела рядом с титульным листом фотографию Фрейда, то разразилась плачем — он выглядел очень подавленным и удрученным (видимо, снимок сделали незадолго до смерти), словно жизнь разочаровала его. Но доктор Крис сказала, что он очень страдал физически, о чем мне было известно из книги Джонса[434]. Я отдавала себе отчет в его болезни, но все равно верила в то, что мне подсказывала интуиция, поскольку видела печальное разочарование, рисующееся на его мягком и добром лице. В книге показано (хоть я и не уверена, нужно ли публиковать чьи бы то ни было любовные письма), что он вовсе не являлся размазней и недотепой! Тонкий юмор висельника, да и тяжелая борьба были свойственны его натуре. Я прочитала еще не слишком много, потому что одновременно меня интересует напечатанная впервые автобиография Шона О'Кейси[435]. Для меня его книга — потрясающая, но ведь такие вещи должны наконец пробудить чье-то беспокойство.


В больнице «Пэйн-Уитни» никто не хотел влезть в мою шкуру и прочувствовать мое положение — пребывание в этой клинике повлияло на меня роковым образом. Меня поместили в камеру (эдакую цементную клетку), предназначенную для очень хлопотных и подавленных пациентов, но я себя чувствовала так, словно меня засунули в какую-то тюрьму за преступление, которого я не совершила. Бесчеловечное отношение напомнило мне давнишние времена. У меня спросили, почему я в этом помещении не чувствую себя счастливой (там все запираюсь на ключ: выключатели освещения, ящики в шкафчиках, сами шкафчики, ванная комната, решетки на окнах, — а в дверях были маленькие оконца, чтобы можно было все время следить за пациентами. Кроме того, на стене виднелись следы применения насилия и знаки, оставленные другими пациентами). Я ответила: «Надо быть сумасшедшей, чтобы здесь понравилось!» Позднее я слышала, как в соседних камерах кричат женщины — думаю, они начинали визжать, когда жизнь становилась для них невыносимой, — и полагала, что в такие моменты с ними должен бы поговорить хороший психиатр, хотя бы для того, чтобы хоть на минуту облегчить их боль и страдания. Думаю, что и они (врачи) тоже могли бы кое-чему поучиться — но их интересовало только то, о чем они прочитали в своих книгах. А ведь от страдающего всю жизнь человека они, пожалуй, могли бы узнать нечто большее — но у меня складывалось такое впечатление, что их больше интересовали люди, поддающиеся их внушениям и нашептываниям, и от пациентов, которые «признавали их правоту», они отставали и отпускали их. Меня попросили отправиться на ТТ («трудовую терапию»). Я спросила: «И над чем мне там нужно будет трудиться?» Ответ: «Вы можете шить или играть в шашки или даже в карты, а можно заняться вязанием на спицах». Я пыталась объяснить им, что в тот день, когда начну это делать, у них появится очередная сумасшедшая. Мне такие действия даже в голову не приходили. Тогда меня спросили, почему я считаю себя не такой, как остальные пациенты, и я пришла к выводу, что раз они на самом деле такие тупые, то им надо отвечать по-простому; и сказала: «Потому что я не такая».


В первый день я действительно примкнула к одной из пациенток. Та спросила у меня, почему я такая опечаленная, и, чтобы я перестала чувствовать себя столь одинокой, предложила мне позвонить кому-либо из подруг. Я сказала, что меня проинформировали об отсутствии телефона на этом этаже. Кстати, об этажах: все они заперты — никто не может ни войти сюда, ни выйти отсюда. Моя собеседница взглянула на меня, вся потрясенная и до ужаса напуганная, и сказала: «Сейчас я отведу вас к телефону». А когда я стояла около автомата и ждала своей очереди, то заметила охранника (потому что на нем был серый мундир в строчку), и как только подошла к аппарату, он плечом оттолкнул меня оттуда, заметив при этом очень строгим голосом: «Вам пользоваться телефоном нельзя». Кстати говоря, они тут сильно хвалились, что в отделении господствует семейная атмосфера. Я спросила их (врачей), как они это понимают. Ответ был такой: «Знаете, у нас на седьмом этаже полы выстелены коврами и стоит современная мебель», на что я возразила: «Это может сделать пациентам всякий хороший декоратор или специалист по интерьерам — если, конечно, для этой цели имеются средства»; и еще: раз врачи имеют дело с людьми, — спросила я, — то почему они не замечают, что у человека творится внутри?


Та девушка, которая рассказала мне про телефон, выглядела очень опечаленной и нервничающей. После того как охранник оттолкнул меня от телефона, она сказала: «Не знала, что здесь могут сделать такое». Потом добавила: «Я тут из-за своего психического состояния: несколько раз я пыталась полоснуть себе по горлу и вскрыть артерии»; она сказала, что раза три или четыре.


Ну что ж, люди покоряют Луну, но не интересуются трепещущим человеческим сердцем. Кто-то может переделать подобных людей, но не сделает этого — кстати, в этом и состоял первоначальный мотив «Неприкаянных», но никто даже не понял замысла. Отчасти так получилось, пожалуй, из-за изменений в сценарии, да и режиссер ввел свои, дополнительные искажения.


Позднее:


Знаю, что никогда не буду счастлива, но знаю, что умею быть веселой! Помните, я вам рассказывала, что Казан называл меня самой веселой девушкой, какую он когда-либо знал, а, вы уж мне поверьте, он их знал мно-о-о-го. Он любил меня целый год и однажды ночью, когда я очень страдала, укачивал меня, чтобы я заснула. Он же посоветовал мне отправиться к психоаналитику, а потом хотел, чтобы я работала с Ли Страсбергом.


Кажется, это Мильтон[436]написал: «Счастливцы никогда не родились...» Мне известны по меньшей мере два психиатра, которые ищут более оптимистический подход к жизни.


Утро 2 марта:


Снова я ночью не спала. Вчера позабыла рассказать вам одну вещь. Когда меня в первый раз впихнули в комнату на седьмом этаже, то не сказали, что это психиатрическое отделение. Доктор Крис уверила меня, что придет на следующий день. Санитарка явилась после того, как меня обследовал врач-психиатр, проверив, в частности, нет ли у меня опухолей или узелков на груди. Я протестовала против этого, но не слишком бурно, и только пыталась объяснить, что врач, который меня сюда помещал, глупый доктор Липкин, провел тщательное обследование не далее как тридцать дней назад. Но когда вошла сестра, я обратила ее внимание на то, что лишена возможности позвонить санитарке или вызвать ее с помощью сигнальной лампочки. Я спросила, почему это так, и еще кое о чем подобном, а она говорит, что здесь психиатрическое отделение. Только она ушла, как я тут же оделась, и сразу после этого та девушка в холле рассказала мне про телефон. Я ожидала около дверей лифта, которые выглядели точно так же, как другие двери с обычной круглой ручкой, с той только разницей, что на них не было никакого номера (понимаете, их просто пропустили). После беседы с той девушкой, которая мне рассказала, что она пыталась сделать с собою, я вернулась в свою комнату, уже зная, что меня обманули насчет телефона, и присела на кровать, пробуя вообразить, как бы я действовала, если бы мне пришлось сымпровизировать такую ситуацию на сцене. И подумала, что сперва надо бы произвести вокруг себя побольше шума. Признаюсь, идея была краденой — из картины «Можно входить без стука», где я когда-то снималась. Тут я взяла легкий стул и нарочно ударила им по окошку, сделанному в двери, — мне было трудно это сделать, потому что я никогда в жизни ничего не била. Пришлось изрядно молотить, чтобы вылетел хоть маленький кусочек стекла, но в конце мне это удалось, и я, спрятав обломок в ладонь, тихо уселась на кровать, ожидая, когда появятся они. После их прихода я сказала: «Если вы намереваетесь относиться ко мне как к сумасшедшей, то я буду вести себя как сумасшедшая». Должна признаться, следующий мой шаг был выдержан в несколько старосветском духе, но я действительно делала это в картине, с той только разницей, что бритвой. Пришлось показать им, что если они меня не выпустят, то я причиню себе вред — а это, поверьте, последняя вещь, которую мне хотелось бы сделать: вы же знаете, мистер Гринсон, я актриса и никогда бы умышленно не обезобразила себя и не довела бы дело до того, чтобы на лице остались шрамы, — я для этого слишком тщеславна. Но с ними я ни в каком смысле не сотрудничала, поскольку не верила в то, чем они занимаются. Меня попросили спокойно отправиться вместе с ними, но я и не подумала двинуться с кровати, и тогда они подняли меня вчетвером: двое сильных мужчин и две крепкие женщины — и отвезли на лифте этажом выше. Нужно признать, что у них хватило чувства приличия нести меня лицом вниз. Всю дорогу я тихо плакала; наконец они занесли меня в камеру, о которой я уже писала, и коровистая тетка, одна из этих силачек, сказала: «Прошу вымыться». Я ответила, что совсем недавно принимала ванну на седьмом этаже. А она говорит строгим голосом: «При переводе на другой этаж требуется сразу же помыться». Человеку, который управляет этим заведением (типаж директора средней школы), разрешили беседовать со мной и задавать вопросы, словно психоаналитику, хотя доктор Крис четко именовала его «администратором» Он мне сказал, что я очень-очень больная девушка и что я очень больна уже много лет. Оказалось, он не в восторге от того, что вытворяют его пациенты. Еще он спросил, как же я могла работать, когда впадала в депрессию. Ему, видите ли, было интересно, мешало ли мне это в работе. Говорил он внятно и решительно. По существу этот человек не спрашивал, а провозглашал, и потому я ответила: «А вы не думаете, что Грета Гарбо, и Чарли Чаплин, и Ингрид Бергман тоже наверняка временами погружались в депрессию, когда работали?» Это все равно что сказать, будто такой игрок, как Ди Маджио, не сможет попасть по мячу, если испытывает депрессию. Глупость ужасная.


Кстати, у меня есть и хорошие новости; похоже, я помогла одному человеку. Он сам так утверждает: это Джо сказал, что я спасла ему жизнь, отправив к психотерапевту. Доктор Крис подтвердила, что тот врач — великолепный специалист. А Джо утверждает, что ему удалось прийти в себя после развода, и еще добавил, что если бы оказался на моем месте, то тоже разошелся бы с собой. На Рождество он прислал корзину пуэнсеций[437]. Я поинтересовалась, кто это устроил мне такой сюрприз, — моя подруга Пат Ньюкомб присутствовала в тот момент, когда мне доставили цветы. «Не знаю, — ответила она, — тут только такая карточка: "Всего наилучшего, Джо"», а я говорю: «Есть только один Джо». Поскольку это был сочельник, я позвонила ему и спросила, почему он прислал мне цветы. И услышала: «Прежде всего потому, что надеялся на твой ответный звонок с благодарностями», а потом он добавил: «И, кроме того, кто у тебя, черт возьми, еще есть на этом свете?» Потом Джо попросил, чтобы я когда-нибудь сходила с ним выпить. Я говорю, что знаю его как человека, который не пьет, а он ответил на это, что сейчас время от времени позволяет себе употребить самую малость, и тут я сказала, что нам придется встретиться в очень слабо освещенном месте! Тогда он спросил, чем я занимаюсь в сочельник. Я сказала, что ничем, просто сижу с подругой. А он спрашивает, можно ли ему приехать. Я была этим обрадована, хотя, надо признаться, чувствовала себя придавленной и слезы подступали, но все равно была довольна, что он приедет.

Пожалуй, я уж лучше перестану писать, ведь у вас есть много других занятий, но спасибо, что вы согласились прочитать все это.

Мэрилин Монро

Джо ежедневно навещал бывшую жену в больнице, а перед выпиской отправился во Флориду, куда она обещала приехать и присоединиться к нему, чтобы пару недель отдохнуть.

5 марта, после двадцати трех дней передышки и восстановления сил, Мэрилин покинула Пресвитерианскую лечебницу Колумбийского университета. Шестеро телохранителей эскортировали актрису сквозь толпу из четырехсот ее поклонников и десятков фоторепортеров, собравшихся вокруг главного входа в больницу. Помочь ей пришли: Мэй Райс (полагая, что в такой ситуации может оказаться чем-то полезной), Пат Ньюкомб и ее коллега Джон Спринджер из нью-йоркского офиса Артура Джейкобса. «Чудесно себя чувствую, — сказала Мэрилин. — И чудесно отдохнула». Улыбаясь «так лучезарно, словно получила премию "Оскар"» (это слова одного из журналистов), Мэрилин выглядела здоровее, чем когда-либо до этого: она сбросила почти семь килограммов, которые набрала за несчастное лето 1960 года, и блистала новым, великолепным цветом волос, напоминающим шампанское и хорошо гармонирующим с бежевым кашемировым свитером и юбкой, а также туфлями того же оттенка.

Три дня спустя она отправилась на похороны матери Артура в один из бруклинских домов траурных церемоний, где утешала своего бывшего свекра и выразила соболезнования Артуру. «Мэрилин тогда только что вышла из больницы, — сказал позднее драматургу Исидор Миллер, — а я как раз собирался лечь. Когда мне сделали операцию, она каждый день звонила, присылала цветы и интересовалась у врачей состоянием моего здоровья». Их взаимные чувства не изменились после развода актрисы с Артуром.

В конце марта Мэрилин отправилась в поездку вместе с Джо, который оставил команду «Янки» в Сент-Питерсберге и забрал Мэрилин на тихий и укромный курорт Редингтон-Бич в той же Флориде. Здесь они отдыхали, плавали, прочесывали берег в поисках красивых ракушек, ужинали наедине и рано отправлялись спать. Пару раз они съездили в Сент-Питерсберг посмотреть тренировку «Янки», и вся команда была тронута присутствием Мэрилин и ее темпераментным болельщицким допингом; Джо Ди Маджио очень гордился ею. Его друг Джерри Колемен сказал, что «Джо Ди Маджио глубоко любил эту женщину» — и очень скоро это чувство вновь стало взаимным. А вот слова Лоиса Смита: «Джо по-прежнему казался ей очень привлекательным. Мэрилин знала, что он к ней неравнодушен. Он всегда был в пределах досягаемости, она всегда могла позвонить ему, найти в нем опору, довериться ему, рассчитывать на него. Это было для нее чудесным утешением». Ди Маджио, по словам Пат Ньюкомб, был «героем. Мэрилин всегда могла позвать Ральфа, который не жалел для нее времени и был ей лучшим другом. Но Джо нашел в себе силы приехать и добиться того, чтобы вызволить ее из больницы».

К концу апреля Мэрилин вернулась в Лос-Анджелес и чувствовала себя настолько хорошо (если не принимать во внимание докучливых болей в животе и правом боку), что сообщила журналистам и друзьям о предстоящем вскоре начале работ над новым фильмом, хотя пока она понятия не имеет, какой именно это будет фильм. Вначале актриса приняла предложение поселиться ненадолго в доме Фрэнка Синатры, который отправился в турне по Европе; потом Мэрилин вступила в контакт с Джейн Зиглер, дочерью своей бывшей хозяйки Виолы Мертц, которая сдавала жилье в доме 882 на Норт-Доухени-драйв, угол Синтиа-стрит. Сложилось так, что в том же самом комплексе жилых зданий, где она снимала комнату в 1952 году, сейчас имелась свободная квартира. Мэрилин спешно купила пару вещей из мебели: книжные полки и огромную кровать она поставила в салон, а туалетный столик и шкаф — в маленькую спальню.

Ее гости, такие как Ральф Робертс и Сьюзен Страсберг, обратили внимание на то, что квартира напоминала номер в отеле; она была лишена всяких личных акцентов — никаких фотографий или памятных вещиц, только несколько книг, чемодан с одеждой и коробка косметики. Квартира, пожалуй, была всего лишь базой, откуда она выскакивала к ждущему возле дома лимузину, чтобы отправиться за покупками, на визит к доктору Гринсону или Энгельбергу либо на встречу с агентом, журналистом, сценаристом или продюсером. Чувствительная, как обычно, к внешним шумам, Мэрилин засыпала только после приема нембутала.

В мае она с радостью приняла от вдовы Кларка Гейбла приглашение на крестины младенца Джона Кларка; эта встреча положила конец сплетне, гласившей, что Кей Гейбл будто бы считает причиной смерти своего мужа вечные опоздания Мэрилин. Через несколько дней после этого приятного события актрису поместили в больницу «Ливанские кедры», где доктор Леон Крон снова оперировал ее, чтобы ослабить ужасные боли, вызванные хроническим кистозным перерождением яичников.

1 июня Мэрилин была уже дома. Чтобы отметить свое тридцатипятилетие, она поужинала с друзьями и встретилась с одним лондонским журналистом. «Я очень счастлива, что мне столько лет, — сказала актриса. — Считаю себя созревшей. Великолепно быть девушкой, но еще великолепнее — женщиной». 7 июня она присутствовала в Лас-Вегасе на приеме, устроенном Фрэнком Синатрой по случаю сорокачетырехлетия Дина Мартина[438]; на нем была также (в числе других) Элизабет Тейлор с мужем Эдди Фишером[439].

Причина прибытия Мэрилин на этот раут была довольно проста. Нет точных данных, когда у нее начался короткий и проходивший с перерывами роман с Фрэнком Синатрой (у них наверняка были два или три свидания в Нью-Йорке в 1955 году), но в июне 1961-го их связь возобновилась и продолжалась вплоть до самого конца года. Фрэнк, наверняка пылавший страстью сильнее, чем Мэрилин, встречался с ней в своем доме в Лос-Анджелесе, а время от времени — в Лас-Вегасе и Лейк-Тахо.

«Фрэнк, несомненно, был влюблен в Мэрилин», — констатировал продюсер Милтон Эббинс, который тогда хорошо знал обоих. Эббинс, друг Синатры и вице-президент акционерного общества, принадлежащего Питеру Лоуфорду, вспоминал одно событие, наглядно демонстрирующее безумную любовь Синатры к Мэрилин. Приняв приглашение на ленч, который устраивался в честь президента Кеннеди в расположенном на берегу океана доме Лоуфорда (бывшего тогда мужем родной сестры президента, Патрисии)[440]. Синатра не приехал на прием.

— Он ужасно простужен, — сказала по телефону секретарша певца Глория Лоуэлл, пытаясь в последнюю минуту оправдать отсутствие своего патрона на таком ответственном мероприятии (по случайному совпадению Лоуэлл жила в том же комплексе зданий, что и Мэрилин).

— Ах, Глория, да перестань ты, в это трудно поверить, — ответил ей Эббинс, поднявший трубку. — Скажи ему, что он обязан приехать. Президенту такие вещи не устраивают!

Но секретарша была неумолима: Синалра не приедет — и дело с концом!

Позднее Эббинс узнал от Лоуэлл и самого Синатры, что же явилось подлинной причиной его возмутительной неявки: «Он не мог разыскать Мэрилин! — вспоминал Эббинс. — Та осталась у него на уик-энд и выскочила за чем-то: в магазин, на массаж лица или с другой целью... — и Фрэнк не мог ее найти! Да он вовсе не боялся, что с ней приключилась какая-то беда, — просто по-страшному ревновал ее! И черт его дери, весь этот президентский ленч!»

Мэрилин чувствовала себя задетой такой властной ориентацией Синатры. Он ей нравился, она им даже восхищалась и чувствовала себя в безопасности, когда тот был рядом. Но полностью завладеть ею он бы сейчас не смог, поскольку в 1961 году у Джо уже практически не было конкурентов; кроме того, Мэрилин знала, что, несмотря на их связь, Фрэнк по-прежнему давал выход своим романтическим наклонностям еще и в отношениях с другими женщинами. «Может, он и женился бы на Мэрилин, если бы у него имелся на то шанс, — предположил Эббинс. — В конечном итоге, нарушение обещания, данного президенту Соединенных Штатов, — а он страшно хотел туда попасть, можете мне поверить, — это вам не лишь бы что! Могу выдать вам секрет: он просто помешался на этой девушке!» Руперт Аллан, Ральф Робертс и Джозеф Наар (близкий друг Лоуфорда, его агент и один из ведущих менеджеров принадлежащей ему фирмы) тоже знали, что Синатра питает к Мэрилин глубокие чувства.

Однако, невзирая на множество сплетен, долгие годы распускавшихся журналистами по поводу этой связи, после 1961 года актрису и певца связывала только дружба: мужчиной Мэрилин был Джо, а Фрэнк, как всем было известно, связался, в частности, с актрисой Джульет Проус.

Весной хроническая боль, которую Мэрилин ощущала в правом боку, значительно обострилась, все чаще наблюдались и случаи несварения. В третью неделю июня она попросила Ральфа Робертса сопровождать ее в Нью-Йорк, где 28 числа, испытывая страшные мучения из-за какого-то неясного пока заболевания пищеварительного тракта, актриса была принята в многофункциональную клинику, расположенную на Манхэттене в районе западных пятидесятых улиц. Таким образом, уже в пятый раз на протяжении последних десяти месяцев Мэрилин очутилась в больнице. Врачи констатировали закупорку желчных протоков, а также воспаление желчного пузыря (холецистит), которые и были причиной систематических болей и «несварения» и которые (что было совершенно нормальным в подобном состоянии) докучали ей по ночам и, к несчастью, становились еще одной причиной приема все больших доз барбитуратов.

29 июня была проведена удачная двухчасовая операция, состоявшая в удалении желчного пузыря; когда после общего наркоза Мэрилин проснулась в своей палате, то увидела Джо, бывшего рядом с ней во время поступления в больницу и позднее не расстававшегося с ней вплоть до момента, когда ее на каталке завезли в операционную. Каждый день на протяжении недели экс-супруг бывал с ней, пока семейные дела не вынудили его возвратиться в Сан-Франциско; потом с августа по ноябрь Джо по служебным делам находился за границей. Мэрилин поддерживала с ним постоянный контакт.

11 июля Мэрилин — после того как ее причесал знаменитый нью-йоркский визажист Кеннет — вышла из больницы. Двести почитателей и сотня журналистов и фоторепортеров, поджидавших ее снаружи, забросали актрису вопросами, а также просьбами дать автограф; многие пытались также прикоснуться к ней, потянуть за свитер или просто придвинуться как можно ближе к наиболее часто фотографируемой женщине на земном шаре. «Это было страшно, — призналась Мэрилин позже. — На мгновение мне показалось, что меня хотят разорвать в клочья. Мне сделалось немного дурно. То есть я ценю их внимание, обожание и все такое прочее, но — не знаю — я чувствовала себя так, словно переживаю какой-то кошмар. У меня не было уверенности в том, что удастся целой и невредимой сесть в машину и уехать!»

На подмогу из Лос-Анджелеса прибыла Пат Ньюкомб, привезя с собой в подарок полного темперамента щенка. Восхищенная подарком, Мэрилин сказала: «Пожалуй, назову его Мафиком в честь Фрэнка» — шутка относилась к якобы имеющим место связям Синатры с разными темными личностями.

В том же месяце Мэрилин съездила с Ральфом в дом Миллера в Роксбери, откуда забрала оставшиеся принадлежащие ей вещи. Ральф вспоминал этот день так. Мэрилин, поднеся к лицу старое зимнее пальто, сказала, словно Мама-медведица, надеющаяся подловить златовласую Машеньку: «Он сейчас с женщиной, которая пользуется другими духами и надевала мое пальто», — после чего немедленно вышвырнула его в ящик для мусора. (Этой женщиной была, как они оба знали, Инге Морат, которой вскоре предстояло стать третьей женой Артура Миллера.)

Позднее Мэрилин так признавалась Норману Ростену:

Я дала знать [Артуру], когда приеду, но его дома не было. Мне сделалось грустно. Я думала, он пригласит меня на кофе или что-то в этом духе. Мы ведь провели в этом доме пару счастливых лет. Но его не было, и тогда я подумала: «Может, он и прав: что кончилось, то кончилось, зачем мучить себя воспоминаниями». И все-таки, разве ты не думаешь, что с его стороны было бы вежливее, если бы он приветствовал меня в доме? Хватило бы единственной улыбки.

Однако Мэрилин все же довелось приятно провести время с человеком, связанным с ее прошлым, хоть с совершенно другим и, разумеется, не таким близким актрисе. Речь идет о ее сводной сестре Бернис Бейкер Миракль, приехавшей с визитом в Нью-Йорк и сопровождавшей Мэрилин и Ральфа во второй поездке за вещами в Роксбери. Родственницы встречались друг с другом, пожалуй, в третий раз в жизни, и у них было мало общих тем для разговора, да и связывало их немногое. Но Мэрилин была весьма оживлена и, как вспоминал Ральф, не жалела Бернис комплиментов: «Взгляни, какие у нее великолепные волосы, какой у них чудесный рыжий цвет — ну прямо в точности как у нашей матери».

В начале августа Мэрилин приняла решение вернуться в Лос-Анджелес. Поскольку в Нью-Йорке она не могла найти психиатра, который бы ее устраивал, а возможность возвращения к Марианне Крис изначально исключалась, то актриса решила постоянно подвергаться психотерапии у Гринсона. В то время как Мэрилин летела в Калифорнию самолетом, Ральф Робертс пересекал страну на своем автомобиле, чтобы в течение нескольких последующих месяцев быть ее спутником, шофером (после операции она испытывала некоторые затруднения при управлении машиной) и массажистом. Ральф с радостью исполнял для своей близкой приятельницы все эти функции. Мэрилин сняла ему номер в отеле «Шато-Мармон», расположенном в десяти минутах пути от Доухени-драйв, и с августа по ноябрь они ежедневно бывали вместе (выглядя, по словам Пат и Сьюзен, как очень близкие друг другу брат и сестра). Ральф помог Мэрилин заново обустроиться в ее апартаментах, они вместе отправлялись за покупками, он отвозил ее на массаж лица к мадам Ренна на бульвар Сансет и каждый день в четыре часа дня подвозил на сеансы психоанализа к дому Гринсона. По вечерам они большей частью устраивали в квартире Мэрилин ужин. Она называла его «братик»[441]. Первой просьбой, с которой Мэрилин обратилась к Ральфу, было повесить тяжелые шторы, похожие на те, какие у нее были в 1956 году в доме на Беверли-Глен, — темной материей была затянута почти вся стена, так что в помещение не пронккал ни малейший лучик света.

Мэрилин, по мнению Ральфа, поначалу пыталась воспринимать все происходящее со спокойствием; к ней вернулись здоровье и бодрость, и она производила впечатление человека счастливого и полного оптимизма. Однако Ральф, Пат, Сьюзен Страсберг, Аллан Снайдер, а также посещавший время от времени Лос-Анджелес Руперт Аллан заметили, что чем больше Мэрилин погружалась в психотерапию, тем более несчастной она становилась. «Вначале она восхищалась Гринсоном, — вспоминал Робертс, — но никто из нас не думал, что он хорошо влияет на нее. Этот человек все более контролировал жизнь актрисы, указывая, кто должен быть ее другом, кого она может посещать и так далее. Но она считала, что должна претворять его волю в жизнь».

Союз Мэрилин с психоаналитиком в последний год ее жизни стал болезненно запутанным и сложным. Уже в октябре Гринсон регулярно отменял посещения остальных пациентов, назначенных к нему на прием в кабинете на Роксбери-драйв, и мчался к себе домой на частную встречу с Мэрилин. В ноябре после окончания психотерапевтического сеанса Мэрилин часто оставалась, чтобы выпить с его семьей бокал шампанского, — раз и навсегда отказавшись сохранять свою анонимность в качестве пациентки и позволяя Гринсону относиться к ней с небрежной фамильярностью. Вскоре она начала задерживаться и на обед — часто по три-четыре раза в неделю. Ральфа Робертса, который всегда приезжал за Мэрилин пунктуально, доктор Гринсон все чаще отправлял ни с чем, а Мэрилин поздно вечером отвозил домой кто-либо из членов семьи врача. Психотерапевт, по мнению его жены, рассматривал свою знаменитую пациентку как «члена семьи», реализуя тем самым «свою мечту о создании неба на земле, такого дома, который врачует все душевные раны».

Однако то, что явилось результатом этих возвышенных устремлений, продемонстрировало одновременно и слабость Гринсона, оказав безусловно вредное влияние на него самого, на его семью и пациентку: Гринсон быстро превратился в психотерапевта, который сам черпает пользу из предоставляемых советов. Вместо того чтобы научить Мэрилин находить в себе способность принимать независимые и автономные решения, он сделал из нее человека, еще в большей мере зависящего от других, укрепив тем самым собственное доминирующее положение. Мэрилин, пользуясь его позволением и даже требованием, звонила в особняк Гринсонов в любое время дня и ночи, чтобы побеседовать о своих мечтаниях, опасениях, колебаниях по поводу сценария или предстоящей деловой встречи, а также о странных сторонах того или иного своего альянса. Поскольку к ней относились как к члену семьи, то она и вела себя так, словно действительно принадлежала к семье, — приходила к ним в дом, когда ей того хотелось, и даже просила юную Джоан Гринсон повозить ее по городу, если Ральф был занят чем-то другим. «Он переступил границу, определяющую отношения между врачом и пациентом, — сказал коллега и друг Гринсона, психиатр доктор Роберт Литмен. — Вовсе не намекаю, что в их отношениях было что-то ненадлежащее, но наверняка такие отцовские проявления, а также восприятие артистки как члена семьи становились источником большой опасности. Все это поставило его в невыносимую ситуацию».

Джоан и ее брат Дэниел (тогда студенты колледжа) знали, что их отец является решительным адептом теории Фрейда; однако Гринсон сказал и им, и жене, что, по его мнению, в случае Мэрилин традиционный фрейдовский подход не принесет желаемого эффекта, что этой молодой женщине нужен пример стабильной семьи, если она сама собирается создать таковую. Мэрилин, по его признанию, настолько очаровательна и сверхчувствительна, что только он один в состоянии спасти ее. Каждый коллега доктора Гринсона по специальности наверняка резко осудил бы этот явно выраженный комплекс избавителя.

С точки зрения Мэрилин, столь тесный союз — которому она была не в силах противостоять — поначалу льстил ей и являлся вполне приемлемым. Однако Гринсон был не в состоянии дать Мэрилин ничего, что заменило бы ей потребность в работе, заменило потребность свершить что-нибудь в качестве актрисы; и поскольку Мэрилин ничем не могла компенсировать свою творческую бездеятельность, то она впадала в депрессию. В тот период она отправила Норману Ростену грустное стихотворение, выражающее сомнения по поводу способа лечения ее души.


Спаси же Спаси же Спаси же

Не знаю чего мне хотеть

ощущаю в себе столько жизни

А жажду одну только смерть.

Как сказала Мэрилин своим лучшим друзьям, некая частица ее «я» не соглашается с тем, чтобы психотерапевт ею манипулировал — но она чувствовала, что впадает во все большую зависимость от него.

Одним субботним днем в конце ноября доктор решился на безумно эгоистичный шаг. Когда Мэрилин пришла к нему на сеанс, тот велел ей вернуться к ожидавшему в машине Робертсу с распоряжением. Походя к автомобилю, актриса была — и Робертс никогда не смог этого позабыть — чрезвычайно огорчена и заплакана. «Доктор Гринсон, — сказала она, — считает, что ты должен возвратиться назад в Нью-Йорк. Он выбрал мне в качестве компаньона кого-то другого. У него сложилось мнение, что двое Ральфов в моей жизни — наверняка слишком много. Я объясняла, что зову тебя Рафом. "Ведь он же Раф!" — повторяла и повторяла я ему. Но он сказал, что нет — мне нужен кто-то совсем другой».

Не вдаваясь в дискуссии, Ральф на следующий день пришел после обеда в квартиру Мэрилин забрать прибор для массажа, с помощью которого ежедневно вечером массировал артистку. Глория Лоуэлл сказала ему, что слышала, как Мэрилин проплакала всю ночь, поскольку хотела, чтобы ее друг остался. Попав в зависимость к Гринсону, актриса не отважилась воспротивиться столь неординарному приказу разорвать дружеские отношения с хорошим и преданным ей человеком. Таким образом, Мэрилин Монро не стала более зрелым человеком и не расширила свой горизонт; совсем напротив, она сделалась психически более слабой, более зависящей от других и более погруженной в детство. «Она стала освобождаться от многих людей из своего окружения, которые только кормились и наживались за ее счет», — написал Гринсон об этом периоде жизни Мэрилин.

На следующий день Робертс перед отъездом в Нью-Йорк пришел попрощаться со своей подругой, но не смог разбудить ее, хотя пять минут звонил в дверь. Размотав садовый шланг, словно хотел полить кусты и цветы, Робертс направил струю воды на окно квартиры Мэрилин. Та отодвинула шторы, раскрыла раму и сказала: «Я знаю, о чем ты думаешь, но всё в полном порядке». Да, — призналась она, — меня немного пошатывает после приема слишком большой дозы снотворного. Но у нее была причина, чтобы принять столько таблеток. Жильцы соседнего дома организовали ночью шальную вечеринку и, зная, что рядом с ними проживает знаменитая кинозвезда, выстроились у нее под окном, скандировали ее имя и призывали присоединиться к ним.

Мэрилин никогда не довелось узнать фамилию своей хозяйки дома, и она с ней ни разу не встречалась; это была актриса, игравшая когда-то небольшие роли и использовавшая временами фамилию Жанна Кармен. Точно так же как Роберт Слэтцер, Кармен после смерти актрисы вылезла на свет божий, чтобы использовать факт своего проживания неподалеку от Мэрилин Монро с целью сколотить на этом деньги. Утверждая, что она была субквартиранткой Мэрилин в доме на Доухени-драйв, она начала в 1980 году выдумывать всякие низкопробные и непристойные истории, которые не находили никакого фактического подтверждения: например, про бешеный роман знаменитой актрисы с Робертом Кеннеди с разгульными свиданиями, веселыми вылазками в Малибу и купанием нагишом.

А ведь фамилия Кармен, как и достопамятного Слэтцера, не встречается ни в одной записной книжке Мэрилин, ни один знакомый актрисы никогда не слышал об этой даме и не видел ее (не говоря уже о какой-то встрече или знакомстве с ней). Бетси Дункан Хэммес, эстрадная певица, близкая подруга Фрэнка Синатры и комика Боба Хоупа, а также дочь заместителя шерифа округа Лос-Анджелес, часто навещала свою подругу Глорию Лоуэлл, жившую напротив Мэрилин, прямо по другую сторону засыпанной шлаком дорожки, и по несколько раз в неделю ужинала вместе с ней. «Никогда я не слыхала ни про какую Жанну Кармен, — сказала Бетси. — Думаю, она там никогда не жила, поскольку иначе мы бы наверняка знали про нее, точно так же как и знали бы, что у Мэрилин имеется субквартирантка».

Настоящие проблемы Мэрилин только начинались. Еще в ноябре актрису пригласили в ее старую киностудию и попросили выполнить свои обязательства по действующему контракту; точнее говоря, от нее потребовали выступить в двух кинокартинах за вознаграждение, составляющее по сто тысяч долларов за каждую из них. Мэрилин была не единственной доходной кинозвездой Голливуда, чувствовавшей себя обозленной и уязвленной тем, что по всему свету раструбили весть про Элизабет Тейлор, которая должна получить в десять раз больше Мэрилин за снимаемую тем же «Фоксом» киноэпопею «Клеопатра» — а ведь с этой картиной были (и все об этом знали) большущие финансовые и художественные хлопоты, прежде всего из-за колоссальных затрат на производство, понесенных сначала в Лондоне, а потом в Риме, так что денежные расходы составили в общей сложности диковинную по тем временам сумму в тридцать миллионов долларов, едва не доведя «Фокс» до банкротства. Уже тогда «Клеопатра» наводила на мысль, что в студии царит поразительный хаос.

И действительно, с годами проблем в этой кинокомпании становилось все больше, и, возможно, есть смысл кратко изложить их. С 1956 года производство картин возглавлял Бадди Адлер, поскольку Даррил Ф. Занук уехал в Европу работать в качестве независимого продюсера, занимающегося распространением своих кинокартин через различные студии. Адлер, весьма эффективный руководитель, вызывавший всеобщее восхищение, умер в 1960 году в возрасте пятидесяти одного года. В этот период студия переживала тяжелые времена — в связи с бурным развитием телевидения наступил отток зрителей из кинотеатров, рухнула прежняя система работы студии (и наступил конец заключению семилетних контрактов), началась выплата актерам и прочим лицам безумно взвинченных ставок (хорошим примером этого служила Тейлор), а между боссами «Фокса», восседавшими в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, все время эдакими партизанскими наскоками шла война за власть.

В это же время президент кинокомпании «Фокс» Спирос Скурас обвинялся в том, что утвердил чудовищно высокие суммы на производство «Клеопатры», и его как бы «понизили на более высокую должность», переведя с поста президента на место председателя правления. Функции президента по желанию нью-йоркских менеджеров «Фокса» были возложены на Роберта Голдстайна, который не слишком хорошо разбирался в вопросах кинопроизводства. «Ему можно пожелать только смерти», — открыто ответил вице-президент Дэвид Браун на обращенный к нему вопрос Скураса о том, что он думает по поводу указанного назначения. Ответ Брауна был передан (самим Скурасом или другим доносчиком) Голдстайну. «Вскоре после этого, — добавил Браун, — меня сняли с постов вице-президента по творческим вопросам и директора материнского акционерного общества и я вдруг оказался продюсером!»

А на студии по-прежнему царил хаос, и одно комичное поражение шло по пятам за другим: Голливуд временами напоминал свои самые лучшие двухсерийные немые комедии-короткометражки.

Во-первых, правление кинокомпании «Фокс» отобрало двух финансовых экспертов, никогда не связанных со студией, Джона Лоуба и Милтона Гулда, чтобы они проанализировали, в чем состоят проблемы компании. По словам Гулда, они приехали из Нью-Йорка в Голливуд, констатировали, что киностудия «разорена, и немедленно потребовали отозвать Голдстайна». Хотя президент кинокомпании признался, что не располагает абсолютно никаким опытом работы в киноиндустрии («моя задача состояла в том, чтобы положить конец бездумному растранжириванию денег»), Гулд заменил Голдстайна новым вице-президентом, отвечающим за вопросы производства фильмов.

Этим человеком являлся Питер Дж. Леватес, умный и образованный юрист, в свое время бывший помощником Скураса, а потом, после войны, — руководителем телевизионного отдела в нью-йоркском рекламном агентстве «Янг и Рабикэм». Хотя Леватес был энергичным и доброжелательным человеком, он не знал технологии, традиций, требований, разнообразных деталей и специфики студийного производства кинокартин. Поставить его во главе киностудии, долги которой достигали двадцати двух миллионов долларов, было, пожалуй не самым мудрым решением. По словам режиссера Жана Негулеско, Леватес был «высоким, темноволосым и нервным мужчиной с отсутствующим взглядом человека, на которого возложили бремя ответственности, превосходящее его способности к пониманию или же его возможности».

Уже тогда Дэвид Браун вел работу над очередным фильмом Мэрилин; он уговорил писателя Арнольда Шульмена сочинить новую версию популярной кинокомедии 1940 года под названием «Моя возлюбленная жена», в которой играли Кэри Грант и Ирэн Данни[442]. В переделанном варианте этой картины Мэрилин (Эллен Арден), замужнюю женщину и мать двоих детей, сводит с пути истинного начальник ее мужа Ник, молодой бизнесмен, делающий блестящую карьеру. Не пройдя этого довольно-таки противного «теста на верность», героиня Мэрилин считает, что Ник из-за нее потерял свой шанс на достижение успеха, и в расстроенных чувствах улетает, ощущая себя униженной, на Гавайи с намерением отправиться на Дальний Восток. Однако Эллен опаздывает на рейс, отправляющийся из Гонолулу в Японию, — и это оказывается счастливым стечением обстоятельств, поскольку этот самолет рухнул в Тихий океан. Героиня, которую сочли погибшей, пять лет находится на Гавайских островах, пока тоска по детям и окончание очередного романа не становятся для нее импульсом к возвращению. Однако ее тем временем официально признали умершей, и Ник успел жениться повторно[443].

Мэрилин не хотела играть в этом фильме, «но доктор Гринсон счел, что для меня это было бы полезно» — именно так она доверительно сообщила Ральфу Робертсу. Браун, одолжив песенку из кинофильма Фреда Астера[444], быстро дал своей картине название «С чем-то пришлось расстаться». Кроме того, он ангажировал Джорджа Кьюкора, который также имел обязательства перед «Фоксом»; помимо всего прочего, Мэрилин и Джордж, невзирая на различные проблемы, с которыми они столкнулись на съемочной площадке ленты «Займемся любовью», расстались друзьями, и актриса обрадовалась, что именно Кьюкора выбрали режиссером ее нового фильма. Однако тот очень быстро заметил целый ряд подводных рифов.

Прежде всего, сценарий был неприемлемым — с точки зрения и его конструкции, и достоверности поведения героев; как, например, можно было осовременить комические, сексуальные и сентиментальные грани этой истории? Минула осень, и даже такой разумный и остроумный литератор, как Шульмен, очутился в трудном положении — и из-за сценария, и оттого, что в «Фоксе» проблемы с производством картин только нагромождались и множились. «С самого начала они ничего не могли сделать как следует», — вспоминал через многие годы Шульмен, добавляя, что у него (равно как у Дэвида Брауна и многих других) не было сомнений, что и фильм, и Мэрилин в связи с нарастающими ошибками в управлении киностудией подвергнутся нападкам. Зимой этого года Шульмена сменил Наннелли Джонсон, который был автором сценария и продюсером двух картин с участием Мэрилин — «Мы не женаты» и «Как выйти замуж за миллионера».

— Тебя тоже в это втянули? — спросила Мэрилин у Джонсона, когда они встретились в отеле «Беверли-Хилс», чтобы обсудить проблемы, связанные со сценарием. После завершения дискуссии Джонсон пришел к выводу, что Мэрилин «сообразительна и весела, а ее соображения по поводу картины необычайно точны и проницательны».

Одновременно Дэвида Брауна заменил человек, которого менее всего ожидали увидеть в этом качестве, хотя, если взглянуть на все происшедшее под определенным углом зрения, его кандидатура выглядела совершенно логичной. «Ричард Занук позвонил мне однажды с такой информацией, — вспоминал Браун. — Он ехал в лифте с мужчиной, державшим под мышкой незавершенный сценарий фильма "С чем-то пришлось расстаться". "Я расстроен", — сказал Дик[445]. Я и сам тоже расстроился».

Генри Уэйнстайн, нью-йоркский продюсер телевизионного сериала «Пьеса недели» и сопродюсер пьес для театра «Гильдия», только недавно был принят на работу в «Фокс» — «и киностудия воспользовалась Уэйнстайном [так утверждает Браун], чтобы отстранить меня как продюсера от картины Мэрилин». Соответствующее решение принял в одностороннем порядке Леватес, который 10 января телеграфировал в Нью-Йорк Спиросу Скурасу следующее: «Смена будет произведена на этой неделе, причем настолько незаметно и аккуратно, насколько это возможно». Поборником и ходатаем того, чтобы поручить все это дело Уэйнстайну, оказался не кто иной, как Ральф Гринсон, весьма восхищавшийся молодым продюсером, которого знал по контактам на светско-дружеской почве. Размышляя по этому поводу через многие годы, Леватес понял, «насколько Уэйнстайн и Гринсон взаимно нуждались друг в друге».

«Ее психотерапевт сказал, что было бы лучше, если бы Мэрилин имела дело с кем-то, кто ее понимает и сможет ею заняться, и в результате эту работу получил Генри Уэйнстайн, — вспоминал Дэвид Браун. — Никто не обрадовался его назначению. Джордж Кьюкор, например, во время их первой встречи швырнул в бедного Уэйнстайна бутылкой чернил». Что касается Гринсона, то он получил пост специального советника и консультанта Мэрилин Монро — правда, деньги это давало доктору небольшие, но зато большое чувство удовлетворения. В тот момент он, пожалуй, зашел дальше всего в своей погоне за славой, к которой стремился уже тогда, когда придавал своим лекциям драматургическое обрамление.

Как вспоминал Наннелли Джонсон, все ускользало из-под контроля: «В студии не нашлось человека, у которого хватило бы сил и интеллекта, чтобы положить конец всему этому идиотизму». В то время как он писал сценарий, а производство картины «С чем-то пришлось расстаться» вступило в подготовительную стадию, Мэрилин занялась тем, что всегда придавало ей храбрости: стала позировать для фотографий. Двадцатисемилетний Дуглас Киркленд, в ту пору молодой и способный фотограф, которому вскоре предстояло стать признанным мастером своего дела и одним из лучших специалистов в стране, работал в бригаде журнала «Лук», готовившего в тот момент специальное издание по случаю своего двадцатилетнего юбилея. Элизабет Тейлор, Джуди Гарленд и Шерли Мак-Лейн уже были сфотографированы, а Мэрилин согласилась на проведение сеанса съемки в ноябре.

Дуглас Киркленд трижды виделся с Мэрилин Монро, и, как он потом вспоминал, «всякий раз, когда я встречал ее, это была совершенно другая женщина». В первом случае он с двумя коллегами по работе явился в квартиру актрисы. «Она производила впечатление человека, болезненно оберегающего свою частную жизнь, — вспоминал он, — и нам троим пришлось поклясться, что мы никогда и никому не раскроем ее адрес». Если не считать этого, Дуглас счел ее веселым и беззаботным созданием, напрочь лишенным комплекса звезды, — женщиной, которая оживленно разговаривала и проявляла готовность к сотрудничеству.

Два дня спустя они встретились вновь, теперь уже в ателье фотографа на сеансе съемок, который начался в девять вечера. Как они и договорились, Мэрилин скользнула в кровать, застеленную шелковыми простынями, потом сбросила с себя шлафрок, и Киркленд начал сверху делать снимки. Но в этот момент она обратилась к окружающим с просьбой: «Прервемся на минутку», — и, повернувшись к нескольким сопровождавшим их лицам: парочке своих помощников и ассистентов фотографа, а также к людям из редакции журнала «Лук», — сказала: «Мне бы хотелось, чтобы все вышли. Я считаю, что должна остаться с этим парнем одна. Так мне лучше работается».

Как вспоминал Киркленд, после этого в помещении воцарилась атмосфера, полная сексуального напряжения. Дуглас щелкал затвором, Мэрилин соблазняла фотокамеру, поворачивалась, садилась, откидывалась назад. Потом она попросила, чтобы Киркленд сошел с небольшой балюстрады и присел рядом с ней на кровати. Киркленд, человек женатый, отец двоих детей, не прерывал работы «даже тогда, когда она дразнила его, флиртовала, ясно давая понять, в чем она заинтересована и что именно ему предлагается». После того как последний снимок был сделан, он выпил со своей моделью фужер шампанского и коллеги присоединились к ним.

«Эта укутанная в белые простыни и излучающая тепло женщина любила подобную игру, — рассказывал Киркленд, — и хотя между нами ничего такого не произошло, но, в ее понимании, что-то все-таки случилось». Это было в точности то же самое, что пережили во время сеансов фотосъемки Андре де Динес, Филипп Холсмен, Милтон Грин и все прочие фотографы: объектив аппарата был для Мэрилин не безучастным стеклянным зрачком, но глазом миллионов. Он был для нее объектом сильнейшего желания, обладал возбуждающей и притягательной силой, будоражил ее, и — поскольку все ее сексуальное поведение было адресовано объективу — она неизбежно искушала не только мужчину, находящегося с ней сейчас в фотостудии, но и тех мужчин, которых там не было.

Их третье рандеву имело место в квартире Мэрилин два дня спустя, когда Киркленд пришел к ней показать негативы и отпечатки. На актрисе были темные очки, а на голове шаль. Она была раздражена и сохраняла дистанцию, поэтому он сам, умышленно мешкая, отобрал десять снимков, которые она одобрила; отвергнутые же фотографии Мэрилин порезала ножничками. Про самый лучший, по ее мнению, фотопортрет она сказала: «Думаю, как раз с такой девушкой мечтал бы оказаться среди этих простыней водитель грузовика». Инстинктивно фотограф почувствовал, что Мэрилин стремится нравиться простым рабочим, иными словами, хочет представить себя женщиной, подходящей для самого обычного, среднего мужчины-труженика, а вовсе не для аристократа. «Если я звезда, — констатировала Мэрилин вскоре, — то это люди сотворили меня, не студия, а именно люди». Из их последней встречи Киркленд навсегда сохранил в памяти образ женщины истерзанной, которая тем не менее была в каждом своем проявлении профессионалом.

Факт, что Мэрилин бывала то веселой, то грустной, имел основание, о чем Дуглас Киркленд не мог знать.

Проводя много времени в особняке Гринсона на Франклин-стрит, Мэрилин начала больше ценить красоты испанского стиля, в котором он был построен: стены, покрытые отделанным под мрамор алебастром, многочисленные балконы и галереи, богатство раскрашенных вручную мексиканских кафельных изразцов, бревенчатое перекрытие в салоне, уютная кухня. В этом доме она часто ужинала после окончания психотерапевтических сеансов, здесь она учила Джоан танцевать и здесь же участвовала в организуемых Гринсоном музыкальных вечерах. Гринсон, зная, что Мэрилин любит этот дом и с удовольствием пребывает в нем, предложил ей купить похожий особняк, расположенный где-нибудь по соседству. Актриса с неохотой отнеслась к этой идее, точно так же как она прохладно отнеслась к проекту съемок новой картины для студии «Фокс». Однако в то время решения за нее принимал уже Гринсон. «Это я подсказал ей купить дом, — признал он позднее. — Она заявила, что вовсе не заинтересована оставаться навсегда в Калифорнии, и сообщила о намерении вернуться после завершения очередного фильма в Нью-Йорк, который считает своим настоящим домом».

Однако эти слова он произнес лишь в 1966 году. А в 1961 году задачу отыскать подходящую резиденцию для Мэрилин доктор Гринсон возложил на женщину, которая вскоре была нанята в качестве компаньонки и спутницы жизни Мэрилин, заменив в этом качестве (как того хотел врач) преданного ей Ральфа Робертса, чье место эта особа прочно заняла.

Гринсон уговорил Мэрилин принять на работу Юнис Мёррей, женщину пятидесяти девяти лет, которая четырнадцать лет назад продала ему свой дом. «Доктор считал, что собственный дом заменит ей ребенка и мужа и что она найдет в нем убежище», — сообщила позднее Юнис, которая, пожалуй, и не отдавала себе отчет в том, насколько эта идея является дерзкой и неосторожной. Но не это было худшим в данном деле. Ральф Гринсон, вынуждая Мэрилин к послушанию по отношению к Юнис Мёррей невозможно охарактеризовать связь между этими двумя женщинами каким-то иным словом, — принял, по всей видимости, наименее разумное решение в своей жизни. Даже его жена (не говоря уже обо всех друзьях и коллегах Мэрилин, которые позднее встречались с Юнис) описала эту персону как одну из самых странных личностей, с которыми ей довелось столкнуться в жизни. Начиная с последних месяцев 1961 года немного найдется ночей, которые Мэрилин провела бы без находящейся чуть ли не бок о бок с ней Юнис Мёррей; а когда у той бывал выходной, Гринсон привозил Мэрилин в свой дом, поскольку считал, что «в ее окружении не было никого другого, кому я мог бы доверять». Это — пожалуй, самое странное из всех странных замечаний Гринсона, но, действительно, кроме Юнис, «не было никого», кто столь же охотно выполнял бы его приказы, касающиеся Мэрилин.

Юнис Йорндт родилась в Чикаго в марте 1902 года второй из двух дочерей, и вскоре, когда она была еще совсем младенцем, ее родители — ревностные приверженцы вероисповедания Свидетелей Иеговы — перебрались в земледельческий штат Огайо. Юнис, внешне казавшаяся послушной и воспитанной девочкой, посещала деревенскую школу, а когда ребенку исполнилось пятнадцать лет, ее отправили в школу близлежащего городка Урбана — заведение, которое традиционно отдавало дань религиозным доктринам Сведенборга[446]. Здесь уже пребывала ее сестра Кэролайн, которая была старше Юнис на четыре года. На следующий год в списке учащихся школы в качества местонахождения Юнис был указан Лос-Анджелес, а Кэролайн — Чикаго.

Это противоречие легко поддается объяснению. Родители Кэролайн, проживавшие в своем новом доме в Лос-Анджелесе, были извещены, что их дочь заболела испанкой[447]и находится под опекой врача. Возмущенные столь явным пренебрежением предписаниями их религии, запрещавшей в те времена прихожанам пользоваться врачебной помощью, Йорндты-старшие официально отреклись от Кэролайн, которая с этого момента перестала для них существовать. Когда сия печальная весть достигла школы, о Кэролайн какое-то время заботилась директриса интерната.

Юнис избежала гриппа и тем самым сиротства. Однако она неизменно восхищалась старшей сестрой, считая себя (это ее слова) «лишь тенью» Кэролайн. Девочка была глубоко затронута бурной реакцией родителей на случившееся с сестрой, и с этого времени она — не без причины — начала ощущать первые явные симптомы внутренней тревоги; прежде всего, Юнис была не в состоянии отделить собственную жизнь от жизни сестры и других ровесниц; кроме того, ее едва ли не парализовал страх перед тем, что она окажется отвергнутой. Официально девушка закончила обучение в 1918 году — по-видимому, по причине неустойчивости психики.

Нельзя переоценить влияния религиозного учения Сведенборга на юных представительниц семейства Йорндтов. Идя по стопам творца данной доктрины, преподаватели неустанно склоняли сорок своих подопечных к «постоянным размышлениям о Боге, о спасении и духовных недугах человека», который «поддается велениям искусства и обычаев». Самой благородной целью в жизни выдвигалось супружество, которое, как верили адепты этого учения, длится вечно.

Сестры поддерживали между собой близкие контакты, и в 1924 году обе объявили о своих помолвках и предстоящих обручениях. Благодарная за доброту, проявленную к ней в учебном заведении Урбаны, и верная принципам сведенборгианства, Кэролайн вышла замуж за Франклина Блэкмера, прославленного сведенборгианского пастора, который на протяжении шести лет был ректором колледжа Урбаны. Кэролайн обучалась там с 1921 года до дня свадьбы, а затем, вплоть до своей смерти, последовавшей в 1972 году, играла значимую роль в жизни указанного учреждения — невзирая на то, что ее муж, «человек спорный и отталкивающий», как искренне описал один его коллега-историк, ранее отправился в отставку.

Продолжая во всем подражать своей сестре, вступившей в законный брак с преподобным Блэкмером, Юнис в том же году вышла замуж за Джона Мёррея, ветерана мировой войны и сына не менее знаменитого, чем Блэкмер, сведенборгианского пастора Уолтера Брауна Мёррея. Джон тоже собирался стать пастором и с этой целью поступил в Теологическую школу в составе Йельского университета. Однако он бросит посещать тамошние семинары, никогда не был посвящен в духовный сан и вместо этого целиком отдался своей первой любви — столярному ремеслу, — со временем став заместителем председателя профессионального союза столяров и плотников.

Кэролайн Йорндт Блэкмер посвятила всю свою жизнь сведенборгианству, Урбане, мужу и небольшому детскому садику, который она открыла в 1929 году на территории школы, давая тем самым выход как выражению своей любви к детям, так и стремлению обеспечить им хорошее обучение уже на заре жизни. Тем временем семья Юнис и Джона начала расти, и в конечном итоге у них стало три дочери: Жаклин, Патрисия и Мэрилин. Хотя недостаточное образование не позволило Юнис стать учительницей, она по-прежнему во всем следовала за своей любимой сестрой и зашла в этом деле настолько далеко, что даже называла себя «детской медсестрой» или еще более дерзко — просто «медсестрой». Именно таким титулом Юнис пользовалась во время своей последующей жизни в Лос-Анджелесе, где поместила о себе в телефонную книгу запись как об обученном квалифицированном специалисте с практикой (в действительности она была «лишь тенью» Кэролайн). Не располагая никакими рекомендациями и никакой подготовкой — кроме того, что она прошла нормальную школу материнства, — Юнис всю свою жизнь восхищалась сестрой и ее мужем, доходя в своем обожании едва ли не до идолопоклонничества. После смерти Кэролайн она вышла замуж за своего овдовевшего шурина Франклина, который менее чем через год умер. Похоже, что жизнеописание Юнис Йорндт Мёррей Блэкмер могло бы послужить достойной канвой второразрядного романа девятнадцатого века.

Честно говоря, супружество Юнис и Джона Мёррея столкнулось с трудностями едва ли не с самого начала. Он путешествовал по всей стране и ездит даже в Мексику, занимаясь организацией профсоюзов, а воспитание трех дочек предоставил жене. В Лос-Анджелесе они жили по разным адресам и во время второй мировой войны (на которую Джон не пошел, потому что был уже слишком стар) нашли себе пристанище на оживленной Двадцать шестой улице в Санта-Монике. Одновременно пара начала строительство дома с пятью спальнями на близлежащей Франклин-стрит — эту семейную обитель они, как вспоминала позднее Юнис, планировали для себя многие годы. Особняк был завершен в 1946 году, но уже тогда Джон Мёррей редко показывался дома, а у Юнис не было средств расплатиться по ипотечной ссуде. Испытав огромное разочарование и проведя в своем долгожданном жилище всего четыре месяца, женщина продала его Ральфу Гринсону; а чтобы не терять контакта с домом, Юнис подружилась с его новыми владельцами и даже поинтересовалась у доктора, не могла ли бы она работать на него.

Он нанял ее почти немедленно, размещая затем в домах самых важных клиентов в качестве своей помощницы, компаньонки пациентов и медицинской сестры, для чего Юнис не располагала ни подготовкой, ни особыми способностями; зато она послушно (как того требовал Гринсон) давала ему подробнейшие отчеты о частной жизни его пациентов. «Это были чисто финансовые взаимоотношения, — высказался зять Юнис Филипп Леклер, женившийся на ее дочери Мэрилин. — Она занималась этим ради денег. Ее муж [Джон Мёррей] оставил ее на бобах, квалификации или диплома медсестры у нее не было — она ведь не окончила даже среднюю школу, — но Юнис была женщиной доброй и стала для Гринсона ценным приобретением. Ведь она всегда выполняла все его указания, причем в точности».

В 1950 году, после более чем десятилетнего раздельного проживания, Мёррей наконец развелись — и Юнис восприняла это событие как самую большую катастрофу в своей жизни, поскольку она отступилась от основополагающей заповеди сведенборгианства; проиграла она и в соперничестве с Кэролайн. (Джон Мёррей потом женился повторно, переехал в штат Нью-Мексико и умер в 1958 году.) С 1950 года Юнис оказалась одинокой женщиной, искавшей в жизни цель и опору, и она нашла их только в работе на Ральфа Гринсона. Полная готовности служить серьезному и солидному человеку, который казался ей как символом отца, так и врачевателем душ, Юнис применяла по его указанию «любой метод лечения, который представлялся в данном случае показанным» (это ее собственные слова); она работала или с клиентами, «страдавшими тяжелой депрессией либо шизофренией, [или с] такими пациентами, как Мэрилин Монро, которые приходили в себя после нервных потрясений и нуждались в человеке, придававшем им бодрость и надежду».

Было совершенно естественно, что в знаменитой клиентке, которую звали так же, как самую младшую дочь Юнис, миссис Мёррей видела как бы себя в молодости — робкую, потерянную особу, брошенную родителями, необразованную и разочарованную неудавшимися замужествами. Сейчас у Юнис (в 1961 году она была уже бабушкой) появилась возможность пересмотреть свою предшествующую жизнь и подправить то, что ей не удалось, — и все это благодаря помощи человека, который связал ее с Мэрилин Монро: Ральфа Гринсона. С первой же встречи с актрисой, которая имела место в доме на Доухени-драйв в 1961 году, Юнис считала Мэрилин строптивым ребенком — да и Гринсон ее описывал так же. При этом, как признавали друзья Мэрилин, Юнис относилась к артистке со своего рода доброжелательной покровительственностью, находящей проявление в приятном, спокойном поведении, когда они вдвоем размышляли над тем, куда бы отправиться за покупками и как распланировать свои занятия таким образом, чтобы они не приходили в противоречие с расписанием ежедневных сеансов у Гринсона. Мэрилин, привыкшая уважать решения доктора, не противостояла и Юнис — пока. Но очень скоро, и в этом согласно все окружение актрисы, она почувствовала себя затронутой вмешательством Юнис в ее дела и той ролью очевидной «подслушивательницы» доктора, которую она играла в доме кинозвезды.

Пат Ньюкомб, которая почти ежедневно поддерживала контакты со своей клиенткой, чтобы устанавливать сроки встреч с фотографами и журналистами, а также помогать в ведении переговоров с «Фоксом», была одной из первых, кто заметил, что Юнис — вовсе не самый подходящий человек для Мэрилин. Пат сказала следующее:

Поначалу Мэрилин обращалась к этой женщине за советами — ведь она, как-никак, была той замечательной домоправительницей, которую подыскал для нее Гринсон. Но я с первого дня не доверяла Юнис Мёррей, постоянно всовывавшей нос в чужие дела. Я старалась избегать ее — просто потому, что она была мне не по душе. Эта особа напоминала недоброго духа, который все время кружит, все время приглядывается и прислушивается ко всему.


Аллан Снайдер тоже был в ужасе от Юнис, которую искренне описал как «весьма странную личность. Она вошла в жизнь Мэрилин по указанию Гринсона и вечно нашептывала — нашептывала и слушала. Она всегда присутствовала, обо всем доносила Гринсону, и Мэрилин быстро поняла это», поскольку часто слышала, как Юнис по телефону рассказывала Гринсону обо всем, что того интересовало.

Перед Рождеством Христовым Мэрилин позвонила в Нью-Йорк Ральфу Робертсу с целью сказать ему, что результаты психотерапии пока ничтожны, но она по-прежнему считает самым лучшим выходом для себя держаться доктора Гринсона. «Она призналась, что боится выбранной для нее кинороли, что ей недостает друзей с Манхэттена, и попросила меня вернуться с ней в Лос-Анджелес после той краткой экскурсии в Нью-Йорк, которую она планировала предпринять в начале 1962 года». Однако хотя Мэрилин чувствовала себя несчастной, она сказала Ральфу, что ждет Рождества с радостью, поскольку на праздники к ней обещал приехать Джо.

Ди Маджио прибыл в Лос-Анджелес 23 декабря, украсил елочкой квартиру Мэрилин и загрузил холодильник шампанским и икрой. Мэрилин от имени их обоих приняла приглашение Гринсонов на рождественский обед; Джо, всегда испытывавший при чужих людях робость, без особого удовольствия согласился участвовать в этом приеме. Однако последовавший через неделю Новый год бывшие супруги провели на Доухени-драйв только в обществе друг друга.

Той зимой Мэрилин сказала Ральфу и Пат (а, скорее всего, также и Джо), что миссис Мёррей ищет для нее дом в западной части Лос-Анджелеса, неподалеку от Санта-Моники и Франклин-стрит. Гринсон и миссис Мёррей сочли, что этот район будет для Мэрилин самым подходящим. И если задуматься, то выглядит очень странным, — добавила Мэрилин, — что она сама как-то никогда не могла заставить себя обращаться к своей экономке иначе, чем «миссис Мёррей», хотя та всегда фамильярно величала ее только «Мэрилин».


Загрузка...