Глава восьмая

В то утро, если можно назвать утром двенадцатый час дня, папу Мая подвело взрывоопасное сочетание горячего темперамента с выпитой накануне водкой. Это сочетание подводило русских людей с того самого дня, как они научились гнать спирт из всего, что бродит, и продолжает подводить до сих пор с удручающей регулярностью.

Словом, накануне вечером папа Май основательно проигрался в казино, спустив там больше десяти тысяч долларов.

Потеря эта была не то чтобы глобальной или убийственной, но достаточно ощутимой. Папа Май расстроился и от расстройства основательно приналег на спиртное, так что по прибытии домой его пришлось выгружать из машины совместными усилиями троих охранников. Проснувшись поутру, папа Май, естественно, чувствовал себя как шахтер, только что выбравшийся из заваленной, наполненной угарным газом шахты. Стеная и охая, он добрел до бара, трясущейся рукой плеснул в стакан на два пальца коньяку и, кривясь, опрокинул его в рот, как лекарство.

Немного придя в себя, он принял душ, переоделся и кое-как спустился во двор – подышать свежим воздухом и полечить растрепанные нервы красивым видом. О том, чтобы ехать в офис, не могло быть и речи. В данный момент папа Май выглядел не как преуспевающий бизнесмен, а как разбойник с большой дороги, всю ночь пропивавший награбленное. Душ немного поправил дело, но появляться в таком виде на люди все равно было еще рановато.

На свежем воздухе было хорошо, даже замечательно, разве что солнце светило чересчур ярко да птицы щебетали так, что их чириканье отдавалось у папы Мая прямо в воспаленном мозгу. Он с трудом доковылял до полотняного навеса, недавно установленного на изумрудной траве английского газона, и со вздохом облегчения опустился в пластиковое кресло. Отзывчивый и сердобольный Простатит, переваливаясь на ходу, как бегемот, принес ему банку холодного пива. Сгоряча папа Май наорал на Простатита – дескать, он культурный человек, а не алкаш какой-нибудь, чтобы с утра пораньше жрать пиво, – но от собственных воплей у него так разболелась голова, что он замолчал на полуслове, вырвал из огромной, как подушка, лапищи Простатита запотевшую жестянку, вскрыл ее трясущимися пальцами и осушил в три огромных глотка.

– Слушай, Простатит, – сказал он и длинно, с удовольствием рыгнул. – Ты когда-нибудь задумывался о том, что много денег – это местами не так хорошо, как кажется? Бабки – они вроде надувного матраса. Когда их нет, ты тонешь, а когда их слишком много, они тебя выталкивают наверх, даже если ты этого не хочешь. Начинается какой-то геморрой: ходи так, говори то, общайся с этим и не общайся с тем… Пива не пей, это дурной тон…

– Да ты не убивайся так, папа, – сочувственно сказал Простатит. – Послал бы ты их всех на хрен! Чего себя-то мордовать?

– Ага, послал, – саркастически проворчал Майков, массируя ноющие виски. – Послать не проблема. А дальше что? Обратно на авторынок, палеными тачками торговать?

Ты в школе-то учился? Помнишь, как классик сказал: нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Во! Умный мужик был.

– Это кто же? – заинтересовался Простатит.

– А хрен его знает. Пива больше нет?

Простатит хитро улыбнулся и извлек из кармана своих необъятных брюк еще одну жестянку. Майков с подозрением покосился на банку. Ему хотелось сказать, что в культурных домах пиво подают на подносе, а не вынимают из кармана или, к примеру, из ширинки, но он промолчал – не столько из деликатности, сколько из-за того, что ему было лень ворочать языком. Он взял жестянку, поддел ногтем жестяное колечко на крышке и потянул. Пиво зашипело и полезло наружу. Майков слизал пену и стал пить, на этот раз медленно, никуда не торопясь, растягивая удовольствие. Тупая ноющая боль в висках и затылке понемногу отступала, сменяясь ощущением давления – тоже не слишком приятного, но, по крайней мере, безболезненного. Мутная пелена перед глазами мало-помалу поредела и рассеялась, и папа Май задышал ровнее.

– Жениться мне надо, – доверительно сообщил он Простатиту. – А то все так и норовят на бабу подловить, как будто я с необитаемого острова приехал. Ну, и для солидности, опять же… У тебя нет на примете подходящей телки, пузан?

Только чтобы не твоей комплекции, а как положено – ноги, там, талия и все прочее…

И он нарисовал в воздухе руками некую фигуру, отдаленно напоминающую восьмерку или гитарную деку. Простатит угодливо осклабился.

– Надо поискать, – сказал он.

– Брось, брось, – махнул в его сторону пивной банкой Майков. – Расслабься, я пошутил. А то ведь и вправду найдешь какую-нибудь лахудру да и женишь меня на ней, пока я спать буду… Слушай, а что это с нашими деревьями? С них правда лепестки осыпались или это у меня с бодуна в глазах темно? Ночью, что ли, ветер был?

– Где? – всполошился Простатит. – Не было ветра, Андреич, и града не было… Сходить проверить?

– Сходи, братан, – сказал Майков, – проверь. Хрен их знает, эти черешни, чего им не хватает. Может, они заболели, так надо тогда этого вызвать, как его… Ну, не ветеринара, а как он называется? Чтобы подлечил, в общем.

– Так не бывает таких докторов, – неуверенно возразил Простатит. – Или бывают?

– Как это не бывает? – возмутился Майков. – А чего тогда делать, если дерево сохнет? Рубить, что ли, на хрен?

Так за него же баксами плачено!

Простатит не стал напоминать ему о том, чем именно было заплачено за эти черешни. По правде говоря, добродушный Простатит до сих пор считал, что с тем стариком можно было обойтись помягче. Это все Хобот, черт бы его побрал, вечно у него кулаки чешутся…

Тяжело переваливаясь на ходу, Простатит пошел к пруду, над которым, на пригорке, росли высаженные в кажущемся беспорядке черешни. Уже с полпути он увидел, что с черешнями действительно что-то не так. Вся земля у их корней была, как снегом, усыпана опавшими лепестками, да и сами деревья выглядели как-то странно, будто и впрямь захворали. Простатит ускорил шаг и через минуту уже озабоченно разглядывал желто-коричневые, мертвые, свернувшиеся в трубочку листья.

– Папа! – крикнул он, обернувшись к навесу. – Андреич! Иди сюда, тут правда какой-то геморрой!

Майков подошел к нему и принялся осматривать заболевшие деревья с таким видом, словно что-то в этом понимал.

Впрочем, понимать тут было, по большому счету, нечего: даже такой, с позволения сказать, специалист, как Простатит, прекрасно видел, что деревья погибают – уже, считай, погибли.

Еще день, и листья с них опадут, а еще через неделю тонкие ветки станут сухими и ломкими, как хворост. Да они и будут хворостом, пригодным отныне разве что на растопку камина.

– Блин, – сказал папа Май сквозь зубы. – Это какая-то хрень, понял? Так не бывает, чтобы вчера деревья стояли, как огурчики, а сегодня взяли и сдохли ни с того ни с сего. И, главное, все сразу, хором. Черт меня дернул связаться с этим гребаным садоводством!

Простатит дипломатично промолчал, хотя под последним заявлением Майкова готов был подписаться обеими руками сразу. Глядеть на деревья ему было скучно, и, пока Майков, цедя сквозь зубы грязные ругательства, бегал, как ошпаренный, вокруг своих драгоценных черешен, Простатит от нечего делать глазел по сторонам.

– Гляди-ка, Андреич, – сказал он вдруг, – а вон там, под забором, куст пожелтел. Может, это, в натуре, какая-нибудь эпидемия? Жучок какой-нибудь или тля…

– Сам ты тля толстопузая, – огрызнулся Майков. – Где ты видишь хотя бы одного жучка? Ну где? Погоди-ка…

Куст, говоришь? Где?

Простатит показал где и торопливо заковылял за Майковым, который помчался к забору с такой прытью, будто его хорошенько ткнули шилом пониже спины.

Один из высаженных вдоль забора кустов и впрямь увял за одну ночь, как по волшебству. Кое-где на листьях еще виднелись зеленые пятнышки, окруженные желто-коричневыми ободками. Они напоминали физическую карту: зеленая низина, затем желтое плоскогорье и, наконец, темно-коричневые горы. Майков зачем-то сорвал один из таких листков, растер его между пальцами и понюхал.

– Ни хрена не понимаю, – растерянно признался он. – В натуре, как будто ночью кислотный дождь прошел.

– Если бы дождь, все бы завяло, – резонно возразил Простатит. – И трава тоже.

Ему было скучно и хотелось есть. Впрочем, есть ему хотелось всегда, независимо от времени суток и обстоятельств.

– У, мать твою! – выругался Майков и в сердцах пнул мертвый куст ногой.

В глубине куста что-то глухо звякнуло, и на лужайку лениво выкатилась узкогорлая двадцатилитровая бутыль – пыльная, захватанная, с остатками какой-то маслянистой жидкости на дне.

– Это чего? – не понял Майков.

– А я знаю? – растерянно ответил Простатит.

Майков набрал в грудь побольше воздуха, но покосился на забор и с шумом выпустил воздух наружу. Орать на весь поселок, вынося сор из избы, не хотелось.

– А кто должен знать? – спросил он со зловещим спокойствием. – Кто здесь охранник – ты или я? Кто кому бабки платит? И, главное, за что? А если бы это бомба была?

Крыть было нечем. Простатит тяжело опустился на корточки, поднял из травы бутыль, поднес горлышко к носу и осторожно втянул ноздрями воздух. Его щекастое лицо перекосила гримаса отвращения, он быстро отодвинул от себя бутыль и повернул голову к Майкову.

– Кислота, Андреич, – сказал он. – По-моему, серная.

В таких вот бутылках на предприятиях электролит для аккумуляторов держат, я видал. По-моему, твоим черешням кто-то помог загнуться.

– Я даже знаю кто, – медленно проговорил Майков, остановившимся взглядом изучая грязные отпечатки ног на беленой штукатурке забора. Судя по этим отпечаткам, кто-то не так давно перемахнул через забор, направляясь с участка папы Мая во двор к Алфавиту. – Вот пидор старый, совсем ополоумел на почве садоводства!

Простатит сделал испуганное лицо, вопросительно поднял густые брови – так, что они почти слились с низкой линией волос на лбу, и ткнул большим пальцем в сторону забора.

– Да, да, – неприятным скрипучим голосом сказал Майков, – так точно! Знаешь, какой самый страшный зверь на свете? Жаба! Она, падла зеленая, столько народу передушила, что и не сосчитать. Не понравилось ему", что у меня черешни есть, а у него нету. Урод, блин! Я ж хотел эти черешни по осени ему подарить, на хрен они мне нужны-то, в натуре…

Ну, сука, ну держись! Я не посмотрю…

– Андреич, – просительно сказал Простатит, – может, не надо? Уж больно сосед у нас авторитетный… Стоит ли связываться?

– Что? Авторитетный?! – дико вытаращив глаза, заорал на него папа Май. – Кто авторитетный?! Авторитет хренов выискался! Какой он, в жопу, авторитет, если ночью на чужих участках крысятничает? Да его на зоне за такие дела в два счета опустили бы! Авторите-е-ет… Я таких авторитетов раком ставил и ставить буду! Если он ведет себя как сявка, значит, с ним и разговаривать надо, как с сявкой, понял?

А ну пошли!

На крики из дома выскочил Хобот, и ему тут асе пришлось об этом пожалеть. Папа Май мигом припомнил, кто охранял двор минувшей ночью, схватил Хобота за галстук, отбуксировал его сначала к погибшим черешням, потом к забору и, наконец, окончательно разойдясь, пару раз чувствительно ткнул Хобота в этот забор его знаменитым носом. Хобот не сопротивлялся: в гневе папа Май вел себя еще почище, чем сам Хобот со своей справкой, и с ним лучше было не связываться.

– Да ладно, Андреич, – сказал он, шмыгая разбитым носом и осторожно промокая кровь носовым платком, – ну чего ты, в натуре? Я ж не виноват, что у тебя двор такой здоровенный! Разве в одиночку за всем уследишь? Кто ж думал, что к нам, блин, от соседей полезут. Это ж беспредел какой-то!

Хорошо, что у нас сортир в доме, а то бы они туда еще дрожжей набросали, чтоб веселее было.

– Дрожжей, – противным голосом передразнил его Майков и, не удержавшись, съездил Хобота по уху. Хобот молча скривился и схватился за ушибленное место. – Пошли к нему, разобраться надо!

Хобот мигом отнял ладонь от уха, подобрался и расплылся в нехорошей хищной улыбке. Зубы у него были выпачканы кровью, и Хобот сейчас здорово смахивал на упыря. Он мгновенно позабыл и о боли, и о нанесенной ему Майковым обиде: слово «разборка» действовало на него так же, как звук боевой трубы действует на старого кавалерийского скакуна. Хоботу было плевать, с кем клеить разборки, и то, что сосед Майкова по участку был вором в законе, ему было до фонаря.

По пути они выудили из гаража благоразумно скрывавшегося там Рыбу и через две минуты уже барабанили в ворота усадьбы Букреева.

В калитке открылось окошечко, и в нем появилась хмурая физиономия охранника.

– Что? – лаконично и не очень приветливо осведомился он.

– – Открой-ка, браток, – сдерживаясь, сказал ему Майков, – нам с твоим хозяином поговорить надо.

– Его нет, – ответил охранник. – Будет дня через два.

Передать что-нибудь?

– Смылся, сука, – злорадно прошептал над ухом у Майкова воинственный Хобот и вышел вперед. – Открывай, брателло, – сказал он. – Хозяина нет, так мы с тобой побазарим.

– Не о чем мне с вами базарить, мужики, – сказал охранник.

– Это как сказать, – возразил Хобот и, хорошенько прицелившись, засветил охраннику кулаком в переносицу – прямо через окошко, очень точно и, судя по звуку, очень сильно.

Вероятно, он рассчитывал, опрокинув охранника, просунуть руку в окошко, нащупать замок и отпереть калитку, но вышло все немного иначе. Пока Хобот тряс в воздухе отшибленной кистью и матерился сквозь зубы, окошко вдруг закрылось.

– Ни хрена себе, – удивился Хобот и перестал махать ушибленной рукой. – Он что, каменный?

Тут лязгнул засов, калитка распахнулась, и охранник шагнул на улицу. Это был уже знакомый Майкову двухметровый амбал. Одет он был в просторные спортивные шаровары, белые кроссовки и черную майку без рукавов – такую, какие любят носить культуристы. Майка эта позволяла всем желающим насладиться зрелищем великолепно развитой мускулатуры, которая была сплошь покрыта черно-синей вязью татуировок. На левом плече, на самом видном месте, у охранника была искусно вытатуирована голова свирепого на вид быка, и Майков некстати вспомнил, что у блатных каждая татуировка что-то означает, вроде как нарукавная эмблема у военных. Бык – это боец, не в переносном смысле, а в самом прямом, первозданном, так сказать…

Двухметровый бык не стал вступать с гостями в переговоры. Он, верно, и впрямь был сделан из камня или из какого-то другого не менее прочного материала. Во всяком случае, мастерский удар Хобота не оставил на его гладко выбритой физиономии ни малейшего следа. Папа Май как раз пытался понять, как это могло получиться, когда бык начал действовать.

Начал он, как и следовало ожидать, с Хобота. От его удара носатый охранник Майкова мигом потерял всякий интерес к разборке, пролетел пару метров по воздуху, очень неловко приземлился на спину, медленно, с большим трудом перевернулся на бок и, судя по всему, уснул.

У всех остальных, в том числе у папы Мая, при виде этого полета сразу пропала охота драться и вообще выяснять отношения. Беда, однако, заключалась в том, что бык уже не спрашивал, хотят они драться или не хотят. Вся баталия заняла не более десяти секунд, и только Простатита быку пришлось ударить дважды – один раз в солнечное сплетение и еще раз – в ухо. Лежавшему на земле в позе зародыша Майкову показалось, что поначалу бык хотел ударить Простатита в челюсть, но в последний момент, похоже, пожалел коллегу и не стал укладывать его в больницу. Хватило и удара в ухо: громадный Простатит, казавшийся рядом со своим противником каким-то маленьким и сморщенным, будто враз усохшим, покачнулся на ослабевших ногах, закатил глаза и медленно, очень неуклюже опрокинулся на спину, задрав к небу плохо выбритую, синеватую от проступающей щетины тяжелую челюсть.

– Козлы, – сказал бык. Он даже не запыхался.

Потом послышался звук презрительного плевка и лязг закрывшейся калитки. Только после этого папа Май сел и принялся осторожно ощупывать себя руками в поисках повреждений. Ребра с левой стороны неприятно ныли. Они явно были основательно ушиблены, но, кажется, не сломаны. Пиджак на локте оказался разорванным, рукав рубашки под ним потемнел от пыли, но крови почти не было, и Майков вспомнил, что, падая, проехался локтем по земле. Хорошо хоть, что не по асфальту…

Он посмотрел на ворота. Ворота были закрыты и заперты наглухо. Над ними висела прямоугольная коробка следящей видеокамеры, и глаз объектива смотрел, казалось, прямо на папу Мая. Майков помотал головой и огляделся по сторонам. Его люди лежали вокруг в странных позах. Рыба и Простатит слабо шевелились, Хобот не подавал признаков жизни, и только как следует приглядевшись, папа Май заметил, что он дышит.

"Отлично, – подумал папа Май. – Просто превосходно!

Называется, разобрались. Сука Хобот! Вечно сует свои ручонки куда не надо. Что ж теперь делать-то? С блатными воевать? Хороша будет война, нечего сказать. Минуты две провоюем, не больше. Эк меня угораздило! И Алфавита нет, пожаловаться некому, не с кем поговорить по-человечески. Если так дальше пойдет, то я, пожалуй, до его возвращения просто не доживу. Уделают меня его ребятишечки, а когда Алфавит за это с них спрашивать начнет, так прямо ему и скажут: сам, мол, полез, первый, ворота хотел штурмом взять… Что делать, а? Вот лажа-то, вот позорище!"

Он с трудом поднялся на ноги и, хромая, поковылял к калитке. Окошечко распахнулось раньше, чем он успел в него постучать, и оттуда высунулся вороненый, масляно отсвечивающий ствол помпового ружья, показавшийся Майкову широким, как магистральная канализационная труба. От этой смертоносной железки неприятно пахло оружейным маслом и металлом.

– Алло, – сказал Майков чуть ли не в самое дуло, – хорош быковать. Я, в натуре, поговорить пришел.

– Ты уже, по-моему, поговорил, фраерок, – послышалось из-за калитки. – Хилял бы ты отсюда, пока я тебе ноги не прострелил.

– Ты знаешь, кто я? – мысленно скрипнув зубами от небывалого унижения, агрессивно спросил Майков. – Алфавит тебе яйца твои бычьи оторвет за то, что ты сделал.

Тут он вспомнил, что черешни были загублены, скорее всего, по прямому указанию Букреева, и окончательно растерялся. Это что, какая-то провокация? Может быть, Алфавит именно этого и хотел – чтобы папа Май сам пришел сюда просить пулю? Но зачем?! Подгрести под себя фирму? Чушь собачья, это невозможно, а главное – совершенно не нужно Букрееву.

Ведь он для того и связался с Майковым, для того и предложил ему партнерство, чтобы, оставаясь в тени, заставить работать свои грязные деньги.

– Слушай, земляк, – сказал он в окошко, аккуратно, одним пальцем отводя в сторону дуло помповика, которое тут же вернулось на место. – Непонятка вышла, въезжаешь? Мне действительно нужно было поговорить, разобраться…

– С кем разбираться хочешь, фраер? – пробасил из-за калитки охранник. – Много на себя берешь. Алфавиту с тобой разбираться не в уровень, а со мной ты, по-моему, уже разобрался. Мало показалось?

– Да пошел ты, – снова начиная выходить из себя, процедил папа Май. – Было бы с кем разговаривать, а то – бычара безмозглый… Погоди, вот вернется Букреев, он тебя научит с людьми разговаривать, волчина ты лагерный…

В ответ раздался красноречивый лязг затвора. Услышав этот звук, Майков решил не перегибать палку, демонстративно плюнул на землю, повернулся и, все еще прихрамывая, зашагал в сторону своего дома. Позади, на почтительном расстоянии, Рыба и Простатит волокли под руки Хобота, который еще не мог идти самостоятельно, но уже во всеуслышание грозился прострелить охраннику Букреева его дубовую башку.

Никто из участников инцидента не обратил внимания на Валерия Лукьянова, который сидел в кустах на другой стороне дороги и от души наслаждался, наблюдая за развитием событий в театральный бинокль. Досмотрев спектакль до конца, Валерий покинул укрытие и не спеша зашагал к автобусной остановке, думая о том, что это было хорошо, но.., мало.

И он таки знал способ продлить удовольствие – или думал, что знал.

* * *

Все-таки она была чертовски хороша – и вечером, при настольной лампе, и ночью, при луне, и сейчас, при ярком солнечном свете, беспрепятственно вливавшемся в недавно отмытое до скрипа окно. Илларион изо всех сил притворялся спящим, наблюдая за ней через частую сетку ресниц и не забывая глубоко, ровно дышать.

Двигалась она тихо, явно стараясь не разбудить его, и от этого ее движения были особенно плавными и грациозными.

Когда она надела юбку, Илларион подавил вздох. Не то чтобы в юбке она стала хуже, но Забродов все равно испытал неприятное ощущение потери. Не так уж часто ему теперь приходилось видеть обнаженные во всю длину женские ноги, и очень не хотелось думать о том, что, чем дальше, тем реже ему будет выпадать такая возможность. Разве что по телевизору или, скажем, в кабаре. Ну, и еще на пляже. А здесь, в этой квартире, – вряд ли, вряд ли… Конечно, можно будет жениться на даме предпенсионного возраста, но вряд ли разглядывание ее ног доставит ему такое сильное удовольствие, ради которого стоило бы пожертвовать своей холостяцкой свободой…

"Старый хрыч, – подумал он, всхрапывая и для убедительности сонно причмокивая губами. – Девчонке двадцать девять лет, у нее беда, она к тебе за помощью пришла, а ты?

Ты что сделал, сластолюбец на пенсии? Не стыдно тебе?"

Он старательно проанализировал свои ощущения и понял, что нет, не стыдно. Наоборот, при воспоминании о вчерашнем вечере и последовавшей за ним ночи все тело наполнялось приятным теплом, исходившим откуда-то изнутри, из точки, расположенной в районе солнечного сплетения, как будто там и впрямь завелось микроскопическое солнце. Жить с солнцем под диафрагмой было приятно, но как-то непривычно. Илларион вспомнил, что раньше с ним такое случалось частенько и было, помнится, в порядке вещей, а теперь, пожалуйста, успел отвыкнуть…

"И правильно, – подумал он, – и не надо заново привыкать, потому что это все равно скоро пройдет. Раньше проходило, и теперь пройдет, причем намного быстрее, чем когда-то.

А когда к этому привыкнешь, а оно вдруг возьмет и пройдет, сразу почувствуешь нехватку чего-то важного, необходимого.

Это как с телевизором. Веками люди без него обходились, а попробуй-ка теперь отнять у обывателя его ящик! Да он же тебя зубами загрызет, а если не получится, впадет в депрессию, потому что не знает, как; ему без телевизора жить и что ему без телевизора делать…"

Сравнение женщины, которая сейчас расчесывала перед зеркалом свои густые каштановые волосы, с телевизором показалось Иллариону, мягко говоря, странным, притянутым за уши. Он поискал другое, не нашел и мысленно махнул рукой: надо будет – само найдется.

Причесавшись и наскоро подмазав губы, она принялась что-то искать на заваленном, по обыкновению, книгами, газетами, какими-то антикварными безделушками и прочим мусором столе. Илларион удивленно приподнял брови – опять же, только мысленно – и звучно всхрапнул. Женщина вздрогнула, покосилась на него через плечо, слабо улыбнулась и возобновила свои поиски. Наконец она нашла то, что искала, – вывалившийся из датированного началом восемнадцатого века светского романа пожелтевший титульный лист, который Илларион все собирался, но так до сих пор и не удосужился вставить на место. С одной стороны титульный лист был чистым, и это, похоже, было именно то, что требовалось женщине. Поискав глазами, она нашла керамический стакан с ручками и карандашами, схватила первое, что подвернулось под руку, пристроила лист поудобнее и, закусив губу, задумалась над первой фразой, которую собиралась написать.

– Этой бумажке без малого триста лет, – сказал Илларион. – Подумай, так ли важно то, что ты намерена на ней написать? Может быть, лучше словами?

Она вздрогнула и выронила ручку. Это была именно ручка, а не карандаш, и Илларион понял, что вмешался вовремя.

Он сел на кровати, обхватив руками колени, и положил подбородок на кулаки.

– Разве можно так пугать людей? – спросила Анна, держась рукой за грудь в районе сердца.

– Прости, – подпустив в голос побольше раскаяния, сказал Илларион. – За тобой было очень приятно наблюдать, но потом я понял, что ты намерена уйти не попрощавшись, и решил, что так не годится.

– А как годится? – спросила она.

Вопрос прозвучал серьезно, и Забродов понял, что его шутливый тон сочли неуместным. Смотрела она тоже серьезно, слегка наклонив голову. Глаза у нее были карие, очень красивые и выразительные, но при этом какие-то печальные.

«Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня? – вспомнил Забродов. – Черт, зарядку я проспал. Ладно, тут уж ничего не попишешь. Будем разлагаться дальше – и морально, и физически».

Он протянул руку, взял с тумбочки сигареты и закурил, делая вид, что обдумывает ответ. Курить натощак было приятно, но как-то странно, едва ли не боязно. Так, наверное, чувствовал себя Адам, с аппетитом уплетая поднесенное ему Евой яблоко. «Проклятье, – подумал Илларион, – опять яблоки в голову лезут! Помешался на яблоках, как отец Федор на стульях генеральши Поповой!»

– Очень просто, – ответил он на ее вопрос. – Так, как это делают все нормальные люди. Попить кофейку, выкурить сигаретку, поболтать, чмокнуть мужчину в небритую щеку, а уж потом идти.

– А не рановато для семейной идиллии?

– Какая там идиллия, – махнул рукой Забродов. – Из меня семьянин, как из бутылки молоток. Я тебя, часом, не обидел? Какая-то ты сегодня.., ершистая. Совсем не та, что вчера.

– Хуже?

– Просто не такая. Погоди, сейчас я встану, сварю кофе, и все сразу сделается намного проще.

– Я на работу опоздаю, – сказала она.

– Во-первых, тут совсем недалеко, – возразил Забродов, в темпе выбираясь из-под одеяла и натягивая штаны. – А во-вторых, я тебя на машине отвезу. Знаешь, какая у меня машина? Ого! Одноглазый Джо, гроза бездорожья. – А почему одноглазый?

Она уже улыбалась – слабо, нерешительно, но все-таки улыбалась. «Лиха беда начало», – подумал Илларион.

– А потому, что второй глаз ему выбил один чокнутый ботаник. Из обреза. Вы, ботаники, странный народ. Вам деревья дороже людей.

– Деревья никому не приносят вреда, – сказала она.

Сказала, опять же, серьезно, почти торжественно, как будто намеревалась защищать свои деревья от посягательств Забродова до последней капли крови и хотела, чтобы он, Забродов, об этом ее намерении знал. Да так оно, наверное, на самом деле и было. – Только пользу. Они беззащитны, они красивы, и они никогда, ни при каких обстоятельствах не болтают глупостей.

Илларион в последний раз затянулся сигаретой и с облегчением ткнул длинный бычок в пепельницу. Все-таки курить натощак было противно. С утра пораньше он привык активно двигаться: делать зарядку, убирать постель или, к примеру, готовить завтрак, и свисающий с нижней губы чинарик мешал ему, как прикованное к ноге каторжника чугунное ядро.

Забродов знавал людей, которые не выпускали сигарету из зубов двадцать четыре часа в сутки и превосходно себя при этом чувствовали. Это было делом привычки – привычки, которой Илларион Забродов по здравом размышлении решил не обзаводиться.

– Пошли на кухню, – скомандовал он, оставляя в стороне спор о сравнительных качествах людей и деревьев. – Сейчас я быстренько сварю кофе, и поедем.

– А может быть, я все-таки пойду? – с сомнением спросила она. – Не хотелось бы лишний раз затруднять гостеприимного хозяина.

Илларион остановился в дверях кухни и покосился на нее через плечо. Что-то тут было не так. Кажется, обращаясь к нему, она старательно избегала личных местоимений, как будто сомневалась, говорить ему «ты» или «вы». «Хорошенькое дело, – подумал он с беспокойством. – Что бы это могло означать? И ведь напрямую не спросишь…»

– Никаких «пойду», – решительно сказал он, зажигая газ. – Прежде всего потому, что мне тоже надо наведаться в ботанический сад. Делать мне там, наверное, уже нечего, но начинать все равно нужно оттуда. От печки, так сказать.

И, кстати, мне можно говорить «ты». Или просто Илларион.

Это, по-моему, легче, чем всякий раз ломать голову, изобретая безличные предложения.

Она вспыхнула и закусила губу. Пару секунд Илларион с любопытством разглядывал ее опущенную голову, а потом отвернулся к плите и стал караулить кофе. Похоже было на то, что своим отпущенным вскользь замечанием он угодил прямиком в больное место. Но откуда ему было взяться, этому больному месту?

«Вот тебе и еще один аргумент против случайных связей, – подумал он, подавляя в себе желание закурить. – Вечером всем всегда все ясно и понятно, ночью все становится еще яснее, а утром приходится гадать, что за человек лежит рядом с тобой в постели, как с ним разговаривать и даже как к нему обращаться».

– Сейчас бутербродов нарежу, – пообещал он. – Ты какие больше любишь: с сыром или с ветчиной? Или ты, как Винни Пух, предпочитаешь и то и другое и желательно без хлеба?

– Я по утрам вообще не ем, – сказала она. – И мне кажется, что нам будет лучше обращаться друг к другу на «вы».

Кофе зашипел и потек на плиту, норовя залить конфорку.

Илларион захлопнул рот и кинулся спасать завтрак. Перекрыв газ, он все-таки не удержался и закурил. Он бы с удовольствием выпил, если бы в доме было спиртное. Если бы…

Если бы сейчас не было так рано и если бы здесь не сидела она, он бы точно выпил. Хотя, если бы не она, ему вряд ли захотелось бы выпить с утра пораньше. «Вот так номер, – подумал он. – В постели я, что ли, сплоховал? Да нет как будто… Впрочем, постель – это упрощение. Комплекс стареющего мужчины… Тут все сложнее. По крайней мере, должно быть сложнее, если глаза меня не обманывают. Судя по всему, комплексы имеются не только у стареющих военных пенсионеров, но и у симпатичных интеллигентных женщин двадцати девяти лет от роду, незамужних и не избалованных мужским вниманием. Может, она стыдится того, что легла в постель с мужчиной в первый же день знакомства, или, например, считает, что предала память своего любимого учителя? Этого… Азизбекова, кажется?»

– На «вы» так на «вы», – сказал он, не оборачиваясь, и стал нарезать бутерброды.

Произнес он это равнодушно, как бы между делом, но, видимо, что-то было не в порядке с его равнодушием, потому что за спиной у него скрипнула табуретка и послышался тяжелый вздох.

– Я, наверное, все-таки пойду, – сказала Анна.

– Привязывать вас к табурету я, конечно, не стану, – по-прежнему не глядя на нее, сказал Илларион и принялся разливать кофе по чашкам. – Как говорят американцы, мы живем в свободной стране. Но… – он помолчал, не зная, что, собственно, должно было означать это его «но». – Вы знаете, – неожиданно для себя признался он, – я, наверное, дикарь.

Всю жизнь в поле, в лесу, в горах, в сугубо мужской компании.

Наверное, есть какие-то секреты, которые мне неизвестны, тонкости всякие, о которых меня никто не предупредил… Я не говорю, что это хорошо, я просто был бы вам благодарен, если бы вы с этим считались и делали на это определенную скидку.

Словом, я считаю, что, чем проще, тем.., ну, пусть не лучше, но.., проще.

– В этом я с вами согласна, – сказала Анна. Она говорила тихо, но, как показалось Забродову, твердо. – Именно поэтому я и говорю: не надо ничего усложнять. Ночь кончилась, наступил день, все было очень хорошо, и никто никому ничем не обязан.

Илларион поставил перед ней чашку с кофе и тарелку с бутербродами.

– Вы это серьезно? – спросил он. – Слова правильные, я с ними, по большому счету, согласен, но вот голос… Тон…

Что-то тут не так, а?

"Чего ты к ней привязался, старый дурак? – подумал он, усаживаясь на свободный табурет и продолжая изучающе разглядывать Анну. – Что ты пристал к ней со своими расспросами? Что это за маразматическая страсть к психоанализу? Простоты тебе хочется? Ну так и оставь все как есть. Какое твое дело, почему она не хочет продолжения? Не хочет, и не надо.

Чужая душа – потемки. Может, ты ей просто разонравился.

А может.. Черт! А может, и не нравился никогда?"

Он хлебнул кофе, обжегся, вернул чашку на стол и снова стал смотреть на Анну. И чем больше он смотрел, тем яснее ему становилось, что его последняя догадка верна. Верна, будь она неладна!

Он вспомнил, как Сорокин познакомил их и как странно, едва заметно дрогнуло лицо Анны, когда полковник объявил, что Илларион будет заниматься делом об исчезновении яблони Азизбекова не как официальное лицо, каковым он, по сути, и не является, а в сугубо индивидуальном, частном порядке.

И как после короткой заминки Анна вдруг сделалась оживленной, веселой и разговорчивой. И сговорчивой…

«Элементарно, Ватсон, – подумал он и, чтобы не пялиться на Анну, стал старательно жевать бутерброд, не ощущая никакого вкуса, будто поверх хлеба лежала не копченая грудинка, а кусок оконной замазки, изготовляемой, как известно, из мела и олифы. – Элементарно! Частное расследование предполагает оплату, а денег, наверное, нет. Точнее, наверняка нет. А все мужики, как известно, хотят одного… Ай-яй-яй, как это все уродливо, коряво получилось… Это, значит, был аванс, или, как теперь выражаются, предоплата. А теперь ей, конечно, стыдно и неловко, да еще и сомневается, наверное, не напрасно ли она пошла на такую жертву. Или боится, что я с нее все равно денег потребую. Может, и вправду потребовать? А то уж как-то очень дешево она оценила мои услуги».

Солнце у него под диафрагмой, и без того уже горевшее вполнакала, окончательно погасло, выключилось. На языке завертелись горькие, язвительные слова, но вслух Илларион, естественно, ничего не сказал, поскольку умел держать себя в руках и никогда не переоценивал роли пустой болтовни в урегулировании отношений между людьми.

– Простите, – сказал он, снова принимаясь за кофе. – Это я еще толком не проснулся, а спросонья я вечно бормочу какие-то глупости и даже, представьте, пытаюсь выяснять отношения. Вообще, выяснение отношений – это мой конек.

Однажды мне пришлось в течение недели заниматься выяснением отношений с одним высокопоставленным мусульманином. Сначала он хотел меня просто расстрелять – он, видите ли, как и мы с вами, считал, что, чем проще, тем лучше, – но мне удалось втянуть его в теологический спор, и через неделю он меня отпустил… Или выгнал, не знаю. Наверное, все-таки выгнал, потому что я ему смертельно надоел своими разговорами.

Анна вежливо улыбнулась. Похоже, объявленный Забродовым мораторий на выяснение отношений ее вполне устраивал. Тогда Илларион старательно поддал жару, чтобы заставить ее рассмеяться. Для этого ему пришлось напрячь фантазию; в его карьере было мало смешного, а то, что было, носило несколько специфический, не всегда понятный посторонним характер и по большей части не подлежало разглашению.

Тем не менее он преуспел в своей затее, и до ботанического сада они доехали как добрые знакомые, а не как парочка разнополых существ, случайно оказавшихся в одной постели и не понимающих, каким ветром их туда занесло.

– Так, – сказал Илларион, глуша двигатель «лендровера» перед воротами ботанического сада. – Если появится что-то новенькое, обращайтесь в любое время суток. Я тоже постараюсь держать вас в курсе, насколько это будет возможно.

Ну и, наверное, пару-тройку раз мне придется обратиться к вам за консультацией по узкоспециальным вопросам.

При упоминании об узкоспециальных вопросах она опять напряглась, будто ожидая удара или оскорбления. Забродов посмотрел на нее сбоку и вздохнул.

– Прошу вас запомнить, – сказал он, – что у меня в этом деле свой собственный интерес. Я не профессиональный сыщик и даже не любитель. Кроме того, профессионалы во все времена брали деньгами. Мне от вас ничего не нужно, кроме помощи. А может статься, что и помощь не понадобится.

Анна перевела дыхание.

– Ох, – сказала она, – вы действительно любите выяснять отношения.

– Ненавижу, – возразил Илларион. – Но иногда приходится. Вы ведь тоже обрезаете с дерева лишние ветки, чтобы оно оставалось здоровым и красивым, не так ли?

– Вы правы, – сказала Анна. – Простите. По-моему, я вас обидела. Это не со зла, просто я.., ну, не умею.

– Так, может, и пробовать не стоило?

– Стоило, – сказала Анна, быстро чмокнула его в щеку и вышла из машины.

Илларион проводил ее взглядом, задумчиво стер со щеки помаду, закурил и поискал взглядом магазин. Торговая точка обнаружилась незамедлительно, и Забродов, заперев машину, отправился за покупками – вернее, за покупкой.

Через полчаса ему удалось отыскать в лабиринте дорожек человека в рабочем комбинезоне и бейсбольной шапочке с длинным засаленным козырьком. Человек этот был примерно одного возраста с Илларионом, но казался старше из-за густой щетины, серебрившейся у него на подбородке. Занят он был тем, что утрамбовывал в мятый железный контейнер огромную кучу веток вперемежку с прелыми прошлогодними листьями. Вокруг контейнера было полно золы и недогоревших прутьев, и в воздухе ощущался слабый запах пепелища. В сторонке стояла мятая жестяная канистра, и Забродов подумал, что у администрации ботанического сада должны периодически возникать трения с экологической милицией.

– Эй, отец, – окликнул Илларион человека в комбинезоне, – компанию не составишь?

С этими словами он поднял над головой бутылку водки, показывая, какого рода компания ему нужна.

Человек в комбинезоне стянул с рук грязные рабочие рукавицы, задумчиво поскреб ногтями щетину и пожал плечами.

– А сам, что ли, не справишься?

– Справиться-то я справлюсь, – сказал Илларион, – да только не привык я в одиночку квасить. Выпивка – не самоцель, а способ общения.

Человек в комбинезоне оглядел его с головы до ног и кивнул, как будто в чем-то убедившись.

– Чтобы плохо жить, надо долго учиться, – изрек он. – Ладно, наливай.

Илларион налил, и они стали общаться.

Загрузка...