Мертвая хватка

Глава девятая

К вечеру откуда-то с юго-востока приползли тучи и как-то незаметно затянули все небо плотной непрозрачной пеленой. В сумерках они окончательно укрепились на занятых позициях, расположились со всеми удобствами, и в темноте пошел дождь – мелкий, моросящий, теплый и явно затяжной.

Это было очень хорошо для посевов, а также для многого другого – в частности, для того, чем собирался заняться Валерий Лукьянов.

Как только с неба упали первые капли дождя, он переоделся в гидрокостюм и доверху застегнул «молнию». К счастью, у него хватило ума прихватить с собой полиэтиленовый пакет, и теперь можно было не бояться, что его одежда намокнет. Он засунул одежду в пакет, пакет положил в рюкзак, а рюкзак пристроил поверх своих кроссовок.

Лезть в ручей не хотелось, и он решил выкурить сигаретку. Страхов, которые одолевали его накануне, как не бывало. Провернув рискованную операцию и добившись полного успеха, Валерий понял, что черт далеко не так страшен, как его малюют. Усадьба Майкова охранялась лишь условно, а после дневного инцидента там, наверное, вообще не осталось ни одного человека, способного бегать.

Прикуривая от зажигалки, Валерий вспомнил, как все это было, и не смог сдержать злорадную улыбку. Так вам и надо, уроды! Погодите, я вам еще не то устрою. Вы у меня попляшете! Так и будете скакать вприсядку до самой могилы, быки безмозглые…

Теперь, когда его план удался, Валерий как-то перестал понимать, чего он, собственно, боялся вначале. Конечно, Майков и его бандиты сильнее физически, и денег у них больше, и наглости им не занимать. Словом, в открытом противостоянии у них на руках были все козыри. Он, Валерий Лукьянов, не мог ни доказать свою правоту законным порядком, ни набить негодяям их сытые нахальные морды, ни даже перекричать их. Но, черт подери, у него за плечами было высшее образование! А высшее образование, пусть даже не самое престижное, даже сельскохозяйственное, все-таки сильно расширяет кругозор и учит человека мыслить целенаправленно и масштабно. Окрыленный первым успехом, Валерий полагал, что он один умнее Майкова и всех его узколобых жуликов, вместе взятых. Его расчет оказался верен; они действовали, как туповатые, но очень старательные актеры, воплощающие на сцене написанный талантливым драматургом сценарий. Да что там – актеры! Это была просто кучка пустоголовых марионеток, и он, Валерий, мог сколько угодно дергать их за веревочки, заставляя потешно бегать, суетиться, бить друг другу морды и пугать друг друга оружием.

В общем, оставалось только жалеть, что у него нет видеокамеры. Какой мог бы получиться фильм! Одна потасовка у соседских ворот чего стоила! Как они летали! Господи, как чудесно, как восхитительно они летали!

Лукьянов тихо засмеялся, припомнив незабываемый полет Хобота – спиной вперед, вверх тормашками – и то, как после этого он долго лежал на земле не в силах не только подняться, но даже пошевелиться. Да, это зрелище дорогого стоило; одно оно, пожалуй, было способно покрыть не менее трети долга Майкова перед Валерием. Да плюс то, что получили остальные – Простатит, Рыба и сам Майков, который не только схлопотал по ребрам, но и понюхал, чем пахнет ствол бандитского дробовика. Да, уважаемый Виктор Андреевич не зря так заискивал перед своим соседом: этот седой старикан был крутой, как вареное яйцо, намного круче папы Мая. Пожалуй, настолько круче, что Лукьянов теперь диву давался: и как это у Майкова хватило смелости идти к соседу и качать там права? Или он не понимает, на кого задирает хвост? Что ж, сегодня в полдень ему это очень доступно, популярно объяснили. Больше он к соседу не полезет, предпочтя оставить все как есть. Такое положение вещей не устраивало Валерия, но выход из него был.

Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе; если Майков больше не хочет рисковать головой, ссорясь с соседом, пускай сосед сам поссорится с ним.

Вокруг было темно и тихо, лишь печально шуршал в ивых листьях моросящий дождик да журчал и плескался невидимый в потемках ручей. Ночка была в самый раз для того, что задумал Валерий.

Он в последний раз затянулся сигаретой и бросил окурок в темноту. Тлеющий уголек прочертил во мраке красную дугу, похожую на след трассирующей пули, а потом коротко пшикнул и погас, коснувшись воды. Валерий вынул из-под куста саперную лопатку и встал, с удовольствием разминая затекшие суставы.

Найти именно саперную лопатку ему не удалось, и он ограничился тем, что отпилил черенок обыкновенной штыковой лопаты, найденной в сарае у Совы. Между делом ему подумалось, что, если так пойдет и дальше, Сова и его папахен скоро заметят, что из их хозяйства начал таинственным образом исчезать инвентарь. Догадаться, куда он пропадает, будет несложно; впрочем, Валерий очень надеялся, что до этого не дойдет. Он был неглуп и имел некоторое представление о теории вероятности, которая в его понимании сводилась к одной фразе: любое, даже самое невероятное, событие рано или поздно происходит. Иными словами, сколь веревочке ни виться…

Нельзя вечно играть со смертью в пятнашки, рано или поздно она тебя все равно догонит и хлопнет по плечу своей костлявой ладонью. Да он и не собирался ходить на подворье Майкова каждую ночь, как на работу. Еще одна ходка, максимум две, и пора заканчивать с этим делом. Да оно и само закончится! Если все пойдет по плану, то в доме Майкова скоро будет играть музыка, но он ее уже не услышит…

Стоя на берегу ручья, он вгляделся в темноту и даже поправил очки, чтобы лучше видеть, но это не помогло. Очки были ни при чем, просто вокруг было слишком темно. Валерий пожалел, что не захватил фонарик, но тут же мысленно одернул себя: ишь, чего захотел! Может, ты сюда экскаватор подгонишь, чтобы не мучиться с лопатой? Фонарик ему подавай… Тогда бы уж прямо позвонил Майкову и сказал: вешайся, урод, сегодня ночью я к тебе опять приду. Жди, в общем, вторую серию…

Он спустился в воду, вброд пересек ручей и остановился, шаря перед собой лопатой. Сначала железное лезвие с шорохом задевало ветви кустов, потом под ним что-то глухо звякнуло, и Валерий понял, что добрался до сточной трубы.

Отогнутая его руками железная решетка, закрывавшая вход в трубу, пребывала в том же положении, в каком он ее оставил. Валерий усмехнулся. Вот лохи! Ну и лохи! Получили от соседского охранника по соплям и решили, бараны, что все ясно. Ну и на здоровье, он ведь именно этого и добивался. Во дворе у Майкова по-прежнему горели светильники.

Сегодня, когда на небе не было луны, свет молочно-белых конусов казался особенно ярким, почти ослепительным. Из-за этого Валерий полз на четвереньках по воде до самого пруда и только тут отважился выбраться на сушу под прикрытием нависавших над водой базальтовых глыб.

Присев на корточки, чтобы не торчать столбом посреди участка, он огляделся, снова испытав прилив обиды и гнева при виде творения собственных рук. Трава лежала на земле ровным густым ковром, мягко обволакивая округлые выпуклости насыпных холмиков; казавшиеся в свете фонарей черными кусты торчали тут и там, как часовые, и мощенные грубо отесанным камнем дорожки, прихотливо и плавно изгибаясь, вились между ними. Капли дождя сверкали в траве, как драгоценные камни, вокруг фонарей расплылись жемчужные ореолы света. Все это было так красиво, что у Валерия защемило сердце.

Потом он повернул голову и посмотрел наверх, где на горке над водопадом стояли черешни. Даже при рассеянном свете фонарей было видно, что деревья умирают, если еще не мертвы. Лукьянов поморщился. Деревьев было жаль, но эта игра стоила свеч. Да, стоила, что бы там ни нашептывала потревоженная этим зрелищем совесть.

Потом он подумал, что дождь, особенно затяжной, может пойти черешням на пользу. Может быть, еще не все сгорело, может быть, там, в земле, осталась хотя бы парочка неповрежденных корешков. Конечно, такими, как раньше, деревья уже не будут. Ничто живое не способно пережить обработку серной кислотой без видимого вреда для себя. Даже выжив, деревья навсегда останутся уродливыми, страшными. «Ну и пусть, – подумал Валерий. – Пускай корявые, уродливые, лишь бы жили. На вкус ягод это не повлияет, да и к моим планам эти деревья больше не имеют никакого отношения. Они свою роль уже сыграли, так что, если повезет выжить, пусть живут».

Убедившись, что вокруг тихо, он привстал и, пригибаясь, побежал к забору. Только присев в кустах у стены, Валерий увидел лестницу. Лестница была легкая, алюминиевая, раздвижная, и стояла она у забора примерно в том месте, где Лукьянов во время своего предыдущего визита оставил на штукатурке грязные следы. Увидев лестницу, Валерий вздрогнул: раньше ее здесь не было, и ее появление могло означать все что угодно – от засады, притаившейся по другую сторону забора, до обыкновенной забывчивости кого-нибудь из охранников. Забор, наверное, белили, убирали с него грязь, а лестницу убрать не удосужились… Да, скорее всего, так оно и было. Так или иначе, нужно было лезть наверх или возвращаться в трубу.

И Валерий полез.

Лез он очень осторожно, с оглядкой, и, добравшись до верха, долго смотрел вниз через гребень кирпичной стены, пытаясь понять, не скрывается ли засада в густых кустах черной смородины, росших по ту сторону забора. В том, что это была именно черная смородина, он не сомневался: ее густой аромат, который ни с чем невозможно было спутать, чувствовался даже здесь, наверху.

Валерий лег животом на гребень стены, как можно ниже опустил руку с лопатой и разжал пальцы. Послышался глухой металлический шорох, когда железный штык лопаты вонзился в рыхлую землю. Лукьянов спустил с забора ноги, повис на руках и, уже понимая, что без разбега назад ему не взобраться, зачем-то еще раз оглянулся через плечо на смутно белевший в темноте дом.

Ему почудилось, что на светлом фоне стены, рядом с дверью, выходившей на задний двор, темнеет нечто, отдаленно напоминающее человеческую фигуру. Он похолодел, но фигура не шевелилась, и Валерий решил, что это, скорее всего, просто куст или какой-нибудь прислоненный к стене ящик. И как только он пришел к такому утешительному выводу, в темноте послышался приглушенный оклик:

– Э! Рыба, ты, что ли? Давай сюда, я тут!

Спутать этот голос с каким-нибудь другим Валерий не смог бы и через сто лет: это был ненавистный голос Хобота.

Понимая, что погиб, не чувствуя собственного тела, совершенно оцепеневший от леденящего ужаса, Лукьянов разжал пальцы и мешком свалился с забора прямо на торчавшую в кустах лопату. Раздался громкий треск ломающихся ветвей, глухой удар и полузадушенный вопль – черенок лопаты пришелся Валерию прямиком по копчику, и это оказалось чертовски больно.

– Ты что, баран, совсем охренел? Заметут! – зашипел Хобот, но Валерий его не слышал.

Прижав обе ладони к ушибленному месту, он катался по земле, треща кустами и прилагая нечеловеческие усилия к тому, чтобы не выть по-собачьи от нестерпимой боли. «Еще немного, – промелькнула у него в голове неожиданно трезвая мысль, – и эта чертова деревяшка угодила бы мне прямиком в… Ну, в общем, куда следует. То-то было бы весело!»

Впрочем, весело ему было и так. До сих пор Валерий ни разу в жизни не испытывал ничего подобного: сознание и тело как будто разделились и зажили самостоятельно и независимо друг от друга. Тело бесновалось, раздираемое на части болью, смертельным ужасом и жаждой жить во что бы то ни стало; сознание трезво оценивало происходящее, искало выход, не находило его и смиренно признавало, что гибель неизбежна, если не случится чудо. К возившемуся в кустах Валерию вот-вот должен был подойти жуткий Хобот, наклониться, посветить фонариком, а потом… Что ж, потом все ясно. Если при нем нет ножа или пистолета, зарубит лопатой или просто забьет ногами, он это умеет…

Но чудо произошло. Это было мрачное чудо, какое только и могло случиться в этом гиблом месте, но Валерий сумел воспользоваться своим шансом.

Очевидно, произведенный его падением с забора шум услышали в доме. Задняя дверь неожиданно распахнулась, из нее ударил показавшийся нестерпимо ярким свет, и на фоне дверного проема возникла громоздкая фигура давешнего быка с неразлучным помповым ружьем в руке. Свет из двери упал на землю косым четырехугольником, и прямо по центру этого четырехугольника оказался Хобот.

Захваченный врасплох неожиданным появлением противника, Хобот присел на полусогнутых ногах, инстинктивно прикрыл ослепленные глаза локтем и тут же, не дожидаясь развития событий, выстрелил в охранника Букреева из пистолета, который, оказывается, все это время был у него в руке.

Пуля выбила из дверного косяка длинную щепку, оставив на темном дереве ярко-белый след – наполовину ослепший Хобот промахнулся по мишени, которая была в полтора раза выше и шире его.

Татуированный бык не стал стрелять. Он просто прыгнул вперед с крыльца, сшиб Хобота с ног и, уже падающего, ударил по лицу рукояткой своего помповика. Замерший в своем ненадежном укрытии, вжавшийся в рыхлую землю, переставший дышать Лукьянов готов был поклясться, что слышал отвратительный мокрый хруст, с которым сломался перешибленный пополам длинный нос Хобота. Здоровяк несколько раз ударил пойманного с поличным Хобота ногой в живот, но тот не проронил ни звука – то ли был без сознания, то ли считал ниже своего достоинства стонать от боли.

Вслед за быком из дома вышли еще двое. У одного из них был в руке пистолет – какой-то очень большой, с показавшимся Валерию чрезмерно длинным и толстым стволом, а другой придерживал на животе короткий милицейский автомат.

– Что за шухер, Пузырь? – спросил тот, у которого был пистолет.

Качок, сваливший Хобота, ответил на этот вопрос весьма пространной тирадой, из которой Валерий почти ничего не понял. Пузырь говорил вроде бы по-русски, но если это и был русский язык, то какой-то странный. Валерий, точнее, его сознание, все еще существовавшее отдельно от тела, решил, что Пузырь изъясняется на классической фене, искусственном воровском жаргоне, придуманном уголовниками специально для того, чтобы посторонние не могли их понять. Даже такой несведущий человек, как Лукьянов, понял, что дело плохо: похоже, его занесло прямиком в гнездо настоящих уголовников, блатных в их чистом, первозданном виде.

Хобота подхватили под мышки и втащили в дом. Замыкавший процессию Пузырь задержался на крыльце и напоследок обвел двор долгим внимательным взглядом. Лукьянов снова похолодел: ему почудилось, что Пузырь смотрит прямо ему в глаза. Петом охранник длинно сплюнул в темноту сквозь зубы, дверь закрылась, и во дворе сразу стало темнее.

Какое-то время Валерий лежал ни жив ни мертв, прижимаясь всем телом к земле и чувствуя, как падает на непокрытую голову дождь. Это было чертовски приятно: лежать, постепенно отходя от шока, и чувствовать кожей удары дождевых капель. Даже пульсирующая боль в копчике казалась ему приятной: она свидетельствовала о том, что он все еще жив.

Гулко бухавшее где-то в районе глотки сердце тоже мало-помалу успокоилось, вернулось на отведенное ему природой место и взяло нормальный ритм. Валерий уже начал подумывать о том, как бы ему выбраться отсюда, и тут в доме послышалась какая-то глухая возня, что-то тяжелое с грохотом упало на пол, зазвенело разбитое стекло и раздался придушенный, хриплый панический вопль, почти визг. В этом звуке не было ничего человеческого, так мог бы визжать кабан под ножом мясника, если бы последний удосужился обмотать ему тряпкой рыло. Вряд ли кто-то из обитателей дома стал бы так визжать; скорее всего, это был голое плененного Хобота, и голос этот сейчас, судя по всему, издал предсмертный вопль.

Валерий вскочил, будто подброшенный пружиной, и птичкой вспорхнул на забор. Здесь он снова оглянулся и сразу же об этом пожалел.

С высоты забора было хорошо видно окно первого этажа, располагавшееся на высоте двух метров от земли. Жалюзи на окне почему-то были подняты, и Валерий отлично видел все, что происходило в просторной комнате с кожаной мебелью и большим, сложенным из дикого камня камином.

На пушистом ковре перед камином на коленях стоял Хобот. Валерий узнал его только по одежде, потому что голова Хобота была крепко зажата между ног одного из охранников.

Брюки Хобота были спущены до самых щиколоток, и его голый зад непристойно белел в свете сильной лампы. Еще один охранник придерживал руки Хобота, а третий, татуированный амбал по кличке Пузырь, прилип животом к его заду.

Валерий глянул только раз и сразу же крепко зажмурил глаза, изо всех сил цепляясь за мокрые кирпичи, чтобы снова не упасть в кусты.

– Ы-а! – глухо, как в подушку, голосил Хобот. – Ы-а! Ыыыы-аааа!!!

"Рыба, – мысленно перевел этот звериный вой Лукьянов. – Рыбу зовет, а Рыба не слышит… Боже мой, боже мой!

Что же они делают, а?"

Вопрос был чисто риторический. Валерий отлично знал, что они делают. Там, в ярко освещенной комнате, на пушистом ковре перед камином, охранники Букреева опускали Хобота. Было совершенно ясно, что носатый отморозок, получив днем хорошую трепку от Пузыря, решил поквитаться с обидчиком и ночью, когда все в доме Майкова уснули, пробрался на участок соседа, чтобы прострелить Пузырю голову, как и обещал еще в полдень. Вот и прострелил…

Все, что здесь произошло, фактически было подстроено Валерием. Вот только он никогда не думал, что это будет ТАК…

Спланированный им спектакль вышел за рамки сценария, и персонажи зажили своей собственной, очень мало похожей на человеческую, жуткой и не правдоподобной жизнью. Планируя свою «акцию», Лукьянов предполагал, что в ходе боевых действий между соседями кто-то может серьезно пострадать, а может быть, даже умереть. И он хотел этого, черт подери, но не так, не так! Он думал, это будет как в кино: кто-то картинно выхватывает из-под одежды пистолет, звучит выстрел, и еще кто-то падает, широко разбросав руки…

«Ыыыыы!!!» – в последний раз замычал Хобот, и вдруг стало тихо. «Кончилось, – подумал Валерий, осторожно открывая глаза. – Надо уходить, пока меня не сцапали».

Он не удержался и снова посмотрел в окно. Ничего не кончилось, процесс шел полным ходом, просто Хобот почему-то перестал кричать – то ли отключился, то ли отчаялся.

«А может, привык? – с натугой выдавил из онемевшего, будто замороженного мозга циничную мысль Валерий. – Может, ему в кайф?»

Цинизм не помог; наоборот, стало хуже. Валерия вдруг со страшной силой замутило, голова закружилась, и цеплявшиеся за мокрые кирпичи руки, никогда не отличавшиеся геркулесовской силой, окончательно ослабели.

Руки… Валерий сосредоточил все внимание на своих руках, пытаясь волевым усилием заставить их сделать то, на что они уже не были способны, и вдруг заметил, что отчетливо их видит. Его руки не были двумя тенями на светлом фоне стены, как раньше; он ясно различал каждую складку гидрокостюма, видел влажный блеск на сгибах и, кажется, даже мог разглядеть мелкую фактуру прорезиненной ткани.

Он словно прозрел. До него внезапно дошло, что вот уже добрых две, а то и все три минуты он висит на светлом оштукатуренном заборе в своем черном гидрокостюме, освещенный падающим из окна электрическим светом и заметный, как плавающая в стакане с молоком навозная муха. Если его до сих пор не подстрелили, то лишь потому, что все в доме были заняты и никто не удосужился выглянуть в окно. Это последнее потрясение оказалось для него слишком велико; он напрягся из последних сил, засучил ногами по гладкой поверхности стены, пытаясь подтянуться на обессиленных, сделавшихся ватными руках, и, наконец, со слабым стоном сорвался и снова упал в кусты.

Здесь его вырвало, и от этого Валерию неожиданно стало легче. Из приоткрытого окна снова доносились невнятные стоны несчастного Хобота, и Валерий поймал себя на том, что ему искренне жаль этого носатого психа. Потом он вспомнил, что, если не начнет шевелиться, жалеть ему придется себя самого, встал на четвереньки и пополз вдоль забора подальше от страшного окна, в темноту. По дороге он наткнулся на лопату, про которую совершенно забыл, и прихватил ее с собой – во-первых, чтобы не оставлять улик, а во-вторых, в качестве оружия на самый крайний случай.

Только очутившись в кромешной темноте, он позволил себе остановиться и подумать, как быть дальше. В принципе, перелезть через забор обратно на участок Майкова можно было где угодно, кроме места, освещенного горевшим в доме электричеством. Но при одной мысли о том, чтобы выпрямиться во весь рост и снова начать карабкаться на эту чертову стену, к горлу подступала тошнота и предательски подгибались колени. Кроме того, Валерий не без оснований полагал, что события этой страшной ночи еще далеки от полного завершения: было совершенно непонятно, что блатные станут дальше делать с избитым, изуродованным да еще и зверски изнасилованным Хоботом; точно так же оставалось загадкой, что предпримет по этому поводу Майков.

«Надо пересидеть, – решил Валерий. Он ощупал переносицу и убедился, что очки на месте. В этом не было ничего удивительного: он собственноручно связал дужки бельевой резинкой, как это делают иногда старики, собираясь что-нибудь мастерить. – Надо, надо пересидеть! Вся ночь впереди, должен же этот гадюшник когда-нибудь успокоиться! Господи, как же это меня угораздило? И ведь, если бы не я, ничего бы этого не было. Черт меня дернул, в самом-то деле… Хотя, если разобраться, так им, сволочам, и надо. Как они ко мне, так и я к ним, так что мы в расчете. В расчете? А какого дьявола я тогда сюда лез, жизнью рисковал? Если уж начал дело, надо доводить его до конца».

Он огляделся и обнаружил, что незаметно для себя оказался у цели своей ночной вылазки – в фруктовом саду Букреева. Деревья таинственно шумели под дождем, от них пахло мокрой корой и цветами. Протянув руку, Валерий нащупал скользкий от дождевой воды ствол – слишком толстый для того, что он задумал.

«С ума сошел, – подумал он. – Может, все-таки не стоит?»

Но здесь, за углом дома, было темно и тихо. И какая, в принципе, разница, сидеть сложа руки или потихонечку копать? Копать, пожалуй, было все-таки лучше – по крайней мере, не замерзнешь. Даже если не удастся сделать все, как было задумано, разрытая земля все равно послужит уликой против Майкова. Вообще получалось, что Хобот сослужил Валерию очень хорошую службу, забравшись ночью во двор к соседу своего хозяина. Страшно подумать, что было бы, если бы звероподобный Пузырь прихватил Валерия на заборе…

Валерий начал на четвереньках ползать по саду, нашаривая в темноте мокрые шершавые стволы и на ощупь определяя их толщину. Наконец ему подвернулось то, что надо, – тонкий, не больше десяти сантиметров в обхвате, стволик. Рядом с деревом – Валерий даже не смог точно определить его породу – в землю был вбит колышек. Очевидно, дерево совсем недавно посадили и для устойчивости привязали к колышку. Это действительно было то, что надо: недавно пересаженное дерево еще не успело как следует укорениться, и его не нужно корчевать.

Выкапывай и уноси, вот и вся недолга…

За углом снова открылась дверь. Валерий плашмя бросился на землю и зачем-то накрыл руками голову, как будто по нему уже палили из всех видов стрелкового оружия. Он услышал шаги нескольких человек и странный шорох, как будто по ступенькам волоком тащили мешок с картошкой. «Это не мешок, – понял он, – это Хобот».

– Отвезите подальше, – послышался голос, – и выкиньте где-нибудь в лесу.

– А может, соседу под ворота? – отозвался другой. – Слышь, Пузырь, чего с ним возиться? Пускай сами свою падаль убирают, козлы.

– Делайте, как я сказал, – проворчал Пузырь. – Это же фраера, они по понятиям жить не умеют. Чуть что, в ментовку бегут. А Алфавиту такие гости в хрен не уперлись. Увозите его отсюда да шевелите фигурами, уроды!

– Дышит, – с удивлением произнес еще один голос.

– Подышит и перестанет, – проворчал Пузырь. – Все, грузите, чтобы вони этой здесь не было…

Хлопнула, закрывшись за ним, дверь. Потом протяжно заныли петли гаражных ворот, взревел и ровно заурчал двигатель автомобиля. Вскоре во дворе снова стало тихо. Валерий подождал еще немного, придвинулся поближе к облюбованному дереву, лег на бок и начал копать, орудуя своей укороченной лопатой с ловкостью бывалого пехотинца, роющего окоп под огнем вражеской артиллерии.

Было начало десятого утра, да не какого-нибудь утра, а субботнего, и жизнь на дачах била ключом.

Субботнее утро в середине мая – самое горячее время для любого уважающего себя дачника. Да и для не уважающего, пожалуй, тоже, поскольку, если у тебя есть дача и ты еще не успел окончательно махнуть на нее рукой, утром в субботу ты просто обязан быть на своих шести сотках – что называется, как штык; Даже если дача нужна тебе только для того, чтобы Время от времени выпить там водки и закусить шашлычком, даже если вместо овощных грядок на твоем участке буйно зеленеют бурьян и крапива, оставлять дачу без присмотра в субботу нельзя: предприимчивые соседи растащат ее по дощечке, как деловитые муравьи, и концов потом не найдешь.

Но это не главное, потому что таких, с позволения сказать, дачников на просторах России не так уж много и на фоне остальных земледельцев-энтузиастов они практически незаметны. Нормальный же, среднестатистический российский дачник встречает субботнее майское утро с лопатой в руках, полный трудового рвения и надежд на небывалый урожай.

Яркие лучи солнца играют на его лоснящейся от пота, уже успевшей загореть спине, старые тренировочные штаны с ослабшей резинкой лишь каким-то чудом удерживаются.., нет, не на пояснице, конечно, какая там поясница!., гораздо ниже, примерно на середине ягодиц, обращенных к ласковому голубому небу; лицо его красно от прилива крови и выпитой накануне водки, ладони, кажется, раз и навсегда свернулись в трубочку по форме черенка лопаты, и внутренняя их поверхность уже успела ороговеть и лоснится, как лакированная. Сточенное, отполированное землей лезвие лопаты весело поблескивает на солнце, вывороченные на свет божий вместе с сырыми комьями земли жирные дождевые черви, извиваясь, уползают обратно в землю, пахнет влажным черноземом, горьким дымом сжигаемых прошлогодних листьев, свежей зеленью, трудовым потом и коровьим навозом – короче говоря, поздней весной, дачами.

В начале десятого утра по одной из улиц дачного поселка проехал автомобиль, которого здесь прежде не видели, – большой оливково-зеленый «лендровер» без левой фары, такой старый и потрепанный, что казался пыльным, хотя, приглядевшись, можно было увидеть, что его недавно очень тщательно помыли. Ямы и кочки, коими изобиловала упомянутая улица, явно были этой машине нипочем, но ехала она все равно медленно, будто крадучись, – водитель, похоже, был здесь впервые и плохо знал дорогу, а может быть, и вовсе не знал.

Оборачиваясь на звук мотора, дачники неизменно приходили к такому выводу, после чего возвращались к своим прерванным занятиям. У каждого свои заботы, свои проблемы, и не бежать же, в самом деле, тряся телесами, вслед за машиной только для того, чтобы узнать, не заблудился ли шофер! Надо будет – сам спросит, и вообще, нечего тут шляться…

Наконец водитель «лендровера», вдоволь налюбовавшись мужскими и женскими окороками, там и сям торчавшими из кустов смородины и крыжовника, как некие полуабстрактные садовые скульптуры, и поняв, очевидно, что самостоятельно он никогда не найдет дороги в этом лабиринте увитых виноградными плетями заборов, затормозил возле единственного встретившегося ему аборигена, который ничего не копал и не сеял, а мирно тесал березовый кол на березовом же чурбачке, поставленном на попа около распахнутых настежь ворот. Аборигену было хорошо за шестьдесят. Его голое дряблое пузо перевешивалось через пояс пресловутых тренировочных штанов, на голой вислой груди серебрился седой курчавый волос, из-под прокуренных до желтизны седых усов под немыслимым углом торчала потухшая «беломорина», а на голове сидела линялая фетровая шляпа неопределенного цвета с бессильно повисшими книзу полями. Он ловко орудовал сточенным почти до самого обуха топором – так, что только щепки летели.

– Добрый день, хозяин, – сказал ему водитель «лендровера». – Где тут Сорокиных дача, не подскажете?

Старик точным ударом вогнал топор в чурбан и выпрямился, опираясь на кол, как на копье. Сейчас он здорово смахивал на пожилого варвара, несущего караульную службу у стен осажденного Рима.

– А давно они здесь живут? – осведомился он, запуская свободную руку под шляпу и почесывая затылок. – Что-то я таких не припомню. Из новеньких, наверное.

– Да нет, – сказал водитель, – не из новеньких. Лет десять уже, я думаю, а то и больше, как они тут обосновались.

– Нет, – покачал головой абориген, – таких не знаю.

Нету здесь таких. Если только из новичков.

С этими словами он снова пристроил конец березовой жерди на чурбачке и потянулся за топором. Тут водителя «лендровера» осенило: тещи, как правило, в отличие от своих дочерей не берут фамилии зятя, а зятья за очень редким исключением избегают называться фамилией тещ. Увы, девичьей фамилии жены полковника Сорокина Илларион Забродов не знал, но и жечь бензин, колеся по поселку в надежде увидеть за одним из заборов знакомое лицо, ему не хотелось.

– А может, вы Валерию Матвеевну знаете? – спросил он на всякий случай.

Старик опустил занесенный над головой топор и снова выпрямился. Усы у него были густые, длинные, они почти целиком скрывали рот, но Илларион готов был поклясться, что там, под усами, проскользнула хитроватая улыбка – похоже, в свое время старый хрыч был тем еще ходоком и подбивал клинья к полковничьей теще.

– Это у которой зять в ментуре? – непочтительно уточнил старик. – Как же, знаю. Это на соседней линии, четвертый дом от угла. Там еще розовый куст у калитки и ставни защитного цвета – вот вроде как твоя машина, только темнее.

Как танк, честное слово, так бы звездочку и подрисовал. Ты сам-то, часом, не из ментовки?

– Боже сохрани, – сказал Илларион. – Неужели похож?

– Машина похожа, – признался старик. – Я такие только по телевизору видал, когда в «Новостях» репортажи о беспорядках в Ольстере показывали. Английские коммандос там на таких раскатывают. Ты, может, тоже из этих, из коммандос?

Илларион с трудом преодолел желание поинтересоваться у разговорчивого старикана, не служил ли тот в контрразведке, – уж очень он был приметлив и смекалист, причем в одном, строго определенном направлении. Да и то, с каким пренебрежением старик отзывался о милиции, здорово смахивало на небрежную, предпринятую от нечего делать, примитивную провокацию. «Паранойя, – подумал Забродов, – профессиональное заболевание разведчиков. Кругом, понимаешь, сплошные враги, и все только и думают, как бы подловить тебя на крючок. А с другой стороны, глупо отрицать существование старой гвардии. Вокруг действительно полно милых, интеллигентных и очень разговорчивых людей, с которыми можно прекрасно пооткровенничать на любую тему и которые в свое время вовсю барабанили для КГБ – кто-то в силу обстоятельств, а кое-кто и по призванию, по природной, так сказать, склонности… И поди разберись теперь, кто из них агнцы, а кто козлища. Тут с самим собой черта с два разберешься, кто ты такой на самом деле. Словом, не суди, да не судим будешь, и будет твое царствие небесное на земле».

– Я-то? – сказал он. – Нет, я не из коммандос. Я английский резидент, а у Валерии Матвеевны у меня назначена встреча с агентом, который собирается продать Родину, да все никак не решит, сколько с меня запросить.

Дачник хмыкнул в прокуренные усы, пососал потухшую папиросу и снова принялся тесать кол, потеряв к Иллариону всякий интерес. Забродов включил передачу и покатил дальше, обозревая окрестности. Вид густонаселенных дачных поселков всегда вызывал у него глухую тоску пополам с раздражением, и сейчас он изо всех сил боролся с собой, пытаясь настроиться на веселый, жизнерадостный лад. Свежий воздух, близость к земле, экологически чистые овощи и фрукты… Черт возьми, сидя в Москве, об этом можно только мечтать! Но мечтать об этом Иллариону почему-то было трудно. Там, в городе, было очень просто строить далеко идущие планы, но, очутившись здесь, среди густо посаженных дачных домиков, разработанных участков и торчащих в небо разнокалиберных задов, Забродов мечтал только об одном: поскорее отсюда убраться.

Он свернул направо, потом еще раз направо и, наконец, остановил машину перед калиткой, возле которой, как и сказал усатый варвар с березовым копьем, рос пышный розовый куст.

За забором из металлической сетки виднелся приземистый, обшитый досками домик с низкой двускатной крышей и оливково-зелеными ставнями. На открытой веранде сидела пожилая женщина с когда-то очень красивым, все еще сохранявшим следы былой привлекательности лицом. Немного резковатые, волевые черты этого лица выдавали твердый, властный характер, и Забродов подумал, что, если он не ошибся адресом, Сорокину не позавидуешь. Впрочем, ему тут же пришло на ум, что наличие в непосредственной близости неглупой женщины с сильным характером зачастую оказывает на мужчину самое благоприятное воздействие. Кто знает, может быть, не будь у Сорокина такой вот тещи, он до сих пор ходил бы в участковых; и кто знает, как сложилась бы судьба самого Иллариона Забродова, если бы его всю жизнь подталкивали в спину, понуждая делать то, что ему делать было лень, или недосуг, или просто казалось недостойным. Ото! Вполне возможно, что он сейчас носил бы генеральские погоны, бренчал орденами на торжественных собраниях и ежедневно распекал полковника Мещерякова за недостаточное служебное рвение, а по выходным резался бы в преферанс с генералом Федотовым и обсуждал проблемы международной политики: на какую пружину нажать и за какую ниточку потянуть, чтобы случилось не то-то и то-то, а, наоборот, вот это и еще вон то… Услышав шум подъехавшей машины, сидевшая на веранде дама повернула голову и неторопливо водрузила на переносицу очки, сразу сделавшись похожей на пожилую школьную учительницу, и даже, пожалуй, не просто на учительницу, а на директрису. Забродов заглушил двигатель и, заранее приветливо улыбаясь, полез из машины.

– Здравствуйте, – сказал он с легким поклоном. – Вы, наверное, Валерия Матвеевна?

– Добрый день, – отозвалась теща полковника Сорокина таким тоном, что сразу стало ясно: день, может быть, и был добрым до приезда Иллариона Забродова, но теперь быть таковым перестал. – Валерия Матвеевна – это я, но я вас не знаю.

– Моя фамилия Забродов, – сказал Илларион. – Я, собственно, к вашему зятю.

– Ваше имя мне ничего не говорит, – объявила Валерия Матвеевна, и Забродов подумал, что Сорокин, по крайней мере, не болтлив. – А зять мой сейчас очень занят. И вообще, молодой человек, вам не кажется, что его можно было оставить в покое хотя бы в выходной?

"Да, – подумал Илларион, – хорошая теща – это вещь!

За ней как за каменной стеной. Скольких неприятностей, оказывается, можно избежать, имея хорошую тещу! Зря Сорокин на нее бочки катит. Надо сделать ему внушение по этому поводу".

– Боюсь, вы меня превратно поняли, – заявил он, улыбаясь еще приветливее – так, что лицевые мускулы заныли от непривычного напряжения. – Я к нему вовсе не по делу.

То есть отчасти, конечно, по делу, но не по служебному.

У него было сильное опасение, что Валерия Матвеевна тут же, на месте, уличит его в наглой и беспардонной лжи, каковой и являлось на самом деле его последнее заявление.

– Розы у вас роскошные, – сказал он, хотя никаких роз еще и в помине не было. – А виноград какой – А вы что же, в этом разбираетесь? – подозрительно спросила полковничья теща.

– Более или менее, – нахально солгал Илларион. Дело, по которому он сюда явился, касалось скорее Валерии Матвеевны, чем ее зятя, и Забродову было просто необходимо заручиться расположением этой суровой дамы.

Говоря по совести, он не знал, как ему быть. Глубоко вдаваться в садово-огородную тематику было рискованно, хотя Илларион не поленился заранее прочесть пару брошюр по этому вопросу. Но что такое брошюры, когда имеешь дело с опытным, бывалым дачником! Забродов понимал, что провести тещу Сорокина будет очень непросто, и мысленно проклинал полковника, который занимался какими-то таинственными делами в глубине участка и никак не желал выходить к калитке, чтобы вызволить приятеля из затруднительного положения.

Помощь подоспела неожиданно. Сзади послышался шум работающего двигателя, и почти сразу раздался требовательный, нетерпеливый гудок. Илларион обернулся и увидел остановившуюся позади его «лендровера» потрепанную «Волгу» с багажником на крыше. На этом багажнике, растопырив обмотанные мешковиной корни, лежало три или четыре саженца, а рядом были надежно привязаны деревянные ящики с рассадой. Забродов огляделся, прикидывая, куда бы убрать свой перегородивший дорогу автомобиль, и пришел к выводу, что убрать его некуда: улица была узкая, как это обычно бывает в дачных поселках, и с обеих сторон вплотную к ней подступали заборы.

– Заезжайте во двор, – не очень охотно предложила Валерия Матвеевна. – Ворота не заперты.

Забродов поспешно, пока она не передумала, откатил створки ворот и загнал «лендровер» на травянистый пятачок перед домом. «Волга», хрипло зарычав неисправным глушителем, тяжело проползла мимо.

– Ворота закройте, – сказала Валерия Матвеевна. – Ваш приятель там, за домом.

– А что он там делает?

– Рыбу ловит, – хмуро ответила суровая полковничья теща. Это было явное иносказание, смысла которого Забродов, честно говоря, не уловил. – Вот бестолочь, прости меня господи! И за что мне такое наказание?

Илларион не стал уточнять, кого из них двоих Валерия Матвеевна считает бестолочью и своим наказанием – Сорокина или его, Иллариона Забродова, – аккуратно прикрыл ворота, кивнул своей собеседнице и отправился в обход дома на поиски своего приятеля.

Сорокин обнаружился в кустах черной смородины у колодца. Одет он был по последнему писку дачной моды – в неизменные тренировочные штаны, нелепо пузырившиеся на коленях и на заду, драную тельняшку без рукавов, какую-то невообразимую панамку и растоптанные до последнего предела кроссовки без шнурков. Склонившись над открытым колодцем, полковник что-то там очень внимательно высматривал, время от времени совершая некие сложные движения руками, будто и впрямь вываживал крупную рыбину.

– Здравия желаю, товарищ полковник, – громко сказал Илларион. Сорокин вздрогнул и ударился затылком о колодезный ворот. Глухой стук столкновения несколько раз отразился от бетонных стенок и заглох. – Ты что там делаешь?

Шипя от боли, полковник вытянул из колодца длинную веревку. На конце веревки ничего не было, с него капала вода.

– Пропади ты пропадом, – сказал Сорокин, пожимая протянутую Забродовым руку. – Из-за тебя я кошку утопил.

Теперь настала очередь Забродова вздрагивать. Он внимательно прислушался, но в колодце никто не мяукал – очевидно, кошка сразу пошла ко дну.

– Это что же, новая мода пошла – кошек в колодце купать? – осторожно поинтересовался он. – Для улучшения вкусовых свойств воды или как?

Сорокин хмуро и недоуменно вытаращился на него. Потом лицо его внезапно просветлело, и он от души расхохотался.

– Ну, потешил! – воскликнул он, утирая слезы кулаком. – Ну, повеселил! Это ж надо такое придумать! Кошку!

Кошку в колодец.

– Ой, не могу! Да не живую кошку, чудак!

Железную! С крючьями! Ведро у меня утонуло, хотел достать, и кошку тоже потерял..

– Очень смешно, – проворчал Илларион, который догадался, в чем дело, за долю секунды до того, как ему это растолковали. – Недаром тебя теща бестолочью называет. Называется, выловил ведро. Ты и преступников так же ловишь.

– А, – с усмешкой сказал Сорокин, – уже пообщались.

Нашли общий язык. Это как один мой знакомый спрашивал: против кого дружите? Кстати, тебя каким ветром занесло в наши края?

– Так, – неопределенно ответил Забродов. – Проезжал мимо, вижу – знакомое лицо. Дай, думаю, остановлюсь, поболтаю…

– Любопытно было бы узнать, что это за знакомое лицо такое, – сказал Сорокин. – Вот не знал, что ты знаком с моей тещей!

– Я ее очень живо представил по твоим рассказам, – сказал Забродов, не слишком заботясь о том, чтобы это прозвучало правдоподобно. – Суровая женщина. Честно тебе скажу, против нее ты и впрямь жидковат, полковник.

Сорокин вздохнул.

– Крутишь ты чего-то, Забродов, – сказал он. – Ну, да бог с тобой. Я все равно рад тебя видеть, хотя сдается мне, что явился ты не без камня за пазухой.

– Не без, – кротко согласился Илларион. – Но это не камень, а так, камешек. Можно сказать, песчинка.

– Ладно, – сказал Сорокин, – разберемся. Только учти, лучше тебе было подождать моего возвращения в город. Зря ты сюда приехал, Забродов.

– Что-нибудь не так?

– Да как тебе сказать… Просто ты – человек новый, и иммунитета к семейным сценам у тебя нет. А у нас тут последние два дня не жизнь, а сплошная драма. Даже, я бы сказал, мелодрама. В духе индийского кино, понял? И главный злодей, сам понимаешь, я.

– И что же ты натворил? – без особого любопытства спросил Илларион, заглядывая в колодец. Ему было как-то трудновато представить, что полковник Сорокин мог по-настоящему крупно провиниться перед своими домашними. По крайней мере, вообразить себе провинность более крупную, чем его работа, было очень тяжело. – Надеюсь, сыр-бор разгорелся не из-за утопленного ведра?

Сорокин безнадежно махнул рукой.

– Ведро – это так, легкий гарнир, – со вздохом сказал он. – В том-то и дело, что ничего я не натворил. Тещу в больницу кладут, на обследование, жена, как на грех, в Сочи укатила, а дача, получается, остается без присмотра в самую горячую пору. Не лечь в больницу теща не может, она в очереди полгода стояла, а я не могу сейчас взять отпуск. Вот и выходит, что я кругом виноват. Извини, что я тебя этим гружу. Тебе, наверное, смешно и скучно это слушать, но я же говорю, подождал бы, пока я в город вернусь…

Илларион с покровительственным видом похлопал его по плечу, подумав про себя, что там, наверху, все-таки есть что-то, превосходящее человеческое разумение. Неважно, как это называть: богом, роком, судьбой, фортуной или слепым случаем, но проявления этой высшей малоизученной силы порой бывают очень любопытны.

– У тебя на участке есть тотемный столб? – спросил он, вынимая из кармана камуфляжной куртки сигареты и закуривая. – Нету? Тогда можешь сплясать ритуальный танец вокруг колодца. Возблагодари Маниту, он сегодня к тебе милостив.

– Ты пьяный, что ли? – отбирая у Забродова сигарету и с удовольствием затягиваясь, осведомился Сорокин. – И куда только гаишники смотрят!

– Не пьяный, – сказал Забродов и закурил другую сигарету. – Но буду непременно. Не может быть, чтобы у твоей тещи в загашнике не хранилась бутылочка-другая. Если не для тебя, то для одного усатого типа с соседней улицы. Такой, знаешь, импозантный пузан в шляпе…

– Елки-палки, – сказал Сорокин. – Ты-то откуда знаешь?

– А ты помнишь, кто я по профессии? Разведчик!

– Ладно, разведчик. Скажи лучше, с чего это ты взял, что моя теща станет тебя угощать?

– Посланников великого Маниту следует встречать со всем возможным гостеприимством, – важно сообщил Забродов, – а то они могут передумать и отдать милость великого духа кому-нибудь другому.

– Слушай, – морщась, как от зубной боли, сказал Сорокин, – иногда я понимаю Мещерякова, который не перестает повторять, что общаться с тобой – сущее наказание. Ну что ты несешь?

– Мир вашему дому, – торжественно объявил Забродов. – Больше я ничего не принес. Честное пионерское.

– Ладно, – садясь на скамеечку у колодца, предназначенную для того, чтобы ставить на нее ведра, устало сказал Сорокин, – я подожду. Может быть, когда-нибудь ты все-таки снизойдешь до того, чтобы заговорить по-человечески.

– Непременно, – пообещал Илларион и снова заглянул в колодец. Колодец показался ему не слишком глубоким. Оттуда ощутимо тянуло погребом – сыростью, промозглым холодком. – Я непременно все объясню, причем, как ты выразился, по-человечески. Но сначала давай достанем твое ведро и твою.., гм, кошку.

Он подергал намотанную на ворот веревку – не веревку, собственно, а толстую брезентовую шлею, вроде тех, которыми пользуются грузчики в мебельных магазинах. Шлея выглядела довольно потертой, но достаточно прочной, чтобы выдержать его вес.

– Эй, эй, – предостерегающе воскликнул Сорокин, увидев, что Илларион начал решительно раздеваться, – обалдел, что ли? Ведро того не стоит.

– А любовь тещи? – вкрадчиво спросил Забродов, снимая штаны. – А кошка?

– А чем я тебя буду доставать, если ты сорвешься? На тебя мне, положим, плевать, но это же придется рыть новый колодец!

Забродов уже стоял возле колодца в одних плавках и деловито обвязывался шлеей. Он был жилист и мускулист, а шрамов на его коже было столько, что Сорокин, никогда прежде не видевший Забродова без одежды, невольно присвистнул.

Используя Забродова в качестве наглядного пособия, можно было читать лекции по криминалистике, посвященные отметинам, которые оставляют на человеческой шкуре различные виды холодного и огнестрельного оружия. Впрочем, шрамы эти не слишком бросались в глаза, и Сорокин подумал, что они должны нравиться женщинам.

– Кстати, – сказал он, – как прошла твоя встреча с Бесединой?

Забродов молча уселся на край колодца и спустил ноги вниз.

– Нормально прошла, – сказал он через плечо. – Давай, полковник, берись за ворот и начинай понемногу опускать. Силенок-то хватит?

– Старый дурак, – сказал Сорокин, взялся за железную рукоятку ворота, покрепче уперся ногами и начал медленно, осторожно опускать этого сумасшедшего в колодец.

Через десять минут Забродов с мокрыми взъерошенными волосами, закутанный в одеяло, все еще время от времени непроизвольно лязгая зубами, сидел на самом солнцепеке, оседлав вынесенный из дома специально для него стул, и с удовольствием слушал, как Валерия Матвеевна очень сдержанно и интеллигентно костерит зятя. В одной руке у нее был граненый стакан, в другой – бутылка водки. Внутри бутылки плавал длинный сморщенный стручок красного перца, при одном взгляде на который хотелось попросить воды.

Теща полковника Сорокина намеревалась попотчевать Иллариона перцовкой собственного приготовления, но это у нее никак не получалось: она все время отвлекалась на зятя, находя все новые и новые эпитеты для описания его окаянства.

– Не понимаю, как можно заставить человека, который заглянул к тебе в гости, лезть в колодец из-за какого-то несчастного ведра, цена которому – копейка, – говорила она.

– А я, например, очень даже понимаю, – осторожно огрызнулся Сорокин. – Из-за этого копеечного ведра, уважаемая теща, вы меня вторые сутки пилите, впору самому в колодец прыгать. И без веревки, чтобы уж наверняка…

Валерия Матвеевна, которая уже собралась было, наконец, налить Иллариону перцовки, снова повернулась к зятю.

– Ax! Ox! – воскликнула она с сочувствием, в котором в равных пропорциях смешались яд и насмешка. – Посмотрите на него! Совсем заездили человека! Запилили насмерть!

Впору предъявлять мне обвинение по статье «Доведение до самоубийства»…

– Представьте себе, – буркнул Сорокин, до смешного похожий на школьника, которого распекают на педсовете за разбитое окно и который из последних сил пытается огрызаться, Валерия Матвеевна открыла рот, чтобы окончательно добить строптивого зятя, но тут Илларион решил, что полковника пора спасать, и демонстративно лязгнул зубами. Полковничья теща спохватилась и торопливо налила ему полстакана своего зелья. Илларион выпил, и у него перехватило дыхание.

Сорокин смотрел на него с откровенным любопытством и не без легкого злорадства; Валерия Матвеевна тоже выжидательно смотрела на него, и потому Забродов содрогнулся, хватанул ртом воздух, выпучил слезящиеся глаза и побежал искать воду только мысленно, внутри собственной кожи. Внешне же он остался абсолютно невозмутим, как будто ему каждый день приходилось хлебать нечто среднее между расплавленным свинцом и змеиным ядом. Сорокин почесал затылок, ухмыльнулся и протянул Иллариону неизвестно откуда взявшийся соленый огурец.

– Мерси, – собрав последние силы, вполне обыкновенным голосом сказал Илларион и торопливо захрустел огурцом.

По всему его телу растекалось приятное тепло, в голове легонько шумело, и он подумал, что уже, пожалуй, и впрямь староват для того, чтобы нырять в колодцы. Огурец был бочковой, очень вкусный, и Илларион съел его с огромным удовольствием, почти погасив пылавший в пищеводе пожар, – Вот настоящий мужчина, – объявила Валерия Матвеевна, победоносно глядя на Сорокина. – Даже не поморщился!

– Я бы тоже не поморщился, – обиженно проворчал Сорокин, – но вы бы тогда сказали, что я настоящий алкоголик. Законченный.

Илларион ухмыльнулся и за спиной Валерии Матвеевны показал Сорокину безымянный палец своей правой руки, на котором не было обручального кольца. Сорокин сердито отвел взгляд: он и без Забродова прекрасно знал, чем отличается жизнь женатого мужчины, отца семейства и примерного зятя, от жизни такого закоренелого холостяка, как Илларион.

У обоих способов существования были свои плюсы и минусы, просто в данный момент все совпало так, что Забродов оказался на коне. Впрочем, приходилось признать, что Забродов, как правило, оказывается на коне независимо от обстоятельств и, более того, довольно умело ими управляет. Уж не для того ли он полез в колодец, чтобы легче было перетащить на свою сторону тещу?

– Хотите еще, Илларион? – спросила Валерия Матвеевна, наклоняя в сторону Забродова горлышко бутылки.

Сорокину показалось, что Забродов слегка содрогнулся, но, чтобы это заметить, его нужно было очень хорошо знать.

– Боюсь, вы и впрямь решите, что я алкоголик, – заявил этот хитрец, искоса поглядывая на бутылку с выражением собаки, у которой на носу лежит котлета и которой эту котлету есть запрещено.

– Сто граммов, чтобы согреться после такого купания, это никакой не алкоголизм, – решительно Заявила теща полковника Сорокина. – Ведь хочется же?

– Ну какой же мужчина откажется от выпивки, да еще из рук столь блестящей и разумной дамы! – воскликнул Забродов.

– Не так уж я и разумна, как вам кажется, – кокетливо заявила Валерия Матвеевна. – Видели бы вы меня лет десять назад!

Полковник Сорокин прикрыл глаза ладонью, чтобы не видеть, как его теща кокетничает с этим завернутым в одеяло проходимцем.

– Довольно, довольно, – говорил тем временем Забродов, решительно прикрывая ладонью стакан. – Так я у вас опьянею, а у меня, между прочим, дело.

– Сейчас я вас оставлю, – ответила Валерия Матвеевна, – и вы на свободе обсудите свои мужские дела.

– Видите ли, – вдруг сказал Забродов, – дело у меня не столько к вашему зятю, сколько к вам.

Валерия Матвеевна слегка приподняла брови и сделала внимательное лицо, а Сорокин насторожился. «Это еще что такое?» – подумал он.

– Понимаете, – с очаровательной улыбкой профессионального попрошайки продолжал Илларион, – я затеял у себя ремонт, и теперь мне совершенно негде жить. Одни знакомые разъехались, у других просто нет места, третьи… Ну, вы понимаете, кому нужен посторонний человек в доме? Одно дело – приятно провести вечер в хорошей компании, и совсем другое, когда эта компания днем и ночью, изо дня в день мелькает у тебя перед глазами… Так вот я и подумал: а не сдадите ли вы мне на время какой-нибудь угол? Я неприхотлив, могу спать на чердаке или, скажем, в сарае…

– Стоя, – не скрывая иронии, вставил Сорокин. – Между граблями и лопатой…

– Помолчи, – прервала его теща и снова повернулась к Иллариону. – Голубчик, да мне вас сам бог послал!

– Маниту, – вполголоса уточнил полковник Сорокин и пошел накрывать на стол. Он еще не знал, что задумал этот прохиндей, но вынужден был признать, что его появление оказалось весьма и весьма кстати.