Мёртвые книги в московском тайнике

Тель-Амарнский архив

Тель-Амарна [35] служила резиденцией фараону Аменхотепу IV [36]. Что послужило толчком к важному открытию? Хищнические раскопки феллахов, промышлявших продажей предметов древности. Заступ одного из грабителей ударился о кирпичный свод, издавший звук пустой бочки. Свод был проломан, в отверстие виднелись какие-то ящики, загружавшие большую комнату до сводов. Ящики были набиты глиняными табличками, сплошь испещрёнными клинописью. Открытое в Тель-Амарне огромное собрание архивных документов […] заключает переписку между влиятельными князьями Передней Азии и египетским двором около 1400-1360 гг. до н. э. [...]

Библиотека Ашшурбанипала

[…] Ассиро-вавилонская клинопись достигла апогея своего развития при знаменитом ассирийском царе Ашшурбанипале (669-633 гг. до н. э.). Ашшурбанипал собрал величайшую в древности библиотеку в 20000 табличек. [...] Столицей Ассирии при Ашшурбанипале служила Ниневия. В ней царю принадлежали несколько дворцов. Среди них один старый дворец Сеннахериба, деда царя (705-681 гг. до н. э.). Этот дворец был отведён под клинописную библиотеку, собиравшуюся Ашшурбанипалом много лет. Была ли эта библиотека подземной, трудно сказать. Лейярд [37], производивший её раскопки, не сообщает никаких данных для суждения о том. [...]

Ниппурский архив

Что такое Ниппур [38]. Библейский город Хална (ныне деревня Хуффар) был расположен на реке Ховар (ныне Кабара), в Месопотамии. На берегах Ховара некогда сидели и плакали иудеи, насильно выселенные из родной земли. Эта область в библейские времена называлась «земля Сеннаар». Американцы, вообще падкие до проблем библейской археологии, заинтересовались в 1880 г. Сеннааром и направили туда научно-исследовательскую экспедицию Пенсильванского университета. Таких экспедиций с 1886 г. на протяжении 15 лет было проведено несколько, под руководством профессора Гильпрехта.

Подведя итоги всему проделанному, Гильпрехт пришёл к выводу, что наивысшая точка в Ниппуре должна знаменовать библейскую вавилонскую башню, а рядом с нею храм Бела [39]. К югу от последнего констатирована храмовая библиотека и тут же, несколько вправо от ворот храма,- храмовый архив и сокровищница. Библиотека и архив разрушены эламитами [40] («яфетидами», по терминологии академика Н. Я. Марра) (III тысячелетие до н. э.).

Раскопками было добыто 60000 клинописных табличек и среди них фрагмент сказания о потопе (2100 лет до н. э.).

Размещена была эта огромная библиотека в 70 больших комнатах,

Чрезвычайно интересно, что на глубине 36 метров, в доисторическом культурном слое, было обнаружено подземное помещение с «мёртвыми книгами» типа московского тайника. […]

Хеттский архив

[...] Богатейший архив хеттской клинописи открыт Винклером в 1905 г, в Богазкее. Богазкей - захолустная деревушка в Малой Азии, на месте хеттской столицы Хатти, близ Ангоры [41]. Раскопками на склонах богазкейского холма Винклер в 1905-1906 гг. открыл не только следы «кремля» в виде стен и башен, но и целые россыпи глиняных табличек с клинописью XV-ХIII вв. до н. э. [...]

Каирская библиотека

Мусульман нередко упрекали в невежестве, и напрасно. Это доказывается их любовью к книге и огромными усилиями по собиранию выдающихся книгохранилищ.

В Египте, во владениях мавров, в Испании, Сирии, Бухаре, Самарканде, как и во многих других городах и государствах, подвластных Корану, принцы и вельможи заводили у себя большие библиотеки.

Среди предшественников Ивана Грозного надо назвать серьёзного его соперника в Х в. Аль-Хакема, прозванного Аль-Мостажиер, халифа Коркуанского [42].

Он посылал в Сирию, Египет и Персию своих агентов для описания и покупки драгоценных манускриптов за любые деньги. Дворец-библиотека Аль-Хакема неизменно был открыт настежь для всех учёных и писателей. А библиотека была внушительной - 600000 книг - в сорока залах! Особо ценными были драгоценные сборники автографов в богатых переплётах. В 1080 г. драгоценная библиотека Аль-Хакема была [...] растащена турецкими солдатами, солдаты тащили книги за недоданное им жалованье.

Правительство задолжало не только солдатам, но и визирю (5000 динариев). На покрытие долга визирь увёз себе книг на 25 верблюдах, стоимостью 150000 динариев (около миллиона рублей). Вскоре в бурном течении событий дом визиря со множеством книг был разгромлен. Книги варварски уничтожались. Богатые переплёты шли на обувь для невольников и солдат, а самые книги жгли на кострах, топили в Ниле или спешно расхищали, кому не лень, другие государства.

Остатки гигантской библиотеки были свалены в огромные кучи вне городских стен. Ветры засыпали их пылью и песком, образовав целые насыпи, известные под названием «книжных холмов».

В Дамаске при взятии города в 1358 г. книг оказалось столько, что победители не находили, куда их девать. Частью их свалили в протекающую в городе реку Бараду, запрудив её, частью - за городом. Образовались насыпи, по которым пехота и конница, как говорят, проходили несколько дней.

Зато уцелевшие «мёртвые книги» Востока, попав в научную обработку позднейших представителей науки Запада, помогли нам дешифровать не одну загадку седой старины.

Библиотека Птоломеев

Судьба библиотеки Птоломеев [43] особенно больна сердцу истинных библиоманов. Одним из основателей её был Фёдор Киренаки [44]. Птоломеи посылали его скупать книги по всей Греции.

Когда и где в Греции появилась впервые настоящая книга? В Афинах в VI в. до н. э. В V в. до н. э. обычным материалом для письма служили папирус и кожаные свитки, в Италии - льняное полотно. Важным стимулом для развития книжного дела в Греции и Риме послужила Александрийская библиотека [45], предъявившая огромный спрос на переписчиков и папирус. Тогда же были выработаны правила [46]. [...] Поля в свитках были обязательны, ограничивался произвол в установлении длины свитков. [...] Длина свитков для наиболее роскошных изданий допускалась до 14-16 м. Обычная же длина свитков была принята в 25 см (для папирусных свитков). Уникальным являлся экземпляр в 5 см, содержавший эпиграммы. [...] Гиперболизмом надо признать печатный экземпляр «Илиады», вмещавшийся в ореховой скорлупе.

Свитки из кожи носили название кодексов (соdех). Город Пергам усовершенствовал выделку кожи, обрабатывая её с обеих сторон, откуда название «пергамент». Пергамент можно было удобно сложить и запросто носить в кармане. Кодексы дошли до нас с I в. и до III в. н. э. Для литературных (не деловых) целей кодекс стал применяться, по-видимому, с I в. до н. э. Очень удобен был кодекс в путешествии и уж прямо незаменим для юристов, отсюда и название юридических свитков - «кодексы» (Феодосия, Юстиниана). Кодекс был удобен и как учебник; он же был излюбленной формой рукописей в раннюю христианскую эпоху (книги канонические).

Таким образом, кодекс как бы отождествлялся с новой религией, тогда как папирус оставался традиционным для классической языческой литературы.

С III в. н. э. кодекс стал объектом устремлений для библиоманов, студентов и рядового читателя, тогда как свиток папирусный стал служить большим соблазном для богатых коллекционеров и крупных библиотек. Так как писался он с одной стороны, то и считался дороже кодексов. В IV в. кодекс положительно превалировал, а в V в. победил окончательно.

Форматы кодексов были самые разнообразные, от 4х6 см, до фолиантов в 40 см величиной. Древность, в общем, предпочитала небольшие форматы.

Уже в александрийскую эпоху греки начали украшать свои книги рисунками и иллюстрировать текст. Пергамент оказался лучше приспособленным для иллюстрирования, чем папирус. Сохранилось много пергаментных рукописей, иллюстрации которых относятся к античным образцам. В кодексах ещё нередка орнаментовка первой и последней страниц, выделение краской отдельных букв и целых строк. [...]

Переписчиков и каллиграфов при Александрийской библиотеке состояло множество, судя по многочисленности книг, переписанных для этой последней.

Рукопись могла быть какая угодно - могла приобретаться и у «частников», только бы была с именем! Вот почему анонимов и псевдоанонимов тогда появилась бездна, причём подложные произведения уже трудно было отличить от подлинных. Отсюда ведёт своё начало «критика», или «искусство судить о книгах». Если рукописи выдерживали критику, их отличали особым эпиграфом.

Книги Александрийской библиотеки попервоначалу собирались только для учёных да для самих Птоломеев (с 323 до 30 гг. до н. э.), не скоро вспомнили о широкой публике и открыли залы для чтения. Александрийская библиотека гигантски выросла при Птоломеях, особенно при Сотере и Филадельфе.

Сотер (306-383 гг. до н. э.) собирал свою библиотеку целых 23 года. Особенно охотился он за Менандром, стремясь всячески переманить его к себе, обещая ему все сокровища земные, даже собственного полцарства. [...]

Преемник Сотера, знаменитый Филадельф, превзошёл отца. Филадельфу иные приписывают основание первой библиотеки (во дворце) и второй (в храме Сераписа). На это возражают, что первая-де не им основана, а вторая - пополнялась постепенно. Дворец служил складочным местом для новоприобретённых книг, там их приводили в надлежащий порядок.

Филадельф повелел скупать рукописи по всей Греции, особенно же на Родосе и в Афинах. Кстати, ошибочно утверждение, будто Филадельф приобрёл покупкой всю библиотеку Аристотеля (о чём ниже).

Страбон глухо упоминает о переводе при Птоломеях египетских книг на греческий язык. Если верить Синкеллу [47], то Манефон [48] и Эратосфен [49] перевели с египетского на греческий только летописи и больше ничего. Вопрос же о переводе при Филадельфе с еврейского на греческий весьма запутан, хотя указание о прибытии в Египет 72 учёных евреев-толковников и может быть принято. Книгам, бывшим на руках у евреев-частников, нельзя доверять, так как евреи после плена вавилонского заменили своё прежнее письмо ассирийским. Еврей считал верхом счастья в течение всей жизни своей списать собственною рукою священные книги. Поэтому-то невежество и имело случай наводнить дома и базары неправильными и преисполненными ошибок копиями. В результате среди изумительных по изяществу книг трудно было найти хотя бы одну без ошибок. […] Впрочем, в древние времена списки были и того хуже.

С такими-то вот списками евреи и были отведены в Египет, те самые евреи, которые уже давно не знали еврейского языка и не понимали книг священного писания без специального изучения. Здесь они уже говорили по-гречески, а в своём отечестве - на сиро-халдейском языке. Тем не менее предположение, будто по всей Иудее не нашлось 72 учёных евреев, знатоков текста закона [50], не выдерживает критики.

Для получения экземпляра священных книг от 72 толковников Птоломеем Филадельфом было затрачено 50 миллионов рублей серебром. Оригинал и перевод были «навечно» положены в Александрийскую библиотеку, о чём в один голос говорят Ириней [51], Иустин [52] и Златоуст [53]. Правда, Тертуллиан [54] нашёл в Александрийской библиотеке один еврейский текст, но из этого не следует, что самый перевод погиб во время пожара при Цезаре [55], так как он уже находился в синагогах и судилищах. [...]

Именно при Филадельфе комические, трагические, эпические и другие авторы были тщательно разобраны и приведены в идеальный порядок.

Какой цифре верить о числе книг Птоломеевой библиотеки?

Надо различать книги так называемые «отобранные» (т. е. подлинные) и смешанные. Евсевий [56], Синкелл и Кедрен [57] упоминают о 100000 «отобранных», что касается 54800 Эратосфеновых рукописей, то они составлялись из разбора 200000 смешанных книг Птоломея Сотера. 400000 книг, о которых говорят Сенека [58], Орозий [59] и Манассис [60] - это цифра общего количества книг всех александрийских библиотек. Если прибавить к ним ещё 100000 «отобранных», то и получится 500000, о которых говорят Аристей [61], Иосиф Флавий [62] и Зонар [63].

Подумать только, что это бесценное достояние культурного человечества погибло почти дотла от моря огня! «Пламя разлилось по городу и обратило в пепел 400000 книг, которые были по порядку расставлены в ближайшем здании» (Орозий).

Библиотека Аристотеля

Как уже отмечено, ошибочно утверждать, будто Птоломей Филадельф купил всю библиотеку Аристотеля. По завещанию она была передана Теофрасту [64], а потом перешла в руки Нелея Секстийского [65], который увёз её на свою родину. Пытаясь спасти сокровище, последний зарыл его в землю; в земле книги сопрели. Полусгнившие творения Аристотеля путём купли попали в руки человека, который сам их исправил, дополнил и переписал, с собственными комментариями. [...] То же проделал и позднейший обладатель книг Аристотеля, Андроник Родосский [66]. Прочитай после того Аристотель свои сочинения, он решительно не узнал бы их. Помнить об этом важно ввиду того высокого пиэтета, каким пользовались творения Аристотеля в средние века.

Итак, Филадельф не мог приобрести не только всей библиотеки, но даже и всех творений самого Аристотеля, уже бывших тогда у Нелея и бессмысленно тлевших в земле.

Словом, на творениях Аристотеля Птоломей Филадельф был безбожно обманут. Ему продали бог весть какие книги в качестве Аристотелевых, и мы их теперь считаем за подлинные. [...]

Творец первой библиотеки

Библиотека Ярослава I в Киеве - вот ещё «мёртвые книги» в земле. Библиотека эта - тёмный вопрос в науке, хотя никто не отрицает, что она действительно существовала; её, как и библиотеку Ивана Грозного, видели иноземцы. Как и эта последняя, она существовала и вдруг - исчезла. Бесследно. Но нет никаких сведений о её гибели!

Это значит, что библиотека спрятана, и спрятана хитро и надёжно, в земле. Значит ли это, что найти её - «пустое мечтание»? Нет, найти её можно, при условии... спелеологического метода поисков.

В дни Ярослава велика была честь книге на Киевской Руси, «Велика бо польза бывает человеку от учения книжного. И книгами бо кажеми и учими есми пути покаянию и мудрость бо обретаем и воздержание от словес книжный».

Ярослав сел на киевский престол в 1019 г., после победы над Святополком Окаянным на реке Альте, и заслуженно «утёр пота со своею дружиною». Теперь он мог всей душой отдаться любимому книжному делу.

Летописец с уважением подчёркивает: «Сам книги читал» и не только читал, но и книги усердно собирал, не останавливаясь перед их куплей за большие деньги. «Много накупил книг, которые читал часто, днём и ночью; собрал много писцов, которые переводили книги с греческого на славянский язык и много переписали книг».

М. Любавский [67] о книголюбии Ярослава пишет: «Сын Владимира Ярослав вышел большим любителем чтения; «...книгам прилежа и почитая е в нощи и в дни»,- говорит о нём летописец. Он набрал много писцов и переводчиков, заставляя их переписывать и переводить книги с греческого на славянское письмо, и сложил их в церкви св. Софии [68], им же созданной». «Сложил в церкви св. Софии»! Вот где ключ к исчезнувшей библиотеке Ярослава! Сложи и запри он её в каком-нибудь тёмном закоулке или в укромной забытой палате, каких в соборе много, она, за долгие века её поисков, конечно, уже давно была бы найдена. Но она не найдена. Доныне. Где же её спрятал Ярослав в св. Софии? Ответ напрашивается сам собой: а где спрятали свои библиотеки Софья Палеолог и Иван Грозный, желая сохранить их для будущих поколений? В тайниках Кремля. [...1

Библиотека под землёй

Посмотрим, нет ли каких сопровождающих явлений, подтверждающих этот вывод. Прежде всего, нет ли в специальной литературе каких-либо указаний на наличие подземелий под Софией Киевской?

Ни археологи, ни архитекторы этим вопросом не интересовались и никогда на эту тему не писали,

Зато слухи, много слухов. Слухи проникали и в печать. Иначе откуда взял свои сведения аноним, писавший в «Северном архиве» (1822 г., № 1): «Между руинами ХVI в. возвышается церковь св. Софии, сооружённая некогда по греческому образу с невероятными затратами и трудностями. Пол в ней мозаичный [69], золото и лазурь сияли в подземных сводах и пределах; в самом здании колонны из порфира, алебастра и мрамора». Здесь здание наземное явно противопоставляется сооружениям подземным.

Подтверждение наличия подземелий под Софией находим в печати. Автор путеводителя 1918 г. под заглавием «Киев» писал на стр. 71: «Под Софийским собором имеются обширные подземелья, которые ждут исследователя» (Кость Шероцкий).

В «Прибавлениях» к выпуску 24 Известий Археологической Комиссии, стр. 174, находим чрезвычайно интересное сообщение:

«По словам архитектора Д. В. Милеева, ему в 1908 г. рассказывал местный служитель культа, будто лет 50 тому назад (т. е. в 60-х гг. ХIХ столетия) возле северо-западного угла собора образовался глубокий провал почвы. Туда на верёвках спускались смельчаки. Они очутились в галерее, выложенной кирпичом. Кирпич совершенно сходен с кирпичом бывшей Десятинной церкви [70]. Пройдя довольно далеко по таинственной галерее, разведчики чего-то испугались и поспешно вернулись назад. С тех пор и доныне тайна подземного хода под Софией остаётся неразгаданной».

Милеев выяснение разгадки откладывал до времени систематических раскопок на площади Софии, но помешала ему в этом его смерть.

Что здесь неправдоподобного? […] Найти самую точку провала не так уж трудно: стоит лишь расчистить на глубину около метра площадь в 20-30 м на северо-западном углу храма, и мы неизбежно наткнёмся на засыпанный провал. На расчистку его потребуется два-три дня. Самая галерея приведёт к ряду сенсаций, с гвоздём в виде библиотеки Ярослава, некогда вдруг исчезнувшей и по которой вздыхают века и поколения […]

Во время раскопок Милеева в ограде Софийского собора в 1909 г. были открыты три деревянных квадратных сооружения Х-ХI вв., а также погреб, служивший складом для стеклянной посуды. [...]

Как-то, в дореволюционное время, будучи проездом в Киеве, я осмотрел подворье храма. В бывшем митрополитанском доме я нашёл выступавшие из земли наружу какие-то древние стены. Вблизи находилась так называемая «Тёплая церковь». Мне сообщили, что, по преданию, из этой церкви, подо всем садом, проходил подземный ход. Так как ход, видимо, начинался где-то в церкви, то недалеко от неё он не мог залегать слишком глубоко. И я решил перерезать его глубокой траншеей сверху. Таинственный подземный ход явно не мог быть мистификацией. На него указывал ещё П. Г. Лебединцев в своей работе «О святой Софии Киевской» [71].

Нужны были рабочие руки, а следовательно, и некоторые, не мои, конечно, человека дорожного, средства. Я обратился в митрополитанский дом. Митрополит Флавиан любезно отпустил сто рублей. На эти деньги нельзя было развернуться, в границах, к тому же, всего десяти свободных дней. С чего было начать? Манил упомянутый провал на северо-западном углу церковного двора: его можно было найти, но дело грозило затянуться, а я был строго ограничен временем. Решил перерезать лебединцевский подземный ход глубокой траншеей. Начатые раскопки показали, что в короткий срок до цели не добраться. Траншея в митрополитанском саду была брошена, а спешно начата другая, близ юго-западного угла собора, с целью узнать глубину культурного слоя. Глубина его оказалась до 2 м: попадались строительный щебень, куски фресок и остатки повреждённых христианских погребений. Эта разведка показала, что найти провал на северо-западном углу собора, возможно, будет не так-то легко. Я заложил третью траншею, близ железной ограды бывшего Киево-Софийского духовного училища (ныне Исторический архив).

На глубине 3 м траншея обнаружила фундаменты зданий великокняжеской эпохи, [...] Тогда же (это было летом 1915 г.) я обратил внимание на новооткрытый подземный ход в процессе закладки дома Зивала, вне ограды собора, но неподалёку от неё. Ход был выложен кирпичом. Направление под Софийский собор. Ход был сильно, почти на 2/3 затянут илом. Ход стоило расчистить, чтобы выяснить, не перерезан ли он фундаментами больших зданий на пути к собору. Моим попыткам в этом направлении чинили злостные препятствия немец-домовладелец с архитектором. Всё же место входа в тайник домовладельцем позднее было означено в виде ниши в стене вестибюля дома. [...]

Прошёл год. В 1916 г. я уехал на Кавказский фронт. В Киеве прошли ливни, подмывшие мой прошлогодний раскоп близ решётки училища. Поблизости от раскопа произошёл большой провал: на глубине 3 м оказался погреб. Его обследовал А. Д. Эртель [72] в 1916 г. Результаты мне неизвестны.

В советское время территория св. Софии обращена в заповедник. В 1925 г. раскопки в ограде собора производил профессор В. Г. Ляскоронский. Газеты от 20 октября 1926 г. сообщали, что «обнаружен огромный погреб с многочисленными ходами и выходами: найдено много ценных вещей, древние монеты и цинковая утварь». Что это за погреб? Не погреб ли это Эртеля близ моего раскопа?

Из сказанного очевидно, что почва в ограде Софийского собора как бы висит на подземных невидимых пустотах.

Первые книги Европы

Хотя Восток и далеко опередил христианские государства в отношении изобилия и пышности книг, но за всем тем в Европе с неутомимым рвением трудились на пользу наук.

В Оксфорде, Кембридже, Лондоне считалось до 6 тысяч переписчиков книг, а в Париже и Орлеане - до 10 тысяч. Писцы-книгопродавцы стекались отовсюду в университетские города, где сбыт произведений их шёл так успешно, как только позволяла медленность подобной работы. Библия, списанная в аббатстве Лорени, считалась чудом скорописи.

Религиозные прения начали снова разгораться, а цены на книги вместе с тем повышаться.

Необходимо было найти средство размножения книг, Такое средство было найдено - книгопечатание! [...]

Как бы то ни было, но в двадцатилетие (1436-1456 гг.) книгопечатание было изобретено, совершенно отвечая нуждам своего времени: католики и протестанты по очереди пользовались этим дивным изобретением как для нападений, так и для защиты, и потому крайне интересно следить за развитием книгопечатания в первое полустолетие по его изобретении, особенно же учитывая, что большая часть инкунабул, о которых ниже, сосредоточена в недоступных для учёного исследования подземных хранилищах Московского Кремля!

Первым открытие искусства печатания книг сделал Лаврентий Костер [73] в Гарлеме, в 1436 г.

Тайну его похитил Фауст [74], скрывшийся в Майнце. Первая книга, напечатанная Фаустом в названном городе в 1442 г., была «А1ехаndreе Gаlli doctrinae» [75]. Опыты эти, однако, были далеки от совершенства, и только Гутенбергу [76] и Шефферу [77] суждено было отлить и вырезать подвижные, или так называемые переносные, буквы. Усовершенствованием не замедлили воспользоваться.

Первым вышел в 1457 г. «Ва1marum Codeх» [78]. Майнцкая библиотека обладает почти полным собранием печатных произведений типографского искусства. Все эти книги вышли, по большей части, из маленького домика в Майнце, на площади Францисканцев. В этом маленьком домике книгопечатание проявилось во всём своём блеске.

Взятие Майнца Адольфом Наусским [79] нанесло жестокий удар книгопечатанию: работники разбежались кто куда, а сами хозяева-типографщики ушли в другие государства.

Удальрис Ган, Сувейнгейм и Арнольд Паннарис [80] устроили станки свои в самом дворце братьев Петра и Франциска Максимиссов. В 1467 г. они издали там «Цицероновы эпистолы к друзьям». Всего же в продолжение семи лет в Риме было издано 12757 книг разных авторов.

Рекорд по распространению книгопечатания побила, однако, Венецианская республика, из типографии которой на Апеннинском полуострове вышла первая печатная книга.

Первую греческую книгу - греческую грамматику Константина Ласкариса [81] - напечатал Заро в Милане в 1476 г.

В Венеции Альдо Мануччи [82] напечатано было несколько греческих книг. В Венеции за 25 лет (1469-1494 гг.) поселилось 174 типографщика и в Венеции же искусство книгопечатания подверглось одному из важнейших преобразований: оно оставило прежние готические буквы, употреблявшиеся германскими типографщиками, и заменило их круглыми, более удобными, которые и вошли вскоре во всеобщее употребление.

Наконец, из венецианских же типографий вышли первые печатные Библии на еврейском языке, набранные теми же самыми буквами, которые раввины Иисус и Моисей употребляли уже в Саггипо (1480 г.).

В первые времена по изобретении книгопечатания за типографским станком занимались просвещённейшие люди той эпохи, как, например, Мартенс, Какстон [83], Альд, Роберт Этьен [84], Плантен [85] и др. […] Эразм Роттердамский, Димитрий Халкондид [86], Николай Афинский [87], Бадий Фландрский [88], Алеандр Иероним [89], Навинжеро [90], Бальзони [91] не стыдились в свою очередь приходить в типографии исправлять корректуры и рассуждать о достоинстве шрифтов.

Даже царственные особы всеми силами старались поддержать и возвысить искусство книгопечатания. [...] Папа Сикст IV даровал Енсону [92] звание графа-палантина; Эдуард, король английский, сделал Какстона своим другом; Филипп II дал Христофору Плантену звание королевского архитипографщика, а Франциск I не раз посещал кабинет Ротерта Этьена, когда последний заканчивал исправление своих корректур. [...]

Тем временем майнцкие типографщики неутомимо продолжали заниматься книгопечатанием. Вскоре ими выдана была в свет книга под названием «Gasparini Barzizi pergamensis epistola», 1470 [93]; потом явилось «Speculum vitae humanae» сочинение Родрига […] [94], 1475 [95], и, наконец, напечатана Библия. Все эти издания имели необыкновенный успех.

Карон, живший в Париже, с итальянского на отечественный язык перевёл книгу «L'aiguiion de L'anardivin de saint Воnaventur», 1473 [96].

Один из учеников Гутенберга, Иоганн Ментелин, напечатал в Страсбурге в 1473 г. большую энциклопедию Викентия де Бове [97] в 10 томах.

Генрих Бехтермюнце из Майнца издал латино-немецкий словарь, имевший четыре издания сразу. Успех для того времени невероятный.

В Голландии первопечатниками явились в 1472 г. Иоганн Вестфальский и Теодор Мартенс. Первый поселился в здании Лувенского университета и за 24 года напечатал 80 разных творений. Его товарищ Мартенс поселился в Аллосте. […]

Первая печатная книга в Брюсселе вышла в 1476 г. Это была «Gnotosalitos» [98].

Первая книга в Испании (Валенсия) была напечатана в 1474 г. на испанском языке. Это дидактическая поэма «Lа Conseption de 1a sainte vierge» [99] - труд творческого коллектива 35 поэтов.

Первопечатником в Англии явился, как отмечено, Какстон, овладевший этим искусством в бытность свою в Голландии. Первая книга, напечатанная Какстоном в Вестминстерском аббатстве, была «Нравоучительная шахматная игра», перевод с французского (1475). Единолично он был переводчиком, типографщиком и издателем. Ещё до этого, в бытность свою в Кёльне, Какстон напечатал в 1469 г. сочинение Рауля Лефевра «История Троянской войны». Тот же Какстон напечатал «Нравоучительные правила и изречения», переведённые с латинского лордом Расселем. Всего с 1477 по 1490 г., т. е., по смерть Какстона, им было напечатано 64 сочинения, а его преемником, Винкеном де Вордом, за сорок лет - 408, причём Роберт Диксон за тот же срок напечатал 200 различных творений. [...]

Таково было развитие искусства книгопечатания в первое время по его изобретении. [...]

Писцы-переписчики печатание книг признавали ересью, «дьявольским наваждением», противники всего нового и слышать не хотели о введении книгопечатания на Руси. И в то время, когда в других странах печатные книги стали быстро вытеснять рукописные, в Московском государстве в течение целого столетия после изобретения книгопечатания не делалось никаких попыток к заведению типографии.

Между тем в других славянских землях уже принялись за книгопечатание; в 1475 г. появляется в Праге первая книга – «Новый Завет» на чешском языке готическими буквами, а в 1491 г. в Кракове выходит «Часослов», напечатанный [...] Швайпольтом Феолем, «из немец», «немецкого роду франком», как значится в его послесловии, - первая книга, напечатанная славянскими буквами. Затем в Угрь-Валахии в 1511 г. появляется славянскими же буквами напечатанное «Евангелие» (от Иоанна). Всё это были славянские книги.

Первая же русская книга вышла из типографского станка в Праге в 1517 г., и этот год в сущности следует считать началом истории русской книги в тесном смысле этого слова. Издателем этой первой печатной русской книги - учебной Псалтыри – был доктор Франциск Скорина [100], известный учёный, астроном и медик того времени, родом из Полоцка. Названная книга - первенец русской печати - отпечатана в четвёрку, на 142 листах, по 22 строки на странице, с заставкой на первой странице, изображающей посредине герб Скорины.

В композиции рисунков, шрифтов, заставок и начальных букв Скорина руководствовался, между прочим, образцами венецианских и немецких печатных изданий.

Им же, с приложением своего портрета, издана Библия Русская (из 15 книг), «выложенная», как значится на титульном листе, «богу ко чти и людем посполитым к доброму поучению». Текст украшен гравюрами, «абы братие моя, Русь, люди посполитые, чтучи, могли ясней разумети».

Проникли ли первые издания Скорины в древнюю Москву, неизвестно, но что отдельные экземпляры их хранятся среди «мёртвых книг» в московском тайнике, это не подлежит сомнению. Что касается юго-западной Руси, там творения Скорины были весьма распространены. Скорина также - переводчик Библии на русский язык с церковно-славянского, чешского и латинского текстов. Своими переводами Скорина положил основание литературному языку юго-западной Руси.

В Несвиже (бывшей Минской губернии) Симоном Будным [101] в 1562 г. (за три года до замуровки сейфа Грозного) была отпечатана, между другими, его книга «Оправдание грешного человека» и другие книги, пока не отысканные. Они и не будут отысканы, пока не будет вскрыта таинственная подземная либерея в Москве.

Там же будут найдены [...] еврейские книги. В небольшом городке Бамберге [102] в конце ХV в. напечатано было до 300 еврейских книг. Грозному было из чего стянуть в свою «книгохранительницу», быть может, не один десяток их. [...]

По какой цене ходили тогда книги? Цены на книги вообще стояли высокие, особенно на рисованные манускрипты. В XIV в. средняя стоимость тома - 450 франков, а в 1231 г.- 600 франков. Переписка стоила недорого; в XIV столетии перевод Библии (без материала) в Болонье стоил 80 болонских ливров. В XV в. ещё ниже, тогда как стоимость переплёта и украшений всё поднималась. Дороговизна книг приводила к тому, что в книгохранилищах книги держали на цепях.

Только с XIII в. появляются книги на народных языках и выходят за стены монастырей, церквей и замков.

Латинская книга - это богословский или философский трактат, если не житие святого, хроника или Священное писание. Много латинских книг и драгоценных манускриптов хранилось в XI в. в трёх монастырях бенедектинского ордена [103]: Клюнийском [104], Картезианском [105] и Цистерианском [106]. Клюнийское аббатство было особенно богато греческими и латинскими классиками; во всех бенедектинских монастырях находились значительные библиотеки, хотя в древнее время стоило чрезвычайных хлопот обзавестись порядочной библиотекой. [...]

За монастырями нередко тянулись отдельные учёные, греческие и римские, не щадившие ни трудов, ни денег на покупку книг.

При покупке книг тогда (ХIV в.) заключались такие же контракты, как при покупке больших имений. Случалось, что та или другая книга прослывёт вредной, еретической, для иных это служило причиной большого горя. […]

Инкунабулы

Инкунабулами называются редчайшие печатные книги, выпущенные в ХV столетии (до 1501 г.) и являющиеся первенцами печатных изданий.

В Ленинской библиотеке имеется более 600 инкунабул. Значительная часть этих книг попала в Ленинскую библиотеку в годы революции из частных собраний. Среди инкунабул имеются такие, которых не имеют даже самые обширные книгохранилища Европы и Америки. [...]

Публичная библиотека имени Ленина была занята печатанием научно обработанного каталога этих инкунабул. Книга скоро имела поступить в продажу.

Книжные вихри

Византия, успевшая за тысячелетие своего существования накопить в древности огромные книжные богатства, значительно растеряла их в последующие века, обратившись в конечном счёте, можно сказать, в нищую духом. Особенно этому способствовали два исторических книжных погрома, учинённых крестоносцами (ХШ в.) и турками (XIV в.).

Со времени завоевания Константинополя крестоносцами исчезли многие классические авторы. Монастыри превратились как бы в книжные островки.

Однако монастыри стояли не на должной высоте.

«Любовь к невежеству, ненависть к просвещению были господствующими качествами греческих монастырей; монахи с намерением истребляли богатейшие библиотеки, сохранившиеся с древних времён драгоценные произведения старой литературы» (Гиббон) [107].

«В половине XIV в.,- говорит Галлам [108],- в Греции не осталось ни одного человека, который мог бы понимать Гомера».

«Когда Константинополем овладели турки,- говорит Дукас [109],- то греки продавали десять рукописей Платоновых, Аристотелевых, богословских и других за одну мелкую монету». [...]

После падения Константинополя в большом количестве стали передавать на Афон книги и рукописи, уцелевшие от грабежа турок. К числу афонских монастырей, наиболее богатых рукописями, принадлежал и Ватопедский, которому достались собрания книг двух византийских императоров, бывших там монахами, - Андроника Палеолога [110] и Кантакузена [111] (в этот же монастырь поступил Максим Грек [112], десять лет питавшийся духовно его библиотекою). [...]

Тем не менее Константинополь оставался ещё весьма богат книгами, издавна привлекавшими внимание учёного мира.

Древнейшим из его книжных собраний является огромная библиотека, основанная Константином Великим [113] в новой столице империи, но только при Юлиане получившая своё полное развитие. Именно Юлиан, по Зонару, поспешил собрать в своей библиотеке все произведения греческой и латинской словесности, все памятники древних муз и древней философии. Может быть, Юлиан имеет некоторые права на благодарность потомков тем, что сберёг произведения древнего гения в ту эпоху, когда христиане сжигали древние рукописи и истребляли памятники древней скульптуры и всех искусств, украшавших храмы греков.

120000 рукописей было собрано стараниями Юлиана в публичной библиотеке Константинополя. Эта библиотека, улучшенная стараниями Феодосия Младшего [114], сгорела при Василиске или получила значительные повреждения от пожара, Между драгоценными рукописями, бывшими в ней, летописцы упоминают о какой-то драконовой коже в 120 футов [115] длины, на коей были написаны «творения Гомера и история греков», но ничего больше не поясняют об этой чудесной коже.

Император Зенон возобновил библиотеку.

Число рукописей при Льве Исаврянине [116] простиралось до 36000. Столица империи раздиралась тогда фанатизмом иконоборцев. Лев, озлобленный на учёных, занимавшихся в библиотеке, за то, что они противились его богохульствам, запер их в ней, окружил здание горючими веществами и предал огню. Древние рукописи стали жертвою богословских раздоров Византии так, как незадолго перед тем жертвою исламизма стала прославленная Александрийская библиотека. [...]

Не только новейшие писатели, но и византийские хроники часто смешивают публичную библиотеку Константинополя с тою, которая заключалась в зданиях Вуколеона (императорского дворца) и называлась царскою. Порфирогенет [117], кажется, был основателем последней, а при Комнинах [118] она получила значительное развитие.

Большие собрания рукописей хранились также у патриархов и во всех монастырях.

Царская библиотека при взятии города крестоносцами, а также за 57 лет господства последних много пострадала от пожаров и грабежа.

Летописец Дукас, свидетель конечного падения Восточной империи, с прискорбием говорит, что турки при разграблении города не знали, куда деваться с добычею «бесчисленного множества книг». [...]

В тихой келье

Библиомания современна искусству писать книги. Во все времена существовали страстные любители и собиратели книг в том или ином сословии.

В средние века библиомания заключалась по большей части в монастырских стенах, в тиши монастырских келий. Отрезанный от общества монах прибегал к книгам, тем более, что праздность осуждалась. Поэтому хорошая библиотека составляла славу и гордость монастыря.

Зала, назначенная для хранения книг, всегда обшивалась деревом, чтобы сырость от каменных стен не доходила до пергамента и не причиняла плесени. Зала делилась на несколько частей, отгороженных деревянными перегородками, Книги распределялись по форматам и укладывались лёжа, не слишком близко одна от другой, чтобы не могли портиться от тесноты или трения; таким образом, было очень легко узнать и отыскать требуемое сочинение.

Любители книг никогда не отличались исправностью в отдаче книг, и в средние века (как и ныне) очень часто случалось, что занявший книгу забывал возвратить её в назначенный срок.

Во избежание таких беспорядков были предприняты самые строгие меры: библиотекарю строго-настрого запрещалось давать книги без письменного обязательства заёмщика возвратить книгу в определённый срок, и это запрещение распространялось даже на соседние монастыри.

Когда занимавший книгу был совершенно неизвестен библиотекарю, то последний должен был брать от него в залог другую книгу, равной ценности.

Относительно редких и дорогих книг соблюдались ещё более строгие правила. Библиотекарь не мог выдавать их без особого разрешения настоятеля. Нет сомнения, что эти правила были общие всем монастырям, потому что они беспрестанно пользовались взаимно своими библиотеками. Те же правила соблюдались ещё в ХIV столетии, в то время, когда знаменитый библиоман Ришар де Бюрри [136] написал очаровательную книжечку «Филобиблион» [137]. Он говорит в ней, между прочим, что библиотекарь, прежде чем одолжить книгу, должен удостовериться, что в вверенном ему собрании есть другой экземпляр того сочинения; и даже в таком случае не должно выдавать её, не взяв в залог другой книги равного достоинства.

Все рукописи, изготовлявшиеся в монастыре или вне его, были также в ведении библиотекаря, который не мог принять на себя никакого распоряжения, не испросив предварительно разрешения настоятеля.

Экземпляр книги переходил из монастыря в монастырь, и каждое братство, имевшее счастье добыть экземпляр, спешило снять с него список для обогащения собственной своей библиотеки; нередко даже, при ссуде редкого сочинения, поставлялось в условие заёмщику, чтобы при возвращении его была приложена к оригиналу верная и хорошая копия. Это было нечто вроде вознаграждения за ссуду.

Богослужебные книги были по большей части в лист, и монахам дозволялось брать их с собою в келью; книги же малого формата, из опасения, чтобы они не затерялись, нельзя было выносить из покоев. То же самое правило распространялось на книги редкие и дорогие.

Больные братья могли получать из библиотеки книги для развлечения; но как скоро в лазарете зажигались лампы, все книги следовало возвратить до следующего утра в библиотеку.

Эти правила существовали даже в самых древних монастырях. В IV столетии, например, устав св. Пахомия [138] предписывал самую тщательную заботливость в сбережении книг. Каждый брат имел свою книгу, а каждый монастырь - свою собственную библиотеку, что вместе составляло очень значительное собрание книг.

Религиозная нетерпимость того времени особенно преследовала все творения язычества. Библиотекарь должен был сличать разные списки одной книги с подлинником, так как церковные законы не допускали в них ни малейшего изменения. Одним словом, на книгохранителя возлагались обязанности, требовавшие точности и познания. Библиотекари не получали содержания, но при капитулах [139] назначалось им иногда денежное вознаграждение за труды: одному, в Х в. - значительные земли; другому, в ХII в. - небольшая ежегодная плата со всех членов братства; третьему, в ХIV в.- 43 шиллинга 4 пенса в год.

Брат-библиотекарь был, по большей части, отчаянный любитель книг. Потомство должно быть очень благодарно этим людям за услуги, которые они оказали литературе средних веков, тем более, что некоторые из них сами были хорошие писатели и летописцы.

Монастырский общий письменный покой состоял из обширной залы со множеством косых столов и скамеек, расставленных так, чтоб в ней могло поместиться как можно более писцов. Один из монахов, который лучше был знаком с переписываемой книгой, сам писал и в то же время диктовал другим; таким образом изготовлялось несколько списков разом и число рукописей умножалось быстрее. Но это случалось редко, а по большей части каждый работал отдельно.

В письменном покое соблюдалась глубокая тишина и молчание. Это правило было написано по всем стенам, для строжайшего соблюдения. [...] В важном сочинении ничтожная описка уже важна; следующие переписчики, желая её исправить, только увеличивали её. Поэтому переписывать Священное писание могли только монахи степенных уже лет, и списки их перечитывались и сверялись по два и по три раза. Только таким мерам предосторожности обязаны мы тем, что имеем Свясвященное писание в первоначальной его чистоте. Библия, творения святых отцов и писатели классической древности дошли до нас в верных списках.

Бывали монастыри, в которых кроме нескольких хороших латинских Библий [...] были еврейские рукописи и переводы и несколько экземпляров Евангелия в подлинниках и переводах. Не должно забывать, что переписка Библии требовала искусства и времени и была сопряжена с значительными расходами.

И в самом деле, любо было смотреть на эти толстые томы в тяжёлых переплётах с застёжками, на эти лоснящиеся пергаментные листы с изящно расписанными картиночками.

Не должно удивляться ценности, которая придавалась в то время Библии, и суммам, которые платились за некоторые списки.

Короли и богатые вельможи ценили Библию как редкую и дорогую вещь. Проклятие и отлучение угрожали тому, кто покушался похитить эту драгоценность. […]

Семья Палеологов

Последние - это семья царского дома Мануила II Палеолога (1350-1425), императора византийского.

Династия Палеологов была живуча и долговечна; она правила Византией без малого 200 лет. Это и неудивительно в империи, которая сама просуществовала свыше тысячи лет.

Византия стоит как-то особняком в истории. Она обладает своим собственным резко выраженным лицом, но лицом застывшим, как бы окаменевшим. У византийцев, по характеристике Гиббона, «безжизненные руки», держащие мёртвые богатства предков, «вялые умы», за десять веков ни одного открытия. Их история кажется сухой и бесстрастной, что, однако, не мешало их царскому трону почти постоянно стоять в потоках крови. Единственной, по-видимому, их не меркнувшей страстью была ненависть, ненависть к католической церкви, перенесённая на иностранцев и всё западное. Эту свою непримиримость к «латынам» передали они по наследству и русскому народу. [...]

В общем и целом, историю Византии учёные как бы обходили стороной. На это жаловался и такой горячий её адепт, как Ф. И. Успенский [140], когда предсказывал: «Мы весьма медленно усвояли себе заимствованную культуру, в этом нельзя слагать ответственность на греков. Когда через сто лет (т. е. в 1988 г. – примечание автора.) будет праздноваться тысячелетие просвещения России христианством, тогда, надеюсь, будут популярней византийские занятия: учёные будут доказывать, что ХХ столетие открыло в Византии клад, обогативший русскую науку, давший ей национальное содержание. В изучении Византии заключаются насущные потребности русской науки и нравственный долг русского народа» [...]

Среди Палеологов находим ряд библиофилов и людей пера. Перу, например, Михаила Палеолога принадлежит автобиография и устав монастыря Димитрия Солунского; Мануилу II Палеологу - подлинное педагогическое сочинение.

Владельцы крупных библиотек, императоры византийские Андроник Палеолог и Кантакузен, посвятив себя Афону, передали ему, как отмечено, и свои собрания книг.

Император Мануил II, отец последнего византийского императора, был большим книголюбом: он не только сохранил отцовское книжное наследие, но и самолично приумножил его.

Свою страсть к книгам Мануил II передал и сыновьям своим, особенно младшему, Фоме Палеологу.

Всего сыновей у Мануила было четверо: двое старших царствовали, Иван VII, женатый на московской княжне Анне и принявший унию на Флорентийском соборе,- 22 года, его брат Константин XI (Последний) - всего шесть лет. Он пал смертью героя при защите своей столицы и империи: обезображенный до неузнаваемости труп его (признан по золотым бляхам на порфире) был найден в проломе городской стены.

Младшие сыновья - Димитрий и Фома - были всего только удельными князьями (деспотами) в Пелопоннесе (Греция).

Когда уже совершенно неизбежным представлялось крушение империи и гибель столицы, Фома Палеолог находился в отцовском дворце, без устали работая над подготовкой к эвакуации наиболее ценных реликвий из царской и патриаршей библиотек.

Отобранные им книжные и рукописные раритеты были размещены в добротных ящиках, числом (на основании данных, о которых ниже) до 300 штук.

По морям, морям...

Вместе с семейными реликвиями [...] Фома погрузил сундуки-ящики с книгами на корабль и отплыл в свою деспотию. Была тайная надежда отсидеться там. Но тревожно было вокруг: турки с каждым годом придвигались всё ближе; шесть лет ящики с книгами оставались нераспакованными.

Неожиданно турки овладели половиной Мореи; надо было опрометью бежать. Это было в 1459 г. Спешно погрузив на корабль семью и книжные ящики, Фома [...], почти без денег, отплыл на о. Корфу, под покровительство венецианцев, зарившихся на Морею, как выгодный для их торговли географический пункт. Оставив затем семью на острове, Фома с грузом ящиков отправился в Рим [...].

Фома Палеолог торжественно вступил в Рим 7 марта 1461 г. Свиту его составляли 70 всадников и 70 пехотинцев. [...] Папский приём состоялся в зале, называемой papagallo. Оттуда кардиналы проводили Фому до его временных покоев.

15 марта папа (это был Пий II) [141] после богослужения вручил Фоме золотую розу: такой чести удостаивались только немногие государи [142]. (Роза - маленькое растение с золотыми листьями, украшенными сапфирами.)

В традициях Рима и Ватикана было всегда проявлять участие к чужому несчастью: низложенные государи неизменно встречали там царственное гостеприимство. Поэтому Фома был помещён на папское иждивение в Санто-Спирито [...]. Это обширное здание, основанное саксами ещё в VIII в., имело церковь, школу и странноприимный дом. Ежемесячная пенсия в 300 золотых была назначена Фоме, лишённому всяких средств. Кардиналы от себя прибавили ещё 200. Этого было довольно для скромного образа жизни. Венеция предлагала Фоме вдвое больше, но - безуспешно. [...]

Многие думали о нём, как об императоре будущей Византии, отнятой у турок. Великодушный и щедрый характер Фомы располагал в его пользу соотечественников,

Навсегда покидая свою резиденцию в Патрасе, Фома взял с собой православную реликвию, чтимую городом,- главу св. Андрея. По настоянию папы Пия П он отдал главу Риму: святыня была помещена в соборе св. Петра навсегда. Стечение народа было громадное; старожилы не помнили ничего подобного. Перед храмом кардинал Виссарион [143] произнёс свою большую речь, с ним рядом стоял кардинал Исидор [144], старый и больной. Пий II ответил в кратких словах с пожеланием крестового похода.

У Фомы хранились и другие реликвии культа: рука Предтечи и клобук с драгоценными камнями; рука Крестителя была потом продана Сиене за 1000 дукатов. А покамест - император Византии был гол как сокол. До такой степени, что, прибыв с грузом в Рим, послал просить папу о мелочи - расплатиться... с подводчиками! А их было много - целых 70. И всё повозки, гружённые ящиками. А что в них - никто не знал (Пирлинг [145] выудил этот драгоценный факт из венецианских и флорентийских архивов). Папа послал Фоме для оплаты обозных 700 дукатов.

Очевидцы полагали, что сундуки с царским добром [...]. А на самом деле это были ящики с драгоценным грузом: с книгами и рукописями византийской царской и патриаршей библиотек! Если положим ориентировочно на подводу четыре ящика, а в ящике минимум десять книжных единиц, получим в среднем огромную библиотеку в 2800 греческих и иных книг и рукописей. […]

Водворившись лично и разместив драгоценные книжные сундуки в отведённом ему, как отмечено, поместительном [...] здании, Фома стал ждать прибытия в Рим из Корфу своей жены и троих детей (Зои, Андрея и Мануила, старшая Елена была уже замужем за сербским королём Лазарем II).

Однако проходили месяцы, а о семье ни слуху ни духу; Фома уже считал своих детей погребёнными на дне морском. Отсюда тоска и тяжёлая болезнь, в 7-8 дней унёсшая его в могилу (2 мая 1465 г.). Иные считали его жертвой чумы. Его останки были погребены в склепе св. Петра. [...]

Двуликий Янус

Перед смертью Фома избрал кардинала-грека Виссариона душеприказчиком и опекуном своих детей, изъявив, по мнению Ф. И. Успенского, согласие на воспитание их в католическом духе. Дети Фомы прибыли на другой день после смерти отца. Виссарион всячески заботился, чтобы обезопасить детей Фомы от чумы, свирепствовавшей тогда в Риме. По соглашению с папой, он до октября направил их в Синьён, в замок епископа, бывшего секретаря Виссариона.

Относительно воспитания юных Палеологов существует один источник: программа занятий и жизни, составленная Виссарионом 9 августа 1465 г. Сам Виссарион происходил из бедной и незнатной греческой семьи и достиг положения благодаря только своим личным достоинствам и талантам. Пришлось ему жить на Западе: узнал он латинян, цену денег, личных дарований.

Язык программы, данной им педагогу принцев, по имени неизвестному, отличается своей резкостью. [...] Виссарион держал принцев, как говорится, в ежовых рукавицах. Как-то в пути, во время молитвы о папе, принцы покинули церковь. Виссарион поставил им ультиматум: либо следовать его советам, либо покинуть Запад!

Решительным было влияние Виссариона на судьбу Софьи [146], вокруг которой отныне для нас весь исторический интерес.

В каком направлении? По категорическому утверждению академика Ф. И. Успенского, «не может быть сомнения, что после смерти отца в 1465 г. Софья воспитывалась в римском обряде».

Но почему же в таком случае Софья, очертя голову, объявила открыто себя православной, едва вступив на русскую землю?

Названный академик на этот счёт в сильном смущении: «Не должен ли был Виссарион, снаряжая Софью в Москву, дать ей секретные наставления о вере» или не был ли план воспитания «фиктивным, мистификацией»? Сам Пирлинг не доходил до такой мысли, хотя, по его словам, «душа великого кардинала целиком обнаруживается в этом документе» [147], т. е. в программе занятий и жизни юных Палеологов.

Выходит, что Янус-Виссарион, научая Софью правилам католической церкви, в то же время внушал ей оставаться преданной вере отцов. Ф. И. Успенский приводит и мотив - «питал надежду на политическое возрождение Византии» с помощью восточного православного царя.

Пирлинг, однако, другого мнения, заявляя категорически: «Зоя была католичкой, явно придерживавшейся римского обряда» [148].

Жених и Зои

Виссарион находил Зою (так она звалась до вступления на русскую землю) достойной её знаменитых предков, ласковой и прекрасной, умной и осторожной. Он мечтал о царском венце для неё.

Зое было лет 12, но красота её уже гремела. Для сына Людовика Гонзаги [149] искали невесту. Людовик собрал сведения о её отце, тот оказался нищим. Жена Людовика решительно выступила против «невесты без копейки». Сам он был того же мнения: не по средствам взять невесту-бесприданницу.

Смерть отца и неудачный крестовый поход папы Пия II мешали пристроить Зою. Тут - тёмный пункт в истории Палеологов.

В 1466 г. папа Павел II сватал Зою богатому князю Караччиоло [150]. Дело ограничилось одним обручением, Почему?

История умалчивает. Фамилия Караччиоло - знаменитейшая в Италии. В Греции она имела обширные владения. Об этой помолвке свидетельствует очевидец обручения.

Третий претендент, сомнительного происхождения, Иаков Лузиньян [151], незаконный сын кипрского короля и гречанки из Патраса. Молодой человек был красив собой, умён и образован, но его умышленно зачислили в воинство Христово, сделали епископом. Первое известие об этом браке идёт из Венеции. Папа, Виссарион и другие одобрили этот брак, как политический, но вдруг, в 1467 г., в мае, переговоры были резко прерваны... Почему? Ищите женщину! Явилась соперница, Екатерина Корнаро [152], красавица, которую наперебой изображали Беллини, Тициан, Веронезе. Вдруг флюгер повернулся, потянуло ветром из Москвы. Там великий князь Иван III, овдовев, высматривал новую жену [...]. Узнал он о царевне греческой веры в Риме, высматривающей жениха. Открыто заслать сватов было как будто не к лицу: лучше сперва узнать, что и как. Для этого нужен был человек доверенный и ловкач на редкость... Такой в Москве отыскался: заурядный на вид Фрязин, Иван Фрязин, иностранец латинской расы, по паспорту - Жан Баттиста Делла Вольпе. На него пал выбор великого князя, его-то последний и решил тайно послать в Рим на смотрины и разведку.

Вольпе, родом из Виченцы, происходил из старинного семейства немецких выходцев. Один из членов этой фамилии, Тревизан Вольпе, владел в окрестностях Виченцы прекрасной обширной виллой, где не отказались бы жить князья.

Вольпе был авантюрист, лукавый и увёртливый, с покладистой совестью, любитель смелых предприятий и крайне неразборчивый в средствах. В 1469 г. он уже проживал в Москве и был вхож в Кремль, чеканил монету для великого князя Ивана III. Как чеканщика москвичи его очень ценили. Неизвестно по каким мотивам, но Вольпе перекрестился в Москве. Антонио Джислярди был племянником его и верным помощником [...].

Около середины 1468 г. в Риме появилось два посла от Вольпе: родственник его Николо Джислярди и грек Юрий. По какому праву простой чеканщик великого князя послал послов и что привело их в Ватикан? Об этом умалчивают римские источники. Известно только, что папа Павел II велел выдать 9 июня 1468 г. 41 флорин на путевые издержки послам Жана Вольпе, обитающего в Москве. На другой же день послы получили деньги. Таким образом, инициатива принадлежала Москве, а условия, при которых сношения происходили, совершенно исключительные.

Известно, как трудно было иностранцам, находившимся на службе у царей Московских, уехать из России. Когда они покидали её даже на короткий срок, им ставились всевозможные препятствия. Если Вольпе так свободно сообщался с заграницей и даже снаряжал послов - это значило, что великий князь действовал с ним заодно и что в виду имелись серьёзные, пока прикровенные цели.

Вскоре в Москву вернулся посланец великого князя грек Юрий с ответом, а русский неизвестный компилятор, не разобравшись, решил, что Юрий - посланец Виссариона, якобы инициатора по брачному делу. Летописец писал, что 11 февраля 1469 г. один грек, по имени Юрий, явился в Москву послом от Виссариона. Византийский кардинал писал великому князю Ивану III, что в Риме живёт православная христианка по имени София, дочь бывшего морейского деспота Фомы Палеолога. Из отвращения к латинству она уже отказала двум западным государям - королю Франции и миланскому принцу. Но великому князю нечего опасаться чего-либо подобного: если он пожелает взять княжну в супружество, её не замедлят отправить в Москву. [...] Что касается подробностей у летописца, то они не выдерживают критики.

Прежде всего, Зоя не принимала ещё имени Софии. Затем, ни Людовик XI, женившийся вторично в 1452 г. на Шарлотте Савойской, ни Галеаццо Сфорца [153] не претендовали на руку царевны-сироты.

Кроме того, Зоя, по выражению Пирлинга, «настолько мало ненавидела латинцев, что согласилась на брак с королём Кипра» [154]. Пирлинг не считает возможным допустить, чтобы прямой и правдивый Виссарион отрёкся от латинства перед Москвой, хотя и допускает, что «была у него задняя мысль: супруг Зои мог стать защитником против неверных; могущественным заступником Византии» [155].

Русские люди должны были радоваться браку Ивана с греческой царевной. Ведь и Владимир [156] имел супругою гречанку, и император Иоанн VIII, дядя Зои, был женат на москвичке. Тут была польщена национальная гордость. По русской летописи брак вызвал всеобщее сочувствие.

Был назначен посол - ехать в Рим, смотреть невесту и привезти её портрет и продолжить сватовство. Посол - тот же Вольпе [...].

О первом путешествии Вольпе в Рим, кроме русской летописи, упоминает папская (Павла II) грамота от 14.Х.1470 г. Летописи сообщают, что царевна немедленно дала своё согласие на брак, а папа просил прислать несколько «бояр» - забрать невесту. Вольпе получил от папы пропуск, действительный на два года. Польскому королю Казимиру IV папа послал грамоту с просьбой пропустить в Рим русских послов.

Джислярди вернулся с ответом касательно Зои и с папским пропуском... до «окончания веков». Вернулся и Вольпе с ответом от папы. В Кремле собрался совет, принявший все римские предложения. Здесь явно следовали заранее обдуманному плану. Оставалось только ехать за невестой в Рим. Великий князь отправил с послами письма кардиналу Виссариону и папе Калликсту. Папа Калликст умер, не дождавшись послов. Послы дорогою выскоблили имя Калликста, надписав имя Сикста IV.

В первых числах мая 1472 г. Вольпе встретился в Болонье с престарелым Виссарионом, ехавшим во Францию, чтобы увлечь последнюю в крестовый поход. [...] (Сикст IV, севши на папский престол, тотчас возглавил антиоттоманскую лигу, побуждая европейские дворы двинуться в крестовый поход против турок.)

24 мая 1472 г. послы Ивана III во главе с Вольпе прибыли в Рим, чтобы заключить брачный договор с дочерью бывшего пелопоннесского удельного князя, во время оно жившего в Риме на иждивении апостольского престола. В ожидании приёма папой послы жили в доме на Монте Марии, с высоты которого был виден весь город. Тем временем шли розыски о вере русских. Всё же брак принципиально был одобрен.

Помолвка

Помолвка была совершена в соборе Петра и Павла. Потом состоялся приём у папы. Послы присутствовали на секретном заседании консистории [157]. Тут они представили незапечатанную грамоту великого князя на небольшом пергаментном листке с подвижною золотою печатью, На грамоте значилось несколько слов на русском языке: «Князь Белой Руси Иван, ударяя себя в лоб (бия челом.- примечание автора.), шлёт привет великому Сиксту, римскому первосвященнику и просит оказать доверие его послам». Послы поздравили папу с восшествием на престол и поднесли подарки: мантилью и 70 собольих шкурок.

Папа хвалил князя за то, что тот принял флорентийскую унию и выразил желание на брак с христианкой, воспитанной под сенью апостольского престола. Была выражена благодарность за подарки. Папа назвал невесту дочерью апостольского престола и святой Коллегии, так как она долгое время воспитывалась на средства церкви. Потом папа выразил пожелание, чтобы помолвка была совершена в базилике главы апостолов, Так писал Маффен [158]. В его писании грубый ляпсус: флорентийская уния никогда не была принята в Москве! Уния 1449 г. была поддержана в польском Киеве, который в 1458 г. признал главенство папы.

Собственно обручение состоялось в Ватиканском соборе. Принцессу окружало избранное общество: королева Боснии Екатерина, изгнанная турками, и её окружение - единственные славянские женщины, находившиеся при обручении будущей московской царицы. Медичи были представлены Клариссой Орсини [159].

Знатнейшие патрицианки Рима, Флоренции и Сиены явились в храм. Кардиналы прислали своих представителей. Однако имя епископа, совершившего обряд, история позабыла!

И ни одного грека на торжестве! Невестка императора Константина (дяди Зои) Анна провожала её к алтарю.

Во время торжества обручения произошёл досадный инцидент, При обмене колец Вольпе, застигнутый врасплох, должен был признаться, что не привёз перстня для невесты, так как в Москве-де нет такого обычая. Его извинения показались подозрительными, явились сомнения в его полномочиях. На следующий день Сикст IV в присутствии всей консистории сетовал на то, что посол действовал без формальных полномочий своего царя.

К самой виновнице торжества Сикст IV до самого конца относился отечески-великодушно. Казалось, дело близилось к развязке. Да и пора было: ведь от начала сватовства до самого бракосочетания прошло целых четыре года!

Портрет

Что представляла из себя на вид знаменитая царевна7 Этот вопрос всего сильнее, конечно, интересовал самого жениха. Необходим был портрет невесты. [...] Вольпе, посланный великим князем в 1472 г. за портретом, всё же извернулся: он из Рима «царевну на иконе писану привезе». Интересный портрет этот не сохранился до нашего времени, а любопытно было бы сравнить его с тем противоречивым, какой дошёл до нас в письменных отрывках.

Разнобой уже в отношении роста: по одним данным - она невысокого роста, по другим - выше среднего.

По Виссариону, Зоя была красавица, достойная своих знаменитых предков: ласковая и прекрасная, умная и осторожная. […]

Другие указывают на черты хитрости и злости в её характере. Но, кажется, особой приметой её внешности была исключительная полнота.

Бойкое перо одного гуманиста, Луиджи Пульчи [160], набросало нам портрет византийской принцессы. Флорентийский поэт оказался чересчур суровым по отношению к Зое, Его Дульцинея, красавица, жена Лоренцо Медичи [161], сделала требуемый этикетом визит невесте Ивана, Пульчи воспользовался этим случаем, чтобы дать волю своему злому остроумию. «Я тебе кратко скажу,- писал он своему другу Лоренцо Медичи,- об этом куполе или, вернее, горе сала, которую мы посетили. Право, я думаю, что такой больше не сыщешь ни в Германии, ни в Сардинии. Мы вошли в комнату, где сидела жирная, как масленица, женщина. Ей есть на чём посидеть... Представь себе на груди две большие литавры, ужасный подбородок, огромное лицо, пару свиных щёк и шею, погруженную в груди. Два её глаза стоят четырёх. Они защищены такими бровями и таким количеством сала, что плотины реки уступят этой защите. Я не думаю, чтобы её ноги были похожи на ноги Джулио Тощего. Я никогда не видел ничего настолько жирного, мягкого, болезненного, наконец, такого смешного, как эта необычная betania. После нашего визита я всю ночь бредил горами масла, жира и сала, булок и другими отвратительными вещами» [162].

Пульчи нарисовал не портрет Зои, а карикатуру. Едкость насмешек вызывалась грубо-материальной причиной. Дело в том, что во время визита беседа затянулась. [...1 Несмотря на поздний час, гостям не предложили ни закуски, ни вина... [...]

Упомянутая Кларисса Орсини (жена Лоренцо), более опытная в оценке красоты, не колеблясь, признавала принцессу прелестной. Многие летописцы придерживались того же взгляда. Среди безжалостных насмешек поэта, настроенного сатирически, можно уловить лишь одну реальную, живую черту. При утончённых дворах Италии, среди женщин Возрождения - изящных, остроумных и нежных - тучная и тяжёлая гречанка была не на месте. Судьба Зои предназначила её Северу.

Но одной карикатуры на человека историку мало. К сожалению, сведения наши о Софье так скудны и отрывочны, что трудно восстановить её облик. [...] Перед нашими глазами мелькает неясный силуэт. Софья была дочерью Палеологов времени упадка. Кровавые семейные распри, лишения и несчастья, может быть, ожесточили её характер и развили наименее благородные влечения её сердца. Она променяла изгнание на трон и очутилась в совершенно чуждой для неё среде. Русские невзлюбили Софью. Она была, по их мнению, женщиной гордой и надменной, притом необыкновенно коварной интриганкой. Зато Софья открыла заповедные двери терема. Она давала аудиенции иноземцам и снаряжала посольства к венецианской сеньории [163]. Всё это были неслыханные доселе новшества. Великий князь становился всё более недоступным, уединяясь в своём величии, становясь всё более самодержавцем и решая почти все дела в «спальне». Злостную причину всего этого усматривали в давлении Софьи на великого князя.

Зато она утешала «старую» Москву в другом отношении: она была искренно православной! Она ревностно исполняла все внешние обряды православия. Судя по летописям, Софья едва ли не изведала чудес. Удручённая нехваткой сына, Софья отправилась на богомолье в Троице-Сергиеву лавру [164]. Там, в экстазе видения, ей удаётся вымолить желанную милость.

Другим доказательством благочестия Софьи могут служить советы, которые она давала своей дочери Елене, бывшей замужем за католическим государём [165]. Вообще, Софья постоянно являлась горячей защитницей православия.

Приданое

Вопрос о приданом Софьи Палеолог стоит в истории чрезвычайно своеобразно. С одной стороны, она нищая сирота-бесприданница, а с другой - обладала неслыханным в мире по ценности «приданым». Но фактическое положение «царевны-бесприданницы» сказалось болезненно на её личных переживаниях, ожесточило её и с тем большей лёгкостью бросило в берлогу царственного медведя в глуши московского Залесья. Бесприданница! Из-за этого расстроилась её первая партия с итальянским маркизом, то же, по всей видимости, случилось и с королём кипрским...

Виссарион особенно остро воспринимал эти удары судьбы, едва ли не более болезненно, чем сама Софья. Кардинал самоотверженно хлопотал о её приданом: готов был заложить своё движимое и недвижимое и всё, чем владели её братья, Андрей и Мануил.

Папой на приданое сироте было ассигновано шесть тысяч дукатов помимо подарков.

Своим приданым сама Софья считала Византию и византийскую царскую библиотеку. Имела ли она право так считать? Ведь был в живых её старший брат Андрей, последний представитель мужской линии династии и, после смерти отца,- законнейший наследник византийского трона, и сам он считал себя наследником престола отца.

Пирлинг готов лишить его этого права на том основании, что Андрей не пытался вернуть это право оружием и даже не прибегал за помощью к европейским дворам. И мудро делал! Он понимал реальное соотношение вещей. На его глазах складывался проект крестового похода против турок (отца с папой) и как он бесславно рухнул, Андрей оказался до конца реалистом, он понимал, что, при всех правах, византийский трон - «синяя птица», и предпочёл использовать свои права иначе: он продавал их европейским честолюбцам и оптом и в розницу.

«Андрей пустился в торговлю,- говорит Пирлинг,- стал разъезжать по Европе, чтобы продавать свои наследственные права на звонкую монету. Последняя Андрею была тем более нужна, что Ватикан стал снижать ему пенсию» [166]. Поэтому, можно думать, когда царская греческая библиотека была в Риме и в его полном распоряжении, он выбрал из отмеченных ящиков более ценное, чтобы торговлею с рук поддерживать свой скудный паёк. Такой была в его руках и хризобулла [167] на пергаменте с пурпуровой подписью и золотой печатью. Хризобулла была в его руках в 1483 г. Можно только догадываться, что он специально [...] приезжал в Москву, чтобы погреть руки в отцовских сундуках, которые сам же и устраивал в подземном аристотелевском сейфе в Московском Кремле. По тому же, надо думать, делу приезжал он в Москву и в 1490 г.: доступ в подземную библиотеку ему был беспрепятственно открыт! Ведь это он с отцом спас её от погрома турок, на радость человечеству; ведь это он один (Софье было не до того) заботился о благополучной доставке бесценного сокровища в Москву; ведь это он с Фиораванти [168] (отцом и сыном) и с юным Солари [169] размещал её в новом, добротном, каменном подземном мешке! Ему ли было не рыться в ней свободно за «хризобуллами» разного рода?

Но и другое важное дело влекло его в Москву - сестра и её неизменные претензии на византийское наследство. [...]

«Смотрела ли Софья Палеолог на Византию, как на своё приданое,- спрашивает Пирлинг,- и внушила ли эту мысль своему супругу?» [170] Несомненно, но только теоретически: фактическими правами на Византию она не обладала, Но была возможность приобрести это право: перекупить у брата первородство за «чечевичную похлёбку» звонкой монеты. Может быть, она сама и вызывала его дважды с этой целью в Москву.

Андрей, во всяком случае, не прочь был поторговаться с сестрой. Ведь он уже дважды продавал своё первородство (королям французскому и испанскому), почему не поделиться им с родной и честолюбивой сестрой. Для этого надо было лично ехать для переговоров в Москву. В Москве, как отмечено, был он трижды. В первый раз в - 1472 г. и пробыл в Москве несколько лет, пока не прибыл и не построил подземного книжного сейфа Аристотель. Во второй раз пробыл в Москве с год (1480-1481 гг.); в третий раз пробыл шесть лет ( (1490-1496 гг.).

«Русские летописи выказывают ему мало сочувствия; они сухо отмечают, что одно из посещений брата стоило царевне Софии немало денег» [171]. Последнее обстоятельство вызывает у Пирлинга подозрение: «Не вступил ли Андрей в сделку со своей сестрой и, как новый Исав, не продал ли он за деньги права своего первородства?» [172]

Думается, это сомнению не подлежит.

У Кремля с Византией, кроме многих других, была ещё одна общая черта; и там и здесь могли происходить события, и даже целые дворцовые перевороты, результаты которых обнаруживались, но их подробности оставались тайною.

Удивительно ли, что не только судьба права на Византию, но и конкретная библиотека византийская - эта глубокая династическая тайна Палеологов, раз попав в Москву, пребыла непроницаемою тайной вплоть до наших дней?

Какой же изо всего вывод? Что Софья приехала в Москву не нищей бесприданницей, а царственной невестой с богатейшим приданым, какое только знал когда-либо мир.

Фрески

Брак, так нашумевший в истории, удостоился даже особой фрески, обессмертившей его. Об этой фреске писано уже кое-что, но неясностей в тех писаниях много, а туману ещё больше.

Лично я в Риме фрески не изучал, фотоснимка с неё, изданного в томе ХV «Записок Московского археологического института» за 1912 г. в трёх просмотренных экземплярах этого тома, в Ленинской библиотеке не оказалось, и сделать что-либо в этом смысле названная библиотека не могла. [...]

Привожу поэтому высказывания писавших о фреске, представляя читателю самому выбирать вариант, который ему представляется наиболее вероятным.

Первым писал о фреске Ф. И. Успенский:

«В одной из римских церквей, обращённых в настоящее время в больницу, есть фресковая живопись, представляющая Сикста IV, окружённого государями, лишёнными своих царств. Между представленными здесь фигурами должна находиться и Софья Палеолог, как можно заключить из латинской надписи (в шесть строк), в которой упоминаются имена Андрея Палеолога, Леонардо Токко и Софьи Фоминичны Палеолог. [...] Фреска - это живопись, современная событиям, и потому должна представлять портреты Андрея и Софьи Палеолог и, конечно, заслуживала бы издания».

Ф. И. Успенский запросил о фреске настоятеля русской церкви в Риме, архимандрита Пимена. Тот ответил:

«В одной из палат больницы, между двух окон, на высоте 9 или 10 метров, фреска представляет папу Сикста IV сидящим на троне. Перед ним три коленопреклонённых фигуры с венцами на головах; эти фигуры должны изображать Фому Палеолога с его двумя сыновьями или его сыновей и деспота Эпирского Леонардо Токко.

На втором плане картины, позади упомянутых фигур, находятся ещё мужские и женские изображения, между последними должна быть боснийская королева и Софья Палеолог. Сфотографировать фреску очень трудно, скопировать неудобно - больные. Костюмы заставляют предполагать, что фреска сделана не в ХV в., а гораздо позже и, следовательно, едва ли можно смотреть на изображения, как на портреты». [...]

Отец Пирлинг в своей упомянутой книге «Россия и папский престол», книга 1, пишет на странице 196:

«Фрески Санта Спирита, изображающие жизнь Сикста IV, сохранили память о щедрости этого папы. [...] Налево от прекрасного алтаря, воздвигнутого Палладио [173], на высоте свода, виднеется стенная живопись, более позднего происхождения, чем остальные картины. Изображает она Зою, склонившую колени перед папой. Рядом с Зоей художник поместил, также на коленях, её жениха. Оба увенчаны коронами. Папа изображён вместе с Андреем Палеологом и Леонардо Токко. Он протягивает Зое кошелёк».

Н. В. Чарыков лично фреску изучил, сфотографировал и, как отмечено, издал в томе ХV «Записок Московского археологического института» за 1912 г. при статье «Об итальянской фреске, изображающей Иоанна III и Софью Палеолог».

«Прилагаемая фотография снята в 1900 г. по нашему распоряжению с фрески, находящейся в Риме в больнице св. Духа. [...] Больница эта была основана в VIII в. усердием короля саксов Ина для паломников-саксов, при папе Григории II. Преемники последнего, и в особенности Иннокентий III (1198-1216), заботились о поддержании и улучшении помещений больницы и сооружённой при ней издавна церкви. Однако, ко времени избрания на папский престол Сикста IV (1471-1484), здание пришло в такую ветхость, что оно было заново перестроено, причём больница была значительно увеличена, разукрашена живописью и приведена, в общем, в тот вид, в котором она находится в настоящее время. Верхняя часть стены главной палаты больницы окаймлена фресками, изображающими наиболее значительные эпизоды из жизни Иннокентия III и самого Сикста IV, а так как брак Московского великого князя Иоанна III с Софией Палеолог состоялся при Сиксте IV, в 1472 г., то и это событие является предметом одной из упомянутых фресок - той самой, которая воспроизведена на нашем снимке и которая, насколько нам известно, впервые теперь печатается. О ней упоминает отец Пирлинг в своей капитальной истории сношений России со Святейшим Престолом» [174].

Н. В. Чарыков касается этой фрески с археологической точки зрения - относительно времени, когда эта фреска была написана.

«Как интересна была бы она, если бы она была современна увековеченному ею событию! В таком случае можно было бы увидеть в изображении Софии и Андрея Палеологов и, пожалуй, Иоанна Васильевича, портреты, а в тех одеяниях, в которые они облачены, ценные археологические документы. К сожалению, положительные данные, дополненные нашими изысканиями в архиве больницы, доказывают, что фреска была написана не ранее, как через 127 лет после отъезда Софии Палеолог из Рима в Москву.

Латинская надпись, помещённая под фреской, означает в переводе следующее: «Андрея Палеолога, Владетеля Пелопонеза, и Леонардо Токко, Владетеля Эпира, изгнанных Тираном Турок, он (Сикст IV) одарил царским содержанием: Софии, дочери Фомы Палеолога обручённой с князем русских, сверх даров иных, помог шестью тысячами золотых» [175].

Папа просит

Для какого дела Сикст IV «помог» Софье 6 тысячами золотых, о которых гласит надпись? Для торжественного шествия в Москву - на трон!

И папа Сикст IV и кардинал Виссарион были наперебой с царевной любезны и обязательны. Виссарион 24 июня 1472 г. вручил Софье нушительные рекомендательные письма, а папа такие же грамоты через три дня. Самое же важное - папа выдал Софье солидные подъёмные.

Архивный документ об этом от 20.VI.1472 г. Пирлингом разыскан в римском государственном архиве. Собственно, это - платёжный документ трёх кардиналов, главных инициаторов крестового похода, на который было собрано 6400 дукатов.

Поход провалился, и походный фонд оказался свободным. Из этих денег 4 тысячи папа приказал выдать Зое, «королеве русской», «на расходы по путешествию в Россию и на другие цели», 600 дукатов - епископу, сопровождавшему невесту в Москву. Остальные 1800 остаются в кассе [176].

По другому архивному документу, от 27 июня 1472 г., Зое были выданы 5400 дукатов, а епископу 600, что составляет сумму в 6000 дукатов [177]. Деньги эти были истрачены на византийскую принцессу в интересах крестового похода. Свита Зои, по замыслу папы, состояла из греков и итальянцев, не считая, конечно, русских, возвращавшихся на родину.

Среди греков был и Юрий Траханиот [178], один из участников брачных переговоров.

Здесь же был и князь Константин, основатель монастыря, канонизированный православной церковью под именем Касьяна.

Представителем двух братьев Зои был Дм. Ралли [179].

Епископа-итальянца Антонио Бонумбре сопровождали латинские монахи.

Трудно установить точно численность отправившихся в путь. В различных городах, которые проезжали путешественники, упоминается то 100 лошадей, то 50.

Известны грамоты Сикста IV к городам на пути Зои: Болонье, Нюрнбергу, проконсулу Любека, почти тождественные по содержанию.

Вот, к примеру, содержание одной из них (герцогу Модены): «Наша дорогая дщерь во Христе, знатная матрона Зоя, дочь законного наследника Византийской империи, славной памяти Фомы Палеолога, спаслась от нечестивых рук турок. Она укрылась под сенью апостольского престола после падения столицы Востока и опустошения Пелопоннеса. Мы приняли её с любовью и с честью, как любимую Свою дочь. В настоящее время она отправляется к своему супругу, с которым она Нашими заботами недавно сочеталась браком. Она едет к Нашему дорогому сыну, благородному Государю Ивану, великому князю Московскому, сыну покойного знаменитого великого князя Василия [180]. Мы хранили славную своим происхождением Зою на лоне нашего милосердия и желаем, чтобы всюду приняли и обошлись с ней благородно. Настоящим письмом Мы убеждаем твою светлость, Государь, во имя уважения к Нам и святому Престолу, воспитавшему Зою, принять её с кротостью и добротою во всех областях твоего государства, где она проедет. Это будет достойно похвалы и даст Нам величайшее удовольствие» [181].

Шествие по Италии

Прощальная аудиенция Софьи у папы Сикста IV состоялась 21 июня 1472 г. Папа принял Зою в садах Ватиканских, в присутствии посла Вольпе.

Момент был удобный поднять вопрос о флорентийской унии и будущем союзнике в крестовом походе на турок: недаром же он, папа, затратил все «крестоносные» деньги на Софью. Такая беседа, действительно, состоялась; об этом упоминают миланские послы, хотя и глухо.

Жизнь, однако, диктовала другое. 1472 г. скорее был годом взаимного отчуждения и охлаждения, нежели сближения.

Как раз в этом году Константинопольский Синод формально отверг все флорентийские постановления; в Москве расточались почести митрополиту Ионе [182], непримиримому врагу Рима. В довершение бед для Рима в конце этого же года (18 ноября) скончался в Равенне самый деятельный и почитаемый защитник унии, кардинал Виссарион.

Отъезд «королевы русской» был назначен на 24 июня; он состоялся в срок, Никогда ещё в Риме не видели такого разноплеменного каравана, какой на этот раз выходил из его ворот.

Византийский орёл, кратковременный гость на Тибре, теперь направлял свой полёт на север. Шли греки в поисках счастья и почестей; туда же стремились итальянцы, чтобы чеканить монету или решать богословские вопросы; за ними и русские, уносившие с собой мечту о восточной империи. Последуем и мы за караваном от одного этапа к другому, по данным новооткрытых на Западе архивных документов, впервые изданных Пирлингом.

Первый город по выступлении из Рима был Витебрародовое поместье Палеологов. Прибыли Палеологи из Рима в Византию при Константине Великом.

Один местный захудалый летописец так отозвался о проходе знаменитого каравана через город прадеда Софии; «…через Витебро к своему мужу проехала знаменитая своей красотой и высоким происхождением принцесса; она была взята в жёны «русским королём», обещавшим за это отвоевать у турок Морею» [183].

Вторым городом, куда затем прибыла Софья, была Сиена. Сиена была предупреждена об этом рекомендательным письмом кардинала Виссариона ещё полтора месяца тому назад. Виссарион писал:

«Мы встретились в Болонье [...] с посланным государя Великой России, отправлявшимся в Рим для заключения от имени своего господина брачного договора с племянницей императора Византийского. Это дело является предметом наших забот и желаний, Мы всегда преисполнены были расположения и сострадания к византийским государям, пережившим великую катастрофу. Мы сочли своим долгом придти им на помощь ради обшей нашей связи с отечеством и нацией. Если невесте придётся проезжать через Сиену, мы заклинаем вас устроить ей блестящую встречу, дабы её спутники могли засвидетельствовать о любви к ней итальянцев. Это придаёт ей особое значение в глазах её супруга, а вам сделает великую честь. Мы же навеки пребудем вам благодарными» [184].

Сиена между тем пребывала глухой к голосу кардинала. Это видно из того, что отцы города никак не позаботились о встрече гостей; этот вопрос возник внезапно, когда почётный кортеж вступил в город; нужны были деньги для экстренной встречи, а городская касса - пуста. Отцы города большинством голосов ассигновали 50 флоринов, а наличных денег нет. Расход пришлось покрывать налогом, который взымался у городских ворот. Принцессе было предоставлено помещение во дворце, что рядом с собором, сложенным из разноцветных камней. Беспечность Сиены представляется странной, если припомнить, что этому именно городу Фома Палеолог продал такую по тому времени драгоценность, как мощи (рука) Ивана Крестителя.

Здесь теряются следы наших путешественников, так как о приёме их во Флоренции не сохранилось никакой памяти. Это тем более загадочно, что во Флоренции того времени эллинизм был в большой моде и греки, изгнанные из Константинополя, селились здесь весьма охотно. Добавить к этому, что во Флоренции царили Медичи, которым Софья была обязана некоторым приданым. [...]

И вот 10 июля Софья в Болонье, на большом приёме во дворце. Все болонцы любовались ею. По словам болонских летописцев, она была пленительна и прекрасна. «Когда Зоя показывалась в обществе, она накидывала на плечи парчовую горностаевую мантию, прикрывавшую её пурпурное платье, Голову её украшала причёска, блиставшая золотом и жемчугом, Всеобщее внимание привлекал драгоценный камень, оправленный в застёжку на левой руке. Благороднейшие молодые люди составляли свиту царственной сироты, спорили из-за чести держать под уздцы её лошадь, Особой торжественностью было обставлено посещение Зоей церкви Святого Доминика, где покоился прах основателя ордена братьев проповедников [185]. Зоя благоговейно прослушала мессу на могиле патриарха. Эта сцена глубоко тронула очевидцев» [186].

Вольпе был гидом. Через Литву он не решился вести караван, через Венецию также. [...] Его влекла родная Виченца. Там народная молва называла его «казначеем и секретарём русского короля». Он смело направился в город своих предков, изящный и живописный.

Караван остановился в упомянутой пригородной вилле Тревизана Вольпе, двоюродного брата Жана Вольпе. 19 июля, за два часа до захода солнца, Зоя въехала в город. Ей было оказано гостеприимство во дворце. Два дня, 20 и 21 июля - в чаду празднеств и пиров. В городе в её честь - манифестация. Венецианцы прислали Зое ценные подарки и взяли на себя расходы по путешествию принцессы через их территорию.

Эти великолепные приёмы были последними: более Зое не суждено было увидеть лазурное небо и вдыхать тёплый и ароматный воздух родного ей юга...

Вскоре перед караваном встали исполинские Альпы с их снежными вершинами.

С Альп спускались к Риверсто и Триенту, дальше по пути через Инсбрук и Аугсбург.

Летописцы же отметили только проезд каравана через Нюрнберг - 10 августа. Тут привал на 4 дня. Городские власти преподнесли Зое дорогой пояс, женщины - бочонок вина и сласти. В ратуше состоялся большой бал, как предполагалось, с участием принцессы. Однако последняя сказалась больной и не захотела поднимать немецкую пыль своими ножками гречанки.

Два наездника перед её окнами проделали джигитовку, и Зоя подарила обоим по золотому кольцу. В глазах нюрнбергцев Иван был могущественным царём и «жил по ту сторону Новгорода», куда ехал и папский легат, чтобы преподнести Ивану «королевскую корону» и проповедь христианства. Источником нелепых россказней был, конечно, Вольпе. Они были точным отголоском его переговоров с Римом и дали начало странным толкам, державшимся более столетия.

Наконец - Любек (1 или 8 сентября), столица Ганзейского союза [187]. Тут царевна прослыла за дочь византийского императора...

Из Любека тяжёлый месячный переезд морем до Ревеля (Колывани) [188], что «выше Пскова». В Ревеле особенно трудно пришлось Андрею Фомичу, брату Софьи. На его обязанности, как это можно положительно утверждать, лежало наблюдение за целостью и сохранностью отцовских сундуков с книгами царской и патриаршей библиотек.

Их сперва надо было выгрузить с корабля, а потом погрузить, по примеру отца, на 70 подвод. [...]

В Ревеле тевтонские рыцари [189] оказали принцессе приём от имени города.

Сухопутный переход каравана Софьи от Ревеля до Пскова оказался трудным и потребовал месячного срока; только 11 ноября Псков увидел у своих стен знатную путешественницу.

На пути к Пскову лежал Юрьев; здесь царевну встретили послы великого князя.

Шествие по Московии

Наконец, наша царевна в Пскове. «И посадники Псковские и бояре, вышедши из насадов и наливши кубци и роги злащённые с мёдом и с вином, и пришедши к ней, челом ударили... И приемши ея посадник с тою же честию и в насады и ея приятелей и казну...» [190]

Что за казна у бесприданницы, самое путешествие совершавшей на позаимствованные у апостольского престола «крестоносные» деньги? Что за казна, специально для доставки которой в Москву пришлось доставить из Италии свыше полусотни лошадей? Что за казна, о которой даже большинство свиты царевны не имело никакого представления, допуская лишь догадки, что там - неведомые ценности византийских царей да царский гардероб принцессы. Тогда, кроме избранных, никто и догадываться не мог, а мы-то твёрдо знаем, что там действительно находилась казна, какой мир не видел,- бесценное ядро древних византийских библиотек, царской и патриаршей. [...]

В Пскове Софья (ставшая так называться, как отмечено, по вступлении на русскую землю), вдруг сбросила маску, подчёркнуто-демонстративно, словом и делом заявляя себя стопроцентной православной христианкой.

Сопровождающий Софью папский вероучитель епископ Антоний был, как говорится, «выбит из седла», он только разводил руками, шепча про себя: «Прощай, хозяйские горшки...» Вверх тормашками полетели и «отеческие», но себе на уме, наставления папы и двусмысленные («секретные») внушения Виссариона. По всем церквам псковским пошла Софья «иконы лизать», усердно ставя свечи, с благоговением стала подходить под благословение русского духовенства... [...]

Папский легат Бонумбре являл собою зрелище «рьщаря печального образа» в своём парчовом облачении, в митре, перчатках и с латинским распятием в руках. Он вызывал всеобщее удивление, а когда осмелился не почтить иконы по-православному, то вызвал негодование. Софья, однако, принудила легата подчиниться православному обычаю. С этого момента Рим был забыт и отвергнут: русское православие одержало блистательную победу.

После торжественного богослужения город устроил в честь царевны пир: хмельной русский мёд лился рекою!..

Софья была искренне тронута: казалось, будущее ей улыбалось. Покидая Псков, от души благодарила псковичей, обещая им своё заступничество перед великим князем.

В Новгороде внешне тот же энтузиазм, такие же празднества, но - из страха перед Иваном: ведь тот уже протягивал руку к такой его святыне, как вечевой колокол. Но Софья торопилась в Москву - на трон! Следы её пути до последней остались в русских летописях.

Вот поезд Софьи уже у стен Москвы.

Гонцы донесли великому князю, что папский легат Бонумбре приказал нести перед собою латинский крыж (крест) - привилегия, предоставленная легату папой. Великий князь экстренно собрал совет: говорили разное. Одни - не обращать внимания, дескать, маловажно; другие опасались скандала, припомнился им митрополит Исидор. Великий князь - к митрополиту (тогда был Филипп) [191]. Тот - решительный протест. «Манифестация латинства в сердце России! Да если он войдёт в одни ворота, я выйду в другие!..»

Бонумбре предложили убрать крест. Легат уступил, и торжественный въезд Софьи Палеолог в Москву, на трон, совершился мирно и достойно.

Это было 12 ноября 1472 г. Москва была уже в зимнем уборе. Софья привыкла к внешнему виду русских сёл и городов, и своеобразная восточная экзотика Москвы произвела на неё скорее доброе впечатление. Боялась она только пожаров, о которых ей так много говорили.

Деревянные, под снегом, лачуги, однообразные ряды лавок и пожарища, много пожарищ... Кое-где виднелись купеческие особняки с каменными подклетами. Последние - они видела: огню пожива, книги некуда спрятать! Даже царственный полукаменный Кремль был мало утешителен [192]. Тревога царевны за судьбу драгоценных книг всё возрастала. Разочарованный виденным, её брат Андрей лишь подливал масло в огонь своими страхами.

Всюду - толпы зевак, близ соборов – давка. Митрополит ожидал её в полуразрушенном соборе (Успенском) [193] в полном облачении, благословил и проводил в покои княгини Марии, матери великого князя. От свекрови - к великому князю - четыре года жданному супругу. Первая встреча, первая беседа о том, о сём [...] Князь произвёл впечатление: представительный, высокий, плотный, в чертах лица нечто дикое. Недаром современники прозвали его Грозным, хоть внук и побил все рекорды, [...] Но, возможно, в этот день грозный царь выражал ласку, и одинокая, в чужой среде, Софья могла питать надежду на счастье.

Из покоев Марии и князя перешли в тот же полуразрушенный собор (внутри его была устроена временная деревянная церковь). Митрополит совершил таинство и благословил супругов.

Так, изгнанная Магомедом, греческая принцесса-беженка пришла в Москву и воссела на московском троне, рядом со своим суровым князем Иваном III. Она стала «королевой русской», но до самой смерти признавала для себя только один титул - «царевна византийская».

Это был брак сугубо политический, вместе с тем подлинно исторический, он был виновником бесчисленных и разнообразных последствий. Для нас, для нашего времени, самое важное из них - Ренессанс в Москве, им созданный.

Ренессанс в Москве

Отблески Возрождения несли с собой в Москву иноземцы, отовcюду привлекаемые тароватостью (щедростью) тогдашнего хозяина Москвы.

Отбросив монголов назад, в Азию, Русь могла вдохнуть в себя живительное веяние европейского Ренессанса. Русский народ должен был сделаться учеником Европы и воспользоваться плодами её прогресса. Рассматривая брак Ивана III с Софьей Палеолог с этой стороны, мы не можем не признать его выдающимся явлением русской истории.

В Западной Европе в это время было чему поучиться: в Италии Ренессанс был в разгаре. [...] Центром Возрождения являлся Рим. Недаром папа Николай V собрал здесь величайших художников и талантливейших учёных своего времени, основав Ватиканскую библиотеку и дав могучий толчок развитию знаний и искусства. Вечный город возрождался из-под руин. [...] Он как будто вторично переживал золотой век Августа [194]. Дивные создания Анджелико [195], Мелоццо [196], Перуджино [197] вызывали восторг у всех, побывавших в резиденции первосвященника католической церкви, Превознося этот век, гуманисты пользовались языком Данте и Петрарки. Ещё чаще прибегали они к классической латыни, которая бы сделала честь Цицерону и Вергилию. Чудесное изобретение Гутенберга и Фауста содействовало самому быстрому распространению Ренессанса. [...]

Ивана III и Софью Палеолог можно признать настоящими творцами московского Ренессанса. Но уровень культуры у нас в то время, да и в последующие века не благоприятствовал расцвету московского Ренессанса, и бесценное культурное сокровище, игрою судеб оказавшееся в Москве, веками пребывало у нас мёртвым кладом, мёртвым богатством, глубоко зарытым в Московском Кремле.

Нынешняя эпоха - советская - уготованная почва для пышного расцвета советского Ренессанса, имеющего стать для Запада с «Востока светом». А это, повторяю, после уже сделанного в подземном Кремле весьма возможно.

Москва горит

Ни от одного бедствия старая Москва так горько и так тяжело не страдала, как от «красного петуха». «Красный петух» был ужасным страшилищем, способным в один час истребить годами накопленное, трудами нажитое.

При первом въезде в Москву 12 ноября 1472 г. Софью поразило болезненно, как отмечено, большое количество воочию виденных ею пожарищ. Это были ещё не зажившие раны страшного пожара 1470 г. Тогда, по словам летописей, «загорелся Москва внутри города (т. е. в Кремле.- примечание автора.), на Подоле, близ Констянтина и Елены, от Богданова двора Носова, а до вечерни и выгорел весь» [198].

Рассказы об этом [...] глубоко тревожили Софью и Андрея - куда же спрятать от огня отцовские ящики с книгами? Андрей Палеолог, как можно полагать, тщательно осмотрел все княжеские и торговые подклеты (подземных ходов и тайников в тогдашней Москве было ещё мало, и по размерам они не годились) и остановился на каменном подземелье под церковью Рождества Богородицы, близ полуразрушенного Успенского собора в Кремле.

Каждую минуту можно было ожидать налёта нового «красного петуха». Им (Палеологам) сообщили, что после особенно злостного пожара 1470 г. был ещё пожар в год их приезда в Москву - пожар на посаде (в Китай-городе). В тушении этого пожара самое деятельное участие принимал и сам великий князь, он «и много простоял на всех местах ганяючи с многими детми боярскими гасяще и разметывающи» [199].

Опасения юных Палеологов скоро оправдались. 12 ноября они вступили в Москву, а уже через пять месяцев, 4 апреля 1473 г., оба ужаснулись, наблюдая особенно свирепый пожар. Если тогда не сгорела их новопривезенная библиотека, то, как говорится, счастлив их бог!

«Апреля 4 день, в неделю 5 поста, еже глаголется Похвалнаа в 4 час нощи, загорелся внутри града на Москве у церкви Рождества Пресвятые Богородицы [200] близ, иже имать придел Воскресение Лазарево и погоре много дворов, и митрополичь двор сгорел и княж двор Борисов Васильевича, по Богоявление Троицкое да по житници городские и дворец житничной великого князя сгорел, а болшей двор его едва силою отняша, понеже бо сам князь велики был тогда в городе, да по каменной погреб горело, что на княжь на Михайлове дворе Андреевича в стене голодной, и церкви Рождества Пречистые кровля сгоре, такоже и граднаа кровля, и приправа вся городнаа и что было колико дворов близ того по житничной двор голодной выгорело» [201].

«Всё выгорело», а до старенькой жиденькой каменной церквушки огонь хотя тоже добрался, но слабо, едва повредив крышу, а заветный подвал с ящиками остался в полной неприкосновенности, неоценимое сокровище было спасено благодаря счастливой случайности! Что должна была переживать молодая чета и её окружение, когда занялась кровля церкви Рождества! Достойно пера драматурга!

На протяжении ряда веков это был единственный случай, когда царская греческая библиотека в Москве подвергалась действительно смертельной опасности от огня. Последующие сокрушительные пожары Москвы - 1476, 1493, 1547, 1611 гг. были для неё нипочём: она уже находилась в недоступном для людей и огня каменном сейфе Аристотеля Фиораванти, этого мага и волшебника своего времени. [...]

Нет, тогда, в 1473 г., она не сгорела случайно, а в следующий, второй при Софье пожар 1476 г., она уже не могла сгореть, так как находилась в заколдованном, специально для неё сооружённом тайнике мастера и муроля [202].

Что завещал нам ХV век? Искать, искать и ещё раз искать мировое сокровище, хоть и «мёртвые книги», но целёхонькие в заветном тайнике! Никто почти про этот тайник ничего подлинно не знал: где он, что он, кем построен, когда, зачем? Острые вопросы, ответа на которые в течение веков ниоткуда не могло прийти. Тайник, задуманный после пожара 1473 г,, мыслился его творцом как строжайшая государственная тайна. С годами память о нём стала быстро тускнеть и гаснуть. Многие поколения, сменявшие друг друга на протяжении трёх веков, могли только смутно, будто в сонном видении, догадываться о правде, сомневаться, колебаться, спорить, писать фолианты в доказательство, что ничего не было и нет. А заколдованный тайник с шедеврами человеческого гения продолжал себе бесстрастно и безопасно существовать, ожидая... инициативы Советского правительства!

Как же мы, пытливые советские учёные, можем равнодушно обойти эту разительную тайну русской истории, отвернуться, махнуть презрительно рукой: одни, дескать, бредни, фантазия, предположения - как это ещё делают ныне «иные - прочие» адепты исторической науки. [...]

Помочь полной реализации векового предприятия - точнее, извлечению из кремлёвских недр библиотеки Грозного, предприятия, подсказанного чувством нового Советского правительства, и ставит себе основной задачей настоящий труд.

Но - к делу!

Гений Ренессанса

После пожара 1473 г., первого грозного московского предостережения великой княгине Софье Палеолог, юные брат и сестра Палеологи вкупе с многоопытным в пожарном деле Иваном III думали-гадали: как быть, что делать, чтоб спасти от огня и лихих людей благополучно прибывшую в Москву бесценную царскую библиотеку, это негласное приданое царевны-гречанки. Андрей и Софья, несомненно, настоятельно доказывали Ивану III, что единственный способ спасти сокровище - это поместить его в специальный подземный каменный сейф, а Кремль превратить в неприступный, с подъёмными мостами средневековый (типа Миланского) замок.

Но где взять зодчего, способного на это большое дело? Было вынесено решение - послать в Венецию дворянина Семёна Толбузина звать на это дело европейскую тогдашнюю знаменитость, слава о которой докатилась до Москвы, «мастера муроля и пушечника нарочита» зодчего Аристотеля Фиораванти, которого Софья по Риму знала лично.

И вот 24 июля 1474 г. московские послы великого князя Толбузин и Джислярди выехали в далёкую Венецию в поиски за «мастером муролем». Толбузин и Джислярди открыли собой вереницу русских послов в Европе. В Венеции Толбузин принялся набирать мастеров и художников всякого рода. Он привёз с собой в дар сенату собольи шкурки, а сенат от 27 декабря того же года одарил его золотою парчою в двести дукатов. Сам Толбузин получил парчовое платье, секретарь его - платье из камки, а слуги - из багряного сукна. Поиски Толбузиным в Венеции «мастера муроля, кой ставит церквы и палаты», увенчались успехом. Случайно Толбузину встретился на улице подросток Пьетро Солари, ученик Аристотеля, который и проводил посла в дом последнего. У Толбузина было мало надежды на благоприятный исход его миссии. «Многи у них мастера,- сокрушённо писал он своему патрону в Москву,- но не един избрася на Русь» [203]. В конце концов, «тот же Аристотель восхоте и рядися с ним по десяти рублев на месяц давати ему». [...]

Посольство Толбузина навсегда останется памятно истории, ибо оно подарило русских одним итальянцем, имя которого покрыто бессмертием.

Рудольфо Фиораванти Дельи Альберти, более известный под именем Аристотеля, был одним из знаменитейших художников своей родины эпохи Возрождения, Такой авторитетный судья, как Евгений Мюнц [204], не колеблясь, называет его самым выдающимся инженером и одним из знаменитейших зодчих Италии ХV в. Своеобразно выглядит на фоне этого блестящего отзыва личное мнение проф. А. С. Усова, считавшего Фиораванти за «второстепенного техника по каменной кладке» [205].

Оно стоит также в прямом противоречии с отзывом русской летописи: «Все лити хитр вельми» [206].

Аристотель впервые приобрёл себе известность в Риме, где он перенёс в Ватикан огромные монолитные колонны храма Миневры.

Кардинал Виссарион, бывший тогда в Болонье легатом курии, наградил отважного и хитроумного инженера-архитектора суммою в 50 флоринов. Одарённый изумительной энергией («Всегда бодр!» - девиз его жизни), Фиораванти Аристотель скоро заставил говорить о себе и Неаполь, и Милан, и Венгрию.

Наконец, он опять отличился в Риме, где папа Павел II хотел восстановить тот самый гранитный обелиск, который впоследствии был поднят по властному слову Сикста IV [207].

Слава Аристотеля настолько упрочилась, что правитель Болоньи как-то отозвался о нём: «Никто не может сказать, что не знает Фиораванти в архитектуре».

Одновременно этого гениального строителя, Сольпеса средних веков, зазывали к себе и турецкий султан, и великий князь московский.

Аристотель предпочёл Кремль сералю. Почему?

Потому, думается, независимо от обиды по делу фальшивомонетчиков [208] - что его самого манила благородная перспектива; ознакомившись ближе с интересовавшими его латинскими книгами заветной библиотеки, надёжно укрыть её потом для грядущих поколений в специальном подземном тайнике, недоступном на века ни для огненной стихии, ни для злой воли человека.

На родине

Несколько сухих биографических данных об Аристотеле Фиораванти заимствуем из статьи К. Хребтовича-Бутенёва в сборнике «Старая Москва», взятых им, в свою очередь, из редчайшей брошюры 1870 г. анонимного автора. [...]

Родиной Аристотеля была Болонья, где строителями работали его отец и дед. Отец (1390-1447) - Фиораванти, мать Беттина Алье.

Аристотель (имя, данное при рождении, а не прозвище, как иные думают) родился около 1415 г., умер приблизительно в 1485 г. [...]

Первою женою Аристотеля была Бартоломея Гарфаньини. От неё он имел сына Андрея и дочь Лауру (родилась в 1465 г.). Вторично женился на Лукреции Поэти в Болонье, а в третий раз на Юлии, от которой имел дочь Елену (родилась в 1472 г.).

В 1436 г. Аристотелю шёл 21-й год.[...] Крепостные стены родного ему города Болоньи строил Аристотель, выпрямлял и передвигал башни и колокольни в Болонье, Мантуе и Ченто; со дна моря в Неаполе поднял огромную тяжесть.

Особенно прославился он в 1455 г. передвижкой в Болонье на 65 футов в сторону башни Dеllа Magione, высотою в 65 футов, в полной сохранности. Башня эта после того нерушимо простояла 385 лет, и лишь в 1825 г. её разобрали без всякой к тому надобности [...]

Пять лет (1459-1464) Аристотель работал на стройке стен Миланского замка; стена Московского Кремля почти точная копия миланской.

В 1474 г. Аристотель постоянно жил в Венеции, где и принял посольство Толбузина и договорился насчёт Москвы.

Аристотель долго не раздумывал: ехать так ехать! Подальше только от родины, которая его обидела, обвинив несправедливо в причастии к делу фальшивомонетчиков. Он не отвечал обидчикам. «Лучше,- говорил он,- сомкнуть уста, чтобы избегнуть безвинного позора». Москва далеко - тем лучше! Там его ждёт работа спелеолога в подземном Кремле по устройству невиданного в мире книжного сейфа! Да и заповедные книги интересовали его [...]

Захватив с собой всё необходимое, а также двух помощников: сына Андрея, 30 лет, и юного подмастерья Петра Антонио Солари (впоследствии ставшего его преемником по стройкам в Кремле), Аристотель, с группой набранных Толбузиным рабочих и техников, пустился в далёкий и неверный путь, как оказалось потом - за могилой и крестом.

Покидая родину - увы, навсегда,- Аристотель переживал то же, что впоследствии и Байрон:

Корабль! Валы кругом шумят...

Несися с быстротой!

Стране я всякой буду рад,

Лишь не стране родной!

Привет лазурным шлю волнам

И вам, в конце пути,

Пещерам мрачным и скалам!

Мой край родной, прости. [209]

За белым кречетом

На протяжении двух лет две исторические западноевропейские экспедиции в Россию, в Москву, но какая между ними разница! Триумфальный поход Софьи Палеолог из Рима в Москву летом и осенью 1472 г. с многолюдным караваном и с огромным книжным обозом в 70 подвод внешне носил характер какого-то переселения. Поход Аристотеля Фиораванти, выступившего из Венеции в далёкий путь в разгар зимы (январь 1475 г.), наоборот, носил мирный характер скорее какой-то отборной научно-исследовательской экспедиции, самособранной, подтянутой и подвижной [...]

Аристотель двинулся в путь не вдруг и не случайно, отнюдь не подкупленный 10 рублями «в месяц давати ему». Он заранее всё обдумал и глубоко осознавал всю историческую значимость своей миссии. Он великолепно был заранее осведомлён кардиналом Виссарионом о всех перипетиях и тайных пружинах брачного дела Софии с Иваном, а кардиналом Исидором, надо думать, о том, что такое Москва вообще и её Кремль в частности: его топография, размеры, почва, местоположение, Аристотель, таким образом, имел полную возможность заранее, ещё будучи в Венеции, после договора с Толбузиным, составить глубоко и всесторонне продуманный план своих предстоящих наземных и подземных работ в таинственном Московском Кремле. […]

Он понимал, что главная цель его вызова в Москву - не постройка какой-то церкви, которую с успехом могли в конце концов построить и псковичи, а в том, чтобы надёжно, на века, спрятать бесценное византийское культурное сокровище. [...] С другой стороны, построить царский каменный дворец, безопасный от огня, а также стопроцентный европейский замок, надёжное убежище от наскоков татар и всяческих врагов - лестная задача!

«Научная экспедиция» Аристотеля вступила в Москву, согласно летописям, 26 марта 1475 г. В литературе вопроса существует попытка сомневаться в этом и утверждать, что Аристотель прибыл в Москву 26 апреля, что ошибочно; в конце апреля по поручению великого князя и по собственным соображениям Аристотель уже выбыл в большую полугодичную, в собственном смысле научно-исследовательскую экспедицию для изучения древнерусских памятников церковного и гражданского зодчества, быта, нравов, словом, всей тогдашней жизни Московии от Москвы до Мурманского побережья. [...]

Имея на плечах солидный груз в 60 лет, Аристотель тем не менее ни на минуту не задумался тронуться верхом в далёкий и неведомый ему путь до самых пустынных Соловков на Белом море, путь в две с половиною тысячи вёрст. Целью отважного рейда, помимо научных устремлений, служил также белый кречет, обещанный им страстному любителю и ценителю их миланскому герцогу Галеаццо Мария Сфорца. И - удивительное дело - Аристотель раздобыл-таки трудноуловимую птицу, белого, вернее, серого кречета, и тотчас препроводил его со своим сыном Андреем в Милан, к названному герцогу. Последний успел только раз полюбоваться на эффектный полёт долгожданной птицы, как был заколот кинжалом убийцы.

Тем временем шли подготовительные земляные работы в Кремле для сооружения книжного сейфа. Работы вёл любимый ученик Аристотеля («подмастерье, Петрушею зовут»), молодой Пётр Антонио Солари, будущий преемник «гения Ренессанса».

Весь первый год пребывания на гастролях Аристотель метался по Московии по личным и научным делам; в Москве он пробыл всего два месяца с небольшим. Он вообще не торопился с Успенским собором. На первом плане у него стоял подземный книжный сейф для византийской книжной «поклажи». [...]

По-новому

Наконец, в конце 1475 г. Аристотель вплотную приступил к будням своей исторической миссии в Москве, к сооружению дивного средневекового замка в глуши Московского Залесья. Прежде всего он сверил свой венецианский план замка, набросанный им наобум, по рассказам митрополита Исидора, некогда бежавшего из Москвы от гонений за принятие флорентийской унии, с подлинной топографией Кремля, бывшего теперь перед ним воочию, и внёс необходимые поправки. Пока шли своим порядком неотложные работы по сооружению подземного Кремля, Аристотель приступил к постройке по-новому Успенского собора.

Прежде всего, руины собора предстояло начисто снести. Давно тому назад, в дни Ивана Калиты, на месте нынешнего ветерана Ренессанса стояла жалкая деревянная церквушка, уступившая с течением времени место каменному храму. Стройка последнего началась в год приезда в Москву Софьи Палеолог и длилась три года [210]. Когда уже казалось - вот-вот конец, собор неожиданно рухнул, устояла одна стена. Причина - «земля стукну» - землетрясение. Снести руины - встала перед Аристотелем первая и неотложная задача. Работы по сносу руин тянулись 14 месяцев. Наконец, 12 мая 1476 г. приступлено было к закладке нового храма.

В том же 1476 г. Аристотель отправил письмо герцогу Миланскому, в котором афишировал постройку собора, но ни слова о подземном Кремле: эти работы были строжайше засекречены […] Постройка собора была Аристотелю и его хозяевам как нельзя более на руку: она отвлекала внимание окружающих от грандиозных засекреченных работ по подземному Кремлю, с его звездой первой величины - книжным сейфом.

Хитрости зодчего

Аристотель взглянул на руины собора и «храма похвали гладкость». Присмотревшись ближе - «известь не клеевита, да и камень не твёрд»,- авторитетно сказал. Торчала ещё старая стена: велел и её, и всё долой. Летописец подметил это: и не подумал зодчий «приделывати северной стены и полати, но изнова зача делати» [211].

Но прежде, чем «зача делати», «мастер муроль» предусмотрительно построил кирпичный завод и наладил выжигание извести. Глину для завода он нашёл близ Андроньева монастыря, а известь стал выжигать в неолитических пещерных городах на реке Пахре, в сёлах Киселихе и Камкине. Экономя время и пространство, тотчас за Андроньевым монастырём и «кирпичную печь доспе [...] в Калитникове, в чём ожигати и как делати, нашего рускаго кирпича уже да продолговатые и твёрже: егде его ломать, тогда в воду размачивают» [212].

Известь Аристотель изготовлял, с точки зрения москвичей, также по-новому: «Известь же густо мотыками повеле мешати и яко наутрие же засохнет, то ножем не мочи расколупити. Известь же как тесто густое растворяше, а мазаша лопатками железными; вместо бута велел камень ровны внутри (стен.- примечание автора.) класти повеле» [213]. Вместо обычных дубовых мочек велел «всё железо сковав положи[ти]».

Для сноса руин придумал нечто такое, чем снова удивил москвичей и летописцев; им было чудно видеть «барана». «Баран» - таран. «Три древа поставя и конци их верхние совокупив в едино и брус дубов обвесив на ужищи посреди и поперёк и конец его обручем железным скова и раскачиваючи разби» [214]. Баран на Западе был в большом ходу. Там он обыкновенно привешивался между целым рядом брёвен, но Аристотель укрепил его между тремя только брёвнами, связанными вместе у верхних концов, которые, таким образом, составили треножник, а привешенный баран без перестановки был направляем на все стороны. К вершине треножника на цепи, или ужище, привешено было бревно, или баран. Конец барана окован был железным обручем, и, сверх того, самая конечность его была также окована ещё особой железною шапкою. Раскачивая привешенное бревно взад и вперёд, ударяли им в стены и легко разбивали и разрушали их.

И ещё нечто придумал «инженер по устройству крепостей». Там, где использование барана было неудобно, он стены подпёр брусьями, которые потом поджёг и, таким образом, быстро повалил: «Еже три годы делали, во едину неделю и менши развали» [215]. После этого Аристотель приступил к прорытию новых, более глубоких фундаментов: «Рвы же изнова повеле копати и колие (сваи - примечание автора.) дубовые бити» [216].

Рвы для фундаментов глубиною были в четыре и более метров, если верить «Ростовскому летописцу», в дно этих канав он (Аристотель) вбивал дубовые сваи. Длина их неизвестна. Может быть, такая же, как длина свай под башней Кутафьей [217]. Одну такую сваю при работах Метростроя мне удалось выхватить из глубины около 14 метров и поместить в кремлёвский музей [218]. Толстая, до 20 см, она была с одного конца заострена, дубовая кора её выглядела лохматой, высотою свая была около двух метров.

План Успенского собора в Москве свой собственный, отличный от такого же во Владимире-на-Клязьме. И. М. Снегирёв [219] в 1856 г, их ошибочно отождествлял. Против этого говорит как то, что Аристотель во Владимир попал уже после того, как рвы фундаментов были выкопаны, а главное, в московском соборе четыре круглых и два четырёхугольных столба, чего во Владимире не наблюдается,

Архитектурная романтика

Вместе с итальянцами в Москву была занесена идея палаццо - палат. Палаты - это каменные здания: хоромы - деревянные, с теремами, вышками, гриднями и сенями. Под храмами, башнями и палатами неизменно закладывались подземелья, погреба и спои, или склепы. Назначение последних было разнообразное: некрополь, арсенал, ход к воде, казначейство. Так поступал уже Аристотель Фиораванти при постройке кремлёвских каменных соборов: Успенского в 1479 г. и Благовещенского [220], четыре года спустя. [...]

Устройство тайников Успенского собора было начато с подземных. Прежде всего из-под собора был выведен тайник по направлению к будущей Тайницкой башне [221], согласно плану [222]. Постройку этой башни десять лет спустя Аристотель начал самолично.

Вообще, соборы, стены, башни, подземные ходы и пустоты всякого рода сооружались и возводились неизменно по плану Кремля Аристотеля; этим же планом строго руководился и Алевиз, достраивавший стены Кремля в самом конце XV в. Аристотель был отцом Кремля, а не участником в постройке какой-то его части! Поэтому будет неточно сказать, как это делает С. Ф. Платонов, когда говорит: «Пьетро Солари и другие, с участием того же Аристотеля, строили кремлёвские стены и башни» [223]. С. П. Бартенев лишает Аристотеля даже какого бы то ни было «участия» в постройке Кремля, категорически утверждая, что постройка стен и башен Кремля началась только после 1485 г, (когда, предполагается, Аристотеля уже не было в живых), а закончилась в 1495 г. [224].

Выходит, что Аристотель в деле постройки в Московском Кремле был ни к чему, лишним или случайным человеком, вроде, выражаясь по-современному, летуна и прогульщика, который, кроме Успенского собора, ничего не удосужился сделать в течение по меньшей мере десяти лет.

Аристотель, как отмечено, был одним из строителей Миланского замка, кроме того, реставратором его подземелий. Он был коротко знаком с последними, не хуже строителей. Создавая подземный Кремль в Москве, Аристотель, естественно, ориентировался на Милан.

Сколько времени ушло на оборудование подземного замка в Милане, мы не знаем; но что долгие годы у Аристотеля ушли на Московский подземный Кремль, в этом убеждает личный опыт автора этих строк. Для того чтобы расчистить сравнительно небольшой сегмент засыпанного и забаррикадированного двести лет тому назад тайника, потребовалось, при самых благоприятных условиях, свыше года. Следовательно, годы и годы должны были уйти на то, чтобы в подземной целине Кремля создать подобные же пустоты, да ещё выведя их за пределы наземного Кремля, под Китай-город и под Москву-реку.

Вдобавок, без собственных тайников не обходилось ни одно крупное наземное сооружение в Кремле. Взять хотя бы тот же Успенский собор - не только исторический подземный ход находился под ним, но и целый ряд тайников и сокровищниц в его стенах и даже куполах. Вот - «нижняя алтарная казна». Её видел производивший здесь реставрацию в 1895 г, архитектор К. Быковский. В своём докладе на заседании Московского археологического общества 12 декабря 1895 г. он упомянул и о двух круглых отверстиях на высоте от пола свыше метра, открывающихся внутрь алтаря, которые были заделаны деревянными пробками. Это, очевидно, и есть та, внизу потайная казна, «хранилище драгоценностей на случай опасностей», которая была ограблена французами в 1812 г. А грабить, видимо, было что: 325 пудов хранившегося там серебра и 18 пудов золота,

А вот и казна у шеи средней главы собора. О ней упоминает летопись. Но можно ли в данном случае понимать под «казной» тайник как помещение? Мартынов говорит «да» [225], Н. А. Артлебен - наоборот - «казны помещения там быть не могло» [226].

Спор мог быть решён только личным его осмотром. Это сделали архитекторы И. П. Машков и К. Быковский. Первый видел там в 1911 г. «тайник пустой, по которому ходил»; второй также видел там «пустое пространство». «Вероятно,- догадывается он,- мы видим здесь казну, которую, по сказаниям летописи, устроил Аристотель Фиораванти при самой постройке собора. Этот круглый коридор с внутренней стороны купольной стены, перекрытый каменными плитами, мог иметь доступ через купольное окно и люк в плитяном покрытии коридора» [227]. [...]

Но аристотелевские секреты собора этим, оказывается, не исчерпываются. «В замке сводов заложены четыре угольные каменные плиты с четырёхугольными посредине углублениями на 1,5 вершка [228], мерою в 2 вершка. В кладке сводов, на расстоянии от замка сводов 4 аршина [229] 3 вершка, заделаны выступающие поверх сводов железные ушки с отверстиями» [230].

Архитектурная загадка, вопиющая о разгадке, но архитекторы остались к ней холодны, как мрамор. Как было не вскрыть, используя «железные ушки»? Пустить бы туда спелеологов, картина получилась бы иная!

С именем Аристотеля связан и Благовещенский собор в Кремле. По Забелину [231], он заложен в 1484 г. ещё при жизни Аристотеля «и, быть может, под его наблюдением... Разрушив дедовскую постройку, Аристотель заложил новую, на каменном подклете».

На хорах собора найдены два тайника, закрытые каменными плитами, ведущие в помещение арок. Арки оказались пустыми. По-видимому, это те самые хранилища, про которые барон Мейерберг [232] писал ещё в ХVII в., что в верхнем своде церкви Благовещения хранятся сокровища. Четыре подземных тайника, по сведениям И. М. Снегирёва, связывают Благовещенский собор с Грановитой палатой [233]. [...] Против ризницы Благовещенского собора - люк в мостовой, заложенный камнем и чугунной плитой. Люк вёл на белокаменную лестницу. Лестница была расчищена на 15 ступеней и вновь заложена. Лестница приводила в подземелье. Слышно было, как по своду подземелья ездят и ходят, [...] Тут всё тёмно или неясно.

По соседству - два кирпичных сводчатых, герметически закупоренных тайника. Как в них проникнуть - печатные источники ответа не дают.

Но ещё более ущемляет спелеолога тот факт, что среди подземелий между Благовещенским и Архангельским соборами существует и такое, в котором обнаружена небольшая, ниже человеческого роста, железная дверь с огромным на ней висячим замком. Но рухнул свод, и дверь оказалась засыпанной. Почему рухнул свод? Видимо, от тяжести чугунной решётки между Благовещенским и Архангельским соборами, поставленной в 1835 г. В древности тут решётки не было. Решётка снята в 1915 г., а железная дверь так и осталась манящей, дразнящей и загадочной, но не исследованной до наших дней. А ведь так просто и легко было вскрыть эти «кремлёвские тайны», пользуясь простым спелеологическим методом исследования.

Ещё перл: «При заложении фундамента для кремлёвского дворца была найдена древняя церковь с коридорами из неё, тайниками». Об этом сообщал в 1894 г. протоиерей А. Лебедев, за 45 лет службы в Кремле наблюдавший девять провалов, из которых только два остались незасыпанными. Моментальная, во всяком случае, спешная засыпка всех провалов, без какого бы то ни было предварительного обследования их,- застарелое и тяжкое зло не только советской археологии и спелеологии. [...]

Мой край родной, прости!

Жизнь Аристотеля в Москве для истории сокрыта. [...] По всем признакам Болонья следила за ходом работ Аристотеля в Москве и к моменту окончания им постройки собора в 1479 г. просила великого князя Ивана III (первый отклик в итальянских источниках) отпустить Фиораванти на родину в Болонью, где его ждали давно им начатые, но не оконченные работы. Совершенно не освещена в документах роль в этом деле Софьи Палеолог, которая достигла своего: несгораемый книжный сейф в глубоком подземелье был в её полном обладании! Просьба Болоньи исполнена не была, может быть, потому, что ещё не был закончен постройкой Кремль. Но в 1480 г, из Милана вторично прибыл в Москву ближайший помощник Аристотеля Пётр Антонио Солари, способный быть его заместителем. Тем не менее Аристотель был задержан ещё на пять лет.

Мнение западных писателей о смерти Аристотеля в Москве в 1480 г. опровергается свидетельством русской летописи о личном участии Аристотеля, уже в возрасте 70 лет, в военном походе Ивана III на Тверь в 1485 г. К. Хребтович-Бутенёв принимает годом его смерти 1490 г.

Невольно возникает вопрос: почему Иван III не отпустил Аристотеля ни по личной просьбе последнего, ни по просьбе его родины? Писали разное.

«Москва,- писал, например, А. Пыпин,- ненавидела всех, кто не был москвичом. Чужестранцы в Москве часто были казнимы смертию. Так был казнён врач Леон, который не вылечил сына великого князя, Ивана Молодого. Врача Антона, который также не смог вылечить одного царевича, зарезали, как овцу. Напуганный такими казнями, архитектор Аристотель стал проситься домой, но великий князь велел его за это схватить, ограбить и бросить в тюрьму» [234].

За что? За простую просьбу об отпуске на родину! Иван III, однако, не всегда был крут на отпуска. Известно, например, что брат Софьи Андрей Палеолог трижды приезжал и уезжал из Москвы [235]; сын Аристотеля Андрей - дважды; сам Солари приезжал дважды, но в третий раз выехать из Москвы с целью - навсегда - ему уже, увы, не удалось, как и Алевизу [236]. Все три зодчих как иностранцы не смогли покинуть Москву и должны были в ней сложить свои кости. Случайность? Нисколько! Это сознательный акт московского двора, поддержанный, видимо, и Софьей Палеолог.

Этот своеобразный триумвират Московского Кремля был носителем самых заповедных его тайн, среди которых «тайною тайн» является книжный подземный сейф. Отпустить в Европу хотя одного из этой славной тройки было едва ли не равносильно заветные тайны Москвы сделать предметом злостных кривотолков. [...] В этом, думается, и только в этом raison d’etre [237] насильственной гибели творцов московской твердыни в её недрах. На костях своих зиждителей основан Кремль! [...]

«Генеральный архитектор Москвы» - это гениальный итальянец Пётр Антонио Солари. [...] Однако, хотя он и «гениальный», но русским историкам мало или совсем неизвестен. Как иначе объяснить, что в капитальном двухтомнике «Опыт русской историографии» В. С. Иконников [238] о нём совсем не упоминает? Впрочем, в названном «Опыте» не упоминается вовсе ни один из героев нашего труда: ни Пётр Солари, ни Ниенштедт, ни Иван Фёдоров, ни Конон Осипов, ни Дабелов, ни Тремер не нашли себе места в его обширном «Опыте». Уже из этого видно, какую целину пришлось поднимать автору.

Академик С. Ф. Платонов в своём труде «Москва и Запад» упоминает о Солари, кажется, только раз, когда говорит: «Иные мастера-иноземцы (Антон Фрязин [239], Марко Руффо [240], Пьетро Соларио, Алевиз) с участием того же Аристотеля строили кремлёвские башни и стены» [241]. В действительности Солари имеет гораздо большее значение в русской истории, поскольку фактически является одним из основных триумвиров-зодчих Московского Кремля как державной твердыни!

Под небом голубым

Пётр Антонио Солари был на примете у Аристотеля Фиораванти уже подростком 14 лет. Аристотель ценил его способности и трудолюбие и увёз его с собой в Москву как многообещающего сотрудника и возможного преемника.

Перед этим на родине, в Милане, Солари работал подмастерьем у своего отца, известного в своё время миланского зодчего Гвинифорте. Дед его Джиованни (умер в 1480 г.) также был видным зодчим в родном Милане.

Биография Солари на редкость скудная фактами, к тому же крайне запутанная и противоречивая.

Умер он, говорили, холостым, а на самом деле он был женат: жена, узнав об его смерти в Москве в 1493 г. возбудила дело о наследстве. Говорили ещё, будто он впервые появился в Москве в 1490 г. В действительности, это был год его вторичного приезда. Если в первый свой приезд с Аристотелем вместе он строил подземный Кремль и потайной книжный сейф в нём, то теперь строил Кремль - стены и башни.

Родился он, по одним источникам, в 1460 или 1453 г., по другим - уже в 1446 г. приступил к работе.

Будучи младшим представителем славной миланской династии зодчих, он охотно помогал в работах отцу и деду, помогал и учился, впитывая опыт и знание двух поколений.

Дед строил Павийскую Чертозу [242], крепости, каналы (Навилио), средневековые замки, [...], а также цистерны всякого рода, на случай осады или засухи. Был он (дед) также главным строителем исполинского Миланского собора, а заодно и знаменитого Миланского замка-крепости, мало-мало не двойника Московского Кремля.

Славен был дед, а сын, Гвинифорте, побил рекорд, хотя и был короток его век - 52 года всего.

Едва умер отец Солари (точнее, на пятый день), герцог Миланский выдал последнему диплом (на латинском языке), где содержались дифирамбы всему роду строителей Солари, в особенности же Гвинифорте, «удивительному по своему дарованию». Да и юный Солари был аттестован «не уступающим отцу по способностям», Амадео, женатый на сестре Солари, был отмечен как строитель гигантского Миланского госпиталя.

От Амадео Солари несколько поотстал: первый имел мужество рано порвать с готикой, создав свой собственный стиль в духе Возрождения; второй этого не успел или не сумел.

В Милане со смертью Гвинифорте, естественно, встал вопрос об его преемнике. А Солари, оказалось, дома нет: он в далёкой Московии. Выписать! - постановили отцы города. И что же? Аристотель и даже сам суровый великий князь, вообще не охотник мирволить «летунам», отпустили его... без всяких проволочек. [...]

Двенадцать лет оставался Солари на творчески продуктивной работе в родном Милане. В это время он женился. А Москва тем временем осиротела... Сам шеф строителей после военного похода с великим князем на Тверь был, как говорят, за просьбу об отпуске на родину брошен в тюрьму, откуда, как видно, уж не нашёл выхода. В опытных руках отсутствующего Солари оказалась острая нужда. Так или иначе, в начале 1490 г. Солари вторично [243] появился в Кремле в качестве преемника своего шефа и главного руководителя по постройке нынешнего наземного Кремля.

Наземный Кремль

Аристотель и Солари, можно сказать, поделили сферы своих работ в Кремле: Аристотель взял для себя подземный Кремль, Солари - наземный. Из этого не следует, что Солари «подземного» не знал: он вместе с Аристотелем и Андреем Палеологом водворял греческий книжный багаж в подземный сейф.

В каком виде были водворены в хранилище книги - в сундуках или извлечёнными из них? Думается, по типу позднейшего архива Грозного - «в сундуках до стропу» [244]. […] Впрочем, многие ящики были при водворении вскрыты: Аристотеля интересовали латинские раритеты, Андрея Палеолога - уникумы ценою подороже...

Максим Грек, когда перевёл Толковую Псалтырь из этой библиотеки, преподнёс её великому князю со следующими словами: «Прими убо сия, да не паки в ковчезах, яко же и преже, богособранное сокровище, да воссияет всем обще» [245].

Когда подземный Кремль (а строился он десять лет) стал перерастать в наземный, Аристотель ещё находился в Москве (в 1485 г.), верный своему девизу: «Всегда бодр!» [...] Возможно, он был жив ещё в 1486 г. Во всяком случае, зачинателем стройки наземного Кремля был Аристотель. И начал он стройку с самой ответственной стороны и с самой таинственной башни: сторона - вдоль Москвы-реки, откуда следовали первые удары врага; башня - Тайницкая. Последнюю недооценивали в веках: она гораздо более сложна (и окутана покровом подземных тайн), чем думали и думают. Недаром же засекреченное на века подземелье - дело рук такого мастера-спелеолога, как Аристотель Фиораванти!

Летописец, который вообще не разбирался в тайниках подземного Кремля, писал по поводу этого знаменательного события: «Майя в 29 заложена бысть на реце на Москве стрелница у Шешковых ворот, а под нею выведен тайник, а делал её Онтон Фрязин» [246] [...]

Зачем под башней тайник? «Тайником,- отвечает С. Бартенёв,- обеспечивалась одна из самых нужных вещей во время осады - вода» [247]. Бартенёв по инерции утверждает старую ошибочную установку. Он, видимо, не задавался вопросом: как практически проникнуть к воде при наличии осады Кремля неприятелем. Башня на значительном расстоянии от реки - к ней от башни по открытому берегу незамеченным было не прошмыгнуть. Стало быть, пройти подземным ходом, как из гоголевского костёла в г. Дубно в «Тарасе Бульбе» [248]? Но в таком случае выход к самой реке был бы отлично виден с противоположного берега, и по нему неприятель попытался бы проникнуть в город, Такого прецедента история не знала. Следовательно, не ради речной воды был в башне тайник. Для чего же он?

Быть может, под тайником надо разуметь колодец, виденный в башне многими. Быть может, близость колодца от реки обеспечивала в нём близкий уровень подпочвенной воды? В действительности, колодец является глубоким и сухим! Когда в этот колодец спускали в пожар 1547 г. полузадохшегося в дыму в Успенском соборе митрополита Макария, «вужище» [249] оборвалось и несчастный рухнул... на сухое дно! Тайна на тайне, тайной погоняет.

Если не с плачем, как еврей к «Стене плача» [250] - в Иерусалиме (картина, которую пришлось наблюдать лично), то с исследовательской тоской советского спелеолога подходил я к этой Тайницкой во время сноса её пристройки [251], но неизменно отгонял милиционер. Муки Тантала, перевоплотившиеся из легенды в действительность!..

Вскоре после работ по сооружению Тайницкой наступил в работах перерыв (может быть, вызванный смертью Аристотеля надолго, на целых два года. Хотя и жив был Антон Фрязин, но в 1487 г. появляется, судя по летописи, другой, некий... Марко Фрязин, который и закладывает наугольную стрельницу, называемую Беклемишевской [252]. Стена между Беклемишевской и Тайницкой ждала своего подлинного строителя - Петра Антонио Солари: его-то Москва экстренно и требовала подать из из Милана.

А так как была «дистанция огромного размера», то тот же Антон Фрязин закладывает в следующем (1488 г.) «стрелницу вверх по Москве, где стояла Свиблова стрелница [253]; а под нею вывел тайник» [254].

Что за «тайник» - абсолютная тайна, никогда не было покушений ни любительски, ни научно обследовать его [255].

Постройка стены с башнями вдоль Москвы-реки медленно, но продолжалась, и ко времени вторичного прибытия в Москву Солари этот важный отрезок стены московской твердыни был закончен.

Наконец, с Андреем Палеологом приехал из Италии Солари. На обязанности Солари лежало поставить стены и башни с трёх остальных сторон Кремля - задача грандиозная, экзамен на века! Но Солари был молод, полон удали и уверенности в себе.

Превосходно изучив топографию Кремля - наземную и подземную - ещё 15 лет тому назад, Солари решил начать с самого трудного, с прясла [256] между Боровицкой [257] и Свибловской башнями. Тут сливались Неглинная с Москвой-рекой. И хотя эта (самая высокая) сторона Кремлёвского холма представляла собой чуть не отвесные стремнины, почва у подножия была болотистой, а в глубине едва ли не песок-плывун [258].

В первую голову Солари вывел краеугольную Боровицкую башню, затем связал её пряслом со Свибловой. Чтобы поставить башню на болоте нерушимо на века, надо было надёжно укрепить фундамент: Солари загнал в грунт множество длиннейших свай.

[...] Этот важный и трудный участок работы был закончен в год приезда (1490 г.). Летописец бесстрастно записал: «Пётр архитектон Фрязин поставил на Москве две стрелницы, едину у Боровитцкых ворот, а другую над Костентинопеленскими вороты [259], да и стену свершил от Свибловские стрелницы до Боровитцкых ворот» [260].

Таким образом, одновременно с боровицким участком стены Солари вёл работы и на самом ответственном, особенно изобильном всякого рода подземными тайнами участке - вдоль Красной площади. Задачей Солари здесь было особенно тщательно увязать им же строенный подземный Кремль с теперь возводимым наземным.

1491 год особенно ответственный во втором кремлёвском периоде жизни славного зодчего. Здесь уже было всё организовано, материалы и средства заготовлены и в паузах надобности не было,

Солари построил Набатную башню [261] и - отныне навсегда связанную с Мавзолеем В. И. Ленина - загадочную Сенатскую [262].

Очистка последней от строительного мусора, произведённая в связи с ходом работ по сооружению Мавзолея, обнаружила удивительные вещи. Башня внутри оказалась колодцем неизвестной глубины, так как и на восьмом аршине дно ещё не было встречено. Уж не люк ли это общекремлёвский в подземную Москву?

В 1491 г., в марте, «заложил Пётр Антон Фрязин две стрелницы, едину у Фроловских ворот [263], а другую у Никольских ворот [264], а Никольскую стрелницу не по старой основе заложил, да и стену до Неглимны» [265].

Летописец задал трудную задачу: «не по старой основе...» Это значит: наметил стену вдоль Красной площади не по линии старой кремлёвской стены, а отступивши на Красную площадь.

Однако это «отступление» не было делом инициативы самого Солари, оно было намечено Аристотелем в его плане Кремля ещё 15 лет тому назад.

«Отступить» Солари был вынужден по двум причинам: во-первых, из необходимости увязать подземные ходы из Фроловской, Никольской и Собакиной [266] башен с тоннелем под Красной площадью, тоннелем, который строил в своё время сам же Солари; во-вторых, из необходимости «накрыть» особой башней удивительный по силе родник минеральной воды, бивший на берегу Неглинной. [...]

Эту задачу Солари выполнил блестяще в 1492 г. Летописец замечает: «От Фроловские стрельници и до Никольские заложила подошву и стрельницу новую над Неглимною с тайноком» [267]. «Стрельница новая» - знаменитая Собакина башня, важнейший ключ к подземному Кремлю и таинственному в ней книжному сейфу Аристотеля вместе!

В Крекшиной летописи [268] встречаем драгоценнейшие указания на тайны как этого шедевра итальянского средневековья в Москве, так и связанного с ним «подземного Кремника» вообще. Солари, говорится в летописи, «построил две отводные стрельницы, или тайника, и многие палаты и пути к оным, с перемычками по подземелью, на основаниях каменных водные течи, аки реки, текущие через весь Кремль-град, осадного ради сидения». В этих скупых и туманных словах представлена целая удивительная система, раскрыта вся механика подземной Москвы.

«Отводными» назывались башни с тайниками - «отводами» к реке. «Многие палаты...» - это загадочные подземные камеры. Их зарегистрировано, но ещё не объяснено наукой, всего несколько; множество ждут своей очереди подо всей Москвой. Таинственные сооружения связаны между собой подземными «путями» - магистралями или ходами, сливающимися под Кремль в узловую станцию. Ходы поделены на участки, принадлежавшие разным лицам, отсюда столь частые в подземных ходах железные двери с тяжёлыми замками, или, по образному выражению летописца, «перемычки по подземелью».

Подземные реки под Кремлём «на основаниях каменных» - это секрет Арсенальной башни, заключающий целый ассортимент загадок. Великокняжеский замок нуждался в пору «осадного сидения» не только в воде вообще, добывавшейся через солариевский «тайник» из Неглинной, но и в непосредственном снабжении ею царских покоев. Природа пошла навстречу людским удобствам: под Арсенальной башней оказался обильный водой источник. Его Солари обработал в колодец. В нём вода периодически поднималась, переливалась за борта. Образовались естественные «водные течи», направленные по «основаниям каменным» (желобам или трубам) в подземных галереях, куда следует, с «отводами» в сторону [269].

В конечном счёте, вся восточная сторона Кремля, сторона «приступна» была почти готова. Её оградили раньше той, которая имела естественное прикрытие непроходимыми местами, образуемыми рекой Неглинной и кручами её берега.

После этого опять наступил перерыв в работах по возведению самих стрельниц и стен. Чтобы продолжить работы, надо было сперва расчистить и укрепить от оползней левый берег Неглинной, а также её правый берег на известном пространстве разгрузить от всех и всяческих построек.

Самоочищение места было связано с значительными трудностями. Дворы, церкви, монастыри прочно срослись с теми или иными участками, и снос их был прямым правонарушением, мерою весьма крутою, затрагивавшей не одни материальные интересы стародавних владетелей этих мест. Но воля самодержавного строителя была непреклонной. Летописец замечает по этому поводу, что в 1493 г. «повелением великого князя Ивана Васильевича церкви сносиша и дворы за Неглимною и постави меру от стены до дворов сто сажень [270] да девять» [271].

Таким образом, жильё, где мог бы укрыться неприятель, и мешавшее свободе действий крепостного огня, было отнесено от стены на выстрел. «Того же лета повелением великого князя копаша ров от Боровитцкие стрельницы и до Москвы до реки» [272].

Этот ров, идущий вдоль линии стены, был необходим в стратегическом отношении, так как от Боровицких ворот Неглинная устремлялась в сторону, оставляя перед кремлёвскими стенами значительный треугольник свободной земли, который мог служить неприятелю для агрессивных действий.

Восточная стена оставалась незаконченной: были заложены только фундаменты Никольской башни и прясло до Собакиной; достроена последняя только на другой год после её закладки Петром Солари. [...] Участок неприступной стены между Никольской и Угловой (Собакиной) башней, зиявший пустотой, был временно загорожен деревянной стеной: без этого Кремль являлся проходным двором. Летописец считал это важным и потому записал у себя: «Того же лета поставила стену дровяну от Никольские стрельници до Тайника до Неглимны» [273].

Чрезвычайно характерно, что летописец нынешнюю Арсенальную Угловую башню называет без обиняков «Тайником», с большой буквы, Этим он как бы подчёркивает, что башня «Тайник» и башня Тайницкая являются альфой и омегой подземного Кремля, что таинственный сезам, раз соблаговолив открыться, откроет и книгохранилище Палеологов в подземном Кремле.

Только недолго простояла деревянная стена: она сгорела во второй (самый страшный) пожар 29 июля того же 1493 г., когда «погоре град Москва и Кремль весь».

Солари до мая этого года вёл непримиримую борьбу с напористым родником в нынешней Арсенальной башне, но погасить пылавшую рядом деревянную стену, используя воду источника, он уже не мог, по той простой причине, что умер в расцвете сил (43 года), простудившись, как думают, при укрощении родника.

Второй июльский пожар 1493 г. был четвёртый пожар в пятилетку (1488-1493 гг.). Софья не переставала благословлять судьбу, что надоумила её ещё 18 лет тому назад надёжно запрятать её книжное наследство [...] в потайных глубинах Московского Кремля. Сгорел и дом перед тем умершего Солари в Кремле, где огнём было уничтожено множество зданий, в том числе «и Боровицкаа стрелница выгоре и граднаа кровля вся сгоре и новая стена вся древянаа у Никольских ворот згоре».

Если Собакина (Арсенальная) башня, каменные стены которой тщетно опалял гигантский костёр, поразивший воображение современного ему летописца, тем не менее уцелела от огня, то как же могла сгореть (в один из бывших до или после этого пожаров) задвинутая глубоко в землю белокаменная палата с книгами? Остаётся только удивляться подобному недомыслию.

Голос в века

Уцелевшая Собакина башня, повторяю, фокус тайн подземного Кремля!

Недаром сюда именно упорно, но бесплодно стучались века; ХVIII век (Конон Осипов); ХIХ век (Николай Щербатов) [274]; ХХ век (Игнатий Стеллецкий). Но только советской власти посчастливилось раскрыть все секреты этого удивительного в Москве творения итальянского Возрождения, бессмертного творения Петра Антонио Солари. И пусть Иконниковы небрегут памятью великого члена зиждительной тройки Кремля, забывая в своих трудах упомянуть хотя бы его имя; великий советский народ и культурное человечество не забудут его, пока живёт, цветёт Москва, стоит Фроловская (Спасская) башня, а на ней, над въездными воротами две надписи: латинская, иссечённая на каменной плите рукою строителя башни, и славянская; первая со стороны Красной площади, другая - со стороны Кремля.

Славянская гласит: «Иоанн Васильевич божией милостию великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Тверской, Псковский, Вятский, Угорский, Пермский, Болгарский и иных и всея России государь, в лето 30 государствования своего сии башни повелел построить; а делал Пётр Антоний Соларий, Медиоланец, в лето от Воплощения господня 1491. К. М. П.» [275] [...]

В погоню за мастером

Умирая, Солари указал себе преемника в лице своего земляка и друга, миланца Алевиза.

Нужда в специалисте «стенного дела» была настолько острая, что великий князь уже в самый год смерти Солари отправил на Запад посольство - отыскать и привезти Алевиза, […]

Кто они, послы? Имена их называют по-разному: у Пирлинга - Докса и Мамырёв; у С. Бартенёва - Мануйло Ангелов, грек, и Данило Мамырёв. Пирлинг послал послов почему-то в Венецию, тогда как Алевиз... жил в Милане. [...]

Послы вернулись не одни: с ними прибыло несколько иноземцев, согласившихся поступить на службу к великому князю. Кроме оружейного мастера Пьетро, неизвестного происхождения, приехали три уроженца Милана: Алоизо Каркано [276], Микале Парпайоне [277] и Бернардино Боргоманейро [278].

Первое место среди них принадлежало Алоизо - Алевизу. В одном из документов той эпохи он именуется maestro da mura [279].

Алевиз поддерживал сношения с роднёй, оставшейся в Италии. Его первые письма из Москвы дышат чувством полнейшего удовлетворения, Тотчас по прибытии великий князь милостиво пожаловал миланскому зодчему восемь смен одежды. Денег у Алевиза оказалось столько, что он собирался при первом удобном случае поделиться ими с роднёй (по сведениям, собранным Пирлингом в миланском архиве).

Мастер на стройке

В Москве Алевизу были поручены все работы, требующие знаний гидротехники, как-то: сооружение рва, устройство шлюзов для наполнения его водой, связанное с этим образование прудов на Неглинной, исправление её русла, укрепление берега и, наконец, постройка... стен и стрельниц. На следующий (1495) год «заложила стену градную камену на Москве возле Неглимны, не по старой основе, града прибавиша» [280].

Солари, как отмечено, провёл стену вдоль Красной площади «не по старой основе», а прихватив новую часть самой площади.

Это было ему необходимо, чтобы накрыть Угловой (Арсенальной) башней минеральный источник. Натурально, Алевиз вынужден был провести свою стену частично по новой основе, чтобы сомкнуть её с отошедшей Собакиной башней.

Кремлёвская стена со стороны р. Неглинной не была укреплена другой, добавочной стеной. Топи Неглинной и крутой склон горы, на которой стена стояла, служили для неё достаточным обеспечением от нападения врагов. Но зато эта же речная вода Неглинной, которая вследствие сделанных при Иване III запруд стояла весьма высоко, просачиваясь в подстенье, и была причиной особенно частых повреждений в самой стене, почему не раз случались обвалы её на протяжении многих сажен. По описанию середины XVII века от Боровицких ворот к Денежному двору стена каменная (алевизовская) вдоль 98 сажен осыпалась с обеих сторон от подошвы по зубцы.

Вследствие неблагоприятной конфигурации местности Алевиз, как и Солари, западную стену вынужден был ставить на сваях. […]

Подземная часть алевизовской стены снабжена рядом камер 6х9 м с коробовыми сводами. В одной из таких камер, соответственно оборудованной железными дверями с висячими замками, можно полагать, и размещён архив Ивана Грозного в 230 ящиках до сводов, виденный лично дьяком Макарьевым в 1682 г. сквозь решётчатые оконца. В случае продолжения подземных поисковых работ этот архив незамедлительно будет найден в первую очередь. Для этого надо только пройти макарьевским тайником до конца.

Названный тайник представляет собой солидный тоннель 3х3 м с плитяным перекрытием. Тоннель северной стороной просто примыкает к алевизовской стене. Тоннель, судя по всему, строил Алевиз, строго руководившийся планом подземного Кремля, выработанным Аристотелем Фиорованти за 20 лет перед этим.

Московский Кремник он (Алевиз) превратил в неприступный остров, соединив в 1508 г. реку Москву с Неглинной глубоким водяным рвом, принятым Таннером [281] за другой рукав Неглинной. Глубина рва - 12 аршин, ширина - 50. Ров был выложен белым камнем с зубчатой оградой, обнаруженной при сооружении Мавзолея В. И. Ленина. Через ров к Спасской и Никольской башням были переброшены железные мосты; ворота затворялись тремя дверьми. Из Кремля, со стороны Никольской башни, в Китай-город Алевизом был устроен подземный ход, обследованный в 1896 г. Под ров на глубине до 14 аршин вела каменная лестница. Подо рвом - обширная палата. Из неё - другая лестница, в направлении к нынешнему Историческому музею. Ров просуществовал около 300 лет, а мосты на 20 лет дольше [282].

Судьба Алевиза

Нет никаких данных считать, что он выбыл на родину умирать, но всё говорит за то, что и он, как верный триумвир, сложил в Кремле свои кости.

Является ли он очевидцем библиотеки Палеологов? Думается, что внутренности давно уже замурованной либереи он не видел, но воочию убедился в её местонахождении в процессе работы по сооружению последнего отрезка кремлёвской стены вдоль Александровского сада.

Борьба за трон

Иван III - видная фигура русской истории - первый принял титул царя и герб двуглавого орла византийской империи, принесённый туда от хеттов. [...1

Иван III оказал огромную услугу истории и отечеству, приютив у себя в подземном Кремле своеобразное, беспрецедентное в истории «приданое» Софьи Палеолог в виде ядра библиотек византийских царей и патриархов.

Он оставил своему сыну от Софьи Василию (1479-1533) (сын Юрий был слаб умом) огромное богатство, которому рачительно составил реестр и опись, но в которых ни словом не обмолвился о таинственном греческом культурном сокровище, совсем, казалось, забытом и никому при дворе не нужном, Да так оно в сущности и было. Для Ивана III книжное иноязычное собрание в заколоченных ящиках было чуждо, а для Софьи - раз оно было надёжно укрыто от огня и лихих людей, то и ладно...

К тому же со стройкой Кремля было в основном закончено: Алевиз своею стеной по Неглинной замкнул Кремль, а обведя его ещё и водяными рвами, обратил его в неприступный остров, с подъёмными мостами на железных цепях. Иван III мог торжествовать: миланский замок-крепость в основном был перенесён в Москву. Его преемнику оставалось довершить пустяки: отстроить в 1514 г. рухнувшие от землетрясения церкви св. Лазаря (прогремевшую в конце XIX в. в связи с библиотекой Грозного) и церковь Рождества Богородицы, в подвале которой Софья хранила первое время привезённые ею сундуки с книгами. Наконец, с возобновлением собора Спаса Преображения в 1527 г. начатая ещё Иваном III постройка нового Кремля была закончена: Кремль преобразился совершенно, Великий князь Василий III вошёл с семьёй в новый каменный дворец, чуть-чуть только недостроенный его отцом.

Однако путь к благополучному трону Василию достался нелегко, это был путь через кровь и трупы.

В 1498 г. «по диавольскому навождению и лихих людей совету, въоспалеся князь великий Иван Васильевич на сына своего Василия да на жену свою на великую княгиню Софью, да в той вспалке велел казнити детей боярских (шесть человек.- примечание автора.) на леду, головы им секоша декабря 27» [283].

«Спалка» была за то, что к великой княгине «приходили бабы с затеи», а сын Василий хотел «израду» [284] учинить над внуком (Ивана III) князем Димитрием и захватить великокняжескую казну в Вологде и на Белоозере.

Борьба между невесткой Ивана III Еленой [285] и женой Софьей Фоминичной из-за того, чей сын получит московский престол, разделила весь двор на два враждебных лагеря и поставила самого Ивана III в положение, угрожавшее его личной безопасности. Он принуждён был «жити в брежении» от своей жены, вынужден был утопить «лихих баб», с которыми та вела тёмные переговоры, порубать головы сначала боярам, злоумышлявшим против внука Димитрия, и засадить под стражу сына Василия, а затем, в свой черёд, казнить приверженцев Димитрия, а его самого, венчанного уже на царство, «посадили в камень и железа на него возложить».

При таких семейных условиях, понятно, Василию не до библиотеки было какой-то там неведомой, подземной. [...]

«Обыкновенный человек»

Русские летописи в отзывах о Василии соблюдают крайнюю осторожность, Зато о нём подробнее поведали два иноземца. Первый из них - австриец, барон Герберштейн [286], побывавший в Москве дважды. Другой - епископ Ночерский, Паоло Джьовио [287], которого ещё Герасимов [288] посвятил в тайны московского двора. Таким образом, можно воскресить среду, где действовал Василий, и разобраться более или менее в характере этого государя.

В лице сына Ивана III и Софьи Палеолог мы имеем результат смешения двух рас (Пирлинг). Однако от слияния византийской крови с русской не родилось ни мощного гения, ни выдающегося характера.

Василий III был «дюжинным человеком». Быть может, он больше казался таким, нежели был им в действительности: слишком уж заслоняли его могучие фигуры и отца его Ивана III, и сына Ивана IV Грозного. Тем не менее и этот великий князь обладал энергией и выдержкой истинного потомка Калиты. Подобно своим предкам, он много потрудился над объединением Русской земли. За Псковом наступила очередь Рязани и Новгорода Северского. Дело территориального объединения России можно было считать законченным,

Нападали крымцы с казанцами и, другой раз, запорожцами. Василий не был Димитрием Донским. Ему недоставало личного мужества. В 1521 г. хан подступил к самой Москве. Москва чуть-чуть не была взята приступом. Великий князь заботился только о своей собственной безопасности. Предоставив боярам оборонять столицу, сам спасся бегством на север. Рассчитывать на помощь Василия III в крестовом походе на турок было невозможно: помехой этому являлась уже его оглядка - как бы чего не вышло! Правда, он громогласно заявлял о своей ненависти к неверным, но ведь удобнее действовать языком, нежели мечом.

Можно ли думать, по крайней мере, что Василий III был благосклонно настроен по отношению к римской церкви и папе? Он отмалчивался. Когда же его припирали к стене, всякий раз решительно заявлял о своей преданности греческой вере. То был язык сердца. А каковы были его чувства к папе?

Он питал к нему, по Герберштейну, какую-то исключительную ненависть и просто именовал его учителем римской церкви. В этом, несомненно, сказывалось также влияние его матери, убеждённой православной. Поведение её сына доказало лишний раз бессилие над нею римских плутней времён кардинала Виссариона.

Неожиданное открытие

Молодому наследнику Василию шёл всего 23-й год, когда смерть принялась беспощадно косить великокняжескую семью: в 1502 г. скончался Андрей Палеолог, брат Софьи, продавший ей своё первородство на византийский престол; через год после него ушла и сама Софья; за ней, два года спустя, и великий князь Иван III, в 1505 г.

Остался 26-летний наследник Василий III обладателем несметных сокровищ, о которых он больше смутно слышал, чем знал. Тогда решил он осмотреть лично всё, что досталось ему от отцов и дедов, где бы оно, в каких бы тайниках ни хранилось. Обшарил всё во дворце, осмотрел все подклеты и тайники, спустился в таинственный для него подземный Кремль. Каждую щель примечал, которую ему тут же расчищали. Так, неожиданно для себя и своего окружения, натолкнулся он на таинственный каменный сейф с «мёртвыми книгами» своих греческих предков. Это было совершенно неожиданно и совершенно случайно. […]

Если бы он знал или даже подозревал об этом раньше, ему не потребовалось бы несколько лет, чтобы раскачаться. Новгородский повествователь XVI в. «О Максиме Философе» говорит: «Осмеи убо тысячи наставши, в четвёртое-на-десять лето годищного обхождения русские земли скипетр держащу благо... Василию Ивановичу... непоколицех убо летах державы царства своего, сей православный Василий Иванович отверзе царская сокровища древних великих князей, прародителей своих, и обрете в некоторых полатах бесчисленное множество греческих книг» [289].

Тайное родительское сокровище, скрытое от него! Чувство удивления и обиды сжало сердце князя… Поражённый неожиданностью открытия неслыханного клада, Василий III терялся в догадках: когда и почему он здесь? Каким образом великий князь «отверзе» сейф, мы не знаем. Что за помещение было так неожиданно открыто великим князем? Была ли это круглая Свиблова башня в миниатюре, с тремя сводами-ярусами, или сводчатые четырёхугольные двухъярусные белокаменные палаты типа тайников Троицкой башни, трудно сказать, не имея никаких, хотя бы и отдалённых намёков в источниках на этот счёт.

Великий князь, порывшись, убедился, что книги и манускрипты почти исключительно по-гречески. Язык хотя и материнский, но которого он не знал. Нужен был переводчик. Да мало переводчик: нужен был человек образованный, который мог бы библиотеку изучить, описать, богослужебные книги перевести, повреждённые исправить и ересь жидовствующих [290] побить...

Зачем вызывали?

Решение Василия III раздобыть учёного грека-переводчика было непреклонным. Он обратил внимание на Восток: там рассадник учёных монахов греческой веры Афон. После падения Константинополя Афон был главным хранителем и складом книг. Но Афон был под султаном!

Великий князь с грамотой - к султану - прислать ему какого-нибудь учёного грека. Великому князю указали на Максима. Одновременно великий князь обратился к патриарху в Константинополь. Патриарх ревностно искал такого учёного и в Болгарии, и в Македонии, и в Салониках. Наконец, узнали, что на горе Афонской есть два инока: Савва и Максим, «богословы искусные в языках».

Обрадованный Василий III - на Афон, к проту [291], с грамотой, «чтобы есте к нам прислали вместе с нашими людьми с Василиим с Копылом, да с Иваном Варавиным из Ватопед монастыря старца Савву переводчика книжного на время, а они есте нам послужили, а мы от даст бог, его пожаловав, опять к вам отпустим» [292].

С Саввой великому князю, однако, не повезло: «старей Савва, быв многолетен, ногами немощен, не возможе исполнити повеления... великого князя, о нём же и прощения просит» [293], по другой версии - вследствие «старости и болезни кожные». Наиболее правильным и решающим все неясности надо считать заявление самого Максима, что он пришёл «Савве за старость отрекшуся ко царствующему всея Руси граду Москве». [...]

Максим прибыл в Москву в 1518 г. Зачем, собственно?

Ответы самые разнообразные: а) для исправления книг в связи с ересью жидовствующих; б) для перевода Псалтыри и исправления книг; в) для описания великокняжеской библиотеки; г) по частному книжному делу; д) за милостынею.

Нагрузка на одного учёного, как видим, колоссальная. [...] Самым первым по времени, самым обширным и важнейшим трудом, ради перевода которого, собственно, и вызван был Максим Грек в Россию, над которым он трудился год и пять месяцев (с марта 1518 г. по август 1519 г.) - является перевод... Толковой Псалтыри, заключавшей в себе толкования многих древних отцов и учителей церкви, а также Триоди. [...] Около этого же времени (1519) Максим сделал опись книгам великокняжеской библиотеки по поручению великого князя [294].

Развод

Около двадцати лет прожил великий князь со своей женой Соломонией Юрьевной Сабуровой. Но продолжительный брак не осчастливил их потомством. Неплодие жены сильно огорчало князя, который желал иметь преемником на престоле своего сына, В нём созрела мысль о разводе и вступлении в новый брак. Бояре выразили одобрение. [...] Митрополит Даниил посоветовал великому князю обратиться за разрешением к восточным патриархам, но патриархи и Афон ответили отказом. Тогда митрополит Даниил, на свой страх и риск, допустил развод, вопреки ясному учению Евангелия и всем церковным правилам. 28 ноября 1525 г. Соломония была насильственным образом пострижена в монашество под именем Софии и отправлена в Суздальский Покровский монастырь, где, по сведениям некоторых источников, благополучно родила сына [304].

Митрополит Даниил благословил новый брак великого князя с Еленою Глинской и даже сам венчал их 21 января 1526 г. С строго нравственной точки зрения нельзя оправдать митрополита Даниила. Его мотивом служило желание сохранить свой сан и опасение лишиться благоволения великого князя. [...] Развод произвёл сильное впечатление на всё современное русское общество. [...]

С женитьбой великого князя и потерей Максима Грека, обратившегося во врага,- единственного человека в государстве, который был способен дать новооткрытой библиотеке лад, последняя стала Василию III ни к чему и тягостной по воспоминаниям. Он велел привести её в такой вид, в каком она была до её открытия, т.е. наглухо замуровать.

Об этой государственной тайне вообще мало кто знал и при жизни великого князя, а после его смерти, при наступившей вслед затем боярской заварушке, о ней и вовсе забыли: на мёртвые книги была наложена печать, казалось, вечного забвения.

Но тайну библиотеки выдал юному Грозному в 1553 г. в бывшей Троицкой лавре тот же Максим Грек незадолго до своей смерти. [...]

Елена Глинская

[...] Елена Васильевна Глинская была родная племянница знаменитого Михаила Глинского, происходившего от татарского мурзы Лексы, или Лексады, принявшего в крещении имя Александра и ставшего в Поворсклье в самом начале XV в. родоначальником князей Глинских. Лекса получил от Витовта [305] в ленное владение обширную полосу земель на р. Ворскле, на которой доныне существует город Глинск. [...]

В силу вечного мира Москвы с Польшей Глинским и их окружению в сентябре 1508 г. был выговорен свободный проезд из Литвы (Киева) в Москву.

Михаил Глинский, хорошо знакомый с тогдашней культурой и древностями Киева, по-видимому, использовал благоприятный момент, чтобы вывезти оттуда, из Киева... онное количество («полтретьядцать») светских книг, попавших позднее в число «мёртвых книг» потайной либереи в Москве под названием «книг литовской печати».

В Москве Михаил Глинский одно время имел огромное влияние на государственные дела. При всём том остался неудовлетворённым Москвой, запросился в 1514 г. на родину, на старую службу Сигизмунду королю. Его не пустили, он бежал. Его схватили и бросили в тюрьму надолго, на целых 13 лет.

За это время его упомянутая племянница, Елена Васильевна, успела выйти замуж за великого князя Василия III. Первым её делом на московском троне была забота об освобождении дяди из тюрьмы, Сделать это она могла, конечно, только через своего супруга, великого князя. Ей удалось это. [...]

Только через три года родился у новобрачных первый ребёнок, окрещённый Иваном и впоследствии прозванный Иваном Грозным, а вскоре затем родился и другой сын, Юрий. [...]

Василию III не суждено было долго жить и царствовать: погиб во цвете лет от случайно вскочившего прыщика. Ещё в сентябре 1533 г. он был вполне здоров, а 3 декабря 1533 г. его не стало. [...]

Во главе власти оказалась молодая женщина, не чуждая страстей. Она опиралась на боярскую думу, гегемоном которой был митрополит Даниил. Личность правительницы как женщины и как человека, подверженного некоторым порокам, не имела на думных бояр умеряющего влияния. В течение нескольких месяцев правой рукой правительницы являлся её дядя, упомянутый Михаил Глинский. Его вытеснил новый любимец Елены князь Иван Овчина-Телепнев Оболенский. Его сестра, Аграфена Челядина, была мамкой великого князя Ивана. Всем троим Михаил Глинский стал поперёк дороги: его решено было погубить, обвинив в отравлении Василия III. В 1533 г. он был схвачен и снова брошен в тюрьму, где вскоре и умер. [...]

Только пять лет вдовствовала Елена Глинская и правила самодержавно: 3 апреля 1538 г. она погибла, будучи «отравленной врагами»... [...]

Через семь дней после смерти правительницы князь Овчина-Телепнев Оболенский был схвачен и умер от голода в оковах.

1547 г. - год воцарения Грозного - ознаменовался небывалым пожаром, оказавшимся роковым в судьбах семьи Глинских. Искали виновников пожара. Самое тяжёлое обвинение высказывалось против Глинских, родственников царя с материнской стороны. Недаром же колдовала княгиня Анна, бабка Ивана,- говорили повсюду. Нелепые вымыслы передавались из уст в уста... Поднимался призрак мятежа. Наконец, бунт разразился.

Сын княгини Анны Юрий был растерзан на части в Успенском соборе, где он искал спасения. Имущество Глинских было разграблено. Слуги их были перебиты. Иван Грозный в трепете ожидал исхода мятежа в с. Воробьёве. Угрожающие крики раздавались вокруг его дворца. Народ в бешенстве требовал головы Анны, грозил виселицей Глинским. Тогда была пущена в ход вооружённая сила, и лишь с помощью кровавых мер удалось подавить мятеж.

В учёных потёмках

Царская библиотека XVI в. состоит из двух: греческой библиотеки Софьи Палеолог и, так сказать, европейской - собственной библиотеки Грозного. [...]

Общей особенностью писаний о библиотеке Ивана Грозного в ХVIII и ХIХ вв. является смешение понятий библиотеки Софьи Палеолог и Ивана Грозного, библиотеки царской и царского архива, и полное отсутствие ясного и отчётливого представления о том, что так называемая «библиотека Грозного» в своей первооснове восходит к XV в. и находится ныне в московском подземном тайнике.

Исследователи этого вопроса обычно начинают от «печки», от библиотеки так называемой «великокняжеской», якобы остававшейся без всякого употребления ещё в княжение Василия III.

Но, спрашивается, откуда взялась эта библиотека, когда и как она образовалась? Эти кардинальные вопросы остаются без ответа.

Не даёт ответа, например, и архиепископ Макарий в своей обстоятельной в общем-то «Истории русской церкви», когда говорит о греческой библиотеке Софьи Палеолог как о свалившейся откуда-то сверху. «Сохранились,- говорит он,- сведения о некоторых наших библиотеках. Но важнейшая из них, великокняжеская, оставалась без всякого употребления» [306].

Но откуда взялась эта «великокняжеская» библиотека, и почему она оставалась, и как долго, «без всякого употребления»? Ответить на эти вопросы автору и в голову не приходит: для него это стопроцентная terra incognita [307]. Для него ль одного?..

Греческая библиотека

Как пишет Карамзин: «В ХV в. греки и выходцы из Рима, прибывшие в Москву с царевной Софией, перенесли в новую отчизну некоторые, сохранившиеся от турецкого варварства, памятники своей словесности» [308].

По указанию Арндта [309], великий князь Иван III получил из Рима собрание драгоценных кодексов. [...]

Святители-греки, особенно Феогност [310] и Фотий [311], привезли из Царьграда древние греческие хартии; в неё также поступали рукописи из Киева, Новгорода и Пскова и разных монастырей.

Великий князь Василий, нашедши в числе сокровищ предков своих множество греческих рукописей, для описания оных вызвал из Греции учёного инока Максима, который с соизволения султана прибыл в Москву в 1518 г.

Когда Василий показал ему это собрание, он воскликнул: «Государь, вся Греция не имеет ныне такого богатства [312], ни Италия, где латинский фанатизм обратил в пепел многие творения наших (православных.- примечание автора.) богословов, спасённые единоземцами от варваров магометовых» [313]. Об эвакуации Фомой Палеологом царской греческой библиотеки из Константинополя в Рим, а через Рим, Софьей, в Москву, Максим, как это очевидно, ничего не знал и не слыхал.

По мнению Снегирёва, Максим сделал не дошедшую до нас опись всем «ещё не переведённым сочинениям и вручил её великому князю, который повелел отложить сии (не переведённые.- примечание автора.) книги особо от переведённых на русский язык рукописей, а начать перевод с Толковой Псалтыри и Триоди» [314]. [...]

В. Иконников (как и Н. П. Лихачёв) [315], не отличая собственно библиотеки Софии Палеолог от позднее собранной и слитой в одно целое с первой библиотеки Ивана Грозного, пишет: «...нельзя не согласиться с профессором Клоссиусом, что это была одна и та же библиотека» [316], тогда как на самом деле это были две совершенно разные по времени и происхождению библиотеки.

Почему греческие рукописи очутились в Риме, об этом догадывается, кажется, один только Клоссиус: «...рукописи могли достаться из Константинополя» [317]. Каким образом? Увы, ответ фальшивый: «...через греков, выходцев после падения греческой империи» [318]. Об историческом подвиге Фомы Палеолога Клоссиус, видимо, не имел понятия. Последний сомневался, чтобы «греческая библиотека могла уцелеть от древних времён при тех опустошениях, каким вообще подвергались русские города» [319]. От сомнения Клоссиуса переходим к категорическому утверждению Забелина, что библиотека Софьи Палеолог погибла при сожжении Москвы в 1611 году, чем он сбил с толку многих и надолго затормозил изучение проблемы.

И. Е. Забелин, не замечая, что впадает в противоречие, утверждает, что подземная библиотека Грозного сгорела, а вот его подземный архив - нет!

Необходимо подчеркнуть правильную установку Забелина, что библиотека и архив Грозного - две совершенно разные вещи.

Библиотека Грозного

Это библиотека греческих и римских классиков, а также, можно сказать, первопечатных книг Европы, которые Грозный, большей частью покупкою, нередко за большие деньги, стянул оттуда в московский подземный сейф Аристотеля Фиораванти. [...]

В Ливонской хронике рижского бургомистра Франца Ниенштедта, изданной впервые полностью только в 1839 г., содержится указание, что книги библиотеки Грозного частью были куплены, частью получены в дар с Востока. Здесь, думается, надо усматривать намёк на «приданое» Софьи Палеолог.

Среди книг библиотеки Грозного, виденных пастором Веттерманом (вернее - «другим немцем», анонимом), упоминается Тит Ливий (59 г. до н. э. - 19 г. н. э.). Из его книг дошли до нас только 35.

Ещё упоминается книга Цицерона, знаменитого римского оратора и писателя (106-43 гг. до н. э.) «Dе republiса» и 8 книг «Нistoriarum»; Светониевы (римский историк I-II вв. н. э.) истории о царях; Тацит (римский историк, 54-174 гг.); Соrpus Ulpiani [320] - Ульпиан (римский юрисконсульт, 170-228 гг.); Рарiniani [321] - Папиниан (римский юрист, 140-212 гг.); Раuli [322] и т. д. «Книга римских законов»; Юстиниановы истории (Юстиниан I - византийский император, 482-565 гг.); Соdех Соnstit Imper Тhеоdosii [323] - Феодосий I Великий, римский император (346-395 гг.); Virgilii - Вергилий, знаменитый римский поэт (70-19 гг. до н. э.); Саlvi огаtiones еt роеmata [324] - полагают, что это - Сауs Licinius Саlvus [325] (82-46 гг. до н. э.), латинский элегический и сатирический поэт, творения которого считаются утраченными; Yustinini Соdех Соnstit [326]; Соdех Novellar [327] (эти книги достались от императора [328]).

Далее упоминается «Саллюстиевая война Югурты» (Dе bеllо Yugurthino) [329] - Саллюстий, знаменитый римский историк (86 - ок. 35 гг. до н. э.); сатиры Сира; Саеzаг Соmment de bello Gallico [330] - Юлий Цезарь, полководец и государственный деятель (102-44 гг. до н. э.); Соdri Ерithalam [331] - думают, что это поэт Кодд, упоминаемый у Ювенала и Вергилия; [...] Истории Полибиевы - Полибий, греческий историк (204-121 гг. до н. э.), из 40 книг его всеобщей истории сохранилось 5 первых; Аристофановы комедии - Аристофан, греческий автор комедий (446-387 гг. до н. э.), из 44 комедий дошло до нас 11; Ваsilica [332]; Novelae Constituones [333]; Pindari Carmina [334] - Пиндар, греческий поэт-лирик (521-441 гг. до н. э.), автор 45 од; Heliotrop Gynothed [335] - думают, что это Гелиотропов эротический роман [...]; Наерhestion Geographiса [336]; Theodori Athanasi Zamoreti etc Interpretacioes [337] и т. д.

Приведённый список древних классиков, найденный проф. Дабеловым в делах Перновского архива в 1822 г., известен в истории библиотеки Грозного под названием «списка Дабелова». Приоритет, бесспорно, принадлежит названному учёному (хотя Дабелов не искал его, а лишь случайно наткнулся на него в связке нужных ему юридических документов), тогда как пишущий эти строки вторично открыл тот же список в результате специальных поисков лишь 91 год спустя, в 1913 г.

Дабелов подвернувшийся ему список опубликовал в Jahrbuch fuer Rechtsgelehrte in Russland, Riga, 1822 [338]; Indexlines unbekannten Herrn.

На заметку Дабелова появилась критика в Hallische allgemeine Literatur Zeitung [339].

Дабелов ответил в № 101 того же журнала, после чего на открытие Дабелова обратил внимание его коллега по Дерптскому университету Фр. Клоссиус. Клоссиус взялся за широкую пропаганду открытия в журналах и в личной переписке. Например, в письме от 26 ноября 1824 г. к Jourdanu Warm Koenig [340], он писал, что существует каталог рукописей библиотеки великого князя Ивана Васильевича Великого, супруга принцессы Софии, племянницы последнего греческого императора. Этот князь купил (achete) [341] множество рукописей на Востоке.

В этих словах Клоссиуса обнаруживается неосведомлённость его о происхождении библиотеки и обстоятельствах водворения её в московский тайник.

Прошло полтора года, Клоссиус пишет другому учёному, от 6.V.1826, Вишеру. Тут Клоссиус уже подробно излагает историю находки важного архивного документа и пытается определить его научное значение. Он говорит, что, сохранись эти рукописи до наших дней, Россия могла бы возобновить для Европы времена князя Медичи, Петрарки, Боккаччо, когда из пыли библиотек были извлечены неведомые сокровища древности.

«Список» Дабелова в переводе с Platteutsch [342] начинается словами: «Сколько у царя рукописей с Востока? Таковых всего до 800, которые он частью купил, частью получил в дар.

Большая часть суть греческие, но также много и латинских. Из латинских видены мною: Ливиевы истории, которые я должен был перевести. Цицеронова книга Dе герubliса и 8 книг histoiarum. Светониевы истории о царях, также мною переведённые. Сии манускрипты писаны на тонком пергаменте и имеют золотые переплёты. Мне сказывал также царь, что они (соdех) достались ему от императора греческого и что он желает иметь перевод оных; чего, однако, я не был в состоянии сделать».

Кто этот таинственный переводчик, «другой немец» (после Веттермана), по выражению упомянутого автора «Истории русской церкви» Макария? История знает только, не Веттерман... Загадка эта и многие другие будет раскрыта, лишь когда таинственная либерея из московского тайника будет извлечена на свет!

Аноним («другой немец») не был в состоянии перевести намеченных классиков из библиотеки Грозного потому, по всей вероятности, что она Грозным была экстренно запечатана, ввиду неудачи с Веттерманом, а также по случаю спешного переселения со всем семейством в Александровскую слободу.

Знал ли Веттерман этого «другого немца» лично? Если аноним не мог продолжить перевод книг не потому, что либерея неожиданно была замурована царём, то почему же? Тайна истории, раскрыть которую может только вскрытие аристотелевского сейфа в подземном Кремле. [...]

Скептицизм

Существуют, однако, и высказываются иногда сомнения в «Списке» Дабелова. Большинство, впрочем, как русских, так и иностранных учёных, безусловно, верят «Списку». Таковы Фр. Клоссиус, Ив. Преображенский, Жмакин, В. С. Иконников, Эд. Тремер. [...]

В качестве скептика в достоверности «Списка» выступает Н. П. Лихачёв.

«Странно,- заявляет он,- что профессор Дабелов в каких-нибудь шесть лет забыл местонахождение такого важного манускрипта, странно, что в эти шесть лет целые четыре связки «Соllесtаnеа Реrnаviensia» [343] могли исчезнуть настолько бесследно, что о существовании их не знал сам перновский архивариус. Но ещё страннее то, что Дабелов, описывая слово в слово целый каталог (sic!) чрезвычайно важных рукописей, тщательно ставя точки на месте неразборчивых им не только слов, но и отдельных букв, не потрудился списать начало рассказа и даже записать имя того пастора, который составил список!

«Профессор Дабелов,- говорит Клоссиус,- не мог вспомнить имени пастора, думая, однако, что он назывался не Веттерманом».

Что этот пастор не был Веттерманом, это не подлежит сомнению, Веттерман видел только несколько книг царской библиотеки, каталога их не составлял, с царём не переговаривался, ничего не переводил.

Простодушный Веттерман с его известием о значительных авторах, могущих принести пользу протестантским университетам, едва ли обладал филологическим образованием Anonimusia и, думается, не догадался бы быть настолько палеографом, чтобы отметить тонкость пергамента рукописи.

Самая забывчивость Дабелова относительно имени пастора со скептической точки зрения легко объясняется осторожностью человека, знакомого с тщательностью, с какою немцы разрабатывают свою историю: у немцев и пасторы XVI в. могли оказаться на счету.

Вообще открытие Дабелова возбуждает величайшие сомнения в своей достоверности. Насколько ядро рассказа Веттермана должно лечь в основу известий об иноязычных книгах царской библиотеки ХVI в., настолько мы имеем право остерегаться подробностей анонима, даже более того, игнорировать их до того времени, когда будет найдена таинственная связка «Соllесtаnеа Реrnаviensia» № 4.

Эпоха, в которой действовал Дабелов, рядом с ясно выраженным стремлением к разработке отечественных древностей, отличается изобилием фальсификаций, подделок, удачных и неудачных подлогов. Сведения о личности Дабелова недостаточны и бледны, на основании их нельзя ни укрепиться в обвинении в учёном обмане, ни отказаться от него» [344].

Н, П. Лихачёву очень хотелось набросить на личность Дабелова тень и объявить его... мистификатором. Здесь чувствуется превалирующее влияние на колеблющегося Н. Лихачёва незыблемого, резко очерченного и, так сказать, конченого отрицателя библиотеки Грозного в натуре С. А. Белокурова [345]. Но если Белокуров - «конченый», то Лихачёв - «и нашим и вашим»: с одной стороны, плачет, с другой - смеётся. В этом опасность Лихачёва: тянет серьёзно с ним полемизировать, так как надежда переубедить балансирующего на острие иглы не оставляет.

Но пора с Н. Лихачёвым, наиболее серьёзным противником библиотеки Грозного, покончить: он сам поставил над «i» точку: «...мы имеем право остерегаться подробностей анонима, даже более того, игнорировать их до времени, когда будет найдена таинственная связка «Соiiесtаnеа Реrnаviensia» № 4».

Решающий для Н. П. Лихачёва документ найден! О чём же спорить? Совершенно ясно, что таинственная библиотека была и есть, что её остаётся только изъять. [...]

Выше выяснено, что раз «Соllсtаnеа Реrnаviensia» найден, Лихачёв и К не имеют права игнорировать подробности анонима. [...] Следовательно, видеть подлинный список библиотеки, восходящий к моменту, когда библиотека была вскрыта царём, когда аноним переводил ряд классиков из её состава, когда Веттерман и К собственноручно, отряхнув с книг вековую пыль, перелистывали перлы классицизма,- равносильно видеть самое библиотеку в какой-то мере, значит, быть её очевидцем.

Таким очевидцем и является автор этих строк, единственный после профессора Дабелова, кто на протяжении истёкших столетий держал в своих руках подлинный реестр книг из таинственного кремлёвского подземного сейфа Софьи Палеолог, восходящий к тому далёкому времени, когда над подземным сокровищем человеческой мысли носился не призрак кровавого царя, а сам он, этот царь, во плоти и крови, живой, конкретный человек, рылся в этих заповедных книгах, томимый неутолимой жаждой знаний.

Но ищущий ум любознательного царя бессильно никнул перед семью печатями на каждой книге на чужом языке. Нужна была помощь знающих - переводчиков. Подвернулся захожий лютеранский пастор Веттерман, добровольно прибывший в Москву из Дерпта за своими выселенцами-земляками. Пастор казался человеком учёным, царь «отменно» уважал его и даже решил поручить ему на пробу ознакомиться с характером содержимого его библиотеки, дабы узнать, достаточно ли он научен, чтобы перевести те или иные книги на русский язык. [...] Нас сейчас интересует […] момент осмотра потайного сокровища Грозного группой захожих немцев.

Но пусть во весь голос говорят документы.

Важнейший из них - рассказ Веттермана о виденных им книгах в тайниках Кремля. Рассказывал он об этом рижскому бургомистру Францу Ниенштедту. Но разве одному бургомистру, а не сотням других лиц, землякам и знакомым? А его «клевреты», все эти Шреттеры, Шрефферы, Браккели, разве молчали они? Их рассказы с гиперболическими узорами пошли гулять из рода в род, из поколения в поколение, обратившись в живучее «семейное предание». Дошло оно и до наших дней. Я имел случай с удивлением убедиться не один раз, что немцы не только учёные, а часто даже рядовые знают о библиотеке Грозного гораздо больше нас, русских...

Франц Ниенштедт (1540-1622 гг.) рассказ, слышанный им от Веттермана, сжато и кратко, как бы мимоходом, пересказал в своей «Ливонской хронике», напечатанной в «Прибалтийском сборнике», т. IV. с. 37. Этот абзац в «Хронике» и является той осью, на которой вращается «миф» о квазилегендарной библиотеке Грозного.

Кроме указанного источника о библиотеке Грозного имеются ещё два.

Известие Арндта [...] в La Chronique de la Livoni // II Halli 1753 in folio [346], извлечённое из неопубликованной ещё в 1753 г. «Хроники» Ниенштедта. Опубликована она, в общем, через 200 лет, в 1839 г. И известие Иоганна Бакмейстера [347] (опубликованное.- Т. Б.) через 23 года после известия Арндта - в 1776 г. [...]

Н. П/ Лихачёв в своей уже так хорошо известной нам книге о библиотеке и архиве XVI в. приводит текст Ниенштедта по Клоссиусу,

«Ибо Клоссиус,- говорит он,- пользовался как печатными известиями Арндта и Гадебуша, так и некоторыми более исправными списками хроники Ниенштедта (Тилеман, Бротце и т. д.)» [348].

Список «Хроники» Ниенштедта, изданный Тилеманом, и есть «наиболее исправный». Об этом Тилеман так говорит:

«При издании хроники Ниенштедта я пользовался шестью копиями, из которых самая важная - древняя рукопись, которую доставил мне пастор Бергман из Руена. Она содержит в себе 93 ненумерованных листа «in folio», Два первых листа писаны позднейшей рукой, в средине и на конце нескольких листов недостаёт. Этот экземпляр очень пострадал от времени, но он, бесспорно, тот, который вернее всех прочих передаёт затерянный оригинал» [349].

Таким образом, ориентироваться надо на текст, изданный Тилеманом. [...]

Личность

Франц Ниенштедт, или Ниенстеде, как он сам называет себя в своих «Записках», родился 15 августа 1540 г. в графстве Гоя, в Вестфальском округе и прибыл в 1554 г. в Дерпт, где посвятил себя торговле. Отсюда он впоследствии вёл значительные торговые дела с Россией. По поводу их принуждён был часто предпринимать поездки в Москву, Новгород и Псков, чем положил основание к позднейшему своему благосостоянию. В 1571 г. переехал в Ригу, сделался здесь бюргером, 21 августа того же 1571 г. женился на вдове купца Ганса Крумгаузена. Прожив здесь немалое число лет, он только что решился выстроить для себя удобный дом в своём поместье Зуецеле и маленькую церковь на близлежащей горе св. Анны, собираясь провести остальные дни своей жизни на покое среди сельской тишины, как 22 сентября 1583 г. его выбрали членом магистрата.

Ниенштедт приехал в Ригу и попытался отстоять свою свободу хотя бы ценою откупа за 1000 марок в пользу бедных, но всё напрасно: он получил отказ… Он, наконец, согласился. Через два года на него был возложен сан бургомистра (в 45 лет) 15 октября 1585 г. Он испытал тревоги во всей их полноте во время известных календарных смут. [...]

Ниенштедт оставил после себя Ливонскую летопись и свои записки. Подлинная рукопись летописи Ниенштедта находилась ещё в половине прошлого столетия в руках поручика фон Цеймерна, в Нурмисе, который сообщил её для пользования бургомистру фон Шифельбейну, но с тех пор она исчезла бесследно. Записки его перешли в 1807 г. вместе с собранием книг бургомистра Иоганна Кристофа Шварца в рижскую городскую библиотеку. Они написаны собственною рукою Ниенштедта, и в них на с. 108 [...] заключаются, кроме известий об его семье и торговых делах также и общественные городские события его времени.

Он писал историю как дилетант, а достоверность его известий, которые он сообщает как очевидец, вознаграждает за все недостатки.

Хроника

Выписка из Хроники дословно. «Летом 1565 г. Московит [350] приказал всем дерпским бюргерам и жителям, которые по завоевании города Дерпта из-за своей бедности должны были оставаться там, выехать вместе с жёнами и детьми: их разместили по отдельным московитским городам: Володимиру, Низен-Новгардену (Нижнему Новгороду), Костроме и Угличу.

У них был в Дерпте пастор, именем магистр Иоанн Веттерман, человек доброго и честного характера, настоящий апостол Господень, который также отправился с ними в изгнание, пас своё стадо, как праведный пастырь, и, когда у него не было лошади, шёл пешком от одного города до другого, а если стадо его рассеивалось, он посещал его и ежечасно увещевал о страхе к Господу и даже назначал для их детей школьных учителей, каких только можно было тогда достать, которые в каждом городе по воскресеньям читали детям из Священного Писания. Его, как учёного человека, очень уважал великий князь, который даже в Москве велел показать ему свою либерею - библиотеку, которая состояла из книг на еврейском, греческом и латинском языках и которую великий князь в древние времена получил от константинопольского патриарха, когда московит принял христианскую веру по греческому исповедованию. Эти книги, как драгоценное сокровище, хранились замурованными в двух сводчатых подвалах.

Так как великий князь слышал об этом отличном и учёном человеке, Иоанне Веттермане, много хорошего про его добродетели и знания, потому велел отворить свою великолепную либерею, которую не открывали более ста лет с лишком, и пригласил через своего высшего канцлера и дьяка Андрея Солкана (Щелкалов) [351], Никиту Высровату (Висковатов) [352] и Фунику (Фуников) [353] вышеозначенного Иоанна Веттермана и с ним ещё нескольких лиц, которые знали московитский язык, как-то: Фому Шревена, Иоахима Шрёдера и Даниэля Браккеля, и в их присутствии велел вынести несколько из этих книг.

Эти книги были переданы в руки магистра Иоанна Веттермана для осмотра. Он нашёл там много хороших сочинений, на которые ссылаются наши писатели, но которых у нас нет, так как они сожжены и разрознены при войнах, как то было и с Птоломеевой и другими либереями. Веттерман заявил, что хотя он и беден, но отдал бы всё своё имущество, даже всех своих детей, чтобы только эти книги были в протестантских университетах, так как, по его мнению, эти книги принесли бы много пользы христианству.

Канцлер и дьяк великого князя предложили Веттерману перевести какую-нибудь из этих книг на русский язык, и если он согласится, то они предоставят в его распоряжение тех трёх вышеупомянутых лиц и ещё других людей великого князя и несколько хороших писцов, кроме того, постараются, что Веттерман с товарищами будут получать от великого князя кормы и хорошие напитки в большом изобилии, а также получат хорошее помещение и жалование, и почёт, а если они только останутся у великого князя, то будут в состоянии хлопотать и за своих.

Тогда Веттерман с товарищами на другой день стали совещаться и раздумывать, что-де как только они кончат одну книгу, то им сейчас же дадут переводить другую, и, таким образом, им придётся заниматься подобною работою до самой смерти; да кроме того, благочестивый Веттерман принял и то во внимание, что, приняв предложение, ему придётся совершенно отказаться от своей паствы. Поэтому они приняли такое решение и в ответ передали великому князю: когда первосвященник Онаний прислал Птоломею из Иерусалима в Египет 72 толковника, то к ним присоединили наиучёнейших людей, которые знали Писание и были весьма мудры; для успешного окончания дела по переводу книг следует, чтобы при совершении перевода присутствовали не простые миряне, но и наиумнейшие, знающие Писание и начитанные люди.

При таком ответе Солкан, Фуника и Высровата покачали головами и подумали, что если передать такой ответ великому князю, то он может им прямо навязать эту работу (т. е. велит присутствовать при переводе) и тогда для них ничего хорошего из этого не выйдет: им придётся тогда, что, наверно, и случится, умереть при такой работе точно в цепях. Потому они донесли великому князю, будто немцы сказали, что поп их слишком несведущ, не настолько знает языки, чтобы выполнить такое предприятие. Так они все и избавились от подобной службы. Веттерман с товарищами просили одолжить им одну книгу на 6 недель, но Солкан ответил, что если узнает про это великий князь, то им плохо придётся, потому что великий князь подумает, будто они уклонились от работы. Обо всём этом впоследствии мне рассказывали сами Томас Шреффер и Иоанн Веттерман, Книги были страшно запылены, и их снова запрятали под тройные замки в подвалы» [354].

Иноязычные

Уже при Иване Грозном книги продавались в Москве на «торжищах». Об этом говорится в предисловии к «Апостолу» 1564 г. Существовал даже так называемый «книжный ряд», где торговали книгами попы и дьяконы. Сверх того, торговля книгами производилась и в «овощном ряду» [...], а также в лавках, торговавших церковными предметами.

Но то были рукописные книги. Печатные же появились на «торжищах» как товар только в конце XVI в.

Новый товар, конечно, возбудил громадный интерес среди покупателей. Продавались печатные книги не только на «торжищах», но и на Печатном дворе [355]. Спрос на печатные издания в конце ХVI в. был большой. Но и писцы с успехом продолжали своё дело и не только до конца ХVI в., но и позже.

Сведений о ценах на книги в ХVI в. не сохранилось [356]. Несомненно, однако, что цены на печатные книги были долгое время выше, нежели на рукописные, так как печатание обходилось очень дорого и самое типографское дело развивалось медленно. [...]

Выше мы видели, что Веттерман упоминает о наличии в либерее Грозного «латинских книг». Что такое «латинская книга»? Это богословский или философский трактат, если не житие святого, хроника или Священное Писание.

Интересно стоит вопрос об еретических книгах в библиотеке Грозного. В современной немецкой печати довоенного времени высказывалось мнение, что Грозный по своей толерантности весьма терпим был к еретическим книгам, собирал и хранил их в своей либерее. Стимулом к этому могло служить также то жестокое преследование и беспощадное уничтожение, какому подвергались книги такого рода.

Если книга была предосудительного содержания, её сжигали, а с ней, как отмечено, казнили автора, покупателя и того, кто её находил, но не сжигал. Особенно преследовались книги еврейские. В 1309 г. в Париже было сожжено четыре воза книг, а в 1348 г. в том же Париже ещё 20 возов еврейских книг. Такое положение с еврейской книгой на Западе в ту эпоху, очевидно, давало возможность Грозному скупать там еврейские книги для своей либереи в большом числе и подешевле, особенно в г. Бамберге. По-видимому, их у Грозного в библиотеке было особенно много, судя по тому, что. еврейские среди иноязычных книг царской библиотеки хорошо знавший последнюю «другой немец» ставит на первом месте.

Любопытный элемент в составе книг либереи Грозного представляют книги на восточных языках. В этом отношении особенно интересно известие Ногайской посольской книги, [...] 6 июня 1565 г. в памяти-наказе Михаилу Фёдоровичу Сумбулову в Ногаи [357] читаем: «...А нечто молвит Тинехмат-князь: писал есми ко царю и великому князю о книге об Азя ибу имах лукат. И государь тое ко мне книги не прислал. И Михаил молвити: государь тое книгу в казнах своих искати велел и доискаться её не могли» [358].

По объяснению ориентолога В. Н. Трутовского [359], здесь надо разуметь известное сочинение знаменитого арабского естествоиспытателя Захария бен Моххамеда Казвини (ум. 1273 г.) «Аджибу-ль-Махлукат» - «Чудеса природы», содержащее в себе космографию [360] и естественную историю.

Итак, восточные книги хранились где-то в казнах великого князя; в казне государственной лежали также все «доскончальные грамоты» [361].

Украинские книги

Отовсюду собирал Грозный редкие книги в свою подземную либерею, не миновал и Украины. Оттуда был им вывезен ряд старинных и ценных книг, отсутствие которых больно чувствовалось на Украине. За такими книгами не раз предпринимались трудные паломничества из Украины в Москву. Из ряда таких случаев укажем на два, более характерных.

Некоторые исследователи относят приблизительно к 1575 г. известный акт приобретения князем Острожским [362] из Москвы списка полной славянской Библии (Геннадиевской, 1499 г.) [363], испрошенного им у царя Ивана Грозного через литовского посланника Михаила Гарабурду. Это мнение высказывал покойный Филарет, архиепископ Харьковский, в своём «Обзоре русской духовной литературы» [364]. Известно, впрочем, что Гарабурда, начиная с 1560 г., отправлялся несколько раз посланником из Литвы в Москву: в 1570, 1572 и 1575 гг. [...]

В одном сборнике Библиотеки им. Ленина конца ХVI в. нашлись два неизвестных доселе произведения с именем каменец-подольского дьякона Исайи, приехавшего из Вильны в Москву с целью «трудолюбственно вынести из земли Московской Евангелие и беседы Ивана Златоуста в переводе инока Силуана, ученика Максима Грека».

Исайя был заподозрен в латинской ереси, его заставили уехать из Москвы в Вологду, а потом в Ростов, где Исайя был посажен в монастырскую тюрьму [...]

В «Новом времени» за 1912 г. от 7 марта, № 12920, находим «Мних Комянчанин Исайя, его «Лист» до великого князя Ивана Васильевича и «Плач из Ростовской тюрьмы».

В «Листе» говорится, что «он плакал и сам себя тешил в земле Московской в местечке Ростове в темнице, року Божьего 1560-го»:

«Року 1560 Бесед Евангельских (Златоуста) как Михаил Гарабурда на Москве через дьяка Висковатого у Грозного доставал купити, когда послан был, но вскоре не достал. Тогда за этой книгой до Москвы и опять назад в Литовское государство отправился Исайя Комянчанин и из земли Московской хотел её вынести... Днесь аз в темнице, в узах, яко злодей стражу и не найдах, в чём был пред ними согрешил или кому чем повинен».

Переплёты

Книги московской либереи тех счастливцев, которые её откроют, поразят, между прочим, своими переплётами. Переплётное искусство вообще совершенствовалось медленно.

Книги из западной Греции доставлялись в царские и монастырские книгохранилища, вероятно, переплетёнными. Переплёты, дощатые или кожаные, могли служить у нас образцами. Доски, служащие для тиснения, были сделаны русскими мастерами.

По введении книгопечатания в России явились переплётчики. Значительная часть книг, например, Филарета Никитича [365] (163 экз.) была в переплётах дощатых и в коже, обыкновенно красной, иногда белой. Есть много в сафьяне лазоревом, выбиваны золотом [366].

Были также обтянутые рыжими тканями, бархатом и оболоченные камкою [367] вишнёвою или «учажком золотным по тасиной земле» [368], один потребник значится обогнутым в хартею [369].

В пергамент переплетали книги в Европе преимущественно в ХVI столетии, и введение этих переплётов приписывали иезуитам [370].

Под выражением «книга переплетена» разумеется обыкновенно переплёт с кожей. При патриархах были переплёты разнообразные и роскошные.

Самые ценные употреблены для Евангелий и Апостолов. Например, Евангелие Татра: «...древнее письмо в полдесть и обложено бархатом червчатым, плащи на верху и в исподе серебряные белые, застёжки серебряные ж, позолочены, в ней прокладочки, кисти золотом и шёлком, влагалище едино вишнёво, подложено тафтою жёлтою».

Обрезы на книгах иногда красные, иногда басмяны золотом. Часто книги были с застёжками, медными или серебряными, с жучками, металлическими же, которые «резаны финифтью [371] или пробиваемы». Жучки - это род ножек, или подставок, по углам, на исподней стороне переплёта. Застёжек две, иногда одна.

Лучшие книги украшались мастерами чеканного и золотого дела. Они переплетались и заключались в доски с матерчатыми оболочками и металлическими покрышками: то были оклады с резьбой и чеканью, с работой басменною [372] и сканною [373]. Такие книги были часто вкладными в монастыри и церкви и были часто весьма драгоценные по золоту, серебру, камням и финифти и по тонкой работе.

И не только в московских соборах, в Троице-Сергиевской лавре, но и в некоторых старинных монастырях сохраняются некоторые древние оклады, замечательные по богатству и старинной работе, в гораздо большем количестве и разнообразии сохраняются они, однако, в качестве «мёртвых книг» в потайной либерее Грозного в Москве.

Но пробил их час!

Предтечи

ХV век в Москве, как и вообще в Восточной Европе,- это век великих перемен и переворотов как в жизни экономической, так и в социальной и культурной.

Быстрый рост Московской, национально определившейся, хотя и молодой ещё, державы, поставил на очередь между другими и ряд культурных проблем, в том числе и вопрос о книгопечатании,

В XVI в. публицистика обходилась рукописными копиями. Иначе обстояло дело с книгами религиозного содержания, которые переписывались тысячами, но при этом портились через ошибки и переделки безбожно, о чём свидетельствует сам Иван Фёдоров: «Мали обретошася потребни, прочи же вси растлени от переписующих».

Когда об этом осведомился Иван Грозный, он стал «помышлять, как бы изложити печатные книги, якоже в Греках и Венецыи и во Фригии и прочих языцех». Таким образом, московское правительство в лице царя пришло к убеждению, что книги необходимо печатать. [...]

Окончательно решено было основать типографию на государственный счёт около 1552 г. Долгожданный в Москве печатник явился, можно сказать, случайно. [...] В мае 1552 г. в Москву был прислан от датского короля Христиана III миссионер Ганс Миссенгейм или Бокбиндер (переплётчик книг).

Сам Христиан был благочестивый лютеранин и надеялся направить по путям реформации и московского государя. Об этом король выразительно пишет в своём письме к царю, которое сохранилось до наших дней.

У Ганса Миссенгейма была Библия и ещё две книги, где были изложены основы реформаторского обряда. Король предлагал рассмотреть эти книги совместно с митрополитом, епископами и всем духовенством. В случае, когда собор признает лютеранскую веру, то он, Миссенгейм, перепечатал бы указанные книги в количестве нескольких тысяч экземпляров на русском языке. […]

Что же царь? Принял предложение? Нет,- замечает С. М. Соловьёв,- невероятно, чтобы Иван поручил устройство типографии человеку, присланному явно с целью распространения протестантизма!

Это положение Соловьёва было ещё долгое время аргументом против гипотезы, что типографию в Москве устроил именно Миссенгейм. Однако такое утверждение фактами не подтверждается, наоборот, логика вещей говорит скорее за то, что царь Иван использовал благоприятный случай и оставил при себе типографа, какого давно уже искал.

В. Е. Румянцев, давший ценное исследование о первопечатных московских книгах [381], говорит, что Иван Фёдоров мог научиться типографскому искусству у итальянцев-фрязинов, так как на это есть указание в так называемом «Сказании о воображении книг печатного дела». Названный автор приводит интересный реестр названий деталей типографского станка, как назывались они в старой Москве: «штанба сиречь книг печатных дело», «тередорщик» - печатник, «батырщик» - красильщик, «пиян» - верхняя доска для тиснения набора, «тимпан» - верхняя доска для тиснения набора, «пунсон» и многие другие взяты из итальянского языка, а не из немецкого, где все предметы носят совсем другие названия,

Всё это доказывает непосредственную связь старого московского печатного двора с итальянскими мастерами.

«Должно быть, так оно и было,- замечает В. Е. Румянцев,- первые мастера, показавшие возможность печатания книг металлическими буквами, были не итальянские специалисты-типографы, а ремесленники и художники, каких много было в Москве в начале ХVI в.» [382].

Однако сделать специалистами московских печатников, организовать большую типографию, выливать буквы и т. п. довелось, кажется, всё же Бокбиндеру-Миссенгейму. [...]

Использовав указания Миссенгейма касательно техники, Иван Фёдоров мог отлично наладить дело и наряду с тем обезвредить протестантскую пропаганду. Шрифты для своей печати Иван Фёдоров сделал заново с помощью своих «клевретов» Петра Мстиславца [383] и Маруши Нефедьева [384]. В этом причина, почему буквы были сделаны по строго московскому образцу, без признаков какого-либо стороннего влияния.

С другой стороны, весь орнамент носит явные следы итальянского пошиба: «фрязский» вкус тогда был приемлем не только в России, но и во всей Европе, достаточно сказать уже о тех сборниках образцов орнамента, какие тогда были в широком употреблении по всей Европе.

С такой подготовкой и знаниями начал своё печатное дело в Москве Иван Фёдоров. [...]

Исключительное внимание царя к печатникам было не по вкусу правящим московским верхам и высшему духовенству. Что касается низшего духовенства, которое в подавляющем большинстве жило переписыванием книг, то оно в печатниках справедливо усматривало своих грозных конкурентов, так как на рынке трудно было конкурировать рукописным книгам с печатными,

Как бы то ни было, но на пятом году своего царствования, т. е. в 1553 г. «благоверный же царь Иван Васильевич всея Руси повелел устроити дом от своей царские казны, идеже печатному делу устроится и нещадно даяще от своих царских сокровищ деятелем: Николы Чудотворца Гостунскому диакону Ивану Фёдорову да Петру Мстиславцу - на составление печатному делу и к упокоению их, дондеже и на совершение дела их изыде».

Казалось бы, мечта исполнилась, цель достигнута, только работать. Ан не тут-то было! Так бывает в жизни нередко и в старые, и в новейшие времена.

Личность

Иван Фёдоров был вдохновенный человек, творческий мастер, энтузиаст своего дела; нравственный идеал его был высок, в его сознании печать являлась могучим орудием истинного духовного просвещения: «Да многие умножу слово Божие и слово Исус Христово». Он был апостолом [385].

Жизнь Ивана Фёдорова полна глубокого драматизма и трагизма. Она невольно затрагивает сердце каждого из нас, ибо тяжкие страды, им вынесенные, близко знакомы всем людям идеи, беззаветным труженикам знаний и искусства.

Первое, с чем встретился первопечатник Иван Фёдоров, энтузиаст своего дела, это с завистью, вызвавшей озлобление. Не от царя шло озлобление […], а целые организованные сословия и самые влиятельные люди - бояре и думные дьяки были против того, что великое государево дело поручено какому-то [...] дьякону. Архимандриты и игумены, боявшиеся его возвышения у царя и митрополита, а затем и сам Афанасий [386], преемник Макария, завидуя Фёдорову, обвиняли его в «еретичестве»; в чём оно состояло - неизвестно.

Но зависть, столь хорошо знакомая и ныне миру учёному и художественному, не стесняется в напрасных поношениях. «Зависть,- говорит Иван Фёдоров,- наветующе сама себе не разумеет, како ходить и на чём утверждается. Завистники и туне и всуде слово зло пронесоша».

Положение Ивана Фёдорова создалось тяжёлое. Митрополита Макария уже не было в живых. Грозный игуменствовал в преименитом новеграде Слободе [387]. Типография была подожжена и сгорела в 1565 г., сгорел и печатный станок. Успел спасти Иван Фёдоров только печатные матрицы и гравировальные доски в количестве 35, для украшений. [...] Впереди рисовался только костёр для еретиков, и, по совету Петра Мстиславца, оба бежали в родной его край Литву, «где инны и духовенство просвещённее и добрее московских бояр и духовных властей».

Заметно, что очень тяжело было Ивану Фёдорову расставаться с Москвой. «Сия убо зависть и от земли и от отчества и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы (т. е. чужие - примечание автора.) пресели».

Гетман Хоткевич [388] приютил их в своём имении Заблудово (б. Гродненский губ., Белостокского уезда), дал всё нужное, чтоб устроить верстак друкарский, а Ивану Фёдорову отдал даже целую деревню «для спокойствия его».

Первым было издано «Учительное Евангелие» (1568-1569 гг.), затем Пётр Мстиславец перешёл в Вильну и там осел в типографии Мамоничей [389], где в 1575 г. издал «Напрестольное Евангелие», напечатанное изобретённым им чётким шрифтом (с прибавлением «юсов») [390], который потом был вывезен в Москву и стал родоначальником наших европейских шрифтов, а шрифт и украшения у Ивана Фёдорова носят на себе следы первых московских изданий.

За старостью Хоткевич закрыл типографию и предложил Ивану Фёдорову заняться... хлебопашеством.

«Не мне заниматься ралом и сеянием семян, призвание моё вместо рала действовать словом и вместо семян житных сеять по всей Вселенной семена духовные. Грех мне закапывать в землю талант, данный мне от господа. Размышляя о том в своём сердце, горько я плакал в своём уединении множицею слезами моими постелю мою омочих».

Для всех времён поучительна эта нравственная борьба за своё призвание среди житейских выгод и соблазнов. В сравнении с его духом как низменны те, кои высокое служение науке и искусству легко и скоро меняют на разные злачные, но более хлебные места. […]

Иван Фёдоров умер во Львове и погребён в церкви Онуфриева монастыря. [...] Надпись на его надгробии гласит:

«Иоанн Фёдорович, друкарь книг предтым невиданных, который своим тщанием друкование занедбалое (после Скорины,- примечание автора) обновил. Преставися во Львове року (1583 г.- примечание автора.) декабря».