Мертвые, вставайте!

11

Как бы то ни было, но в девять вечера Вандузлер увидел, как евангелисты пришли в «Бочку». Закопав траншею и переодевшись, они явились туда улыбающиеся и причесанные. «Записались добровольцами», – шепнул Люсьен на ухо комиссару. Жюльет приготовила ужин на двадцать пять персон и закрыла ресторан для публики. На самом деле вечеринка удалась: Жюльет, расхаживая между столиками, сказала Вандузлеру, что все три его племянника совсем недурны собой, а тот передал сообщение, приукрасив его. Что немедленно заставило Люсьена переменить мнение обо всем происходящем, Марк оценил комплимент, как, вероятно, и Матиас, хотя он хранил молчание.

Вандузлер объяснял Жюльет, что только один из трех – его племянник, тот, что в черном с золотом и серебром, но Жюльет не интересовали технические и семейные подробности. Она была из тех женщин, что смеются прежде, чем узнают конец истории. Так что смеялась она часто, и это нравилось Матиасу. Чудесный смех. Она напоминала ему его старшую сестру. Она помогала официанту разносить блюда и редко сидела на месте, скорее по природной склонности, чем по необходимости. София Симеонидис, напротив, была сама степенность. Изредка она поглядывала на троих землекопов и улыбалась. Рядом с ней восседал ее муж. Взгляд Вандузлера задержался на нем, и Марк пытался понять, что он, собственно, надеялся обнаружить. Вандузлер часто притворялся. Делал вид, будто что-то нашел. Привычка полицейского.

Матиас наблюдал за Жюльет. Время от времени она о чем-то перешептывалась с Софией. Казалось, обе они прекрасно проводят время. Люсьену вдруг захотелось узнать, без всякой цели, есть ли у Жюльет друг, спутник жизни или кто-нибудь в этом роде. Поскольку он пил много вина, снискавшего его милость, ему показалось, что проще всего задать этот вопрос напрямик. Что он и сделал. И рассмешил Жюльет, которая сказала, что и сама не знает, как эта участь ее миновала. Так или иначе, но она одна-одинешенька. И это ее веселило. Легкий характер, подумал Марк, и позавидовал ей. Хотел бы и он так уметь. Он так не умел, но зато понял, что своим названием ресторан обязан форме двери, ведущей в подвал: ее каменные косяки были выгнутыми, чтобы пропускать большие бочки. Музейный экземпляр. Тысяча семьсот тридцать второй год, если верить дате, вырезанной на перекрытии. Интересно было бы заглянуть и в сам подвал. Если наступление на Восточном фронте не захлебнется, ему еще представится такой случай.

Наступление продолжилось. Непонятно как, но, когда наиболее отличившихся сморил сон, к трем часам ночи остались лишь Жюльет, София и обитатели Гнилой лачуги, сбившиеся за столиком, уставленном бокалами и пепельницами. Матиас оказался рядом с Жюльет, и Марк подумал, что подсел он незаметно, но нарочно. Ну и олух. Конечно, Жюльет может волновать, пусть даже она на пять лет старше их – Вандузлер выяснил ее возраст и распространил полученную информацию. Белая кожа, полные руки, облегающее платье, круглое лицо, длинные светлые волосы, а главное, ее смех. Но она и не стремилась обольщать, и тут не стоило обольщаться. Она как будто совершенно свыклась со своим ресторанным одиночеством, как и говорила. А вот Матиас явно свихнулся. Не то чтобы сильно, но все-таки. Когда ты в дерьме, не слишком разумно желать первую попавшуюся соседку, какой бы славной она ни была. Такие дела усложняют жизнь, а сейчас для этого не время. Потом тебе же придется страдать – кому, как не Марку, знать об этом? Хотя он, может, и ошибался. Матиас имел право быть взволнованным, и это еще не значило, что ему придется страдать.

Не замечая, как внимательно слушает застывший рядом Матиас, Жюльет рассказывала истории – про клиента, который ест чипсы вилкой, или еще про типа, который приходит по вторникам и за обедом смотрится в карманное зеркальце. В три часа утра все снисходительны к историям: и к тем, что приходится слушать, и к тем, что рассказываешь сам. Поэтому Старине Вандузлеру тоже позволили рассказать о кое-каких криминальных эпизодах. Он говорил медленно и убедительно. Это здорово нагоняло сон. Люсьена оставили все сомнения относительно необходимости противостоять наступлениям на Восточном и Западном фронтах. Матиас пошел за водой и потом сел на первое попавшееся место, даже не в поле зрения Жюльет. Это удивило Марка, который обычно не ошибался насчет волнения, пусть даже легкого и мимолетного. Выходит, в душе у Матиаса читать не так легко, как у других. Может быть, он шифруется? Жюльет что-то сказала на ухо Софии. София покачала головой. Жюльет настаивала. Ничего не было слышно, но Матиас сказал:

– Если София Симеонидис не хочет петь, не надо настаивать.

Жюльет удивилась, а София вдруг передумала. И наступил тот редкостный миг, когда София Симеонидис пела перед четырьмя людьми, закрывшимися в «Бочке» в три часа ночи, пела тайно, под аккомпанемент Жюльет, у которой обнаружились некоторые способности, или, скорее всего, она просто привыкла играть на пианино для Софии. Видно, София иногда устраивала такие потайные сольные концерты после закрытия ресторана, для себя самой и для подруги.

По правде говоря, после редкостного мига никогда не знаешь, что сказать. На канавокопателей обрушилась усталость. Все встали, оделись. Закрыли ресторан и пошли в одну сторону. И лишь очутившись перед своим домом, Жюльет сказала, что позавчера один из официантов сыграл с ней злую шутку. Ушел без предупреждения. Жюльет запиналась, ей было трудно договорить. Она собиралась завтра дать объявление, но, как ей показалось, вернее, она слышала, что…

– Что мы в дерьме, – закончил Марк.

– Ну да, – сказала Жюльет, мгновенно оживившись, когда главная трудность была преодолена. – Вот я и подумала сегодня за пианино, что, в конце концов, работа есть работа и место может заинтересовать одного из вас. Конечно, после университетов место официанта не предел мечтаний, но в ожидании лучшего…

– Откуда вы знаете, что мы учились? – спросил Марк.

– Это видно, когда сам не учился, – сказала Жюльет, рассмеявшись в темноте.

Марк почему-то почувствовал себя неловко. Досадно оказаться разгаданным и предсказуемым.

– А как же пианино? – спросил он.

– Пианино – это другое, – объяснила Жюльет. – Мой дед был фермером и меломаном. Он отлично разбирался в свекле, льне, пшенице, ржи, картошке и музыке. В течение пятнадцати лет он заставлял меня брать уроки музыки. Такая вот у него была навязчивая идея… Приехав в Париж, я работала помощницей по хозяйству, и с пианино было покончено. Я смогла вернуться к нему лишь гораздо позже, когда дед оставил мне после смерти солидный капитал. У него было много гектаров и много навязчивых идей. Он поставил обязательное условие: для вступления в права наследства я должна возобновить занятия музыкой… Конечно, – продолжала Жюльет со смехом, – нотариус сказал мне, что такое условие не действительно. Но мне захотелось осуществить дедову навязчивую идею. Я купила дом, ресторан и пианино. Вот как все получилось.

– И поэтому в меню часто встречается свекла? – спросил Марк с улыбкой.

– Вот именно, – сказала Жюльет. – Свекольные гаммы.

Пять минут спустя Матиас был принят на работу. Он улыбался, стискивал ладони. Позже, поднимаясь по лестнице, Матиас спросил у Марка, почему тот солгал, сказав, что не может занять это место, потому что у него есть кое-что на примете.

– Потому что это правда, – сказал Марк.

– Это неправда. Ничего у тебя на примете нет. Почему ты не согласился?

– Потому что берет тот, кто увидит первым, – сказал Марк.

– Что увидит?… Боже мой, где Люсьен? – спохватился он.

– Проклятье, боюсь, мы оставили его внизу.

Люсьен, выпивший вина не меньше, чем поместилось бы в двадцати картонных стаканчиках, не смог преодолеть первый лестничный пролет и заснул на пятой ступеньке. Марк и Матиас подхватили его под мышки.

Тут в дом вошел Вандузлер, он проводил Софию до ее дверей и был в прекрасной форме.

– Дивная картина, – прокомментировал он. – Три евангелиста, цепляясь друг за друга, пытаются совершить невозможное вознесение.

– Черт возьми, – сказал Матиас, приподнимая Люсьена, – и зачем мы поселили его на четвертом этаже?

– Откуда нам было знать, что он станет пить как прорва? – сказал Марк. – И если ты помнишь, мы не могли поступить иначе. Хронология прежде всего: на первом этаже непознанное, первородная тайна, всеобщее дерьмо, горнило кипящее, короче, места общего пользования. На втором – первые ростки, пробивающиеся из хаоса, робкий лепет, в молчании выпрямляется голый человек, короче – там ты, Матиас. Поднимаясь выше по шкале времени…

– Что он там вещает? – спросил старина Ван-дузлер.

– Он произносит речь, – объяснил Матиас. – Это все-таки его право. Ораторы часов не наблюдают.

– Поднимаемся выше по шкале времени, – продолжал Марк, – перепрыгиваем через античность и вступаем в славное второе тысячелетие, со всеми контрастами, дерзаниями и муками, присущими Средневековью, короче, на третьем этаже – я. Выше – упадок, декаданс, современность. Одним словом – он, – Марк потряс Люсьена за руку. – Он, на четвертом этаже, замыкает культурные слои истории и лестницы своей постыдной Первой мировой. Еще выше – крестный, продолжающий гробить нынешнюю эпоху на свой совершенно особый лад.

Марк перевел дыхание.

– Понимаешь, Матиас, даже если и удобнее было бы поселить этого типа на втором этаже, мы не можем себе позволить перевернуть всю хронологию, опрокинуть культурные слои лестницы. Шкала времени, Матиас, – это все, что нам осталось! Мы не можем уничтожить эту лестничную клетку, единственное, что нам удалось привести в должный порядок. Единственное, старина Матиас! Мы не можем ее разорить.

– Ты прав, – торжественно подтвердил Матиас. – Не можем. Придется тащить Первую мировую на четвертый этаж.

– Если мне будет позволено высказаться, – ласково вмешался Вандузлер, – вы здорово набрались, что один, что другой, и мне хотелось бы, чтобы вы наконец затолкали святого Луку на соответствующий ему культурный слой и позволили мне добраться до неблагодатных пажитей нынешних времен, где я обитаю.

На следующий день в половине двенадцатого Лю-сьен с превеликим удивлением наблюдал за тем, как Матиас кое-как собирается выйти на работу. Последние эпизоды вечеринки, в частности вступление Матиаса в должность официанта у Жюльет Гослен, остались ему совершенно неизвестны.

– Представь себе, – сказал Матиас, – ты даже дважды заключал в объятия Софию Симеонидис, чтобы отблагодарить ее за пение. Вышло несколько фамильярно, Люсьен.

– Ничего не припоминаю, – признался Люсьен. – Так, значит, ты завербовался на Восточный фронт? И ты выступаешь в поход довольный? С цветком в винтовке? А известно ли тебе, что всегда так кажется, будто выберешься из дерьма за две недели, а на самом деле увязаешь в нем навек?

– Ты правда пил как воронка, – сказал Матиас.

– Как воронка от снаряда, – уточнил Люсьен. – Удачи тебе, солдат.