Мещанин во писательстве (о сочинениях Н. Старикова)

«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»

Старикова очень радует то, что Сталин уничтожил революционную традицию в стране: «За уничтожение так называемой “ленинской гвардии” Сталин уже достоин памятника, не говоря о массе других его достижений»[85]. На взгляд Старикова, царская империя была слишком либеральна, а ведь при таком устройстве народы будут восставать (к чему призывал и молодой Сталин), «революционеры будут получать “детские” сроки, будут легко бежать из ссылки, что мы не раз увидим на примере Сталина». К вящей радости патриота, в дальнейшем, встав во главе государства, Сталин народных восстаний не будет допускать, а «государственные преступники» «“бежать” будут только на тот свет»[86].

Стариков «не позволяет» народам и людям критиковать власть. Для него все очень просто: «половина успеха страны зависит от ее руководителя. Даже не половина — 80 % успеха от этого зависит». Руководитель и народ в его представлении — это машинист и поезд[87]. То есть люди — это все равно, что металл, дерево или пластмасса. Кто-то — унитаз в сортире вагона, кто-то — стоп-кран. Только дернуть за него некому. Поезд-то, очевидно, пустой несется.

Но (по)читателям Старикова, должно быть, по душе представлять себя бездушным повинующимся устройством. И это не индивидуальные отклонения в психике. Это закономерное социальное явление.

Итак, Сталин уничтожил революционную традицию. Конечно же, не лично. Сталин — это олицетворение контрреволюционного мелкобуржуазно-бюрократического переворота. Общественная мысль оказалась выхолощена. Правящий класс навязал свое догматичное мировоззрение. В своих крайних формах оно доходило до антисемитизма и конспирологизма (особенно по отношению к ЦРУ), которые были присущи и самому Сталину, и наследовавшему ему поколению бюрократов[88]. Это неизбежно вытекало из отказа от интернационализма и классового анализа.

В контрреволюционной «сверхдержаве» СССР не мог не распространяться националистический тип мышления. Этот феномен неонационализма и «новых правых» кратко, но емко описал Дж. Боффа. Вот что происходило с официальной печатью: «Принадлежащие ЦК комсомола журнал и издательство с одинаковым названием “Молодая гвардия” в конце 60-х годов становятся основными инициаторами националистского движения, выступающего как реакция на кризис официальной идеологии. Схожие настроения звучали и в других периодических изданиях, таких как “Наш современник” и “Литературная Россия”, “Октябрь” и “Огонек”, а иногда и в ежедневных газетах, таких как “Советская Россия”…». Вот кто становился авторитетом для новых поколений интеллектуалов: «Цензура ли виновата или нет, но в 70-х годах в СССР легче было увидеть публикации или цитаты таких правых авторов XIX века, как Константин Леонтьев или Владимир Соловьев, нежели Троцкого или Розы Люксембург. Даже среди жертв сталинских репрессий предпочитали славить скорее ученого-богослова Павла Флоренского, нежели большевика Бухарина»[89].

Современная религиозная пропаганда, воздаяние почестей фашистскому философу И.А. Ильину, конспирологизм как важный элемент политических идей лидеров российских партий[90] и повседневный национализм — все это логичное следствие полного уничтожения революционной традиции.

В результате, восторжествовала интеллектуальная посредственность, боящаяся истины. И вот эта посредственность устами Старикова вопит: «Читая Сталина, все понимаешь, все ясно и просто. Ленина практически невозможно читать — даже будучи сильно заинтересованным в чтении. Сложно, путано и тяжело для восприятия»[91].

Эта посредственность настолько тупа, что на той же странице словами своего авторитета снова сечет сама себя: «“Я находился тогда в Сибири в ссылке… Письмецо Ленина было сравнительно небольшое, но оно давало смелую, бесстрашную критику практики нашей партии и замечательно ясное и сжатое изложение всего плана работы партии на ближайший период”, — говорил об этом сам Иосиф Виссарионович» (выделено мной — Р.В.)[92]. Ну-тка, Стариков, разгадай загадку, которую сам загадал: если Сталин, чьи слова для тебя «ясны» говорит, что Ленин излагает дело «ясно», а ты говоришь, что путано, то кого ты будешь считать неучем — себя или уважаемого тобой Сталина?

Старикова, конечно, нельзя заподозрить во внимательном чтении Ленина. Он с искренней радостью от неожиданного открытия приводит слова Владимира Ильича о «кухарке» из работы «Удержат ли большевики государственную власть»: «Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством», цитату, по его мнению, «полностью опровергающую другую знаменитую цитату из Ильича о том, что кухарка будет управлять государством»[93]. Невдомек бедному, что слова из этой статьи — единственные слова Ленина о кухарке, а якобы «другая знаменитая цитата» — это извращенная мещанским сознанием мысль Ленина.

Впрочем, чему удивляться, если Стариков излагает содержание ленинской работы «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?» (сократив его название до «Что такое “друзья народа”») по «Краткому курсу истории ВКП(б)»![94] Как мы уже увидели, это единственное, что он усвоил из этой книги.

Нельзя заподозрить Старикова и в чтении серьезной литературы вообще. Историческую научную литературу ему «читать очень трудно», так как та «пишется исключительно для самих историков». Было бы неправильно подозревать Старикова и в наличии логики, поскольку в одном абзаце с этими сентенциями он заявляет, что ученые ходят в архивы, когда хотят «сделать какие-то сенсационные открытия»[95]. То есть, сенсации исключительно для самих историков?..

Как однажды сказал Стари…, то есть, пардон, Шариков: «пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять все, да и поделить…»

Вот так сталинский термидорианский переворот создал почву для впадения интеллектуалов в младенческое состояние сознания. Впору им сказать, «спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»

«Папа может, папа может все, что угодно». Стариков перечисляет вопросы, которыми занимался Сталин во время войны, и добавляет, что «его маршалы и генералы должны были только хорошо воевать» (выделено мной — Р.В.)[96]. Плевое дело! Легкотня! Автору, кажется, невдомек: чтобы «хорошо воевать», нужно также решать колоссальное число задач. И если полководцы их решают, то Сталину остается «только хорошо руководить». Но военачальники у Старикова начисто лишены «субъектности», изображены как придатки Сталина, который «сумел за время Отечественной войны подобрать, воспитать и выдвинуть на ответственные посты блестящую плеяду военных талантов». Скажем, «Рокоссовский — наглядный пример сталинского продвижения военачальника за время войны» (выделено мной — Р.В.)[97]. Они себе запросто воюют, а главнокомандующий трудится в поте лице, продвигает их.

В других сюжетах Стариков также выпячивает роль и способности Сталина. Пытаясь доказать, что Сталин был для Ленина хорошей и верной «рабочей лошадкой», которую можно было отправить «на самые сложные участки», он приводит в пример оборону Царицына. Стариков фактически заявляет, что Коба здесь спас революцию, ведь «оборона Царицына, которую возглавлял Сталин, и привела в итоге к победе большевиков, которые смогли отстоять город»[98]. А сделав это, Сталин по заданию Ленина отправляется героически защищать страну на других фронтах. И ни слова о том, что Сталин участвовал лишь в двух из пяти оборонах Царицына, да так — не выполняя приказы начальства, задерживая отправление хлеба, расстреливая военспецов, — что был отозван с фронта и получил порцию критики от Ленина[99].

Еще более сложная проблема — проблема начала, темпов и источников индустриализации — изображается Стариковым невероятно примитивно: «по мнению Сталина, нужно строить заводы, дороги, детские сады и всячески развивать страну, а по мнению Троцкого — все это бессмысленно и не нужно. Отсюда и дальнейшие разногласия по вопросам индустриализации и коллективизации. Сталин и его команда хотели создавать новую промышленность, чтобы иметь возможность независимой политики от мировых центров силы. “Уклонисты” предлагали развивать сельское хозяйство в его старом индивидуальном варианте, закупая необходимую технику за рубежом»[100]. Сталин, оказывается, за все хорошее, Троцкий — за все плохое. Сталин — это образ добра, а в образе зла Стариков смешивает и «уклонистов» (то есть «правую оппозицию» во главе с Бухариным, Рыковым и Томским) и «левого» Троцкого. Ни тебе временных рамок, ни учета изменения позиций действующих лиц — в связи со сложностью вопроса и пионерскими шагами по его решению. В конце концов, не учитываются даже те очевидные, как любит выражаться Стариков, «факты и даты», что Сталин сначала совместно с «правыми» отстранил Троцкого, а затем, крайне резко повернув «влево», жестко — Троцкий о таком и не помышлял — задавил нэп и уничтожил потом «правых»[101].

Впрочем, как заметил Алек Ноув, кое в чем «правые» и «левые» действительно сходились, а Сталин — явно отличался от них: «и Бухарин, и даже Троцкий считали, что экономическая эффективность крупной государственной промышленности, а в перспективе также и крупного механизированного земледелия, даст им возможность одержать мирную победу в конкуренции с частником. Сталин поступил иначе: победу обеспечили ему ГПУ-НКВД»[102]. Именно это и по душе Старикову.

Знания об индустриализации у автора так глубоки, что ее «разгаром» он считает 1925 год![103] Так он пишет, чтобы в очередной раз доказать происки Запада. Вероятно, и для того, чтобы показать, как рано проявилась государственная мудрость Сталина. Мешают только «факт и дата»: первая пятилетка началась в 1929 году, а в 1925 году случился только первый кризис нэпа с высоким уровнем инфляции и безработицы. Тут уж никак не отвертеться, хоть историком прикинься, хоть экономистом.

События, в которых неприглядная роль Сталина слишком известна, Стариков старается обойти. Так, называя репрессии клубком «весьма противоречивых действий различных лиц и группировок», он, конечно, и не пытается распутать этот клубок, а желает размазать ответственность. Приводя данные о политических репрессиях за период с 1921 года по 1 февраля 1954 года по справке, приготовленной для Хрущева (в ней данные несколько занижены по сравнению с современными подсчетами), Стариков валит в кучу гражданскую и Великую Отечественную войну, паникеров и бандитов, нацистов и «ленинскую гвардию», троцкистов, деятелей Коминтерна, и глубокомысленно изрекает: «многоплановая цифра, многосложная». А потом — внимание! — замечает: «если поделить общее число расстрелянных на количество лет, получится менее 22 000 человек в год» (выделено мной — Р.В.)[104]. А если я ем капусту, а ты — фарш, то вместе мы едим голубцы. Со скромностью поедающего фарш Стариков умалчивает — читатель проверять не полезет, — что за два года — 1937—1938 — число расстрелянных составило 681 692 человека, то есть подавляющее большинство, 85 % репрессированных за все эти годы![105] А в остальные года, кроме 1942-го, число расстрелянных никогда не достигало лживой средней цифры в 22 тысячи человек. Видна выучка экономиста!

1937—1938 года. При чем тут гражданская война и борьба с нацистами? А вот троцкисты, «ленинская гвардия», Тухачевский и Бела Кун тут не лишние — они стали жертвами именно в эти годы. Сколько же их было, все 700 тысяч?..

Наконец, я напомню, что хотя Стариков и пытается свалить вину за репрессии вообще на назначенного Сталиным «гомосексуалиста» Ежова, в других местах он проговаривается, восхваляя Сталина за уничтожение «ленинской гвардии», считая реальными связи Тухачевского с германским генштабом, и вообще все обвинения этих процессов — доказанными[106].

О причинах разгрома армии в начале Великой отечественной войны Стариков собирается — уже много лет — написать «отдельную толстую книгу». Пообещав нам ее, заявляет, что «раз так, то и начинать этот разговор “в двух словах” не стоит»[107]. Замечательно! Про индустриализацию в двух словах можно, а про 1941 год — нельзя. Не потому ли, в том числе, что в первом случае есть устойчивый «образ врага» Троцкого, а во втором козла отпущения найти не просто? Впрочем, автор и тут намекает на вину Троцкого: те самые финские газеты, ссылки на которые своровал Стариков, в декабре 1939 года сообщали о намерениях финских властей «пригласить сюда Троцкого для сформирования альтернативного российского правительства». Стариков ликует: «к счастью, война между СССР и Финляндией оказалась скоротечной, и Троцкий не успел приступить к делу» (выделено мной — Р.В.). Интересно, а самого Троцкого спросили? Или без него его «женили»? Стариков считает, что в данном случае не было дыма без огня, и очень радуется, что за Троцким начали охоту после «зимней войны»[108]. Дескать, Троцкий становился слишком опасным для СССР и Сталина. Несомненно. Другие страны уже в очередь к нему выстраивались, прося возглавить «альтернативное правительство» России…

Стариков не был бы собой — то есть торгашом-мещанином, залезшим кривыми руками в историю, — и не был бы принят соответствующей публикой (о ней — дальше), если бы не уделил внимания шуточкам (юмором это не всегда можно назвать). Так, в книге «Кризис: Как это делается» он две страницы занял совершенно неуместной подборкой «перлов» антигероя Буша-младшего[109]. В книге о Сталине «юмора» героя (и в связи с ним) значительно больше — целая глава. Получается, эта проблема для Старикова — важнее всех остальных. Что кажется странным: как никак, Сталин — не комик. Конечно, примерами «блистательных шуток вождя» автор стремится нарисовать образ «прекрасного человека». А получается образ довольно-таки похабный: то Сталин пошутит про женщину, которая «может дать дважды»; то на вопрос, за что же вешать режиссера Александрова, ответит — за шею; то предложит завидовать маршалу, который каждую неделю меняет фронтовых жен; то выдаст рифму «иностранцы-засранцы»; то возле писсуара побеседует с английским профсоюзным чинушей о том, что именно туалет — единственное место, где «трудящийся может с полным правом взять средства производства в собственные руки»[110].

Для Старикова это образец народного правителя, «ведь это и есть отрыв от народа, когда люди, стоящие во главе страны, говорят на отдельном от народа языке»[111]. Конечно. И как же нам сейчас значительно легче живется и вольнее дышится, когда во главе нашей страны люди, которые выражаются такими замечательными в своей простоте фразами, как «мочить в сортире» и «залепить двушечку», а также зажигательно танцуют под «Америкэн бой»…

Есть, конечно, в книге рассказы и о том, как Сталин выпивал. Цитируя один из таких рассказов де Голля («Тридцать раз Сталин поднимался, чтобы выпить за здоровье присутствующих русских…»), Стариков не выдерживает и восклицает: «Обратите внимание — тридцать (!) раз»[112]. Гордись, народ! Тебе есть куда расти.

Историйки обо всем подряд и всяких мелочах, которые никак не тянули на смешные, автор собрал в отдельную главу под названием «Сталин в жизни и делах». Ценность этой «сборной солянки» нулевая. При этом половину (!) текста главы занимают цитаты, переписанные целыми абзацами, не считая пересказа чужих текстов. Возникает подозрение, что ими Стариков просто «добирал» объем книги.

Немало у него рассказов и о властности и жесткости Сталина. Между ними автор замечает: «Такой у нас народ. И такого лидера он хочет видеть, готов такому лидеру подчиняться. Строгому, справедливому. Карающему вороватую элиту»[113]. Старая байка о том, что русский народ нуждается в плетке. Я вот тоже русский, но хочу немного другого: покарать вороватых писак, и Старикова среди них.