Михал Панек свидетельствует...

В кругах НАТО

На протяжении двух месяцев я трижды садился на стул детектора лжи. И безрезультатно. Доверие американцев ко мне возросло настолько, что в начале пятьдесят пятого года Уайт откровенно заявил мне:

— Более чем правдоподобно, что вы снова будете работать на нас. Но мы прежде пошлем вас на специальное обучение...

На этот раз Уайт уже не разыгрывал спектакля и говорил все, как было на самом деле. В феврале 1955 года меня отправили с рекомендательным письмом в Мариенберг, в бывший замок немецкого аристократического рода фон Зейм. Полгода я слушал нуднейшие лекции наставников евангелической социальной академии. Мое пребывание там и солидную зарплату мне оплачивала американская секретная служба. Уже в июле, еще до того, как было закончено обучение, я убедился, что оно не имеет ровно никакого практического значения.

Уайт был человеком сенатора Маккарти, который тогда уже утратил свое влияние в американском сенате и Пентагоне, и он на какое-то время пропал. Когда исчез Уайт, моим руководителем снова стал Джерри Берке, то! самый полковник, с которым я некоторое время назад работал в центре документации. Он перевел меня, новоиспеченного выпускника евангелической академии, в распоряжение американских военно-воздушных сил с местом пребывания в Висбадене. Полицейскую регистрацию я прошел в немецких учреждениях под собственным именем, однако в списках американских военно-воздушных сил значился как М. Петтина. На это же имя была нанята для меня квартира в районе вилл, где жили американские офицеры со своими семьями.

Берке с непостижимой быстротой добился полного поворота в затянувшихся переговорах с немецкими учреждениями, от которых я добивался разрешения на брак. В начале сентября 1955 года он появился на нашей висбаденской вилле, размахивая какой-то бумажкой.

— Господа, вы хоть завтра можете вступить в брак. Вот разрешение! Немцы все же прислушались к нашему совету. Если позволите, я был бы рад быть у вас свидетелем...

И Вера и я не имели ничего против этого предложения. На той же неделе нас обвенчал чешский священник-эмигрант, который жил в лагере «Валка». Свидетелями на свадьбе были Берке и какой-то высокопоставленный чиновник из западногерманского уголовного ведомства, которого полковник привел с собой.

Оказавшись в положении молодоженов, мы начали свой запоздалый медовый месяц, который, однако, длился не очень долго. Скоро нас снова навестил Берке и сообщил, что пани Вера в ближайшие дни выедет в Соединенные Штаты. А я, мол, временно останусь в Германии, где должен закончить какую-то школу.

Полковник не мог вразумительно объяснить нам, почему против обыкновения Вера уедет в Штаты одна, а я останусь в Западной Германии. Он говорил только о том, что я должен для своей работы в США хорошо подготовиться, и рекомендовал смириться с этим.

Через несколько месяцев я узнал от своего знакомого доктора Никки, что полковник Берке, который отвозил мою жену на аэродром, перед самым отлетом сказал ей, что в нью-йоркском аэропорту ее, вероятно, встретит доктор Папанек и отвезет в отель «Бельведер», откуда позже ее отправят в Калифорнию, где в Монтерейе она должна будет ждать моего приезда. По приезде жену действительно поселили в отеле «Бельведер», но она не хотела уезжать из Нью-Йорка. Вера сама нашла себе жилище в частном доме и отказалась от всяких контактов с чешским обществом. К ней приходили разные люди, ссылались на бывшую организацию полковника Кашпара (Кенига) и расспрашивали ее, но ни один не нашел в ней понимания, и все уходили несолоно хлебавши. Моя жена об организации Кашпара понятия не имела и потому подобных визитеров считала провокаторами и сомнительными личностями.

Я же тем временем прилежно учился в Гейдельберге, в школе для обслуживающего персонала гостиниц, несмотря на то, что к подобной профессии никогда не проявлял ни малейшего интереса. Берке мне, однако, объяснил, что школу я должен окончить, чтобы знать практику гостиничных работников, потому что позже в Соединенных Штатах я буду прикрываться работой в какой-нибудь гостиничной фирме.

Я не знал, какое занятие в Штатах подыскали для меня американцы, но я был доволен, что они согласны на мой отъезд туда. Я сам этого добивался — прежде всего потому, что на отъезде в Штаты настаивала чехословацкая сторона. Прага дала мне понять, что в США меня ждут новые задания. Все это заставляло меня смириться с тем фактом, что я трачу дорогое время в гейдельбергской школе, и с тем, что меня отделяют тысячи километров от жены.

Осенью 1956 года неожиданно позвонил в Гейдельберг полковник Кашпар. Мы встретились с ним во Франкфурте, в маленьком тихом винном погребке. Полковник заверял меня, что я действительно в скором времени уеду в Штаты: в Вашингтоне, мол, все уже подготовлено. Снова будет существовать наша бывшая организация — он и Катек усиленно заняты этим. Все будет как прежде, только ее сотрудники должны будут иметь американское гражданство.

Я осторожно прощупал полковника, не знает ли он еще чего-нибудь относительно моей работы в Америке. Его ответ меня смутил: буду, мол, я работать учителем чешского языка в языковой школе в Пресидио-оф-Монтерей в Калифорнии. Американцы уже оформляют меня. Это была правда.

Берке тоже недавно пришел с поразившим меня вопросом: какие отношения я поддерживаю с Витом Неедлы, сыном министра Зденека Неедлы? Прошло немало времени, пока выяснилось это недоразумение: Берке, комическая фигура специалиста по Чехословакии и плохой знаток чешского языка, обнаружил где-то в моем личном деле упоминание о том, что одна моя племянница вышла замуж за человека, который в пору моего ухода из ЧСР был членом Армейского ансамбля Вита Неедлы. Ошибка Берке и его незнание привели к тому, что стали подробно проверять мое прошлое. А зачем бы Берке это делать, если бы мне не предстояла важная работа?

Многое говорило о том, что по окончании гейдельбергской школы меня отправят за океан... Только все это получилось иначе.

До конца моей учебы оставалось еще несколько недель, когда в Европу неожиданно вернулась жена. В Штатах ей все опротивело — их образ жизни и непрерывные приставания агентов Катека. Она заявила, что в Америку больше ни за что не поедет.

Я чувствовал себя обманутым. Не только потому, что так запутались все планы американцев и чехословацких органов безопасности, но и планы мои собственные — я все время тешил себя надеждой, что все же покину после стольких лет Германию и погляжу хоть немного на белый свет.

Полковник Берке, однако, принял все Верины заявления буквально и решил, что моя семейная ситуация не позволяет включить меня в первоначальный план. Поэтому после окончания гостиничной школы я получил от него предложение занять место администратора в квартирмейстерской части штаба главного командования американских вооруженных сил в Гейдельберге.

Я не успел еще отказаться от этого предложения, когда меня нашел мой пражский связной. Он объяснил, что это чехословацкая сторона через посредство своего агента в США сама посоветовала Вере — которая, конечно, и не подозревала, с кем она говорит, — вернуться в Европу. У Праги был теперь новый план, и потому решили отдалить мой отъезд. И должность в американской квартирмейстерской части в Гейдельберге мне устроили чехи.

В такой ситуации не оставалось ничего другого, как принять предложение Берке.

Скоро я понял, почему Прага так хотела иметь на этом месте своего человека. Почти два года я как администратор встречался с сотнями высших офицеров Североатлантического пакта. В гостиницу для приезжих военных чинов в Гейдельберге прибывало много офицеров со служебными делами в главную ставку. Я познакомился здесь с рядом сенаторов США — среди прочих и с заместителем министра обороны Слезаком, американцем словацкого происхождения. Время от времени в Гейдельберге появлялись и члены испанского генералитета.

Ко всем известным личностям чехословацкие органы госбезопасности проявляли большой интерес. И здесь информация, которую я пересылал, была бесценной. Значение моей работы было не только непосредственным, но сказывалось и в пору более позднюю.

Теперь уже можно сказать, что после долгого периода покоя и бездеятельности я вновь, как говорится, на полную мощность занялся своей разведывательной работой. Меня радовало сознание того, что я снова участвую в гигантской шахматной игре, пусть даже иногда в роли беззащитной пешки, которой распоряжаются другие.

Как раз поэтому я не отказывался также и от других возможностей применения своих усилий. Свободные дни я посвящал прежде всего деятельности в NCWC (National Committes Welfare Conference) — американской католической организации по оказанию помощи эмигрантам католического вероисповедания. Кроме кардинала Спеллмана во главе этой организации стояли еще некоторые американские сенаторы-католики. Я оставался членом комитета NCWC еще с той поры, когда мне поручила это задание американская секретная служба. Теперь мое участие в этой организации не было необходимо американцам, потому что им удалось полностью захватить руководство ею, но для меня было полезно не покидать NCWC. У меня здесь была уже отлично укрепившаяся позиция, и я мог использовать немало весьма влиятельных знакомств.

Кроме того, NCWC поддерживала оживленные международные связи и ежегодно созывала католический конгресс в Кёнигштейне. Благодаря этому я имел возможность время от времени заглянуть в карты агентов разных разведок, которые точно так же, как и я, использовали для своих целей церковь.

В кругах католической организации я считался одним из идейных лидеров. Ватикан не только согласился с моей деятельностью в комитете, но впоследствии и поддерживал ее, установив, что хотя американцы и не продвигают меня на эту должность, но не имеют ничего против.

Так же инициативно и деятельно работал я в качестве вице-председателя эмигрантского общества, называвшегося Движение молодых чехословацких христианских демократов. Общество финансировалось боннским министерством общегерманских дел.

Во время одного из торжественных заседаний общества в Кёнигштейне меня вдруг осенило, что я могу еще больше укрепить доверие к себе, которым меня почтили католики-эмигранты. Я стал инициатором решения об отправке участниками заседания в их родные края манифеста, который был бы неким программным заявлением эмигрантов о борьбе с коммунизмом. Мое предложение приняли с энтузиазмом, хотя каждый здравомыслящий человек должен был бы признать, что действенность такой акции весьма сомнительна.

Когда участники заседания утвердили текст и его торжественно подписал комитет, в котором заседал и я, манифест, спрятанный в закупоренную бутылку, я бросил в Пасове в дунайские волны, которые должны были доставить его на чехословацкую землю. Этот торжественный символический акт полностью отвечал тогдашнему образу мышления святых воителей против коммунизма.

Только мало кто из них предполагал, что копию этого манифеста сотрудники чехословацкой секретной службы получили прежде, чем многие члены этого общества. А также и фотографии ораторов, представителей общества, включая и кадр с торжественной церемонией у Дуная.

Информация относительно католических организаций, которую я тогда посылал в Прагу, представляет для чехословацкой разведки ценность и по сей день. Она будет иметь значение и в дальнейшем, потому что непрерывная деятельность тайных католических организаций против коммунизма продолжается.

Во второй половине 1958 года — хотя я работал успешно, к полному удовлетворению обоих моих работодателей, — чехословацкая сторона предложила мне послать американскому главному штабу рапорт с просьбой об увольнении, потому что меня ждут новые задания. Я подал такой рапорт двум американским офицерам — Кэргелу и Тенеру, которые, однако, отказались принять его. Тогда я обратился к начальнику своей части майору Дункану. Аргументировать свое заявление пришлось тем, что я журналист — мои статьи о культурной жизни в то время часто печатали некоторые немецкие газеты — и хотел бы освободиться от служебных обязанностей, чтобы заняться творческой деятельностью. Майор с этим объяснением согласился и удовлетворил мою просьбу без особых проволочек.

Между тем кто-то постарался устроить так, что освободилась должность в лагере эмигрантов «Валка» под Нюрнбергом. И я ее принял в начале 1959 года.

Лагерь «Валка» принадлежал к самым известным в Чехословакии эмигрантским центрам, потому что в начале пятидесятых годов он был заселен преимущественно чехами. В ту пору там открылась и чешская школа. Конечно, с течением времени часть эмигрантов уехала в Соединенные Штаты и другие страны, и лагерь постепенно обезлюдел. Когда поток эмигрантов почти иссяк, существование чешской школы утратило смысл и вместо нее возник Дом молодежи «Каритас[4]», официально подчиненный епископу в Бамберге. И как раз здесь я и стал новым заведующим.

Жалованье мне платило федеральное правительство в Бонне, а программу деятельности утверждала американская католическая организация NCWC. Кроме пропагандистской работы среди молодых эмигрантов-христиан я еще помогал при допросах молодых перебежчиков как переводчик и знаток географических и политических условий Чехословакии. Я завязывал личные контакты с новоприбывшими эмигрантами, что имело большое значение для оценки достоверности того, что говорили допрашиваемые.

В то время когда еще существовала контролируемая американцами международная эмигрантская организация, вести разведывательную работу среди эмигрантов было довольно легко, потому что прибывшие сюда не были слишком информированы о своих правах. Позже, особенно в начале шестидесятых годов, преобладающее большинство из них уже знало, что можно отказываться отвечать на вопросы, которые не касаются их личности или же причин их бегства, хотя, конечно, и рисковали тем, что соответствующие органы не признают за ними права политического убежища и сделают невозможной их вероятную эмиграцию в США. На протяжении двух лет я имел достаточно возможности подробно познакомиться с конкуренцией и интригами различных секретных служб.

Шпионские организации вели допросы беглецов под самыми разными предлогами. Допрашивающие ставили в разных вариантах всегда одни и те же вопросы, так что перебежчики часто даже и не подозревали, что их как будто не представляющие никакого значения невинные ответы дополняли материалы американской, английской, западногерманской и других разведок. Лиц, которые занимали ключевые позиции в чехословацкой промышленности, — эти сплошь становились эмигрантами после дорогостоящих туристских поездок во время отпуска, — допрашивали специалисты по промышленности из американской секретной службы, так называемые ловцы патентов. Только после этого их могли допрашивать остальные разведывательные организации — французская, английская и, наконец, западногерманская. Ни французская, ни английская разведывательные службы не имели в лагере своих помещений и потому отвозили допрашиваемых во Дворец юстиции в Нюрнберге.

После ликвидации лагеря «Валка» я перешел в 1960 году в заново оборудованный эмигрантский лагерь в Цирндорфе.

Мою главную деятельность там, так же как до этого в Гейдельберге, определяла, конечно, чехословацкая секретная служба. В основном это была контрольная деятельность; необходимо было все видеть и слышать, следить за тем, чем особенно интересуются западные разведки, кто из чехословаков приходит в лагерь, чтобы вовремя предупредить, обратить внимание и ознакомить с каждой существенной мелочью. За это время я послал в Прагу бессчетное число информаций, многими из которых еще и сегодня пользуется чехословацкая секретная служба.

Через два года моя деятельность в Цирндорфе неожиданно прекратилась.

Наконец-то я смог достигнуть своей цели, которую десять лет назад поставил перед собой, уходя из Чехословакии, — уехать за океан...

13 августа 1961 года я улетел на американском военном самолете из Гамбурга в США. После долгих уговоров мне удалось убедить жену забыть свои неприятные впечатления о ее пребывании там и поехать со мной. Я надеялся, что для нас начнется новая, красивая страница жизни, а для меня — интересная работа...