IV

Этому миру столько всего не хватает; если он лишится еще одного элемента, тому не найдется места.

Маседонио Фернандес[11]

Итак, все факты перед вами : письменное повествование Роберта Айкена, мои расшифровки интервью в Каррике, мои беседы с комиссаром Блэром и моя реакция на зрелище Айкенова тела в то холодное мартовское утро много-много лет назад. Серия моих статей о Каррике публиковалась в газетах по всему Острову — не исключено, что вы их тогда читали. На волне их успеха я бросил учебу в университете и посвятил себя работе в «Гласе». Больше мне не приходилось писать о заседаниях муниципалитета, и мои материалы обычно никто не редактировал.

Потом один столичный издатель предложил мне написать воспоминания, всестороннее изложение событий в Каррике, и я согласился. Идея стать настоящим писателем привела меня в неописуемый восторг.

К делу я подошел очень серьезно. Я раскопал свои старые записи и целый год почти все свободное время тратил на проверку всего, что возможно было проверить по независимым источникам. Инцидент на мосту через реку Морд, например. Я отыскал три рассказа свидетелей, и все утверждали, что солдаты нырнули в реку примерно так же, как описывалось в брошюре, которую я прочел в Каррике.

Что касается утопления военнопленных из Лагеря Ноль: я несколько недель проторчал в Региональных Архивах, прежде чем нашел единственную копию отчета Комиссии по Расследованиям. Отчет был краток и категоричен: на Каррикской Шахте произошел мгновенный взрыв подземного газа, повредивший скальный слой, и вода из запруды Святого Жиля обрушилась в нижние штольни; человеческое вмешательство не изменило бы хода событий.

Отчет также подтвердил заявление доктора Рэнкина касательно хронологии событий. Члены Комиссии это даже подчеркнули. Они ясно указали, что пленники на Шахте погибли за целые сутки до того, как жители Каррика узнали о другом утоплении (т.е. о гибели мужчин Каррика на мосту через реку Морд). Таким образом, отметили члены Комиссии, нет решительно никаких оснований полагать, будто пленники были умышленно убиты в отместку за гибель жителей Каррика.

В отчете отсутствовало одно: к нему полагалось прикладывать список имен пленников, однако никакого списка я не обнаружил. Я спросил Архивариуса, и она ответила, что, вероятно, список куда-то завалился — за много лет архивы неоднократно реорганизовывались. Она не сомневалась, что однажды он найдется — вероятно, случайно.

Я счел, что в рамках расследования мудро было бы уточнить биографию Кёрка, а потому отправился в Колонию. Я впервые покинул Остров. Я проделал весь путь морем — как веками перебирались на поселение в Колонию беженцы. То был мощный опыт — пересечь пустую громаду океана; но еще невероятнее оказалось путешествие по крупнейшей реке Колонии; мы на тысячу миль углубились в материк, прежде чем начали различать берега с их бесконечными вечнозелеными лесами.

Наше судно бросило якорь в озерном порту, и оттуда я поездом направился на исследовательскую станцию, где работал Кёрк. Я познакомился с заведующим его кафедрой, приятным долговязым человеком, который от косоглазия смотрел в две стороны одновременно, точно кролик. Он сказал, что всегда восхищался работой Кёрка, но лично его не знал. Коллеги Кёрка поведали, что он был одиночка и к дружбе не стремился. Однако все они с нетерпением ждали результатов его исследований в Каррике.

Следующие несколько недель я с приятностью бродил по Межозерью, то наслаждаясь видами, то занимаясь расследованием. В столице провинции я отправился в Архив и нашел мать Кёрка. Это было полезно. При въезде в Колонию в статусе беженки она значилась как «Марта Кёрк», однако рукописное примечание гласило, что «Кёрк» — не настоящее ее имя; его дали ей, когда она сошла на берег.

Я обсудил это с одним из Помощников Архивариуса. Он сказал, что эта практика была весьма распространена — давать простые имена беглецам с Континента. Поскольку у большинства этих людей документы отсутствовали, особенно во время Войны, теперь нет надежды выяснить, как ее звали изначально — если, конечно, ее фамилия не стоит в свидетельстве о рождении Кёрка.

Помощник был весьма услужлив. Он проверил многочисленные картотеки и в конце концов разыскал запись о рождении Кёрка. Но снова в графе «мать» значилось «Марта Кёрк». В графе «отец» стоял вопросительный знак.


Через месяц я вернулся на Остров, зная немногим больше, чем до отъезда. Я окончательно уверился, что в итоге все базируется на достоверности показаний Анны, городового Хогга, мисс Балфур, доктора Рэнкина и самого Айкена — все они уже мертвы, и перекрестного допроса им не устроишь.

Должен отметить, что мне все же удалось найти родственников некоторых покойных жителей Каррика, Взрослую дочь Кеннеди, например: она оказалась коренастой черноволосой женщиной, булочницей в крошечной пекарне на столичной Хай-стрит. Поначалу, думая, что я клиент и желаю заказать торт, она была довольно дружелюбна. Однако едва я сказал, что хотел бы задать пару вопросов про ее отца и Каррик, она моментально окрысилась:

— Не суйте нос не в свое дело, — сказала она. — Выметайтесь из пекарни и чтобы я вас тут больше не видела.

Не стану углубляться в подробности свиданий с другими родственниками покойных горожан; встреча с дочерью Кеннеди более или менее описывает прием, который я получил у всех. И поведение их не слишком меня удивляло.

Когда запас возможных ходов для дальнейшего расследования истощился, я сел и начал писать книгу «Чудовище Каррика»; примерно то, что вы уже прочли. В последней главе, пользуясь всеми преимуществами, коими полагается обладать ретроспективному взгляду, я попытался сложить головоломку.

Непростая задача. В Каррике гнездилось много тайн, одна непонятнее другой. Почему, стараясь обвинить во всем Кёрка в письменных показаниях, Айкен в наших беседах признал свою вину? Зачем он отравил все население? Почему (меня это озадачивало более всего) ни один из горожан его не осудил?

В последней главе книги я писал, что, быть может, нет смысла искать разумные объяснения поступкам и мотивациям безумца. Айкен умел быть весьма человечным, даже симпатичным, однако же при этом он был сыном своего отца. В мире его разума царили кошмары, не поддающиеся изучению теми из нас, кто полагает себя нормальными. Я ссылался на слова Анны Грубах: «Он словно ветка под водой. Прямая она — или узлом завязана?»

И в заключение я сделал вывод, что Роберт Айкен и впрямь был завязан узлом.


Итак, в конце года рукопись «Чудовища» была почти завершена. Я не жалел потраченного времени. Какое облегчение — взглянуть на события в Каррике объективно и наконец записать их на бумаге. Я намеревался закончить правку и отдать рукопись издателю.

Затем я уничтожу кипу каррикских записей и буду жить как прежде.

Таково было мое намерение.


То было хорошее намерение, очень хорошее — и, как многие хорошие намерения, долго оно не прожило. Я сидел в редакции за столом — после моего решения прошло дня два. Я вносил последние исправления в «Чудовище», временами поглядывая на Некрополь за окном. Как знать, раздумывал я, быть может, смерть одна в силах навести порядок в хаосе бытия. В общем, тут раздался звонок.

— Джеймс. Это комиссар Блэр.

— Комиссар Блэр! — Мы не общались несколько месяцев. — Чем могу служить? — Я знаю, прозвучало бодро, беззаботно. Он ответил не сразу, и мне это не понравилось. Надо думать, после моего столкновения с Карриком я был уже не такой простачок, как прежде, и чуть острее осознавал сложности. Так что пауза в трубке меня насторожила.

— Вероятно, Джеймс, дело скорее в том, чем я могу служить тебе, — мягко ответил он. — Как продвигается книга?

— Неплохо. Надеюсь, она поставит точку. Мне кажется, мое расследование оказалось весьма полезно. — Голос мой звучал неубедительно. — У меня как раз сейчас агония последней редактуры. Но прошу вас — что случилось?

— Как ни жаль мне это говорить, но ты располагаешь не всеми фактами. Появились новые данные. — Невзирая на мягкость и неспешность его голоса, от этих сухих бюрократических оборотов мороз по коже подирал. — Вероятно, мы сможем сегодня встретиться, Джеймс? Да. Я считаю, нам нужно сегодня встретиться.


В три часа дня я шагал в Старый Город, и сопровождали меня ветер с Устья и дождевой шквал. Я подошел к «Последнему менестрелю», толкнул дверь и ступил внутрь. Я хорошо знал этот бар с его пыльными пластиковыми палашами и щитами поверх клетчатых обоев, потускневших под слоями дыма. Младшие репортеры из «Гласа» нередко забегали сюда выпить на ночь. Но сейчас клиентура состояла из обычной горстки тоскливых портретов и другой горстки — посетителей еще тоскливее.

Комиссар Блэр, сидевший в сумрачном углу, хорошо вписался в обстановку. Он весьма походил на аскета — это худое лицо, эти коротко стриженные седые волосы. Он поднялся и протянул мне руку:

— Садись, Джеймс. Я заказал тебе выпить.

Мы поболтали ни о чем, пока мне не принесли бокал. Мы выпили за здоровье друг друга, и я перешел прямиком к делу:

— Комиссар Блэр, не терзайте меня. Скажите сразу все, что я, по-вашему, должен знать. Можно включить диктофон?

Он кивнул, я нажал кнопку, и он принялся доверительно рассказывать мне то, что узнал.

— Эткинсон, — сказал он, арканом приторочив это слово к краешку губ. — Эткинсон — вот из-за кого все случилось.


Эткинсон был членом Совета по Общественной Безопасности и проводил в Каррике очередную проверку. Все признаки яда исчезли, и Совет уже раздумывал, не открыть ли этот район дня рыболовства.

В день проверки, разумеется, шел дождь. Эткинсон забрался в холмы, исследуя территорию вокруг запруды Святого Жиля. Обходя Монолит с юга, он впервые заметил в нем ниши.

Ему стало любопытно, и он принялся взбираться — очень осторожно, поскольку ступени вытерлись и заросли мхом.

Он перевалился через кромку и едва не нырнул в мелкую лужицу, затопившую почти всю впадину на верхушке Монолита. И в этой лужице он мгновенно увидел полузатопленную черную коробку с кожаным наплечным ремнем. Он наклонился и выудил ее. Коробку стягивала очень мокрая бечева. Эткинсон вынул перочинный нож и ее разрезал; но коробка все равно не открывалась. Он тыкал в замок, пока тот не отвалился, а затем поднял крышку.

Один лишь взгляд на содержимое убедил Эткинсона, что он нашел нечто важное. Он снова обвязал коробку бечевой, скинул свою находку с Монолита, а затем спустился сам. Потом заспешил со своим грузом в Каррик.


Итак, комиссар Блэр рассказал мне об открытии Эткинсона; затем мы говорили очень долго — и то был судьбоносный для меня разговор. Далее я расшифровал его дословно — ибо он очень значим. Я опустил собственные реакции на слова Блэра, но вообразить их не составит труда: замешательство, разочарование, но главное — смущение, ибо моя попытка объяснить каррикские тайны оказалась жалка.


Разговор в «Последнем менестреле»

Блэр(достает конверт из внутреннего карманакуртки): У Эткинсона весьма пытливый ум. Сотня человек обыскали всё вокруг, и ни одному в голову не пришло залезть на Монолит. В черной коробке, которую нашел Эткинсон, было два предмета, которые представляют интерес; один из них в этом конверте.

Максвелл: Только не говорите, что это очередная записка.

Блэр: Надеюсь, ты это переживешь. (Открывает конверт и вручает Максвеллу пожелтевший лист из блокнота; линованный, с перфорацией по краю.)

Максвелл (читает вслух):


Нашедшему:

Я, нижеподписавшийся, признаю себя виновным в надругательстве над Монументом, кладбищем и Библиотекой города Каррика. Но я не убивал Адама Свейнстона. Я был в его коттедже, когда с ним случился инсульт и он упал замертво. Я никому об этом не сообщил, поскольку уже находился под подозрением.

Я сожалею лишь о том, что причинил горе Анне Грубах. Я не намерен и дальше унижать ее или себя.

Другие предметы вы найдете на территории Лагеря Ноль.

Мартин Кёрк


Блэр {Максвеллу, который все еще таращится набумагу): Почерк Кёрка. Зачем он оставил это письмо в коробке на Монолите, я не знаю — вероятно, мы никогда не узнаем. Как видишь, он утверждает, что несет ответственность за вандализм, а Свейнстон умер естественным путем.

Максвелл: Но Айкен говорил…

Блэр: Погоди, Джеймс, это еще не все. Как я уже сказал, предметов в коробке было два. Вот второй. (Он снова сует руку в карман и на, сей раз извлекает посеревший платок, в который завернуто нечто твердое. Осторожно кладет его перед Максвеллом и отворачивает ткань. Посреди платка лежит раздвоенное копыто с несколькими дюймами овечьей ногисерая шерсть нетронута; с одной стороны торчат рваные жилы и кости.) Помнишь овцу, которую наполовину захоронили на кладбище? Когда мы ее откопали, выяснилось, что у нее одна нога обрезана на первом суставе. Вот она. Айкен сказал тебе, что сбросил овцу в могилу, но ни словом не упомянул обрезанную ногу. Об этом было известно только подлинному вандалу.

Максвелл: Но это лишь одна деталь…

Блэр: О, деталей масса. Согласно записке Кёрка мы послали отряд обыскать территорию Лагеря Ноль. Искать пришлось недолго. Под какими-то папоротниками они обнаружили холщовый мешок. Внутри лежала табличка с Монумента, а также несколько табличек с надгробий. И книга из уничтоженного отдела Библиотеки. И всякое другое: баллончики с красной краской, зубила, тюбики губной помады, топор и еще куча инструментов.

Максвелл (пытается что-то сказать): Я… ясно.

Блэр: Что касается Свейнстона — кто знает? Может, когда прибыл Айкен, он был уже мертв. Все сводится к достоверности показаний Айкена, а она невелика, правильно? Допустим, он изуродовал тело, но можем ли мы верить ему, когда он утверждает, будто убил Свейнстона? И, если уж на то пошло, можем ли мы верить ему, когда он говорит, будто столкнул Кёрка под поезд? С тем же успехом Кёрк мог упасть. Или прыгнуть. Это же не исключено, правда? Возможно, на это и указывает предпоследняя фраза в записке.

Максвелл: Наверное, да.

Блэр (чуть сутулится, пьет виски из бокала, держа его двумя руками, словно чашу): Я могу изобретать вариации до бесконечности — я уверен, ты их тоже себе представляешь, Джеймс. Странно, как в этих тайнах Каррика одна возможность растворяется в другой, да? Как средневековый манускрипт: стираешь один текст, а под ним проступает другой. А может, под ним еще один, и еще. Вот к чему я веду и вот что я прошу тебя обдумать. Спору нет, много лет назад, во время Войны, в Каррике произошло ужасное событие. Военнопленные утонули. Это факт. Было это убийство? Да, безусловно, — если верить Анне Грубах, городовому Хоггу, мисс Балфур и доктору Рэнкину. Но даже если так, с ним уже ничего не поделать. А что же недавние события — те, которые мы с тобой расследовали в прошлом году? Настало время, Джеймс, задать себе крайне важный вопрос: помимо кошмарных актов вандализма, помимо изувеченного трупа — может, в прошлом году не было в Каррике великого преступления?

Максвелл: Я не понимаю.

Блэр {ставит бокал на стол подле овечьей ноги): Не будем ходить вокруг да около: допустим, мы столкнулись с великой мистерией; но, возможно, за мистерией этой не скрывается великое преступление.

Максвелл (внезапно оживившись): Подождите, комиссар Блэр! Бы забыли самое важное! Яд! Пусть Айкен солгал — но как же яд? Тут не существует двух мнений. Кто-то всех этих людей отравил. Айкен, Кёрк, кто-то другой — не важно. Факт остается фактом: в Каррике совершено великое преступление. Кто-то устроил в Каррике массовое убийство.

Блэр (медленно качая головой): Нет. Боюсь, что нет, Джеймс. Ни Айкен, ни Кёрк, ни кто другой никого не травили. Не далее чем сегодня утром я беседовал с главой Медицинского Управления. После этого разговора я и решил, что надо связаться с тобой.

* * *

Глава Медицинского Управления цветет на человеческом горе, думал комиссар Блэр. Его живот с их последней встречи стал еще круглее, будто ему под рубашку втиснут новый воздушный шар, покрупнее. И все же он был аккуратен, как всегда, костюм сидел идеально, а пробор в маслянистых волосах вычерчен ровно, как надрез скальпеля. Столик, за которым они расположились, стоял посреди излюбленного ресторана главы Медицинского Управления; обеденная клиентура вокруг, очевидно, процветала так же, как и собеседник комиссара Блэра. Блэр чувствовал себя неопрятным и не в своей тарелке.

Главный доктор читал ему краткую лекцию и ерзал; ему не терпелось перейти к заказу блюд.

— Наших сотрудников насторожило — хоть это и был ложный след, — присутствие в Каррике мух и ос, для которых это время года не сезон. Они проследили за осами до узкой норы в склоне Утеса. Эта нора соединялась с естественными пещерами, а те, в свою очередь, уходили еще глубже, на сотни футов вглубь, к галереями старой Шахты Святого Жиля… Вот оно, Блэр! Еще одна тайна раскрыта! Жар в глубине земли дал насекомым пережить зиму… Однако наши сотрудники вообще с подозрением относятся к осам — они думали, может, яд передавался через укусы; почти всех в Каррике, как вам известно, покусали. В общем, тут они ошиблись. Но внизу, когда они брали пробы воды в затопленных галереях, — БИНГО! — руководитель Медицинского Управления грохнул кулаком по столу — слишком громко, отметил комиссар, — они нашли источник яда. Вода! Вода внизу была совершенно заражена. С первого взгляда видно было. Провели лабораторные анализы. В воде кишмя кишели бактерии — мутировавшая разновидность suppurata gravissima. Эта бактерия размножается в гниющих животных тканях — она очень распространена во влажных тропических регионах, где после наводнений или оползней во множестве остаются гнить трупы животных. А в Каррике за многие годы гниющие трупы утопленных военнопленных плюс подземная жара вызвали к жизни сходный феномен. Особо смертельный штамм, очевидно, выбрался в болотные протоки, из которых брали питьевую воду. Прожил несколько недель, затем умер. А мы прикончили остатки.

Главный доктор взял меню.

— Надеюсь, вас не утомили технические детали, Блэр. Одним словом, всех этих людей убил природный фактор. Серийный убийца, которого вы искали в Каррике, бродит по миру тысячелетиями и в итоге доберется до всех нас. Я, разумеется, имею в виду природу.

Доктор открыл меню и принялся изучать перечень основных блюд.


Разговор в «Последнем менестреле»(продолжение)

Блэр: Роберт Айкен и жители Каррика не знали, что яд натурален. Спустя некоторое время они пришли к выводу, что их отравили: это было логично после одного акта насилия за другим. Мы тоже так думали. Айкен видел Кёрка с этими его порошками возле источника воды и решил, что Кёрк и есть отравитель. Но наши следователи все знали про Айкена, знали о его растениях, корнях и эликсирах. Когда казалось, что он единственный не отравлен, они были убеждены, что он отравитель. А в действительности с самого начала никакого отравителя не было — разве что, может, пример идеальной справедливости.

Максвелл (пытается засмеяться).

Блэр: Итак, все иное, нежели казалось. Кёрк был вандалом и, вероятно, покончил с собой; Свейнстона прикончил апоплексический удар; а яд, убивший всех прочих горожан, был делом рук природы. Другими словами, Джеймс, судя по всему, Роберт Айкен невиновен. Он сознался во всех этих преступлениях — даже в убийстве своих друзей, — но теперь мы знаем, что ничего подобного он не совершал. И вот какая тайна осталась нам: почему он сознался?

Максвелл (в отчаянии или в надежде): Например, пытался, взяв на себя вину, расплатиться за преступление отца? Ну то есть — подправить историю?

Блэр: Может, ты и прав. Вероятно, ты понял этих людей гораздо лучше, чем я. Но я вот думаю. Быть может, когда они решили, что Кёрк умудрился всех отравить, они не захотели, чтобы авторство досталось чужаку? По сути дела, они не позволили ему остаться автором чего бы то ни было, даже вандализма. Они хотели, чтобы автором был их собрат, житель Каррика, — и Роберт Айкен счастлив был услужить.

Максвелл: А зачем он писал этот свой рассказ, и вызвал туда меня, и вообще зачем все это? Когда вы предъявили ему обвинение, почему он не сознался тут же, раз он этого хотел?

Блэр: У меня есть подозрение, что он хотел гораздо больше. Мне кажется, он хотел создать великую мистерию. И он явно преуспел в…

* * *

Тут у меня закончилась пленка, но я неплохо помню дальнейшее. Комиссар Блэр произносил слово «авторство» — это было так дико; я думал, он шутит. Однако я не видел ни намека на улыбку. Затем я онемел — онемел от смятения, — обдумывая выводы из этой теории.

Но через некоторое время виски смазало машинерию моего рта, и я просидел с комиссаром Блэром в «Последнем менестреле» еще несколько часов, обсуждая тайны Каррика под таким и сяким углом, размышляя о вине, невинности, сомнениях и уверенности.

— Комиссар Блэр, а вы сами верили, что Айкен виновен, когда предъявляли ему обвинение? Ну, то есть, считали его вандалом и убийцей?

— Ты знаешь, я никогда не тороплюсь с выводами, Джеймс. Он хотел, чтобы его обвинили; это я видел и ему подыграл.

К тому времени я знал его достаточно, чтобы не счесть подобный ответ странным. Я продолжал:

— Если остальные были с ним в сговоре с самого начала, можем ли мы верить тому, что они говорили?

— Ты мыслишь верно, Джеймс, — кивнул он. — Это тоже следует учитывать.

— Так что же — все это была ложь?

— Я думаю, в данном случае правда неотделима от лжи. Когда история кажется правдивой и у нас нет способа ее опровергнуть, отчего бы нам в нее не поверить? Если не ошибаюсь, отец Айкена что-то подобное говорил о старом моряке на празднестве.

— Да. «Жизнь человека может быть ложью, а его истории — абсолютной правдой». — Минуту я поразмыслил, а потом меня потрясла ирония: — По крайней мере, Айкен сказал, что отец так говорил.

Когда комиссару пришла пора уходить, он пожал мне руку.

— Я знаю, что жители Каррика недолюбливали южан, — сказал он. — Но, должен признать, меня они восхищают.

— Комиссар Блэр, — сказал я (к тому времени я уже выпил предостаточно), — мне кажется, вы отличаетесь от них гораздо меньше, нежели они полагали. — Он поглядел на меня еще суровее обычного, но, по-моему, ради того лишь, чтобы скрыть, как приятно ему это слышать. От виски я расхрабрился. — Кстати, — сказал я. — Этот запах, который я все время чуял в Каррике. Вы его чувствовали?

Суровость слегка отпустила его лицо.

— А, запах. Молодец, Джеймс. Я знал, что был прав, когда выбрал тебя. — И уже собравшись уходить, он сказал, почти прошептал: — Я всю жизнь тренировался на крошечных тайнах. Я и не думал, что мне повезет наткнуться на великую — на mysterium mysteriorum. Спасибо тебе, Джеймс Максвелл, что ты был рядом.


Книгу я не опубликовал. Не потому, что теории мои относительно Каррика и Айкена оказались безнадежно ошибочны. Я был достаточно молод, чтобы это пережить, и сел вносить обширнейшую правку. Я даже послал экземпляр рукописи комиссару Блэру. Он прочел его и отослал назад с запиской, начертанной его четким почерком.


Джеймс,

Только проглядел. Замечания:

1) Твои расшифровки и сокращения интервью в Каррике очень избирательны: мне остается только гадать, отчего ты выбрал самые эффектные фрагменты, а остальные опустил? Мудро ли проявлять тенденциозность, когда речь идет об уликах? Должен ли я напоминать тебе, каково твое собственное мнение о редакторах?

2) Был бы тебе благодарен, если бы меня (т.е. персонажа «комиссар Блэр») ты вообще вычеркнул из окончательной рукописи.

3) Боюсь, в моей «лекции» касательно теории уголовного права ты оказался ни в зуб ногой.

Прости. Я знаю, ты хочешь как лучше.

Блэр


Даже подтекст этой записки меня не притормозил. Нет — моим планам опубликовать «Чудовище» положила конец беседа с моим собственным отцом. Он рассказал мне такое, после чего я решил, что лучше просто забыть эту историю навсегда.

Мы сидели у камина в доме, где я родился, и отец пыхал трубкой. От запаха его табака на меня всегда накатывает мучительнейшая ностальгия по детству. Я завел привычку часто навещать отца после смерти матери, которую мы оба горячо любили. Он внезапно состарился, будто возраст прятался в нем, пока мать была жива, и решил, что теперь безопасно выползти наружу. Я обсуждал с отцом свою книгу и планы ее переписать.

— Этот фармацевт из Каррика, — сказал отец, — Айкен. Есть ли шанс, что он нам родственник?

— Что? — Я едва не задохнулся, и отнюдь не от трубочного дыма.

— Моя тетка — твоя, соответственно, двоюродная бабушка, — убежала с каким-то ремесленником с Нагорий. Не помню, то ли дантистом, то ли фармацевтом — что-то в этом роде. Мне тогда исполнилось всего лет пять или шесть. У меня создалось впечатление, что в семье она считалась паршивой овцой. Связи ни с кем не поддерживала, так что я больше ничего о ней и не знаю.

— Папа! Почему ты раньше не говорил?

— Да ты вот рассказал, и мне только сейчас в голову пришло, — сказал он. — Кроме того, вероятность ведь мала. Но ты бы мог проверить, если хочешь.

Да я скорее жабу проглочу. Меня воротило от одной мысли об этом. И я волей-неволей вспоминал шуточки Ай-кена — мол, как я на него похож. И остальные тоже при первой встрече меня разглядывали. А вдруг Айкен знал, что мы с ним, возможно, родственники, — вдруг он потому ивызвал меня? А вдруг Анна, и городовой Хогг, и мисс Балфур, и доктор Рэнкин тоже знали? А вдруг только поэтому они и согласились со мной разговаривать? А вдруг комиссар Блэр знал — и, разумеется, не сказал ни слова! А вдруг мы родственники — я, Айкен и Кёрк?

А вдруг! А вдруг! А вдруг!

Одна мысль о жизни в мире, столь полном закономерностей, столь сочиненном — в мире без тайн — ужасала меня. Эта мысль была еще хуже видения Анны Грубах — немотивированной, бессюжетной вселенной. Я тут же решил, что больше ничего знать не желаю. Предпочел невежество.

Загрузка...