Московские градоначальники XIX века

Князь Владимир Андреевич Долгоруков — единственный московский генерал-губернатор, удостоенный чести быть почетным гражданином Москвы. Случилось это знаменательное событие в 1875 году, через десять лет после назначения Долгорукова московским градоначальником. А всего он управлял Москвой четверть века — с 1865 по 1890 год, больше таких примеров Москва пока не знает. В чем же состоит значительность всего сделанного Долгоруковым для Москвы и что это был за человек?

Происхождения он был самого наизнатнейшего. Долгоруков относится к тем историческим персонажам, которые с полным основанием могли бы про себя сказать: «Рюриковичи мы!» По мужской линии род его ведется от самого Рюрика, а также святого князя Владимира и князя Михаила Черниговского. Достаточно посмотреть на княжеский герб Долгоруковых, чтобы убедиться в том, что представители этого славного рода на протяжении столетий были опорой и защитой России. Недаром есть на этом гербе и черный двуглавый орел с золотым венцом на голове (герб Черниговского княжества), и ангел с серебряным мечом с золотым щитом в руках (герб Киевского княжества).

В роду Долгоруковых было семь бояр, пять окольничих, восемнадцать воевод, генерал-фельдмаршал, не говоря уже о генералах. Значились среди представителей рода и генерал-губернаторы Москвы. Это Василий Михайлович Долгоруков-Крымский (он управлял Москвой при Екатерине II) и Юрий Владимирович Долгоруков, московский градоначальник в павловское царствование. Для нас важно и то, что Владимир Андреевич Долгоруков — дальний потомок основателя Москвы Юрия Долгорукого, на личной печати которого был изображен Георгий Победоносец, ставший ангелом-хранителем древней русской столицы. Неслучайно сегодня мы видим этого святого на гербе Москвы.

Родоначальником всех Долгоруковых считается князь Иван Андреевич Оболенский, живший в первой половине XV века и прозванный Долгоруким. Его четыре внука стали основателями четырех ветвей рода. Наш герой относится к пятой линии третьей ветви Долгоруковых.

Родился В. А. Долгоруков 3 июля 1810 года в Москве. У его родителей — статского советника Андрея Николаевича Долгорукова и Елизаветы Николаевны Салтыковой было десять детей: шесть сыновей и четыре дочери. Владимир стал седьмым и самым младшим сыном.

Получив домашнее образование, в 1827 году Владимир Долгоруков поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Санкт-Петербурге. Будущие офицеры по окончании двухгодичного курса обучения получали прекрасный и так необходимый для дальнейшей службы багаж знаний. Их учили не только военному делу, преподавали в школе и географию, историю, математику.

14 апреля 1829 года Долгорукова произвели в корнеты, а вскоре ему суждено было применить полученные в школе военные познания на поле боя. Молодого офицера отправили в поход на подавление Польского восстания 1830–1831 годов. Отличившись в сражении под Жолтками, Долгоруков был откомандирован в ординарцы к генерал-адъютанту Нейдгардту.

25—26 августа 1831 года Владимир Долгоруков в составе лейб-гвардейского кавалерийского полка из отряда великого князя Михаила Павловича участвовал в штурме Варшавы. По итогам польского похода Долгоруков собрал урожай наград: польский знак отличия за военное достоинство 4-й степени, серебряную медаль за взятие Варшавы и, наконец, орден Святой Анны 3-й степени с бантом «в воздаяние отличного мужества и храбрости, оказанных при штурме варшавских укреплений»[235].

Долгорукова заметили — и 28 января 1833 года, произведя в поручики, его назначили адъютантом военного министра А. И. Чернышева с оставлением в своем полку. В течение почти что трех лет ему предстояло заниматься вопросами, требующими знаний скорее в хозяйственной сфере, чем в военной. Долгоруков выезжает в командировки с целью проведения ревизий различных гарнизонов и военных частей министерства. Он знакомится со многими новыми для него понятиями в экономической и правовой областях. Опыт, полученный им в этот период, в дальнейшем очень пригодится ему в управлении Москвой.

Хорошим ли ревизором был Владимир Долгоруков? Ответ на этот вопрос дают награды, им полученные, — орден Святого Станислава 4-й степени в 1834 году и орден Святого Владимира 4-й степени в 1836 году В мае того же года Долгоруков вновь отправляется в поход, теперь уже против восставших горцев. В составе отряда генерал-лейтенанта А. А. Вельяминова он участвует в военной экспедиции за реку Кубань. За отличие и храбрость в сражениях Долгорукову присваивают внеочередное воинское звание штабс-ротмистра.

Вскоре после возвращения с Кавказа Долгорукова по высочайшему повелению отправляют в новую командировку, на этот раз за границу — в Мюнхен. Ему доверяется почетная миссия: продемонстрировать королю Баварии Людвигу I образцы русского оружия, как огнестрельного, так и холодного. Король, видимо, остался доволен как русским оружием, так и самим Долгоруковым, а потому наградил молодого офицера орденом Баварской короны.

В последующие годы род занятий Долгорукова все больше переходит из сугубо военной плоскости в экономическую. В марте 1841 года его производят в ротмистры и отправляют в командировку в ряд крупнейших губерний для сбора информации об урожаях и осмотра интендантских учреждений. Князь побывал в Тамбовской, Пензенской, Симбирской, Казанской, Нижегородской и Ярославской губерниях. В этих многочисленных поездках Долгоруков набирается необходимого ему опыта, который пригодится в будущей работе в Военном ведомстве.

Спокойно и постепенно развивается карьера Владимира Андреевича. В декабре 1844 года за отличие по службе его производят в полковники с назначением для особых поручений к военному министру. Особое поручение Долгоруков выполняет уже в следующем году — его отправляют в Казань и назначают во временную комиссию для проведения торгов на поставку 170 тысяч кулей муки и 17 тысяч четвертей овса для «санкт-петербургских и попутных магазинов» на 1846 год[236].

Растет авторитет полковника в глазах императора. Долгоруков воспринимается как весьма умелый администратор и компетентный организатор в интендантском деле, а главное — честный человек. В январе 1847 года ему доверяют должность вице-директора Провиантского департамента Военного министерства, а через несколько месяцев, в апреле, Долгоруков пожалован во флигель-адъютанты к Его Императорскому Величеству.

Довольно скоро, уже в следующем, 1848 году Долгорукову присваивают чин генерал-майора свиты Е. И. В. и назначают на одну из высших воинских должностей в Российской императорской армии — генерал-провиантмейстера, главой Провиантского департамента, отвечавшего за обеспечение войск продовольствием и фуражом. В этой должности ему предстояло прослужить до 1865 года. Владимир Андреевич Долгоруков за те годы, что руководил работой департамента, значительно повысил его эффективность. Большое внимание он уделял контролю за созданием и расходованием запасов продовольствия и фуража. Ведь не секрет, что армейские поставки нередко служили источником различных злоупотреблений и хищений для тех, кто снабжал войска хлебом, сахаром, мясом. Необходимо было следить и за соблюдением годности продуктов, которыми кормили солдат. В конце концов, от этого зависели и военные успехи. Так что должность у Долгорукова была стратегическая.

Вскоре после назначения на должность генерал-провиантмейстера Долгоруков приступил к решению насущной задачи — снабжению провиантом и фуражом русской армии, отправившейся в очередной поход, на этот раз в Венгерское королевство, где в 1848 году произошла демократическая революция. Войска генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича вместе с союзной армией Австрийской империи успешно справились с поставленной задачей.

Император Николай I высоко оценил заслуги Долгорукова. 11 апреля 1848 года «в награду постоянно ревностной службы и оказываемой по исполнению многотрудных обязанностей неутомимой деятельности»[237] он пожаловал князю бриллиантовый перстень со своим императорским вензелем. А 6 октября 1849 года мундир князя украсил орден Святого Станислава 1-й степени.

И наконец, 8 апреля 1851 года Долгорукова наградили орденом Святой Анны 1-й степени «в награду ревностного служения деятельности и благоразумных распоряжений по всем предметам введенного ему обширного управления, а также неусыпной заботливости его о соблюдении выгод казны с пользою для государственной хлебной промышленности»[238]. Столь витиевато изложенная причина награждения князя свидетельствует о том, что орден Святой Анны по своему статуту присуждался «в награду подвигов, совершаемых на поприще государственной службы». А за беспорочную 25-летнюю службу в офицерских чинах Долгоруков получил еще и орден Святого Георгия 4-й степени (за выслугу лет этим орденом награждали до 1855 года и лишь затем его стали вручать «за особенное мужество и храбрость»).

Несмотря на неблагоприятное для России течение и окончание Крымской войны 1853–1856 годов, усилия Долгорукова в деле подготовки его департамента к этой войне были признаны Николаем I вполне соответствовавшими требованиям военного времени, за что князю было изъявлено особое монаршее благоволение. Император отметил четкость работы и в снабжении войск, и в вооружении, и в формировании резервов, входивших в компетенцию Долгорукова. Кстати, военным министром в эти годы был один из его старших братьев — Василий Андреевич Долгоруков (1804–1868).

Новый император Александр II также выказал Долгорукову свое благоволение. 17 апреля 1855 года он повысил его до генерал-адъютанта, а в ноябре того же года в память пребывания князя в свите покойного императора даровал ему серебряную медаль. А 15 апреля 1856 года государь за усердную службу Долгорукова наградил его бриллиантовой табакеркой с собственным портретом.

26 августа следующего года император назначает Долгорукова членом военного совета, а 17 апреля 1857 года «за отлично-ревностное служение во время управления провиантским департаментом и за существенную пользу, приносимую при разрешении важных вопросов, на обсуждение военного совета вносимых» князь был пожалован орденом Белого орла. 30 августа государь повышает его в чине до генерал-лейтенанта. Последней наградой Долгорукова за интендантскую службу стал орден Святого Александра Невского, который он получил 19 апреля 1864 года.

30 августа 1865 года Александр II назначил Владимира Андреевича Долгорукова генерал-губернатором Москвы. Князь пришел на место генерала от инфантерии Михаила Александровича Офросимова, руководившего Москвой чуть более года. Отставку Офросимова связывали с тем, что он якобы вольно или невольно покровительствовал московской дворянской фронде, которая, как мы знаем из прошлых глав, зачастую смела иметь свое особое мнение по важнейшим политическим вопросам. В данном случае императору не понравилось слишком активное «продавливание» московскими дворянами вопроса о необходимости для России конституции.

Таким образом, новый генерал-губернатор Долгоруков, щедро осыпанный царскими милостями, явился в Москву как человек из Северной столицы. Но было бы неверно думать, что князь должен был сосредоточиться на решении исключительно хозяйственных вопросов. В это время в Российской империи шла Земская реформа — очень значительный шаг на пути к демократизации жизни общества, введению самоуправления на муниципальном уровне. Дело было новое и для властей, и для народа.

Император надеялся, что Долгоруков сможет с большей эффективностью реализовать все пункты Положения о губернских и уездных земских учреждениях, утвержденного 1 января 1864 года, чем его столичный коллега граф Н. В. Левашов, который не нашел общего языка со столичными земцами, итогом чего стало закрытие земского собрания в столице «за возбуждение недоверия к правительству». За тем, как будет проведена Земская реформа в Москве, внимательно следила и вся дворянская Россия, уже пережившая отмену крепостного права и ожидавшая новых перемен от царя-реформатора.

Владимир Андреевич не заставил москвичей долго ждать и явился в Первопрестольную уже через неделю после назначения — 9 сентября 1865 года. Но поскольку к приезду нового хозяина особняк на Тверской улице отделывали заново, несколько дней в новой должности князь прожил в гостинице Шевалье в Камергерском переулке (в этой гостинице, например, не раз останавливался Лев Толстой).

А уже 12 сентября состоялся большой прием всей московской верхушки в особняке генерал-губернатора на Тверской. Долгоруков познакомился с представителями городских сословий, чиновниками своей канцелярии и московских учреждений, а также офицерами Московского военного округа. Все участники встречи остались довольны друг другом. Назначение нового градоначальника основной частью московской общественности было встречено положительно.

Между тем генерал-губернаторство Долгорукова началось не с приема, а с открытия московского земского собрания 3 октября 1865 года. Историческое событие состоялось в Благородном собрании. Градоначальник обратился к земцам со следующими словами: «Дарованные вам Всемилостивейшим Государем права и доверие сословий, избравших вас своими представителями, налагают на вас важные обязанности и заботы. Оправдать вашими действиями доверие Монарха и всех сословий — вот прекрасная цель, вот дорогая для вас награда, которая предстоит вам»[239].

Среди собравшихся в тот день послушать генерал-губернатора земцев были в основном представители богатых сословий — крупные землевладельцы-дворяне, купцы, фабриканты, владельцы московской недвижимости, а также сельские старосты и зажиточные крестьяне-кулаки. Долгоруков не пытался давить на земцев, уже то, что после открытия собрания он уехал, произвело большое впечатление на оставшихся, расценивших это как проявление доверия градоначальника. Так было на протяжении всего периода градоначальства князя. Долгоруков понимал, что Россия уже давно созрела для введения земского самоуправления, и потому всячески способствовал его работе.

Хотя земство и не входило в систему органов государственного управления, к его компетенции относился огромный круг вопросов местного значения: попечительство над школами и больницами, организация почтового дела, содержание тюрем, устройство и ремонт почтовых трактов и дорог, ведение статистики и пр. Например, благодаря земству в Московской губернии появились одни из первых учительских семинарий — учебных заведений для подготовки учителей начальных школ. Долгоруков как градоначальник утверждал постановления о земских сметах на расходы, разделении дорог на губернские и уездные, проведении местных выставок и многое другое.

Следующей реформой, с успехом осуществленной Долгоруковым в Москве, стали преобразования в области городского самоуправления, начало которому было положено еще в 1785 году после принятия «Жалованной грамоты городам».

Основными этапами создания системы органов городского самоуправления являются три городских устава Москвы: Положение об общественном управлении Москвы от 20 марта 1862 года (разработанное по образцу действовавшего в Петербурге Положения 1846 года), Городовое положение от 16 июня 1870 года и аналогичное Положение от 11 июля 1892 года. Таким образом, московское городское самоуправление сложилось именно под влиянием Долгорукова и при его непосредственном участии, основанном на искреннем желании видеть Москву современным европейским городом, удобным для жизни ее обитателей.

Московская городская дума работала с 1863 года и при Долгорукове стала вполне самостоятельной и получила ощутимые права для управления московским хозяйством. Формировалась дума по сословному принципу, уравнивая представителей всех сословий требованием равного имущественного ценза. К управлению Москвой пришли как представители научной общественности (профессора Московского университета В. И. Герье, С. А. Муромцев), так и делегаты от деловых кругов (С. Т Морозов, С. И. Мамонтов, братья Бахрушины).

Неслучайно, что именно на долгоруковское время приходится бурный расцвет развития Москвы как экономического и промышленного центра Российской империи. Это результат слаженного сотрудничества генерал-губернатора с Московской городской думой, в которой были представлены лучшие деловые люди Москвы, не раз отмечавшие конструктивный подход князя Долгорукова к решению самых разных вопросов городской жизни.

Уже через пять лет после назначения Владимира Андреевича в Москву, в 1870 году был принят городской устав, согласно которому создавалась всесословная дума, объединившая гласных разной сословной принадлежности по имущественному признаку. Право стать избирателями имели только плательщики налогов. Это делалось в целях сложения частных интересов ради достижения одной, но главной цели — процветания Москвы.

Как и все учреждения губернии, органы городского самоуправления подчинялись генерал-губернатору и губернатору. Для надзора за их деятельностью было создано Губернское по городским делам присутствие, состоявшее из семи членов: губернатора, вице-губернатора, председателя Казенной палаты, губернского прокурора, городского головы, председателя Губернской земской управы и председателя мирового съезда[240].

Дума как распорядительный орган занималась вопросами городского хозяйства, благоустройства, народного образования, призрения бедных, развития местной промышленности, выделения средств на расходы общегосударственного значения (содержание полиции, пожарных команд, тюрем и других учреждений). А городская управа представляла исполнительную власть. Возглавлял же эти две ветви власти городской голова. Избирательная система базировалась на принципе: кто платит, тот и получает избирательное право. А потому избиратели делились на три курии: крупные, средние и мелкие плательщики, каждая из которых выбирала по 60 своих представителей — гласных. Гласные, в свою очередь, принимали участие в назначении членов городской управы. Губернатор и члены губернского правления в выборах участия не принимали. Важно отметить, что члены городского управления не считались государственными служащими[241]. Первые выборы гласных городской думы по новому уставу прошли в декабре 1872 года.

Между Долгоруковым и думой был следующий порядок отношений: дума в рамках своей компетенции издавала постановления, обязательные для всех москвичей (аналогичным правом обладал и московский генерал-губернатор). Затем проект постановления поступал на согласование московскому обер-полицмейстеру, который считался правой рукой генерал-губернатора. И лишь потом, в случае достижения согласия между всеми заинтересованными сторонами, текст постановления поступал к Долгорукову, который распоряжался о публикации его в «Ведомостях московской городской полиции». В силу постановление вступало по истечении двух недель после публикации.

Еще одним значимым событием в создании властной вертикали Москвы стало утверждение Положения о московской городской полиции 1881 года, изменившее административно-территориальное деление и систему полицейского управления города.

Порядок в городе целиком и полностью зависел от генерал-Тубернатора, в подчинении которого находилась полиция. А если в самой полиции беспорядок, то как же она может бороться сама с собой? Долгоруков обратил свое внимание на искоренение взяточничества и мздоимства среди стражей порядка. Особенно распустились младшие чины. Частные приставы и городовые смотрели на всё сквозь пальцы, квартальные спали на посту, ночных обходов не делали.

Ведь по большей части в полиции оставались кадры, набранные туда еще при крепостном праве. А потому и методы их работы носили отпечаток старого, уже давно отжившего времени. «Полиции на улицах было немного… Внешним уличным порядком она мало занималась. Зато внутренний порядок был всецело в руках полиции, пред которой обыватель — ремесленник, мещанин, торговец и купец… — беспрекословно преклонялся». Тяжело было переделать полицейских чиновников, привыкших еще с дореформенных времен к такой работе: «Запьянствовавшие или иным способом провинившиеся кучера, повара и лакеи из крепостных отсылались их господами при записке в полицию, и там их секли»[242]. Многих нерадивых чиновников из полиции уволили, набрали новых. Подтянули дисциплину.

Распоясались и извозчики — ездили в рваных зипунах и на сломанных экипажах, как бог на душу положит, а не по правой стороне. За лошадьми не смотрели. А как вели они себя с пассажирами — в бойких местах, особенно на вокзалах, собирались кучками, бросая свои транспортные средства (нередко посреди мостовых), и как только показывался желающий ехать, бросались на него, чуть ли не разрывая на части. И каждый спешил оттянуть пассажира к себе.

Этих приструнили быстро — за рваный зипун ввели штраф один рубль, за сломанный экипаж — еще три рубля и т. д. Строго спрашивали за нарушение правил движения по московским дорогам.

А что уж говорить о московских обывателях — вместо того, чтобы вывозить нечистоты и мусор, закапывали отходы жизнедеятельности прямо во дворе, значительно ухудшая санитарно-эпидемиологическую обстановку. Здесь тремя рублями не обошлось, самый большой штраф установили в 500 рублей, а крайняя мера для тех, кто не понял, была определена в три месяца ареста.

Что творилось на мостовых, особенно в некотором отдалении от центральных улиц и площадей! Пешеходы буквально утопали в грязи. Особенно плохо было дело весной и осенью. Навоза на улицах было столько, что прохожие нередко оставляли в нем свои галоши, еле успевая вытащить ноги. Иной раз нанимали извозчика, чтобы переправиться на другую сторону улицы. А уж московские лужи и вовсе стали притчей во языцех. Тут уж без сходней было никак не обойтись…

Неудивительно, что при таких антисанитарных условиях смертность в Москве к середине 1860-х годов достигала 33 человека на тысячу жителей — цифра убийственная для большого города. Высокие показатели общей и детской смертности во многом были вызваны дефицитом больничных коек и родильных домов в Москве (в 1861 году более 95 процентов родов в городе происходили на дому). А этот дефицит, в свою очередь, осложнялся неуклонным ростом работоспособного населения, требуя совершенно иного подхода к организации городского здравоохранения.

Ощущалась и насущная необходимость улучшения условий жизни рабочих, проживавших в скученности и грязи, что служило причиной эпидемических вспышек холеры, тифа, дизентерии. Пропасть между «дорогим врачеванием богатых и дешевым лечением бедных» в Москве, по оценке «Московского врачебного журнала», не отличала ее от «крупнейших и культурнейших столиц Европы»[243].

В 1866 году на общественных началах был создан Московский комитет охранения народного здравия, пришедший к неутешительному выводу, что все московские больницы не могут вместить больных эпидемиологическими заболеваниями. И потому одновременно с наведением чистоты в городе Долгоруков больше внимание уделил развитию медицины и увеличению числа больниц в Москве.

При Долгорукове в разных районах открылись новые больницы: на Большой Калужской улице — Щербатовская и Мед-ведниковская, 1-я городская детская больница в Сокольниках, Софийская на Садовой-Кудринской и Бахрушинская на Стромынке (это были больницы для бедных). А Басманная, Мясницкая и Яузская больницы лечили чернорабочих за счет средств Московской городской думы. В итоге почти за четверть века с 1866 по 1889 год число москвичей, получивших медицинскую помощь, увеличилось в семь раз — с 6 до 42 тысяч человек[244]. Хотя в условиях увеличивающейся численности городского населения и этого было уже мало.

В 1865 году на Арбате открылась амбулатория, бесплатно лечившая московскую бедноту. Ежегодно эту лечебницу посещали до двадцати пяти тысяч человек.

И вновь основным подспорьем в решении медицинских проблем Москвы явились меценаты (начиная с 1868 года в общей сложности на строительство и нужды московских больниц было пожертвовано более шести миллионов рублей), без которых вряд ли были бы построены клиники медицинского факультета Московского университета на Девичьем поле, связанные с именами Н. В. Склифосовского, В. Ф. Снегирева и Ф. Ф. Эрисмана. Эти клиники считались лучшими в Европе.

Подвижническая деятельность университетских профессоров способствовала развитию здравоохранения города, благодаря чему вторую половину XIX века назвали «золотым веком русской медицины». При медицинском факультете Московского университета в числе первых в Европе были созданы научно-исследовательские институты: гигиенический с санитарной станцией (1890 году), патолого-анатомический (1891 году), бактериологический и др. В Москве открылось 12 родильных домов[245].

С расширением числа аптек в городе, открываемых не без ведома Долгорукова, возникала и потребность в контроле за лекарствами. Лишь после проверки лечебных свойств медицинских препаратов соответствующим факультетом Московского университета разрешалось публиковать в газетах объявления о продаже того или иного препарата.

Как и в современной Москве, в то время не менее актуальной была проблема некачественных продуктов питания. По указанию Долгорукова при медицинском факультете Московского университета была создана специальная бактериологическая станция для контроля качества продуктов. Учредили и комиссии по надзору за процессом производства.

А как попадали на столы к москвичам продукты питания? Конечно, через розничную торговлю. Приняв на себя управление Москвой, большое внимание Долгоруков уделил наведению порядка в московской торговле. На Тверской улице, Кузнецком Мосту, Петровке и Неглинной видавшие виды деревянные лавки постепенно уступали место современным магазинам и пассажам, своим внешним видом конкурировавшим с лучшими европейскими образцами.

В 1886 году сломали старый и ветхий Гостиный Двор. На его месте началось строительство Верхних торговых рядов, известных ныне как ГУМ. Как вспоминал купец Иван Слонов, несмотря на внешнее изящество и красоту для торговли Верхние торговые ряды оказались мало приспособлены: «магазины в первом этаже вышли с низкими потолками и сжатые со всех сторон колоссальными каменными столбами, в магазинах мало воздуха и света и еще меньше удобства. Зато магазины во втором этаже, где покупателей никогда не бывает, сделаны вышиной двенадцать аршин. Покупатели во второй этаж не ходят, потому что винтовые чугунные лестницы внутри магазинов настолько узки и неудобны, что по ним не каждый может ходить».

Купцы, что имели лавки в старом Гостином Дворе, никак не хотели освобождать насиженные места. Тогда им предложили переехать во временные железные балаганы у кремлевских стен на Красной площади. Но они всё откладывали переезд. Тогда с разрешения Долгорукова в один прекрасный день полиция явилась в Гостиный Двор и перекрыла все выходы, дабы прекратить торговлю. Двери и проходы между рядами были немедля заколочены. Купцы бросились было к градоначальнику — да куда там!.. Им вежливо объяснили, что предупреждения делались не один раз.

Принятые меры позволили за сутки переселить купцов из сносимого Гостиного Двора. Правда, случилось и трагическое событие: так, купец Солодовников, признав себя разоренным вследствие переезда, покончил с собой прямо в Архангельском соборе.

Долгоруков осознавал, что развитие Москвы как крупного финансово-промышленного центра России немыслимо без создания новых путей сообщения не только с российскими территориями, но и с Западом. Кипучее развитие экономики России, рост промышленности не только в центре страны, но и в отдаленных от столиц губерниях заставили Долгорукова приложить максимальные усилия для приумножения возможностей Москвы как крупнейшего транспортного узла. Потенциал Москвы как связующего звена между российской глубинкой и Западом должен был существенно увеличиться.

Важнейшим событием в этом направлении стало строительство Смоленского вокзала, известного нам сегодня как Белорусский. Это был вокзал Московско-Смоленской дороги, поскольку поначалу проходила она до Смоленска. Строительству вокзала предшествовала прокладка железнодорожных путей. Изыскания местности для прокладки пути «Государь Император дозволил Смоленскому земству провести на свой счет»[246]. Смоленские промышленники, заинтересованные в соединении с Москвой, охотно давали деньги на будущую железную дорогу, москвичи тоже понимали ее выгодность.

В апреле 1867 года Московская городская дума приняла решение уступить железной дороге «бесплатно участки городской пустопорожней земли, которые ей могут понадобиться под Московскую станцию и под самую дорогу, как в черте города, так и вообще в городских владениях…». 23 апреля 1868 года император Александр II разрешил «приступить к работам по предполагаемой железной дороге от Смоленска до Москвы и утвердить в общем виде направление этой дороги».

Прокладка железнодорожных путей началась от Тверской Заставы Москвы. Местность эта была вполне выгодной во многих отношениях. Расположение вокзала именно здесь позволяло проложить от новой дороги до Николаевской железной дороги соединительную ветку. К тому же этот выбор был продиктован и экономическими соображениями: большая часть земель, предназначаемых под станцию и пути, не приносила городу никакого дохода, так что издержки города на отчуждение частных земель и снос построек составили всего-навсего 50 тысяч рублей.

Единственными, кто пострадал от нововведения, стали коннозаводчики. Дело в том, что новая железная дорога проходила через ипподром. Коннозаводчики обратились к Долгорукову, рассчитывая, что он как президент «Императорского Московского Скакового общества» сможет оказать содействие, «дабы линию означенной дороги отклонить от ипподромов, насколько окажется возможным». Но князь решил, что государственные интересы выше частных, оставив просьбу коннозаводчиков без внимания.

Строительство вокзала началось в апреле 1869 года. Ответственным за возведение зданий и всех построек, согласно контракту, был крупный предприниматель, владелец кирпичных заводов статский советник Немчинов (сегодня о нем напоминает название станции Немчиновка, устроенной по просьбе братьев Немчиновых, основавших в пригороде Москвы дачный поселок).

Однопутная Московско-Смоленская железная дорога строилась одновременно из Смоленска и из Москвы. 9 августа 1870 года от Смоленска до Гжатска (ныне город Гагарин) прошли первые составы. На московском участке путь до станции Бородино был уже готов, и рельсы спешно укладывались до Гжатска: 25 августа ожидалась комиссия по приемке линии. На дорогу стал поступать подвижной состав, заказанный в Европе.

К сроку готов был и Смоленский вокзал, двухэтажный, из красного кирпича, покрытого штукатуркой. Если сравнивать здание вокзала с современными его аналогами, то, конечно, примечательным его не назовешь, но для того времени это было новым словом в архитектуре.

Торжественное открытие Московско-Смоленской железной дороги состоялось 19 сентября 1870 года. О новом вокзале московская пресса писала: «Станция представляет собой довольно красивое здание. С открытием движения по Смоленской дороге вся местность, прилегающая к Тверской заставе и четырем Ямским улицам, сильно оживится: уже теперь цены на дома и пустопорожние земли здесь возвысились довольно значительно».

Новая дорога с начала эксплуатации принадлежала акционерному обществу Московско-Брестской железной дороги (образовано при слиянии Московско-Смоленской и Смоленско-Брестской железных дорог), а в 1896 году была выкуплена казной и находилась в ведении МПС.

С увеличением протяженности железной дороги на запад Российской империи число городов, до которых можно было по ней доехать, непрерывно росло. Когда дорога дошла до Бреста, вокзал стал называться соответственно — Брестский. Именно так он стал именоваться в московских путеводителях с ноября 1871 года. Железная дорога Москва — Брест стала самой протяженной в России — 1100 километров!

В дальнейшем, уже после смерти Долгорукова, в 1896 году в связи с предстоящей коронацией Николая II архитектору Л. Кекушеву было поручено срочно построить для встречи царской семьи на Брестском вокзале Императорский павильон. До нашего времени он не сохранился. В настоящее время на этом месте находится вестибюль станции метро «Белорусская-радиальная». В феврале 1912 года состоялось открытие нового здания вокзала.

Немногие знают сегодня, что при Долгорукове в Москве строился еще один вокзал — Нижегородский, который стоял за Покровской Заставой (ныне Абельмановская Застава). Фотографии здания Нижегородского вокзала не сохранились, но, судя по документам, оно было небольшим, деревянным. Это был единственный из московских вокзалов, который расположился за городской чертой, за Камер-Коллежским валом. Этот вал с начала XIX века был официальной городской чертой, отделявшей Москву от уезда.

Место для вокзала было выбрано не случайно: во-первых, земли здесь стоили дешевле; во-вторых, уездное земство меньше, чем город, облагало земли и предприятия налогами; в-третьих, оно меньше обременяло заводчиков, предпринимателей обязательными постановлениями по части санитарии и охраны труда.

Положение Нижегородского вокзала с самого начала было нестабильным — в документах вокзал долгие годы именовался временным. Его учредители пытались добиться от властей выделения места ближе к центру города. На постройку временного вокзала выделяли очень небольшие средства. Вместе с тем с началом движения уже в 1865 году появилась необходимость расширения этого скромного вокзала, пришлось его даже увеличивать двумя пристройками.

А тем временем росла протяженность железной дороги Курского направления. Открылась в ноябре 1866 года дорога до Серпухова, затем она потянулась дальше — к Туле, Орлу, Курску. Рассматривались разные варианты более удобного расположения Нижегородского вокзала. В частности, предлагался вариант объединить его с Николаевским, проложив ветку от Николаевской дороги — через пути Ярославской — до станции Кусково и далее уже прямо на Нижний Новгород. Но у частного владельца дороги, коим было Главное общество российских железных дорог, средств недоставало, и Государственный совет предложил МПС России отложить нужды Нижегородской «до времени».

Окончательно же проблема с Нижегородским вокзалом была решена следующим образом: после выкупа этой и ряда других дорог царским правительством в казну Нижегородский вокзал решено было убрать с прежнего места и объединить его с Курским, новым вокзалом, что уже строился на Садовом кольце. С 1 января 1894 года начала действовать «Московско-Курская, Нижегородская и Муромская железная дорога», она-то и вела к Курскому вокзалу.

С 1870 года с Северного вокзала столицы можно было доехать на поезде уже до Ярославля, затем дорога пролегла и до Архангельска. Теперь этот вокзал мы знаем как Ярославский.

Модернизация транспортной инфраструктуры Москвы была бы невозможной без внедрения новых видов городского транспорта. Но как быть с давно устаревшими средствами передвижения — кабриолетами, или, как называли их в народе, «калибрами», появившимися в Москве еще при генерал-губернаторе Дмитрии Голицыне?

Владимир Андреевич предпринял такой ход: с владельцев московских фабрик взяли подписку, что они не будут более делать новые кабриолеты и чинить старые. Подписка оказалась весьма действенной. Уже через три года ни одного кабриолета в Москве не осталось. Ни к чему они были в новой Москве.

Вместо кабриолетов Долгоруков пустил в Москве конку — конно-железную дорогу, новый вид транспорта, получивший в 1880-х годах широкое распространение в крупных городах России.

В Первопрестольной первая линия конки была открыта в 1872 году по случаю Политехнической выставки. Недаром она так и называлась — Долгоруковская линия и вела от Страстной площади до Петровского парка. В Москве рельсы конки протянулись по Бульварному и Садовому кольцу, а также из центра города на окраины.

Москвичи были очень благодарны Долгорукову за конку. Известный наш москвовед Владимир Гиляровский не раз пользовался новым видом транспорта. Заберется он, бывало, по винтовой лестнице на империал и «тащится из Петровского парка к Страстному монастырю» (империал — открытый второй этаж вагона конки, который обычно везли две лошади). Правда, не все могли залезть на империал по крутой лестнице, тем более женщины. Поэтому крутые лестницы постепенно заменили более пологими, а цену за проезд на империале установили в три копейки, в то время как на первом этаже плата за проезд была пятачок.

Правил лошадьми вагоновожатый, а продавал билеты, давал сигналы остановок и отправления кондуктор. Был и еще один начальник — на станции, через которую следовали экипажи. Первая станция находилась на Страстной площади. В 1889 году Долгоруковскую линию электрифицировали первой в Москве. Неслучайно уже в последующие годы именно по ней прошел и первый московский трамвай.

Сегодня в Москве активно осуществляется идея развития велосипедного транспорта. А первым московским градоначальником, официально разрешившим езду на велосипеде в городе, был Владимир Андреевич Долгоруков. В 1888 году он позволил членам Московского общества велосипедистов-любителей и другим лицам колесить на велосипедах по бульварам с темного времени суток до восьми часов утра, а за городом — в течение всех двадцати четырех часов.

Трудно себе представить, насколько повальным был интерес к велосипеду как новому виду транспорта в 1880-х годах. Это двухколесное (а иногда и трех) изобретение привлекло к себе людей самых разных возрастов. Даже Лев Толстой обучился езде на велосипеде, регулярно приходя для этой цели в Манеж. В 1884 году было создано Московское общество велосипедистов-любителей, затем Московский клуб велосипедистов, а в последующие годы — Всеобщий и Германский союзы велосипедистов и Московский кружок любителей велосипедной езды. Долгоруков всячески способствовал расширению интереса горожан к велосипеду. К сожалению, мы не знаем, садился ли сам князь на железного коня, но то, что именно благодаря градоначальнику многие москвичи освоили велосипед, — факт непреложный.

Велосипедистов стало так много, что в мае 1890 года московский обер-полицмейстер Е. К. Юровский обратился к Долгорукову с просьбой о запрещении езды на велосипедах в вечерние часы в Сокольниках и Петровском парке. Оказывается, «вечерняя езда на велосипедах представляется в дозволенных местах неудобною в отношении гуляющей публики, а именно: в Петровском парке… велосипедисты, проезжая по всем направлениям с фонарями, пугают лошадей, по городским же бульварам катание на велосипедах в вечернее время до крайности стесняет и тревожит гуляющую публику», — жаловался обер-полицмейстер в рапорте.

В то же время к Долгорукову стали поступать и другие письма от велосипедистов-энтузиастов. Автор одного из таких писем пытался убедить генерал-губернатора, что «велосипед — не есть игрушка, это есть гигиеническо-лечебно-воспитательное средство… Теперь при воспрещении кататься на велосипедах куда денутся тысячи молодых людей вечером и в праздники? Конечно, пойдут в загородные трактиры, где нет недостатка в соблазнительности, а это очень понравится молодежи, и она погибнет».

Долгоруков оказался меж двух огней: с одной стороны, массовое общественное увлечение, с другой — необходимость соблюдения правил дорожного движения. Как человеку ближе ему были просьбы велосипедистов, но как градоначальник он обязан был прореагировать на рапорт обер-полицмейстера. В итоге возможность ездить на велосипеде по Москве существенно ограничили, но московские велосипедисты, несмотря на это, добрым словом вспоминали своего генерал-губернатора.

Электрификация Москвы тоже началась при Долгорукове. Ведь как раньше освещалась Москва? В лучшем случае — газовыми и керосиновыми фонарями, да и то только в центре. А в переулках и по окраинам горели масляные фонари, ставшие к 1870-м годам анахронизмом. К тому же нередко конопляное масло попадало не туда, куда ему положено, а в кашу. Неудивительно, что по вечерам большая часть Москвы погружалась в тьму: «Освещение было примитивное… причем тускло горевшие фонари… стояли на большом друг от друга расстоянии. В Москве по ночам было решительно темно, площади же с вечера окутывались непроницаемым мраком»[247].

Электрический свет в Москву пришел в 1883 году, когда на Берсеневской набережной была открыта первая электростанция. Несмотря на то, что мощности ее хватило лишь на освещение Кремля, храма Христа Спасителя и Большого Каменного моста, это стало переломной вехой в истории Москвы. Через пять лет дала ток электростанция на Большой Дмитровке, позволившая электрифицировать городской центр. А в 1886 году была пущена в строй электростанция на Софийской набережной, дошедшая до нашего времени (МОГЭС). Вряд ли нужно пояснять, какой заряд для своего дальнейшего подъема получила московская промышленность, перед которой открылись невиданные ранее экономические перспективы.

Долгорукова называли «князюшкой», «московским красным солнышком», «хозяином» или «барином», говорили, что Москвою он правит «по-отцовски». Все верно, и естественно, как хороший хозяин он любил побаловать москвичей. Градоначальник часто устраивал в Москве праздники, пышно отмечал их, так, чтобы это было радостью для всех городских сословий. Он сам имел привычку появляться среди горожан в праздничные дни. Таким и остался в памяти современников. «Его можно было встретить прогуливавшимся по Тверской в белой фуражке конногвардейского полка, форму которого он носил. На Масленице, на Вербе и на Пасхе он выезжал в экипаже на устраивавшиеся тогда народные гуляния и показывал себя широкой московской публике, сочувственно и приветливо к нему относившейся. Он отличался широким гостеприимством: кроме обязательного официального раута или бала 2 января, на который приглашалось все московское общество, все должностные лица, он давал еще в течение сезона несколько балов более частного характера для своего круга. Конечно, очень обширного. Он принимал у себя царей Александра II и Александра III во время их приезда в Москву, угощал и увеселял приезжавших в Москву молодых великих князей и иностранных принцев. Такое широкое представительство обходилось дорого, превышало его жалованье, и он был, как и всякий добрый барин старого времени, в больших долгах», — вспоминал академик М. М. Богословский[248].

Роскошь долгоруковских балов затмила славу празднеств при прежних генерал-губернаторах — Закревском и Голицыне.

Однажды к Долгорукову пришел Лев Николаевич Толстой. Это было еще в то время, когда писатель не имел собственной усадьбы в Хамовниках. Разговор с генерал-губернатором вызвал у Толстого восторг, зашел разговор и о бале: «Князь сказал ему, что, когда Таня (которой было в то время лет семь-восемь) вырастет, он устроит для нее бал… И странно то, что Долгоруков свое слово действительно сдержал и Таня была у него на балу, но это было уже в то время, когда отец пережил свой духовный переворот и от светской жизни и балов ушел безвозвратно»[249].

Проведение пышных балов, впрочем, требовало больших трат, а потому «широкое гостеприимство» князя, о котором свидетельствует академик Богословский, иногда обходилось Долгорукову действительно слишком дорого. Если верить Владимиру Гиляровскому, на торжественных приемах и блестящих балах в генерал-губернаторском особняке на Тверской улице появлялись не только должностные лица.

Светское общество, состоящее из усыпанных бриллиантами великосветских дам и их мужей в блестящих мундирах, разбавлялось (в немалой степени) замоскворецкими миллионерами, банкирами, ростовщиками и даже скупщиками краденого и содержателями разбойничьих притонов. Это были своего рода новые русские того времени, причем всех мастей.

Они приходили на балы в мундирах благотворительных обществ, купленных за пожертвования, а некоторые — при чинах и званиях. «Подъезжает в день бала к подъезду генерал-губернаторского дворца какой-нибудь Ванька Кулаков в белых штанах и расшитом «благотворительном» мундире «штатского генерала», входит в вестибюль, сбрасывает на руки швейцару соболью шубу и, отсалютовав с вельможной важностью треуголкой дежурящему в вестибюле участковому приставу, поднимается по лестнице в толпе дам и почетных гостей. А пристав, бывший гвардейский офицер, принужден ему ответить, взяв под козырек, как гостю генерал-губернатора и казначею благотворительного общества, состоящего под высочайшим покровительством… Ну как же после этого пристав может составить протокол на содержателя разбойничьего притона «Каторга», трактира на Хитровом рынке?!

Вот тут-то, на этих балах, и завязывались нужные знакомства и обделывались разные делишки, а благодушный «хозяин столицы», как тогда звали Долгорукова, окруженный стеной чиновников, скрывавших от него то, что ему не нужно было видеть, рассыпался в любезностях красивым дамам.

Сам князь, старый холостяк, жил царьком, любил всякие торжества, на которых представительствовал. В известные дни принимал у себя просителей и жалобщиков, которые, конечно, профильтровывались чиновниками, заблаговременно докладывавшими князю, кто и зачем пришел, и характеризовавшими по-своему личность просителя. Впрочем, люди, знакомые князю, имели доступ к нему в кабинет, где он и выслушивал их один и отдавал приказания чиновникам, как поступить, но скоро все забывал, и не всегда его приказания исполнялись», — пишет Гиляровский.

Приведенная цитата из книги «Москва и москвичи» рисует нам всего лишь несколько ярких штрихов к портрету Долгорукова, но насколько же они меняют идеальный, вылизанный биографами портрет князя. Вот и история о том, как знаменитый аферист Шпейер, вхожий на балы к генерал-губернатору под видом богатого помещика, продал особняк на Тверской английскому лорду:

«Шпейер… при первом же знакомстве очаровал старика своей любезностью, а потом бывал у него на приеме, в кабинете, и однажды попросил разрешения показать генерал-губернаторский дом своему знакомому, приехавшему в Москву английскому лорду. Князь разрешил, и на другой день Шпейер привез лорда, показал, в сопровождении дежурного чиновника, весь дом, двор и даже конюшни и лошадей. Чиновник молчаливо присутствовал, так как ничего не понимал по-английски. Дня через два, когда Долгоруков отсутствовал, у подъезда дома остановилась подвода с сундуками и чемоданами, следом за ней в карете приехал лорд со своим секретарем-англичанином и приказал вносить вещи прямо в кабинет князя…

Англичанин скандалил и доказывал, что это его собственный дом, что он купил его у владельца, дворянина Шпейера, за 100 тысяч рублей со всем инвентарем и приехал в нем жить. В доказательство представил купчую крепость, заверенную у нотариуса, по которой и деньги уплатил сполна. Это мошенничество Шпейера не разбиралось в суде, о нем умолчали, и как разделались с англичанином — осталось неизвестным. Выяснилось, что на 2-й Ямской улице была устроена на один день фальшивая контора нотариуса, где и произошла продажа дома»[250].

Долгоруков был поражен ловкостью Шпейера, оказавшегося, к его удивлению, не богатым помещиком, а атаманом промышлявшей в Москве в 1870-х годах шайки «червонных валетов». После этого неприятного случая бандитов поймали, но главарь ушел безнаказанным. Удар по репутации «хозяина» Москвы был таким сильным, что Долгоруков взял слово с фельетониста Пастухова, как-то пронюхавшего об этой истории, держать язык за зубами. Зубы у Пастухова оказались не такими крепкими.

Гиляровский объясняет факт неподкупности Долгорукова тем, что деньги ему не нужны были вовсе. Ведь в отличие от одного из своих предшественников, графа Закревского, красавицы-жены, как и необходимости удовлетворять запросы ее любовников, Долгоруков не имел. В карты князь тоже не играл. Все что нужно — благоволение двора и уважение москвичей — было у него в достатке.

А в том, что главными приводными ремнями к концу градоначальства старого князя стали начальник секретного отделения его канцелярии П. М. Хотинский (через которого «можно было умелому и денежному человеку сделать все») и бессменный камердинер Григорий Иванович Вельтищев, не было ничего странного. У Закревского тоже, как мы помним, был всесильный камердинер. Зато у князя сложились очень теплые отношения с представителями самого богатого сословия Москвы — торгового.

Одним из тех московских богатеев, дружбой с которым Гиляровский попрекает Долгорукова, был банкир Лазарь Поляков — видная фигура в московских деловых кругах. Он являлся не только главой ряда российских банков и крупных предприятий, но и финансистом строительства российских железных дорог, а также и благотворителем, жертвовавшим деньги на Румянцевский музей и Музей изящных искусств. Поляков был частым гостем на балах в доме генерал-губернатора на Тверской, благодаря чему долгое время и после смерти Долгорукова его злопыхатели говорили, что князь был чуть ли не на содержании у банкира. Дескать, откуда Долгорукову было взять столько средств на шикарные балы, если сам он денег не считал, а потому и привлек Полякова.

И вот что интересно: уже много лет спустя Александр Солженицын также обвинял Долгорукова в нечистоплотности по причине его благосклонного отношения к Полякову, «с которым князь Долгоруков вел дружбу и который, как утверждали злые языки, открыл ему в своем земельном банке текущий счет на любую сумму», а потому на банкира «сыпались из года в год всякие почести и отличия»[251].

Солженицын пишет, что Долгоруков был чуть ли не прикормлен Поляковым, так как «он отдал всё свое состояние зятю, между тем любил и пожить широко, да и благотворить щедрой рукой». Влияние Полякова якобы проявлялось в том, что в Московской губернии Долгоруковым для него была создана благоприятная среда. Владея Московским земельным банком, в условиях отсутствия конкурентов он получал максимальную выгоду от того, что «не было дворянина-земледельца, который бы не закладывал свое имение», в итоге эти дворяне становились в «некоторую зависимость от банка». И на все это московский генерал-губернатор смотрел сквозь пальцы.

В итоге Солженицын делает такой вывод: «В. А. Долгоруков <…> был весьма покровительствен к приезду и экономической деятельности евреев в Москве. Ключом к тому, очевидно, был ведущий банкир Москвы Лазарь Соломонович Поляков».

Трудно согласиться с таким радикальным выводом писателя, ведь Долгоруков был ревностным православным верующим, с особым почитанием относился к представителям Русской православной церкви. К тому же градоначальник был открыт представителям всех конфессий Москвы. И потому свои поздравления князю на юбилеи присылали не только члены Еврейского общества, но и Магометанского общества, а также католики и протестанты Москвы.

Вот, например, текст из поздравительного адреса В. А. Долгорукову к 25-летию его генерал-губернаторства от приюта Евангелического попечительства о бедных женщинах и детях, открытого в 1868 году и находившегося с 1888 года в Гороховском переулке:

«Ваше Сиятельство Князь Владимир Андреевич! Позвольте и нам, представителям Евангелического Попечительства о бедных женщинах и детях, принести свою лепту благодарности и любви по случаю торжественного дня… Это период времени, знаменательный для Москвы, период процветания вверенной Вам столицы во всех отношениях, особенно же в деле благотворительности, находившего всегда в Вашем Сиятельстве ревностного покровителя и могучего защитника. В ряду благотворительных учреждений, которыми изобилует Москва, наше Попечительство занимает весьма лишь скромное место. Тем не менее, оно удостоилось неоднократно благосклонного внимания Вашего Сиятельства. Присутствием своим при освящении нового здания детского приюта нашего доказали Вы, Сиятельнейший Князь, сочувствие Ваше нашему делу.

Мы позволили себе поэтому украсить поздравительный адрес наш изображением приюта и испрашиваем милостивое согласие Ваше на содержание в приюте Попечительства на память нынешнего юбилея девицы-сироты по назначению Вашего Сиятельства под названием «Сирота князя Владимира Андреевича Долгорукова», дабы сохранялось и в сем заведении, дорогое всем нам, как всей Москве, имя Вашего Сиятельства»[252].

Приведенное поздравление — не дань юбилейным условностям, а искреннее выражение признательности Долгорукову. Ведь приюты были вполне обычным явлением за рубежом, в странах Европы. Эту традицию московские немцы привнесли и в свою жизнь. Основой благотворительности в немецкой общине Москвы была Евангелическо-лютеранская церковь, ставшая главной хранительницей ее национальной культуры и самобытных традиций.

Как следует из приведенного выше адреса, Долгоруков не только разрешил открыть приют, но и присутствовал на его освящении. Хотя никто не осудил бы его за менее активное внимание к интересам немногочисленной конфессии. Но князь считал своим долгом всячески способствовать благотворительной и гуманитарной деятельности в Москве.

Что же касается утверждений того же академика Богословского об отсутствии у князя средств, из-за чего он был в большом долгу у того же Полякова, то уже после смерти Долгорукова выяснилось, что он был вполне платежеспособен. Более того, если он и просил пожертвований, то не для себя, а для московского простого люда, не имевшего возможности лечиться в больницах.

Достаточно лишь перечислить названия богаделен и больниц, на которые Владимир Андреевич потратил свои личные сбережения, чтобы убедиться в широте его души, в искренности его порывов: приют при Московском совете детских приютов, бесплатная лечебница при Комитете «Христианская Помощь» Российского общества Красного Креста, убежище для увечных воинов в селе Всесвятском, ремесленное училище при Мясницком отделении больницы для чернорабочих в Москве, Вяземский приют при Вяземском (Смоленской губернии) благотворительном комитете, мастерская для бесприютных в Москве…

Мы перечислили лишь те учреждения, что носили имя Долгорукова. Но ведь были и другие! Долгоруков подобно одному из его предшественников, князю Дмитрию Голицыну, своим примером показывал многоимущим москвичам, куда и как надо тратить сбережения.

Влас Дорошевич чрезвычайно удачно сформулировал способность Долгорукова пробудить в том или ином толстосуме щедрость: «И щелкнуть, но и обласкать умеет!» Был такой случай с ресторатором Лопашовым. Как-то в очередной раз, когда надо было пожертвовать энную сумму денег на благотворительную лотерею, он заартачился: «Надоело платить! Сколько можно!» Прознавший об этом Долгоруков вызвал Лопашова на прием, к девяти часам вечера. Лопашов не прийти не мог, а потому, отправившись к князю, захватил с собой на всякий случай несколько тысяч рублей. И вот сидит он в приемной у генерал-губернатора один час, другой, третий. А князь его все не принимает. И уже под ложечкой сосет — Лопашов даже не поужинал перед выездом, и спать хочется. Любые бы деньги отдал, лишь бы домой отпустили. А князь все не принимает. Лишь в два часа ночи двери начальственного кабинета распахнулись: «Князь вас ждет!»

Заходит ресторатор к Долгорукову и сразу с поклоном деньги вынимает: «Примите, Ваше сиятельство! Я не подписался на лотерею потому, что хотел иметь честь передать лично…»

А князь — сама любезность — улыбается, благодарит и руку жмет: «От всей души вас благодарю! От всей души! Я так и был уверен, что тут недоразумение. Я всегда знал, что вы человек добрый и отзывчивый! А теперь… Не доставите ли мне удовольствие со мной откушать? Мы, старики, не спим по ночам. Ужинаю поздно. Милости прошу. Чем Бог послал!»[253]

Ужинали они до четырех часов утра, о чем Лопашов потом еще долго всей Москве рассказывал. Как не вспомнить тут другого генерал-губернатора, Арсения Закревского, который вот также мог вызвать к себе под вечер иного купца, но ужинать он никому не предлагал!

Владимир Гиляровский, судя по его рассказам, не очень любил Долгорукова. Вот, например, его рассказ о невинных шутках в корректорской газеты «Русские ведомости»: «Я не любил работать в редакции — уж очень чинно и холодно среди застегнутых черных сюртуков, всех этих прекрасных людей, больших людей, но скучных. То ли дело в типографии! Наборщики — это моя любовь. Влетаешь с известием, и сразу все смотрят: что-нибудь новое привез!.. Как же не обрадовать эту молчаливую рать тружеников! И бросишь иногда шутку или экспромт, который тут же наберут потихоньку, и заходит он по рукам. Рады каждой шутке…

— Что новенького, Владимир Алексеевич? — И смотрят в глаза. Делаешь серьезную физиономию, показываешь бумажку:

— Генерал-губернатор князь Долгоруков сегодня… ощенился!

И еще серьезнее делаешь лицо. Все оторопели на миг… кое-кто переглядывается в недоумении.

— То есть как это? — кто-то робко спрашивает.

— Да вот так, взял да и ощенился! Вот, глядите, — показываю готовую заметку.

— Да что он, сука, что ли? — спрашивает какой-нибудь скептик.

— На четырех лапках, хвостик закорючкой! — острит кто-то под общий хохот.

— Четыре беленьких, один рыжий с подпалинкой!

— Еще слепые, поди! — И общий хохот.

А я поднимаю руку и начинаю читать заметку. По мере чтения лица делаются серьезными, а потом и злыми. Читаю: «Московский генерал-губернатор ввиду приближения 19 февраля строжайше воспрещает не только писать сочувственные статьи, но даже упоминать об акте освобождения крестьян». Так боялась тогда администрация всякого напоминания о всякой свободе! Слово «ощенился» вошло в обиход, и, получая статьи нелюбимых авторов, наборщики говорили: «Этот еще чем ощенился?»[254].

Ну что здесь скажешь? При Закревском, как мы помним, фамилию генерал-губернатора даже всуе, при прислуге, было страшно называть. А над Долгоруковым можно было и пошутить, причем не опасаясь, что донесут и вызовут на «прием» к генерал-губернатору. Причем шутки иногда были за гранью, а Долгоруков снисходительно смотрел на это. Ему помогало врожденное чувство юмора.

Но вернемся к праздникам. Каждый год на шестой неделе Великого поста, в субботу на Красной площади устраивали вербный базар и гулянье. Вдоль кремлевских стен ставили ряды из палаток и лавок, в которых продавали детские игрушки, сладости и всякие безделушки. Торговали здесь и иноземными лакомствами — греческие купцы привозили рахат-лукум, а французы пекли свои вафли. Особенно рад был этому простой народ.

Кульминацией праздника становились вербные катанья с участием генерал-губернатора. «Хозяин Москвы» при полном параде выезжал верхом на породистом скакуне, в окружении свиты. Особое впечатление это производило на тех, кто становился свидетелем зрелища впервые. Москвичи встречали этот торжественный разъезд, выстроившись вдоль Тверской улицы.

А на Рождество Долгоруков разрешал в Москве кулачные бои: «На третий день Рождества, такой порядок, от старины; бромлейцы, заводские с чугунного завода Бромлея, с Серединки, неподалеку от нас, на той же Калужской улице, «стенкой» пойдут на наших, в кулачный бой, и большое побоище бывает; сам генерал-губернатор князь Долгоруков будто дозволяет, и будошники не разгоняют: с морозу людям погреться тоже надо…»[255]

Торжественно отмечала Москва 900-летие Крещения Руси. Государь Александр III повелел, чтобы 15 июля 1888 года все военные части имели выходной. Такое распоряжение дали и чиновникам других ведомств. Даже фабрикантам и заводчикам было предписано не препятствовать освобождению рабочих от своих занятий в этот день. Вся Россия получила возможность принять участие в празднике.

Для Москвы это имело особое значение, ведь Крещение Руси (и это подчеркивалось в документах) было осуществлено святым равноапостольным князем Владимиром, тезкой которого был московский генерал-губернатор.

15 июля 1888 года в половине седьмого утра со всех московских колоколен полился праздничный благовест и колокольный звон к литургии. Все московские храмы наполнились народом, начались литургии. В 11 часов от храма Христа Спасителя отправился крестный ход к Успенскому собору Кремля. Крестный ход двигался по Волхонке, по пути его следования были выстроены пехотные полки. Десятки тысяч москвичей пришли в Кремль, заняли все прилегающие улицы.

С 12 часов в Успенском соборе проходила литургия. После литургии начал шествие главный крестный ход — на Москву-реку. Впереди несли святыни — ковчег с Ризой Господней и часть мощей святого князя Владимира. За святынями следовали духовенство и все московское руководство во главе с Долгоруковым.

Когда процессия приблизилась к Москве-реке, митрополит совершил чин освящения. Закончилось все на Соборной площади провозглашением многолетия их императорским величествам, всему царствующему дому и губернатору. Зрелище было красочным и грандиозным. Играли духовые военные оркестры, палили пушки. Затем Долгоруков, митрополит и духовенство проследовали в Мироварную палату на торжественное заседание, закончившееся трапезой в митрополичьих покоях Чудова монастыря[256].

Тщанием Владимира Андреевича необычайно оживилась и культурная жизнь Москвы, важнейшим событием которой стало проведение первого Пушкинского праздника и открытие памятника поэту в 1880 году. Эпопея с установкой памятника началась еще в начале 1860-х, когда бывшие лицеисты обратились к императору Александру II с ходатайством о разрешении соорудить монумент Александру Пушкину. Государь разрешил открыть подписку на сбор средств, а памятник повелел установить в Царском Селе, в бывшем лицейском саду.

Прошло почти десять лет, но дело едва сдвинулось с места: на памятник сумели собрать чуть более 13 тысяч рублей, причем власти Санкт-Петербурга не только не приняли участие в подписке, но и даже не нашли место для монумента. И тогда Долгоруков предложил установить памятник в Москве, на родине поэта.

После проведения трех этапов конкурса победителем в престижном творческом соревновании был признан скульптор А. М. Опекушин. Серьезных сомнений, где устанавливать памятник, не было — конечно, на Тверском бульваре, так любимом Пушкиным. Открытие памятника в Москве превратилось в событие всероссийского масштаба. В Первопрестольную съехались делегации со всей страны, чтобы принять участие в Пушкинском празднике.

6 июня при огромном стечении народа состоялось торжественное открытие памятника. Людей собралось около ста тысяч, несмотря на дождливую погоду.

Началось все с заупокойной литургии по Пушкину, которую отслужили в Страстном монастыре. Затем дети поэта — дочери Мария и Наталья, сыновья Александр и Григорий прошли к главной трибуне. За ними следовали Достоевский, Тургенев, Островский, А. Майков, Плещеев, Григорович, Полонский, Иван Аксаков, Островский, Фет, Мельников-Печерский…

Не смогли быть по причине недомогания Гончаров и Салтыков-Щедрин, а вот Лев Толстой не приехал по принципиальным соображениям и удостоился от москвичей остроты: «Мол, более всех блистает здесь все-таки Лев Толстой… своим отсутствием». В собравшейся у подножия памятника толпе рассказывали, будто Тургенев специально ездил за Львом Николаевичем в Ясную Поляну, но ее затворник заявил, что литература служит приятным времяпрепровождением для сытых, а народу решительно все равно, существовал ли Пушкин или нет[257]. Но даже если бы писатель приехал, памятник ему все равно бы не понравился, недаром он охарактеризует его следующим образом: «Кушать подано!»

Когда зазвонили колокола и вступил хор под руководством Николая Рубинштейна, под звуки гимна России медленно сползло покрывало, скрывавшее памятник. И перед восхищенными взорами москвичей предстала задумчивая фигура поэта, будто бы приостановившаяся во время прогулки по Тверскому бульвару. Скульптору Опекушину удалось создать выразительный образ Пушкина.

Многие писатели, художники, музыканты, артисты добрым словом вспоминали в эти дни московского генерал-губернатора Долгорукова, сделавшего все возможное для того, чтобы первый памятник великому поэту появился именно на его исторической родине — в Москве.

В течение трех дней после открытия памятника проходили в Москве вечера памяти поэта, на которых читали его стихи, звучала музыка, выступали известные литераторы и историки.

8 сентября 1880 года в большой аудитории Московского университета состоялось торжественное заседание московской общественности. Один из участников тех памятных дней вспоминал: «Это было 8 июня 1880 года, во время торжества по поводу открытия в Москве памятника Пушкину, на заседании московского Общества любителей российской словесности, прославленном речью Достоевского. Из всех речей и вообще публичных выступлений, которые мне пришлось когда-либо слышать и видеть, ничто не произвело на меня такого сильного впечатления, как эта вдохновенная речь.

…Громадная зала, уставленная бесконечными рядами стульев, представляла собою редкое зрелище: все места были заняты блестящею и нарядною публикою; стояли даже в проходах; а вокруг залы, точно живая волнующаяся кайма, целое море голов преимущественно учащейся молодежи, занимавшее все пространство между колоннами, а также обширные хоры. Вход был по розданным даровым билетам; в самую же залу, по особо разосланным приглашениям, стекались приехавшие на торжества почетные гости, представители литературы, науки, искусства и всё, что было в Москве выдающегося, заметного, так называемая «вся Москва».

В первом ряду, на первом плане — семья Пушкина. Старший сын Александр Александрович, командир Нарвского гусарского полка, только что пожалованный флигель-адъютантом, в военном мундире, с седой бородой, в очках; второй сын — Григорий Александрович, служивший по судебному ведомству, моложавый, во фраке; две дочери: одна — постоянно жившая в Москве, вдова генерала Гартунга <…> и другая — графиня Меренберг — морганатическая супруга герцога Гессен-Нассауского, необыкновенно красивая, похожая на свою мать. <…>

Рядом с Пушкиными сидел, представляя собою как бы целую эпоху старой патриархальной Москвы, московский генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгоруков. Он правил Москвою свыше двадцати пяти лет… С дворянством сидело именитое купечество московское: братья Третьяковы — городской голова Сергей Михайлович, «брат галереи», и Павел Михайлович — «сама галерея», как звали в Москве создателя знаменитого Московского музея; тут же сидели владетели сказочных мануфактур»[258].

Трудно найти такую область жизни Москвы, которая была бы обойдена вниманием Владимира Андреевича. И потому важно отметить его заслуги в развитии образования в Москве, как начального, так и высшего, причем в самых разных областях.

В сентябре 1866 года открылась Московская консерватория. Это первое высшее музыкальное учебное заведение в городе было основано при непосредственной поддержке Долгорукова и благодаря самоотверженным усилиям и организаторскому таланту Н. Г. Рубинштейна. Сегодня трудно поверить, что консерватория создавалась в тяжелой обстановке непонимания и противоборства с теми влиятельными кругами, кто всячески противился консерваторскому образованию в России. К этому прибавлялось отсутствие материальных средств и «систематического музыкального образования в тогдашнем московском обществе»[259]. Лучшие представители российской культуры воодушевились идеей создания консерватории в Москве, среди них был, например, и Лев Толстой.

Трудно было бы без поддержки московских властей получить и высочайшее соизволение на открытие Высшего музыкального училища — так называлась консерватория до 1873 года. Первоначально консерватория находилась на Воздвиженке, затем с 1871 года — на Большой Никитской, где уже в 1894–1901 годах было возведено новое здание, существующее и поныне.

В 1872 году в Москве открылись Высшие женские курсы, что стало событием исторического масштаба. Ведь до середины XIX века вопрос о высшем женском образовании в России вообще не ставился. Лишь в 1860-х годах, с изменением социально-общественной обстановки, возможность получить высшее образование перестала быть привилегией дворянства, женщины стали бороться за право доступа в университеты. Ведь университетский устав 1863 года лишал женщин права поступления в высшие учебные заведения. Лишь в конце 1860-х Министерство народного просвещения в лице графа Д. А. Толстого пошло на уступки, и в 1872 году в Москве начали работу педагогические курсы при Обществе воспитательниц и учительниц.

Наконец, тщанием Долгорукова в ноябре 1872 года на Волхонке в здании 1-й мужской гимназии торжественно открылись Московские женские курсы (или курсы профессора В. И. Герье), положившие начало высшему образованию в России. Курсы стали первыми высшими не только в Москве, но и в России. Вот почему учиться в Москву отправлялись женщины со всей страны. Несмотря на высокую плату за обучение (сначала 50 рублей, а затем 100 рублей за год), отсутствие общежитий и дефицит помещений для занятий, доля слушательниц из провинции в итоге составила более половины от общего числа курсисток.

В 1868 году на базе Московского ремесленного учебного заведения открылось Императорское техническое училище, готовившее механиков-строителей, инженеров-механиков и инженеров-технологов по уникальной системе образования. Обучение будущих инженеров состояло из педагогической и технологической части и явилось существенным прорывом в мировой образовательной практике.

В 1865 году в Москве открыла двери для желающих получить образование в сельском хозяйстве Петровская земледельческая и лесная академия. Символично, что открытие этого учебного заведения произошло 3 декабря, через несколько месяцев после назначения Долгорукова. Вопрос об основании земледельческого института в подмосковном имении Петровско-Разумовское поднимался еще в 1857 году на заседаниях Московского общества сельского хозяйства. Но лишь при Долгорукове развитие академии обрело реальные перспективы. Вспомним, что и другой московский градоначальник — Дмитрий Владимирович Голицын также уделял большое внимание развитию аграрной науки.

Согласно уставу Петровская земледельческая и лесная академия была очень демократичным для того времени учебным заведением, где мечту об образовании могли реализовать представители самых разных слоев общества. Первое время академия обучала студентов и слушателей лишь по двум отделениям: сельскохозяйственному и лесному.

Почти 400 человек занимались в академии, изучая сельское хозяйство, общее и частное скотоводство, ветеринарию, сельское строительное и инженерное искусство, лесоводство, технологию сельскохозяйственную и лесных производств, практическую механику, геодезию и, конечно, такие необходимые предметы, как химию, физику, ботанику, зоологию, минералогию и политическую экономию.

Процесс повышения качества образования в академии выразился в том, что с 1872 года прием абитуриентов стал проводиться по новым правилам — на основании экзаменов. Поступающие должны были закончить гимназию или реальное училище. Срок обучения составлял четыре года. В 1873 году по второму уставу Петровская земледельческая и лесная академия стала «высшим учебным заведением, имеющим целью дать молодым людям научное образование по сельскому хозяйству и лесоводству».

Долгоруков являлся также попечителем Московской практической академии коммерческих наук и многое сделал для развития торгового сословия Москвы.

Академия была образована еще в 1810 году и с тех пор завоевала авторитет не только в Москве, но и в России как одно из лучших учебных заведений для подготовки коммерсантов и деловых людей. Находилась академия на Покровке и в соответствии с уставом 1851 года относилась к разряду высших реальных и специальных училищ, состоящих в ведении Министерства финансов Российской империи.

Высококвалифицированные профессора преподавали здесь торговое дело, финансы, бухгалтерский учет и другие дисциплины, без знания которых вряд ли можно было с успехом вести свое дело. Лучшие купеческие семьи Москвы отправляли сюда учиться своих сыновей. Здесь, например, получил образование Павел Рябушинский.

Но в академию могли поступать не только дети купцов, но также дети почетных граждан, мещан и иностранцев купеческого сословия. Окончив с отличием академию, выпускники становились кандидатами коммерции.

Помимо попечительства над академией, московский генерал-губернатор занимал пост президента Общества любителей коммерческих знаний при академии. Общество было основано для финансовой поддержки деятельности академии и состояло не только из купцов, но министерских чиновников и дворян. Все доходы общества поступали в кассу академии и использовались исключительно на ее содержание и развитие.

Общество, кроме своего президента, секретаря и казначея, состояло из членов: действительных, в которые принимались желающие способствовать успеху общества; купцы, как русские, так и иностранные, проживавшие в России, и почетные, в которые избирались люди, известные учеными трудами или особыми заслугами[260].

Когда в 1882 году академию планировали передать из ведения Министерства финансов под крыло Министерства народного просвещения (что грозило ухудшением качества образования деловых людей), именно Долгоруков предпринял все от него зависящее, ходатайствуя перед Александром III, чтобы не допустить этого.

Покровитель искусств, Владимир Андреевич лично знал многих московских художников, не раз приезжал и в Московское училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, ставшее таковым в год назначения князя в Москву в 1865 году после присоединения к нему Архитектурного училища при Московской дворцовой конторе.

В один из своих приездов Долгоруков заметил и оценил работы молодого художника Исаака Левитана, что сыграло важнейшую роль в дальнейшей судьбе живописца.

«Однажды к подъезду на Мясницкой на паре серых в яблоках подъехал московский генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгоруков. Гость был редкий, и ученики бросились к окнам. Приезд высшего начальства чаще всего приносил одни неприятности, и профессора отнеслись к любопытству учащихся недоброжелательно.

— Продолжайте работу! — резко сказал Перов и пошел навстречу Долгорукову.

Генерал-губернатор пробыл долго, обошел все мастерские. Он был в хорошем настроении, шутил, смеялся, рассыпал похвалы направо и налево, видел всюду таланты — сановнику нравились даже те работы, которых стыдились сами авторы.

В мастерскую Саврасова, минуты за три до появления знатной особы, быстро вошел профессор Прянишников, подозрительно оглядел Алексея Кондратьевича и о чем-то пошептался с ним. Саврасов был навеселе, с туманными глазами, с багровыми пятнами на лбу.

— Я его знаю, — громко сказал пейзажист и небрежно махнул своей большой и красной рукой. — Мы занимаемся… и все в порядке…

Левитан встал и вытянулся, когда к его мольберту приблизился Долгоруков.

— Весенний мотив, — объяснил Саврасов содержание левитановского этюда. — Последний снег в лощинах. Реки прошли… Птицы летят с юга… Лесок… Место тяги вальдшнепов…

Алексей Кондратьевич говорил каким-то не своим голосом, отвертываясь в сторону, словно боялся дохнуть на генерал-губернатора.

— Ах, как это хорошо! — воскликнул с удивлением Долгоруков. — Очень, очень поэтично! Вы уже научили мальчика, господин Саврасов, чувствовать природу. Честь вам и слава…

— Покорно благодарю, — перебил Алексей Кондратьевич»[261].

Трудно представить, насколько радостной стала для Левитана скорая весть о том, что отныне он — стипендиат именной стипендии князя В. А. Долгорукова. Деньги молодому художнику были ох как нужны, ведь его исключали из училища именно по причине неплатежеспособности.

В следующий раз Долгоруков приехал на ученическую выставку и вновь восхитился работой Левитана. На эти выставки ходила вся Москва, газеты наперебой зазывали читателя на вернисаж. Генерал-губернатор прибыл не один, а вместе с московским митрополитом и свитой чиновников. Многие сановные посетители с подачи Долгорукова отметили одну из лучших картин выставки — левитановский «Осенний день. Сокольники».

Многие московские живописцы сами дарили Долгорукову свои произведения, как, например, упомянутый выше Василий Перов. Генерал-губернатор имел в своем домашнем собрании картины и зарубежных художников — итальянских, французских, голландских. Особым интересом князя было собирание картин, сюжет которых так или иначе был связан с историей его рода. И потому в коллекции Владимира Андреевича были такие картины, как «Князь Долгоруков-Роща защищает Троицкую лавру от поляков в 1608–1610 гг.», «Царский обед в шатре», «Петр I в обществе играющих в карты» и др. Вообще же, задайся князь целью собрать картины, иллюстрирующие служение его предков России, то из них можно было бы составить неплохую картинную галерею, так как Долгоруковы служили всем русским царям, получая за верную службу ордена и звания, земли и крепостных и прочие свидетельства монаршей милости.

За годы градоначальства Долгорукова значительно вырос и общий образовательный и культурный уровень москвичей. Причиной сего стало повсеместное распространение начального и профессионального школьного образования. Так, за 20 лет начиная с 1872 года число детских учебных заведений увеличилось более чем в семь раз, а количество учащихся выросло в шесть раз и достигло двенадцати тысяч человек.

Стали выходить и новые газеты и журналы: «Московский листок», «Русский курьер», «Московская иллюстрированная газета», «Русская мысль» и др. Средства массовой информации — важнейший инструмент создания необходимого имиджа власти. Князь это понимал и всячески поддерживал московских журналистов. Нередко в борьбе цензуры и газетчиков князь принимал сторону последних.

Однажды министр внутренних дел Д. А. Толстой, прочитав статью в «Русских ведомостях», настолько возмутился написанным, что потребовал от главного редактора газеты немедленно сообщить ему имя автора. Не получив ответа, он вооружился уже против самого редактора В. М. Соболевского, настаивая на его высылке из Москвы, равносильной закрытию газеты. И тогда Долгоруков заступился за газету. Это был поступок.

Благодаря Долгорукову в 1880-е годы «Русские ведомости» расцвели: на их страницах публиковались Н. Г. Чернышевский, М. Е. Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Н. Н. Златовратский, А. П. Чехов, Д. Н. Мамин-Сибиряк, К. М. Станюкович, А. Н. Плещеев, Л. Н. Толстой, В. И. Немирович-Данченко[262].

Но не стоит думать, что Долгоруков был либеральнее столичных чиновников, дело в другом: в своем городе он был хозяином полновластным и сам решал, кого миловать, а кого закрывать. Был такой случай с газетой «Московский листок» и ее издателем Николаем Пастуховым. По воспоминаниям архитектора И. Е. Бондаренко, более вульгарную фигуру, чем Пастухов, трудно было найти в Первопрестольной: с искривленной физиономией, вывалившимся глазом. Только уродливые типы Леонардо да Винчи могли быть прототипами образа Пастухова, а его «Листок» был органом московских дворников и мелких торговцев. Выдвинулся Пастухов и хорошо заработал на публикации своего романа «Разбойник Чуркин»[263]. Не отличаясь особыми литературными достоинствами, роман между тем имел огромную популярность у читателей.

Но как бы там ни было, тираж у «Московского листка» был немалый, читал его и Долгоруков. Читал до тех пор, пока не возмутился — сколько же можно рекламировать в довольно массовой московской газете такой неблаговидный образ, как разбойник Чуркин, да еще и в образе народного героя-избавителя. Мало того что «подвиги» Чуркина сочинялись Пастуховым во всех подробностях, так он еще и снабжал свои рассказы соответствующими иллюстрациями: картинами краж и грабежей. Но ему-то от этого только лучше: тираж не только удвоился, а даже утроился.

И вот как-то раз вызывает Долгоруков Пастухова к себе и говорит:

«— Вы что там у меня воров и разбойников разводите своим Чуркиным? Прекратить его немедленно, а то газету закрою!

Струсил Н. И. Пастухов. Начал что-то бормотать в защиту, что неудобно сразу, надо к концу подвести.

— Разрешаю завтра последний фельетон!

— Да как же! Ведь Чуркин!

— Удави Чуркина или утопи его! — рассердился князь и повернулся спиной к ошалевшему Н. И. Пастухову.

— Ваше сиятельство… Ваше сиятельство…

В. А. Долгоруков вопросительно обернулся.

— Завтра кончу-с! То есть так его расказню, что останетесь довольны!

И расказнил! На другой день появился последний фельетон: конец Чуркина, в котором свои же разбойники в лесу наклонили вершины двух берез, привязали к ним Чуркина и разорвали его пополам»[264].

Как-то молодой корреспондент «Листка» Володя Гиляровский написал заметку о пожаре на подмосковной фабрике в Орехово-Зуеве, сопровождавшемся большими жертвами среди рабочих. Эта статья вызвала большой резонанс и настроила против газеты владельцев фабрики купцов Тимофея и Викулы Морозовых-Ореховских. Они пожаловались губернатору, что рабочие, прочитав статью, чуть ли не бунтуют и мутят воду. И тогда накрученный фабрикантами генерал-губернатор вызвал на ковер хозяина «Московского листка» Николая Пастухова, рассказавшего следующее:

«Прихожу я к подъезду, к дежурному, — князь завтракает. Я скорей на задний двор, вхожу к начальнику секретного отделения П. М. Хотинскому, — человек, конечно, он свой, приятель, наш сотрудник. Спрашиваю его: «Павел Михайлович, зачем меня его сиятельство требует? Очень сердит?»

«Вчера Морозовы ореховские приезжали оба, и Викула и Тимофей, говорят, ваша газета бунт на фабрике сделала, обе фабрики шумят. Ваш ‘Листок’ читают, по трактирам собираясь толпами… Князь рассердился: корреспондента, говорит, арестовать и выслать».

Ну, я ему: «Что же делать, Павел Михайлович, в долгу не останусь, научите!»

«А вот что: князь будет кричать и топать, а вы ему только одно: виноват, ваше сиятельство. А потом спросит, кто такой корреспондент. А теперь я уже спрашиваю: кто вам писал? А я ему говорю: «Хороший сотрудник, за правду ручаюсь». — «Ну вот, говорит, это и скверно, что все правда. Неправда, так ничего бы и не было. Написал опровержение — и шабаш. Ну, да все равно, корреспондента-то мы пожалеем! Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди сгорели, а тут в редакцию двое молодых людей пришли с фабрики, вы им поверили и напечатали. Он ведь этих фабрикантов сам не любит. Ну, идите».

Иду. Зовет к себе в кабинет. Вхожу. Владимир Андреевич встает с кресла в шелковом халате, идет ко мне и сердито показывает отмеченную красным карандашом корреспонденцию:

«Как вы смеете? Ваша газета рабочих взбунтовала!»

«Виноват, ваше сиятельство, — кланяюсь ему, — виноват, виноват!»

«Что мне в вашей вине, я верю, что вас тоже подвели. Кто писал? Нигилист какой-нибудь?»

Я рассказал ему, как меня научил П. М. Хотинский. Князь улыбнулся:

«Написано все верно, прощаю вас на этот раз, только если такие корреспонденции будут поступать, так вы посылайте их на просмотр к Хотинскому… Я еще не знаю, чем дело на фабрике кончится, может быть, беспорядками. Главное, насчет штрафов огорчило купцов. Ступайте!».

В итоге никого не арестовали, а «Московский листок», став еще более популярным, сразу увеличил тираж.

Упоминаемый Гиляровским Хотинский был фигурой влиятельной в канцелярии Долгорукова, начальник секретного отделения. Пытаясь выслужиться перед князем, он писал статьи и даже по своей инициативе выполнял обязанности корреспондента в газете «Русские ведомости», прославляя в своих публикациях Долгорукова. Однажды газетчики его проучили. Во время одной из поездок Долгорукова по близлежащим губерниям Хотинский из каждого города телеграфировал во все газеты о торжественных встречах, устраиваемых «хозяину столицы». Информация сопровождалась всяческими подробностями, свидетельствующими о том неописуемом восторге, с которым встречали московского генерал-губернатора.

Далее дадим слово очевидцу событий: «Однажды во всех московских газетах появляется большая телеграмма из Тулы о торжественной встрече. Тут и «ура», и народ «шпалерами», и «шапки вверх». Во всех газетах совершенно одинаково, а в «Русских ведомостях» оказалась напечатанной лишняя строка: «о чем, по приказанию его сиятельства, честь имею вам сообщить. Хотинский». В телеграммах в другие газеты эта строка была предусмотрительно вычеркнута. «Русские ведомости» и секретное отделение с Хотинским во главе сделались врагами. Хотинский более уже не сотрудничал в газете»[265].

Благоволил Долгоруков и к театрам. В начале октября 1881 года к нему пожаловал сам Александр Николаевич Островский, озабоченный творческим упадком Малого театра. Драматург замыслил создать новый театр. Но где взять деньги на такое весьма затратное предприятие? По мнению Островского, привлечь средства мог бы Долгоруков. Гость начал с места в карьер:

«Князь, — обратился он к Долгорукову, — столько лет вы состоите всесильным хозяином Москвы, а до сих пор не поставите себе памятника.

— Какого памятника? — удивился генерал-губернатор.

— Должен быть построен театр вашего имени.

Долгоруков улыбнулся и мягко заметил:

— Я знаю, меня в шутку называют удельным князем, но, к сожалению, у этого удельного князя нет таких капиталов, которые он мог бы широко тратить.

— Я приехал к вам, князь, искать не ваших денег. Скажите одно слово — и московское именитое купечество составит компанию и явится театр»[266].

Долгоруков инициативу Островского одобрил и помог найти мецената, которым оказался представитель семьи железнодорожных магнатов С. П. Губонин, без промедления принявшийся за составление акционерного общества. А уже в ноябре Долгоруков отправил ходатайство о создании народного театра в Министерство внутренних дел. Но оно не понадобилось, так как настало время частных театров.

Островский очень ценил поддержку Долгорукова, недаром в своей речи по случаю десятилетия Общества русских драматических писателей и оперных композиторов 21 октября 1884 года Александр Николаевич посчитал нужным отметить: «Мы должны с глубокой благодарностью, в нынешний день нашей десятилетней годовщины, произнести имя московского генерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова, который с свойственным ему просвещенным вниманием и благожеланием отнесся к нововозникающему Обществу, содействуя к утверждению его Устава как в первоначальном, так впоследствии и в измененном виде. Постоянное расположение досточтимого начальника столицы, в которой возникло и существует наше Общество, многократно способствовало успехам нашей деятельности»[267].

Иногда Долгорукову приходилось даже защищать деятелей театра от кредиторов. В 1882 году в саду «Эрмитаж» давал представления театр М. Н. Лентовского, прозванного за свои организаторские способности «московским магом и чародеем». Спектакли пользовались огромным успехом. Москвичи валом валили на спектакли этого театра. Разве мог не прийти к Лен-товскому Долгоруков?

Но была у Лентовского одна проблема — ростовщики не давали покоя, забирая себе день за днем кассовые сборы театра. Однажды перед спектаклем антрепренер повздорил с ростовщиком, причем стычка проходила у пруда, что был в театре «Эрмитаж». Лентовский толкнул ростовщика и тот полетел вверх ногами в пруд. Недолго думая, ростовщик вылез из затянутого тиной пруда (можно представить, в каком виде) и, зная о том, что в театре нынче Долгоруков, кинулся в ложу к генерал-губернатору жаловаться. Долгоруков обомлел:

«Это что такое? Ростовщик? И жаловаться! В каком вы виде! Пристав, отправьте его просушиться!» Приказ был немедля исполнен. Ростовщика до утра продержали в застенке участка и, просохшего, утром отпустили домой[268].

Важнейшие события, произошедшие в истории России за четверть века генерал-губернаторской службы Долгорукова, не могли не коснуться Москвы. Одним из таковых стала очередная русско-турецкая война, разразившаяся в 1877 году. Россия, считая своим долгом прийти на помощь братскому болгарскому народу, поднявшему восстание против турецкого владычества, в апреле 1877 года объявила Турции войну.

Чем ответила Москва? Прежде всего огромным патриотическим подъемом и значительными денежными пожертвованиями. Московских купцов не нужно было заставлять сдавать деньги на нужды раненых русских солдат, сражавшихся за независимость славянских народов, что не идет ни в какое сравнение с тем, как собирались деньги на другую русско-турецкую войну, при прежнем градоначальнике — Арсении Закревском.

Московское общество попечения о раненых и больных воинах (позже известное как Общество Красного Креста), председателем которого был Долгоруков, собрало почти 1,5 миллиона рублей на нужды раненых. В Москве и уездах Московской губернии было создано 19 комитетов Общества Красного Креста, организовано 20 госпиталей на 2414 коек. Один из госпиталей, находившийся за Тверской Заставой, официально назывался «госпиталь имени князя Владимира Андреевича Долгорукова» и принимал раненых с декабря 1877-го по март 1879 года.

В отчете о деятельности общества говорилось: «1877 год, трудный для России по количеству жертв, понесенных ею ради святого дела освобождения христиан Балканского полуострова, ознаменовался особенно широкою деятельностью Красного Креста, впервые в таких размерах являвшеюся в пределах нашего Отечества… Отовсюду стекались пожертвования, всюду кипела горячая деятельность… Немало госпиталей возникло и в Москве, и к числу последних должен быть отнесен госпиталь имени князя В. А. Долгорукова»[269]. Госпиталь был хорошо оснащен, имел прекрасные условия для лечения раненых русских солдат — высокие потолки, светлые палаты на три-четыре человека. Помимо госпиталей, Москва снарядила и два санитарных поезда на 170 человек каждый, один из которых также получил название «Долгоруковского» по имени главного жертвователя. За войну поезда перевезли 12 658 раненых. Кроме того, был подготовлен медицинский персонал, стараниями которого многие воины были вновь возвращены в строй.

«Искренне благодарю жителей Москвы за поздравления с одержанной победой… Прошу передать мою признательность городской думе за новое по сему случаю пожертвование в пользу раненых воинов» — так ответил император на поздравление Долгорукова от имени жителей Москвы в связи с победой под Плевной в ноябре 1877 года. Московская городская дума постановила выплачивать пожизненную пенсию пятидесяти раненым участникам боев под Плевной[270].

Как напоминание о ста тысячах погибших русских воинах стоит сегодня в Москве памятник-часовня гренадерам — героям Плевны у Ильинских Ворот. Идея увековечить сей подвиг была горячо поддержана Долгоруковым. Часовню, сооруженную по проекту В. О. Шервуда, открыли в 1887 году. И по сей день этот памятник остается выразительным символом братства и взаимопомощи славянских народов.

В марте 1878 года Владимир Андреевич принял председательство в Московском комитете по сбору пожертвований для приобретения морских судов Добровольного флота. А инициатором создания флота и председателем главного комитета в Санкт-Петербурге был великий князь Александр Александрович — будущий император Александр III, придерживавшийся формулы, что главными союзниками России являются армия и флот. Великий князь сам попросил Долгорукова возглавить подобный комитет в Москве.

Предполагалось, что флот будет создан на частные средства, а его имущество и суда в военное время могут быть переданы в собственность или распоряжение армии. Корабли Добровольного флота должны были принять участие в вероятной войне с Великобританией.

Создание такого флота зиждилось исключительно на большой общественной поддержке и явилось следствием Русско-турецкой войны: «Враг наш силен на море. И числом и громадностью средств его морские силы далеко превосходят наши… Последняя война покрыла славой русских моряков, сражавшихся на деревянных скорлупах с грозными броненосцами и выходивших победителями из борьбы столь неравной. Дайте им настоящие морские суда, пошлите их в океаны на ловлю вражеского флота, и враг наш раскается в своей самонадеянности. Но время не терпит. Надо действовать быстро. Дети земли русской, вы, вставшие как один человек каждый раз, когда опасность угрожала святой матери нашей — России, — вы и на этот раз единодушно откликнитесь на ее призыв и всем миром создадите Добровольный флот». Этот призыв комитета был услышан москвичами.

Пример был подан членами комитета — крупнейшими русскими предпринимателями. Деньги на благое дело дали московский городской голова С. М. Третьяков, председатель Биржевого комитета Н. А. Найденов, старшина Московского купеческого сословия С. В. Алексеев, а также такие известные меценаты, как К. Т. Солдатенков, С. С. Поляков, П. И. Губонин, Г. И. Хлудов, а также многие другие представители богатейших московских семейств — Боткины, Морозовы, Абрикосовы, Мамонтовы…

Наследник престола в своем письме высоко оценил заслуги Долгорукова: «Князь Владимир Андреевич! Из представленных вами сведений я с удовольствием усматриваю, что сумма сбора на устройство добровольного флота в Московском главном комитете достигла с излишком 1 150 000 рублей, которые и переведены уже из Москвы в распоряжение состоящего под председательством моим комитета. Успех этого сбора свидетельствует о том сочувствии, которым встречена была всеми сословиями патриотическая мысль, возникшая в Москве при деятельном вашем участии. Радуюсь от души этому успеху, прошу вас передать жертвователям сердечную Мою признательность за усердие к столь полезному для Отечества делу. Цесаревич Александр. Красное Село. 13 июля 1878 г.».

Всего же под руководством Долгорукова Москва собрала на создание Добровольного флота 2 миллиона 224 тысячи 712 рублей. На эти деньги были куплены крейсеры «Россия», «Петербург», «Москва», «Ярославль», «Владивосток».

Благое дело по созданию в России Добровольного флота, поддержанное тщанием московского градоначальника Долгорукова, оказало свое влияние и на развитие русского торгового мореходства. К 1914 году просторы Мирового океана бороздили 40 пароходов Добровольного флота, представительства которого открылись в крупнейших торговых портах мира.

Учитывая перечисленные здесь заслуги Долгорукова, неудивительно, что уже через десять лет после назначения его генерал-губернатором он был удостоен звания почетного гражданина Москвы, присвоенного ему Московской городской думой в 1875 году. Кроме этого, князь был почетным гражданином и многих подмосковных городов: Вереи, Звенигорода, Дмитрова, Бронниц, Коломны, Волоколамска, Подольска, Павловского Посада.

Через два года, в декабре 1877 года, по просьбе жителей Новослободской улицы Москвы, ее переименовали в Долгоруковскую. Несмотря на то, что до очередного юбилея градоначальника оставалось еще несколько лет, Московская городская дума утвердила ходатайство. Ведь причиной, побудившей москвичей обратиться с подобной просьбой, были недавние события — Русско-турецкая война и заслуги Долгорукова по организации помощи раненым. По торжественному случаю переименования митрополитом Московским и Коломенским Иннокентием был отслужен молебен в Никольской церкви.

На службе присутствовал и сам градоначальник. Владимир Андреевич, к его чести, отказался от обеда, приуроченного к сему событию, предложив отдать собранные по подписке на обед деньги на лечение раненых. Но завтрак всё же устроили.

Из сохранившегося меню мы узнаем, чем угощали гостей и жителей вновь названной улицы, главным сюрпризом было пирожное «Праздник Долгоруковской улицы», а еще кулебяка с зернистой икрой, консоме в чашках, провансаль из рябчиков, разварные осетры, жареная дичь и каплуны и… чай. В советское время эта улица называлась Каляевской (в честь революционера Каляева), ныне улице по праву вновь возвращено имя Долгорукова.

Свидетельством уважения москвичей к своему градоначальнику являются и многочисленные подарки, преподнесенные ему на юбилеи и в праздники. Наверное, не было в истории Москвы генерал-губернатора, каждая круглая дата пребывания которого на посту так торжественно отмечалась.

Из даров и приношений градоначальнику можно собрать целую выставку, главным украшением которой могут быть и диплом на звание почетного гражданина города Москвы, и письменный прибор в виде модели дома, в котором родился Долгоруков, подаренный ему в 1879 году, и конная статуэтка, изображающая Долгорукова в юности, исполненная по модели самого Евгения Лансере, и редкая Библия XVI века, подарок от Московской еврейской общины, и письменный прибор с бюстами императоров Александра II и Александра III и самого князя В. А. Долгорукова, и памятные адреса с рисунками В. О. Шервуда и Ф. О. Шехтеля. А еще иконы, подносные блюда, богато оформленные альбомы, сотни адресов от московских обществ и организаций. Все это князь завещал Румянцевскому музею, в котором был создан памятный «Долгоруковский зал».

В настоящее время это собрание хранится в Историческом музее. Правда, есть, по крайней мере, один подарок, который на выставке нельзя представить — к одному из юбилеев Долгорукова ему подарили родовое имение, специально выкупленное для него.

Долгоруков исповедовал принцип открытости: как его дом на Тверской был свободен для желающих посетить князя, так и Москва демонстрировала всему миру свои возможности. Это при Долгорукове в Москве прошла череда интереснейших выставок — Этнографическая в 1867 году, Политехническая в 1872-м, Антропологическая в 1879-м, Художественно-промышленная в 1882-м, Ремесленная в 1885-м, Рыболовная в 1887-м, Археологическая в 1890 году, три выставки по конезаводству и др….

Целью Этнографической выставки было изображение повседневного быта всех народов России с помощью фигур из папье-маше, одетых в настоящие костюмы. Сооружались декорации, а костюмы были настоящими, глаза для фигур привезли из-за границы — их нужно было слишком много. Изготовленные фигуры несли в Манеж на носилках, поэтому нередко москвичи принимали их за покойников и при этом крестились.

Выставку в Манеже посетил Александр III, но пробыл там недолго — назвав изображенных в папье-маше людей уродами, быстро удалился.

Политехническая выставка, проходившая в Москве в течение всего лета 1872 года, неслучайно послужила прорывом в области пропаганды промышленных, сельскохозяйственных, военных, научно-технических и культурных достижений Российской империи. Ведь приурочена она была к двухсотлетию Петра I, русского царя, прорубившего окно в Европу.

За три летних месяца выставку посетило около 750 тысяч человек. Для того чтобы осмотреть экспозицию, многие ее посетители приезжали не только из других городов, но и из-за границы. А смотреть было на что — в работе двадцати пяти отделов выставки участвовало более двенадцати тысяч экспонентов (из них две тысячи — иностранные). Для размещения всех не хватило даже Манежа, а потому временные павильоны построили в Александровском саду, на Кремлевской набережной и Варварской площади.

Правда, Долгорукова критиковали за вырубку Александровского сада. Купец второй гильдии Н. П. Вишняков сетовал, что ради Политехнической выставки «было вырублено много старых деревьев и кустарников; только часть вырубленного была посажена вновь, и не особенно толково. Так, гора второго сада, которая теперь представляет из себя безотрадную лысину, была прежде обсажена деревьями и составляла славный уютный уголок. Тут можно было присесть, подышать вечерним воздухом и полюбоваться на перспективу зелени садов к Манежу, на Пашков дом…».

Но были и такие достижения, которые не могли вместиться не в одно из зданий. Самыми большими экспонатами стали паровозы (их поставили на набережной) и пароходы (они пришвартовались на Москве-реке). Вскоре после закрытия выставки многие ее уникальные экспонаты заняли свое место в Политехническом и Историческом музеях, также созданных при Долгорукове.

Одной из целей грандиозного смотра была не только демонстрация того, на что способна Российская империя, но и создание будущего музея прикладных знаний, известного нам сегодня как Политехнический музей. В экспозицию музея вошли многие технические новинки с выставки. На открытии музея 30 ноября 1872 года Владимир Андреевич огласил следующее повеление императора: «Для устройства в Москве музея прикладных знаний и заведования оным учредить особый Комитет на основаниях, изложенных в положении комитета гг. министров…» Поначалу экспозиция размещалась во временном здании, пока на Лубянской площади строилось специальное здание для музея.

Что же касается экспонатов исторического отдела выставки, показывавшего посетителям портреты деятелей Петровской эпохи во главе с самим царем-реформатором, а также изделия и предметы искусства того времени, то в дальнейшем они явились основой собрания другого — Исторического музея. Почетным президентом музея в январе 1873 года согласился стать наследник престола, будущий император Александр III. Одним из инициаторов создания музея стал граф А. С. Уваров.

Интересно, что в 1874 году Москва пожертвовала для создания музея то место на Красной площади, которое раньше было куплено у казны для строительства здания Московской городской думы, выступившей одним из первых жертвователей, — в мае следующего года в музей были переданы принадлежавшие Москве библиотечные собрания Черткова и Голицына. В августе того же года в присутствии государя императора состоялась закладка здания музея, авторами проекта которого стали архитектор В. О. Шервуд и инженер А. А. Семенов. В 1881 году музею было дано название «Императорский Российский Исторический музей», а в 1883 году закончилась его отделка. Долгоруков не раз приезжал на строительство, благо что ехать было недалеко.

Уже в мае 1883 года генерал-губернатор сопровождал в музей августейшую чету, осмотревшую его экспозиции, вслед за этим и остальные москвичи получили возможность познакомиться с богатейшим собранием. Через несколько дней Исторический музей в присутствии его председателя великого князя Сергея Александровича (с 1881 года) и князя Долгорукова был освящен.

В 1884 году товарищем (заместителем) председателя музея, а фактически руководителем, стал выдающийся русский историк Иван Егорович Забелин. Долгоруков же получил звание почетного члена музея. В 1890 году именно Забелин преподнес Долгорукову поздравительный адрес, в котором отметил его заслуги перед Москвой: «Минувшее двадцатипятилетие в истории Москвы составит замечательную, славную эпоху в устройстве древнего Царского и Царствующего города… Древняя столица совсем изменила свой облик и приобрела не только внешнюю, так сказать, строительную красоту, но и новое, лучшее устройство внутренней жизни.

Всем нам, москвичам, хорошо известно, какое живейшее, в высокой степени заботливое и попечительное, и вместе с тем и дальновидное участие Вы, Досточтимый начальник Москвы, принимали в установлении и направлении новых учреждений, столько способствовавших процветанию городского быта во всех видах и отношениях.

Деяния Вашего сиятельства принадлежат истории, и потому Исторический музей как учреждение, которому Высочайше предназначено быть выразителем Русской народности в последовательном ходе исторических эпох, с особою заботливостью должен в своих стенах изобразить и славный период в истории Москвы, свидетельствующий о неутомимой попечительности Вашего Сиятельства на пользу всестороннего устройства древней столицы»[271].

К сожалению, последнее предложение Забелина не было осуществлено — и по сей день в музее нет отдельной экспозиции, посвященной князю.

14 апреля 1879 года в день пятидесятилетия службы в офицерских чинах Долгоруков получил поздравительные телеграммы от императора, императрицы и великих князей. Александр II писал:

«Поздравляю тебя с пятидесятилетним твоим служебным юбилеем и посылаю тебе рескрипт, из которого ты усмотришь, что я умею ценить твое усердие и твою преданность. Да хранит тебя Бог!» В рескрипте государь отдавал должное московскому градоначальнику:

«В 1865 г. вы были избраны Мною для занятия высокого поста генерал-губернатора первопрестольной нашей столицы. В течение тринадцати лет вы исполняете возложенные на вас обязанности с неизменным рвением, полным понимания интересов государственных и неусыпной заботливостью о нуждах всех классов московского населения. Приобретенное вами доверие и уважение со стороны этого населения сделали вас не только представителем власти и порядка, но и достойным выразителем верноподданнических и патриотических чувств московских жителей. За таковые государственные труды и доблестное полувековое служение ваше Престолу и Отечеству я считаю истинным удовольствием изъявить вам в нынешний знаменательный для вас день искреннюю Мою признательность. Вместе с тем приказом, сего числа данным, я повелел зачислить вас в лейб-гвардии конный полк. Да напоминает вам мундир этого славного полка дни ваших первых шагов на поприще государственного служения.

Пребываю к вам неизменно благосклонный искренно вас любящий и благодарный АЛЕКСАНДР»[272].

Мундир конного полка Долгоруков носил часто, как мы уже узнали из воспоминаний его современников. А когда Александр II назначил Долгорукова членом Государственного совета, то отправил ему следующую телеграмму: «Рад, что мог дать тебе новое доказательство, сколько я умею ценить твою усердную и преданную службу».

Через несколько лет не меньшую преданность и усердие князь выказал новому государю — Александру III.

Открытие Исторического музея и освящение храма Христа Спасителя стали яркими событиями торжеств по случаю коронации императора Александра III в мае 1883 года. А какой незабываемой иллюминацией встретила императора древняя столица! Это был момент настоящего триумфа Долгорукова, продолжившего верную службу на благо Москвы. Но время диктовало новые задачи.

После мученической смерти Александра II, последовавшей после покушения народовольцев 1 марта 1881 года, борьба с терроризмом стала наипервейшей задачей для вступившего на престол его сына и нового самодержца Александра III. Тот назначил Долгорукова наместником двенадцати губерний Центральной России, в новые обязанности князя входила координация деятельности по борьбе с терроризмом.

Подспорьем Долгорукову послужило Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия от 14 августа 1881 года, в соответствии с которым чрезвычайное положение могло быть введено в тех случаях, «когда проявления преступной деятельности лиц, злоумышляющих против общественного порядка и общественной безопасности, принимают… столь угрожающий характер, что вызывают необходимость особых мероприятий, направленных к прекращению сих проявлений», «когда такими посягательствами население будет приведено в тревожное состояние, вызывающее необходимость принятия исключительных мер для безотлагательного восстановления нарушенного порядка»[273].

Москва наряду с Санкт-Петербургом, Одессой и другими большими городами империи как раз и была местом, где время от времени возникало «тревожное состояние».

Долгоруков получил широчайшие полномочия:

1. Издавать обязательные постановления по предметам, относящимся к предупреждению нарушения порядка и безопасности, устанавливать нарушения и накладывать взыскания (арест до трех месяцев и штраф до 300 рублей) в административном (внесудебном) порядке.

2. Воспрещать всякие народные, общественные и частные собрания.

3. Делать распоряжения о закрытии торговых и промышленных заведений.

4. Воспрещать отдельным личностям пребывание в объявленных на положении об усиленной охране местностям (имелась в виду административная высылка на срок от года до пяти лет), до момента высылки наказуемый мог содержаться под арестом.

5. Передавать на рассмотрение военных судов дела, подсудные обычным судам, в видах ограждения общественного порядка и спокойствия; а также давать распоряжения о рассмотрении дел судами при закрытых дверях, во избежание возбуждения умов и нарушения порядка.

6. Право налагать секвестр на недвижимые и арест на движимые имущества, если доходы с них употреблялись на преступные цели.

7. Подвергать заключению в крепости, тюрьме или аресту на срок до трех месяцев или штрафу до трех тысяч рублей в административном порядке как за нарушение обязательных постановлений, так и за проступки, изъятые из ведения судов.

8. Устранять от должности на время действия положения чиновников всех ведомств (кроме лиц первых трех классов), а также служащих по выборам в сословных, земских и городских учреждениях.

9. Право приостанавливать и закрывать собрания сословных, земских и городских учреждений.

10. Приостанавливать периодические издания на время действия положения.

11. Закрывать учебные заведения на срок не более одного месяца.

Ужесточение внутренней политики проходило и по другим направлениям.

В октябре 1883 года Долгоруков был вынужден запретить выступление Льва Толстого в Обществе любителей российской словесности в память о И. С. Тургеневе.

Председатель общества С. А. Юрьев обратился к писателю с просьбой выступить на заседании общества. Как вспоминал Толстой, «когда Тургенев умер, я хотел прочесть о нем лекцию. Мне хотелось, особенно ввиду бывших между нами недоразумений, вспомнить и рассказать все то хорошее, чего в нем было так много и что я любил в нем. Лекция эта не состоялась. Ее не разрешил Долгоруков»[274].

Причиной запрета стало указание из столицы. Главное управление по делам печати и Министерство внутренних дел слишком опасались выступления Толстого. Начальник Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистов писал министру внутренних дел Д. А. Толстому: «Толстой — человек сумасшедший, от него следует всего ожидать; он может наговорить невероятные вещи — и скандал будет значительный». В итоге министр «предупредил» московского генерал-губернатора о необходимости цензурного контроля над всеми выступлениями на этом заседании[275].

Вряд ли это поручение было для Долгорукова приятным, он постарался максимально деликатно решить этот вопрос, велев «под благовидным предлогом» объявить заседание «отложенным на неопределенное время»[276].

Но не только Лев Толстой почувствовал изменение либеральной политики прежнего императора и ее крутой поворот на 180 градусов при Александре III. Долгоруков вынужден был корректировать свое прежде терпимое отношение к проявлению излишней свободы со стороны некоторых слоев общества. Как следствие этого — ужесточение цензуры, введенное «Временными правилами о печати» 27 августа 1882 года.

Одним из очагов вольнодумства во все времена был Московский университет, за него и взялись в первую очередь. Как генерал-губернатор Долгоруков просто обязан был отреагировать на открытое сопротивление научной и студенческой общественности, с полным одобрением внимавшей московскому городскому голове Б. Н. Чичерину, позволившему в своем выступлении на торжественном обеде в университете 12 января 1883 года высказаться о необходимости сохранения его независимости. А упоминания о либеральной эпохе Александра II и вовсе легли на душу собравшимся. В ответ на это князь официально осудил и Чичерина, и говорунов из Московской городской думы, размечтавшихся о реформах.

В 1884 году университетский устав 1863 года был отменен, лишив университеты автономии и отдав их под полный контроль попечителей учебного округа и Министерства народного просвещения. Запретили любые студенческие объединения и студенческий суд. Контрреформы коснулись и среднего образования, ограничив доступ к образованию представителей низших сословий, и это внушило уверенность властям в снижении общественной активности хотя бы на некоторое время.

Свернули и демократию на местах, пересмотрев законы о земствах и городском самоуправлении. Их права серьезно ограничили, лишив части полномочий, которые были переданы генерал-губернатором к губернаторам с целью усиления их власти.

Таким образом, под лозунгом борьбы с терроризмом Александр III последовательно проводил в жизнь наставление своего учителя Константина Победоносцева: «С ослаблением самодержавной власти слабеет и распускается порядок и вся земля». И надо отметить, что на какое-то время террор действительно удалось погасить. Но лишь на время… По крайней мере, при Долгорукове криминальная обстановка в Москве значительно улучшилась.

Тут следует заметить, что самому Владимиру Андреевичу образ мыслей нового царя, вероятно, претил. Возьмем хотя бы веротерпимость московского генерал-губернатора. Как она, например, могла сочетаться с ужесточением политики в отношении «иноверных вероисповеданий», проводимых Александром III, утверждавшим: «Только православная церковь считается истинной русской и только русский может быть православным»?

Неслучайно, что сразу же после отставки Долгорукова его сменщик на этом посту великий князь Сергей Александрович в 1891 году выслал из Москвы 17 тысяч ремесленников-евреев. Могло ли это произойти при Долгорукове? Вряд ли, так как старый князь, как человек дальновидный, понимал, к чему может привести высылка из огромного города такого большого числа ремесленников — к ухудшению жизни остальных. Кто тогда будет шить платья, тачать сапоги и др.? Именно так в итоге и вышло.

23 апреля 1883 года Долгоруков стал верховным маршалом при проведении коронации императора и императрицы. Именно на князя легли все хлопоты по организации и проведению торжественных мероприятий. Всех гостей (в том числе и иностранных) нужно было принять, разместить и накормить на должном уровне. Не говоря уже о членах царствующего дома.

В знак признания заслуг Долгорукова Александр III пожаловал ему в день коронации украшенный бриллиантами собственный портрет, как указано было в рескрипте, «за долговременную службу вашу, так в особенности за неусыпное попечение ваше о благоденствии душевно любимой Мною первопрестольной столицы русской». После этого награждения среди москвичей быстро распространилось мнение, что император потому наградил Долгорукова своим портретом, что все другие знаки отличия у князя уже имелись, и что поскольку вешать ордена уже некуда, то единственным свободным местом осталась шея, на которой и следовало носить новую награду.

Торжества прошли на образцовом уровне. В самый ответственный момент, во время прочувственной речи московского митрополита на крыльце Успенского собора, обращенной к августейшей чете, Александр III, как и положено, прослезился. Организованно прошел и праздник на Ходынском поле — более полумиллиона человек получили в подарок гостинцы от московского градоначальника. Кто знает, доживи Долгоруков до следующей коронации в 1896 году, быть может, и не случилось бы той смертельной давки, что ознаменовала собой начало царствования последнего русского самодержца Николая II.

16 мая 1883 года состоялось освящение храма Христа Спасителя, которое по праву может считаться событием исторического масштаба, учитывая, сколько времени потребовалось на воплощение замысла. Ведь «Высочайший манифест о построении в Москве церкви во имя Спасителя Христа» был подписан еще Александром I аж 25 декабря 1812 года!

В соответствии с царским манифестом храму суждено было стать главным памятником Отечественной войне 1812 года: «Спасение России от врагов, столь же многочисленных силами сколь злых и свирепых… есть благость Божия. В сохранение вечной памяти того беспримерного усердия, верности и любви к Вере и Отечеству… вознамерились мы в Первопрестольном граде Нашем Москве создать церковь во имя Спасителя Христа»[277].

После драматических попыток возвести храм на Воробьевых горах, окончившихся осуждением в 1835 году архитектора A. Витберга, вторичная попытка построить храм была предпринята на Волхонке в 1839-м по проекту уже другого зодчего, К. Тона, которая и увенчалась успехом.

К 1865 году, когда Долгоруков взял в свои руки управление Москвой, основные работы были закончены, строительные леса сняли с храма в 1858 году.

Владимир Андреевич внес большой вклад в дело завершения создания храма. Как генерал-губернатор он занимал еще и должность председателя комиссии по возведению храма, искренне относясь к выполнению своих обязанностей.

Долгоруков неоднократно приезжал осматривать роспись и отделку внутреннего убранства храма Христа Спасителя. Разговаривал подолгу со скульпторами и художниками, представлявшими весь цвет российского изобразительного искусства. Принимать участие в создании храмов всегда считалось почетным среди творцов кисти и резца.

Снаружи храм украсили двойным рядом мраморных горельефов работы скульпторов Н. А. Рамазанова, П. К. Клодта и др. Скульпторы отдали почти 20 лет этой работе!

В росписи храма, длившейся четверть века, участвовали B. И. Суриков, В. П. Верещагин, А. Г. Марков, Ф. А. Бруни, Г. И. Семирадский, К. Е. Маковский… Велик был объем работ, но ведь велика была и цель — создать храм памяти Отечественной войне 1812 года.

Стоимость строительства храма превысила 15 миллионов рублей. Деньги из казны, как это часто у нас бывает, выделялись с большими трудностями, поскольку всегда найдется очередная причина, по которой можно задержать финансирование. В 1874 году Владимир Андреевич ходатайствовал перед Государственным советом об увеличении расходов на отделку храма. Просьба его была удовлетворена. Если бы не Долгоруков, то строительные работы закончились бы дай бог к началу XX века.

Один из русских писателей, в произведениях которого живет образ Долгорукова, — Иван Шмелев. В его рассказе «Царский золотой» один из героев вспоминает о своем участии в строительстве храма: «Годов шесть тому было. Роботали мы по храму Христа Спасителя, от больших подрядчиков. Каменный он весь, а и нашей роботки там много было… помосты там, леса ставили, переводы-подводы, то-се… обшивочки, и под кум-полом много было всякого подмостья. Приехал государь поглядеть, спорные были переделки. В семьдесят в третьем, что ли, годе, в августе месяце, тепло еще было. Ну, все подрядчики, по такому случаю, артели выставили, показаться государю, царю-освободителю, Лександре Николаичу нашему. Приодели робят в чистое во все. И мы с другими, большая наша была артель, видный такой народ… худого не скажу, всегда хорошие у нас харчи были, каши не поедали — отваливались. Вот государь посмотрел всю отделку, доволен остался. Выходит с провожатыми, со всеми генералами и князьями. И наш, стало быть, Владимир Ондреич, князь Долгоруков, с ними, генерал-губернатор. Очень его государь жаловал». В этом отрывке выражено многое, но главное, что автор очень точно передает отношение простого народа к Долгорукову, называя его «наш князь»[278].

Храм строился при четырех императорах и семи генерал-губернаторах Москвы. Даже архитектор Константин Тон не дожил до освящения своего детища — в 1880 году его принесли к подножию храма на носилках — ему было уже за восемьдесят. Он хотел подняться, чтобы взойти по ступеням в храм, но таки не собрался с силами. Очевидцы запомнили его глаза, наполнившиеся слезами.

Наконец к 1883 году, то есть через 70 лет после опубликования манифеста и через 44 года с начала строительства, все работы завершились, были также приобретены для размещения духовенства и причта близлежащие дома, изготовлены утварь и облачения, устроены новая площадь и набережная. Храм-красавец, построенный в русско-византийском стиле, стал важнейшей архитектурной доминантой старой Москвы.

На освящение храма прибыли вся царская семья, иностранные принцы, дипломаты.

Как вспоминал очевидец, «вся Москва видела это торжество, и несомненно, оно надолго останется в памяти москвичей и всех тех, кого осчастливила судьба видеть это… Внутри храма, в левом его углу, северном, стояли ветераны Отечественной войны; для отдыха им были подготовлены скамьи. Перед выходом из храма государь император изволил подходить к ветеранам и милостиво с ними беседовал. Их, как и следовало ожидать, было немного. Все были удрученные годами старцы. Каждый из них был с Георгием на груди. Надо себе представить, что чувствовали они, свидетели былой русской славы, при виде русской славы наших дней».

Русскую славу наших дней, о которой пишет мемуарист, олицетворял и Владимир Андреевич Долгоруков. И хотя по возрасту он не мог участвовать в Отечественной войне 1812 года, но для увековечения памяти о тех героических событиях он сделал немало.

Государь Александр III так оценил его заслуги в своем рескрипте: «Князь Владимир Андреевич! Сооружение этого величественного памятника производилось особой комиссией, состоявшею в течение последних восемнадцати лет под председательством и ближайшим руководством вашим.

Удостоверяясь лично в блистательном исполнении этого обширного и трудного дела и изъявляя вам искреннюю мою признательность, а равно и благодарность всем лицам, входившим в состав комиссии, жалую вам украшенную бриллиантами медаль в память открытия храма для ношения на груди на Андреевской ленте»[279].

Большой мастер в организации балов, на третий день коронации 17 мая 1883 года Долгоруков дал такой бал, который по роскоши затмил все прежние. На празднество съехалось более полутора тысяч гостей — императорская семья, дипломатический корпус, московская аристократия и пр. Уже задолго до подъезда к генерал-губернаторскому дому на Тверской гости могли услышать звуки государственного гимна, исполняемого оркестром, находящимся на площади перед особняком. Сама площадь и фасад здания были пышно украшены.

У входа в дом именитых гостей встречал сам генерал-губернатор. Государь император появился на празднике в том же мундире лейб-гвардии конного полка, что и хозяин бала Долгоруков. Императрице князь преподнес букет цветов.

Первую кадриль начал император, рука об руку с королевой Греции, императрицу же вел в танце Владимир Андреевич. Закончилось все торжественным банкетом, под утро.

Надолго запомнились москвичам торжества по случаю освящения храма, по размаху сравнимые с празднованием Пушкинского юбилея.

15 мая 1886 года Долгоруков вновь удостоился высочайшей чести, получив от Александра III бриллиантовые знаки ордена Святого апостола Андрея Первозванного, что считалось особой формой отличия.

А было Владимиру Андреевичу уже 76 лет…

Апофеозом признания заслуг князя стало празднование четвертьвекового юбилея его службы генерал-губернатором Москвы. 31 августа 1890 года в храме Христа Спасителя собрались лучшие люди Первопрестольной. К девяти часам утра в собор уже прибыли чиновники гражданского и военного ведомств, руководители учебных заведений, делегаты городских и общественных управлений, а также дамы высшего света. Все были при полном параде.

В десять часов митрополит Московский Иоанникий начал торжественную службу. Наконец в 11 часов появился и сам Долгоруков, принявший участие в литургии по случаю собственного юбилея. Затем митрополит обратился к нему с речью: «Редко, чтобы кто-либо прослужил 25 лет в одном и том же месте и на одном поприще и чтобы кто-либо прослужил четверть века на таком высоком посту, какой занимаете вы — явление исключительное и едва ли не беспримерное», тем самым сформулировав одну из главных особенностей служения Долгорукова в Москве.

Напоследок митрополит преподнес сиятельному князю икону Рождества Иисуса Христа как «напоминание о трудах, поднятых Вами при окончании, созидании и благоукрашении сего величественного храма». Приняв икону, Долгоруков вышел на крыльцо храма и увидел многотысячную толпу москвичей, приветствовавших своего градоначальника криками «ура». Поклонившись в ответ на проявление народом своих чувств, Долгоруков сел в карету и направился в свой особняк на Тверской, где в два часа должен был начаться торжественный прием.

Дом генерал-губернатора был переполнен гостями, достаточно сказать, что приглашено было 120 депутаций, а пришло 280. Поздравления раздавались одно за другим. И кто только не пришел в этот день, чтобы разделить радость с юбиляром! Московское духовенство, командование Московского военного округа в лице командующего генерал-лейтенанта А. С. Костанды, руководители соседних губерний, начальственные лица Московской губернии, дипломаты и многие другие…

Все поздравления сопровождались подношением адресов, выполненных на любой вкус и цвет, из ценных пород дерева, украшенных золотом и серебром.

Многие дарили юбиляру иконы. Но были и подарки иного рода. Например, дворяне Московской губернии собрали капитал на учреждение в Московском университете Долгоруковских стипендий для студентов из потомственных дворян.

Московская полиция внесла капитал в пять тысяч рублей для воспитания на проценты с него одного бедного ребенка из лиц, служащих в полиции. А в Глазной больнице была учреждена койка имени Долгорукова. Московская городская дума в полном составе поднесла князю свой приговор об учреждении в Екатерининской богадельне отделения имени князя на 60 кроватей, а городской голова Н. А. Алексеев лично пожертвовал шесть тысяч рублей на стипендии имени Долгорукова в университете.

Отвечая думцам, Владимир Андреевич сказал, что их решение всецело отвечает его желанию, как истинно доброе дело для наиболее несчастных жителей города Москвы. Юбиляр принимал поздравления два дня. Для каждого гостя нашел он доброе слово, каждому ответил и выразил благодарность. А вечером центр Москвы вспыхнул блестящей иллюминацией, особенно выделялась Тверская улица, перекрытая для народных гуляний, продолжавшихся дотемна. Торжество закончилось вечерним приемом 2 сентября, на который князь пригласил три тысячи человек.

Это был последний юбилей князя, превзошедшего всех своих предшественников по числу лет, которые он провел на посту генерал-губернатора. И ведь что занятно — каждую пятилетку его службы в Москве отмечали как в последний раз — с подарками, подношениями и заверениями в преданности. Наверное, тезоименитство императоров не праздновалось в Москве так, как юбилеи Долгорукова. Москвичи привыкли к нему, он отвечал им тем же: «К Владимиру Андреевичу, крайне доступному, обращались все с просьбами самого разнородного, порою фантастического, но в общем всегда сверх законного порядка; князь обещал всем, а очень многим помогал своим крупным авторитетом и обширными связями в делах, по роду своему не подходивших ни к какому административному учреждению. Как ни мягок и по-магнатски вежлив был Владимир Андреевич, но в его просьбе слышался приказ, и не исполнить ее не решался никто. Он любил Москву, в которой чувствовал себя почти на положении старого удельного князя. Он знал свою Москву, и Москва знала и любила его»[280].

А как же было не любить такого почти что своего человека. Ведь ему было свойственно многое из того, что так уважали москвичи. Так, известна была его религиозность. Присутствовать на торжественных молебнах в кремлевских соборах он был обязан по должности. Но Долгорукова не раз видели и на богослужениях в маленьких тесных церквях, спрятавшихся в московских переулках, причем, не желая быть узнанным, князь приходил часто не в мундире, а в партикулярном статском платье. А сколько раз его видели в домовом храме Московского университета на Татьянин день!

Была у него еще одна привязанность. Долгоруков, например, любил попариться в популярнейших Сандуновских банях, где для него в отдельном номере семейного отделения всегда были приготовлены серебряные тазы и шайки, хотя у князя в особняке были мраморные ванны. И все знали, что он любит Сандуны, и за это тоже уважали его. Была в самом факте посещения Долгоруковым Сандунов некая объединяющая его с остальными москвичами традиция.

Быть может, любовь к русской бане и березовым веникам и позволила Владимиру Андреевичу сохранить до преклонных лет отличную выправку и офицерскую стать. Не злоупотреблял он и всякого рода нехорошими излишествами: «Это был генерал еще николаевских времен, и по внешнему виду напоминавший эти или даже еще александровские времена, с зачесанными кверху височками, с нафабренными усами, невысокого роста, затянутый в мундир, в эполетах, с бесчисленными орденами на груди… Говорили, что он носит парик, что красится, что под мундиром носит корсет… Это был бодрый и даже молодцеватый старик-генерал»[281].

Но ведь и удельные князья стареют и болеют, особенно когда им за восемьдесят. И вскоре после грандиозно отпразднованного юбилея Владимир Андреевич запросился в отставку, последовавшую 26 февраля 1891 года. Так Москва получила нового генерал-губернатора — великого князя Сергея Александровича.

Правда, злые языки утверждали, что Долгоруков ушел не сам, а его «ушли». Дескать, из-за своих «напряженных отношений с царской семьей». И то правда — генерал-губернатор не упускал случая дать почувствовать царствующему дому, что происходит из древнего рода. А двор с трудом терпел его и, в конце концов, вынудил подать в отставку. А сам Владимир Андреевич уходить не собирался — хотел умереть в Москве, здесь, среди своих. Узнав же об отставке, сначала не поверил, прослезился и спросил: «А часовых… часовых около моего дома оставят? Неужели тоже уберут… и часовых?!» И часовых тоже убрали.

Как писал Влас Дорошевич, с отставкой Долгорукова «барственный период «старой Москвы» кончился. Пришли новые люди на Москву, чужие люди. Ломать стали Москву. По-своему переиначивать начали нашу старуху. Участком запахло. Участком там, где пахло романтизмом. И только в глубине ушедшей в себя, съежившейся Москвы накопилось, кипело, неслышно бурлило недовольство. Кипело, чтобы вырваться потом в бешеных демонстрациях, в банкетах и митингах, полных непримиримой ненависти, в безумии баррикад»[282].

Лишенный смысла существования, вырванный из привычного ритма жизни, отъятый из любимой Москвы бывший градоначальник выехал подлечиться… конечно, во Францию. Ведь, как мы уже знаем из жизнеописаний других генерал-губернаторов Москвы, после отставки многие из них уезжали именно во Францию. И так же как и Д. В. Голицын, Долгоруков в Париже и скончался 20 июня 1891 года.

Вскоре после его смерти в Москве огласили духовное завещание князя: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. 1885 года Июля 17-го дня, я, нижеподписавшийся, Московский генерал-губернатор, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, князь Владимир Андреевич Долгоруков, находящийся в здравом уме и твердой памяти, составил это духовное завещание в следующем:

1. Я желаю, чтобы по кончине моей тело мое было положено в простой дубовый гроб, необитый парчею, перевезено до станции Николаевской железной дороги в Москве и со станции той же дороги до кладбища в С.-Петербурге на простых дрогах, запряженных парою лошадей, и предано было земле на Смоленском кладбище в С.-Петербурге, в фамильном склепе, подле могилы жены моей, без приглашения к отпеванию тела моего войска.

2. Распоряжения по погребению тела моего прошу принять на себя генерал-адъютанта Николая Васильевича Воейкова, действительного тайного советника Александра Павловича Дегая, почт-директора Московского Почтамта действительного статского советника Семена Сергеевича Подгорецкаго и Московскаго вице-губернатора князя Владимира Михайловича Голицына. Аминь»[283].

Похоронили Владимира Андреевича, как он и просил, в Санкт-Петербурге, рядом с женой Варварой Васильевной Долгоруковой (1818–1866), дочерью обер-шталмейстера, действительного тайного советника князя В. В. Долгорукова. Упоминаемый в документе Николай Васильевич Воейков — зять Владимира Андреевича, обер-камергер Н. В. Воейков, к которому князь относился с неизменной симпатией.

Но самым содержательным было второе завещание, по которому большую часть своего состояния Долгоруков жертвовал на благотворительность, и после смерти захотев остаться верным своим принципам поддержки бедных и неимущих: «Прошу также выдать государственными бумагами по нарицательной цене для пользования процентами:

а) по три тысячи рублей — приюту моего имени в Москве в ведомстве Московского Совета Детских приютов, бесплатной лечебнице моего имени в Москве, состоящей при Комитете «Христианская Помощь» Российского Общества Красного Креста, и Ломоносовской семинарии, состоящей при Лицее Цесаревича Николая в Москве, для учреждения стипендий;

б) по две тысячи — больнице имени Его Императорского Величества Государя Императора Александра П1-го, убежищу для увечных воинов в селе Всесвятском, где находится дом имени моего; ремесленному училищу моего имени при Мясницком отделении больницы для чернорабочих в Москве; Православному Миссионерскому Обществу в Москве; Кирилло-Мефодиевскому Обществу в Москве для содержания церковно-приходских училищ; Мариинскому Приюту Московского Общества попечения о детях лиц, ссылаемых по судебным приговорам в Сибирь; Комиссии публичных народных чтений, состоящей при Императорском Обществе распространения полезных книг, и Московскому Художественному Обществу, для ежегодной выдачи из процентов премий лучшему ученику класса живописи;

в) по одной тысяче рублей — мастерской для бесприютных моего имени в Москве, Православному Свято-Никольскому братству в городе Ковно, отделу распространения духовно-нравственных книг Общества Любителей Духовного Просвещения в Москве, Московской Покровской Епархиальной Общине сестер милосердия, Александровской Общине сестер милосердия «Утоли моя печали» в Москве, Обществу Любителей церковного пения, Московскому Благотворительному Обществу 1837 года, Московской Глазной больнице, лечебнице для приходящих больных Московского Попечительного о бедных комитета Императорского Человеколюбивого Общества, бесплатной лечебнице для бедных, учрежденной военными врачами в Москве; богадельне в селе Васильевском Ржевского уезда, Тверской губернии; богадельне для престарелых женщин, состоящей при 1-м Басманном отделении Дамского Попечительства о бедных в Москве; Московскому Комитету для оказания пособий пострадавшим от народных бедствий; Комиссии снабжения бесплатно топливом беднейших жителей Москвы; Московскому Обществу пособия несовершеннолетним, освобожденным из мест заключения; Стрекаловской женской ремесленной школе Общества Поощрения Трудолюбия в Москве и Императорскому Обществу для содействия Русскому Торговому Мореходству в Москве, для ежегодной выдачи из процентов пособий беднейшим ученикам мореходных классов на Белом море;

г) по пятисот рублей — Благотворительному Обществу при 1-й Московской больнице, таковому же Обществу при второй Московской Городской больнице, Ольгинскому Благотворительному Обществу при больнице имени Императора Александра III-го в Москве, Благотворительному Обществу при Императорской Екатерининской больнице в Москве, таковому же Обществу при Московской Мариинской больнице и Московскому Обществу бывших университетских воспитанников;

д) Императорскому Московскому Университету две тысячи рублей для взноса из процентов с этой суммы платы за слушание лекций недостаточными студентами;

е) Вяземскому приюту моего имени, состоящему при Вяземском (Смоленской губернии) благотворительном комитете — одну тысячу рублей»[284].

Мы не зря привели столь полный список тех учреждений, которым Долгоруков завещал свой капитал, чтобы у читателя сложилось твердое убеждение, что Владимир Андреевич никого не забыл. Настолько щедрый это был человек.

Все, кому посчастливилось работать под началом князя, вспоминали его добрым словом. Даже свою одежду и личные вещи он завещал камердинерам, не говоря уже о тех, кто служил с ним: «Назначаю выдачи всем лицам, которые будут находиться у меня в услужении по частному найму в день моей смерти, а равно и низшим служителям из числа состоящих у меня лично в услужении по должности моей Московского генерал-губернатора, а именно:

а) в размере трехгодового жалованья камердинеру,

б) в размере двухгодового жалованья его помощнику,

в) в размере годового жалованья всем остальным и

г) по сто пятидесяти рублей сержантам казенного генерал-губернаторского дома в Москве: Гавриле Ремизову, Василию Каверину и Василию Корягину и тем курьерам, которые будут находиться на моей половине».

А что же семья? Своей единственной дочери Варваре Владимировне Воейковой Долгоруков оставил то, что в день его смерти находилось в его доме: фамильные портреты, бюсты, скульптуру, вазы, фарфор, старинное и драгоценное оружие, изделия из бронзы и слоновой кости, все, кроме подарков, подаренных им еще при жизни Московскому Публичному и Румянцевскому музеям (подношения к юбилеям). Но поскольку дочь отказалась вступить в наследство, то имущество передали внукам князя.

Остальное же Долгоруков приказал продать с аукциона и, присовокупив к своему капиталу в 60 тысяч рублей, заплатить долги, а также раздать бедным. Кстати, долгов он имел немного, что противоречит распространенному мнению, будто он остался должен после смерти. Владимир Гиляровский не преминул укольнуть его: «Старый холостяк, проживший огромное состояние и несколько наследств, он не был кутилой, никогда не играл в карты, но любил задавать балы и не знал счета деньгам, даже никогда не брал их в руки»[285]. Долгов у Долгорукова оказалось чуть более десяти тысяч рублей.

Домашние иконы, подаренные ему ко многим юбилеям, Долгоруков завещал отправить в домовую церковь при особняке генерал-губернатора на Тверской, а также в Новодевичий монастырь, Троице-Сергиеву лавру. Остается лишь процитировать фразу одного из современников князя: «Вот как любил Москву и Москвичей ея уроженец и вечно памятный генерал-губернатор!»[286]

Вся жизнь Владимира Андреевича Долгорукова, его завещания говорят нам о том, что он обладал целым букетом редких нравственных качеств, которых хватило бы на десяток градоначальников: уважение к людям вне зависимости от сословия, к которому они относились, деликатность и внимательность, доброта и щедрость, типично русские хлебосольство и гостеприимство, завидное чувство юмора и самоирония (компенсировавшее его небольшой рост, высокие каблуки и накладку на голове). Все это позволило ему стать образцом для современников. А его огромный опыт, полученный еще на армейской службе и пополненный в течение двадцати пяти лет начальства над Москвой, позволил ему превратить патриархальную Москву в современную европейскую столицу.

Об этом говорили и в день столетия со дня рождения князя, празднично отмечавшегося в Москве 3 июля 1910 года. Более сорока сословных, общественных благотворительных обществ приняли участие в чествовании памяти своего бывшего генерал-губернатора. Говорили много хороших слов. В домовой церкви генерал-губернаторского дома была отслужена торжественная заупокойная обедня, а затем панихида в присутствии чинов администрации, бывших сослуживцев Владимира Андреевича, а также многочисленных делегатов от разных московских учреждений и общественных деятелей. Бывший духовник князя, протоиерей Зверев, сказал прочувственное слово по адресу покойного. В вестибюле был выставлен портрет князя, увенчанный его гербом и с датами: 1810–1910, а также фотографический снимок с его кабинета. Все это утопало в зелени и цветах, вспоминал Владимир Джунковский, служивший некоторое время с Долгоруковым[287].

За годы удельного княжения в Москве Долгорукова осыпали многими милостями. В мае 1867 года ему присвоили чин полного генерала — от кавалерии. С 1881 года он состоял членом Государственного совета. В 1882 году князя зачислили в казачье сословие Астраханского казачьего войска со званием почетного казака. А на мундире его осталось еще меньше места — помимо полученных до этого, князь был удостоен и других высших российских орденов: Святого Владимира 1-й степени в 1870 году, Святого апостола Андрея Первозванного в 1874 году. А в августе 1890 года император удостоил его собственным бриллиантовым портретом для ношения оного на Андреевской ленте.

В своем высочайшем рескрипте, «данном на имя московского генерал-губернатора и генерал-адъютанта Москвы князя В. А. Долгорукова» 31 августа 1890 года, Александр III как бы подвел итог деятельности Владимира Андреевича: «Князь Владимир Андреевич! Двадцать пять лет тому назад в Бозе почившему Родителю Моему благоугодно было призвать вас на высокий и ответственный пост Московского генерал-губернатора. В течение всего этого времени, являясь верным выразителем священных исторических преданий и веками испытанной верноподданнической преданности горячо любимой Мною Первопрестольной столицы, вы неусыпно заботились о многообразных ея нуждах и всеми мерами содействовали ея благоденствию и благоустройству». Читая эти строки в тот знаменательный день, Долгоруков плакал.

Но самой главной наградой ему было звание почетного гражданина Москвы, города, с которым князь был кровно связан и с успехом управлял четверть века, что позволяет нам сегодня назвать этот период эпохой. И потому так приятно сегодня нам, современным москвичам, знать, что есть на карте нашей столицы имя Долгорукова.

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В. А. ДОЛГОРУКОВА

1810, 3 июля — в Москве родился князь Владимир Андреевич Долгоруков, став одиннадцатым ребенком в семье.

1827 — поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Санкт-Петербурге.

1829, 14 апреля — произведен в корнеты.

1830–1831 — участник подавления Польского восстания 1830–1831 годов, отличился в сражении под Жолтками, в составе лейб-гвардейского кавалерийского полка из отряда великого князя Михаила Павловича участвовал в штурме Варшавы, награжден орденом Святой Анны 3-й степени с бантом «в воздаяние отличного мужества и храбрости, оказанных при штурме варшавских укреплений».

1833 — произведен в поручики, назначен адъютантом военного министра А. И. Чернышева, в последующие годы неоднократно выезжает в командировки с целью проведения ревизий различных гарнизонов и военных частей министерства.

1836 — награжден орденом Святого Владимира 4-й степени, участвует в Кавказской войне, в военной экспедиции за реку Кубань. За отличие и храбрость в сражениях Долгорукову присваивают внеочередное воинское звание штабс-ротмистра.

1841 — произведен в ротмистры, отправлен в командировку в ряд крупнейших губерний России для сбора информации об урожаях и осмотра интендантских учреждений.

1844 — произведен в полковники с назначением для особых поручений к военному министру.

1845 — отправлен в Казань, назначен во временную комиссию по проведению торгов на поставку 170 тысяч кулей муки и 17 тысяч четвертей овса для «санкт-петербургских и попутных магазинов».

1847 — назначен вице-директором Провиантского департамента Военного министерства, пожалован во флигель-адъютанты Е. И. В.

1848 — присвоен чин генерал-майора свиты Е. И. В., назначен генерал-провиантмейстером, главой Провиантского департамента Военного министерства. В этой должности ему предстояло прослужить до 1856 года.

1856 — назначен членом военного совета.

1857 — повышен в чине до генерал-лейтенанта.

1865, 30 августа — император Александр II назначил Владимира Андреевича Долгорукова генерал-губернатором Москвы. На новом посту он начал с осуществления в Москве Земской реформы и перестройки системы городского самоуправления. На долгоруковскую эпоху приходится бурный расцвет развития Москвы как научного, культурного, экономического и промышленного центра Российской империи.

1874 — награжден орденом Святого апостола Андрея Первозванного.

1875 — за заслуги перед городом удостоен звания почетного гражданина Москвы.

1877 — по просьбе жителей Новослободской улицы ее переименовали в Долгоруковскую.

1890, август — торжественное празднование 25-летия работы Долгорукова на посту московского генерал-губернатора. По оценке историка И. Е. Забелина, этот период стал «замечательной, славной эпохой в устройстве древнего Царского и Царствующего города… Древняя столица совсем изменила свой облик и приобрела не только внешнюю строительную красоту, но и новое, лучшее устройство внутренней жизни… процветание городского быта во всех видах и отношениях».

1891, 26 февраля — отправлен в отставку, затем выехал на лечение во Францию.

20 июня — скончался в Париже, похоронен (согласно завещанию) в Санкт-Петербурге.

БИБЛИОГРАФИЯ

А. Н. Островский в воспоминаниях современников. М.» 1966.

Васькин А. А., Гольдштадт М. Г. От Волхонки до Знаменки. М.» 2008.

Васькин А. А. Архитектура и строительство московских вокзалов. М., 2007.

Вишневский А. Н. Князь В. А. Долгоруков, в память столетнего дня его рождения. М., 1910.

Гиляровский В. А. Москва и москвичи. М., 1983.

Гиляровский В. А. Москва газетная. М., 1934.

Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959.

Джунковский В. Ф. Воспоминания. М., 1994.

Дорошевич В., Лентовский М. В. Поэма из московской жизни. Маг и волшебник. Театральная критика Власа Дорошевича. Минск, 2004.

Духовные завещания князя Владимира Андреевича Долгорукова // Русский архив, 1896. Кн. 2. Вып. 4. С. 581–587.

Казанцев В. С. Древнерусский род князей Долгоруковых и его сиятельство князь В. А. Долгоруков. В память 25-летия управления его Москвою. М., 1891.

Климова Л. В. Взаимодействие генерал-губернаторов с центральными и местными органами управления во второй половине XIX века // Наше Отечество. М., 2009. Вып. VII.

Кузовлева О. В. Управление Москвой: взгляд в прошлое // Московский архив. 1999. Вып. 2.

Москва в 1870—1880-х гг. // Богословский М. М. Историография, мемуаристика и эпистолярия. М., 1987.

Московская консерватория: От истоков до наших дней. 1866–2003. М., 2005.

Петров Ф. А., Фалалеева М. В. Князь В. А. Долгоруков. Правитель Первопрестольной. М., 2010.

Петров Ф. А., Фалалеева М. В. Московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков // Московский журнал. 2010. Приложение 2.

Селезнев Ю. И. Достоевский. М., 1981 (серия «ЖЗЛ»).

100-летие Московской практической академии коммерческих наук. М., 1910.

Ушедшая Москва. Воспоминания современников о Москве второй половины XIX века. М., 1964.

Шмелев И. С. Избранные сочинения: В 2 т. Т. 2. Рассказы. Богомолье. Лето Господне. М., 1999.

Яровинский М. Я. Здравоохранение Москвы. М., 1988.