Московские каникулы

Е л е н а С т о г о в а.

В а л ь к а — ее сын.

Д о н н и к о в.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а — его мать.

Г а й д а м а к а.

В л а д и м и р А р т у р о в и ч К л е п а н.

М а р и я П е т р о в н а Г н е в ы ш е в а.

З о л ь н ы й.

Н и н а И в а н о в н а З о л ь н а я — его жена.

Л и д а.

К и м А н ы г и н.

Действие происходит:

в первой картине — в августе 1958 года в сибирском селе Родники,

во второй картине — 31 декабря 1939 года в Харькове,

в третьей картине — в марте 1940 года в Москве,

в четвертой — седьмой картинах — в августе 1958 года в Родниках.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Двор дома Стоговых в Родниках. Справа — часть рубленого деревянного дома с пристроенной к нему открытой верандой, на которую выходят обитая войлоком дверь и окно со ставнями.

Слева — ворота и калитка на улицу, возле них — невысокий штабель бревен. В глубине — несколько фруктовых деревьев и огород, за ними — сарай. Высокий забор с маленькой калиткой отделяет двор от виднеющегося за ним здания больницы.

Теплый августовский день идет к концу. На веранде вокруг накрытого стола хлопочет Е л е н а С т о г о в а. Она красива той спокойной красотой, которая не блекнет от времени.

Тихо открывается калитка, во двор входит М а р и я П е т р о в н а Г н е в ы ш е в а, энергичная пятидесятилетняя женщина с охотничьей двустволкой в руках. Она неслышно подходит к веранде и наводит двустволку на Елену.

М а р и я П е т р о в н а (громко). Руки вверх!

Е л е н а. Ой! (От неожиданности роняет тарелку.)

Мария Петровна хохочет.

(С досадой.) Очень смешно… (Подбирает осколки.)

М а р и я П е т р о в н а (поднимаясь на веранду). Посуду бить — к счастью. (Протягивает двустволку.) Держи, подарок новорожденному.

Е л е н а. Твое любимое ружье?..

М а р и я П е т р о в н а. Бери, бери! Хватит Вальке с дробовичком промышлять.

Е л е н а. Скоро ему негде будет охотиться.

М а р и я П е т р о в н а. Это почему же?

Е л е н а. Взял с меня слово, что вернемся в Харьков. На родину потянуло.

М а р и я П е т р о в н а. Да сколько ему было-то, когда вы в Родники эвакуировались? Год? Полтора?

Е л е н а (с улыбкой). Один год, два месяца и пять дней…

М а р и я П е т р о в н а. А ты говоришь — родина!

Е л е н а. А я говорю — родина… Не смейся, пожалуйста. Вот я совсем сибирячкой стала, а вспомню наши холодногорские закаты — сердце и защемит… Хоть и не осталось у меня там никого…

Через калитку со стороны больницы входит Н и н а И в а н о в н а З о л ь н а я. Это полная женщина лет тридцати пяти. В руках — блюдо с пирогом под салфеткой.

Н и н а (торжественно). Дорогая Елена Михайловна, поздравляю с совершеннолетием любимого сына, прошу принять от меня и Степана Игнатьевича этот скромный подарок. (Снимает салфетку.) Может, и не так фигурно, как в городе пекут, зато из хороших продуктов.

Е л е н а. Спасибо, Нина Ивановна. А почему вы одна?

Н и н а. Я вперед пришла, помочь, если надо. (Оживляясь.) Представляете — сейчас к нам Гайдамака ворвался. В дверь не успел протиснуться — сразу ругаться! Почему врачи на полевых станах мало бывают?! Мол, из-за пустяковой зубной боли приходится косовицу бросать, в больницу ехать! Это в мой огород камешек.

М а р и я П е т р о в н а. Целый булыжник.

Н и н а. Ну, я не растерялась: если боль, говорю, пустяковая, нечего работу бросать. А настоящая зубная боль — такая же почтенная болезнь, как и прочие. Тут Гайдамака наш как взовьется…

Е л е н а (перебивает). Что-то я Алешки не видела сегодня.

Н и н а. Классиков впрок читает. Отец ему к Октябрьским мотоцикл обещал, если в четверти троек не будет. (К Марии Петровне.) Все у наставницы собираюсь спросить — как он, вытянет?

М а р и я П е т р о в н а. Мотоцикл-то?.. Вытянет…

Н и н а. Жалоб на него нет?

М а р и я П е т р о в н а. Что вы! Достойный представитель семейства Зольных.

Н и н а (не почувствовав иронии). Мы тоже думаем, что в Алексее довольно много положительных элементов… Но где же сам виновник торжества?

Е л е н а. Они сегодня на ближней делянке косят. Обещал приехать к ужину.

М а р и я П е т р о в н а. И на том спасибо.

Н и н а (Елене). Да, распустили вы парня, дорогая, это вам любой скажет. Ну, не прошел по конкурсу на литфак — с каждым может случиться… Так займись чем-нибудь стоящим, стаж зарабатывай! А он сколько мест за год переменил?

Е л е н а (сухо). Не знаю, не считала.

Н и н а. В редакции переругался со всеми, — ушел. В библиотеке месяца не проработал. В райисполкоме, поди, комнат не запомнил?

М а р и я П е т р о в н а. Нечего ему по канцеляриям штаны протирать.

Н и н а. Я это самое и говорю. Лидка Локтева вернулась из Новосибирска — и сразу на курсы трактористов. А теперь Валька ваш у нее прицепщиком работает. У девки в обозе! Смех!

М а р и я П е т р о в н а. Разве он плохо работает?

Н и н а (Елене). А почему он этим летом экзаменов не держал? Неужели не проскочил бы в институт какой-нибудь?

Е л е н а. «Какой-нибудь» ему не годится.

Н и н а. Ну ладно, чего делать, хозяюшка? (Критическим взором окинув стол.) Салата нет. Овощи не чищены?

Е л е н а. Угадали.

Н и н а. Передники в шкафу? Не беспокойтесь, сама найду. (Уходит в дом.)

В калитке показывается К л е м а н и тотчас скрывается.

М а р и я П е т р о в н а. Ага, и воздыхатель твой явился… Меня испугался. Всем бы он хорош, будь посмелей только.

Е л е н а. В свахи записалась?

М а р и я П е т р о в н а. А что, возраст подходящий… (Помолчав.) Вот тебя я, признаться, не пойму. Неужто зарок дала вдовой умереть?

Е л е н а. Не нужно об этом, Маша…

М а р и я П е т р о в н а. Не у одной тебя война мужа отняла. Ведь сколько лет прошло!

Е л е н а. Не войну виню — себя… Я еще прежде войны его потеряла.

М а р и я П е т р о в н а. Ты — попроще.

Е л е н а. Поссорились мы. Показалось — не по тому он счету живет, в стороне хочет остаться.

М а р и я П е т р о в н а. Только-то?

Е л е н а. Обидела, трусом назвала… Тогда война с белофиннами шла… Он и ушел добровольцем.

М а р и я П е т р о в н а. О том, что сын будет, — знал?

Е л е н а. Сама тогда еще не знала… Валька меня спас. Ради него жила.

М а р и я П е т р о в н а. Трехлетним бросила, на фронт подалась!

Е л е н а. Не бросила — тебе доверила. Он меня и на войне уберег — к нему вернулась.

М а р и я П е т р о в н а. Ну, вырастила парня. Да не постарела, вот беда!

Е л е н а. Бабий век — сорок лет. Самая малость осталась.

М а р и я П е т р о в н а. Отшучивайся… Спохватишься, когда поздно будет.

В калитке снова нерешительно показывается К л е м а н.

Пойду к Нине, а то Клеман до утра за калиткой простоит… (Уходит в дом.)

Во двор входит В л а д и м и р А р т у р о в и ч К л е м а н. Ему за сорок, некрасив и сутул. По когда он снимает очки, то поражают его глаза — доверчивые и лучистые. В руках у Клемана букет осенних цветов и большой альбом.

К л е м а н. Боюсь, я пришел слишком рано…

Е л е н а (сухо). Вам не этого следует бояться.

К л е м а н (робко). А чего же?

Е л е н а. Что рассержусь на вас за букет. Ведь он — мне?

К л е м а н. Нет! То есть да… (Поспешно.) А Валечке вот альбом с репродукциями! Рубенс, Ван-Дейк — его добрые знакомые. Вы не думайте, у меня почти все дубли остались! Вы на меня сердитесь?

Е л е н а (рассмеявшись). Надо бы, а вот не умею… Давайте же букет, вы его совсем истеребите.

К л е м а н (с облегчением). Ну вот, поздравляю и все такое… (Отдает альбом и букет.) А Валя еще в поле? Имейте в виду, у него миндалины до сих пор рыхлые.

Е л е н а. Вам бы дюжину своих ребят… Чтоб домашние пациенты были…

К л е м а н. Вот и выходите за меня замуж, а?

Е л е н а (мягко). Поздно, Владимир Артурович, не успеть нам дюжину народить… Вам нужна жена молодая, веселая… Словом, не такая, как я…

К л е м а н (с трудом). Ну, сморозил глупость… Забудьте.

Е л е н а. Мне очень дорого ваше доброе отношение… Ведь мы с вами друзья, правда?

К л е м а н. Доведется когда-нибудь — докажу. А говорить об этом не умею…

Е л е н а. И доказывать нечего. (Помолчав.) Помните, как нас в сорок первом сюда привезли? Ни совхоза нашего, ни больницы этой… Поле, поле без края и сугробы по пояс. Без вас не вы́ходила бы я тогда Вальку. А сегодня ему — восемнадцать…

Со стороны больничного двора входят З о л ь н ы й и Г а й д а м а к а. В Зольном все дышит благополучием и организованностью — и добротный серый костюм, и свежевыбритое округлое лицо, и слегка напомаженный пробор в поредевших, но отнюдь не седых волосах. Гайдамака же, несмотря на сильную проседь, не по годам вихраст и угловат. Одет он весьма нескладно — гуцульская рубашка, старые галифе, заправленные в брезентовые сапоги, на голове настоящий украинский брыль — широкополая соломенная шляпа. Но с украинским акцептом он говорит лишь тогда, когда сам этого хочет.

Г а й д а м а к а (продолжая ранее начатый спор). Да поймите вы, штатный человек, не можем мы в уборочную своим фельдшерским пунктом обойтись! Ко мне в совхоз одних студентов триста человек приехало!

З о л ь н ы й (спокойно). А ко мне в больницу — увы! — ни одного нового врача!

Г а й д а м а к а. И с теми, что есть, можно обернуться при желании. Привет, Елена Михайловна. Вот рассудите-ка меня с вашим начальством.

Е л е н а. Лучше оставим разногласия на понедельник.

Г а й д а м а к а. Здоровеньки булы, Владимир Артурович. Вы, как всегда, в тени, вас не сразу и заметишь. (Зольному.) Вот, между прочим, товарищ Клеман хоть и детский врач, а находит время бывать на полевых станах.

К л е м а н (извиняющимся тоном). Там старшеклассники работают, я их навещаю изредка…

З о л ь н ы й. И совершенно напрасно. Старшеклассники обслуживаются участковыми врачами, а не районным педиатром.

Г а й д а м а к а. Обслуживаются! Педиатром! Слова-то все какие… Да уразумейте же, Степан Игнатьич, хлеб, хлеб идет! Неужели в этих словах вы никакой музыки не слышите?

Е л е н а. Я вижу, только ужин может унять вашу свирепость.

Г а й д а м а к а. А вашу голубиную кротость что уймет?

З о л ь н ы й. Пришли бы в больницу на пятиминутки наши. Характер у Елены Михайловны не такой уж голубиный…

На веранде появляются М а р и я П е т р о в н а и Н и н а с большим блюдом в руках.

Г а й д а м а к а. Там, где речь идет о хирургии? Охотно верю. А вообще (махнув рукой) обыкновенный гнусный женский характер.

К л е м а н. Как вы можете, Дмитрий Андреевич!

Г а й д а м а к а. Могу. Я женщин во как знаю! (Проводит рукой по горлу.)

Е л е н а. Женщин или — женщину?

Г а й д а м а к а. Как ученый по одному позвонку видит все ископаемое, так я по одной представительнице прекрасного пола сужу обо всем вашем сословии.

Н и н а. Сами вы, Гайдамака, ископаемый! И чего вы только так о себе воображаете?

М а р и я П е т р о в н а (Гайдамаке). Рассказывайте, чем бедные женщины вам не угодили? Словно от комаров отмахиваетесь.

Г а й д а м а к а. Комар — дурак, жалит куда попало… А женщина — она в самое сердце жалит. (Поспешно.) Но к вам это не относится, вы для меня не женщины. Не делайте оскорбленного лица, я комплимент сказал. Врач, учительница — это профессия, и хорошая. А женщина… Только промысел.

З о л ь н ы й (хохочет). Вот это по-казацки!

М а р и я П е т р о в н а (Гайдамаке). Ругань — еще не доказательство.

Г а й д а м а к а. Вы спросили — я ответил. А сама тема не стоит времени, которое мы на нее тратим.

Доносится треск подъехавшего мотоцикла, во двор входят В а л ь к а С т о г о в и Л и д а Л о к т е в а, оба в комбинезонах, запыленные до бровей. Пожалуй, удобнее будет рассмотреть их, когда они переоденутся.

В а л ь к а (смеясь). Товарищ директор, как вы такого тракториста держите — двадцать минут мотоцикл завести не могла!

Е л е н а (холодно). У нас в гостях не только директор.

В а л ь к а. Мамочка, все осознал! (Отвесив общий церемонный поклон.) Здравствуйте, товарищи предки! Благодарю вас, что вы пришли к маме в гости — отметить день рождения такого типа, как я.

Е л е н а. Хватит паясничать. Иди переодевайся.

В а л ь к а. Слушаюсь. (Лиде.) Через пять минут быть при полном параде.

Л и д а. Ладно тебе… (Елене.) Поздравляю вас, Елена Михайловна.

В а л ь к а. С чем? Что ее крошке сыну восемнадцать стукнуло? С этим, товарищ бригадир, женщин не поздравляют… (Схватив кусок хлеба, убегает в дом.)

Л и д а (смущена). Я сейчас… (Уходит через калитку.)

Е л е н а. Ну, давайте рассаживаться.

З о л ь н ы й. Позвольте, так сказать, в порядке ведения… Не перебраться ли нам в дом? Пройдет кто — неудобно: сидим, выпиваем… Потом доказывай, что ты не верблюд… Дома оно спокойней.

Н и н а. Степа прав, зачем вызывать лишние разговоры?

Е л е н а (неохотно). Ну, воля ваша… Тогда берите, кто что может, и несите в комнаты.

После короткой суматохи, нагрузившись тарелками и бутылками, все уходят в дом. Возвращается Е л е н а, снимает со стола скатерть. Причесываясь после умывания, входит В а л ь к а. В его по-мальчишески тонкой фигуре угадывается сила, еще не нашедшая себе настоящего применения.

В а л ь к а (обнимая мать). Мамулька, не сердись на меня за мои глупые остроты… Черт их знает, как они из меня выпрыгивают!

Е л е н а. Прежде чем сострить — сосчитай до десяти.

В а л ь к а. До трех, ладно? Дальше я за себя не отвечаю.

Е л е н а. Пора бы уже.

С улицы входит Л и д а в белом, сшитом к выпускному вечеру, платье. Она хороша своей молодостью и здоровьем.

В а л ь к а. Локтева! Калитку за собой запри!

Лида набрасывает щеколду и подходит к веранде.

Е л е н а. И чего ты позволяешь так собою командовать?

Л и д а (добродушно). А что мне? Пускай…

В а л ь к а (матери). Зато на работе она знаешь как надо мной измывается? То не так, это не так…

Л и д а. Потому и косим — дай бог каждому.

Е л е н а. Ну, идемте к столу, ваш директор умрет с голоду.

В а л ь к а. Иди, мам, мы сейчас…

Елена уходит в дом.

Л и д а. Ты чего?

Валька молча уходит в дом и возвращается с двустволкой в руках.

В а л ь к а. Видала?

Л и д а (рассматривая ружье). То самое?

В а л ь к а. Ага!

Л и д а. А мне ты не велел подарок покупать…

В а л ь к а. Да разве такое купишь?! Я еще вот этаким был — только дотронуться до него мечтал… А теперь — мое! Везучий я!

Л и д а. Когда на экзаменах резались, ты этого не говорил.

В а л ь к а. Да ну тебя с воспоминаниями!

Л и д а. А я сейчас даже рада, что на физмате не учусь. На будущий год в автотракторный поступлю.

В а л ь к а. Только потому, что трактористкой работаешь?

Л и д а. Нравится. Инженером в мастерских буду. А ты?

В а л ь к а. Теперь и сам не знаю: нужно мне на литфак идти? Может, нет у меня здесь ничего, чтоб писать… А в учителя я не гожусь. Вот если б на факультет журналистики…

Л и д а. В Москву?

В а л ь к а (вздохнув). Ждут меня в Москве, как же… (Помолчав.) Говорят, и в Харькове такой факультет есть.

Л и д а. Харьков!.. Тоже далеко-о… (Заторопилась.) Ну пойдем, а то Елена Михайловна обидится.

В а л ь к а. Где теперь косить будем?

Л и д а. Давай после ужина на центральную забежим. Может, делянки готовые есть. Тогда в ночь пойдем. Федюшка трактор как раз успеет заправить.

Уходят в дом.

З а т е м н е н и е.

Когда свет загорается снова — уже поздний вечер. Из ярко освещенного окна доносятся говор, смех, звон посуды. Из дома на веранду выскальзывает Л и д а, за нею В а л ь к а.

Л и д а. Пошли, пока не хватились.

В а л ь к а. Посидим немного. (Сев на перила веранды, смотрит на небо.) Смотри на звезды. Долго-долго…

Л и д а (не вытерпев). Ну?

В а л ь к а. И представь, будто мы летим с тобой на межпланетной ракете…

Л и д а. Вдвоем?.. (Валька не отвечает.) Завтра дождь будет…

В а л ь к а. С чего ты взяла?

Л и д а. Бабка сказала. Она приметы знает.

В а л ь к а. И все-то старики лучше нас знают… А когда мы все знать будем… Это уже не нам нужно будет — другим. Справедливо мир устроен?

Л и д а. Нужно главное знать и идти к нему, не петляя по сторонам.

В а л ь к а. А по сторонам, может, самое интересное?

На веранду выходит Е л е н а.

Е л е н а. Вы чего из-за стола убежали?

Л и д а. Работать надо, а он звезды считает. (Уходит в дом.)

Е л е н а (проводив ее взглядом). Тебе нравится Лида?

В а л ь к а. Хороший парень.

Е л е н а (ерошит ему волосы). Дурень ты, Валька… Ну, пойдем к гостям.

В а л ь к а. Нет, лучше посидим на бревнах, как прежде, — ты да я, да мы с тобой…

Они спускаются с веранды и садятся на бревнах у ворот.

Помнишь, когда я в детстве спрашивал об отце, ты отвечала — потом, потом, когда вырастешь… Ну, вот я вырос. Восемнадцать лет, дальше некуда. Рассказывай.

Е л е н а. Главное ты знаешь…

В а л ь к а. Хочу не только главное. Хочу все. Какой он был.

Е л е н а (задумчиво). Он был добрый и мягкий. И в то же время твердый, неуступчивый, если очень верил в свою правоту. Мечтал книжку написать… О нашем поколении. И не успел. Началась война с Финляндией, и он уехал туда. Только мне не сказал… Чтоб не волновать.

В а л ь к а. Он учился в Институте журналистики?

Е л е н а. Кончил его и работал разъездным корреспондентом в нашей областной газете.

В а л ь к а. В Харькове теперь факультет журналистики есть…

Е л е н а. Ты твердо решил?

В а л ь к а. Когда решу — скажу…

Е л е н а. А эту зиму у меня поработаешь?

В а л ь к а. Попробую… Эх, мам, если я добьюсь своего… Буду тогда писать под фамилией отца — Донников… Почему у меня не его фамилия?

Е л е н а (устало). Я говорила — мы не успели зарегистрироваться в загсе.

В а л ь к а (порывисто). Прости! Ты устала, а я пристаю с вопросами. Но я хочу, чтоб ты знала — мне с тобой… Ну, вообще… Хорошо… И как бы трудно нам ни приходилось, сиротой я себя никогда не чувствовал.

На веранду выходит Г а й д а м а к а, садится на перила, закуривает.

Е л е н а. Зажгите свет, Дмитрий Андреич… Выключатель у двери.

Г а й д а м а к а (всматриваясь в темноту). А я-то думаю — куда вы запропастились… (Включает электричество на веранде.)

Е л е н а. С сыном сумерничали… Я вот хочу вам наябедничать — они снова в поле собрались. Велите им отдохнуть.

Г а й д а м а к а. Трудовой энтузиазм — не электричество, которое можно включать и выключать. Пусть горит. (Помолчав.) Но сегодня у нас нет готовых делянок, и вам, Стогов, придется выспаться, как это ни печально.

В а л ь к а. После маминого ужина я готов на такую жертву. Пойду огорчу Локтеву. (Уходит.)

Г а й д а м а к а. Валентин собирается зимой работать в больнице? Что он будет там делать?

Е л е н а. Вы думаете, есть только одна стоящая работа — на лафетной жатке?

Г а й д а м а к а. Но это он уже умеет.

Е л е н а. Валя занимался у меня в сандружине. Хочет поработать санитаром.

Г а й д а м а к а. А вы этого хотите?

Е л е н а. Сын пользуется у меня полной свободой.

Г а й д а м а к а. Родительское невмешательство исповедуете? Или просто не верите в силу своего влияния?

Е л е н а (не сразу). Однажды я попыталась вмешаться в жизнь близкого человека… Ничего хорошего из этого не вышло. Ни для него, ни для меня. Теперь я признаю только один вид вмешательства — хирургическое, на операционном столе. А Валька… Пусть ищет. Жизненный опыт ему всегда пригодится.

Г а й д а м а к а. В этом вы правы, опыт — наш главный капитал.

Е л е н а. У вас есть дети?

Г а й д а м а к а. Начнем с того, что у меня и жены нет.

Е л е н а. Но ведь — была?

Г а й д а м а к а. Была… (Помолчав.) Была любовь — казалась взаимной. Была вера — казалась неколебимой. А в один далеко не прекрасный день, когда я пришел домой с путевкой на целину, выяснилось, что ничего этого и в помине не было… (Помолчав.) Вот вы верны памяти мужа, погибшего много лет назад… И вам не хотелось встретить еще кого-нибудь? Полюбить, обрести дом, новую семью, быть счастливой?

Е л е н а. Если бы счастье зависело от нашего желания, то, поверьте, мир не знал бы несчастливых людей. И потом, у меня есть дом и семья — Валька. Есть любимая работа. Уверяю вас, это не мало…

Из дома выходит Н и н а.

Н и н а. Так и есть — гости умирают от жажды, а хозяйка любезничает под покровом ночной темноты!

Е л е н а. Вы правы, Нина Ивановна, я никудышная хозяйка. Через пять минут будет чай. (Уходит в дом.)

Н и н а. Ну, гонитель женщин, чем оправдаетесь? Я засекла — вы пробыли с ней наедине больше десяти минут.

Г а й д а м а к а. Меня язвите или Елену Михайловну?

Н и н а. Она тихоня, да вам я не верю… Не морщитесь, я вовсе не осуждаю. О, если вы сумеете ее расшевелить — честь и хвала вам будет! Не говорю уже о прочем… Елена у нас еще вполне… Да и вы… (Оценивающе разглядывает его.) Ведь недаром говорится: седина в голову, бес — в ребро.

Г а й д а м а к а (вздохнув). С вами побеседуешь — и снова начинаешь верить в человечество… (Уходит в дом.)

Н и н а (одна). Смейся, смейся… Зато уж я потом над тобой посмеюсь. (Уходит вслед за Гайдамакой.)

Внезапно раздается громкий стук в ворота. На веранду выходит Л и д а. Стук повторяется — резкий, тревожный.

Л и д а (подойдя к калитке). Кто там?

К и м (снаружи). Откройте скорей!

Лида открывает калитку, быстро входит К и м А н ы г и н, он взволнован и нетерпелив.

Врач-хирург здесь живет?

Л и д а. Здесь.

К и м. Кликни-ка его.

Л и д а. Это зачем?

К и м. Зови, раз говорю. Да побыстрей. У меня больной.

Л и д а. Ошиблись воротами, молодой человек. Вход в больницу с той стороны.

К и м (насмешливо). Спасибо, что объяснила. (Идет к дому.)

Л и д а (становясь на дороге). Тебе сказано — доктор на дому не принимает. Веди в больницу, там дежурный врач.

К и м. Нет дежурного! Вызвали куда-то.

Л и д а. Значит, утром приходи. Воскресенье, ночь уже. Понятно?

К и м. Понятно. Жаль только, что лошадь об этом не подумала…

Л и д а. Какая лошадь?

К и м. Та, что сбросила моего товарища. (Заглянув в окно.) Знай, что у доктора сегодня гости, она, конечно, подождала бы до завтра.

Л и д а. Нечего в чужие окна заглядывать.

К и м. С человеком беда, у него рука сломана, а ты мне дурацкую мораль читаешь!

На веранде появляется Е л е н а.

Е л е н а. Что случилось?

Л и д а. Один чудак с лошади свалился, а второй — шум на весь мир поднимает…

К и м (с негодованием). Не «один чудак», а известный московский журналист Анатольев! Его очерки о целине в «Прожекторе» печатаются! И вы еще ответите за свое бездушие!

Л и д а. Ладно, не пугай, пуганые мы!

Е л е н а. Спокойней, Лида. (Киму.) Где больной?

К и м. В машине.

Е л е н а. Что с ним?

К и м. Руку сломал.

Е л е н а. Ведите сюда.

К и м. Вот это другой разговор… (Поспешно уходит на улицу.)

Е л е н а. В комнаты не пойдем, чтоб гостей не полошить. Скажи Вальке, пусть приготовит все для перевязки. Шины — на всякий случай. (Уходит в дом.)

Помедлив мгновение, Лида идет за нею. С улицы, бережно придерживаемый Кимом, входит Д о н н и к о в. Левая рука свисает вдоль тела.

К и м. Осторожней, здесь ступеньки…

Поднимаются на веранду. Ким усаживает Донникова на скамью у перил. Из дома выходит В а л ь к а с перевязочными материалами, за ним — Л и д а, Г а й д а м а к а и З о л ь н ы й.

Г а й д а м а к а. Привет, товарищ Анатольев! Думал, в наш совхоз и не заглянете. Рад видеть вас в наших краях.

Д о н н и к о в. Не могу сказать этого о себе. Видите — угораздило.

Г а й д а м а к а. Как же так?

Д о н н и к о в. Романтики дураку захотелось — из Ключей верхами добраться.

З о л ь н ы й. Это исключительно удачно получилось! Нет, я в том смысле, что вы именно здесь оказались. Такого хирурга, как у нас, во всей области поискать.

Д о н н и к о в. Может, обойдется без хирургии…

Свет в доме и на веранде меркнет.

З о л ь н ы й (Гайдамаке). Ну вот, опять ваш движок фокусничает.

На веранду выходит Е л е н а. Она в халате и шапочке, вытирает руки после мытья. За нею появляются Н и н а, М а р и я П е т р о в н а и К л е м а н.

Е л е н а. Лида, принеси, пожалуйста, фонарь, он в сарае.

Л и д а уходит.

Н и н а (Донникову). Скоро вступит в строй линия от Новосибирской ГЭС, тогда и у нас будет море света!

Д о н н и к о в. Боюсь, что я не смогу ждать до того времени…

Елена при звуке его голоса настораживается.

Н и н а. Вы острите? Это мужественно!

Свет становится еще слабее. Теперь на веранде почти темно. Гайдамака включает карманный фонарик. Возвращается Л и д а с зажженной «летучей мышью».

Е л е н а (глухо). Станьте возле больного, Лида.

Лида становится рядом с Донниковым, тот пытается встать.

Сидите спокойно, больной. (Подходит к Донникову, осматривает его руку.) Здесь больно?

Стиснув зубы, Донников кивает.

А здесь?

Донников только мычит в ответ.

У вас вывих плеча. Сейчас я вправлю.

Д о н н и к о в. Будет больно?

Е л е н а. Только одно мгновенье. Степан Игнатьевич, помогите, пожалуйста.

Зольный становится позади Донникова.

Д о н н и к о в. Доктор…

Е л е н а (не глядя на него). Что?

Д о н н и к о в. Мне кажется, мы с вами где-то встречались…

Как бы в ответ на эти слова Лида поднимает фонарь и освещает лицо Донникова.

Е л е н а (резко). Опусти фонарь!

Лида с недоумением опускает фонарь.

(С трудом.) Прошу вас, больной… помолчите… Держите крепче, Степан Игнатьевич.

Зольный обхватывает Донникова. Елена сильным и ловким движением вправляет вывихнутый сустав.

Д о н н и к о в. Ой!

Е л е н а (с огромным облегчением). Теперь все… (Делает шаг в сторону и опускается на пол без сознания.)

В а л ь к а (кричит). Мама!

Клеман бросается к Елене и приподнимает ее. Зольный оставляет Донникова, подходит к Елене и, опустившись на колени, слушает ее сердце.

М а р и я П е т р о в н а (с тревогой). Что с ней, доктор?

З о л ь н ы й. Кажется, просто обморок…

З а н а в е с.

Комната в домике на Холодной горе — окраине Харькова. Новогодняя ночь. Праздничный стол накрыт на двоих. В углу — украшенная елка с незажженными еще свечами. Из репродуктора громко звучит танцевальная музыка.

Е л е н а — ей двадцать лет — развешивает последние игрушки на елке. Властный стук, дверь тотчас же открывается, и входит Д о н н и к о в — ему немного за двадцать. Он в запорошенной снегом ушанке и короткой меховой куртке. Елена бросается к нему на шею.

Д о н н и к о в. Погоди, промокнешь…

Е л е н а (помогая ему раздеться). Боялась — ты не успеешь к двенадцати… Есть такая примета: хочешь весь год быть с человеком — встречай с ним Новый год.

Д о н н и к о в (выключая радио). На станцию меня повезли в какой-то допотопной бричке… Саней, видишь ли, у них нет. Украинский климат не соответствует. (На окно.) Вот он тебе, климат.

Е л е н а (радостно). Чудесная метель! Как по заказу для сегодняшней ночи! (Становится на стул у елки.) Дай мне скорей спички!

Донников подает Елене спички, она зажигает свечи на елке.

Ну, рассказывай: материал собрал?

Д о н н и к о в. Мое начальство не один подвальчик настругает.

Е л е н а. Какая разница — напишешь ты статьей больше или меньше? Важно, что ты съездил, людей посмотрел. Это ведь для повести пригодится…

Откуда-то из-за стены доносится перезвон кремлевских курантов.

Ой, опоздаем! (Спрыгнув со стула, бежит к репродуктору, включает его, потом наливает вино в бокалы.) С Новым годом, Валька! С новым счастьем!

Они чокаются и пьют. Куранты бьют двенадцать.

(Задумчиво.) Ну, здравствуй, тысяча девятьсот сороковой…

Д о н н и к о в (выключая радио). Я сегодняшнюю сводку еще не видел. Что там?

Е л е н а (берет газету, читает). «Оперативная сводка штаба Ленинградского военного округа. В течение тридцатого декабря на фронте не произошло ничего существенного».

Д о н н и к о в. М-да… Не густо…

Е л е н а. Морозы там… Сорок градусов…

Д о н н и к о в (передернувшись). Брр… Лучше и не думать. Давай выпьем.

Пьют.

Е л е н а. Ты что хмурый такой?

Д о н н и к о в. Надоело все: работа на дядю, эти бесконечные разъезды по районам, ночевки в холодных клубах, сухомятка…

Е л е н а. Ой, прости! Ведь ты голоден! (Усаживает Донникова за стол и садится рядом.) Ешь, ешь! Мама учила, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.

Д о н н и к о в (с аппетитом ест). Но к моему сердцу ты, кажется, нашла другой путь…

Е л е н а. Видали нахала?! Уже забыл, как полгода бегал за мной?

Д о н н и к о в (поддразнивая ее). От скуки, матушка, от скуки! Надо же было столичному товарищу как-то развлекаться в вашем захолустье.

Е л е н а. Это Харьков-то захолустье?

Д о н н и к о в. Дыра!

Смеются.

Е л е н а. Ешь! Станешь сытый, добрый, тогда и поговорить можно будет…

Д о н н и к о в (подозрительно). О чем?

Е л е н а. Ну, о твоей повести, например…

Д о н н и к о в. Скоро я начну о ней думать как о т в о е й повести.

Е л е н а. Разве мы с тобой — не одно?

Д о н н и к о в. Мы поженимся, и ты будешь ходить за мной по пятам с чернильницей в руках. Мечта!

Е л е н а. Ах, Валька, почему ты не хочешь говорить со мной серьезно о главном?!

Д о н н и к о в. Мы только и делаем, что говорим…

Е л е н а. Ну хорошо, не буду… Я переслала тебе письмо твоей мамы. Ты получил его?

Д о н н и к о в. Да. Не пойму, зачем она послала его на твой адрес…

Е л е н а. Наверно, чтоб я прочла его…

Д о н н и к о в (обеспокоенно). И ты…

Е л е н а. Я не читаю чужих писем. Тем более — Евгении Аркадьевны.

Д о н н и к о в. Значит, из всех людей она тебе самая чужая?

Е л е н а. Чужие хоть не стараются заставить всех жить по-своему.

Д о н н и к о в. Еще неизвестно, что тяжелей — ее материнская заботливость или твой комсомольский максимализм.

Е л е н а. Это очень умное определение, но не будем ссориться хоть сегодня… (Помолчав.) Что она пишет?

Д о н н и к о в (неохотно). Так, всякую всячину… (Решившись.) Мама прислала мне вызов в Москву. Почему ты не спрашиваешь — зачем?

Е л е н а. Зачем?

Д о н н и к о в. Меня приняли на штатную работу в редакцию одного журнала.

Е л е н а. Какого?

Д о н н и к о в (нервно). Журнал — не бог весть… Но это Москва, я смогу по-настоящему заняться повестью.

Е л е н а. Какой это журнал?

Д о н н и к о в. «Экономическая жизнь»… Мне важно быть в Москве, ближе к литературной среде…

Е л е н а. Ты решил ехать?

Д о н н и к о в. Мы расстанемся всего на несколько месяцев! Летом ты приедешь в Москву. А кончишь институт — и переедешь ко мне навсегда. (Горячо.) Пойми же, Ленка, я не могу так больше!

Е л е н а. Я знаю, работа разъездного корреспондента — трудная работа. Но это т в о я работа, тебя на нее послали.

Д о н н и к о в (в раздражении). Послали, послали! Вот кончишь ты институт, распределят тебя куда-нибудь к черту на рога, в Сибирь, в районную больницу! Посмотрим, как т ы поступишь!

Е л е н а. Значит, ты решил ехать в Москву?

Д о н н и к о в. Оставь этот тон допроса! Ты любишь меня?

Е л е н а. Люблю.

Д о н н и к о в. Почему же ты хочешь для меня самого трудного?

Е л е н а. Потому что люблю.

Д о н н и к о в. Любила бы — принимала таким, какой есть. А ты… Все время примеряешь меня к кому-то. Почему я должен казаться лучше всех?

Е л е н а. Не казаться — быть.

Д о н н и к о в. Не могу я всю жизнь тянуться, ходить на пальцах, чтоб казаться выше!

Е л е н а. Должен.

Д о н н и к о в. Почему?

Е л е н а. Потому что я люблю тебя.

Д о н н и к о в. Это не любовь! Это… Это инквизиция! Начиталась газет и требуешь, чтобы все вокруг были образцово-показательными героями!

Е л е н а. Десять ребят с нашего курса сейчас на том самом Карельском перешейке…

Д о н н и к о в. О других говорить легко…

Е л е н а. Я подала заявление вместе со всеми. Меня не взяли.

Д о н н и к о в (сбит с тона). Правда? Почему ты мне ничего не сказала?

Елена молчит.

И это ты называешь любовью? Для тебя поза, красивый жест дороже всего нашего будущего! Просто у тебя нет души!

Е л е н а. У тебя она есть? Где-то там, в пятках… В Москву убегаешь, под крылышко матери?! Эх ты, Валька Донников…

Д о н н и к о в (зло). Вот как ты заговорила?! Ну, Ленка, смотри! Когда-нибудь ты пожалеешь об этом! Горько пожалеешь! Только поздно будет! (Хватает с вешалки куртку и ушанку.) Прощай! (Выбегает, хлопнув дверью.)

Елена бросается за ним, но тотчас возвращается. Медленно идет вокруг стола, затем включает репродуктор — громко звучит мажорный военный марш. Елена выключает верхний свет, потом становится на стул у елки и медленно, одну за другой гасит свечи.

З а т е м н е н и е.

Комната в московской квартире Донниковых. Старинная мебель, гравюры на стенах. Над пианино — большой портрет Валентина. Зимний день. Мать Донникова, Е в г е н и я А р к а д ь е в н а, хорошо сохранившаяся женщина лет пятидесяти, одетая в строгое черное платье, стоит у окна и смотрит вниз, на улицу.

Звонит телефон.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (быстро взяв трубку). Я слушаю. Да, да. Из парадного? Хорошо… Я жду вас, жду! Пятый этаж. Первая дверь справа. (Медленно кладет трубку.) Только бы нам не помешали… (В напряженном ожидании застывает у двери.)

Звонок в прихожей. Евгения Аркадьевна выходит и вскоре возвращается, пропуская в комнату Елену.

Е л е н а (очень волнуясь, сбивчиво). Почему вы… Когда я первый раз позвонила… Когда я спросила… Вы не ответили, где Валентин?..

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Это не тема для телефонного разговора.

Е л е н а. Но я… После нашей ссоры… Три месяца… Он не ответил ни на одно мое письмо…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Сядьте. Вы устали.

Е л е н а. Устала? Да… (Опускается на стул.) Я очень волнуюсь… Плохо себя чувствую…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (поспешно перебивает). Я ни о чем не спрашиваю!

Е л е н а. Почему он не отвечал на мои письма?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (не сразу). Не мог.

Е л е н а. Не мог?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Он не получил их.

Е л е н а (вскакивает). Что случилось?!

Евгения Аркадьевна молчит.

Что с Валькой? Говорите же, не молчите!

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Когда Валя приехал из Харькова… Он пошел в военкомат. Его приняли добровольцем и отправили на Карельский фронт. Еще в январе…

Е л е н а. И он теперь там? Говорите же!

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Сначала я получала письма. Потом они перестали приходить. Потом — совсем недавно — пришел маленький солдатский треугольник. Из госпиталя.

Е л е н а. От Вали?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. От его товарища. Вали умер у него на руках.

Е л е н а (кричит). Нет! Нет!! Нет!!!

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (глухо). Возьмите себя в руки. Я — мать, и я плачу только по ночам…

Е л е н а. Я не буду плакать…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Я верю — вы не хотели его смерти… Но вы были слишком требовательны к нему. Слишком суровы. Как наше суровое время… А любовь должна хранить, защищать…

Елена медленно идет к двери.

Куда вы? Погодите…

Е л е н а (обернувшись). Вы сказали — защищать. Я так и хотела — сохранить в нем лучшее…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (жестко). А потеряли его самого.

Внезапно пошатнувшись, Елена хватается за спинку стула.

Что с вами?

Е л е н а. Голова закружилась… Уже прошло.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (нерешительно). Я бы предложила вам полежать… Но мне… Мне нужно уходить.

Е л е н а. Не беспокойтесь, я пойду.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Вы долго пробудете в Москве?

Е л е н а. Завтра уеду.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Где вы остановились?

Е л е н а. У тетки. (Машинально.) Большая Полянка, десять, квартира двадцать два…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Хотите, я провожу вас?

Е л е н а. Нет, я одна… (С надеждой.) Скажите, а вдруг… ошибка?..

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Я получила все документы.

Пауза.

Е л е н а. Мы никогда больше не увидимся. Прощайте.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Вероятно, я бывала несправедлива к вам. Наверно, по-своему вы любили Валентина.

Е л е н а. Да. Любила. По-своему.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Но вы еще молоды… Когда-нибудь вы поймете, что значит страх потерять сына. Отдать его болезни, чужой женщине, войне — это почти все равно. Отдать то, что дороже самой себя, и остаться навеки одной! Я и врагу не пожелаю этого страха!.. (Помолчав.) Простите меня, если сможете…

Елена молча уходит. Евгения Аркадьевна — вслед за ней.

Пауза.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а возвращается и останавливается в задумчивости у окна.

(Решительно.) И все-таки я должна была так сделать!

Слышится стук входной двери.

(Испуганно.) Так рано? (Поспешно достает халат и надевает его поверх платья.)

Весело насвистывая, входит Д о н н и к о в. Он в форме рядового красноармейца.

Д о н н и к о в. Я сегодня отпросился у военкома пораньше. Хочу наконец засесть за работу.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Ты поднялся на лифте?

Д о н н и к о в. Да, а что?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Просто не люблю твою привычку взбегать одним духом на пятый этаж.

Д о н н и к о в (смеясь). Это единственный вид спорта, которым ты разрешала заниматься. Теперь и на него запрет?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Бегай, пожалуйста, пока сердце не испортишь. (Помолчав.) Обедать будешь?

Д о н н и к о в. С большим воодушевлением.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Ну, не уверена.

Д о н н и к о в (шутливо). Мамочка, ты перестала в меня верить?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (решившись). Здесь была твоя Елена…

Д о н н и к о в (испуганно). Что?!

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (с раздражением). По-моему, я достаточно ясно выражаюсь. Приехала из Харькова справиться, почему ты не отвечаешь на ее письма.

Д о н н и к о в. Следовало ожидать… И что же ты ей сказала?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Она очень изменилась с лета. Подурнела.

Д о н н и к о в. Что ты ей сказала?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. А что я должна была сказать этой настырной девчонке?

Д о н н и к о в. Но почему она меня не дождалась?

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Тебя это огорчает?

Д о н н и к о в (пожав плечами). Рано или поздно придется с ней объясниться…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а (значительно). Слушай меня внимательно, Валентин. Я все взяла на себя.

Д о н н и к о в. Если ты прогнала ее…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Я поступила так, как мне подсказало мое материнское сердце!

Д о н н и к о в. Ну, говори же, не тяни! И без громких фраз, пожалуйста.

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Я сказала Елене, что ты отправился на Карельский перешеек и погиб геройской смертью.

Д о н н и к о в (поражен). Ты с ума сошла!..

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Разве не этого она хотела?

Д о н н и к о в. Кто дал тебе право вмешиваться в мою жизнь?!

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Не кричи на меня! Я твоя мать, и я имею право думать о твоем будущем. Эта девица с ее тупой настойчивостью испортила бы тебе все — от здоровья до карьеры. Ведь ты не любишь и боишься ее. Ты не ответил ни на одно из ее покаянных писем. Разве я не права?

Д о н н и к о в. Но сказать, что я погиб…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Только так! Чтоб навсегда лишить ее надежды заполучить тебя!

Д о н н и к о в. Это жестоко!

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Так беги догони ее! Я и адрес узнала. Ты легко найдешь. Расскажи ей правду, во всем обвини меня… Она тебе поверит… Чего же ты стоишь? Беги!

Д о н н и к о в (горько). О, ты прекрасно понимаешь, что я не посмею появиться у нее писарем из райвоенкомата, куда ты меня упрятала, упрятала от войны! (Опускаясь на стул.) Ненавижу! Что ты наделала…

Е в г е н и я А р к а д ь е в н а. Навсегда избавила тебя от прошлого!

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Просторная, оклеенная светлыми обоями комната в доме Стоговых в Родниках. Слева на переднем плане — кушетка, ночью на ней спит В а л ь к а. В углу, возле печки, входная дверь. Справа на переднем плане — дверь во вторую комнату, возле нее висит телефон. У задней стены — книжный шкаф, письменный столик. Посредине комнаты, под лампой с оранжевым абажуром — обеденный стол, накрытый узорчатой скатертью.

Ненастный день. Слышно, как в окно стучит дождь.

За столом сидит Н и н а, гадает на картах. Входит Л и д а в дождевике с капюшоном и в резиновых сапогах.

Л и д а. Дежурите?

Н и н а (глубокомысленно рассматривая карты). Пришла Елену навестить и застряла. Льет?

Л и д а (со злостью). Хлещет! Все валки прибьет. Валентин где?

Н и н а. Соскучилась?

Л и д а. Дело есть.

Н и н а. В магазин побежал. (Смотрит в окно.) Опять проселки развезет — ни пройти к нам, ни проехать. (Смешав карты.) Вот задача — все-то мне выходит дальняя дорога да трефовая любовь, сколько уж лет… А я из Родников дальше Новосибирска никуда не выезжала.

Л и д а (сняв дождевик). И то девяносто километров. А любовь?

Н и н а (вздохнув). Какая может быть любовь у замужней женщины с пятнадцатилетним стажем? И вообще… Есть она, любовь? Ее поэты выдумали, чтоб писать было о чем.

Л и д а (скинув сапоги, в чулках подходит к двери в комнату Елены). Спит?

Н и н а. Должно, спит, раз тихо.

Л и д а. Степан Игнатьич был?

Н и н а. Зайдет после обеда. Да у нее уже почти прошло. Погадать тебе?

Л и д а. Зачем? Любви нет, сами говорите. А про дорогу свою я и без карт знаю.

Н и н а. Ох, не гордись, Лидка. Жизнь — она покладистых любит.

Л и д а (невинно). Покладистые — это куда их положат, там они и лежат?

Н и н а. Вот стукнет тебе тридцать пять — поглядим, как ты с судьбой-то задираться будешь… И от Вальки ты еще наплачешься. Он тебе покажет любовь с большой буквы…

С улицы входит К и м. Ему двадцать лет, тонкое смуглое лицо с небольшими усиками. Даже распутица и тысячи километров, отделяющие Родники от Москвы, не заставили Кима изменить моде.

К и м. Доктора Стогову можно?

Л и д а. Она больна.

К и м. У меня письмо к ней. И ответ нужен.

Л и д а. Жди, пока проснется. Макинтош сними — натечет.

Ким послушно снимает макинтош. Через плечо у него висит фотоаппарат с блицем.

(Насмешливо.) Ножки промочил…

К и м (спокойно). Лучше промочить ноги, нежели выглядеть чучелом.

Л и д а (вызывающе). Это еще вопрос, кто из нас чучело!

Голос Елены: «Кто там, Нина Ивановна?»

Давай письмо!

Ким дает ей конверт. Лида уходит в комнату Елены.

Н и н а. Скажите, молодой человек, вы при товарище Анатольеве кем будете?

К и м (холодно). Я не при нем, при себе. Приехал сюда в качестве фотокорреспондента.

Н и н а. Как я вам завидую! Разъезжаете, наверно, без конца.

К и м (небрежно). Время от времени. Когда есть охота. Я студент Института кинематографии.

Н и н а. А я — представитель местной медицины. (Протягивая руку.) Зольная Нина Ивановна.

К и м. Ким Аныгин. (Целует руку.) Если все здешние врачи похожи на вас, то лечиться в Родниках, должно быть, одно удовольствие.

Н и н а. Видна хорошая школа. Влияние товарища Анатольева?

К и м. Его, кстати, зовут Валентин Анатольевич.

Н и н а. Звучит… Он женат?

К и м. Как вам сказать? Есть мужчины, которые никогда не бывают до конца женаты. Но и холостым его, безусловно, назвать трудно…

Н и н а. Да не мнитесь же, я взрослая!

К и м. Это я успел заметить. Ну, в общем, у него есть возлюбленная, мечтающая стать его женой. Но так как она мечтает об этом уже давно… (Смолкает, увидев входящую Лиду.)

Л и д а (сурово). Ответа не будет.

Н и н а (взглянув на часы). Вот досада — мне пора. (Киму.) Нам не в одну сторону?

К и м. К сожалению, нужно поговорить с этим строгим товарищем.

Н и н а (в правую дверь). Елена Михайловна, не прощаюсь — вечерком загляну. (Лиде.) Скажи Вальке, чтоб не позволял ей вставать. (Киму.) Надеюсь, еще увидимся.

К и м. Я тоже надеюсь. (Помогает Нине надеть пальто.)

Н и н а. Благодарю вас. (Уходит.)

Пауза.

Л и д а (грубо). Ну, чего тебе?

К и м. Вы позволите присесть? (Садится.) Дело в том, что наш журнал очень интересует тема: молодежь после десятилетки — на производстве. Вот мне сказали, что вы после школы пошли работать в совхоз…

Л и д а (перебивает). Учиться надоело, вот и пошла. Тупая я, понятно?

К и м (потеряв терпенье). А почему, собственно, ты со мной таким тоном разговариваешь? Я тут не для развлечения, я на работе!

Л и д а. Тогда командировку предъяви.

К и м. Пожалуйста. (Протягивает ей командировку.)

Л и д а (разглядывая ее). Ким — разве это имя? Это был Коммунистический Интернационал Молодежи.

К и м. Увы, был…

Л и д а (возвращает командировку). А меня зовут Лида.

К и м. Завидую тем, у кого простые имена.

С улицы входит В а л ь к а в мокром брезентовом дождевике, с клеенчатой сумкой в руках.

В а л ь к а. Эге, у нас гости… Приветик!

Ким молча кланяется. Валька сбрасывает дождевик и сапоги, подходит к правой двери и заглядывает в нее.

Л и д а. Собирайся, Валентин, поехали.

В а л ь к а. Куда?

Л и д а. Гайдамака нашу бригаду в Заречье перебрасывает. Там не управляются.

К и м. Будете в такой дождь косить?

Л и д а. Прогноз хороший. (Вальке.) Чего стоишь?

В а л ь к а (мрачно). Нельзя мне сейчас мать одну оставить… Возьми пока Федора на лафетку… Как смогу — приеду.

К и м (Лиде). Скажите, в вашей бригаде все после десятилетки?

Л и д а. Все не все, а есть.

К и м. Можно, я с вами поеду? Мне нужно сделать несколько снимков с подтекстовками.

В а л ь к а. О героях целины?

К и м. Вот именно.

В а л ь к а. Герои у нас есть, да целины маловато. Вам не говорили, в нашем совхозе чуть не половина земель — старопахотных?

К и м. Тем лучше, и целина есть, и порядка больше. А для читателя главное — положительные примеры. (Лиде.) Так можно с вами?

Л и д а (критически оглядев его). Поехать-то можно… Только вряд ли доедешь…

К и м. Не беспокойтесь, есть у меня и сапоги и дождевик. Заскочу только к шефу — доложу и переоденусь.

Л и д а (одеваясь). Ну что ж, давай. Пока доедем, может, и погода разгуляется. Валь, ты как-нибудь побыстрей, ладно?

В а л ь к а. Не агитируй, не маленький.

Лида и Ким уходят. Валька снова подходит к правой двери и заглядывает в нее. С улицы входит М а р и я П е т р о в н а.

М а р и я П е т р о в н а. Как мать?

В а л ь к а (прикрыв дверь). Спит…

М а р и я П е т р о в н а. Я говорила с Зольным, у нее ничего серьезного. Куда это Лида помчалась?

В а л ь к а. Бригаду в Заречье перебрасывают. А я вот…

М а р и я П е т р о в н а. А ты вот — забыл, сколько из-за твоих хвороб мать на работу не выходила.

В а л ь к а (виновато). Так я ж ничего не говорю…

М а р и я П е т р о в н а. Ты корреспондента этого… Анатольева, кажется… Видел когда-нибудь?

В а л ь к а. В первый раз удостоился.

М а р и я П е т р о в н а. А мать?

В а л ь к а. Откуда?

В дверях своей комнаты, кутаясь в шерстяной платок, появляется Е л е н а. Она заметно осунулась и побледнела.

Е л е н а. О чем толкуете?

В а л ь к а (обеспокоенно). Ты зачем встала? Степан Игнатьич велел лежать.

Е л е н а. Належалась, хватит. (Садится на кушетку.)

В а л ь к а. Тогда я тебе поесть соберу.

Е л е н а. Не суетись. Проголодаюсь — поем. (Марии Петровне.) Ты о чем его спрашивала, Маша?

М а р и я П е т р о в н а. О здоровье твоем, о чем еще…

Е л е н а (Вальке). Лида чего приходила?

В а л ь к а. Просто так… Проведать…

Е л е н а. Носом еще не вышел меня обманывать. На работу звала?

В а л ь к а. Ну, звала…

Е л е н а. Вот и поезжай. Поезжай, поезжай, мне нянька не нужна.

М а р и я П е т р о в н а. Ты что сына от себя гонишь? Может, ему в радость возле больной-то матери посидеть. Не все же тебе его нянчить.

Е л е н а. Эти радости еще впереди. А сейчас я совершенно здорова. И не спорьте со мной, поссоримся.

М а р и я П е т р о в н а (внимательно посмотрев на Елену). Поезжай, Валентин, раз велит.

Е л е н а. Сейчас на дорогу самовар поставлю.

М а р и я П е т р о в н а. Не ходи, сама вздую… (Уходит в сени.)

В а л ь к а. Мам, это ж на несколько дней… Может, не ехать?

Е л е н а. Как друга тебя прошу — уезжай. Мне нужно побыть одной.

В а л ь к а. Тогда я чаю ждать не буду, а то машина уйдет!

Е л е н а. Да, да, торопись.

Валька начинает поспешно собираться в дорогу. Возвращается М а р и я П е т р о в н а.

М а р и я П е т р о в н а. Ты куда? А чай?

Е л е н а. Ему на машину поспеть нужно.

В а л ь к а (одевшись, с чемоданчиком в руке, подходит вплотную к Марии Петровне). Вы мне сразу, если что…

Е л е н а (Вальке). Поезжай спокойно, все будет хорошо.

Валька выходит.

Пауза.

М а р и я П е т р о в н а. Я не из тех, кто по праву старой дружбы любит залезать в душу и называть это разговором по душам. Но если ты все-таки решишь, что нуждаешься в исповеди, то к твоим услугам довольно внушительных размеров жилетка. А может, я и на что большее сгожусь.

Е л е н а (не сразу). Не обижайся, Маша, но я и сама еще не знаю, в чем нуждаюсь… (Отходит к окну.)

М а р и я П е т р о в н а (помолчав). Ты ждешь кого-нибудь?

Е л е н а (быстро обернувшись). С чего ты взяла? Кого мне ждать?

М а р и я П е т р о в н а. Ну хорошо, я пойду… А ты ложись снова. Отдохни, успокойся. (Уходит.)

Пауза.

Внезапно звонит телефон. Елена замирает. Телефон звонит снова и снова. Решившись наконец, Елена подходит к телефону и берет трубку.

Е л е н а (едва слышно). Я слушаю… А-а… Да, да, здравствуйте, товарищ Гайдамака. Это я от неожиданности так официально. (Овладев собой.) Я чувствую себя хорошо, просто отлично, так что не беспокойтесь. Нет, нет, не приезжайте! Я в самом деле чувствую себя хорошо. Это не нужно, Дмитрий Андреевич. Не сердитесь на меня, но я не хочу, чтоб вы приезжали… (Медленно опускает трубку и стоит неподвижно, не сняв с нее руки.)

Неслышно отворяется входная дверь, и на пороге появляется Д о н н и к о в. Ему сорок лет, но иногда он выглядит моложе, а иногда значительно старше. Это зависит от того, держит он себя в руках или нет. Донников в плащ-палатке, с которой стекает вода.

Пауза.

Внезапно Елена, словно почувствовав его взгляд, резко оборачивается. Мгновение они стоят неподвижно, затем бросаются друг к другу.

Д о н н и к о в. Лена! (Обнимает ее.)

Е л е н а. Ты жив, жив! Боже мой, я боялась, что не дождусь сегодняшнего утра… (Плачет, припав к его груди.)

Д о н н и к о в (мягко отстраняя ее). Погоди, ты промокнешь… (Снимает плащ-палатку.)

Е л е н а. Я как во сне… И боюсь проснуться… Ну, говори же, рассказывай! Значит, все-таки это была ошибка?

Д о н н и к о в (насторожившись). Что — ошибка?

Е л е н а. Извещение, полученное твоей матерью… Ты был ранен, в плену? Может быть, в заключении? Говори же! Почему у тебя другая фамилия?

Д о н н и к о в (ухватившись за последний вопрос). Это мой литературный псевдоним. Когда начинал, фамилия Донников казалась мне недостаточно благозвучной. Глупо, конечно… А потом привык.

Е л е н а. Нет, ты не о том… Где ты был все эти годы?

Д о н н и к о в (медленно). Ты ни о чем не догадалась?

Е л е н а (не сразу). Ночью мне разное в голову лезло… Говори сам.

Д о н н и к о в (не глядя на нее). Когда я узнал, что мать обманула тебя, сказав о моей смерти…

Е л е н а (глухо). Я все поняла. Уйди.

Д о н н и к о в. Но я не могу, не объяснив… Не думай, я не стану оправдываться.

Елена отходит к окну и стоит неподвижно, прижавшись лбом к стеклу.

Я тоже глаз не сомкнул этой ночью… Ведь я мог бы сказать — да, ошибка! Да, считали мертвым, а я воскрес! Тем более что я действительно был в армии, когда ты приезжала. Вот фотография той зимы, посмотри.

Е л е н а (не оборачиваясь). Неужели ты думаешь, я бумажке поверю больше, чем твоим глазам?

Д о н н и к о в. Но я не собираюсь тебя обманывать! Знаешь, ты до сих пор единственный человек, которому я не могу лгать… Зачем мне нужно, чтоб я тогдашний казался лучше, чем был на самом деле?

Елена молчит.

Повторяю: когда через много месяцев я узнал, что мать обманула тебя, сказав о моей смерти, я стал тебя искать. Неужели ты мне не веришь?

Е л е н а (повернувшись к нему). Ты очень хочешь, чтоб я поверила?

Д о н н и к о в. Поверь же, я искал тебя! Но уже шла война, Харьков заняли немцы, и я потерял надежду. А потом…

Е л е н а (перебивает). А потом ты утешился? Так ты хотел сказать?

Д о н н и к о в. Напрасно ты иронизируешь… Понимаю, я не слишком красиво выгляжу во всей этой истории. Но кто когда утешился… Если судить по твоему сыну, ты сама вышла замуж вскоре… после разговора с моей матерью!

Е л е н а (не сразу). Да, ты прав… И можешь считать себя свободным от угрызений совести, если они у тебя были. Ведь ты за этим и пришел? Ну, так мы квиты…

Д о н н и к о в. Я очень рад. Кто твой муж?

Е л е н а (не сразу). Летчик… Погиб в сорок первом.

Д о н н и к о в. Все-таки невезучая ты!

Е л е н а (слабо улыбнувшись). Да, мне иногда тоже это казалось… Хотя… У меня есть работа, Валька…

Д о н н и к о в. Кто?

Е л е н а. Сын.

Д о н н и к о в. А-а… Тезка, значит.

Е л е н а. Да, совпадение. Ну, а ты — женат?

Д о н н и к о в. Нет, все не соберусь. Как говорят в редакции — текучка заедает…

Е л е н а. Где ты работаешь?

Д о н н и к о в. В журнале «Экономическая жизнь». Заместителем редактора. Пишу… Когда могу вырваться в командировку.

Е л е н а. Анатольев… Звучит хорошо.

Д о н н и к о в. В «Прожекторе» недавно несколько моих очерков прошло.

Е л е н а. Просто читаю до безобразия мало. (Пауза.) Мать жива?

Д о н н и к о в. Умерла в прошлом году… Ты давно здесь?

Е л е н а. С эвакуации… Если не считать армейских лет.

Д о н н и к о в. Была на фронте?

Е л е н а. Только два последних года. Когда Валька немного подрос и его можно было оставить на друзей…

Д о н н и к о в (осматривает комнату). Да, все как обещала — Сибирь, глубинка, районная больничка… Преклоняюсь.

Е л е н а. Ты долго пробудешь у нас?

Д о н н и к о в. От работы зависит. Дождь этот надолго?

Е л е н а. Все кончается, кончится и дождь.

Д о н н и к о в. Надеюсь, мы еще увидимся?

Е л е н а. Зачем?

Д о н н и к о в. Ну, по старой дружбе хотя бы…

Е л е н а. Лучшее, что ты для меня можешь сделать по старой дружбе, — это поскорей уехать! (Взяв себя в руки.) Впрочем, заходи, коли охота. Мы здесь, в глубинке, всякому новому человеку рады.

Д о н н и к о в. Если всякому, то непременно приду. Ну, будь здорова.

Е л е н а. И тебе того же.

Донников уходит. Как только за ним закрывается дверь, силы оставляют Елену. Она едва добирается до кушетки, уткнувшись лицом в подушку, долго и беззвучно плачет.

С улицы входит К л е м а н. Увидев плачущую Елену, он бросается к ней.

К л е м а н. Что вы, Елена Михайловна?!.. Леночка… (Неумело гладит ее волосы.) Я не знаю, что вчера произошло, но чувствую — случилось что-то недоброе…

Елена не отвечает.

Хотите, я набью ему морду?

Е л е н а (подняв голову). Кому?

К л е м а н. Этому… (Жест на дверь.) Он вас чем-нибудь обидел?

Е л е н а. Дракой здесь не поможешь…

К л е м а н. Простите, что я так… Ворвался и прочее.

Е л е н а (встает). Нет, хорошо, что вы пришли. Пойдемте на люди, в больницу! (С лихорадочной быстротой приводит себя в порядок.) Как хорошо, что я хирург и хоть на работе не имею права на обычные женские слабости! (Одевшись.) Пойдемте же! (Неожиданно целует Клемана в щеку и быстро выходит.)

С грустной улыбкой, потерев щеку, Клеман уходит вслед за ней. Некоторое время комната пуста. Затем дверь с шумом открывается, и входит В а л ь к а.

В а л ь к а (в дверь). Да заходите, товарищ Анатольев!

Входит Д о н н и к о в.

Мама, ау! (Молчание. Валька подбегает к комнате матери и заглядывает в дверь.) Самовар кипит, а ее нет… И дом не заперла!

Д о н н и к о в (с облегчением). Вот и хорошо. Неловко ведь, второй раз явился.

В а л ь к а (раздеваясь). У нас тут, знаете, без церемоний. Зачем нам под дождем разговаривать? Да вы раздевайтесь, товарищ Анатольев!

Донников снимает плащ-палатку.

(Подходит к телефону и вертит ручку.) Алло! Прошу больницу. Клава? Мамы нет поблизости? Скажи ей, пусть домой позвонит. (Кладет трубку.) О чем вы хотели меня спросить?

Д о н н и к о в. Я не спросить, рассмотреть тебя хотел.

В а л ь к а (с удивлением). Зачем?

Д о н н и к о в (пристально глядя на него). Сам не знаю… На мать ты не похож… А между тем удивительно кого-то напоминаешь.

В а л ь к а. Мать говорит, я на отца смахиваю, каким он в молодости был.

Звонок телефона.

(Берет трубку.) Алло! Ага, мам, это я. На машину опоздал. Скоро вторая пойдет. С товарищем Анатольевым разговариваю. Алло! (Кладет трубку, с удивлением.) Бросила трубку…

Д о н н и к о в (медленно). Может быть, она недовольна, что я здесь?

В а л ь к а. Ну, вот еще… Наверно, помешал кто-нибудь. (С оживлением.) Скажите, это здорово — быть журналистом?

Д о н н и к о в (пожав плечами). Такая же профессия, как и другие…

В а л ь к а. Ну да — как другие… Разъезжать по стране, во все вмешиваться, помогать людям… Что может быть лучше?

Д о н н и к о в. Хотел бы стать газетчиком?

В а л ь к а. Еще бы!

Д о н н и к о в. Я думал, ты в летчики собираешься… А школу ты кончил?

В а л ь к а. В прошлом году еще.

Д о н н и к о в. Почему дальше не учишься?

В а л ь к а. Вроде ученых и без меня хватает. Перепроизводство образованности на душу населения… Послушайте, товарищ Анатольев, знаете, о чем я подумал?

Д о н н и к о в. Ну?

В а л ь к а. Вы журналист… А вдруг вы Донникова знали?

Д о н н и к о в. Кого-кого?!

В а л ь к а. Моего отца, Валентина Донникова. (С гордостью.) Тоже был журналистом! Мама говорит — очень способным. Только он погиб молодым — на Карельском перешейке. Вы его знали?

Д о н н и к о в (медленно). Да, я его знал… Я его очень хорошо знал когда-то…

В а л ь к а (радостно). Правда?!

Д о н н и к о в. Мы с ним на одном курсе учились. Даже в одной группе. За одним столом сидели…

Быстро входит Е л е н а.

В а л ь к а. Мама! Товарищ Анатольев знал папу! За одним столом с ним сидел!

Е л е н а (прислонясь спиной к косяку двери). Не кричи так, Валентин. Там машина подошла, шофер велит поторопиться.

В а л ь к а. Бегу! (Схватив свой плащ, чмокает мать в щеку.) Мы еще поговорим с вами, товарищ Анатольев! (Выбегает.)

Пауза.

Е л е н а (глухо). Если ты скажешь ему хоть слово о себе…

Д о н н и к о в (мягко). Зачем ты мне угрожаешь, Лена?

Е л е н а. Это не угроза. Лучше уезжай. Я не дам тебе снова отнять у него отца. (Выходит.)

Донников остается в нерешительности.

З а н а в е с.

Ординаторская в родниковской больнице. Шкафы с инструментарием, вешалка с халатами, деревянная кушетка, умывальник с зеркалом, письменный стол. Три двери: слева — с табличкой «Главный врач», справа — в палаты и входная (на переднем плане).

Солнечное утро. Из кабинета главного врача выходят Г а й д а м а к а и З о л ь н ы й, оба в халатах.

З о л ь н ы й. Нет, дорогой Дмитрий Андреевич, в смысле трудности руководства мои кадры на первом месте. Тут я никому не уступлю. Ну, запорол у вас тракторист машину. Печально, конечно, но поправимо. А случись у нас накладка на операционном столе — уясняете, чем это пахнет? Вот хотя бы Елену Михайловну возьмите… Могу я ее к операциям допустить, когда у нее на лице черт знает что написано? А попробуй не допусти — она еще пуще расклеится. Поэтому и дипломатничаю, деликатничаю, чтоб только мой персонал в форме был.

Г а й д а м а к а. Разве доктор Стогова еще не оправилась после болезни?

З о л ь н ы й. У нас с вами обмороков не бывает. А женщина — существо неожиданное, и болезни ее никакой диагностикой не ухватишь…

Входит Е л е н а, она тоже в халате.

(Поспешно.) Вот кстати, Елена Михайловна! Мы с Дмитрием Андреевичем обо всем договорились. Сегодня вечером к нему в Заречье выезжает первая бригада: Нина Ивановна и вы, если не передумали.

Е л е н а. Я еду.

З о л ь н ы й. Прелестно, попробуем работать по-новому. (Гайдамаке.) Вас в райком вызывали?

Г а й д а м а к а (взглянув на часы). Да, к двенадцати.

З о л ь н ы й. Тогда не прощаюсь, там увидимся. (Уходит направо.)

Пауза.

Г а й д а м а к а. Наблюдаю я за вами в последние дни… Вижу — что-то с вами происходит, да не могу понять — что.

Елена молчит.

Не напрашиваюсь на откровенность, но если вам понадобится моя помощь…

Е л е н а (мягко перебивает). Благодарю вас, Дмитрий Андреевич. Бывают случаи, когда только ты сама и можешь себе помочь. Извините, меня ждет больной… (Остановившись в дверях.) И не нужно наблюдать за мной, прошу вас… (Уходит.)

Помедлив мгновение, Гайдамака вешает халат и идет к выходу. Навстречу ему входит Д о н н и к о в в накинутом на плечи халате, с журналами в руках.

Д о н н и к о в (с деланным оживлением). Наконец-то хоть одно знакомое лицо! Я заблудился в этом лабиринте белых коридоров!

Г а й д а м а к а (пожимая его руку). Лечиться?

Д о н н и к о в. Хочу показать плечо доктору Стоговой.

Г а й д а м а к а. Она прошла в палаты.

Д о н н и к о в. Подожду. Вот получил авиапочтой номер журнала с моим очерком о Ключевском совхозе. Хочу попросить вас прочесть и высказать свои замечания.

Г а й д а м а к а. Давайте. (Берет журнал.) К нам в отделения не собираетесь?

Д о н н и к о в. Непременно, сегодня же. В Заречье — ведь там сейчас бригада Локтевой?

Г а й д а м а к а. Да. Могу подбросить.

Д о н н и к о в. Благодарю. Мне Гневышев дал свою машину. Хочу по дороге еще кой-куда заскочить.

Г а й д а м а к а. Скажите, вы раньше были знакомы с Еленой Михайловной?

Д о н н и к о в. В давно прошедшие времена.

Г а й д а м а к а. Я так и думал!

Д о н н и к о в. А почему, простите, вы думаете над этим?

Г а й д а м а к а. Разве нельзя?

Д о н н и к о в (другим тоном). Я пошутил, чудак вы человек! Мне как журналисту приходилось встречаться с таким количеством людей… Но тех, с кем жизнь столкнула в юности, никогда не забываешь…

Г а й д а м а к а. Да, жизнь — она мастер сталкивать… (Увидев входящего Клемана.) А вот и Владимир Артурович. Он вам поможет найти доктора Стогову. (Обменявшись рукопожатьем с Клеманом, уходит направо.)

К л е м а н (надевая халат). Позвать Елену Михайловну?

Д о н н и к о в. Да, если можно. (Пауза.) Мы еще мало с вами знакомы, но мне просто необходимо задать вам один вопрос. Вы разрешите?

Клеман пожал плечами.

Мне говорили, вы дружите с Еленой Михайловной. Если меня не обманывает моя наблюдательность, она вам даже нравится…

К л е м а н (спокойно). Это не то слово. Я люблю ее.

Д о н н и к о в. Вот как? Я, собственно, хотел узнать другое… (Помолчав.) Зачем вы мне это сказали?

К л е м а н. Чтоб иметь право сказать все остальное. Я собирался, но случая не было.

Д о н н и к о в (с интересом). Ну, ну, я слушаю.

К л е м а н (спокойствие ему изменило). Вы не думайте, Елена Михайловна совсем не слабая… Но она такая — ей нужно все или ничего… Поэтому ее очень легко обидеть…

Д о н н и к о в. С чего вы взяли, что я хочу обидеть Елену Михайловну?

К л е м а н (тихо). Вы ее однажды уже обидели…

Д о н н и к о в. Вы и это знаете?

К л е м а н (быстро). Только не от нее! (Помолчав.) Но если вздумаете второй раз…

Д о н н и к о в. Вы мне угрожаете?

К л е м а н. Нет, зачем… Я прошу вас.

Д о н н и к о в (усмехнувшись). Знаете, вы мне нравитесь.

К л е м а н. А вы мне — нет.

Д о н н и к о в (развеселившись). Я не в претензии — это так естественно в вашем положении! Скажу по секрету — я себе самому часто не нравлюсь. Да, да! Но теперь, после того, что вы мне сказали… Положительно, вы настоящий рыцарь, доктор Клеман!

К л е м а н (с досадой). Болтун я…

Д о н н и к о в. Не спорьте, вы рыцарь! Это, должно быть, ужасно забавно — чувствовать себя рыцарем в наш рассудочный и эгоистичный век.

К л е м а н (холодно). Я не хотел бы свести к шутке наш разговор.

Д о н н и к о в. Извольте. Елена Михайловна знала о вашем намерении беседовать со мной?

К л е м а н (испуганно). Что вы! (Заторопившись.) Так я пришлю ее к вам… И надеюсь, вы не станете…

Д о н н и к о в (покровительственно). Будьте спокойны.

Клеман уходит. Донников останавливается у зеркала над умывальником, поправляет прическу. Входит Е л е н а, с порога наблюдает за ним.

(Обернувшись к ней.) Доброе утро.

Е л е н а. Здравствуй. Ты хотел показать мне руку?

Д о н н и к о в. А если скажу, что душу, — ты поверишь?

Е л е н а (сухо). Душа не по моей части. Я — хирург.

Д о н н и к о в. У меня был сейчас забавный разговор с Клеманом. Он м н е объяснялся в любви к т е б е.

Елена молчит.

Он святой или дурак?

Е л е н а. Разве для тебя это не одно и то же?

Д о н н и к о в. Ну, не все дураки — святые.

Е л е н а. Но все святые — дураки!

Д о н н и к о в (смеется). Сдаюсь!

Е л е н а (помолчав). Зачем ты пришел?

Д о н н и к о в. Неужели нужно называть причину?

Елена молчит.

Хорошо, я назову ее. Валька. Сын.

Е л е н а. Валькин отец погиб на Карельском перешейке.

Д о н н и к о в. Ну нет! Этот номер не пройдет!

Е л е н а. Не кричи, мы не в лесу.

Д о н н и к о в (искренне). Пойми же, Лена, все эти дни я хожу сам не свой! Встреча с тобой, Валька… Это перевернуло мою жизнь…

Е л е н а. Но свою я переворачивать больше не дам. Ты должен уехать.

Д о н н и к о в. Уметь забывать — так же важно, как и уметь помнить. Забудь о плохом… Вспомни, сколько хорошего было у нас в прошлом…

Е л е н а (упрямо). Не помню.

Д о н н и к о в. За что ты ненавидишь меня?

Е л е н а (неожиданно мягко). О нет, я любила тебя все эти годы…

Д о н н и к о в. Мертвого?

Е л е н а. Воскреснув, ты убил того Донникова, которого я любила.

Д о н н и к о в (помолчав). Да, знаю, виноват перед тобой… Что уехал тогда, не отвечал на письма… Отрекся от нашей любви… Но это случилось потому, что не стоил я ее тогда. Да, да, не стоил! Я просто не мог ее оценить по-настоящему. Как всякому мальчишке, мне казалось, что настоящее еще впереди, что все только будет — настоящая работа, настоящая любовь. А теперь, прожив жизнь, я вижу, что настоящее не впереди, оно позади… Это наша любовь, Лена…

Е л е н а. Не нужно гипнотизировать меня прошлым…

Д о н н и к о в. Но мы не старики, чтоб отказываться от будущего! Я встретил тебя и почувствовал — есть вещи, над которыми время не властно.

Е л е н а. Ты слишком красиво говоришь, чтоб говорить искренне.

Д о н н и к о в. Зачем мне притворяться?

Е л е н а. Не знаю. Только догадываюсь.

Д о н н и к о в. Даже ради сына я не стал бы жить с женщиной, которую не люблю!

Е л е н а. А которая тебя не любит?

Д о н н и к о в (не сразу). Это правда?

Е л е н а. Если б жива была любовь… Наверно, я б тебе все простила. Но воскресить ее теперь не в моей власти.

Пауза.

Д о н н и к о в. М-да… Все так просто, а я и не подумал… (С кривой усмешкой.) Наверное, я был изрядно смешон в своей самонадеянности. Ну хорошо, оставим нас и поговорим о Вальке. У нас есть сын, и с этим мы обязаны считаться.

Е л е н а. У тебя нет сына. Ты не имеешь на него никакого права.

Д о н н и к о в. Не будем спорить о правах, мы не на суде! Сын у меня есть, и он мне нужен.

Е л е н а. Зачем?

Д о н н и к о в. Странный вопрос в устах матери… Ведь ты сама немало сделала, чтоб он чувствовал себя сыном Донникова. Благодарю тебя за это. И что вырастила его одна. Но я — жив, я не погиб геройской смертью. Ты можешь сожалеть об этом, конечно, но… Древние говорили — живая собака лучше мертвого льва. Что ж, ради сына я готов быть этой собакой. И заметь, полезной для него собакой.

Е л е н а. Ничего, кроме вреда, ты не можешь ему принести.

Д о н н и к о в. Милая моя, ты идеалистка, застрявшая та лозунгах тридцатых годов. А мы живем в век деловой и практический. Я не знал о существовании сына и, естественно, ничего не мог для него сделать. А теперь могу, и очень многое!

Е л е н а. Ему ничего от тебя не нужно!

Д о н н и к о в. Парню нужен отец — живой, а не выдуманный!

Е л е н а (с холодной яростью). Если ты только посмеешь заговорить с ним об этом… Я расскажу Вальке, как подло вы с матерью отняли у меня мужа, а у него — отца!

Д о н н и к о в (спокойно). Ты первая начала угрожать мне. Я сделал все, чтобы поправить то, что можно поправить. И что бы между нами дальше ни произошло, теперь-то совесть моя будет спокойна. Ты сама оттолкнула мою руку — пеняй на себя. Я не стану отвечать тебе угрозой на угрозу. Но я буду драться, насмерть драться за своего сына! (Решительно выходит.)

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Полевой стан тракторной бригады. Звездная холодная ночь. Вдали угадываются убранные поля. Изредка по небу чертят круг фары делающего поворот трактора.

Слева на переднем плане — вагончик с лесенкой, торцевое окно его слабо светится. Под окном — скамейка. За вагончиком виднеется часть покосившейся бревенчатой избы с невысоким крыльцом. Справа, под двумя старыми березами, навес с плитой, рукомойник, дощатый стол и скамьи. На переднем плане — погасший костер, вокруг него разбросаны низкие чурбаки — табуретки. Из глубины слева входят В а л ь к а с фонарем и Л и д а, оба в ватниках, разгоряченные после быстрой ходьбы.

В а л ь к а. А я тебе говорю — это райкомовский«козлик»! (Вешает фонарь на столб.) Может, из инструкторов кто… Хоть узнаем, почему до сих пор бензовоза нет. (Направляется к вагончику.)

Л и д а (в сердцах). Сколько раз Гайдамаке говорила — дайте рацию в бригаду. Теперь сиди дожидайся, пока бензин привезут!

К и м (появившись с фонарем в дверях вагончика). Вас и без рации в Родниках слышно. Наградил же господь голосами детишек…

Л и д а. Кто на «козле» приехал?

К и м. Шеф. Журнал с моими фотографиями привез.

В а л ь к а (хмуро). Лучше бочку бензина захватил бы… (Поднимая крышки, заглядывает в бачки, стоящие на плите.)

Л и д а. Разжечь плиту?

В а л ь к а. Каша еще теплая… (Достает из духовки две миски, накладывает в них из бачка кашу, садится и ест.)

Лида моет руки.

К и м (подчеркнуто). Благодарю за приглашение, но я не ужинаю так поздно…

Лида молча достает третью миску, кладет в нее кашу и ставит на стол.

В а л ь к а. Садись, если голоден.

Л и д а (добродушно). Да садись, Ким, не ломайся… Видишь — дождались погоды. Нам сейчас не то что поесть — поспать некогда.

К и м (взглянув на часы). Вы сегодня рановато кончили… (Садится за стол и принимается за кашу.)

Л и д а (снова распаляясь). Да не кончили — бензин кончился! Заправщика еще в обед ждали — как сквозь землю провалился! Ты вот продерни Гайдамаку — до сих пор раций на полевых станах нет!

К и м. Продергивать — не по моей части. Объектив моего аппарата замечает только то, что достойно быть увековеченным. (Разворачивает журнал.) Например, вот это…

Л и д а (с удивлением). Валь, смотри! Зойка! Здорово как получилась! (Передает Вальке журнал.)

К и м (скромно). Подтекстовочку прочтите…

В а л ь к а (читает). «Лучший машинист лафетной жатки Ключевского совхоза Зоя Степанова. Окончив с медалью десятый класс, Зоя решила связать свою судьбу с родным совхозом и героически трудится сейчас на уборке целинного урожая…» (Смеется.) Ну, ты даешь…

К и м. Стиль не нравится?

В а л ь к а. Стиль нормальный, среднегазетный. И что машинист она лучший и что трудится героически — тоже верно. А вот насчет судьбы…

Л и д а. Зойка на той неделе за лейтенанта вышла и после уборки в Новосибирск уезжает. Насовсем.

К и м (с превосходством). Только-то? Какое дело до этого читателю? Миллионы людей увидят — вот еще одна хорошая девушка пошла после школы на производство. Это подкрепляет тот собирательный образ молодежи, который мы пропагандируем? Подкрепляет. А как поступит после уборки реальная Зоя Степанова…

В а л ь к а (перебивает). Зачем тогда фамилию подписываешь?

К и м (пожав плечами). Полагается.

В а л ь к а. Я себе работу корреспондента совсем иначе представлял.

К и м. Могу посочувствовать. Поговори с моим шефом — быстро рассеет розовый туман в твоих мозгах.

В а л ь к а. А мне и с туманом неплохо… (Уходит в вагончик.)

Пауза.

К и м. Давно с ним дружишь?

Л и д а. С первого класса.

К и м. И в институт вместе поступали?

Л и д а. Скажи лучше — вместе срезались. Мне-то и на тракторе работать нравится, а Валька до сих пор переживает.

К и м. Сбежит с жатки — возьмешь меня прицепщиком?

Л и д а. Учиться надоело?

К и м. Вроде этого.

Л и д а. А мне вот не надоело бы… Здорово это — в Москве, в таком институте учиться?

Ким не отвечает.

Я в будущем году на заочный поступлю.

К и м. Работать и учиться — трудно.

Л и д а. Ничего, выдержу.

Из вагончика выходит В а л ь к а с гитарой в руках.

В а л ь к а (Киму). Хотел обратиться к твоему шефу насчет розового тумана, да он спать здоров. Может, ты этим займешься? (Берет аккорд на гитаре.)

К и м. Самое время.

В а л ь к а. Нам все одно спать нельзя — вдруг бензин подвезут. А тебе польза — пообщаешься с серой массой. (Снова берет аккорд.)

Л и д а. Ребята, чего вы цапаетесь все время?

В а л ь к а. Могу объяснить научно. Сие есть извечный антагонизм между попавшими в автобус (жест в сторону Кима) и теми (на себя), кому в нем места не хватило.

К и м. Откровенность, похвальная в таком невинном возрасте.

В а л ь к а. Пойди, Лид, поспи… Я разбужу, когда заправщик придет.

Лида переводит глаза с одного на другого, хочет что-то сказать, но затем молча уходит в избу.

Ты вот что, студент… Лиду оставь в покое, понял? А то я, несмотря на свой невинный возраст, кой в чем виноватым окажусь.

К и м. Ты, знаешь, не пугай…

В а л ь к а. Не пугаю — информирую. Возьму вот так за грудки да вмажу с правой — до самого своего института лететь будешь… (Сопровождает слова соответствующими жестами.)

К и м (пытаясь вырваться). Пусти, ненормальный…

Справа из глубины быстро входит Г а й д а м а к а.

Г а й д а м а к а. Эй, орлы, что за олимпийские игры среди ночи?

В а л ь к а (отпуская Кима). Греемся… Заправщик где?

Г а й д а м а к а. В Барсучьем логу сидит. Газиком своим пробовал вытащить — ничего не выходит. Где Лида?

Л и д а (тотчас появившись на крыльце). Здесь я.

Г а й д а м а к а. Давай свой трактор, надо заправщик выручать.

Л и д а. Да у меня бензин на донышке!

Г а й д а м а к а. В машине две канистры. Заправляйтесь поскорее и поедем.

В а л ь к а. Есть заправляться поскорей!

Валька и Лида убегают налево. Справа входят Е л е н а и Н и н а. Они тепло одеты, в руках чемоданчики.

Е л е н а. Куда это Валька убежал?

Г а й д а м а к а. Скоро вернется.

Н и н а. Какое счастье, Дмитрий Андреич, что мы в вашу машину пересели! А то бы всю ночь трястись на подводе по темной степи… (Заметив Кима.) Здравствуйте, молодой человек!

Ким молча кланяется.

Куда прикажете идти? Мечтаю принять горизонтальное положение.

Г а й д а м а к а. Переночуете в избе. Завтра там и прием развернете.

К и м. Разрешите? (Берет у женщин их вещи и вслед за Ниной уходит в избу.)

Г а й д а м а к а. Не озябли?

Е л е н а. На мне Валин свитер… (Помолчав.) А вам идет быть заботливым… Даже если это только служебная заботливость.

Г а й д а м а к а. Не без яду сказано…

Е л е н а. Скажите Вальке, что я приехала. Мне нужно поскорей увидеть его. Спокойной ночи.

Г а й д а м а к а. Увы, это самое неисполнимое из всего, что вы могли бы пожелать. Сейчас потащимся в Барсучий лог выручать наш бензовоз.

Е л е н а. К утру вернетесь?

Г а й д а м а к а. Непременно.

Е л е н а. Пожелайте мне мужества. Предстоит трудный разговор с сыном…

Г а й д а м а к а. О прошлом?

Е л е н а. О будущем тоже — его и моем.

Г а й д а м а к а. Что б ни случилось… Только не уезжайте. Мне будет очень не хватать вас…

На крыльце появляется К и м. Елена молча уходит в избу.

(Садится на чурбак у костра.) А вы что же, корреспондент?

К и м (подходя). Какой я, к лешему, корреспондент? Самозванец…

Г а й д а м а к а. Это в каком же смысле?

К и м. А в том, что выхлопотал мне Анатольев командировочку. Так сказать, на бедность подкинул.

Г а й д а м а к а. Разве вы в своем киноинституте стипендию не получаете?

К и м. Он во сне только — мой. Два года подряд сдавал — проваливался. Вот и болтаюсь, как цветок в проруби.

Г а й д а м а к а. Почему работать не идете?

К и м. Фотокорреспондентов в Москве и без меня хватает.

Г а й д а м а к а (раздувая костер). На Москве белый свет не кончается.

К и м. Знаю. Мой шеф об этом здорово пишет. (Помолчав.) Вот вы бросили все, сюда приехали. Не жалеете?

Г а й д а м а к а. Как тебе сказать? Бывают, конечно, минуты слабости. Но ведь я нашел больше, чем оставил.

К и м. Что именно?

Г а й д а м а к а. Многое. Главное — уверенность, что нужен людям…

К и м. А там, дома?

Г а й д а м а к а. Там меня легко заменили, здесь это будет потрудней. Но дело не только в этом. Ты автомобиль знаешь?

К и м. Баранку вертеть умею.

Г а й д а м а к а. Так вот, здесь я себя чувствую двигателем, с которого сняли ограничитель. Сколько оборотов ни дам — все будет мало. Это чувство, брат, многого стоит…

К и м. Не знаю, не испытывал.

Г а й д а м а к а. А что ты вообще испытывал? Столько дела кругом, так люди нужны, а ты из себя безработного корчишь? У тебя отец есть?

К и м. Есть…

Г а й д а м а к а. И у меня мог быть такой сын, как ты…

К и м. Что из этого?

Г а й д а м а к а (усмехнувшись). Ничего. Сообщаю голый факт, без обобщений и поучений.

К и м (помолчав). Спать пойду… (Останавливается на лесенке вагончика.) Если к вам на работу попрошусь — возьмете?

Г а й д а м а к а. Просись — поглядим.

Ким уходит в вагончик, Гайдамака подбрасывает щепки в разгоревшийся костер. Берет оставленную Валькой гитару, настраивает ее, начинает тихо подбирать мелодию. Негромко поет, почти проговаривает.

При первых звуках песни в двери вагончика появляется Д о н н и к о в, слушает.

Д о н н и к о в (после паузы). А вы, оказывается, лирик… (Подходит к костру и садится на один из чурбаков.)

Г а й д а м а к а (отложив гитару). Считаете это своей привилегией?

Д о н н и к о в. Что вы! Чувствительность — наказание господне, а не привилегия. Особливо в наше время.

Г а й д а м а к а. Чем же вам наше время не угодило?

Д о н н и к о в. У него, знаете, есть одно милое свойство — оно слишком быстро идет. И уходит. Помните, у Блока? «Пробудился: тридцать лет. Хвать-похвать, — а сердца нет». Это, правда, несколько расходится с идеей вашей симпатичной песни, но я надеюсь, вы не будете за это в претензии на Блока. (Достает из кармана пальто фляжку.) Хотите хлебнуть? Ереванский коньячок, взят в расчете на сибирский климат.

Г а й д а м а к а. Давайте.

Донников отвинчивает крышку фляжки, наливает в нее коньяк, протягивает Гайдамаке. Тот пьет и возвращает крышку.

Д о н н и к о в. Честно говоря, думал — откажетесь. (Наливает снова, пьет.) Еще?

Г а й д а м а к а. Нет. Мне работать.

Д о н н и к о в. Вот, вот — работать. А жить когда? Знаю ваш ответ: работать — это и значит жить. Сам пишу так. Но — зачем?

Г а й д а м а к а. Пишете зачем?

Д о н н и к о в. Нет, живу. В чем смысл — задумывались?

Г а й д а м а к а. Не очень.

Д о н н и к о в. Счастливчик!

Г а й д а м а к а. Уверены?

Д о н н и к о в. Первый признак! Ибо только когда мы счастливы, мы не задаемся вопросом — в чем смысл жизни. Оптимисты, друг мой, не философствуют, они живут.

Г а й д а м а к а. А вы с чего в пессимизм ударились?

Д о н н и к о в. Недавно сорок стукнуло. Оглянулся и впал в уныние. Знаете, в чем счастье сорокалетних? В отсутствии сожалений по неверно прожитой молодости. А у меня этих сожалений!.. Видимо-невидимо!

Г а й д а м а к а. В сорок лет еще настоящим живут. Да и будущим — тоже.

Д о н н и к о в. Будущее? Мираж в пустыне, ничего больше. В наш быстротекущий век имеют значение только сиюминутные ценности. Будете спорить?

Г а й д а м а к а. Не охотник я до споров на морально-диетические темы. Да и обстановка малоподходящая.

Д о н н и к о в. Напротив! Ночь, костер, искры, летящие к холодным звездам… Я вот попытался было уснуть, да все время мешали. Коньяк, против обыкновения, не помог, и я невольно кинулся в отвлеченности. Впрочем, если у вас нет охоты к беседе, то я могу и один. Так сказать, со звездами…

Г а й д а м а к а. Нет, почему же, давайте, но о земных делах. Я прочел ваш очерк о Ключевском совхозе.

Д о н н и к о в. Ну и как?

Г а й д а м а к а. Если по существу — сплошное очковтирательство.

Д о н н и к о в. Резолюция не слишком ли определенная?

Г а й д а м а к а. Вы там описываете начало уборочной и сообщаете, что Ключевской совхоз первым в районе приступил к раздельной уборке и скосил на свал триста гектаров хлеба.

Д о н н и к о в. Именно.

Г а й д а м а к а. Так вот, из этих трехсот гектаров добрая половина тогда еще не созрела для раздельной уборки, и ее скосили на сено — лишь бы отрапортовать. Пшеницу скосили на сено, понимаете?

Д о н н и к о в. Допустим, что меня ввели в заблуждение, обманули. Но какое значение это имеет?

Г а й д а м а к а. Шутите?

Д о н н и к о в. Ничуть. Вы же не станете оспаривать, что раздельная уборка — прогрессивный метод?

Г а й д а м а к а. Прогрессивных методов много. А хлеб — один. Его беречь надо.

Д о н н и к о в. Если в Ключевском совхозе сидят очковтиратели — пусть в этом ваш райком разбирается.

Г а й д а м а к а. Уж будьте спокойны, разберется. Вы опровержение напечатаете?

Д о н н и к о в. Теперь вы шутите? Чтоб скомпрометировать прогрессивный метод?

Г а й д а м а к а. Чтоб истину восстановить.

Д о н н и к о в. Большая правда, за которую мы боремся, дороже вашей никому не нужной районной истины. Учитесь обобщать, Гайдамака, видеть и понимать больше единичного факта.

Г а й д а м а к а. Учусь. Хочу понять, что стоит за такой вот философией. Думаю — ничего, кроме вашего собственного неумения или нежелания отойти от шаблона. За коньячок — благодарю. (Уходит направо.)

Донников наливает в крышку коньяк, мгновение колеблется, затем решительно выпивает. Это видит вышедшая на крыльцо избы Н и н а.

Н и н а (подходя). Очень мило! Пьянствуете в одиночку?

Д о н н и к о в (обрадован). Нина Ивановна, душечка! Вас-то мне и недоставало!

Н и н а. Духота в избе, не могу уснуть… И голоса какие-то кругом, шаги… Сумасшедшая ночь.

Д о н н и к о в. Да, да, вы правы, ночь действительно с придурью… (Усаживает ее у костра.)

Н и н а. Что вы пьете?

Д о н н и к о в. Коньяк. Хотите?

Н и н а. Разумеется.

Донников наливает ей коньяк. Нина пьет и закашливается.

Д о н н и к о в. Нате, заешьте конфетой!

Н и н а. Не в то горло попало…

Д о н н и к о в. Знаете, давно хочу расспросить вас кой о чем…

Н и н а (лукаво). Может, кой о ком? Неужели и вы на Елену глаз кинули?

Д о н н и к о в. Разве заметно?

Н и н а. Кому, может, и не заметно… (Смеется.) Ох, тихоня, третьего привадила!

Д о н н и к о в. Неужто третьего?

Н и н а. Сама удивляюсь! Ну, Клеман — там дальше самокритики дело не пойдет. А вот Гайдамака…

Д о н н и к о в. Что между ними было?

Н и н а. И не было — так будет. Он мужик настырный, холостой… (С хитрецой.) Да и вы себя законным браком не скомпрометировали. (Внезапно пригорюнившись.) Не то что я, сирота, пятнадцать лет в кабале…

Д о н н и к о в (думая о своем). Никогда бы этого не сказал…

Н и н а (грозит пальцем). На комплименты вы мастер, по Киму знаю. (Помолчав.) Еще в войну взял меня Зольный в окружение… Я тогда в военном санатории официанткой работала. Молоденькая была, хорошенькая. Представляете — учиться заставил, до себя поднял. Чтоб всегда рядом была.

Д о н н и к о в. И правильно сделал.

Н и н а (вздохнув). Он у меня весь правильный… Только официанткой я весело работала, в охотку, а зубным врачом…

Д о н н и к о в. Тошно?

Н и н а. Всю жизнь чужими зубами дышать? Меня поначалу в дурноту кидало, поверите? Сейчас привыкла, да и характеру прибавилось, а все не в радость. На работу, как на принудиловку, хожу.

Д о н н и к о в. Да, это грустно.

Н и н а. Сама знаю, что не весело. Вы лучше присоветуйте чего, газетный человек.

Д о н н и к о в. А что вам посоветовать — мужа бросить, профессию переменить?

Н и н а (со вздохом). Сын у нас… Да и живем ладно, в достатке.

Д о н н и к о в. То-то и оно…

Справа вбегает В а л ь к а, идет к избе.

Н и н а. Куда ты? Там женщины спят.

В а л ь к а. Мама велела… Разбудите ее!

Д о н н и к о в (Нине). И я прошу — разбудите. (Подойдя вплотную, тихо.) Если не спит — задержите ее там. Вы меня поняли?

Н и н а (удивленно). Хорошо, попробую… (Уходит в избу.)

Д о н н и к о в. Ну, Валентин Донников, садись, поговорим.

В а л ь к а (хмуро). Стогов я. Из-за формальностей разных…

Садятся у костра.

Вы обещали об отце рассказать.

Д о н н и к о в. Трудно тебе без него?

В а л ь к а. А как с отцом бывает — не знаю…

Д о н н и к о в. Да, ты его не видел даже… (Наливает в крышку фляжки коньяк.) На, выпей.

В а л ь к а. Зачем?

Д о н н и к о в. Для храбрости. В жизни, брат, много храбрости нужно. Если не хочешь на задворках остаться.

В а л ь к а (выпив). Гадость какая…

Д о н н и к о в. Привыкнешь… (Наливает себе, пьет.) Вот и у меня, знаешь, жизнь не так сверсталась, как мечталось. (Помолчав.) С сыном разлучили добрые люди.

В а л ь к а. Какие?

Д о н н и к о в. Долгая история… А впрочем, послушай, если хочешь… (Помолчав.) Было это девятнадцать лет назад. Я тогда кончил институт, поехал на работу в большой город на Украине. И там встретил девушку. Чудесную, замечательную… Лучшую из всех, кого знал… Мы с ней полюбили друг друга. По-настоящему, понимаешь?

Валька кивает.

Но мы были молоды тогда и глупы, не дорожили своей любовью, не берегли ее. Спорили из-за пустяков, ссорились… После одной из таких ссор я сбежал в Москву, к матери. А мать против этой девушки была. Соперницу в ней видела, которая хочет сына отнять. Бывают такие матери — до самой смерти мечтают сына при себе держать… Вот мать и воспользовалась нашей ссорой… Словом, я перевелся на работу в Москву и даже на письма девушки не отвечал. А она беспокоилась, искала меня… Приехала в Москву и встретилась с матерью. (Заметно нервничая.) Понимаешь, я об этом позже узнал… Через много месяцев… И тут… Не знаю, поймешь ли ты это… Мать решила навсегда избавить меня… или, скорей, себя… От этой девушки. Она сказала ей, что я умер… Убит на войне. Тогда как раз война с белофиннами шла…

В а л ь к а (медленно поднимаясь). Где… убит?

Д о н н и к о в (не глядя на него). На Карельском перешейке. Я потом искал девушку! Искал! Но уже шла война, следы ее затерялись… Только совсем недавно я ее встретил… Случайно. И узнал, что у нее сын… Мой сын, о котором я даже не подозревал…

В а л ь к а (стоявший ни жив ни мертв). Так это… это вы?

Д о н н и к о в (просто). Да, Валя, я — твой отец. (Долгая пауза.) Ты не рад?

В а л ь к а. Что-то у меня голова кружится… От коньяка, видно… Не соображу никак…

Д о н н и к о в. Анатольев — псевдоним, моя фамилия Донников. Вот паспорт, посмотри.

В а л ь к а (берет паспорт, машинально читает). «Донников Валентин Анатольевич… Год рождения…»

Д о н н и к о в (улыбаясь). Убедился?

Валька отдает паспорт и неожиданно срывается с места.

Стой! Куда ты?

В а л ь к а (остановившись). К маме!

Д о н н и к о в. Не торопись… Она все еще не может простить мне моей вины. Вернее, вины моей матери.

В а л ь к а. Так она знает?

Д о н н и к о в. Теперь — знает.

В а л ь к а. Вот здорово! Как же вы нас нашли?

Д о н н и к о в (только теперь поверив, что сын принял его рассказ так, как ему хотелось). Счастливая случайность — оказался в вашем районе! Ведь ты веришь, что я был счастлив, найдя тебя и маму?

В а л ь к а. Конечно, верю!

Д о н н и к о в. Ну вот… (Смеется.) Подумать только, еще неделю назад я не подозревал даже, что у меня есть сын… И какой сын!

В а л ь к а. Но почему мама мне сама не сказала?

Д о н н и к о в. Она обижена… Ей трудно жилось эти годы… (Помолчав.) А мне, думаешь, легко? Ты молод и не знаешь, что такое одиночество… А я… После Лены не смог больше никого полюбить. Не сложилась жизнь… Мечтал вот книги писать — тоже не вышло. Да и журналист я, в общем, не блестящий.

В а л ь к а. Что вы, у вас такие большие статьи!

Д о н н и к о в. Я с тобой сейчас как на духу говорю — не получается по-настоящему, уж поверь мне… По службе я преуспел. А вот умру завтра — что останется? Вакантная должность — ничего больше.

В а л ь к а (растерян). Зачем вы так…

Д о н н и к о в. Когда-нибудь ты поймешь: человек своей жизни оправдание должен иметь. Оставить после себя такое, что не умрет вместе с ним, продлится. Если книг нет, то хоть детей, понимаешь? Сына! Горько в сорок лет сознавать себя пустоцветом… Но теперь у меня есть ты, сын, Донников! (С искренней страстью.) Я научу тебя всему, что знаю и умею! Я не дам тебе повторить моих ошибок! Ты начнешь там, где я остановился, и пойдешь вперед, далеко вперед! (Внезапно жалобно.) Ведь ты не оставишь меня только потому, что я виноват перед твоей матерью?

В а л ь к а. Она помирится с вами!

Д о н н и к о в. Только ты можешь помочь мне в этом!

В а л ь к а. Конечно, я скажу…

Д о н н и к о в. Нет, она не прощает слабости. Словами тут ничего не добьешься… (Прислушивается к голосам в избе.) Пойдем, я тебе всё объясню… (Быстро уводит Вальку направо.)

На крыльце появляются Е л е н а и Н и н а.

Н и н а (с облегчением). Видите, никого нет…

Е л е н а. Значит, послышалось… Ложитесь, а я посижу, Вальку подожду.

Н и н а. Да он, может, до утра не появится!

Е л е н а. Гайдамака обещал прислать его.

Нина уходит в избу. Елена садится у костра, в глубокой задумчивости трогает одну и ту же струну гитары. Небо на горизонте слегка светлеет. Справа медленно входит В а л ь к а.

В а л ь к а. Мама…

Е л е н а (обернувшись). Где ты был так долго?

В а л ь к а. Я? Разговаривал…

Е л е н а. С кем?

В а л ь к а. С этим… С Анатольевым.

Пауза.

Е л е н а. Знаю, должна была сама рассказать тебе о нем… Но теплилась какая-то глупая надежда — вдруг обойдется без этого… Он тебе все сказал?

Валька молча кивает головой.

И о том, как обманул, предал меня?

В а л ь к а. Он ни в чем не оправдывается… Но я знаю — это все она, старуха… Ведь он узнал правду слишком поздно…

Е л е н а. И ты веришь?

В а л ь к а. Зачем ты хочешь сделать меня вашим судьей?

Елена не отвечает.

Я люблю тебя, мама… Но почему ты не хочешь помириться с ним?

Е л е н а. Донников не имеет права на сына…

В а л ь к а. Но я имею право на отца! Ты не знала о том, что он жив… И он не знал, что я есть на свете… Но теперь… (Страстно.) Почему прошлое, в котором я не виноват, должно мешать мне жить? Вы намучились из-за него, зачем же и меня мучить?

Е л е н а. Мы с ним разные люди. Совсем чужие.

В а л ь к а. Ему без нас тоже плохо… Мне его жалко, мама…

Е л е н а. А меня?

В а л ь к а. Ты сильная… А он… Он плакал, когда говорил, что одинок… (Смолкает.)

Е л е н а. Чего он хочет от тебя?

В а л ь к а (быстро). Ничего! Но я сам… (Сбивчиво.) Мне хочется хоть чем-то помочь ему… Побыть с ним немного… Ты не думай, я тебя никогда не брошу… Но вот если б я поступил в Новосибирске учиться… Мы ведь жили бы отдельно… А теперь… (Решившись.) Когда ты поверишь, что он ни в чем не виноват, ты сама приедешь к нам… Вот увидишь!

Е л е н а. Ты решил уехать с ним?

В а л ь к а (запинаясь). Я. Я обещал, мама… И потом… Мне ведь нужно учиться… А он… Донников устроит меня на вечернее отделение. В МГУ, на факультет журналистики.

Е л е н а. Вот теперь я понимаю… Тысячи ребят мечтают туда попасть, и только десяткам это удается. И вдруг — шмыг! — ты тоже будешь среди этих счастливчиков.

В а л ь к а. А что плохого, если я поеду с отцом? Стану, как он, журналистом?

Е л е н а. Ты хочешь в жизнь бесчестно, с черного хода войти и спрашиваешь, что тут плохого?

Валька молчит.

У меня нет связей, и я не обещаю тебе чудес. Поработаешь еще год и потом поедешь в Харьков.

В а л ь к а. А отец?

Е л е н а (не отвечая). Будешь держать экзамены — как все. У тебя будет только одно преимущество — твоя двухлетняя честная работа.

В а л ь к а. А отец?

Е л е н а. У тебя не было отца, когда ты в нем больше всего нуждался. Теперь ты взрослый…

В а л ь к а. Ты меня любишь, я знаю… Но ведь жить, жить за меня ты не можешь! Дай же мне самому прожить свою жизнь, самому, по-своему!

Справа входит Д о н н и к о в.

Е л е н а (Донникову). Ты быстро успел сбить парня с толку… Но ты уверен, что твоя уже взяла?

Д о н н и к о в (Вальке). Вот видишь, мать рассматривает тебя как приз, который достанется сильнейшему. А я слаб и не стыжусь этого. Может, таким меня сделало счастье, что я нашел тебя, Валька.

Е л е н а (насмешливо). О, это уже новая песня…

В а л ь к а (затыкая уши). Я не могу слушать, как вы ссоритесь… (Хочет уйти.)

Д о н н и к о в. Погоди, Валентин…

Валька останавливается.

Вот мама считает, что я все притворяюсь… Она даже сказала — зачем тебе сын? И верно, ведь жил я восемнадцать лет без тебя… Но теперь… Хочу, чтоб ты знал, теперь без тебя мне худо будет… Если это и новая песня, то нет в ней ни одной фальшивой ноты…

Елена поворачивается и молча идет в избу.

В а л ь к а (вслед). Не уходи от нас, мама…

Елена ушла.

Д о н н и к о в. Если ты будешь тверд, она вернется…

З а н а в е с.

На берегу Оби.

Слева на переднем плане — опрокинутая лодка. Справа — крутая деревянная лестница, ведущая на прибрежный холм, за которым виднеется крыша и флагшток пристани. Перед лестницей скамья, от нее вправо уходит тропинка. Налево, вдоль берега, идет вторая. Вдали, за рекой, желтеют убранные поля.

Яркий солнечный день. Справа входят Л и д а и К и м — он с чемоданом и плащом, перекинутым через руку.

Л и д а. Теперь только по лестнице подняться — и пристань.

К и м (ставит чемодан). Жарко… Совсем не сибирский денек…

Л и д а. У нас знаешь какое бабье лето бывает… Почему ты на машине не поехал?

К и м. Хотел с тобой поговорить… (Сбивчиво.) Я знаю, ты сейчас о Вальке думаешь… У самого такое было… Ну, не такое, похожее… Я ее любил, а она меня — нет…

Л и д а (высокомерно). Слушай, Аныгин, уж не пожалеть ли меня собрался?

К и м (искренне). Что ты! Я только хотел сказать… Знаешь, все проходит… Ну, не все, а вот такое… Я тогда думал — ни на кого больше не посмотрю… А вот встретил тебя… (Смолкает.)

Л и д а (смотрит на часы). Не опоздаешь?

К и м (тоже смотрит). Нет, успею… Я, знаешь, уже решил… Через месяц к вам вернусь. С Гайдамакой договорился — на курсы механизаторов.

На верхней площадке лестницы появляется В а л ь к а.

В а л ь к а (медленно спускаясь вниз). Лида, ты маму не видела?

Л и д а. Вы ж с ней дома простились…

К и м. Ну, я пошел.

Л и д а (протягивая ему руку). Счастливо домой добраться.

К и м (не отпуская ее руки). Я в одной книге читал — дом не там, где родился, а где свое сердце оставил.

В а л ь к а (насмешливо). Это не дом — камера хранения…

К и м (не обращая на него внимания). И помни, Лида, все проходит…

В а л ь к а. Наша каюта — по левому борту.

К и м. Найду. (Берет чемодан и поднимается по лестнице.)

С верхней площадки Ким машет плащом, Лида в ответ — рукой. Ким скрывается.

В а л ь к а (с подозрением). О чем это он — все проходит?

Л и д а. О болезнях… Нога у меня болит.

В а л ь к а. Ушибла?

Л и д а (слабо улыбнувшись). Наступил кто-то…

Пауза.

В а л ь к а. Я знаю, ты презираешь меня…

Л и д а (небрежно). Каждый ищет, где лучше…

В а л ь к а. Я не искал… Только иначе мать с ним не помирится.

Л и д а. А может, ей и не нужно мириться?

В а л ь к а. Рассуждать легко… Тебя не дразнили безотцовщиной.

Л и д а. Мало ты за это носов разбил? На, расквась еще один…

Валька молчит.

Не думай, не собираюсь против твоего отца говорить… Но честно — я б не хотела иметь такого!

В а л ь к а (усмехнувшись). Ты как в одном смешном рассказе: «Дети, будьте осторожны в выборе своих родителей…»

Л и д а. Выбрать родителей нельзя. А м е ж д у родителями — можно. Да ты и выбрал. Скажешь — нет?

В а л ь к а (хмуро). Ничего я не выбрал… Маму я ни на кого не променяю… Только так получилось, что не могу я сейчас с ним не поехать. Нашел он во мне струнку какую-то… Дребезжит она, самому противно, а сойти с тона не могу.

Л и д а (с надеждой). Жалеешь, что едешь? Правда?

В а л ь к а (грубо). Ничего я не жалею… Терпеть не могу таких — сегодня одно решают, завтра — другое.

Л и д а. Да на меня-то чего злишься?

В а л ь к а. Не злюсь. На душе паршиво. Я за эти дни знаешь сколько о жизни передумал… Такого, что раньше и в голову не приходило.

Л и д а (тихо). Расскажи…

В а л ь к а. Раньше считал, главное в жизни — настоящую профессию выбрать. Помнишь, я и летчиком хотел быть, и капитаном, потом — стихи писать. Теперь вот — журналистом… А главное — совсем другое. Каким быть, понимаешь?

Л и д а. Понимаю…

На лестнице появляется Д о н н и к о в.

(Ненавидящим шепотом.) Явился уже… Не дремлет… Возьми и скажи, что не поедешь.

В а л ь к а (упрямо). Поеду.

Л и д а. Зачем тогда трепался — о жизни думал?! Ты о себе думал! (Фальшиво-сладким голосом, для подошедшего Донникова.) Ну, Валя, желаю тебе всего-всего, что сам себе желаешь… Удачи и тому подобного… (Не пожав протянутую Валькой руку, убегает налево.)

Д о н н и к о в (вслед ей). Завидует.

В а л ь к а. Вы что за мной ходите? Боитесь — сбегу?

Д о н н и к о в. От счастья не убегают… (Помолчав.) А когда будешь мне «ты» говорить?

В а л ь к а. Когда привыкну. (Садится на лодку, Донников — рядом с ним.)

Д о н н и к о в. Да, с каждым поворотом в судьбе свыкнуться надо… Мы не опоздаем?

В а л ь к а. Гудок будет.

Д о н н и к о в. Вот и мама… Привыкнет к мысли, что ты в Москве, со мной, — и все образуется. Я уверен, зимой, когда приедем с тобой на каникулы, она с нами помирится.

В а л ь к а. Мама со мной не ссорилась.

Д о н н и к о в (вздохнув). Да, чудесной она души человек… Но слишком строга к людям. Главное в жизни — не иметь слабостей.

В а л ь к а. А что главное?

Д о н н и к о в. Как тебе сказать?.. Дело не в слабостях, а в силе. Нужно иметь силу, чтобы к своей цели идти. И цель, стоящую твоих сил.

Справа входит М а р и я П е т р о в н а.

(С подчеркнутой почтительностью.) Приветствую вас, Мария Петровна.

М а р и я П е т р о в н а. А я — нет, не приветствую. (Вальке.) Ну-ка, неси сюда ружьишко.

В а л ь к а (с удивлением). Какое ружьишко?

М а р и я П е т р о в н а. Что на рожденье подарила.

Д о н н и к о в. Не по обычаю — дареное забирать.

М а р и я П е т р о в н а. Мы, гражданин, про ваши обычаи молчим, так и вы про наши — воздержитесь.

В а л ь к а (выдавив усмешку). Выходит, мне сейчас и двустволки доверить нельзя?

М а р и я П е т р о в н а. Вот именно.

В а л ь к а. Пожалуйста… Плакать не стану. (Уходит по лестнице.)

Д о н н и к о в. Не слишком ли на мальчишку насели? Вы ж меня считаете во всем виноватым — с меня и спрашивайте.

М а р и я П е т р о в н а. С каждого свой спрос. Вальке — жить, о нем думать нужно.

Д о н н и к о в. А меня в покойники записываете?

М а р и я П е т р о в н а. Да уж порхайте себе. Только — мимо.

Д о н н и к о в (начинает злиться). Послушайте, товарищ Гневышева, кто дал вам право выступать в роли судьи?

М а р и я П е т р о в н а. Есть такое старомодное словечко, о котором вы и думать забыли, — совесть. Да вы не трепыхайтесь, приговор мой окончательный и обжалованию не подлежит.

Д о н н и к о в. Насколько я понимаю, кляузничать на меня собираетесь?

М а р и я П е т р о в н а. Это дело Елены. Мне приходилось бить по морде за других, но в данном случае — не считаю полезным. (Уходит налево.)

Донников направляется к лестнице, но в это время справа быстро входит Г а й д а м а к а.

Г а й д а м а к а. Вижу — успел…

Д о н н и к о в. Неужто ради меня торопились?

Г а й д а м а к а (достает пачку писем). Почту на пароход передать. (Поднимается по лестнице.)

Д о н н и к о в. Директор совхоза в роли курьера? Это забавно… Вынужден вас огорчить — Елены Михайловны там нет.

Г а й д а м а к а (повернувшись). Вам-то какое дело?

Д о н н и к о в (поднявшись к нему вплотную). Что верно, то верно. Какое мне дело до того, что вы хотите поднять брошенное мною еще двадцать лет назад?!

Г а й д а м а к а (сквозь зубы). Слушайте, вы! Я сброшу вас с лестницы!

Д о н н и к о в. Не поверю. Кулакам вы предпочитаете доносы. Ведь это вам я обязан, что меня отсюда отзывают?

Г а й д а м а к а (обрадованно). Отзывают?

Д о н н и к о в. Я спрашиваю — к этому в ы руку приложили?

Г а й д а м а к а. К стыду своему — нет. Времени не хватило.

Д о н н и к о в. Чему же тогда радуетесь?

Г а й д а м а к а. Не зря, значит, был я лучшего мнения о нашей печати, нежели могло показаться после знакомства с вами.

Д о н н и к о в. Не торжествуйте раньше времени, Гайдамака. На будущую уборочную снова приеду. Принципиально.

Г а й д а м а к а (смеется). Небогатые же у вас принципы, Донников. И не спасут они вас, нет, не спасут… (Уходит.)

Справа появляется Н и н а.

Н и н а (окликает). Валентин Анатольевич…

Д о н н и к о в (обернувшись к ней). Я уже думал, вы позабыли обо мне.

Н и н а. Еле отпросилась… (Поднимается к нему.) Хоть вы и обманули меня насчет Елены — я не сержусь. Ваше пребывание здесь было таким волнующим!.. Они все вас осуждают, а я — нет. Сильный человек всегда одинок, это даже красиво. А теперь с вами будет сын, продолжатель…

Д о н н и к о в (задумчиво). Если бы так…

Н и н а. Там Елена… Вы не хотите с ней поговорить? Жалко ее…

Д о н н и к о в. Голубушка, жалеть побежденных — готовить свое завтрашнее поражение. Ничего, ей на пользу, мягче станет. (Взглянув на часы.) Пора. Я, знаете, не из тех, кто ради сантиментов опаздывает на свой пароход. (Остановившись.) А впрочем… Вы идите, я сейчас.

Нина уходит на пристань. Справа медленно входит Е л е н а, в нерешительности останавливается у лестницы.

(Медленно спускаясь вниз.) Ты не хотела со мной проститься — и все-таки пришла?

Е л е н а (только теперь увидев его). Нет, с тобой мне говорить не о чем…

Д о н н и к о в. Вот ты всю жизнь гордилась своей праведностью, просто из кожи вон лезла, чтоб правильной быть. Кому это оказалось нужным? А я — человек как все, со слабостями и ошибками. И что же? Валька ушел ко мне, к обыкновенному смертному, у которого в жизни всяко бывало, которому и подличать приходилось и собою жертвовать, ибо такова жизнь.

Е л е н а. Слушай, сам ты хоть различаешь, когда говоришь искренне, а когда актерствуешь? Ведь во что-то ты должен верить?

Д о н н и к о в. Верю в то, что живем один раз. Все остальное выдумано, дабы прикрыть эту страшноватую истину. (Взглянув на часы.) А для развернутой исповеди у меня просто нет времени. Прощай.

Е л е н а. Прощай, Донников…

Донников уходит на пристань. Елена стоит в глубокой задумчивости. Слева появляется М а р и я П е т р о в н а, незаметно наблюдает за нею.

М а р и я П е т р о в н а. Не утерпела, однако?

Е л е н а (вздрогнув от неожиданности, становится к лестнице спиной). Нет, я туда не пойду…

М а р и я П е т р о в н а. Сядь-ко здесь. Валька бежит.

Елена послушно садится на скамейку под лестницей. Сверху спускается В а л ь к а с ружьем в чехле.

В а л ь к а. Нате. (Отдает Марии Петровне ружье и хочет уйти, но останавливается.) За что вы все на меня?

М а р и я П е т р о в н а. Про всех не знаю. А мне… Стыдно. Плохой я тебе учительницей была. В башку, может, что и вложила, да сердце твое пустым, холодным осталось… (Уходит направо.)

Валька стоит мгновение, понурив голову, затем хочет подняться по лестнице и замечает мать.

В а л ь к а (растерянно). Мама… (С надеждой.) Ты пришла?

Елена не отвечает.

Ну что ж… Только я хочу, чтоб ты знала правду, почему уезжаю.

Е л е н а. Я знаю.

В а л ь к а. Я очень хотел, чтоб вы помирились, правда… И еще хочу — учиться в Москве, в университете! Пойми, вся моя жизнь зависит от того, добьюсь ли сейчас удачи.

Е л е н а. Да. Вся жизнь. Выбирай.

В а л ь к а. Но если отец… Если Донников устроит меня в МГУ… Клянусь тебе, я никогда больше… Я потом искуплю это, всей своей жизнью искуплю!

Е л е н а. Нет.

В а л ь к а. Увидишь!

Е л е н а. Нет. Не увижу.

В а л ь к а. И ты не простишь меня?

Е л е н а. Не прощу.

В а л ь к а. Никогда?

Е л е н а. Никогда.

С реки слышится гудок парохода.

Беги… «Механик Акимов» отчаливает…

Валька срывается с места и убегает вверх по лестнице. Елена поднимается на несколько ступеней, затем останавливается и садится на лестнице. С пристани доносятся голоса прощающихся, слова команды. Слева появляется Л и д а.

Л и д а (сквозь слезы). Что же это, тетя Лена?

Е л е н а. Ну, ну, девочка… Если он такой, то не стоит по нем и плакать…

По лестнице спускается Г а й д а м а к а.

(Стараясь унять дрожь в голосе.) Уже… отчалил?

Г а й д а м а к а. Сейчас уберут сходни.

Лида уходит направо.

Елена Михайловна… Как вы отпустили Вальку?! На нем лица нет.

Е л е н а. Помните, вы говорили, что я исповедую родительское невмешательство? А я просто верила и верю в один-единственный способ воспитания — собственным примером. И если способ этот не подействовал на Вальку, то совсем не способ виноват… Значит, пример оказался недостаточно увлекательным. И тут ничего не поделаешь…

Г а й д а м а к а. Но вы должны были сказать ему.

Е л е н а (с болью). Да что слова, если вся моя жизнь ничего ему не сказала?!

Г а й д а м а к а. Я знаю, что моя любовь не заменит вам сына…

Е л е н а (перебивает). Не нужно ничего говорить… Спасибо за то, что вы сейчас рядом… (Идет с Гайдамакой направо.)

Наверху появляется В а л ь к а с чемоданом в руке.

В а л ь к а (увидев уходящую Елену, отчаянно). Мама!!! (Бросив чемодан, свергается с лестницы.)

Е л е н а (боясь поверить себе). Валька?!

В а л ь к а (остановившись возле нее). Я не смог… Я б всю жизнь чувствовал себя предателем…

Е л е н а (осыпая поцелуями его лицо). Сынок мой, сынок…

В а л ь к а. Прости меня, мама… И спасибо тебе!

Е л е н а (счастливо смеется). За что, глупый?

В а л ь к а. Что помогла мне домой вернуться. Ведь дом человека там, где его сердце. (Идет к лестнице.)

Е л е н а. Куда ж ты?

В а л ь к а. За чемоданом. (Остановившись на нижней ступеньке.) Помнишь, я говорил, что не хочу быть вашим судьей? А теперь понял — не имею права удирать от этого. И я здесь, с тобой, не только потому, что люблю тебя. Я постараюсь стать таким, как ты, понимаешь? (Взбегает по лестнице.)

Е л е н а (Гайдамаке). Видите, Дмитрий? Он вернулся!

Г а й д а м а к а (на мгновенье взяв ее руку). Я все вижу…

В а л ь к а (наверху, составив руки рупором, кричит в сторону пристани). Эй, на «Акимове»! Передайте пассажиру Донникову… Я еще приеду в Москву учиться! И все равно стану журналистом! Только не Донниковым, а Стоговым! Слышите?

Гудок парохода.

Е л е н а (счастливо). Слышим, Валька, слышим…

З а н а в е с.

1959