Мой муж Одиссей Лаэртид

Корзина 9

Это случилось. Он вернулся на Итаку...

. . . Теперь все позади. Все, что послали мне боги этой страшной весной... Мой муж Одиссей Лаэртид вернулся и вновь отправился в странствие, которое было ему предписано вещим Тиресием Фивским, когда они беседовали в Аиде. Одиссей будет в пути, пока не встретит людей, не знающих мореплавания, и это дает мне надежду на то, что я достаточно долго смогу жить одна.

Я должна рассказать о событиях последних дней — с того момента, когда Одиссей после почти двадцатилетнего отсутствия вошел в мегарон нашего дворца. На этом я закончу свои таблички, потому что больше мне не о чем и незачем писать. Самое главное, что могло произойти со мной, произошло, а все, что будет позже, не имеет значения.

Фемий уже слагает песни об этих событиях, и поэтому мне особенно важно успеть записать все, пока я жива. Потом я спрячу таблички в самом дальнем подвале дворца, запру его и выброшу ключ. Таблички не горят! Я верю, что глина сохранит правду о моем муже Одиссее Лаэртиде, и, что бы ни произошло с дворцом, рано или поздно кто-то найдет эти записи. Надеюсь, он поверит мне — я пыталась рассказать правду так, как я ее вижу. И если музы поведали Фемию другую правду — тем хуже для муз; теперь я знаю, что и музы лгут.

Колесница Гелиоса медленно склонялась к закату. В мегароне, двери которого обращены на восток, было полутемно. Мои женихи лишь недавно сели за вечернюю трапезу — вестники и слуги разносили мясо и вино. Я была не голодна и пряла у очага. Вошел старший пастух Меланфий. Он сел рядом с Евримахом и стал рассказывать, что встретил на дороге в город Евмея, которого сопровождал оборванный нищий, — свинопас вел старика во дворец, чтобы тот просил милостыню у его обитателей и гостей.

У Меланфия произошла с ними какая-то стычка, и он все не мог успокоиться. Я не слишком прислушивалась к словам старшего пастуха, но поняла, что он не хотел пускать нищего во дворец и предложил ему работу у себя на скотном дворе, а тот отказался, предпочитая просить подаяние. Меланфий возмутился как леностью старика, так и тем, что его щедрое предложение отвергнуто. Он пообещал выдворить нищего из мегарона, если тот посмеет явиться на пир. В ссору ввязался Евмей, и дело дошло до рукоприкладства. Теперь Меланфий весь кипел в ожидании своих обидчиков.

В залу вошел Евмей, бросил на Меланфия быстрый взгляд и направился к Телемаху. Тот кивнул ему, приглашая садиться за стол. И в этот момент в дверях появился нищий старик с котомкой. Он остановился, опираясь на палку, тяжело опустился на порог и прислонился спиной к дверному косяку.

У меня похолодели руки. Веретено упало и покатилось по полу, разматывая кроваво-красную нить... Как бы я могла не узнать его...

Он сидел, склонив лысеющую голову, блеклые голубые глаза смотрели исподлобья. Клочки седых волос кустились на мощной морщинистой шее. Он был стар и грязен, но сквозь жалкую оболочку по-прежнему просвечивала звериная сила — я чувствовала ее кожей. Красные отсветы пламени падали на него из мегарона, а за его спиной тускло краснело небо — заходящее солнце залило его грязноватым багрянцем от запада до востока. Между нами была зала, наполненная людьми, но мне казалось, что я ощущаю его запах...

И тут я увидела в вестибюле пса Аргуса — раньше он никогда не заходил в дом. Едва волоча ноги, Аргус вскарабкался по ступеням, сделал несколько шагов по направлению к нищему и опустился на пол. Его тело скрутило судорогами, он завыл, изо рта у него потекла слюна, и он стал биться о каменный пол. Старик не обернулся. Через несколько мгновений собака затихла. Подбежала какая-то рабыня, взвизгнула и ногой вытолкала труп наружу.

Кто-то поднял веретено и сунул мне в руки вместе с пригоршней чего-то кроваво-красного — я не сразу поняла, что это спутанный моток ниток. Но пальцы сами взялись за привычную работу, и она помогла мне прийти в себя.

Телемах выбрал ломоть мяса и хлебец, протянул Евмею и махнул рукой в сторону нищего. Свинопас отнес еду. Старик схватил подачку обеими руками, положил на засаленную котомку и стал жадно есть, сидя прямо на пороге. Жир стекал по его грязным пальцам.

— Богоравный Телемах посылает тебе это подаяние и просит, чтобы ты не стыдился и обошел всех пирующих, — сказал Евмей.

Старик заглотил кусок мяса и поднял глаза:

— Повелитель Зевс да пошлет Телемаху счастье между смертными и исполнит его заветные желания. Близок тот час, когда они исполнятся.

Двадцать лет я не слышала этого голоса. Он был все тот же: грудной, мощный, повышающийся на концах фраз, иногда почти до визга. Теперь он слегка дребезжал... Меня стало тошнить — от волнения и от вида этого жующего впалого рта, измазанного жиром.

Раньше Телемах никогда не подавал нищим — он считал, что в нашем доме и без них кормится слишком много гостей. И я поняла, что он все знает про этого старика. Недаром он провел ночь у Евмея, и нищий тоже пришел с Евмеем. Эти трое что-то задумали за моей спиной.

Тем временем старик закончил жевать, поднялся и стал обходить гостей. Он ковылял по зале, и от каждого стола пирующие кидали в его котомку куски хлеба и мяса. Нищий все ближе подходил к очагу... Бугристая кожа, красные прожилки на лице, морщинистая шея... Но под грязной тканью угадывались мускулы — мне кажется, он стал сильнее за зги годы, в нем появилась кряжистость, как у покрытого заскорузлой корой дерева. Он намеренно сутулился и прихрамывал — я чувствовала, что он в любой момент может распрямиться и стать на десять лет моложе, чем пытается выглядеть...

Снова ложь... Он вовсе не был убогим обнищавшим странником, который не посмел открыться, близким, опасаясь, что те давно забыли его. Я не удивилась бы, узнав, что на морском берегу, там, где он сошел с корабля, у него припрятаны, несметные богатства...

Я уже ощущала его запах — двадцать лет он стоял у меня в ноздрях одинокими ночами. Теперь оп смешивался с запахом грязного пастушеского плаща, накинутого ему иа плечи, с запахом пропитавшего его дыма и прогорклого жира...

И еще от него пахло ненавистью. Я не знаю, как это объяснить, но я поняла это сразу, когда он приблизился, — этот человек не пощадит никого... Телемах не отрывал взгляда от старика...

Нищий почти коснулся меня, обходя мое кресло, — и один мускул не дрогнул в его лице... Думаю, что в моем — тоже. Мои пальцы мерно сучили пурпурную пряжу. Я опустила глаза, и перед ними поплыли красные пятна... Нищий повернулся ко мне спиной — он подходил к столу, где сидели Антиной, Евримах и Меланфий.

— Это — тот самый старик, о котором я говорил, — раздался голос Меланфия.

— Евмей! Зачем ты приволок сюда этого 6людолиза? — закричал Антиной.

Евмей стал что-то объяснять, но его перебил Телемах:

— Антиной, это мой дом, и я не нуждаюсь в твоей опеке. Ты здесь такой же гость, как и этот странник, и я сам решаю, кого из вас мне принимать, а кого — нет. Мясо, которое бросают в котомку старика, принадлежит мне, почему же ты жалеешь его? Или ты так любишь брать и так не любишь давать, что тебе жалко даже чужого?

Я поразилась словам сына — ни разу мне не доводилось слышать, чтобы он говорил настолько по-взрослому, спокойно и достойно. На мгновение я забыла даже о человеке, который обходил мой мегарон. О боги! Неужели появление отца что-то сдвинуло в душе Телемаха? Неужели он становится взрослым разумным мужчиной? За это я готова простить всем и все! Готова примириться с Одиссеем, просить у него прощения, поклясться, что была верна...

Нищий сел на табурет неподалеку от Антиноя.

— Подай мне и ты, друг... Ты кажешься мне одним из самых знатных гостей этого дома — неужели ты пожалеешь для меня куска хлеба? Когда-то и я был богат и знатен... Я был щедр и милосерден и всегда подавал просящим. Но мне не повезло — однажды мы с товарищами отправились за добычей в Египет. Мы перебили множество египтян, разорили их нивы, а их жен и детей увели на свои корабли. Но прежде чем мы успели отплыть, на нас напали их вооруженные соплеменники. Одних они убили, других увели в рабство. Меня они продали на Кипр... Много горестей довелось мне испытать, прежде чем я попал на Итаку...

— Отойди от моего стола, попрошайка! — вскричал Антиной.

— Твой дух не так хорош, как твоя наружность, — проворчал нищий. — Ты жалеешь поделиться чужим хлебом даже в гостях, а дома у тебя, наверное, и крупинки соли не допросишься.

Разъяренный Антиной схватил скамейку для ног и швырнул ее в старика — удар пришелся в плечо. Я вздрогнула, как будто ударили меня, но старик не шелохнулся и только молча повел головой. Другие гости накинулись на Антиноя с бранью: что бы ни сказал нищий, избивать беззащитного странника противно воле богов. Только Телемах молчал...

Старик отошел от обидчика, сел на пороге и наконец произнес:

— Если боги и эринии защищают и нищих, пусть они пошлют тебе, Антиной, смерть вместо брака, о котором ты мечтаешь.

...Пир продолжался. Фемий пел, аккомпанируя на форминге. Я поманила к себе Евмея.

— Скажи мне, кто этот странник? Ведь это ты привел его? Он, наверное, много скитался по миру — не доводилось ли ему слышать о царе Одиссее?

— Этот человек говорит, что он — незаконнорожденный сын критянина Кастора. Вместе с Идоменеем он привел на Геллеспонт критские корабли и воевал под стенами Трои. Позднее он попал в рабство по воле богов и убежал с корабля, на котором его везли на продажу... Он провел три дня и три ночи в моей хижине. Его отец приходится гостем богоравному Одиссею. Сам же Одиссей сейчас в пути; он плывет на родину из плодородного края феспротов и везет большие богатства — так говорит странник.

Евмей не умеет лгать — значит, он действительно ни о чем не подозревает. Одиссей обманул и его. Ложь, снова ложь — она окутывает этого человека, как облако, она пятнает всех, кто оказывается рядом с ним... Только Телемах знает правду, и эта правда вдохнула в него жизнь. А может быть, дело не в правде, а в том, что теперь он получит возможность убивать и насиловать... Эта надежда влила силы в его слабый ум и хилое тело...

— Я хочу сама поговорить со странником — пусть он подойдет ко мне.

Евмей направился к старику, о чем-то пошептался с ним. Потом вернулся к очагу.

— Царица, странник готов сообщить тебе все, что он знает о богоравном Одиссее. Но не следует говорить об этом при женихах. Когда наступит ночь, он один придет в твою спальню.

Нищий в спальне царицы! Не слишком ли нагло ведет себя этот грязный старик? Не боится ли он, что я прикажу вышвырнуть его прочь за эти слова? Ведь ни он, ни я ни словом, ни взглядом не выдали себя...

— Скажи ему, что я согласна.

Я плохо помню продолжение пира, хотя это и случилось всего лишь несколько дней назад. Все мои мысли были о том, что мы скажем друг другу, когда окажемся наедине. Этот человек был моим мужем. Когда-то я любила его. Я родила ему сына. Я проводила его на войну и двадцать лет хранила ему верность... Исписанную табличку можно уничтожить, можно смять сырую глину, но и тогда, наверное, запечатленные на ней знаки продолжат жить своей тайной жизнью. А то, что записано на скрижалях у мойр, смять нельзя. Боги вручили мою судьбу этому человеку. Я ненавидела его, но от этого наша связь стала лишь нерасторжимей: теперь он был не только единственным, кого я любила, но еще и единственным, кого я ненавидела...

...Ненависть. Не слишком ли громкое слово для жалкого старика, сидевшего на моем пороге? Пирующие оскорбляли его и смеялись над ним. Он отругивался и грозил им скорым возвращением Одиссея. Меланфо, разжигавшая огонь в жаровнях, сказала ему что-то, в ответ старик назвал ее сукой и пообещал, что пожалуется Телемаху — тот разрежет ее на куски... И этот человек, препиравшийся с рабынями, когда-то был моим мужем...

Я понимала, что всем своим видом, каждым словом и жестом он лжет — так пастухи, надев козьи шкуры, представляют сатиров на празднике Диониса. На самом деле он не таков... Но каков же он? Мне вдруг подумалось, что у этого человека нет своей настоящей сути — он, как Протей, принимает тот облик и ту суть, какая ему выгодна в настоящий момент...

...Смутно помню драку Одиссея с итакийским нищим по прозвищу Ир. Этот попрошайка привык клянчить еду у моих гостей; его терпели, потому что он охотно выполнял мелкие поручения. Теперь Ир был недоволен появлением соперника и стал задираться. Он сам напросился на побои, но Ир был нищим, а его соперник — царем и героем... Сквозь застилавшую глаза пелену я смотрела, как человек, которого я любила когда-то, переругивался с оборванцем, как он позволил женихам устроить поединок — наградой служил козий желудок, наполненный кровью и жиром. Я видела, как Одиссей одним ударом раздробил скулу сопернику и поволок его, истекающего кровью, к воротам, а потом принял из рук Антиноя сочащийся жиром желудок — он, герой, которому ахейцы присудили доспехи Ахиллеса...

Сколько раз я рисовала себе этот день — день возвращения Одиссея. Я могла представить все, что угодно, но только не это...

Я сидела на высоком сверленом кресле, украшенном серебром и слоновой костью, и смотрела в залу, заполненную молодыми, сильными, красивыми мужчинами — все они собрались здесь ради меня! Ради меня — царицы Итаки! Ради женщины, чья красота не поблекла за двадцать лет одиночества... Любой из них будет горд и счастлив разделить со мной ложе сегодня же ночью... Но в мою спальню войдет этот грязный бродяга... Мне было бы легче умереть, чем позволить, чтобы он увидел меня униженной, грязной и жалкой... Он же сам захотел, чтобы именно таким я узрела его после двадцати лет ожидания...

Что ж, моя цена не упала за эти двадцать лет, напротив! Он получил меня, выиграв состязание в беге. Сегодня я стою дороже! Пусть он знает это... И пусть он знает, что сто с лишним мужчин платят мне мою цену...

Я встала, и гул в зале смолк. Множество глаз устремились ко мне — множество жадных, восхищенных глаз. Фемий, настраивавший свою формингу, замер, и последний нежный звук растаял в воздухе. Стало совсем тихо, только пламя потрескивало в очаге. Старик сидел на пороге, опустив глаза, и ковырял ножом козий желудок, выигранный в драке с нищим.

— Слушайте меня, мои молодые женихи! Когда мой бывший муж Одиссей Лаэртид уходил на войну, он предложил мне избрать себе нового супруга после того, как наш сын станет взрослым. Телемах возмужал, и я наконец готова отдать свою руку одному из вас. Вспомните древний обычай, согласно которому женихи, сватавшие невесту, приносили ей подарки, достойные ее красоты и богатства. Я — царица Итаки, а мою красоту и мой ум вы сами не раз восхваляли. Покажите же, как вы цените женщину, руки которой вы добиваетесь! Близок день, когда лучший из вас получит меня, мой дворец и трон царя Итаки!

Мои слова были встречены радостным гулом. По мегарону засновали вестники — юноши отдавали приказы гонцам. Антиной, дом которого стоял ближе всех, первым положил к моим ногам подарок — узорный пеплос с двенадцатью золотыми застежками. Евримах бросил на него ожерелье из золота и янтаря. Евридамант — серьги из темно-пурпурных, почти черных гранатов...

Что должен чувствовать человек, на глазах которого его жена принимает драгоценные подарки от жаждущих ее мужчин? Я смотрела не на ткани, золото и камни, сваленные к моим ногам; я смотрела туда, куда сейчас не смотрел больше никто, — на нищего старика, сидевшего у порога. А он смотрел на то, как росла груда подарков у моих ног, и на его лице я прочла плохо скрытую радость. Одиссей, сын Лаэрта, был верен себе. Эти вещи он сложит в свои сундуки, и Евринома испишет еще десяток табличек, которые увековечат его богатство... И его позор...

Пир был окончен, и гости разошлись по своим домам. Я обратила внимание, что никто из женихов не остался во дворце сегодня ночью. Быть может, новая надежда на мою руку и мое ложе отвлекла их мысли от рабынь, с которыми они развлекаются вот уже три года. А быть может, присутствие нищего старика отвратило их помыслы от любовных утех. В этом старике было что-то зловещее, жуткое — даже не узнав в нем Одиссея, я не смогла бы обнимать кого-то на ложе, если бы он находился поблизости... Скоро он войдет в мою спальню...

...Я уже была наверху, когда снизу послышался звон металла. Евриклея тем временем шла по галерее, загоняя рабынь по комнатам и запирая за ними двери.

— Что происходит, Евриклея?

— Телемах выносит в кладовку оружие из мегарона. Он сказал, что оно потускнело от дыма и копоти. А старик нищий ему помогает.

— А зачем ты запираешь рабынь? Почему бы им самим не вынести оружие?

— Так приказал Телемах, госпожа...

У меня похолодели руки. Одиссей хотел, чтобы никто в доме не знал, где спрятаны копья, доспехи и щиты. Это могло означать только одно...

— Я запретила Телемаху отдавать приказания рабыням, и ты знаешь это!

— Твой сын взрослый, госпожа! Не тебе же ведать оружием — это дело мужчин.

— Немедленно отопри все комнаты!

...Я спустилась вниз — на закопченных стенах мегарона белели пятна от снятых доспехов; подставки для копий были пусты. Телемах ушел в свою спальню, а нищий старик бесцельно бродил между столами — от его хитона пахло прогорклым жиром, но сквозь эту вонь мои ноздри уловили запах возбужденного мужского тела... Я знала, что возбуждаю его не я, — его возбуждала мысль о крови, которую он собирался пролить...

...Позвать женихов? Предупредить старейшин? Но может быть, я ошибаюсь? Я, наверное, схожу с ума — как я могла подумать, что он осмелится один напасть на сотню молодых и сильных юношей... Одиссей сам боится моих женихов. Говорят, они хотели убить Телемаха, — я до сих пор не знаю, правда ли это. Одиссей вправе принять меры предосторожности... Этот человек вернулся в свой родной дом... Он хозяин здесь — он, а не я... О боги, почему я не вышла замуж за Антиноя!

...Рабыни, выпущенные Евриклеей, стали убирать залу от остатков пиршества, наполнили жаровни свежими дровами. Они подшучивали над нищим. Я села у очага — ничто на свете не могло заставить меня подняться в спальню и принять там этого страшного старика, как я обещала. Ему придется довольствоваться разговором со мной в присутствии рабынь.

— Евриклея, подай страннику табурет — я буду говорить с ним.

Старуха нехотя исполнила мое приказание. Нищий подошел и сел рядом со мной. Он был спокоен, только пальцы его иногда непроизвольно сжимались в кулаки. Я помнила эти холодные сильные пальцы — сколько раз они ласкали мою грудь, все мое тело... Сколько раз я прижималась к ним губами... Этими пальцами были начертаны смертельные знаки, которые погубили Ифигению и Паламеда... Сейчас на них виднелись бурые пятна — это была кровь нищего Ира.

— Кто ты, странник? Откуда ты родом? Что привело тебя на Итаку?

— Не спрашивай об этом, достойная Пенелопа... Если я начну рассказывать о себе и о своих злоключениях, я могу не удержаться от слез, и ты подумаешь, что старик пьян, и прогонишь меня. А я не хочу этого... Я много слышал о тебе, царица, — слава о твоей мудрости, твоей красоте и добродетели достигает медного неба.

— Нет, странник. Я была добродетельна, пока рядом был мой муж Одиссей Лаэртид. С тех пор я стала иной: я окружена множеством мужчин, они молоды и красивы, и я рада им. Скоро один из них станет моим супругом... Но я все еще думаю, что мой первый муж может вернуться на Итаку. Не слышал ли ты о нем, когда скитался по миру?

— Он был моим гостем, достойная Пенелопа... Что ж, мне все-таки придется рассказать о своем родстве. Я — критянин Эфон, внук великого царя Миноса, сын благородного Девкалиона. Идоменей, который повел под Трою восемь десятков кораблей, приходится мне старшим братом. Он отплыл на войну, а я остался на родном Крите. Через десять зорь после того, как флотилия Идоменея скрылась в море, буря прибила к нашим берегам двенадцать ахейских кораблей, которые вел богоравный Одиссей. Ветры унесли их от мыса Малей, и они нашли пристанище в гавани нашего города Амниса. Одиссей тотчас же отправился в Кносс — он хотел повидаться с Идоменеем, который приходился ему гостем. Я радушно принял его и пировал с ним, а людям, которые остались на его кораблях, отослал вина, муки и мяса. Двенадцать дней северный ветер не позволял ахейцам выйти в море, а на тринадцатый они покинули гавань Амниса и отплыли к берегам Геллеспонта.

...Совсем недавно этот нищий рассказывал Евмею, что он — незаконнорожденный сын критянина Кастора и участник Троянской войны, соратник Одиссея. Неужели он не учел, что Евмей поспешит сообщить мне об этом? Такое нелепое нагромождение лжи было недостойно хитроумного царя Итаки. Так в свое время лгала его мать Антиклея — беспамятно и бессмысленно. Что это — признак старости? Или он настолько погрузился в ложь, что жаждет умножать ее раз от раза? А я, делая вид, что верю ему, тоже лгу, хотя и не так безоглядно. Ложь окутывает всех, кто соприкасается с этим человеком... И за всю мою жизнь у меня не было ничего, кроме любви к нему...

Я склонила голову, и слезы против воли потекли по ценам...

— Не плачь, достойная Пенелопа, не порти свою красоту слезами. Любая будет скорбеть о таком муже, как Одиссей, ведь он подобен бессмертным богам. Но день его возвращения близок. Недавно мне довелось побывать в плодородном краю феспротов. Их повелитель Федон. узнав, что я странствую по миру, помог мне отправиться на Дулихий на попутном корабле. Но перед этим он рассказал мне всю правду о твоем богоравном супруге. Одиссей потерял свой последний корабль и спутников после того, как они зарезали священных коров Гелиоса на Тринакрии. Сам же он был выброшен штормом на остров, где обитают феаки — родичи бессмертных богов. Феаки щедро одарили Одиссея и хотели отвезти его на родину, но твой супруг отказался от их помощи — он решил сначала объехать побольше земель, собирая богатства. Все, что ему удалось добыть, он оставил у Федона в Феспротии. Теперь же он отправился в Додону, чтобы вопросить Зевса и услышать из священного дуба оракул о том, как ему лучше вернуться на Итаку.

— Я слышала, что после того, как корабль Одиссея был разбит бурей, он оказался не в краю феаков, а на острове у некой Калипсо. А еще до этого он провел год на острове у Цирцеи.

Старик бросил на меня быстрый взгляд.

— Что ж, в конце концов он все-таки попал к феакам... И он действительно собрал немало богатств. Он везет эти богатства тебе, Пенелопа...

— Я не нуждаюсь в них, странник. Ты видел, какие груды драгоценных тканей, каменьев и золота сегодня валялись у моих ног. Мне достаточно приказать, и они утроятся. Моя красота — тому залогом. Когда-то я предпочла бы своего супруга всему золоту мира, будь он даже нищим стариком. Но он, по твоим словам, предпочел золото мне. А по словам других мореходов, он предпочел мне юных нимф, живущих на островах винно-чермного моря. Что ж, я тоже выбираю золото и юность. Мои возлюбленные богаты и молоды — зачем же мне ждать возвращения давно сгинувшего старика.

Нищий поднял на меня покрасневшие глаза, стиснул измазанные кровью пальцы.

— И все-таки он вернется к тебе, Пенелопа. Да будет мне свидетелем Зевс, высочайший из богов, и этот очаг, у которого ты угощаешь меня, — не успеет месяц на небе смениться новым, Одиссей Лаэртид вернется на Итаку.

— Что ж, да помогут мне боги вступить в новый брак до того дня. А пока я хотела бы позаботиться о тебе, странник. Не прими мои слова за обиду, но ты грязен и жалок, и мне стыдно сажать тебя за стол рядом со своими гостями. Ты привез мне известия о бывшем муже, и я буду кормить тебя в своем доме. Но для того, чтобы мои женихи хотя бы не смеялись над тобой, служанки должны омыть тебе ноги и переодеть тебя.

— Твои служанки сами смеются надо мной, достойная Пенелопа... Что ж, им недолго осталось смеяться... Да и всем остальным тоже... Я не позволю дерзким девчонкам касаться моего тела. Нет ли у тебя почтенной старой женщины, которая была бы достойна омыть мне ноги?

Нищий бродяга ставит условия мне, царице! Понял ли он, что я узнала его?

— В моем доме живет рабыня Евриклея, бывшая кормилица моего бывшего мужа. Она почти выжила из ума, и я охотно продала бы ее, но за нее никто не даст и горсти муки. Устроят ли тебя ее услуги, старик?

— Да, Пенелопа. Ведь ее господин, как и я, скитается сейчас по чужим людям — быть может, где-то такая же старуха омоет и его ноги со старанием и почтением.

Я кликнула Евриклею. Она принесла медный таз, смешала горячую и холодную воду. Тем временем странник передвинул свой табурет подальше от огня... Если он не хотел, чтобы старуха узнала его, почему он не согласился на услуги молодых рабынь, родившихся после его отъезда? Неужели ненависть к девушкам, которые подшучивали над ним, оказалась сильнее осторожности? Мне стало страшно — от этого человека пахло ненавистью и ложью. Впрочем, они пахнут одинаково — я только теперь поняла это.

В углу, где уединились нищий с Евриклеей, слышалась какая-то возня, звон воды о медные стенки. Потом старуха вдруг вскрикнула, раздался плеск, и я увидела, как вода из опрокинутого таза растекается по полу. Евриклея сидела на полу, схватив обеими руками ногу старика и вперившись в нее глазами. Я поняла, что так напугало ее, — шрам. Шрам, который двадцать пять лет тому назад оставил на ноге Одиссея кабан, обитавший на Парнасе. Евриклея узнала своего питомца.

Нищий понял, что его тайна раскрыта. Он схватил старуху за горло:

— Молчи, старая!

— Дитятко, дитятко мое... — хрипела она.

— Я убью тебя, если ты выдашь меня... Не посмотрю, что ты вскормила меня своей грудью...

— Пусти меня... Я буду молчать...

Нищий отпустил старуху, и она повалилась на пол, хватая воздух.

— Не тронь меня, господин! Я все расскажу тебе о том, что творилось в доме, назову всех рабынь, которые бесчестили тебя...

Я сидела, не поворачивая головы, мои пальцы мерно крутили нить и наматывали ее на веретено. Почему я не продала эту старую суку! Почему я не избрала себе мужа, пока у меня было время! Завтра утром один из женихов получит мою руку. Их сто с лишним человек — молодых сильных юношей, лучших юношей Итаки и островов. Неужели среди них не найдется ни одного мужчины! Мне не нужны их богатства и их подарки. Мой первый муж выиграл ради меня состязание в беге — бежать можно и с поля боя... Завтра во дворце будет иное состязание — мужчин и воинов. Тот, кто окажется первым, получит мою руку, мою любовь и трон царя Итаки. И он же получит смертельного врага, с которым ему предстоит помериться силами.

Да помогут боги тому, кто победит завтра!

На следующий день гости собрались во дворце раньше, чем обычно, — был праздник Аполлона, и мои женихи хотели после обеда успеть в священную рощу, где жители острова приносили гекатомбы Стреловержцу. Евмей, Филойтий и Меланфий пригнали скот во дворец и остались обедать с женихами. Там же был и Телемах. Я не спускалась вниз, но по шуму и возбужденным голосам, доносившимся из мегарона, догадалась, что нищий старик снова стал предметом для издевательств и поводом для ссор.

Я сидела в спальне на кровати, сооруженной руками этого старика, и тупо смотрела на вылинявшие пурпурные покрывала. Больше ему никогда не взойти на собственное ложе. Сегодня ночью он покинет дворец навсегда или падет от руки моего нового избранника — так мне думалось... Я подошла к окну и увидела Феоклимена, гостя Телемаха, он быстро шел по дороге в город. В его напряженной походке было что-то испуганное, и я вспомнила, что Феоклимен называл себя прорицателем. Почему он так спешно покинул дворец, где пировали мои гости? Уж не предвидит ли он кровавую развязку, которой может завершиться сегодняшний пир?

Но надо было действовать. Я взяла медный ключ с рукоятью из слоновой кости и поднялась на третий этаж. Здесь, в верхней кладовой, куда не было доступа рабам, хранились главные сокровища Одиссея — изделия из драгоценного железа и золота, серебряные и бронзовые вещи из тех, что подороже, многоцветная одежда... Здесь же было сложено оружие, которое Одиссей пожалел вывесить в мегароне и по каким-то причинам не взял на Геллеспонт.

Я сняла с деревянного гвоздя огромный лук в футляре и колчан со стрелами. Этот лук подарил Одиссею Ифит, сын знаменитого лучника Еврита, когда они вместе гостили в Спарте. В качестве ответного подарка Одиссей вручил Ифиту меч и боевое копье, но тому не пришлось пустить их в дело: буквально через несколько дней он был убит Гераклом, с которым у него вышел спор из-за каких-то стад. Я слышала, что на самом деле стада эти были украдены у Еврита Автоликом, который свалил вину на Геракла. Ифит хотел восстановить истину и помочь Гераклу найти животных, чтобы снять с него обвинение, а тот сначала принял гостя в своем доме, а потом убил его, столкнув со стены, — кажется, он хотел сам завладеть этими стадами...

Одиссей не пользовался подарком — он хранил его в память о погибшем друге. Но иногда он натягивал тугой лук и тренировался в стрельбе, пуская стрелу через отверстия выстроенных в линию двенадцати топоров... Тот из моих женихов, кто лучше всех справится с этой задачей, сегодня же взойдет на ложе Пенелопы и на трон царя Итаки.

Я приказала рабыням взять ящик с топорами и спустилась в мегарон с луком в руках.

Я стояла у пылающего очага и смотрела в залу. А сто с лишним пар мужских глаз с жадностью и вожделением смотрели на меня. Конец одиночеству. Конец бесплодному ожиданию, опостылевшим пирам, интригам и ссорам... Сегодня ночью, впервые после двадцатилетнего перерыва, я взойду на супружеское ложе. Сегодня ночью один из этих юношей будет впечатывать мое тело в застланную пурпурными простынями постель. Кто же из них?

Мощные, как морские валы; гибкие, как тополя; смуглые и белокожие; с волосами светлыми, как морская пена, и черными, как ночное небо... Каждый был хорош по-своему... Одно из этих великолепных тел я буду ласкать сегодня ночью... Пламя очага играло на пурпурных плащах, на золоте застежек и диадем... Мускулы переливались под упругой кожей... Какие красивые руки у этих юношей — я почувствовала, что груди мои набухают и наливаются теплом... В зале пахло страстью. Она заполняла мегарон, как плотный сияющий эфир, она сгущалась, как водяной пар в грозовых тучах...

Телемах, возбужденный грядущим состязанием, в котором он тоже собирался участвовать, вкапывал в землю топоры — стрелять должны были из мегарона, через вестибюль и двор. Он выкопал общий ров, выровнял топоры по натянутому шнуру, тщательно утоптал землю. Его радовало, что он наконец-то сбудет меня с рук. А участие в состязании давало ему право почувствовать себя мужчиной, тем более в глазах отца...

Телемах закончил работу, стал на пороге и взял в руки лук. Стрельба — единственное, что ему немного удавалось. Да поможет ему Аполлон превзойти хоть кого-то из этих мужчин и воинов... Он налег на лук, пытаясь согнуть его и нацепить тетиву, — тщетно. Вторая попытка... Третья... Увы...

— Я еще слишком молод для этого лука, — дрожащим голосом сказал Телемах. — Пусть пробуют те, кто сильнее меня. —Он прислонил лук к дверному косяку и сел в свое кресло.

— Начнем по одному, в том порядке, в каком нам разносят вино! — закричал Антиной. — Подходи, Леод!

Я поняла хитрость Антиноя: он хотел получить лук уже с тетивой... Леод, сын Ойнопа, вышел из глубины мегарона. Этот юноша увлекался пророчествами больше, чем воинскими упражнениями, ему нипочем не согнуть лук... Но вдруг чудо?

Леод взял лук своими нежными, непривычными к оружию руками. Он возился долго, потом с раздражением воскликнул:

— У меня не получается, пусть кто-нибудь другой пробует! Но давайте договоримся: будем снимать тетиву после каждого выстрела. Стрелять-то всякий умеет. А то получается, что я выбыл из состязания, а другие получат готовый лук... Кто не сможет снова нацепить тетиву — выбывает из состязания и никогда больше не обращается со сватовством к достойной Пенелопе!

— Не болтай попусту! — разъярился Антиной. — Если мать родила тебя таким бессильным, что ты не можешь управиться с луком, тебе не должно выступать в собрании мужей! Сядь и замолчи! — Потом он обратился к Меланфию: — Принеси-ка нам круг бараньего сала, мы разогреем лук и смажем его жиром.

Меланфий повиновался. Юноши по очереди держали лук над огнем, мазали его жиром, тужились... Обстановка в зале накалялась, вспыхивали ссоры. Обо мне все забыли, и я отошла от очага и села в углу... Не так я представляла себе это состязание...

Нищий старик с ехидством в глазах наблюдал за тщетными попытками согнуть его лук, но молчал. Потом он кивнул Евмею и Филойтию, и все трое вышли во двор — никто не обратил на это внимания.

Лук перекочевывал из одних великолепных мужских рук в другие... Напрягались прекрасные мускулы, сжимались мощные челюсти, скрипели зубы... Список претендентов сокращался на глазах... Мне уже никогда не взойти на ложе с Амфимедонтом... С Агелаем Дамасторидом... С Писандром Поликторидом... Остались Евримах с Антиноем...

Евримах возился дольше прочих. Наконец он в раздражении отшвырнул от себя лук и сказал:

— Что ж, придется мне искать себе другую супругу! Но не об этом я жалею. В конце концов, на Итаке и окрестных островах есть немало прекрасных невест, ничуть не хуже достойной Пенелопы. Досадно лишь, что мы оказались такими бессильными. Не только на нас, но и на наших дальних потомков ляжет этот позор...

Антиной поднялся с места. Я смотрела на него как на бога. Это была моя последняя надежда. Я знала, что он физически сильнее всех остальных женихов, настойчивее их всех. Сейчас он согнет лук, нацепит тетиву, и выстрел его будет безупречен... Это — человек, сужденный мне мойрами. Я поняла, что остальные женихи потерпели поражение лишь для того, чтобы он одержал тем более блестящую победу. Он не любит меня, так что ж... Одиссей тоже не любил меня... Но Антиной — мужчина и воин. Именно такой супруг нужен мне в эти страшные дни...

Антиной вышел к очагу и поднял руку. Все затихли. Отблески пламени озаряли его мужественное лицо. Он сбросил пурпурный плащ, и я не могла оторвать взгляда от мощных загорелых плеч. Уже ночью я буду касаться их губами... Антиной заговорил, и его низкий голос взорвал тишину мегарона.

— Друзья, оставим бесплодные попытки! Мы забыли, что сегодня — праздник Аполлона Стреловержца. Разве кто-то, кроме самого божества, смеет натягивать лук в этот праздничный день! Давайте наполним кубки и продолжим веселый пир. А завтра Меланфий пригонит нам отборных коз, мы совершим жертвоприношение Аполлону и начнем все сначала.

Радостный гул голосов приветствовал эти слова. По зале засновали кравчие. Зазвенели чаши. И тут старый нищий, который незаметно вернулся в мегарон, подошел к Антиною.

— Послушайте меня, подобный богам Антиной, и ты, достойнейший Евримах... Вы приняли мудрое решение отложить состязание на завтра. Но сегодня позвольте мне испытать этот лук. Я хочу узнать, жива ли еще сила, которой когда-то были полны мои члены. Поверьте, я не претендую на награду, которая обещана вам в этом состязании.

— Старик, ты пьян или сошел с ума! — воскликнул Антиной. — Пьянство не доведет тебя до добра! Вспомни историю кентавра Евритиона, который напился во дворце царя Пирифоя, — его выволокли прочь и отсекли ему нос и уши. Как бы и с тобой не случилось что-нибудь подобное! А если ты действительно натянешь этот лук, мы специально снарядим корабль и отправим тебя на материк к царю Эхету, который истребляет всех путников, пересекших границу его владений!

Они стояли рядом — юный великолепный Антиной, снова накинувший на плечи пурпурный плащ, и жалкий нищий старик в вонючем рубище... Что ж, я поклялась, что буду принадлежать тому, кто совершит этот выстрел... И разве я вправе противиться решению мойр...

— Отдай ему лук, Антиной! Или ты боишься соперничества с жалким нищим? Такой страх постыднее самого поражения!

Антиной пожал плечами и протянул старику лук и колчан. Тот принял их, выпрямился, сбросил рваный плащ, и вдруг стал как будто на десять лет моложе. Уродливые мускулы вздулись под бугристой кожей. Лицо налилось кровью. Он сел на табурет, оглядел лук, как аэд оглядывает формингу перед тем, как настроить ее. Потом легко согнул его, надел тетиву, и она издала легкий музыкальный звон. Нищий вынул стрелу из колчана, наложил ее на тетиву и, не вставая с табурета, склонился вниз. Стрела со свистом вылетела из залы, промчалась через проушины двенадцати топоров и вонзилась в ворота.

Ахейцы замерли. Старик поднялся на ноги.

— А теперь, достойные юноши, не пора ли нам наполнить чаши, а певцу — взять в руки формингу.

Телемах, до той поры молчавший, поднялся с кресла:

— Странник, твой выстрел был хорош. Но я хочу напомнить, что я — хозяин дома, и этим луком, как и всем имуществом Одиссея, до его возвращения распоряжаюсь я. Тебе же, мать, давно уже не следует отдавать приказания в этом доме. И тем более не тебе решать, кто должен и кто не должен брать в руки оружие, принадлежащее мне и отцу. Ты посмела предложить лук этому страннику. Надеюсь, впредь ничего подобного не случится. Иди наверх и займись своими женскими делами: пряжей и тканьем. И запомни, что отныне повелитель здесь — я!

Одиссей стоял за спиной Телемаха, сжимая в руках смертоносное оружие. Юноши, которых не интересовала перебранка между сыном и матерью, поднимали и осушали кубки, обсуждая замечательный выстрел, свидетелями которого им довелось стать, и мечтая назавтра повторить его. Фемий настраивал формингу...

Я встала и молча вышла из мегарона.

...О том, что случилось дальше, давно уже поют аэды по всей Ойкумене, и мне нет смысла пересказывать их слова, тем более что меня не было в мегароне во время расправы. Первым ее воспел Фемий, он был одним из двух человек, уцелевших при резне: Одиссей пощадил его и глашатая Медонта. Больше он не оставил в живых никого, даже слуг и вестников, виновных лишь в том, что они прислуживали своим господам.

Одиссей запер все двери и поставил возле выхода из мегарона Евмея и Филойтия. Телемах принес оружие из кладовой. Меланфий, в свою очередь, пробрался в кладовую; ему удалось вынести оттуда двенадцать копий и щитов для противников Одиссея, но потом Евмей и Филойтий схватили его и привязали к потолочной балке.

Я слышала звон оружия и крики, но не могла даже выйти из дворца. Впрочем, это ничего бы не изменило. Я радовалась лишь тому, что в зале не было рабынь — Одиссей позаботился, чтобы Евриклея заперла нас всех на втором этаже. Но я радовалась напрасно: первое, что сделала старая сука, спустившись в заполненный трупами мегарон, это назвала Одиссею имена женщин, назначенных для следующей расправы...