Мой муж Одиссей Лаэртид

Корзина 8

Я, Пенелопа, царица Итаки, бывшая жена Одиссея Лаэртида, отныне отворяю двери своего дома для гостей и для претендентов на мою руку!

Мой муж сгинул в неизвестности, он взят гарпиями, и я не желаю ни ждать его возвращения, ни хранить его память!

Я готова стать супругой того из ахейцев, кто придется мне по сердцу. Он получит мою любовь, мою руку, мои богатства и трон царя Итаки.

Теперь в моем дворце по вечерам часто собираются гости — я посылаю приглашения знатнейшим людям Итаки и их сыновьям. Иногда вместе с мужьями приходят и жены — они отказываются садиться с мужчинами, и я накрываю для них отдельный столик в вестибюле. Фемий поет для нас, и тогда женщины пересаживаются к очагу и берут в руки пряжу. Фемий дипломатично обходит стороной тему Троянской войны, чтобы нечаянно не упомянуть имя Одиссея. Никто не знает, что случилось с моим мужем, и никто не знает, почему я так внезапно забыла о нем.

Фемий часто поет о походе аргонавтов, и это тоже немного неловко, потому что аргонавт Лаэрт на эти пиршества не приходит, и неизвестно, как он относится к тому, что происходит во дворце. Но Лаэрт давно живет в саду, и его отсутствие никому не бросается в глаза.

Вчера умер Фидипп. Он был уже очень дряхл, и все-таки мне жаль старика. Я заплакала, узнав эту новость. А потом вдруг подумала, что на Итаке нет теперь никого, кто знал бы о судьбе Одиссея. И нет никого, кому я обещала бы дать Итаке нового царя. Никто не сможет попрекнуть меня тем, что я открыла двери своего дома для мужчин при живом муже. И никто не может принудить меня снова выйти замуж. Отныне я свободна.

Одиссей вернется... Я знаю, что он вернется. Потому что ни одна женщина, будь она хоть нимфой, хоть бессмертной богиней, не сможет любить его так, как когда-то любила его я, и он знает это. Он вернется ко мне, на Итаку... О нет, он не застанет здесь вдову, которая после долгих лет ожидания вступила в вынужденный повторный брак, чтобы дать Итаке нового царя и чтобы с новым мужем хоть как-то смягчить горечь утраты мужа старого. Здесь его встретит оскверненное прелюбодеянием ложе и разоренный дом, полный незваных гостей. Слова, которые я сгоряча произнесла перед несчастной Андромахой, теперь могут сбыться. О, я сделаю все, чтобы они сбылись!

С каждым разом гостей в моем доме становится все больше. Появляются и незваные юноши с окрестных островов. Я не скуплюсь на угощение: к вечеру пастухи пригоняют во двор нескольких баранов и коз, Евмей присылает жирного кабана; рабыни пекут лепешки и приносят из подвалов амфоры с вином, оливки, сыры... Женщины ко мне теперь не приходят. Впрочем, во дворце не происходит ничего такого, что не предназначалось бы для женских ушей и глаз. Но это уже не семейные вечеринки для близких соседей и родственников, а шумные ночные пиры.

Меланфо прибежала ко мне в слезах: Телемах пытался силой затащить ее в спальню, а когда она стала сопротивляться, ударил по лицу и обещал продать... Я утешила ее, как могла, и подарила ожерелье из красиво обточенных розовых камней. Продать ее он, конечно, не посмеет, да и кто ее купит без моего дозволения — все знают, что Телемах не хозяин в доме. Но запретить ему приставать к ней и бить ее я не могу — он все равно не послушает.

Телемах верит, что вернется отец, и тогда он вместе с ним станет хозяином во дворце и сможет насиловать всех рабынь, каких пожелает... Я могла бы сосватать ему невесту из тех, что победнее, но он не хочет. Он верит, что отец сделает его царем Итаки — как самому Одиссею когда-то передал царство Лаэрт. Переубедить его невозможно. Самое страшное, что он действительно может стать царем Итаки.

Я запретила Телемаху отдавать приказания рабыням, а самих рабынь предупредила, что они не должны ему повиноваться, что бы он им ни велел.

...И все-таки при мысли о том, что с ним что-то может случиться, у меня слабеют колени и тошнота подступает к горлу. У меня ничего нет на свете, кроме этого ребенка...

Меланей, отец Амфимедонта, говорил со мной наедине: он хочет просватать меня за своего сына. Но разговор он начал с того, что я веду себя неподобающе и что ночные пиры в моем доме должны прекратиться. Он, конечно, прав — я веду себя не так, как следует почтенной, убитой горем вдове. Но этого брака хочет он, а не я, и ему не пристало диктовать условия.

Должна признаться, что мне долгое время нравился Амфимедонт, и в те времена, когда я, верная жена, не смела поднять на него глаз, меня волновали мысли о нем. Сейчас мне достаточно протянуть руку... Но...

Почему он не поговорит со мною, вместо того чтобы присылать отца? Разве он спрашивал разрешения отца, когда подстерегал меня на тропе у моря, когда кидал охапки цветов в мои окна? Его отец может просватать меня, но моей любви мужчина должен добиваться сам. Почему он не потребует, чтобы я выгнала гостей, и не войдет в мою спальню, как повелитель и царь? Почему он не обнимет меня так, чтобы я сама захотела ему отдаться?

Вот уже восемь лет он смотрит на меня несчастными глазами... Наверное, от безответной любви человек выцветает, как окрашенная пурпуром ткань, которая долго лежала на солнце. Я представила себе Амфимедонта на ложе, и мне стало скучно...

Больше ста гостей собираются в моем дворце каждый вечер. Теперь среди них редко встретишь почтенного пожилого итакийца, который хочет просватать меня за своего сына. Мои гости — это неженатые мужчины с Итаки и окрестных островов, большинство из них значительно младше меня.

Что влечет их во дворец? Кто-то все еще не теряет надежды получить мою руку и стать царем. Другие, чей род не слишком богат и знатен, надеются на иное: их влечет мое ложе, ложе царицы — ложе легендарного царя Одиссея. Многие действительно влюблены в меня — я вижу это по их глазам, когда я вхожу ночью в мегарон при свете факелов. Десятки жадных взоров устремляются ко мне, и в одних я читаю желание, а в других — мольбу. Яснее, чем в зеркале, я вижу себя в этих обращенных ко мне глазах — вижу свое стройное тело Артемиды, облаченное в жаркий пурпур Геры, вижу свои отливающие золотом волосы, уложенные в пышную корону, и, наконец, вижу желание, горящее в моем взоре. Семнадцать лет ни один мужчина не касался моей кожи! Семнадцать лет меня томила жажда любви! Она готова прорваться наружу, она пульсирует в кончиках моих пальцев, она горит на моих щеках, она таится под кожей, совсем близко к поверхности, — кажется, тронь, и я вспыхну, как факел, сочащийся смолой. И они чувствуют это...

И всех этих мужчин, влюбленных в меня и равнодушных, жаждущих моего тела и мечтающих лишь об итакийском троне, всех объединяет одно: они рады есть и пить в моем доме, слушать приглашенных мною аэдов и ласкать моих рабынь, которые охотно разрешают гостям то, в чем отказываю им я. И поэтому ни у одного из них нет шансов на мою любовь. Но им не следует знать об этом.

Амфимедонт снова подстерег меня на тропе, ведущей к морю. Он опустился в траву и обнял мои колени, как восемь лет назад. От него пахло пылью наверное, он давно поджидал меня, сидя на земле. Мне было неловко и жалко его. Я погладила его по пыльным волосам, а он долго целовал мои руки. Впервые за семнадцать лет меня касались мужские губы, и я почувствовала сильное возбуждение. Мое тело стало мягким, как воск под лучами солнца, мои колени ослабли, мне не хватало воздуха... Но душа моя была спокойна, и глаза мои с пренебрежением и жалостью смотрели на юношу, который мог бы стать царем Итаки, но уже не будет им никогда...

Я сделала то, о чем мечтала многие годы, — поставила Евриклею на место. Более того, я ударила ее по лицу.

Впервые в жизни я подняла руку на рабыню. Конечно, мне случается назначать наказания, если кто-то провинится — украдет что-нибудь или выпьет слишком много вина. Тогда я зову Евриному, и она наказывает провинившуюся — к Евриклее я с этим не обращаюсь. Но сама я ни разу в жизни никого не ударила — я царица, и мне не следует распускать руки.

А сегодня я шла по двору и увидела Евмея — он тащил на веревке старого пса Аргуса. Этот пес когда-то принадлежал Одиссею — муж сам воспитал его и ходил с ним на охоту. Когда Одиссей уехал, я приказала рабыням заботиться об Аргусе. Толку от него теперь не было никакого: охотников во дворце не осталось, а сторожа из Аргуса не получилось — он ласкался ко всем, даже к посторонним. Но это был пес Одиссея, а кроме того, мне он и самой нравился. Так он и жил у нас в портике все эти годы.

Я спросила у Евмея, куда он ведет собаку, и он ответил, что Евриклея поручила ему повесить Аргуса — тот состарился, стал блохастым, и от него воняет... Я приказала Евмею отпустить пса и убираться к себе в свинарник, а потом нашла Евриклею и ударила ее по лицу. Я сказала ей, что в этом доме я хозяйка, а не она. И что ей лучше согласовывать со мной все свои распоряжения, а то как бы с ней не случилось того, что она хотела сделать с Аргусом.

Евриклея посмотрела на меня с ненавистью и сказала:

— Слушаюсь, госпожа.

Боюсь, мне еще отольется эта ссора. Впрочем, теперь мне все равно.

Надо велеть Меланфо, чтобы она занялась Аргусом, — она, кажется, любит этого пса.

Их больше ста человек — этих юношей... Они едят моих коз и пьют мое вино, они развлекаются с моими рабынями, они ссорятся друг с другом и с Телемахом, они играют в кости, интригуют, объясняются мне в нежных чувствах и делают мне подарки, на что-то надеются, пытаются о чем-то договориться за моей спиной, делят между собой мой дворец, трон и меня... А ведь любой из них мог просто взойти на мое ложе и на трон Одиссея... Но они так увлеченно делят меня, что почти забывают обо мне.

Впрочем, я и не хочу ничего иного. Потому что, когда Одиссей вернется, он должен увидеть их всех...

По ночам в мегароне пахнет желанием. Пахнет юными и жаркими мужскими телами. А потом, когда дозвучит последняя нота форминги, дворец наполняется вздохами и стонами... Под белоснежными колоннами портика, за кустами жасмина, за черными виноградными лозами, свисающими над источником, — всюду таятся пары. Луч луны временами выхватывает край сброшенной туники, разметавшиеся по мрамору кудри, обнаженную женскую грудь — она мелькнула в голубоватом свете, мужская рука накрыла ее, оба силуэта упали в заросли, и только тихий смех прорезал ночь...

Для того ли я была чиста семнадцать лет, чтобы делить любовников с рабынями...

Имя жены и ее добрая слава принадлежат мужу, и я втоптала их в грязь. Этот дворец, эти подвалы, эти тучные стада принадлежат Одиссею, и его достояние проедают чужие люди. Но мое тело и моя душа принадлежат мне и только мне, и никто не посмеет коснуться их, пока не докажет, что достоин этого.

Приехали отец и братья. Выяснилось, что Евримах, сын Полиба, один из самых богатых и знатных юношей, пирующих в моем доме, обратился к Икарию со сватовством и принес ему роскошные подарки.

Мне он подарил ожерелье из янтаря — редчайшего камня, который привозят с далекого севера. Его капли — это застывшие слезы сестер Фаэтона. Мальчик упросил своего отца Гелиоса доверить ему управление божественной колесницей и не справился с огнедышащими конями. Он прочертил по небу огненную дугу и упал в реку Эридан, несущую свои воды в Северное море. А сестры его, семеро Гелиад, стали тополями на ее берегах и оплакали гибель брата.

Когда я надеваю это ожерелье, я не могу отогнать от себя печальные мысли. Что-то горькое есть в том, чтобы украшать себя чужими слезами. По ночам, в свете факелов, эти слезы горят, как капли крови на моей шее, и румянец становится еще ярче. Тогда я вижу, как желание разгорается в глазах моих женихов, и они тянут руки к рабыням, снующим по зале...

Когда гаснут факелы и гости расходятся, Евримах остается во дворце и делит ложе с Меланфо...

Отец убеждает меня выйти за Евримаха.

Мои женихи часто спорят — они хотят знать, с кем я делю ложе... Благодарение богам, что ни с кем из них...

Я была в саду у Лаэрта. Старик окончательно опустился. Он по-прежнему смотрит за садом и содержит его в порядке — впрочем, это скорее заслуга рабов, — но сам он стал грязен и неухожен. Он часто плачет, тоскуя по сыну и по умершей супруге, но с трудом вспоминает, что он — бывший владыка Итаки.

Я напустилась на рабыню, которая назначена ходить за ним, но она со слезами рассказала, что Лаэрт отказывается спать в постели и мыться. Он ночует в пепле у очага, а в теплую погоду — в куче листьев прямо под небом. Я зашла в его комнату — там стоит богатое ложе с новыми одеялами и подушками, которые я недавно прислала, но выглядят они так, словно до них никто еще не дотрагивался.

Мне жаль Лаэрта — он всегда был добр ко мне. Тоска по сыну сведет его в могилу, как она свела Антиклею. Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему, что Одиссей жив. Впрочем, он не поверил бы мне. А если бы поверил, то еще больше расстроился бы. Ведь это означает, что его возлюбленный сын, обитая достаточно недалеко от Итаки, за столько лет не дал себе труда навестить отца.

Лаэрт всегда был человеком со странностями. Он был плохим царем и еще в молодости добровольно отказался от трона; он был плохим мужем и добровольно ушел из семьи... Но сейчас он окончательно повредился разумом. Испуганный, жалкий, вечно тоскующий... Я смотрела на него, а перед глазами у меня стоял Телемах — как они похожи! Это лживая сплетня, что Одиссей — сын Сизифа. Я вижу в Телемахе кровь Лаэрта — на этом роде лежит проклятие.

Старейшины Итаки прислали ко мне своих послов, с ними пришел Ментор. Они требуют, чтобы я прекратила позорить память и ложе великого царя Одиссея и вышла замуж. Итака готова простить мне мое поведение, если я возведу на трон нового царя. Послы предлагают кандидатуру Антиноя, сына Евпейта, — среди моих женихов он считается одним из самых знатных.

Фидипп когда-то намекал, что брак с вдовой Одиссея — не единственная возможность стать властителем Итаки. Действительно, еще недавно старикам ничего не стоило бы изгнать меня и Телемаха на материк к Икарию и отдать власть любому из жителей острова. Но времена изменились, и сейчас за моей спиной стоят сто с лишним лучших воинов Итаки и окрестных островов. Они вовсе не жаждут уступать мой дворец человеку, избранному старцами, — многие из них не оставляют надежды воцариться здесь. А тех, кто такой надежды не имеет, вполне устраивает нынешнее положение вещей.

Старейшины не знают, кто из женихов — мой любовник. Думаю, они удивились бы, узнав, как я провожу ночи... Но я не стала разочаровывать их. Однако мне пришлось пойти на уступки. Я пообещала, что изберу себе супруга после того, как сотку саван для Лаэрта — он стар, и Аполлон в любой день может умертвить его своей неслышной стрелой. Долг невестки — позаботиться о достойном погребении свекра, бывшего царя Итаки.

В одной из комнат, примыкающих к мегарону, я приказала поставить ткацкий станок, и по вечерам, когда в доме появляются гости, они могут видеть меня за работой. Вся Итака говорит о замечательной ткани, на которой я решила изобразить подвиги аргонавтов. Но работа у меня спорится быстрее, чем мне бы хотелось, и по ночам я иногда распускаю часть того, что было сделано днем.

Телемах охотно пирует с моими женихами — ему нравится чувствовать себя на равных со взрослыми мужчинами и воинами. Я очень надеюсь, что это пойдет ему на пользу.

Для меня неприятной новостью стало, что Телемах прилюдно сомневается в отцовстве Одиссея. Не знаю, кто внушил ему эти мысли... Иногда он начинает пространно рассуждать о том, что ни один человек не может наверняка знать, кто его отец. Он говорит, что сыном Одиссея считает себя лишь со слов матери. Еще год назад меня оскорбили бы такие разговоры, но сейчас, когда вся Итака судачит о моих многочисленных женихах, не мне обижаться на это — я сама дала Телемаху повод сомневаться в моей добродетели... И все-таки сын не должен говорить о матери подобных вещей.

Во дворце теперь часто бывает Евмей — ведь по моему приказу свинопасы должны каждый вечер пригонять для гостей откормленного кабана. Иногда Евмей остается в пиршественной зале и садится в углу — рабыни подают ему хлеб и вино, как и другим гостям, а женихи, которые сами готовят мясо, выделяют ему его долю. Евмей ест и пьет с ними, но, мне кажется, он сильно не одобряет все, что происходит во дворце.

Вчера я усадила Евмея рядом с собой. Женихи еще только свежевали туши на заднем дворе, и нашему разговору никто не мог помешать. Евринома подвинула нам стол, принесла хлеб, сыр, оливки, вареные бобы, смоквы и яблоки... Меланфо подала серебряный таз для умывания и из золотого кувшина полила Евмею на руки. Потом принесла кратер с разведенным вином.

Я подумала, что в те времена, когда Одиссей жил дома, Евмея не слишком часто приглашали за стол — разве что Антиклея могла накормить его в сторонке.

— Евмей, ты хотел бы, чтобы Одиссей вернулся?

— Что ж, он хозяин...

— Но ты-то обрадуешься?

— Правду сказать, госпожа, ты мне доверяешь, отчета не спрашиваешь — я сам хозяйничаю. Так и при Антиклее было. .. А приедет Одиссей — начнет мешаться в мои дела... Но он — господин; вернется — я его встречу с радостью и буду верно служить...

Евмей помолчал, придвинул к себе блюдо с бобами и стал неспешно есть, как будто обдумывая что-то. Потом сказал:

— Я ведь, госпожа, о чем всегда думал... Вот вернется Одиссей — наградит меня за верную службу. Участок с домиком даст... Жениться дозволит... А теперь что? Он ведь с меня спросит, почему чужие люди его кабанов пожирают...

Я рассмеялась.

— Но, Евмей, ведь ты же пригоняешь сюда свиней по моему приказу.

— Так-то оно так... Да только не дело это, что во дворце чужие люди распоряжаются. Телемах жалуется, что твои женихи как хозяева себя ведут, имущество Одиссея проедают, а тебя принуждают к браку... Рабынь опять-таки портят...

— Евмей, я хозяйка во дворце. И ни один человек не смог бы войти сюда без моего дозволения.

— Тебя, госпожа, я ни в чем не виню. Но вернется Одиссей — я ему все расскажу про женихов. Ты — супруга моего господина, тебя я чернить не буду, а про гостей твоих придется сказать, как оно есть. Разбойники они...

— Но почему, Евмей? Я сама пригласила их.

— Так-то оно так, госпожа... Да только я должен господину правду рассказать, как они сюда врываются и бесчинствуют.

— Ты думаешь, что это будет правда?

— Правда, это что я должен хозяйское добро беречь. А если от кого господину убыток, тот разбойник... Господин меня за правду наградит, он справедливость понимает.

— Евмей, Одиссей не вернется на Итаку. Скажи, чего ты хочешь, и я сама награжу тебя.

Евмей задумался, потом покачал головой.

— Нет, госпожа. Я уж лучше подожду... Туг ко мне на днях странник из Этолии наведался — говорит, он на Крите видел Одиссея. Господин чинил там свои корабли и собирался к лету, самое позднее — к осени быть дома. И товарищи его с ним.

— Что же ты мне сразу не сказал?

— Да врет этолиец... Он человека убил и теперь спасается от мести его родичей. Плыть ему особо некуда, вот он и побирается. Ко мне пришел, рассказал про Одиссея, я его и накормил на радостях... Но господина я буду ждать, а от тебя мне награды не надо, ты уж не серчай...

А ведь это он не от страха. Он мог бы попросить у меня золота и уплыть на свой родной остров. Но он не сделает этого — у него действительно есть представление о правде... Только это — правда раба...

Антиной, сын Евпейта, ведет себя настойчивее других женихов, но мысль о нем внушает мне ужас. Он не любит, он даже не хочет меня — его интересует только трон. Недавно он говорил с Телемахом и предложил ему отослать меня к отцу как неверную супругу — по праву возмужавшего сына и наследника.

Телемах, с которым взрослый мужчина впервые беседовал как равный, воспринял это очень серьезно. Теперь он все чаще говорит, что должен бы отослать меня в дом Икария, но тогда ему придется вернуть мое приданое, а это ему невыгодно. Кроме того, он боится гнева эриний. Но он требует от меня, чтобы я вышла замуж и перешла в дом супруга — он хочет быть хозяином во дворце. Мне кажется, больше всего его привлекают молодые рабыни — если меня здесь не будет, он сможет делать с ними, что пожелает.

С моими гостями он пирует каждую ночь. Но это не мешает ему заводить разговор о том, что однажды он потребует от них отчета за все, что они съели в нашем доме. Иногда он прямо грозит им смертью. Юноши не воспринимают его слова всерьез и смеются над ним.

Ему восемнадцать лет... Я не знаю, что мне с ним делать... Отослать меня он, конечно, никуда не может. А его угрозы женихам и вовсе смешны. Но мне стыдно за сына. А иногда мне попросту страшно жить с ним под одним кровом.

Телемах говорит, что к нему часто приходит Афина — она принимает облик кого-то из ахейцев и беседует с ним. Иногда она является ему во сне. Он намерен слушаться ее советов — она научит, как уничтожить женихов, а меня отослать к отцу, чтобы стать полновластным господином во дворце, а может быть, и на всей Итаке.

Антиной, сын Евпейта, приплыл с материка и привез страшные новости: Орест, сын Агамемнона, вернулся в Микены и убил свою мать Клитемнестру и ее последнего мужа Эгиста — он отомстил за смерть отца.

Несчастная Клитемнестра... Я чувствовала, что дело кончится чем-либо подобным...

Это известие очень взволновало Телемаха. Мне кажется, он примеряет на себя роль Ореста — мстителя. Он все чаще говорит о ненависти к женихам и о намерении их уничтожить. Это выглядит очень жалко в устах юноши, который не только не умеет толком обращаться с копьем, но до сих пор стесняется даже просто обратиться к постороннему человеку старше себя по возрасту. Моим гостям, конечно, ничего не угрожает, но я опасаюсь какой-нибудь выходки Телемаха, которая вызовет их гнев. Среди них есть горячие юноши, и если мой сын возьмет в руки оружие, то, как бы смешно он при этом ни выглядел, кто-то из них может принять вызов.

В последнее время Антиной настаивает, чтобы я избрала себе мужа — не знаю, почему он так уверен, что выбор падет на него. А может, он просто хочет иметь дело с одним соперником, а не с сотней? Как только я дам Итаке нового царя, Антиной сможет изгнать его или уничтожить и занять его место — сейчас ему не с кем бороться.

Антиной потребовал, чтобы я быстрее заканчивала ткать саван для Лаэрта. Мне и самой трудно было объяснить, почему я на три года затянула эту нехитрую работу. Но одна из моих рабынь проговорилась, что я по ночам распускаю ткань, которую соткала днем. В ту же ночь Антиной с товарищами ворвались в комнату, где стоял ткацкий станок, и убедились во всем сами. Мне было очень неловко за свою ложь наверное, единственную в жизни.

Старейшины больше не предлагают мне выйти замуж. Никто из почтенных итакийцев, даже Ментор, теперь не бывает во дворце — все, кроме пирующих у меня женихов, обходят его, как пораженный мором.

Я по привычке называю этих юношей своими женихами — так их зовет вся Итака. Но справедливости ради надо сказать, что большинство из них давно не рассчитывает ни на мою руку, ни на мою любовь. Они едят, пьют и веселятся в моем доме, и это всех устраивает.

Евринома подслушала разговор Телемаха и Евриклеи. Телемах боится, как бы я, надумав выйти замуж, не стала тайно выносить из дома добро, которое, с его точки зрения, принадлежит Одиссею, а значит, и его сыну. Телемах просил старуху присмотреть за мной и за имуществом — он говорит, что это Афина его надоумила. Евриклея охотно согласилась.

Вчера Телемах прогнал меня из пиршественной залы. Фемий запел о возвращении ахейцев из-под Трои, и я попросила его сменить тему. Тогда Телемах заявил, что он один повелитель в своем доме и он один будет распоряжаться на пиру, а мне предложил удалиться к рабыням и заняться женскими делами. Никто из гостей не вступился за меня, и мне пришлось уйти во избежание скандала. Впрочем, если бы кто-то вступился, могло бы выйти еще хуже.

Впервые Телемах оскорбил меня так прилюдно. Самое страшное, что он, в сущности, прав. Но если дать ему волю, дело может кончиться очень плохо для всех.

Наверное, мне действительно надо выйти замуж и развязать этот узел, который затягивается все туже. Я хотела отомстить Одиссею, но его все нет, и мне начинает казаться, что он уже никогда не вернется. Я больше не люблю его, зачем же я строю свою жизнь так, как если бы он смотрел на меня? Да будь он проклят! Я забыла его!

...Вокруг меня — больше ста молодых красивых мужчин, каждый из которых будет рад назвать себя моим мужем. И все-таки я не вижу ни одного человека, которому я могла бы вручить свою руку и судьбу Итаки.

Мои женихи целыми днями развлекаются игрой в кости и метанием диска. К вечеру пастухи пригоняют коз и свиней, иногда Филойтий привозит с материка корову — женихи режут скот и долго, с удовольствием готовят мясо: жарят потроха и туши на вертелах, наполняют козьи желудки жиром и кровью... Когда солнце начинает клониться к запалу, они заходят в мегарон и рассаживаются на лавках и креслах — едят, пьют и по сотому разу слушают одни и те же песни Фемия. И так — каждый день...

Ночью я проснулась от неудовлетворенного желания. Мне снился кто-то, кто обнимал меня прямо здесь, на супружеском ложе. У него была смуглая, почти черная кожа — помню чуть влажные плечи, которых я касалась губами... От него пахло травой, конем и еще — густым пьянящим запахом, который исходит от мужчины, охваченного желанием... Мои груди помещались в его ладонях... Он целовал мою шею, и тяжесть его тела вдавливала меня в постель...

Я проснулась в страхе, что могу изменить своему мужу. Потом я вспомнила, что никакого мужа у меня нет, но заснуть уже не могла.

Со двора раздавался какой-то шелест. Я подошла к окну — там, под цветущим кустом жасмина, закинув руки за голову, лежала обнаженная девушка. Лунный луч выхватил из тени одну из ее грудей, и она светилась молочным светом, как круглая, выточенная из оникса чаша. Стоявший на коленях юноша осыпал живот девушки белоснежными лепестками. Потом он склонил голову и зарылся лицом в ее благоухающее лоно. Девушка засмеялась, приподнялась на локтях, и юноша припал губами к ее груди. Они упали в траву, полную лунных бликов и жасминовых лепестков...

Я смотрела на них до конца. Это были Амфимедонт и Евридика, совсем еще юная дочь Евриномы.

На Итаку прибыл Мент, сын Анхиала, царь острова Тафос, — он плывет в Темесу по торговым делам. Телемах принимал его в нашем дворце. Когда гость откланялся, Телемах пришел ко мне возбужденный. Он заявил, что под видом Мента его посетила богиня Афина и что гость, окончив беседу, превратился в птицу и вылетел в окно.

Самое печальное, что Мент дал моему сыну множество нелепых советов. Можно было бы только посмеяться над самоуверенностью гостя, который, не проведя в доме и одного дня, уже считает возможным вмешиваться в семейные дела. Но Телемах уверен, что советы эти преподаны ему Афиной, и видит в них божественный промысел. Теперь он хочет созвать итакийцев на собрание и потребовать, чтобы они запретили женихам пировать в нашем доме. Меня он, по совету Мента, хочет отослать к отцу, чтобы тот выдал меня замуж. Сам же Телемах, повинуясь все тому же советчику, решил отправиться в Пилос и в Спарту, чтобы расспросить Нестора и Менелая о судьбе Одиссея.

Мент рассказал Телемаху о яде, которым Одиссей когда-то смазывал свои стрелы, — я ничего не знала об этом. Использовать яд, даже и в дни войны, считается бесчестным, это противно вечноживущим богам. Геракл смочил свои стрелы желчью лернейской гидры, но, насколько я знаю, использовал их очень редко, и то не против людей, а против кентавров.

А мой бывший муж, как выяснилось, ездил за ядом в город Эфиру, к царю Илу. Когда же тот, опасаясь гнева богов, отказал ему, Одиссей выпросил яд у Анхиала, царя тафосцев.

Разговор этот, который перемежался угрозами в адрес моих женихов, слышали многие. Теперь ходят слухи, что Телемах тоже собирается ехать в Эфиру за ядом, чтобы отравить моих гостей. Единственное, что меня утешает, — Телемах в двадцать лет подобен десятилетнему ребенку, он ни разу не покидал Итаки, и мне трудно представить, что он действительно куда-то поплывет.

Телемах и впрямь разослал глашатаев и собрал ахейцев на площади города — там, где обычно сидят старейшины. Говорят, он вел себя недостойно: плакал, просил, чтобы народ запретил моим гостям появляться во дворце, грозился, что будет вместе со мной обходить дома ахейцев и требовать возмещения за съеденные припасы... Как ни странно, его поддержал Ментор. Друг Одиссея, конечно, не может одобрять того, что с моего дозволения происходит во дворце, но старик, видимо, не понимает, до какой степени Телемах поврежден в уме...

Дело дошло до обвинений и прямых угроз. Антиной перед всеми обвинил меня во лжи, рассказав историю с саваном Лаэрта, и заявил, что женихи не уйдут из дворца до тех пор, пока я не изберу себе нового мужа. Меня возмутили такие речи: он мой гость и вправе бывать у меня лишь до тех пор, пока я этого пожелаю. Я в любой момент могу закрыть ворота дворца и приказать рабам, чтобы они больше не пригоняли скот и не накрывали столы... Но должна признать, что теперь мне действительно трудно было бы сделать это.

Телемах в ответ стал грозить женихам смертью, и тут случилась неприятная история: прямо над площадью сцепились в схватке два орла, и старый гадатель Алиферс истолковал это как знак скорого возвращения Одиссея. Он предсказал женихам гибель от рук моего бывшего мужа. Евримах испугался, что слова старика могут подстрекнуть Телемаха, и пригрозил гадателю суровой карой, а Леокрит, сын Евенора, посулил смерть самому Одиссею, если тот вернется на Итаку... Народное собрание закончилось ничем...

Все это взволновало меня. До сих пор то, что происходило во дворце, грозило только моей репутации. Теперь речь впервые публично зашла о мести и убийстве... Некоторые из мою женихов, особенно Ангиной, действительно ведут себя бесцеремонно, но я сама объявила, что мой дворец открыт для претендентов на мою руку, обещала, что изберу себе супруга, и наконец закончила ткать саван для Лаэрта... Никто из этих юношей не виноват ни в каких серьезных прегрешениях. А сватовство к женщине, чей муж уже много лет безвестно отсутствует и которая сама объявила о решении выйти замуж, нельзя считать преступлением... Тем не менее Телемах угрожает моим женихам смертью, и я не могу поручиться, что он не пустит в дело яд.

Предсказание о том, что женихам грозит смерть от рук Одиссея, еще больше накалило обстановку. Конечно, смешно думать, что Одиссей, даже если он вернется, возьмется за оружие, — он просто выгонит юношей из дворца, да они и сами уйдут, когда появится хозяин. Плохо в этой ситуации придется только мне, но я сама этого хотела. Однако отношения Телемаха и моих женихов с сегодняшнего дня перешли некий рубеж, и теперь я могу опасаться чего угодно. Телемах жалок и убог умом, но именно поэтому он может быть опасен, и юноши понимают это...

...Мне надо срочно выйти замуж. Когда рядом со мной появится муж и царь, он должен будет призвать к порядку и гостей, и моего сына и дать отпор моему первому мужу, если тот вернется на Итаку. Мне нужен мужчина, настоящий мужчина, на которого я смогла бы переложить хотя бы часть своих проблем... Но эти мальчишки неспособны ни на что, кроме как играть в кости и пировать под музыку Фемия... Смешно думать, что один из них сможет справиться со всеми остальными и с Одиссеем... Они даже Телемаха боятся... Разве что Антиной... Но о нем мне и помыслить страшно...

Замуж... Должна наконец признаться самой себе, что не только отсутствие достойного жениха удерживает меня от нового брака... Телемах... Я не могу перейти в дом нового мужа и бросить на сына дворец и всех моих рабынь. А если я приведу мужа сюда, ни он, ни я не будем знать покоя — Телемах хочет быть хозяином во дворце, и он не остановится ни перед чем... Пример Ореста может оказаться слишком соблазнительным...

О, если бы появился мужчина, который бы принял решение сам, — мужчина, который сказал бы мне, что делать, и взял бы ответственность на себя. И тогда будь что будет, пусть мы даже оба погибнем... Но такого мужчины нет, и я не знаю, как мне жить дальше...

Глашатай Медонт пришел ко мне с ужасной вестью. Оказывается, Телемах действительно выпросил у кого-то корабль, уговорил нескольких мореходов и отплыл в Пилос и в Спарту, чтобы там разузнать об отце. Узнать он, конечно, ничего не узнает, но поездка эта не слишком опасная, и я бы не стала особенно волноваться. Но Медонт подслушал разговор Антиноя с несколькими его товарищами: они решили устроить Телемаху засаду и подстеречь его корабль на обратном пути в проливе между Итакой и Замом.

Я не слишком поверила Медонту — он мог солгать мне, чтобы очернить Антиноя, с которым плохо ладил в последнее время. И все-таки меня охватил ужас.

Антиноя и тех, с кем он якобы замыслил это страшное дело, уже не было во дворце, и мне оставалось только молить Афину, чтобы она сжалилась над сыном своего любимца и уберегла его от опасности.

Я напустилась на служанок за то, что ни одна из них не предупредила меня об отъезде Телемаха, — ведь он забрал из кладовых припасы для путешествия, а это нельзя было сделать незаметно. И тогда Евриклея призналась, что Телемах отплыл с ее ведома. Когда-нибудь я удушу эту старую суку. Он взял со старухи клятву молчать, пока с его отъезда не минет двенадцать дней или пока я сама не спрошу ее о сыне. Телемах хотел сохранить свое путешествие в тайне от меня, чтобы я не волновалась о нем и чтобы моя красота не поблекла от слез — он боится, что в противном случае меня будет трудно выдать замуж, а он очень надеется от меня избавиться.

Несколько дней я провела в непрерывной тревоге. Казалось, весь мир вокруг разделяет мою тоску. Весна, которая уже давно простерла свои крылья над Итакой, куда-то отступила. Задул холодный Борей, по ночам на землю падал иней, и я, не в силах заснуть, бродила по двору, закутавшись в меховой плащ и прислушиваясь: не раздадутся ли за воротами знакомые шаги...

Лаэрт тоже откуда-то узнал об исчезновении внука и окончательно затосковал. Он перестал есть и пить, забросил работы по саду и проводил свои дни в слезах и жалобах...

Только сегодня я узнала, что все закончилось благополучно: во дворец пришел посыльный от спутников моего сына и сказал, что их корабль возвратился на Итаку. В это же время появился Евмей и сообщил, что Телемах жив и здоров и находится в его хижине. Я немедленно послала рабыню успокоить Лаэрта.

...Я решила писать правду и только правду. И как бы страшно ни было мне об этом писать... Дело в том, что я очень волновалась за Телемаха. Но когда я узнала, что он вернулся на Итаку, я ощутила мгновенное разочарование, в котором сама себе не сразу смогла признаться. Я вдруг поняла, что его смерть развязала бы меня... Что ждет его самого в будущем? Усугубляющееся безумие? Презрение и страх окружающих? Мне кажется, что скоро он не остановится перед преступлением... И это будет не смелое и дерзкое убийство, а что-то темное, страшное, ползучее — как будто змея неслышно вползает в спальню или яд сочится по стенке кубка... Каков бы ни был Одиссей, о нем поют аэды. Что споют они о его сыне? Я не хочу, чтобы мой ребенок оставил о себе такую память, как Ликаон или Тантал^[29]. Но желать его смерти я тоже не могу — это слишком страшно...

За что боги послали мне весь этот ужас?

Телемах провел ночь у Евмея и сегодня утром пришел во дворец. Я выбежала ему навстречу. Сбежались и рабыни — они искренне обрадовались, что он жив, обнимали и целовали его. Я растрогалась — кто бы мог подумать, что все так волновались за моего сына.

Потом Телемах отправился в город — выяснилось, что по пути из Пилоса он принял на корабль некоего Феоклимена, сына Полифейда из Арголиды. Феоклимен убил у себя на родине знатного мужа и вынужден был бежать от погони. В Пилосе он обратился к Телемаху за помощью и тот охотно взял его на корабль и пригласил во дворец в качестве гостя. Отправляясь к Евмею, Телемах на время пристроил убийцу у своего спутника Пирея, а теперь намеревался привести его в наш дом, чтобы вместе пировать и вручить ему подарки... Я пыталась узнать у сына, за что Феоклимен убил соотечественника, но Телемаху это было неизвестно.

Вскоре Телемах и его гость появились во дворце. Рабыни искупали их, умастили, и они уселись пировать в мегароне — Телемаху явно нравилось выступать в непривычной роли хозяина дома. Я уселась неподалеку с пряжей — мне хотелось расспросить сына о его путешествии.

Телемах рассказал, что сначала корабль доставил его в песчаный Пилос, где правит Нестор, сын Нелея. Старик принял гостя как родного сына, но ничего не смог поведать ему о судьбе отца и посоветовал отправиться в Спарту к Менелаю, который недавно вернулся домой из долгого странствия по Египту. Нестор дал Телемаху колесницу и своего сына Писистрата в попутчики. В Спарте Телемах впервые увидел Елену, которая приходится ему двоюродной теткой. Во дворце Менелая юноши застали двойную свадьбу — царь женил внебрачного сына на местной уроженке, а дочь Гермиону отправлял к Неоптолему, как обещал ему еще под Троей.

Меня расстроило это известие. Я вспомнила об Андромахе и о том, как пренебрежительно отозвался о ней Неоптолем, когда я спросила, не супруга ли она ему... Как сложится ее судьба теперь, когда во дворце появится законная жена? Что будет с ее сыном Молоссом — ведь Гермиона может не потерпеть в своем доме пасынка...

По словам Менелая, он вернулся в Спарту совсем недавно. После долгих странствий его корабли застряли на острове Фарос, в одном дне пути от Египта. Двадцать дней мореходы ждали попутного ветра, и тогда их пожалела богиня Эйдофея, дочь вещего морского старца Протея. Она посоветовала Менелаю выбрать себе трех помощников, спрятаться на берегу, укрывшись тюленьими шкурами, и напасть на ее отца, когда он выйдет из воды. Богиня предупредила, что старец может обращаться в огонь, воду и хищных зверей, но ахейцам надлежало не пугаться и крепко держать его. Менелай и его спутники исполнили все указания Эйдофеи, и когда Протей был смирён, он ответил на вопросы царя. Старец объяснил, что попутного ветра боги не посылают ахейцам за то, что они, отплывая из Египта, не свершили положенных жертвоприношений, — теперь им надлежало вернуться и загладить свою вину. Кроме того, Протей рассказал Менелаю о том, какая судьба постигла некоторых ахейских царей, воевавших под Троей. Упомянул он и Одиссея Лаэртида — по словам вещего старца, Одиссей живет на острове у нимфы Калипсо, которая не отпускает его на родину.

Для меня известия, принесенные Телемахом, лишь подтверждали правоту Фидиппа. Но на сына эти новости произвели ошеломляющее впечатление — он узнал, что отец его жив и может рано или поздно вернуться на Итаку... Менелай и Елена богато одарили Телемаха. Он был возбужден тем, что впервые в жизни совершил какие-то поступки — отправился в плавание, как равный гостил у царей, получил ценные подарки, добыл сведения об отце, а теперь принимал в своем доме собственного гостя...

Я смотрела на оживленное лицо Телемаха и не смела надеяться: вдруг он еще станет мужчиной! Говорят, Каллироя, вдова Алкмеона, молила Зевса ускорить возмужание ее младенцев-сыновей, чтобы они могли отомстить за смерть отца, и владыка богов и людей выполнил ее просьбу. Дети Алкмеона стали взрослыми гораздо быстрее, чем то положено смертным юношам, и умертвили убийц... Быть может, боги замедлили мужание Телемаха, чтобы потом он стал взрослым в одночасье? Мне не очень верится в такое чудо, но ведь боги творят чудеса, значит, они могут случаться и с нами... Разве мало жертв я приносила за Телемаха и Зевсу, и Афине, и Аполлону...

Рассказывая о своем путешествии, Телемах упомянул, что его сопровождала богиня Афина — она плыла с ним на корабле, приняв образ Ментора, участвовала в гекатомбе Посейдону на Пилосе, пировала с людьми Нестора, а потом обратилась в морского орла и улетела... Не знаю, можно ли этому верить...

Феоклимен, который до той поры не вмешивался в разговор, сообщил, что у него тоже есть сведения о моем исчезнувшем муже. По полету птиц ему удалось установить, что Одиссей находится на пути к Итаке или даже на самой Итаке, и мне следует ждать его со дня на день... Думаю, что Феоклимену просто хотелось подольститься к хозяевам дома и получить подарки за свое предсказание. Но на душе у меня стало тревожно — ведь и старый Алиферс, сын Мастора, предрекал, что Одиссей вернется домой на десятом году после падения Трои...