Мой нежный и ласковый зверь

4

Появление Кони должно было волей-неволей изменить мою жизнь, и это прежде всего касалось ее оседлости — с котенком, да вдобавок больным, приходилось думать не о разъездах, а о том, как бы лишний день побыть дома. Но как побудешь? Не скажешь же, что не можешь поехать в командировку лишь потому, что не с кем оставить котенка? Заяви я такое — на меня воззрились бы как на чудака, чтобы не сказать хуже.

По счастью, мне не требовалось делать никаких заявлений. Говоря высоким «штилем», я еще не успел стряхнуть с себя пыль дорог, поскольку лишь недавно вернулся из поездки, и у меня было как минимум два месяца, чтобы сидеть дома и отписываться. Для начала это было просто роскошно: за два месяца Коня должна была окончательно выздороветь и прижиться в доме, а как там будет дальше — об этом я пока не загадывал.

А между тем дела у Кони шли неважно. То ли из-за инфекции, то ли по какой другой причине, но раны никак не заживали, постоянно гноились, и мне приходилось каждый день обрабатывать их. Это растянулось на целый месяц, и только после ноябрьских праздников началось быстрое заживление. Однако одно место, величиной с трехкопеечную монету, еще долго не затягивалось и кровоточило, но в конце концов зарубцевалось и оно. Коня перестала хромать, и, глядя, как она на глазах выправляется, я вспоминал ее такой, какой она была в тот злосчастный для нее вечер, и радовался, что сделал доброе дело. Не выбеги я тогда на улицу — Коня вряд ли осталась бы живой. А если б по случайности и осталась, то наверняка коротала бы свой век калекой.

У меня же, в хороших условиях и при уходе, она из бездомного заморыша стала очень быстро превращаться в красивое, грациозное животное. Во время болезни евшая помалу и нехотя, она теперь словно бы наверстывала упущенное. Каждое утро я давал ей целое чайное блюдце вареной рыбы, и Коня съедала все без остатка, но уже через два-три часа была не прочь опять угоститься.

Тут, видно, сказывался и возраст Кони. Четыре месяца — самый рост для кошки, и я не боялся перекормить Коню, зная по прошлому опыту: через месяц-другой она, как говорится, съест свое и войдет в норму. И даже начнет привередничать, и еще придется упрашивать ее есть.

Так, собственно, и вышло. Скоро Коня довольствовалась уже половиной порции, причем изменилась сама манера ее еды. Если раньше она ела с торопливой жадностью, почти не разжевывая куски, то теперь от этой торопливости не осталось и следа. Теперь, прежде чем начать есть, Коня обнюхивала еду и, выбрав по каким-то ей известным признакам нужный кусок, жевала его тщательно и не спеша. Съев два-три куска, уходила из кухни и долго облизывалась и умывалась, словно после обильной трапезы. Блюдечко рыбы, которое еще недавно Коня съедала в один прием, теперь растягивалось на целый день, но это самоограничение никак не отражалось на внешнем виде Кони.

Залечив ей ноги, я вымыл ее и расчесал щеткой шерсть. Хорошая пища придала ей упругость и блеск, которые бывают только у здоровых и сытых животных. Окраска у Кони оказалась четырехцветной — по всей ее шкурке симметрично чередовались серые, рыжие и белые полосы, а вдоль спины проходил широкий черный «ремень». Темным же был и хвост, кстати, очень толстый, если можно так сказать о хвосте, и он придавал всему облику Кони особую красоту. А вообще-то такой хвост — один из главных признаков хорошего здоровья. Недаром бытует поговорка «держи хвост трубой», то есть не унывай, не теряй формы.

В квартире Коня освоилась очень быстро, вход ей был разрешен всюду, но она никогда не злоупотребляла таким доверием и не шастала по кухонному столу. Я мог оставить на нем какие угодно продукты и не бояться, что они будут утащены и съедены. Даже ночью, когда большинство кошек любит похозяйничать в запретных местах, Коня не изменяла своему правилу. А ведь я не приучал ее к нему, она выработала его сама, из своего внутреннего благородства, хотя была обыкновенной беспризорной кошкой, которую суровая действительность с малолетства приучает к шкодливости и вороватости.

Слов нет, такое качество в кошке встретишь не часто, и я по достоинству ценил его, но удивительнее было другое — необычная привязанность, можно сказать, обожание, с каким Коня относилась ко мне. Это обнаружилось, едва лишь она выздоровела и начала ходить. Еще прихрамывая, она сопровождала меня по пятам из комнаты в комнату, а стоило мне только сесть или лечь — устраивалась на коленях или на груди и терлась мордочкой о мой подбородок, громко мурлыкая и заглядывая мне в глаза.

Обожание приятно всем, но Коня готова была обожать меня с утра до вечера, и это уже перехлестывало всякие рамки. Я не мог постоянно заниматься Коней, как бы хорошо ни относился к ней, мне надо было работать, но, едва я садился за машинку, как Коня вспрыгивала мне на колени и начинала изливать свою нежность. Я опускал ее на пол, относил в другую комнату, но она упорно возвращалась и снова лезла ко мне. Я пробовал закрывать дверь в комнату, но Коня мяукала и скреблась за дверью, и мне было не до работы.

Не зная, как избавиться от неожиданного обожания, я однажды посадил Коню на стол рядом с машинкой, ничуть при этом не надеясь, что это место ей понравится. Но — вот кошачьи причуды! — все получилось как раз наоборот. Коня, облюбовав стопку бумаги, улеглась на ней, а я застучал по клавишам, твердо уверенный, что машинного металлического стука Коня не вынесет. Отнюдь! Она, будто и не слыша трескотни, уютно лежала на бумаге и посматривала на меня прищуренными зеленоватыми глазами. А вскоре, свернувшись в клубок, сладко посапывала, не обращая внимания на то, что у нее над ухом безостановочно работает пишущая машинка.

С того дня так и повелось: едва я садился за работу, как Коня вспрыгивала на стол, занимала свое место на груде бумаги и принималась щуриться на меня, пока в конце концов не засыпала. Удивительно, что этот сон под стук машинки был безмятежен и крепок, но стоило мне прекратить работу и уйти в другую комнату, и Коня тотчас просыпалась и бежала ко мне. Чем было объяснить такую привязанность, такое необоримое ее желание находиться обязательно при мне? Может быть, благодарностью за спасение и уход?..