Мой нежный и ласковый зверь

5

К маю, как я полагал, Коне исполнилось месяцев девять, а то и десять, то есть это была уже вполне взрослая кошка. Используя к своей выгоде всякие ситуации, которые складывались у меня на работе, мне удалось все это долгое время просидеть дома, но теперь, накануне лета, нечего было и думать, что существующее положение так и будет продолжаться. Нет, скоро, очень скоро меня должны были погнать в командировку, и все последнее время я ломал голову над тем, как быть с Коней.

Она могла прожить одна дня два-три, но не десять дней и не две недели. А кому оставить Коню на такой срок? Среди моих знакомых были кошатники, но даже их я не мог попросить приютить Коню. Они бы не отказали, да я-то знал, на что обреку их. Кошки по природе консервативны, они так привыкают к одному месту, что подолгу не могут привыкнуть к другому. Есть даже такие, которые вообще не привыкают. Жизнь Кони в мое отсутствие могла превратиться в кошмар; таким же кошмаром могла обернуться и жизнь знакомых-доброхотов, если учесть, что Коня, выбитая из колеи чужой обстановкой, могла начать делать свои делишки в каком угодно месте. Такие расстройства у кошек случаются.

Лучшим вариантом был тот, при котором кто-нибудь жил бы в моей квартире все время моей командировки или приезжал каждодневно кормить Коню, но на такой вариант рассчитывать не приходилось. Это мог делать лишь человек, не работающий в штате, хлебопашец вроде меня и к тому же холостой, не обремененный домашними заботами. У меня были на примете два подходящих человека, однако один из них отказался пожить у меня на тот случай, если мне придется уехать, объяснив это неотложными делами, неожиданно свалившимися на него, а другому я не стал даже и звонить. После первого разговора у меня осталось на душе довольно-таки тягостное чувство, я чувствовал, что мой знакомый неискренен, что ему просто не хочется заниматься кошкой, а потому я подумал, что и со вторым может получиться то же самое. Словом, оставалось надеяться лишь на какой-нибудь непредвиденный случай, который каким-то образом разрешил бы все.

Коню, естественно, никакие проблемы не волновали. Она все время проводила на балконе, с живейшим любопытством следила с него за всеми проявлениями окружающей ее жизни, но никаких попыток покинуть балкон и влиться в эту жизнь не делала. А между прочим, май стоял таким теплым и цветущим, что мне было обидно за Коню — сидит на своем балконе и смотрит на все через решетку, а внизу пышным цветом цветут травы и кустарники, порхают бабочки и вовсю щебечут птицы. Нет, сказал я себе, нечего растить неженку, надо приучать Коню к действительностям жизни, к реальностям земного бытия. И в один прекрасный день я понес Коню на улицу.

Мне казалось, что, очутившись на теплой, пряно пахнущей земле, Коня почувствует свое родство с ней и с миром, который не ограничивается четырехугольником балкона, а простирается в бесконечность, и ее охватит такая же радость существования, как вьющихся повсюду бабочек и стрекоз. Но результат общения получился прямо противоположным.

Коня, словно она была не жительница Земли, а существо из какой-нибудь отдаленной туманности, которому все земное было чуждо, а поэтому вызывало страх, вместо любования цветком или погони за бабочкой в ужасе выкатила глаза, жалобно замяукала и, всем телом припадая к земле, буквально поползла к ближайшему кусту, в который немедленно и забилась. Напрасно я звал ее, она не откликалась, не проявляла ни малейшего желания выглянуть из своего укрытия.

Пришлось вытаскивать ее оттуда. Оказавшись у меня на руках, она, как в деревяшку, вцепилась в меня и в каком-то неистовом стремлении полезла вверх, сначала на плечи, а там — чуть ли мне не на макушку, словно на этой высшей точке находилось спасение от всего того, что так ужаснуло ее среди великолепия трав и цветов.

Конечно, собираясь с Коней на улицу, я ожидал от нее определенной реакции на это, но только не такой. Все-таки Коня попала ко мне в дом с улицы, и мне казалось, что она не могла совсем забыть ее, но выходило, что я ошибся. Придется заново приучать Коню ходить по родной земле.

Этим я и занимался в течение нескольких дней, и Коня мало-помалу свыкалась с новой обстановкой, становилась с каждым разом все смелее и наконец преодолела все свои страхи. Но осторожность не покинула ее, и она в отличие от других кошек, беспечно сидящих возле подъездов и позволяющих гладить себя кому угодно, не подпускала к себе ни одного человека. Подвижная как ртуть, она мгновенно скрывалась, едва что-то вызывало у нее чувство опасности.

Кому-то такая осторожность могла показаться чрезмерной, но лично я был доволен таким поведением Кони. Понаблюдав за ней несколько раз, я убедился: такая не попадется никакому злоумышленнику. А их в окрестностях нашего дома хватало. В основном это были подростки, от которых кошкам не было никакого житья. Любой из них, словно дикарь, встретивший невесть какое страшилище, норовил бросить в кошку камнем, ударить ее ногой или палкой. Находились и такие, которые убивали. Одну жертву такого убийства я видел собственными глазами.

Наш десятиподъездный дом одной стороной выходит на старый яблоневый сад. Когда-то он был культурным, но началось массовое строительство, все вокруг сада застроили, и он стал бесхозным, превратившись в своего рода парк. Летом ли, зимой — сад всегда хорош, и когда я иду на автобусную остановку, то предпочитаю пройти мимо сада, хотя есть путь короче.

Так было и в тот зимний морозный день. Мне надо было ехать в редакцию, и я пошел к автобусу обычным путем — мимо сада. Заснеженный и тихий, он был очень красив. Я любовался им, и вдруг в глаза мне бросилось что-то чужеродное и враждебное этой красоте — такое, чего я сразу не мог понять. Понадобилось несколько секунд, чтобы увиденное дошло до сознания.

Это была кошка. Захлестнутая петлей за шею, она висела на яблоневом суку, закоченевшая, с раскинутыми в стороны лапами, словно была не повешена, а распята, обратив на окна дома мертвое кошачье лицо.

О, какую ненависть испытал я в те короткие минуты! Никогда, ни к кому не испытывал я такой ненависти, и, застань убийцу за его гнусным занятием, я не поручился бы за его жизнь.

Оставить все так, как есть, я не мог. Попробовал развязать веревку, затянутую в узел вокруг сука, но она так задубела, что не хватало силы вытянуть нужный конец. Пришлось возвращаться домой за ножом. Разрезав веревку, я отнес труп кошки в глубину сада и закопал в снегу…

Когда перед тобой такие примеры, а главное — люди, способные на это, начинаешь радоваться, что твоя кошка или собака — нелюдим и поэтому может избежать западни, в которую большинство животных попадает из-за своей доверчивости.

Радовался и я, поскольку, выпуская Коню время от времени на прогулку, был уверен, что она не даст обмануть себя никакому любителю поиздеваться над бессловесными и беззащитными тварями. Правда, поначалу у меня были определенные опасения, но скоро я убедился, что они беспочвенны, как убедился и в некоторых достоинствах Кони, о которых, говоря откровенно, даже не подозревал, хотя считал себя кошатником и думал, что разбираюсь в кошках. Оказалось — не совсем.

Так, неожиданно выяснилось, что Коня узнает меня не только по запаху и на слух, но и по зрительному образу, который запечатлен у нее необычайно прочно. В этом, собственно, нет ничего удивительного, все животные узнают своих хозяев по внешнему виду, но, насколько я знал, считалось, что главным отличительным признаком здесь была якобы одежда. Утверждалось даже, что стоит человеку переодеться, и он запутает этим любую кошку, любую собаку. О таких опытах рассказывалось даже в одном научном журнале.

Не знаю, с кем и как проводились эти опыты, но готов отстаивать перед кем угодно: утверждение, что перемена одежды может сбить животное с толку, не соответствует действительности. Коня узнавала меня в любой одежде безошибочно, на расстоянии в десять — пятнадцать метров, независимо от того, стоял я или двигался.

Обычно, когда я выпускал Коню на улицу, она гуляла в одном месте — за домом, где густо разросшиеся кусты обеспечивали относительную безопасность. Мимо этого места пролегала тропинка в магазин, по которой проходили десятки людей, но никого из них Коня не пыталась отождествить со мной. Однако стоило мне появиться в поле ее зрения, как она мяуканьем тотчас же давала знать об этом. Я даже не видел ее и, стало быть, не мог звать, а она уже бежала ко мне. Случалось, что догоняла меня, если в какой-то миг прокараулила, и всегда мяуканьем обращала на себя внимание. А подбежав, с быстротой и ловкостью мартышки вспрыгивала мне на плечо, чем очень удивляла многочисленных прохожих.

Постепенно всякие опасения относительно того, что Коню могут подловить хулиганы, у меня прошли, и я стал выпускать ее на улицу безбоязненно. Бывало, что она жила там по два-три дня, но я всегда знал: стоит мне выйти и позвать, и Коня явится передо мной как из-под земли. Никаких «кис-кис» при этом не употреблялось, Коня и не знала этих слов и отзывалась лишь на особый знак — частое цоканье языком, к которому я приучил ее. Это был наш фирменный знак. Его знал только я, а откликалась на него только Коня. И это было гарантией того, что между нами не мог встать никто третий.