Моя демократия

Ленин теперь — уже как социал-демократ — приступает к нэпу, предварительно устранив в Гражданской войне всех своих противников. Ну а потом и Сталин является — верный ученик.

В чёё тонко разбирался Сталин, так это опять-таки в самых низменных качествах людей, он мог эти качества преобразить в святую веру, в энтузиазм, и человек становился палачом во имя высокой цели, а эта психология до сих пор тяготеет над нами, хотя мы этого и не замечаем.

Ленин же и не скрывал своего авантюризма, утверждая, что Октябрьскую революцию надо делать 25 октября, потому что 24-го — это слишком рано, а 26-го слишком поздно. Ничего себе историческая необходимость и мировой прогресс, если на то и другое история могла отпустить один-единственный день! И вся хитрость в том, чтобы этим днем суметь воспользоваться.

О своей (советской) власти Ленин говорил, что это ничем не ограниченное, никакими законами, никакими абсолютно правилами, насилие.

Кем же оно должно было осуществляться на практике, это абсолютное насилие? Расчёт всё на тех же дезертиров, мародеров и убийц. Эти ни на каком производстве не заняты, днём и ночью они не только готовы, они рвутся к присущей им деятельности, им страсть как хочется еще и еще пошалить.

Таковы истоки советской власти. Такова её путевка в жизнь.

Если Зюганов объявляет себя и лидером народного национального движения — как понять? Или он уже не ленинец? Ленин-то с кем воевал в Гражданскую войну? В противовес национальному движению Ленин трудился над диктатурой пролетариата: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И никаких гвоздей. Какие там национальности? Есть классы, а не национальности!

Все теории товарища Ленина, все его философствование уже многие годы никого не интересуют, даже коммунистов, они и не стремятся этот «теоретический багаж» восстановить. Что нынешние коммунисты исповедуют свято, так это ленинскую практику захвата власти. Вот это — багаж! А сводится он всё к тому же: в борьбе за власть не имеет значения, какие и чьи идеи коммунист высказывает — монархические, социал-демократические или даже религиозные. Какие сегодня выгодны, те и идут в дело. Главное — это умение критиковать существующую власть и обещать людям светлое будущее. Что именно обещать? А всё, что угодно. Разве Зюганов знает, что же он всё-таки обещает? Советскую власть в пределах СССР? Диктатуру пролетариата или пролетарскую демократию? Социал-демократическое устройство с частной и даже капиталистической собственностью или государственную монополию? То ли коалицию, то ли коммунистическое правление как таковое? Мы можем припомнить, что в свое время говорили Ленин, Сталин, Хрущев, Андропов; но что говорит сегодня Зюганов? Философ? Ровным счетом ничего. Несмотря на то, что говорит он много-много. Такую более чем тривиальную фигуру коммунисты избрали своим лидером. Не глупо сделано: сейчас важно не проговориться, а заговорить они надеются, придя к власти. Главное — создать райкомы, обкомы, ЦК и ПБ, а там видно будет. Тогда и разбираться, кто есть кто среди тех, кто выдвинулся к власти из числа победителей, — кто оппортунист, кто враг народа, кто шпион, кто верный ленинец-зюгановец (или, предположительно, купцовец, анпиловец — всякое может быть, уж как сложится). Кто присвоит себе генеральную линию, предсказать и Зюганову невозможно.

Коммунисты рвутся к власти, но им надо бы учесть: если они действительно власти добьются, многим из них не снести головы. А головы, несмотря на идейность, имеют самостоятельную ценность.

А каков же всё-таки может быть коммунизм Зюганова? У Ленина он так и не получился, у Сталина не получился, у Хрущева, у Брежнева — нет и нет, а что получится у Зюганова? Очень любопытно, но ещё больше — страшно. В компартии до сих пор состоят и сталинские палачи, и стукачи, и функционеры. Куда им деться-то? Многие, положим, умерли, ну а те, кто жив? Да и кто такой Зюганов? Что он когда-нибудь построил? Когда, кого и чему научил? Кем, как и когда руководил? Всё это надо было бы знать широкому читателю, но до выборов 1996 года о нём никто и слыхом не слыхал. Разве что стороной. Известно, что был зам. зав. отделом идеологии ЦК КПСС. По моим представлениям, самый безликий отдел в безликом ЦК.

Отдел культуры имел дело с творческими людьми, а этот — с политиздатом, с публикациями речей руководителей партии, с переизданиями «классиков марксизма-ленинизма». Там русский-то язык забывали и говорили на языке партии.

Хозяйственные отделы хоть как-то отвечали за свои отрасли, а этот отдел — за что? За бессмысленные слова?

Вообще-то я знавал цековскую публику, там тоже были люди разные, но для всех существовал неукоснительный закон: будучи на работе, забыть о реальной действительности. Реальная жизнь, действительность могут быть только такими, какими их видит начальство на самом верху, в кабинете генсека. Оттуда действительность уже видна как на ладошке. Зюганов и готовит свою ладошку (но не он один в компартактиве).

Теперь заметим: из нынешней реформенной демократии наибольшую для себя пользу извлекли две группы — мафиози и компартия.

Возвратясь из поездки в ФРГ, г-н Зюганов ещё в аэропорту Шереметьево позавидовал: там (в ФРГ) давно забыли о своём прошлом (то есть о фашизме), а мы всё время копаемся и копаемся в истории. Чего ради? Разве не ясно что было, то прошло!

Попытаюсь объяснить, почему там (в ФРГ) с забывчивостью так хорошо, а у нас (в России) так плохо.

Дело обстоит просто и ясно: в ФРГ отреклись от своего прошлого — там фашистов судили и, несмотря на их возраст, до сих пор отлавливают, а у нас и сегодня на демонстрациях носят портреты Сталина, на совести которого, как считают исследователи, гибель 30 миллионов ни в чём не повинных людей (за Лениным числится 13 миллионов — так он и правил в шесть раз меньший срок, чем Сталин).

В Германии и в голову не приходит завтра же свергать существующую власть, а у нас совсем-совсем недавно возник ГКЧП, к которому прямое отношение имел и г-н Зюганов. Гекачеписты, проигравши, ничего не ждали от властей, которые они хотели свергнуть, — ничего другого, кроме «вышки». Недаром же застрелился Пуго и жену свою застрелил, недаром гекачеписты писали покаянные письма Горбачеву, и тут вдруг… вдруг демократический суд, амнистия, а потом и признание Конституционным судом компартии как партии легальной. Вот какие дары получили от демократии коммунисты, которые никому никогда ничего не прощали. Им и не снилось. Они-то, заговорщики, не скрывали: вот придём к власти — постреляем власть свергнутую. Пострелять не удалось, но первое, что они сделали, оставшись живыми-невредимыми, — начали борьбу с той самой властью, которая их пощадила и легализовала.

Сами-то большевики знали со времён Ленина и знают нынче, что ни на какую коалицию их власть не способна. Они могут править только при условии, что власть принадлежит им от самого верха до самого низа — от генсека до колхозного бригадира. Разве могли мы себе представить беспартийного министра в коммунистическом Совете Министров? Или — беспартийного директора завода? Председателя колхоза? Не согласованную с обкомом партии кандидатуру председателя областного Союза писателей или художников? Беспартийного директора театра?

Большевики не могли поступиться самой крохотной частью своей власти, своего беспредельного влияния на всё и вся, не могли допустить никакого инакомыслия — это их враг номер один. Беспартийный человек был для них не совсем человеком, они не могли допустить малейшего политического индивидуализма уже потому, что такой индивидуализм обязательно окажется демократичнее, чем они сами, а значит, и привлекательнее.

Откуда такое стремление к тоталитаризму, такая сила этого стремления?

Оно — от заговора, от заговорщичества как от непоколебимой системы мышления и действия. Системы, чуждой демократизму.

На Втором съезде РСДРП (1903 год) Ленин потребовал такой программы, которая предусматривала бы диктатуру пролетариата. Дик-та-ту-ру! А чем может быть такое требование на деле? Только заговором — сколько-нибудь легальным и компромиссным оно стать не может. Его сила именно и только в заговоре, в дисциплине, в безусловной иерархии, в неподотчётности «старших» заговорщиков «младшим». И вот уже через четырнадцать лет диктатура осуществлена, только не пролетариата («фабрики рабочим» — об этом забыто), а кучки профессиональных революционеров, которые стали теперь профессиональными диктаторами (часто готовыми истреблять друг друга). Так оно и пошло, и пошло. Политбюро — разве оно не было кучкой всё тех же заговорщиков? Кто это из свободных корреспондентов был когда-нибудь допущен в святая святых?

Ну, какую-то часть своих решений Политбюро выносило на народ: план поднятия сельского хозяйства в Нечерноземье, план преобразования природы, опыт повсеместной активизации идеологической работы, а обо всём остальном (скажем, о госбюджете, о репрессиях) ни гугу, тайна из тайн.

Повторяю: разруха, смутное время в государстве — благоприятное время для проповеди коммунистической утопии, тут-то люди и верят в обещания самого светлого будущего, тем больше верят, чем эти обещания несбыточнее. Это время авантюризма, цель которого всё та же — захват власти.

Организованность, чёткая и настойчивая агитация производят наибольшее впечатление. Ленин собственноручно зачеркнул свои теории единственной, зато руководящей фразой: важно ввязаться в драку, а там видно будет! Собственно говоря, драка никогда и не кончалась для коммунистов, драка с врагами внешними, а того больше — с внутренними: с инженерами (Рамзин), с философами (Бердяев), с генетиками (Вавилов), с экономистами (Чаянов), с музыкантами (Шостакович), с писателями (Мандельштам, Солженицын), не говоря уже о «врагах» внутрипартийных — всё дореволюционное руководство партией было Сталиным уничтожено. Во всех сферах уничтожались те умы, которые знали, помнили что-то ещё помимо сталинской диктатуры. Если бы Бухарин остался жив, от него, может быть, и пошла бы какая-никакая комдемократическая ветвь, какой-то побег или росток, но Сталин подобных побегов боялся больше всего. Коммунизм их вообще боится как огня.

Но то — Бухарин.

А вот какую формулу (по Ленину) излагал следующий гениальный вождь СССР касательно нашего времени: «…принцип распределения по потребностям исключает всякий товарный обмен, следовательно, и превращение продуктов в товары, а вместе с тем и превращение их в стоимость».

Сталину к моменту Октябрьской революции стукнуло тридцать семь лет, а он ещё нигде никогда ни одного дня не работал.

Типичный бомж. Их, бомжей, на Руси развелось порядочно, никто из них не знал, что делать, и от безделья одни хотели убить царя, другие перестрелять всех губернаторов, третьи — отменить семью и семейные отношения, но все они были помешаны на идее насилия, все ненавидели земцев за то, что те «предали народ». Чем этакая идейность обернётся для России догадывалось слишком небольшое число людей.

И в общем, так: Россия пережила все перипетии и невзгоды величайшего, самого жестокого, самого авантюрного, исторического эксперимента, а возвращение к нему стало бы величайшим историческим регрессом.

Говорят: но ведь идея-то — хороша и правильна, к ней надо вернуться, но осуществлять её по-другому.

А что значит это «другое»? Оно не может быть ничем иным, кроме демократизма. Тогда и партия должна быть не коммунистической, а социал-демократической, социалистической, просто демократической, а это нечто принципиально другое (имея в виду хотя бы социалиста Миттерана).

Однако вот ещё в чём дело. Она перед нами — история коммунизма в России, начиная с 1903 года и по сей день ею можно возмущаться, негодовать по её поводу, но она существует. А где же история демократии (хотя бы теоретическая), хотя бы за двадцать — тридцать последних лет? Её нет, да и сами демократы не осознают её необходимости.

Когда Солженицын выступал в Думе, те же депутаты-демократы Жириновский и Нуйкин ржали ему в лицо, а потом ещё и выступили в «Литературной газете», слово в слово повторив друг друга: мол, Солженицын нисколечко не нужен, вот они сами — всей России нужны! И это о человеке, который сыграл в нашем демократическом сознании роль не меньшую, чем Толстой! О человеке, которого, как демократа, слушал весь мир! Которому, как борцу за демократию, все депутаты Думы обязаны ещё и тем, что Дума всё-таки возникла, сменила советские Верховные Советы.

Коммунист Горбачев по нечаянности, что ли, дал нам ту колченогую демократию, от которой многие демократы поначалу пришли в восторг. Вот и вся история. Неужели так?

Да ведь и в самом деле весь мир помнит демократа Горбачева — ещё бы! Он остановил гонку вооружений, он «разрушил» Берлинскую стену, он вывел войска из Афганистана, он стоял у начала демократических преобразований, он прослыл миротворцем. Что-то не похоже, чтобы кто-то ещё из нынешних российских деятелей обрёл в мире подобное амплуа. Он оказался не силён как реформатор. При нём тоже не обошлось без крови и в Прибалтике, и в Закавказье, но что та кровь по сравнению с Чечней? Однако дело не в этом, а в том, что эпоха Горбачева тоже в прошлом и нынешним демократам она не опора.

Я даже думаю, что Горбачев предотвратил бы войну в Чечне. В Ставропольский край, где он был секретарем крайкома КПСС, входила Карачаево-Черкесская автономная область, Горбачев всегда говорил о горцах очень тепло и всегда в одном и том же смысле: только не надо их обманывать, раз обманешь — запомнят на всю жизнь!

Знакомство моё с Горбачевым, по сути дела, было конфронтационным — раз шесть-семь мы встречались то на ходу, а то на час и больше по поводу публикации «Архипелага ГУЛАГ». Я настаивал, он — отвергал.

Тираж обложки «Нового мира» с упоминанием имени Солженицына уже был пущен под нож — прецедент. Но вот настал день, и Горбачев срочно вызвал меня (из поликлиники) и радостно сообщил: «Печатай! Я своих уломал!» Очевидно, «свои» — это было Политбюро: именно в этой инстанции не раз возвращались к «проблеме» публикации «ГУЛАГа».

Но однажды Горбачев вызвал у меня сомнения как политик, как руководитель государства. Сомнения частные, но — они были. Дело опять касалось Солженицына.

В субботу, 9.XII.91, в полдень меня вызвал Горбачев:

— Тут у меня новые материалы из архива КГБ на Солженицына. Фронтовые. Отвези ему ко дню его рождения! — (Это — 11.XII.)

Я стал отказываться: не успею за такой короткий срок!

— Вылетишь сегодня вечером, в Нью-Йорке, в аэропорту, тебя встретят, и через несколько часов будешь в Вермонте!

Я стал отказываться снова: во-первых, я знал, что Солженицына дома нет, он в поездке по Америке, во-вторых, через три недели я должен был лететь в Америку по приглашению Канзасского университета, а так часто мотаться через океан туда-сюда для меня было уже трудновато.

Горбачев согласился. Он умел соглашаться с собеседником, даже при том, что гораздо больше говорил сам, чем слушал.

Недели через три я отвёз эти материалы Солженицыну. Он отнёсся к ним безразлично.

— А-а! — сказал он. — Ничего не значащие мои фронтовые записки. Вот другой дневничок у меня был, но я его так зашифровал, что в КГБ расшифровать не смогли, а значит, сожгли от греха подальше. Вот те записи и нынче были бы очень интересны. Впрочем, если бы их расшифровали, я бы получил не восемь лет, а «вышку».

Такой был эпизод, в общем-то безобидный, если бы не одно обстоятельство: в тот день, в то же самое время, когда длилась эта встреча с Горбачевым, долгая, наверное полуторачасовая, в Беловежской Пуще Ельцин, Шушкевич и Кравчук решали (и решили) вопрос о выходе из Советского Союза самостоятельных республик — России, Белоруссии и Украины. Каким же образом Горбачев мог об этом не знать, будучи президентом СССР? Что у него, соответствующих служб, что ли, не было? А если всё-таки не знал, значит, и настоящим государственным политиком и руководителем он не был. Уже позже, спустя некоторое время после его отставки, я, встречаясь с ним, спрашивал:

— Неужели не знали?..

Ответ был один и тот же:

— Право, не знал!

Ну а если так, то и просидеть в президентском кресле он долго не смог бы.

Видимо, наш нынешний Президент думает, что если он не восстановил цензуру и ГУЛАГ, он — уже демократ. Напрасно! Ликвидация ГУЛАГа — это то же самое, что удаление злокачественной опухоли: у человека удалили опухоль, но от этого он не становится ни лучше, ни хуже, ни демократичнее, ни ортодоксальнее.

Многие из нас не приемлют коммунизм. Не приемлют из-за экономики. Из-за отсутствия логики. За сокрытие многих фактов своей истории. За примитивный утопизм, да мало ли ещё за что. Многие ветераны войны — за коммунизм, их есть за что уважать, но не обязательно во всём с ними соглашаться.

Есть, существует и ещё одна сторона дела, которую, мне кажется, мы упускаем из вида: коммунизм виновен в том отношении к власти, которое он в нас воспитал, которым мы то и дело пользуемся.

При коммунизме власть была грязной с головы до ног ещё и потому, что потеря власти высоким лицом из сталинского окружения одновременно обозначала потерю жизни. Борьба за власть становилась борьбой за физическое выживание.

Нынче дело другое: человек теряет власть, но это вовсе не значит, что он теряет и жизнь — живи себе на здоровье обыкновенным, безвластным человеком. Однако же отношение к власти, борьба за власть, в которой, безусловно, все аморальные средства хороши, сохранились, и власть наша всё ещё грязна, а отмывать её некому, никто не хочет заниматься этим тоже ведь нечистым делом. В этом пункте значительная часть новорусских предпринимателей является чуть ли не союзником коммунистов.

Самое демократическое государство не может в одночасье сделать всех своих граждан высоконравственными, но оно обязано создать условия для того, чтобы нравственность стала необходимостью почти для ста процентов населения, исключая уродов: ведь преступление — это же уродство. В нашем же государстве дело поставлено так, что государство своими действиями всячески стимулирует безнравственность. И уродство. К чему это приведёт? Уже недолго осталось ждать, чтобы увидеть — к чему.

А может быть, и ждать не надо — надо повнимательнее посмотреть кругом. У нас добрая четверть населения — это беспробудная пьянь, сто восемьдесят бутылок водки в год на взрослого мужчину — это же убийственно! Но наше государство ещё и ещё спаивает пропащих людей, госбюджет не может без этого обойтись — так что же это за государство? А три четверти остального населения, оно-то разве не находится под теми же винными парами, под влиянием той же алкогольной апатии ко всему на свете?

У нас ворующий человек перестал называться вором, а я всё ещё толкую о демократии — как это понять? Это понять невозможно. Пишу без понимания этого.

Был у нас Горбачев — демократ (по крайней мере в первом приближении). Есть у нас Ельцин — кажется, демократ (по крайней мере он сам о себе так думает). Рвется к власти Зюганов — тоже притворяется демократом, но дело-то в том, что мы отнюдь не приближаемся к демократии, мы всё дальше и дальше от неё уходим — как в плане государственного устройства, так и в плане душевного состояния каждого из нас.

Нам даже некого полелеять в душе: вот кто бы мог стать демократическим президентом!

Объяснения господ высоких чиновников насчёт того, что Президент располагает семью вариантами заключения мира с Чечней (ни одного варианта так и не было произнесено вслух), сообщение о новой, всё время новой и новой налоговой политике стали невыносимы. Как о чём-то особенно радостном мы узнаем о том, что шахтёры получили зарплату полугодовой давности (а когда это было видано, в какой стране люди объявляли голодовки, чтобы получить давным-давно и честно заработанные ими деньги?), о том, какие новые, новые и новые комиссии и комитеты созданы для решения таких-то и таких-то совершенно очевидных проблем, о том, какие грядут указы со стороны Президента. Все эти объяснения пусты.

Улавливаешь только одно: предлагается очередной способ выхода из очередного тупика. Выход временный — тупик остается тупиком. Никакой политики и экономики у нас нет, ведь суть того и другого — обоснованный прогноз, который должен сбыться, иначе всем этим чиновникам, всему правительству, по всем правилам, будет крышка. Какая может быть политика, какая экономика в государстве, которое существует от одного ЧП до другого, вернее — в сплошных ЧП?

Каких благ, какой стабильности можно достигнуть, если нам объявляют с восторгом и самоуверенностью, что нынче производство уже почти что на уровне прошлого года! (А прошлый год — это каких-нибудь 25 процентов от года 1980-го и даже из эпохи горбачевского правления.) Вот уж кто внимает вещателям, так это теневые и коррумпированные дельцы. Они мгновенно создали на всякого рода махинациях огромные богатства, пользуясь беспомощностью государства, и снова ждут: а не выдастся ли и ещё случай? Случай ещё добрать деньжат к деньгам, а уж сохранить то, что набрано, — это непременно. Всё дело в том, кто и что умеет — умеет, не считаясь ни с чем, кроме собственной выгоды. (Тоже коммунистический принцип.)

Нынче время ДМ — дикого материализма.

Такое материалистическое умение дано не каждому, да и не каждый, если захочет, для начала выйдет на нужного человека. У большинства такой возможности просто нет, и это большинство не слушает государственное вещание, от кого бы оно ни исходило. Послушало до выборов — хватит! Слушать можно только тех, кому ты доверяешь, кто выполнил свои обещания.

Некоторые уважаемые газеты уже не платят гонораров авторам, а берут с них деньги — за публикации.

Нечего и говорить о материалах, в которых кто-нибудь или что-нибудь под сурдинку рекламируется. Отдача велика — не в денежных, так в других каких-то единицах. А присмотритесь внимательно — сколько таких публикаций в самых независимых газетах? Если газеты так много говорят о рыночной экономике, это, кроме всего прочего, значит, что они эту экономику усвоили. Вариантов-то всего два: или вписывайся в рыночную экономику любыми средствами, или — закрывайся.

Конечно, наши нынешние информационные программы ТВ — это огромный рывок, именно то заимствование из западной информационной культуры, которое мы так долго ждали. Но мы не ждали, что информация эта окажется на две трети криминальной.

Предприниматели и государственные крупные предприятия, на которые, собственно, и делалась ставка реформаторов, теперь запутаны в налоговых сетях, им не дают заработать, облагая прибыль и ничем это обложение не компенсируя. Они прекращают работу, прекращается выпуск часто первоклассного и дефицитного оборудования, и таким образом парализуются целые отрасли народного хозяйства и транспорта, возникают невиданные убытки, которые хоть как-то надо возместить, и делается это опять-таки за счет повышения налогов. Заколдованный круг.

Предприятия иной раз и рады бы показать прибыль, да боятся — обложат налогом так, что впору объявлять банкротство.

Ситуация тупиковая: денег нет, чтобы заплатить тем же шахтёрам, но чтобы заплатить, нужно кого-то разорить, то есть ещё и ещё подорвать экономику.

Ситуация явно не в пользу демократии, и это при том, что она не может обойтись без взаимодоверия, без здравого смысла.

Но демократы до сих пор в телячьем восторге от того, что получили свободу слова.

А ведь это даже не политическая свобода — это естественная потребность человека, которую коммунисты ухитрились не только игнорировать, но разрушить в сознании людей. Это — во-первых, а во-вторых — что значит свобода слова, если само-то слово потеряло значение? Говори, пиши, печатай что хочешь, режь любую правду-матку — а результат? Нет никакого результата, и Васька слушает да ест, даже и при том, что у него несварение желудка.

То, что на ТВ цинично кривляются тысячи и тысячи здоровых мужчин и женщин (как не кривляться, если — свобода?), так это тоже в пользу Васьки. Ну и ещё — в пользу некоторой части населения, которая либо уже ничему не верит, либо польщена тем, что кто-то льстит её собственному цинизму.

На наших глазах происходит и противоположный, аполитичный, на первый взгляд, процесс — сращения властей. Президент и его аппарат, премьер и его аппарат, Федеральное собрание и его аппарат, Дума и её аппарат — все эти властные структуры стараются создать единое и элитарное целое. Всем лучше всего пожизненно оставаться у власти. Дума вовсе не заинтересована в том, чтобы Президент её разогнал, в Думе Селезнёва немало людей, которые были народными депутатами при Горбачеве, членами хасбулатовского Верховного Совета и Думы Рыбкина — они там уже чуть ли не десять лет «думцы», им понравилось. Только что пришедшим тоже очень нравится. Президенту невыгодно распускать Думу: с новым составом предстоит создавать новые отношения, заново ублажать его подачками.

Федеральному собранию выгодно, чтобы при выборах губернаторов и Президент, и премьер поддержали сенаторов на местах: если такой поддержки не будет, сенаторы-губернаторы могут потерять шансы быть переизбранными. Мало того — что там ни говори о самостоятельности регионов, какие бы ни заключались договоры между регионом и центром, плохо, очень плохо придётся губернатору, если центр будет смотреть на него косо, а то и вовсе отвернётся.

Это только кажется, будто Дума страсть как конфликтует с Президентом и с премьером, это для вида Зюганов выступал в Думе против переизбрания Черномырдина на пост главы правительства. Кто этому всерьёз поверит! Когда это было, чтобы в компартии лидер был «против», а рядовые её члены «за»? Партийная дисциплина этого никогда не потерпела бы. Значит, эта недисциплинированность заранее оговорена коммунистической фракцией Думы. И недаром же вся эта процедура утверждения главы правительства была окутана тайной голосования. Почему так? Я избирал депутата Думы, но этот депутат скрывает от меня свою позицию в вопросе очень и очень для меня важном?! Скрывает, называя тайну «демократическим порядком».

И вот уже Дума единогласно постановляет: каждый «думец» получает 60 тысяч долларов (неподотчётно) на улучшение своих жилищных условий — только несколько «думцев» отказались. Но ведь Дума на госбюджете, следовательно, это постановление должно было быть согласовано с правительством, тем более что через несколько дней после этого постановления Дума подавляющим большинством утверждает в должности премьера, хотя до этого здесь было вылито на него немало ушатов… И борьба идёт не за смену власти, а за решающее влияние в этой вновь образуемой властной ассоциации: по существу дела, внутрипартийная и антидемократическая борьба. Пышно расцветают коррупция и мафиозные структуры. Они-то ведь тоже заинтересованы в таком положении дел, для них это более чем благоприятная среда обитания.

После выборов я что-то не слышал от Ельцина слова «демократия», другое появилось словцо — «профессионализм»: мне (может быть, и «нам», не помню точно) нужно профессиональное правительство!

Что же этот чуть ли не вновь изобретённый термин значит? Почему — упор на него? Не говорится же, что мы будем честными, будем демократичными, будем работоспособными, будем добросовестными, — нет, мы будем профессиональными. Но профессионализм-то любого работника или правительства подразумевается сам по себе в каждом деле. Если ты не обладаешь профессионализмом, квалификацией, так ты попросту не должен браться за дело. Так положено в любом случае, не только в министерском.

Но слово, что ни говори, удобное для властей, очень удобное. Это токарю можно указать, насколько он квалифицирован, и присвоить ему разряд, но правительству — никогда. Оно может делать любую глупость и выдавать её за высочайший профессионализм. Слово это в применении к власти вообще не говорит ни о чем, но устраняет все требования к ней — и политические, и моральные, и те же профессиональные. Что и требовалось доказать в то время, когда государственное дело от начала до конца валится у нас из рук и перестает быть делом, а становится занятием.

Из этого ещё многое и многое следует. Если Президенту нужно профессиональное правительство, значит, уж он-то сам профессионал из профессионалов. Всё, что он ни делает, какие ни издает указы, какие семь вариантов окончания войны в Чечне ни придумывает (для самого себя?), всё это — высокопрофессионально, и не имеет никакого значения, как обо всём этом думают и пишут все другие: они ведь непрофессионалы! Дальше. Ну а откуда начинается профессиональная власть? Попробуйте докажите работнику районной или поселковой администрации или какого-либо жилищного управления, что он (она) — не профессионал?

А мафия? Разве она не профессиональна? Когда я прочел в «Известиях» статью Жириновского, в которой он предлагает организовать правительство по типу мафиозной братвы, с жёсткой круговой порукой, с обязательством выполнять друг перед другом каждое своё обещание, я подумал — абсурд! А спустя время подумал ещё: абсурд-то абсурд, но ведь реальный!

Для правителей-профессионалов и выборов не надо — зачем? Только для вида? Кто будет выбирать-перевыбирать — мелкие непрофессионалы, что ли? Которые ровным счётом ничего не понимают в том, что такое быть профессионалом власти? Ну прямо-таки советский вариант!

Вполне допустимо, что в результате «профессионализации» все четыре наших власти создадут нечто вроде РАОВЗТ — Российского Акционерного Общества Властей закрытого типа. Проблема внутренних отношений в этом Обществе будет недоступной тайной за семью замками (такой же, как при многих голосованиях в Думе), тайна будет сближать и сближать их друг с другом, а всех вместе — с мафиозными группами. В общем, по рецепту знающего толк в этом деле Жириновского.

Демократические выборы в соответствии с Конституцией у всех у них будут вызывать определенную неприязнь, но ничего — управятся, заранее распределят голоса избирателей между собой. Как распределят, так и будет. Потому что для избирателей все эти группировки будут одинаковы, разницы никакой, а следовательно, и апатия, и заблуждения. В этом (коммунистическом?) направлении быстро развивается наша действительность.

Коммунисты, выступая в ярком качестве националистов, вот-вот на одной из улиц или площадей, которые во многих городах по-прежнему носят имя товарища Ленина, возведут памятники Столыпину, а то и Николаю Второму.

Ну а демократы снова и снова не сойдутся во мнениях, хотя все они и не заметили, как оказались под крылом «профессионалов», под крылом достаточно плотным.

Теперь осталось договориться этим двум властным группам — и дело сделано. Особую роль в РАОВЗТ должны будут сыграть коммунисты, как самые организованные, дисциплинированные и настойчивые в деле захвата власти. И похоже, они своего добьются, обстоятельства — но не разум — в их пользу. (Так что надо поторапливаться дописывать эту статью.)

Может быть, этот компромисс будет временным. Ну и что? И вся-то наша жизнь нынче временна, ни один прогноз на будущее недействителен, кто больше ухватил от дня сегодняшнего, тот и прав. Важно ухватить.

Вот Солженицын предлагает восстановить земство.

Прекрасная идея!

Но я чего боюсь: будут выборы в земства, и в них снова поналезут люди — Бог знает кто! Не исключено, что всякая шваль.

А я-то знаю, что земство на Руси создавалось, во-первых, далеко не сразу, создавалось на базе земельных общин, а не на базе разваленных колхозов и совхозов, во-вторых, не могло оно обойтись без людей совершенно бескорыстных, если на то пошло — наивных. Иначе говоря — без интеллигенции, готовой на общественный подвиг.

Найдутся ли у нас нынче такие? Найдется ли для них соответствующая почва в народе?

Что там у нас в России в прошлом-то ещё было? Царизм? Этакий крохотный, ничего не значащий демократизм? Сверхмощный коммунизм? Теперь ничего этого не будет, и не надо: светлое будущее обеспечит нам профессионализм. Разумеется, через самодержавную бюрократию. Уже обеспечивает, радуйся, народ!

Примечание может быть сделано такого рода: ну а разве Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов — не обязательно всех-всех перечислять, — разве они не считали себя высокими, высочайшими профессионалами власти? Вот вам и происхождение суперсовременного профессионализма… Вот вам и коммунизм под именем (не больше чем именем) профессионализма.

Политическая борьба если и будет, так будет происходить под ковром. Журналисты же свободной прессы станут бегать вокруг, вынюхивать — чем и кем всё-таки из-под ковра пахнет-то?

Такой вариант… Вот не любил я политики, вот её и не будет — только некоторое шевеление ковра, под которым что-то такое происходит. Радуйся, друг мой Залыгин!

Но радости нет. Какое там…

Где же, где же ты, моя демократия?! Посмотреть бы в твоё неподдельное лицо. Ведь какую долгую жизнь прожил я в России, но так и не довелось.

Может быть, сам виноват: отстраняясь от политики, слишком мало сделал, чтобы демократия пришла?

Однако от этого она, демократия, не менее желанна для меня.

Есть у меня знакомый немец Отто, он владеет нынче книготорговой фирмой в Мюнхене, фирме этой уже поболее ста лет.

Отто воевал, был у нас в плену и знает русский. В плену он встретил доброжелательство, которое его поразило. Особенно после того, как он, вернувшись в Германию, узнал и об Освенциме, о Дахау (таких немцев немало).

Нынче при встрече Отто спрашивает меня:

— Как это вы, русские, такие нравственные, можете быть такими безнравственными: не понимаете, что такое демократия?

Что ему можно ответить?

Не знаю, как кому, мне ответить нечего.

И разве я один страждущий? Нас десятки, а то и добрая сотня миллионов, а демократия вот уже век, а то и полтора витает в нашем небе, уже сколько минуло поколений, но она так и не может опуститься на российскую землю нет посадочной полосы. Вся поверхность, до последнего гектара, искорежена Двадцатым веком, последним нашим десятилетием, сегодняшними нашими днями. А ведь всё то, что лишь витает, может запросто исчезнуть насовсем. Вот уж о чем действительно можно будет сказать: кое-как было, но было — не стало.

Уж очень не хочется этому верить…

Не должна история поворачивать вспять, туда, откуда ей всё-таки удалось вырваться.

Хочу я того или нет, но то и дело я встречаюсь взглядами с портретами и фотографиями Владимира Ильича Ленина — их много в России, а я жил и при нём, и после него под его знаменами. И сейчас живу под этими взглядами, читаю и его, и о нём. И мне становится всё более и более жутко: и это русский интеллигент?! Во всём её, русскую интеллигенцию, можно обвинять: в слабохарактерности, в идеализме и в изменах собственным идеалам, в несостоятельности идеалов; в одном нельзя — в жестокой коварности, воплощенной и в Ленине, и в последующем за ним ленинизме. Тысячу раз прав был мой отец, когда хотел, чтобы я понял это.

До сих пор встает передо мной такая картина: ночь, темень, и вдруг я просыпаюсь оттого, что в окна врывается какой-то свет, зарево какое-то… Выхожу из дома. Так и есть: на причале Захламино, что на Иртыше, чуть пониже Омска, — горит. И если бы только. Ещё и рев оттуда какой-то доносится, как бы и человеческий. Утром узнаем: баржа горела, нефтеналивная, трюм которой был заполнен заключенными. Их должны были отбуксировать вниз по Иртышу, вниз по Оби на железнодорожное строительство № 501. О 501-й стройке я упоминал выше (на 502-ю везли по Енисею). Это в ту пору практиковалось — в нефтеналивных баржах, чуть их проветрив, перевозить заключенных. Путь — недели в три продолжительностью — никого не смущал. Так вот, на причале Захламино баржа загорелась. И никто людей не спасал. Отбуксировали баржу на середину Иртыша и дали ей сгореть. Тоже ленинизм, и не надо от этого отпираться: Ленин здесь ни при чём! При чём! От него пошло!

Эпизод?

Но это мне повезло, я такого рода эпизодов избежал, а другие?

Вот почему я, человек, проживший при советской власти благополучную жизнь, такую счастливую, что никто из нашей семьи, из наших родственников и даже однокашников по институту репрессирован не был, что мои заработки тех времен многократно превышали нынешние, хотя я работаю сейчас ничуть не меньше; что хотя тогда мне и удавалось сделать в области природоохранной, кажется, больше, чем теперь, — при всём при том я всё равно голосовал за Ельцина, против Зюганова: что ни говорите, а шансов, что такого рода «эпизоды» вернутся, при Ельцине всё-таки меньше. Шансов же, что через одно-другое поколение страна воспитает для себя настоящих президентов, больше.

Впрочем, шансов такого рода у нас меньше малого. Новая демократия (время ДМ) породила генералов, которые объявляют, что они родились победителями, то есть авантюристами, и дело для них осталось за немногим чуть-чуть подучиться в театрах, ещё где-то управлению государством.

Нельзя не отметить первый шаг Лебедя, так ожидаемый обществом. Но когда его спрашивают, почему он так-то и так-то поступает, он отвечает: потому что я так решил. Генерал грозит своему обидчику, тоже генералу, иском в один рубль — он не хочет «взяточнических» денег, но это не мешает ему продавать своё место в Думе третьему генералу, которому вот как нужна депутатская неприкосновенность.

Пресса подает всё это как сенсацию, из кожи лезет, чтобы не пропустить «материал» (в первую очередь на свою же голову), а в народе у нас немало людей, которые соскучились по новому Сталину, так что перспектива вполне реальная.

Как я понимаю, американцы, те не выбирают своих президентов по уму. Конечно, ум — это не последний довод, но всё-таки. Самый умный француз вполне может стать президентом Франции, для самого умного американца это в наше время исключено. Было когда-то — и прошло.

Здесь первый довод при выборе — это чтобы президент был настоящим американцем, американского покроя и способа мышления по восприятию жизни.

Мне кажется, что для всех других стран это неприемлемо, а для России просто-напросто невозможно. Невозможно, начиная с того, что мы не знаем самих себя (говорилось уже).

Вот эту задачу нам предстоит решить. Как? Я не знаю. Ну конечно, можно положиться на время, но и время-то свое мы ведь довели до состояния почти полной невменяемости.

Конечно, снова задумываешься и над тем, что же это за страна такая Россия.

Мы, русские, для всего мира загадка, но для самих себя — больше и трагичнее всех.

Мы, русские, со своей собственной, ни на что другое не похожей судьбой — но кроме того, что судьба эта ни на что другое не похожа, мы о ней ничего не знаем. Мы не только в будущем, но и в истории своей загадочны, не прогнозируемся в прошлое, проще говоря — до сих пор исторически несостоятельны.

Может, наши беспредельные пространства в том виноваты: нам всё равно, что Мурманск, что Владивосток (Евразия!), — везде Россия; у нас как бы утеряно чувство меры и чувство границы возможного с невозможным. Мы в этом пространстве всё ещё кочевники, не только в буквальном, но и в духовном, в моральном смысле, и вот уже в ход времени, в историю мы переносим эту кочевую бессмыслицу! Не успели как-то устроиться в Двадцатом веке — ничего, устроимся в Двадцать первом (и Ельцин так обещает). Но ведь на век Двадцатый точно такие же надежды возлагал век Девятнадцатый, а припомнить, так и век Восемнадцатый (тот же Петр Первый) уповал на Девятнадцатый: вот уж наступит, тогда и…

Но история государств только тогда разумна, когда то, что в ней происходит, — происходит вовремя. Разве можно это сказать о нашей истории? Разве можно сказать о ней, что мы её поняли? Не говоря уже о настоящем?

Тем более — о нашем будущем?

Хотел написать воспоминания, а получилось…

Что получилось?